Клебанова Виктория Леонидовна : другие произведения.

Одна ночь Николая Ивановича

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.97*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Последняя ночь Николая Бухарина.

Одна ночь Николая Ивановича

  
  -- Давеча, действительно.....у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.

Ф.М. Достоевский, "Идиот".

- Я уже говорил тебе, Уинстон, .... что метафизика - не самая сильная твоя сторона. Слово, которое ты пытаешься вспомнить, - солипсизм. Хотя ты ошибаешься. Это вовсе не солипсизм. Скорее - коллективный солипсизм, если угодно.

Джордж Оруэлл, "1984"

  
  

Но всему на свете бывает конец, бывает конец и мукам промежуточных состояний, когда проглатывается последняя тайная слеза души, и кризис проходит, разрешаясь в какую-нибудь новую фазу, которая, возникая, в свою очередь обречена на исчезновение в вековечной смене времен......

Н.И. Бухарин, "Времена"

  

00.02

  
   Какая же соблазнительная штука этот солипсизм. Воистину мефистофельски соблазнительная. Как легко было бы солипсисту управлять всем происходящим! Как же это было в "Арабесках" - он противопоставлял "я и мы" - "они". "Мы" - скорее всего, это неправильно, подумал он. Для того, чтобы стать "мы", нужно находиться по ту сторону тюрьмы. А ведь когда страна разделена на две половины - на тех, кто находится по ту сторону и на тех, кто мог бы находиться, потому что... Чушь какая, что за бред, что за ерундистика...... Подозрительные и потенциально подозрительные. Невиновные. Потенциально невиновные. Как разделить эти категории с точки зрения неправильности концепции солипсизма. Что означает быть "потенциально подозрительным"?... и где же здесь оказывается отрицание солипсизма? Злая, потенциально недобрая и встревоженная субъективность того, чему положено быть объективным, единственно верным....нет, пожалуй, оставим эту мысль, оставим ее насовсем, или.... до лучших времен - неужели концепция идеологии и есть концепция бесконечной, субъективной идеологичности бытия? Нет, мы же решили оставить эту мысль до лучших времен. ..... как же, однако, мысль, как назойливая оса к плошке с вареньем, прорывается к мозгу, к ходу остальных мыслей. Оставим, оставим ее. Гораздо правильнее было бы противопоставление "я" и "другой". Да, более верное, нет, даже единственно верное противопоставление - это "я" и "другой". По крайней мере, в его случае местоимение "мы" уже стало невозможным. ("мы" - враги народа? Заговорщики? Не знающие друг друга в лицо? ) Хорошо бы дописать эту главу, подкорректировать кое-что. Но нет, вряд ли. Сегодня вряд ли получится - да и получится ли вообще. Что написано пером, то....какими же все-таки бессмысленными могут быть некоторые поговорки в определенных условиях.. Тишина, сопровождаемая лязганьем, стало быть, привычная лязгающая тишина.
   Мысль спотыкается, прямо застревает в промежутках между шагами и лязганьем. Коричневые блестящие глаза внимательно следят за каждым его движением. Ему становится неловко, и он отворачивается к стене, чтобы избежать внимательного, задумчивого, умудренного взгляда.
  

00.08

  
   Он наконец-то стал понимать, чтР именно являлось его глазам, когда ему казалось, что наступали временные потери зрения. Слепящая тьма, неизвестное ему словосочетание и вместе с тем неумолимо и очень хорошо знакомое, поразило его своей туманной, могильной глубиной. Darkness at noon - да, именно так следовало бы перевести это словосочетание - слепящая тьма. Откуда пришли ему в голову эти слова? Время будто зашевелилось, заерзало, поводя гигантскими иголками, словно растревоженный дикобраз, и он почувствовал, что вот-вот выпрыгнет из времени, но что-то удерживает его. Что же, чтР его удерживает? Это ужасно, непереносимо. Наверное, снова начинаются галлюцинации. Нет, он ни в коем случае не солипсист, но откуда же ему теперь знать, где заканчивается видение и где начинается рельность. Боже мой, никогда еще он не чувствовал себя так жутко и мучительно. Он плачет, и перед глазами его в слезной дымке яркая пустота. Ослепительное ничто - некоторое время он пробовал на вкус эти словосочетания, пока их смысл окончательно не замутился, как зеркало от дыхания. Незамутненным осталось лишь то, чего нет. А что потом? Потом ничего, потому что то, что произойдет, произойдет не с ним - ведь его уже нет. Или он просто не здесь. Слепящая тьма, яркая пустота, полуденная ночь - ослепительное ничто. Если ты умрешь, ради чего ты умрешь - не раскаявшись. Он почувствовал себя так, как должно быть, чувствовали себя еретики, неуверенные в искренности своего раскаяния и потому - увы! - вторично впадавшие в ересь. Сейчас другие времена - вовсе не требуется истерического - да-да! именно истерического - героизма для защиты своих убеждений. Времена Джордано Бруно и Галилея прошли. Потому что понятия ересь больше не существует, нынче ересь - это всего лишь часть всеобщего безумия. И понятия убеждений тоже не существует. Когда-нибудь он поймет скрытый смысл всего происходящего, а сейчас - у него слишком мало времени. Он просто не успеет вникнуть в то, что делается, потому что в данный момент все это происходит именно с ним, и у него никак не выходит посмотреть на себя извне, со стороны.
   Как вы относитесь к Сталину? - Я его ненавижу. - Этого мало, отвечает ему кто-то, вы должны любить его. Чужие, не принадлежащие ему слова, которые он почему-то знал. Откуда? Ослепительная тьма, мрак, мерцающий сквозь неумолимо горящий в камере свет, какой оксюморон однако - мрак и свет...... Коричневые глаза исчезают, и внезапно становится совсем тихо - не слышно ни приглушенных голосов, ни лязганья, ничего. Слепящая тьма в гробовой тишине. Безмолвный блестящий взгляд из угла, диагональный взгляд, упорно ищущий его глаза.
  

00.34

  
   Будущему поколению руководителей партии - Боже мой, какой же это все-таки бред! Как только он мог выдумать подобный бред, ведь после него не будет никаких поколений, никакой партии, ни.... вообще никаких поколений. Все это станет недоступным его восприятию. После него все будет идти так, как прежде. Вот как мы, оказывается, думаем о смерти. Парадокс батенька. Он хотел влиять на судьбы мира. Все они хотели влиять на судьбы мира. Полагая, что являются посредниками между единственно верным учением и теми, кто еще не понял, что учение это - единственное и верное. Как Жанна д'Арк - девушка-освободительница, возомнившая себя посланницей..... чьей?...... услышанных ею голосов. Нет, того, Кто говорил с нею посредством этих самых видений и голосов. Когда именно Маркс говорил с ним? Да нет же, причем здесь эти разговоры..... Все это мистическая чушь. Никаких голосов не бывает. Бывает только понимание и непонимание. Словами. При помощи слов. Он никогда не умел действовать. Пьянящее, но ошибочное, иллюзорное чувство влияния - ты говоришь слова и они влияют. Тебе верят. За тобой идут. Куда? И за тобой ли?
  

00.40

  
   Как бы ему хотелось увидеть сына..... но ...... никакого сына у него больше нет. Как будто никогда и не было. Да-да, именно так ему и следует это воспринимать - у него никогда не было никакого сына. У его сына будет другое имя. Боже мой, ведь он обо всем этом уже знал. Он сам стремился к своей смерти. С тех пор, как берлинская гадалка сказала ему, что он будет казнен в собственной стране, он обо всем уже знал. Нет, кажется он знал об этом еще раньше, во сне. Еще до того, как гадалка удивленно взглянула на него, а он на нее, и так они некоторое время удивленно глядели друг на друга. Он просто не возражал, но и не верил в эту оккультистскую чушь. Почему же мы вспоминаем о том, что все прекрасно знали лишь тогда, когда все это начинает происходить? Вот бы стать гадалкой......
  

00.41

  
   Признания обвиняемых есть средневековый способ доказательств. Он несколько раз повторил про себя эту фразу. Это было ужасно весело - хотите, чтобы я признался, вот вам пожалуйста признания. Бред - да, пусть это будет бредом. Интересно, смеялся ли кто-нибудь? Он смотрел в лица присутствующих на процессе, но совершенно не различал их черт. Улыбок он тоже не различал. Между этими людьми и им была стена, сотканная из слепящей тьмы.
  

00.42

  
   На знамени, которое вы понесете победным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови. Моя капля крови - на чем, на моих собственных выдумках. Как все же прекрасно мыслить глобальными, народными, партийными категориями, это вовсе не то, что умываться кровавыми слезами собственного одиночества....... Ему захотелось освободить Аннушку от обещания. Сделать свободной. Я освобождаю тебя, потому что меня уже нет, торжественно провозгласил он. Да какое он вообще имел право губить жизнь этой ни в чем не повинной девочки? Цветы и кровь на пути любви..... На пути любви цветы и кровь, цветы и кровь.... Только лишь? На пути любви могут стоять и внутрипартийная борьба, и рябая дергающаяся щека с тайной завистливой слезой, и берлинская гадалка. Цветы и кровь. Как он посмел....... забудь, забудь об этом нелепом обещании, откажись от меня, измени имя сыну, меня больше нет, стремительно заговорил он, а коричневые блестящие глаза смотрели на него, словно одновременно соглашаясь и не одобряя его слова. Народ - что он Гекубе, что она ему, пришла ему в голову фраза, как нельзя лучше отражающая его взаимотношения с народом. Поразительно, подумалось ему, как мозг осмысливает происходящее цитатами, начинками чужих слов и фраз. Может ли он вообще говорить своими словами?
   Быть может, Коба просто неудачливый, бедный, завистливый человек. Невероятно, просто невозможно. Почему же он ни разу не появился на процессе? Вероятно, ему просто было стыдно смотреть мне в глаза. Мы сами затеяли эту игру, в этой игре есть и моя капля крови. Но ему было стыдно. Да, наконец-то он нашел объяснение поведению Кобы - просто стыдно и неудобно. Ведь не может же человеку быть удобно глядеть в глаза после всего того, что он затеял.....
  

00.50.

  
   Он почему-то знал, что ему доведется умирать еще много раз. Даже если он не умрет сейчас. Смерть одна не ходит, утверждает поговорка, но к нему она применима совсем в ином смысле. Он предвидел, что смерть его не будет последней - вначале его убьют здесь, потом... через некоторое время его убьют снова. Потом, воскресив, снова убьют. И так снова и снова - пока волны исторического забвения не поглотят память о нем жадной, ненасытной Летой. Он станет олицетворять то, чем никогда не был, как и то, чем стремился быть, и то, что всем хотелось бы, чтобы он олицетворял. От этого противоречия его станут попеременно воскрешать убивать. Каждое новое убиение будет менее или более болезненным. Его письма, его позор и слезы его окровавленной души будут прочитаны, обдуманы и проанализированы. Он вздрогнул - это было слишком жутко - такое бессмертие, перманентное убийство - и перестал думать. Перед ним сидел Коба, и он долго с ним говорил. Вспомнив о том, что он уже около часа - какой бред, откуда ему знать, сколько времени прошло с тех пор - говорит с Кобой, а тот не отвечает, он заплакал. Ему показалось, что просто необходимо, непременно необходимо вспомнить, что же ответил ему .... Иосиф Виссарионович.
  

00.55

  
   Мокрая трава, больная луна, недобрый, страшный взгляд Кобы - будто сквозь толщу тьмы прожектор осветил разверзшуюся пропасть. Недобрый, нехороший взгляд - он снова подумал о том, что ему, вероятно, показалось. Коба всегда так смотрит.
  

00.56

  
   Однажды перед ним сидела Клио с лицом Аллилуевой, а потом отрубленная голова Дантона прыгала по камере, оставляя кровавые полосы на стенах. Он был в ужасе от того, что мог бы написать нечто подобное в письме Кобе и тот бы подумал, что он, Бухарин, просто издевается над ним, в который раз намекая ему на его невежество. Если он напишет - передо мной сидела Клио с лицом Аллилуевой, Коба может это понять двояко. А если он не знает, кто такая Клио? Следует ли ему упомянуть, что Клио - это муза Истории? Не будет ли это очередным нехорошим, пренебрежительным намеком с его стороны? Нет, упоминание о Клио никуда не годится. А уж об отрубленной голове Дантона - тем более. Тогда Коба может подумать, что его сравнивают с Робеспьером. Сравнение такое - еще куда ни шло, но..... а вдруг он уловит в этом некоторый намек на грядущий Термидор? Нет, он бы ни в коем случае не желал ему участи Робеспьера, а себя ни в коем случае не сравнивает с Дантоном. Это было бы игнорированием исторического процесса, твердо сказал он себе и несколько раз повторил эту фразу, чтобы окончательно убедиться в ее осмысленности. Коба всю жизнь стремился к достижениям - бедняга, у него никогда не получалось. И с женщинами тоже. И ему с благоговением стало вспоминаться лицо Кобы, что за странное такое чувство, думал он, умиленное восхищение, смешанное с презрением, прямо отвращением.
  

00.57

  
   Как он радовался тому, что, несмотря на все, был среди своих. Прямо парадоксальное чувство радости - все, даже охранники были предельно вежливы с ним. Он среди своих, все в порядке. Он находится среди своих - факт этот страшно его успокаивал. Если бы он, к примеру, оказался в фашистской тюрьме, все было бы гораздо хуже - его бы вообще не простили. Даже писать было бы некому...........
  
  

00.58

  
   Приговоренный к смерти, описанный у Достоевского, с жадным отчаянием ценил каждую минуту, каждое мгновение своей обрывающейся жизни. Он, Бухарин, лишен даже этого - возможности ценить, наслаждаться каждой минутой. Все его минуты стали вечностью - резиновые минуты, как же можно оценить их важность. Вечность и мгновение - нет между ними, оказывается, никакой разницы. Кто бы мог подумать - он пишет тюремный роман. Портрет художника в юности - художника, не дожившего до старости.... Как же он может оценить минуты, коли не знает, сколько их ему отписано? Самое страшное - это не сама казнь, и даже не ее ожидание, а незнание того, произойдет ли она вообще. Время исчезает, издевается, глумится, показывая песочный оскал - желтые зубы под усами табачного цвета.
  
   Коля по ночам прятался под одеяло и старался представить себе, что он умер: вот он не шевелит ни рукой, ни ногой, ничего не видит, не слышит..... нет, не ничего! Как ни старайся, а все-таки остается какая-то щелка в мир, и сам-то ты за собой наблюдаешь..... А во сне? Вот я заснул, а потом проснулся..... А что в промежутке? Точно времени не было.... Черт знает как странно.... Да ведь было время, когда и меня-то не было!.. А другие были, и деревья, и солнце, и цветы, и земля..... Да что ж в конце концов здесь странного (из тюремного романа "Времена")
  
   Каждый раз, когда он писал письмо Кобе, у него ничего не получалось. Выходило совсем не то, что он хотел написать. Как же, оказывается, тяжело описать свое состояние! Одно он знал - он безумно любил того, кому писал. Любил за то, что это был единственный человек, которому можно было писать. Больше его бы никто не понял. Он вдруг понял, что да, это именно тот человек, которому он должен писать. Он, тот, который никогда не колеблется, должен как никто другой понять его собственные колебания и .... поверить ему. Поверить в него. Простить, если можно. Каковы бы ни были их отношения, в них все же было много хорошего - из песни слов не выкинуть. Отношения были неоднозначными, но однозначно хорошими. Многие вещи он мог сказать лишь ему, лишь он мог бы его понять. Другие бы и слушать не стали. Троцкий, к сердцу которого ему так и не удалось достучаться, уж точно бы не стал, а вот как раз Коба - он очень хорошо его понимал. Ему очень хотелось рассказать Сталину о своей камере, ему казалось, что это будет очень интересно - поделиться впечатлениями. Каждый раз, (как же давно это было! тогда он еще был жив и не всегда знал, что стремится к собственной гибели) когда Сталин отводил его в сторону и по-дружески, по-человечески говорил, что все в порядке, что они обязательно разберутся, он верил, что все действительно в порядке, что ему снова показалось, что он, в своей подозрительности и непростительной паранойе, посмел подумать какие-то несуществующие вещи и тем самым поставить под сомнение их настоящую, да, несмотря ни на что, настоящую дружбу. Нет, не может быть сомнений - это его собственная паранойя, не может же он один ошибаться - или все, что с ним происходит, было заслужено, или... Он вызывал в памяти все реплики Сталина - да как он мог подумать, что я хочу его убить, неужели он считал, что я его ненавижу? Да, но ведь он действительно его иногда ненавидел, и ему становилось безумно стыдно за эти чувства. Сталин очень сильный человек, он никогда не ошибается, а ошибаясь, не признает своих ошибок - не в пример ему, который готов рассыпаться в уверениях преданности и всегда извиняться. Почему только он? Почему Коба никогда и не подумал извиниться за все то, что причинил ему? Может быть, просто причины никакой не было, нужды не было извиняться? Он вспоминал все, начиная со своей прогулки с Аллилуевой, недобрый взгляд, прожектором осветивший бездну, действительно, Коба имел все основания приревновать, иначе и быть не могло. Мысли его тут же заскакали в другом направлении - это наверняка низко думать о таких низменных, личных вещах, подумал он, Коба должно быть уже забыл об этом, неужели у него есть время думать о таких вещах, он слишком занят - такая страна, такие проблемы - и все на его плечах, ведь его все предали, он действительно остался один, Надя тоже его покинула, подумать только, я тоже хотел умереть, как хорошо, что я этого не сделал, может быть, все еще обойдется, ничего не произойдет. Приговор - это обязательно, это обязательный атрибут, ведь не могли же они простить меня после всего, что я наговорил. Это было бы нелогичным. Это совершенно естественный приговор - они не могли иначе. Как бы посмотрели на СССР за границей - слишком милостив к предателям. Милосердие - признак слабости, уж он-то хорошо об этом знает. Потому и приносится в жертву. Потому что проявления слабости недопустимы, когда речь идет о..... более важных вещах. Нет, приговор оправдан. И вообще - это еще не окончательно - все может измениться в мгновение ока.
  
   Заклинаю всем заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтобы я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом, как о милости: ведь политически это ничему не мешает, да никто и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Ты, зная меня хорошо, поймешь: я иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами... я способен на храбрые поступки, а иногда тот же я бываю так смятен, что ничего во мне не остается... так что если мне суждена смерть, прошу тебя о морфийной чаше (Сократ); (из письма Сталину)
  
  
   Я не упаду духом. Но помните о чаше. Вы это мне обещали, и я крепко надеюсь, что Вы меня здесь не обманете: никакие интересы не требуют последнего. Для меня это важно. Я психологически созрел к такому концу. А все повышающаяся атмосфера на процессе еще более подготовит к тому, чтобы устало-равнодушно посмотреть и на конец оборвавшейся жизни. Я верю Вам, что эту мою просьбу исполните, и прошу Вас не доставлять мне лишнего огромного огорчения и не разочаровывать меня в моей глубокой вере в то, что тут-то у меня вера моя прочна.... (из письма следователю)
  
  
   Он просил для себя участи Сократа, казненного за развращение молодежи. Он уже давно раскаялся в том, что написал эти строчки. Коба наверняка уловит в этом намек на желание мученической смерти. Афины до сих пор раскаиваются за убийство Сократа. Потому-то он и не отвечает - он, вероятно, снова уязвил его до глубины души своей невольной аллюзией. Ну конечно же. В этом вся причина. Потому он и молчит - не может справиться с униженным возмущением. Он снова его обидел. Но что же делать? Ведь он уже написал, что это было последнее письмо, попрощался, можно сказать....... До какой степени унижения ему еще следует дойти, чтобы написать еще одно, на этот раз окончательно последнее письмо? Сколько их еще нужно написать, этих последних писем, чтобы достучаться до его каменной, стальной души? Да и что это изменит? И как справиться с этой страшной, прямо непереносимой двоякостью - ведь он так до конца и не узнает, придется ему умереть или нет.......
  

01.10

  
   На процессе все было еще менее реальным, чем во сне. Все эта нереальность осложнялось еще и тем, что ужас ситуации казался ненастоящим, что-то прямо комическое было во всем этом. Ему все казалось, что Вышинский вот-вот расхохочется - ведь не может же человек в здравом уме нести такую чушь. Да-да, ему казалось, что Вышинский вот-вот расхохочется и объявит, что все это....шутка, все ненастоящее, что все это игра такая. Проверка. Мышеловка. И вместе с тем, впечатление это еще больше усиливало ужас происходящего - неуместная, нелепая, безумная и в то же время совершенно логичная, оправданная надежда усиливала его ужас перед происходящим. Неестественное - ему пришло на ум сравнение с гамлетовской мышеловкой, ненастоящая, игрушечная пьеса - провокация настоящей пьесы, разыгранной в голове одного человека. Солипсизм. Это казалось то ли шуткой, то ли безумием. Гамлет и мышеловка - отравление короля, отравление Горького. Ему было страшно смешно. Только когда подсудимому Бухарину предоставилось последнее слово, он снова вспомнил о своем всегдашнем, неосознанном беге навстречу смерти и с необыкновенной ясностью понял значение слова "последний".
   Но ведь если бы он не признавался, все, абсолютно все потеряло бы смысл. Если бы он опозорил процесс, все, абсолютно все потеряло бы смысл. Все стало бы еще более абсурдным - этого он не мог бы себе позволить. Это было бы слишком. Ему казалось, что есть еще какой-то барьер, через который он не мог быть переступить. Тем более, что он не знал куда. Он не знал, что именно находится по ту сторону этого барьера. Если бы он узнал, что находится по ту сторону, ему удалось бы понять, что произошло. Он думал, и думал, и думал, и ничего путного не приходило ему в голову. Вернее, ничего кроме того, о чем он уже подумал.
  

01.25

  
   Он стал представлять, как могло бы выглядеть его мертвое тело, но у него ничего не получилось. Какое ребячество, просить морфий, точно чашу с цикутой, это просто театральщина какая-то. Они сами все решат, не мне им указывать, не мне распоряжаться собственной смертью. А если в Америку? Если он действительно согласится и пошлет его в Америку? Он попытался вспомнить английский - сказал какую-то фразу. Нет, он им несомненно пригодится. И зачем только он предложил оставить Аню в качестве залога - они наверняка ухватятся за это его предложение, а ведь он их не видел уже год - что ж, еще полгода мучиться? Что бы Иосиф Виссарионович ни решил, это несомненно будет правильным, самым правильным решением. Но почему, почему он должен умереть? За что? И ради чего? Если ты умрешь, ради чего ты умрешь? Замечательная фраза, полная отчаяния и лишенная какого-либо смысла, ибо перед смертью......... Он захотел, чтобы за ним поскорее пришли, перед глазами его снова возникли табачные усы, прячущие улыбку, пусть они поскорее придут, пока снова не начались галлюцинации. Коба наверняка смеялся над его письмом. Коба презирал его за слабость, но что же он мог поделать.....
  

01.30

  
   На процессе он продолжал играть словами и значениями. Ему необходимо, просто необходимо было подвести какую-то базу подо все происходящее. Когда он объяснял на процессе, чем в его понимании являлась "реставрация капитализма", ему неожиданно пришло в голову, что ведь именно этого он и хотел, об этой реставрации он и думал. Тогда что же, получается, он и в остальном был виновен? Ему казалось, что он судит сам себя. Скороговоркой признав ответственность (а то еще Коба снова подумает, что он его обманывает), он снова устремлялся к описаниям своего недоумения. Я не помню, повторял он, в каком году это было, пусть он напомнит мне, в каком году это было. Может, это действительно было. Пусть он напомнит мне, повторял он. Прекрасно зная, что все это было проиграно заранее, он, тем не менее, начинал в это верить и почему-то подумал, что стоит напомнить ему подробности встречи и в каком году это было, он все поймет, все прояснится, все станет легче и понятней. Если бы все было правдой, ему несомненно стало бы легче. Внезапно он с ужасом подумал, что уж и не знает, было ли все это инсценировкой, может быть, и правдой. Он больше не существовал. Его не было. Как диковинно - он еще не умер, а его уже не было. Как интересно было бы подумать надо всем этим.... Черт, было бы время. Ведь если не знаешь, сколько времени тебе отпущено, не можешь как следует подумать. Вся соль в интерпретации. Он не солипсист. Он не может до бесконечности отрицать чужие факты.
  

01.40

  
   Как он мог, как он посмел загубить жизнь невинному ребенку. Ведь уже когда Эсфирь, пряча глаза, сообщила ему, что хотела бы.... потому что, ну и так далее, он сам должен все понимать, он должен был понять, расшифровать этот знак - он прокаженный, проклятый, он не имеет права связывать судьбу свою ни с кем. Он сам летел навстречу своему предсказанию, только не знал об этом. Или знал? Вот что было бы действительно интересно понять перед смертью: знал ли он об этом раньше? "Могла бы ты полюбить прокаженного?" - ведь он спросил ее тогда, но что она понимала.... Волны, зеленые волны бились о берег, и в этих волнах уже тогда была разгадка. Ведь он думал об этом, но забыл. Или не хотел помнить. Жаль, что не прочитал Фрейда, подумалось ему. Символы, метафоры. Все, что происходит - это метафора, нужно только уметь ее вовремя постигнуть.
  

01.44

  
   Иногда ему казалось, что на процессе находится вовсе не он. Это было приятное и вместе с тем необыкновенно жуткое ощущение, такое же жутко-сладостное, как возрастающее восхищение Кобой, смешанное с непреодолимым отвращением. Когда его охватывало это ощущение, он начинал специально задавать вопросы, болтать всякий вздор, лишь для того, чтобы убедиться, что это был именно он. Хотя лучше было бы, если бы его вообще уже не было. Он настолько слился мыслями с Колей Петровым, что совершенно забыл о своем собственном существовании. Коля Петров стал его навязчивым двойником, его искупителем, его козлом отпущения. Он был уверен, что и они поверят в этого совершенно безобидного и, главное, очень полезного и лояльного двойника. Ведь никому от этого хуже не будет, думал он, одновременно ужасаясь мысли о том, что он воспринимает окружающее как "их", а ведь когда-то это было "мы". Теперь же он - просто беспомощная игрушка, объект, субъект, тьфу, черт бы побрал эту проклятую безжизненную диалектику! Когда, когда именно произошло это полное, тотальное отчуждение?
  

01.46

   Он старался не обращать внимания на недобрую и вместе с тем безыскусную иронию Вышинского, ведь в конце концов, вовсе не в Вышинском было дело, хотя все его тщения на какое-то время сосредоточились именно в Вышинском. Он даже на время забыл о Кобе и в своих камерных разговорах не раз ловил себя на том, что обращается именно к Вышинскому, спорит с ним, пытается доказать, что у глагола "должен" два значения....
   Бухарин. "Должен" имеет в русском языке два значения.
   Вышинский. А мы хотим иметь здесь одно значение.
   Бухарин. Вам угодно так, а я с этим имею право не соглашаться. Известно, что в немецком языке "золлен" и "мюссен" имеют два значения...
   Вышинский. Вы привыкли говорить на немецком языке, а мы говорим на советском языке.
   Бухарин. Немецкий язык сам по себе не одиозен.
   Вышинский. Вы продолжаете говорить на немецком языке, вы уже привыкли с немцами вести переговоры на их языке, а здесь мы говорим на русском языке. Когда Томский сообщил вам, что нужно открыть немцам фронт, то, если бы вы возражали, то надо было бы сказать так:
   "Я возражал, я сказал, что я на такое предательство, на такую измену не пойду". Вы это сказали?
   Бухарин. Нет, не сказал. Но если я говорю, что нужно сделать... (из стенограммы процесса по делу правотроцкистского блока)

01.50

   Каждый делает что может. Вышинский делает что может. Вот и он, Бухарин, делает что может, во имя чего-то, что ему никак не удается понять. В одном из писем Кобе он предположил, что за процессами стоит некая высшая цель. Но он уже не был в этом уверен. Он не был уверен не только в том, что предполагал наличие этой высшей цели, но и что вообще когда-либо писал об этом. Все признания на процессе были метафорой чего-то иного, чего-то более значительного, чего нельзя было ни назвать вслух, ни, в принципе, понять. Он так и постановил себе - все, что говорится - это всего лишь иносказания, аллегория. Символизм. Мы играем словами во имя их другого воплощения, убеждал он себя.
  

01.51

  
   Пока он не поймет значение ада или рая, он не сможет умереть. Так и будет - ни жив, ни мертв. В жизни его будет пустота, и умирать он будет много-много раз.

01.52

   Ощущение жизни, которая продолжалась, словно он не имел к ней никакого отношения. Это у Кобы получалось - влиять. Он же мог лишь болтать. Неужели своей болтовней он кому-то причинил боль? Для начала ему бы разобраться в собственной душе. Он потому и создавал стройные, как ему казалось, схемы, чтобы бежать от сумбура собственной души. И путаником его называли, ибо и в схемах не мог он избежать своего сумбура.
  

01.55

  
   Все они решали свои личные амбиции, ведь это же так просто. Этим все и объясняется. А тут как раз история вспенилась, и они всплыли ее кровавою пеной. Кровавою пеной прилива (это было в Крыму, и Аннушке было, кажется, четырнадцать лет, а может, и пятнадцать, и он вспомнил, как явственно увидел кровь на пене волн - цветы и кровь, повторил он тогда несколько раз фразу из романа Гамсуна, вот оказывается, почему он так повторил, и еще эта странная аналогия с прокаженным всплыла у него на языке, тогда он подумал, что все дело было в его осторожной, невысказанной, трепетной, прямо стыдливой любви - он боялся спугнуть эту любовь вздохом, боялся, что она увянет от этого, так вот что означала кровавая пена на волнах!). А теперь - новая волна, предназначенная смести, навеки отменить эту пену - личные судьбы мизерабельны - вот что он на самом деле имел в виду. Всем им казалось, что они проникли в законы истории - приливы и отливы. Такая же закономерность - высшие, неумолимые, безликие силы. Не может быть, чтобы он оказался на краю смерти волею одного человека. Всему виной высшие силы. Наверняка их можно предугадать, как классовую борьбу, но ведь у него совершенно нет времени. Неужели вот так вот все просто - его доверчивость и завистливая неполноценность Кобы - неужели нет ничего высшего, всего лишь болезненные отношения двух людей.... Коричневая крыса снова посмотрела на него мудрым взглядом (как это он раньше не замечал, что у крыс такие умудренные, умные глаза), и в этом взгляде он увидел отражение своих собственных мыслей.
  

02.00

  
   Но прививки оспы напугался до чрезвычайности: то ли его смущало представление о докторе с холодными режущими инструментами, то ли в самом словосочетании "прививка от оспы" звучала какая-то непонятная жуть - а все непонятное усиливает страхи, - то ли он боялся гноящихся красных нарывов и не хотел неделями быть и здоровым и больным одновременно, то ли все это действовало совместно, - во всяком случае, мальчик решил во что бы то ни стало избежать этой операции. (из романа "Времена")
  
   Непонятная жуть звучала в слове "расстрел" - и жуть эта усиливалась от того, что он больше не был маленьким, смутно, но энергично анализирующим мальчиком, не осознающим смысла словосочетания "прививка от оспы", и от того, что слово "расстрел" было слишком знакомым, естественно-удаленным, и от этого еще больше пугающим. Тут был как раз тот потрясающий случай, когда слишком понятное становилось непонятным, усиливая ужас. Вместо доктора с холодными режущими инструментами пред его взором явился красноармеец с жестокими белобрысыми глазами. В знакомости, близости этого красноармейца и заключался особенный, сверхъестественный, прямо непереносимый ужас. Стремясь к собственной смерти, он все никак не мог осознать, почему в романе его именно этот эпизод показался ему таким важным, таким выстраданным, несмотря на кажущуюся ироничную отдаленность якобы взрослого, пишущего якобы о мальчике из собственного детства.
   Он предствавил себя Яном Гусом - седая бородка, измученные черты, снисходительный взгляд из другого мира, взгляд из ничто, взгляд из смерти, sancta simplicitas, скажет он тому, кто направит на него ружье. Но ведь sancta simplicitas было обращено к несчастной женщине, одурманенной поповской жвачкой... Нет, к советскому народу "святая простота" неприменимо, совершенно не применимо. Тогда что это, если не святая простота? Неужели та самая простота, что хуже воровства? Нет, он слишком любил этих людей, чтобы.... так плохо о них думать. Еще он вспомнил Овода - неужели это будет именно так выглядеть, перед яркими лучами рассветного солнца, он будет командовать собственным расстрелом, гордо и вместе с тем снисходительно. Нет, все это никуда не годится, все это пожалуй слишком по-детски, слишком романтично. Потом, там все-таки были враги, а здесь...... Нет, те, что убили Овода, тоже не были врагами, всего лишь подневольными солдатиками, вынужденными исполнять приказ злого полковника (который на поверку оказывается не таким уж злым человеком. Он очень хорошо помнил разочарование от неожиданного замечания Войнич о том, что полковник на самом деле был не таким уж злым человеком. Кто же тогда виноват? Бог? Да, всему виною был Бог, которому Монтанелли уступил сына) Как же они будут смотреть друг другу в глаза? Он и красноармеец. Как вообще это все будет выглядеть, и когда он начнет умирать? Он, конечно, может что-нибудь эдакое выкрикнуть, но что? да здравствует Сталин? да здравствует революция? и кто его услышит? Они просто будут смеяться над ним. Они не поверят в его искренность. А верит ли в нее он сам? Какой Овод, он вовсе не революционный герой, он всегда писал о других, прославлял других, хотел быть на их месте, хотел быть этими другими. Нет, он совсем не похож на неистового Феличе Ривареса. Он всего лишь жалкий..... да-да, именно жалкий..... теоретик, погребенный под зданиями собственных теорий - как средневековые здания, каждый последующий этаж выдавался над предыдущим, а улица - сужалась. Собственных - нет, чужих, чужих теорий, которые он сделал своими, а теперь, перед смертью, и слов-то подходящих не находит, чтобы выразить нечто свое. Умереть молча, но ведь он наверняка что-то крикнет, застонет, будет в агонии. Человек в агонии ужасен, но это лишь несколько мгновений, а потом - слепящая тьма, вернее, черное ничто, как будто и не было ничего. Знать бы, что чувствуешь потом...... И как чувствуешь, когда уже ничего не чувствуешь. Ради этого тоже стоило бы умереть. Если бы только это было не навсегда. Вот Дольчино, Джордано Бруно, Томас Мюнцер - на глазах ликующей, кровожадной толпы - кто-то всхлипнет в платочек, кто-то закроет глаза ребенку, а кто-то и повыше поднимет малыша, чтобы тот мог видеть такое зрелище, запомнить, убояться, впечатлиться наконец. Нет, он, Бухарин, умрет один, толпы не будет. Толпа - советский народ - его уже давно похоронила. Слишком гуманною стала эта толпа - советский народ - чтобы бегать на публичные расстрелы. Он будет умирать один, и за его последними судорогами (какое напыщенное словосочетание - совсем не отражает мерзости, унылой, страшной боли того, что оно должно выражать, нет, есть в этом словосочетании нечто неестественно-торжественное) будут брезгливо следить чужие люди, чужие своей знакомостью - родные, советские люди, которые будут расстреливать его фотографию, удивляясь при этом, как непохожа эта хорошо знакомая им фотография на скорчившийся от ужаса и нестерпимой боли оригинал. Если бы изобрести такой способ казни, чтобы не смотреть друг другу в глаза, и чтобы быстро, благородно, достойно, по-древнеримски, по-гречески. А может, ничего и не будет, и он напрасно фантазирует себе картины несуществующего расстрела. Они просто должны, обязаны принести ему чашу. Он будет сам управлять процессом своего умирания. Вот в чем последнее достоинство смерти - иметь возможность отвернуться к стене, скрыться от некрофильно-любопытных глаз, которые станут наблюдать за твоей агонией, за движениями лица, вслушиваться в стоны. Последнее достоинство смерти - отвернуться от других, быть в одиночестве, а когда они вернутся - одиночество уже закончится, наступит новая фаза, фаза иного одиночества, недоступного их взглядам. Они не могут отказать ему в этом, после всего, что он сделал, после того, что он выполнил все их требования. Или почти все. Нет, это было бы даже нелогично, просто бессмысленно - ведь все равно никто никогда не узнает, как он умер. Это совершенно ничего не меняет и ни на что не влияет. Они просто обязаны это сделать. В противном случае все стало бы слишком уж нечеловеческим., слишком необъяснимым.
  
   Когда-то, кажется, это было еще летом, до того, как он начал писать роман, он придумал себе свечу. Электрический свет казался ему слишком чужим, больничным, тюремным, мертвым. Электрический негаснущий свет - это вовсе не романтично, думал он. Некоторое смысловое противоречие заключалось в сочетании прилагательных - электрический и негаснущий. Там - холодная поступь тюремщика - товарища - прогресса, тут - нечто метафизически теплое, универсальное. Теперь он печально смотрел на воображаемую свечу и видел, как она оплывает, как огонек постепенно начинает походить на умирающую, истощенную балерину. Этой ночью огонек умирал, раскачивался, извивался в последних вздохах агонии. Огонек свечи по-другому отражался в мудрых, косящих по диагонали глазах.
  

02.30

  
   Он приносится в жертву для того, чтобы другие могли понять, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Если бы не это понимание, никто так и не пойме, что мысли о переустройстве порождают переустройство. Вот где кроется высшая цель процесса. Красивая мысль, но тоже никуда не годная.
   И он снова с удивительною яркостью вспомнил свои детские апокалиптические сны - вот он бредет по бесконечным коридорам, без выхода, а там, дальше, кроме ада, ничего и нет. Не было ли это неким вещим сном? Ведь берлинская гадалка тоже не ошиблась - а может, и ошиблась, кто знает, ведь ничего еще не известно. Не было ли это вещим сном - Апокалипсис был так близок, а он, по малолетству возомнивший себя Антихристом, так и не разглядел, что означал этот сон. Не наступил ли Апокалипсис, не был ли век двадцатый веком апокалиптическим? Да нет, ерунда какая-то, убеждал он себя, ведь социалистическое строительство и все такое прочее. А перед глазами его стоял опухший от голода ребенок. И зачем было совершать эту революцию.... и как он тогда рыдал - вся эта революция представилась ему апокалиптической, бессмысленной жестокойстью. Выходить, что лишь в истериках своих он видел нечто такое, что сейчас безуспешно пытался увидеть вновь, в истериках, в галлюцинациях и снах. Когда виделась ему отрубленная голова Дантона. Отрубленная голова Дантона тоже оказывалась метафорой. А как же реальность? Он не солипсист. Нет. Все, что ему казалось правильным, было всего лишь бегством от чувства вины - "кажный день мясо жрешь". Всего лишь бегством. И да, он ел мясо кажный день. Кто же из них на самом деле был Антихристом - он или Коба? Неужели он об этом ему тоже писал? Тогда вовсе не удивительно, что Иосиф Виссарионович ему не отвечает.
  

02.49

  
   Каким полезным и вместе с тем мучительно жутким оказалось одиночество. Он смог бы стать писателем - почему бы и нет. Он смог бы стать художником. Кем бы стал Христос, доживи он до пятидесяти лет? Писателем? Философом? Актером? Богословская ли это выдумка или неведомые силы исторического детерминизма судеб?
  

02.50

  
   Услышав шаги за дверью, он стал думать стремительно и о разном. Времени на размышления не оставалось - шаги очевидно приближались к его камере. Он даже не знал, есть ли у него еще время думать, но мысли остановить не мог. Снова эта странная двойственность - ужас, застывший в горле сладковатым желе, и стремительность разных мыслей, которые, казалось, независимо от его желания заметались у него в мозгу. Он подумал о многом - это мог быть Коба, это могла быть Анюта - ведь бывает же такое, почему бы и нет, это могли быть..... Он почувствовал много разных вещей одновременно, еще успел представить себе, как могла бы выглядеть встреча с Кобой - как они наконец-то смотрят друг другу в глаза, и стыд за свои письма, еще он подумал о том, что не может даже представить себе, как бы он себя повел, если бы за дверью вдруг оказалась Аня - (фантастически-неправдоподобная мысль, но вполне логичная, абсурдно-логичная - в создавшейся ситуации это было вполне возможным) это было бы слишком прекрасно и ..... нереально, чтобы думать об этом заранее. Еще он поспешно подумал о загробном царстве, и о том, какие же это все-таки выдумки, и одновременно о том, что было бы вовсе не плохо, если бы это царство существовало на самом деле - вот сейчас мы об этом и узнаем, усмехнулся он. Самое любопытное и неприятное заключалось в том, что он знал - для него не будет ни рая, ни ада. Ему предназначено нечто совсем другое, его пониманию недоступное. Обращаясь к кому-то невидимому, он едва не взмолился, чтобы его не судили за то, что он совершал, как и за то, чего он не совершал. Он никогда бы не подумал, что своими поступками может причинить какое-либо зло, а если таковое и причинилось, то он искренне просит за это зло прощение. Вот ведь, раньше были попы, подумал он, а теперь и говорить не с кем, разве что написать еще одно письмо, но он вряд ли успеет. Нужно будет сейчас спросить у них (снова эта проклятое противопоставление - "я" и "они"), может ли он еще что-нибудь написать. Но кому, кому он его адресует? Это было явно письмо не для Сталина, но для кого же? Кто еще остался, кто мог бы поверить в его невиновность, кроме мифических будущих руководителей партии? Он подумал, что в этом письме он хотел сказать совсем не то, но то самое главное, что он хотел сказать, еще не выкристаллизовалось в его мозгу. Но уже поздно. Прошение о помиловании написано, а ведь он хотел сказать что-то совсем другое, но не знал кому. И еще он подумал о том, какая бы завтра (или уже сегодня) могла быть погода. Все его мысли растеклись в разные стороны - текучие мысли по скользким желобкам, и он только удивлялся тому, что мог думать обо всем этом одновременно. Он подумал о многих вещах сразу и так и не понял, почему приговоренный к смерти считал минуты. Еще он подумал о том, что вот, жаль, роман так и не закончил, хотя... как бы он, собственно, продолжил этот роман? У романа не было никакого продолжения. Говорят ведь, что перед близкой смертью перед глазами проходит вся жизнь, перед его глазами ничего такого не проходило. Значит, умирать ему еще не время.........Нет, умирать ему еще не время. Иначе бы .....
  
   В камере еще некоторое время горел неяркий свет, и большая крыса с коричневыми блестящими глазами сосредоточенно бродила по полу, то и дело натыкаясь взглядом на пустоту.
  

15 марта 1938

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   (из письма Бухарина жене. Письмо это было ею прочитано спустя пятьдесят лет)
  
   Милая, дорогая моя Аннушка, ненаглядная моя!
  
   Я пишу тебе уже накануне процесса и пишу тебе с определенной целью, которую подчеркиваю тремя чертами: что бы ты ни прочитала, что бы ты ни услышала, сколь бы ужасны ни были соответсвующие вещи, что бы мне ни говорили, что бы я ни говорил, - переживи ВСЕ мужественно и спокойно. Подготовь домашних. Помоги и им. Я боюсь и за тебя, и за других, но прежде всего за тебя. Ни на что не злобься. Помни о том, что великое дело СССР живет и ЭТО главное, а личные судьбы - преходящи и мизерабельны по сравнению с этим. Тебя ждет огромное испытание. Умоляю тебя, родная моя, прими все меры, натяни все струны души, но не дай им ЛОПНУТЬ. Ни с кем не болтай ни о чем. Мое состояние ты поймешь. Ты - самый близкий, самый родной мне человек. И я тебя прошу всем хорошим, что было между нами, чтобы ты сделала величайшее усилие, величайшим напряжением души помогла себе и домашним ПЕРЕЖИТЬ страшный этап. Мне кажется, что отцу и Наде не следовало бы ЧИТАТЬ ГАЗЕТ за соответсвующие дни: пусть на время КАК БЫ ЗАСНУТ. Впрочем, тебе виднее - распорядись, присоветуй сама, под тем углом зрения, чтобы не было неожиданного кошмарного потрясения. Если я об этом прошу, то, поверь, что я выстрадал все, в том числе и эту просьбу, и что все будет, как этого потребуют большие и великие интересы. Ты знаешь, чего мне стоит писать тебе такое письмо, но я пишу его в глубокой уверенности, что только так я и должен поступить. Это главное, основное, решающее. Сколько говорят эти короткие строки, ты и сама понимаешь. Сделай так, как я прошу и держи себя в руках: будь КАМЕННОЙ, как статуя.
  
   Я - в огромной тревоге за ТЕБЯ, и, если бы ТЕБЕ разрешили написать или передать мне несколько успокоительных слов по поводу вышесказанного, то ЭТА тяжесть свалилась бы хоть несколько с моей души.
  
   Об этом прошу тебя, друг мой милый, об этом умоляю. .....
  
  
   Распространяться сейчас о своих чувствах неуместно. Но ты и за этими строками увидишь, как безмерно-глубоко я тебя люблю. Помоги мне исполнением первой просьбы в столь для меня тяжкие часы. Во всех случаях и при всех исходах суда я после него тебя увижу и смогу поцеловать твои руки.
  
   До свидания, дорогая,
   Твой Колька.
   Пс. Карточка у меня твоя есть с малышом. Поцелуй Юрку от меня. Хорошо, что он не читает. За дочь очень боюсь. О сыне скажи хоть слово - вероятно, вырос мальчонка, а меня и не знает. Обними его и приласкай.
  
   (из писем Бухарина Сталину)
  
   "10.12.37. Пишу это письмо, возможно, последнее, предсмертное свое письмо. Поэтому прошу разрешить мне писать его... без всякой официальщины, тем более что пишу его только тебе... сейчас переворачивается последняя страница моей драмы и, возможно, моей физической жизни".
   "Я весь дрожу от волнения и тысячи эмоций, едва владею собой. Но именно потому, что речь идет о пределе, я хочу проститься с тобой заранее, пока еще не поздно... чтобы не было никаких недоразумений, я с самого начала говорю тебе, что для мира (общества) я: 1) ничего не собираюсь брать обратно из того, что я понаписал; 2) я ничего в этом смысле не намерен у тебя просить, ни о чем не хочу тебя умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится. Но для твоей личной информации я пишу. Я не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать. Я даю тебе честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии".
   "Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки:
   а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных... Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему... Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах".
   "Я не христианин. Но у меня есть свои странности - я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу... больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю - да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно... Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну. Она подошла ко мне и говорит: "Что же это такое сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки". Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать тебе, чтобы ты... взял меня на поруки. Я знаю, что Н. С. не поверила бы, что я что-то против тебя замышляю, и недаром "подсознательное" моего "Я" вызвало этот бред".
   "А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан... Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:
   а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой... я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было, но это, вероятно, уже невозможно... я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово смотришь на эти вопросы;
   в) если .....вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь: я иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами... я способен на храбрые поступки, а иногда тот же я бываю так смятен, что ничего во мне не остается... так что если мне суждена смерть, прошу тебя о морфийной чаше (Сократ);
   с) дать мне проститься с женой и сыном до суда. Аргументы такие: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела и его официальной интерпретации.
   Если мне будет сохранена жизнь, то я бы просил: либо вы-слать меня в Америку на X лет. Аргументы за: я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вел бы это дело с большим размахом и энтузиазмом. Можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста и в качестве добавочной гарантии оставить здесь мою жену на полгода, пока я не докажу, как я бью морду Троцкому.
   Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоо- и фотомузеи. Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь.
   Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного Н. Бухарина".
  
Оценка: 4.97*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"