Виктор дёрнулся как от резкого удара кулаком в спину.
Комнату заливал неестественно яркий для поздней осени свет. Взглянул на часы. "Рано ещё. Почему же так светло?" Вставил ноги в шлёпанцы, тихонько, чтобы не разбудить бабушку, прокрался на кухню, почистил зубы порошком "Особый, с двууглекислой содой", умылся ледяной водой и окончательно проснулся. Вернувшись в свою комнату, потрогал подбородок - нет, не зарос ещё, побрызгался шипром. В голове сидела вчерашняя мелодия и вертелись слова модной песенки: "Девочки плачут, девочки смеются".
- Две тысячи рублей,- сказал тот. - Новыми. Что, мало? Только не забудь про кошечку. Сказали, ты хорошо рисуешь.
"Бабки неплохие,- подумал Виктор,- на бублики хватит". И ему захотелось горячего бублика.
Стояла странная тишина. Из проходной комнаты послышался скрип пружин: бабулечка повернулась. Окна Витькиной комнаты выходили в Театральный переулок. Внизу находился кондитерский цех. В это время уже должны грохотать железом фургоны, слышаться крики грузчиков и экспедиторов. Тихо, однако...
А кладовщицей там работает Тамара, лет на пять - семь постарше, необыкновенно красивая, стройная. Иногда летом, лёжа на подоконнике, Виктор посматривал со второго этажа на её чудесные груди. Это - когда девушка перебегала из кладовой - в цех. Тамара ему безумно нравилась, но он был намного моложе, а в этом возрасте даже год-два - непреодолимое, покрытое снегом ущелье. "Эх,- подумал он, икнув,- снег, конечно, снег! - и посмотрел за окно. Всё было покрыто ослепительно красивым и редким в это время года снегом: и крыша флигеля напротив, и подоконники. Он открыл окно, в лицо ударил такой приятный и ароматный морской воздух. Запахло заварным кремом. Внизу не было ни машин, ни людей. Один лишь ярко-синий фургон с гнедой лошадью впереди. На голову лошади был надет мешок с овсом. Одна из последних лошадей в городе, любимица жильцов Театрального переулка, музыкантов Оперного театра и актёров ТЮЗа. Лошадь фыркала от удовольствия, из мешка шёл пар. " Какая красота. Обожаю зиму и снег!" Виктор быстро закрыл окно. Надел широкие парусиновые китайские штаны, морской шерстяной рябчик, натянул болгарский свитер, втиснулся в зимнее драповое пальто, автоматически прощупав, всё ли в карманах. Вытащил из трёхстворчатого платяного шкафа с большим зеркалом позабытый серый берет с "пупочкой" и напялил его на себя. Аккуратно закрыл скрипучую, как снег дверцу шкафа, посмотрелся в зеркало: "Класс! Недаром я девочкам нравлюсь".
Через минуту он уже стоял во дворе Пале-Рояля, садика возле Оперного театра. Слышалась необыкновенно любимая музыка Шуберта.
Весь мир был покрыт толстой шубкой чистейшего пока снега: и платаны, и каштаны, и акации, и фонтанчик в центре, куда сходились невидимые под снегом асфальтовые дорожки. " Жаль, белой берёзки нет. Они такие красивые на снегу..." Виктор, довольно хмыкнув от удовольствия, повернул в сторону выхода на улицу Карла Маркса. На снегу, приподнимая по очереди продрогшие лапки, дрожал маленький чёрный котёнок, ну, просто - красотулечка. "Эх, не забыть бы!". Виктор поднял котёнка со снега, подышал ему в мордашку, поцеловал в сопливый носик, открыл двери в соседнее парадное сталинской трёхэтажки - там радиатор в подъезде - и втолкнул животинку туда, чувствуя глубокое уважение к себе - спасителю. Котёнок пискнул, продолжая дрожать.
Наш герой пошёл дальше, вышел из Пале-Рояля. Бубличная, что напротив, была ещё закрыта, однако, полные грудастые пекари уже работали - сновали туда-сюда в белых, как снег халатах и колпаках. Витька уткнулся носом в стекло, постучал, улыбнулся и вытянул вверх указательный палец: один. Одна из работниц обтёрла белоснежную муку с рук об халат, открыла маленькую форточку: "Ишь, какой красавчик! Только худенький, как котёнок. Пять копеек давай!", - и протянула только что снятый с противня огненный бублик.
Мимо, скрипя сцеплением и буксуя проковыляла милицейская "Волга". Витя надкусил бублик. Он подумал о дрожащем котёнке. Таким он его и нарисует на маленькой картонке, ещё с вечера лежащей в заднем кармане штанов. Виктор спокойно шёл по Театральному переулку мимо кондитерского цеха. Однажды он видел, как не знающая его Тамара рвала на мельчайшие кусочки запачканные кремом накладные, воровато протянутые ей экспедитором. "Эх, мне бы в ОБэХэЭс работать!"
У задней стенки Оперного театра, как раз напротив входа в Театр Юного Зрителя, где шёл любимый спектакль "Звёздный мальчик", на рекламной тумбе виднелись обрывки старой афиши Муслима Магомаева. Служебный вход был распахнут настежь. Рабочие заносили декорации. "А вот и гроб, как раз, - подумал наш герой, увидев на белом фоне снега чёрный ящик контрабаса, - и улыбнулся. С моря тянул мокрый утренний бриз, снег уже отсыпал своё - сантиметров десять, не меньше и начал подтаивать. "Девочки плачут, девочки смеются",- пропел Виктор, вдруг четко сообразив, что мотив напоминает кусочек из Гершвина. Вложил руку в карман пальто, глубоко-глубоко, там специально дырка была прорезана. Под подкладкой из ватина, за бортовкой лежала начатая пачка сигарет "Булгартабак", заныканная от бабулечки, и ещё кое-что, вдоль толстого шва, - и не прощупать даже. Он прикурил, затянулся не очень умело, выпустил в белоснежное небо белый же дым, полюбовался белой шубой на чёрной корабельной пушке, и, оставив памятник Пушкину слева, по невидимой под снегом аллее начал спускаться вниз, к гроту. Там Виктор давно приметил единственную на бульваре молоденькую, лет четырёх-пяти берёзоньку. Он нежно погладил её рукой и поцеловал, вытащил из левого кармана тонкие перчатки и натянул их на совсем ещё не холодные руки, вышел на середину белой Потёмкинской лестницы-красавицы, спустился вниз на Приморскую, повернул направо, прошёл пару кварталов до самого входа в порт, обогнул здание Приморского гастронома, вошел в средний подъезд, в 8.45, точно указанное время, поднялся на четвёртый этаж и нажал на кнопку звонка.
- Кто там? - спросил нежный женский голос.
- Меня зовут Виктор. Мне велели к вам зайти.
Защёлкали замки, скрипнули петли, и двери открылись.
- Вытирай ноги и заходи, - сказала Тамара. - Я тебя где-то видела, красавчика. Хочешь чаю?
- Нет, спасибо, - ответил Витя, покраснев. И честно добавил: "Спешу я..."
- Вот деньги тебе. От Серого. Две тысячи. Пересчитай, но я пакет не вскрывала.
Поблагодарив, Витюня вложил пачку в правый карман, глубоко-глубоко, вытащил из тонкого длинного потайного кармашка вдоль толстого шва драпового пальто - стилет и резким привычным движением вставил его Тамаре в глаз, направив чуть вверх, что бы не ошибиться, как в прошлый раз. Та и пискнуть не успела, только воздух выдохнула: "Хых!". Виктор схватил её левой рукой за волосы и резким толчком бросил на диван, повернул изуродованную голову вбок, накрыл подолом распахнутого китайского халата и аккуратно, чтобы не залиться, вытащил пику. Прошёл на кухню, промыл любимый инструмент под струей воды, вытер насухо висевшим над краном вафельным полотенцем, вставил на место, в глубину пальто.
Достал из заднего кармана кусочек белой картонки, огрызок карандаша "Кох-и-нор", быстро нарисовал дрожащего чёрного котёнка, удовлетворенно хмыкнул. Он вернулся в комнату, подошёл к дивану, нежно погладил голое бедро: "Красивая, чёрт, девка! Сука такая...". Положил картонку и ушел.
Внизу зашел в гастроном, выпил газировки с крюшоном за четыре копейки, и шлепая ботинками по талому снегу, пошел назад. Его обогнал старый пузатый троллейбус четвёртого маршрута.
Витя на секундочку стал возле берёзки, опять - погладил её: "Красивая, чёрт, на снегу" и вырвал под неё плохо переваренный бублик. Запахло крюшоном...
Через час-другой проявится на белом небе желтое зимнее солнышко, снег подтает и начнет оплывать, как Снегурочка в сказке. Многочисленные "Москвичи", "Победы", " Волги" и наглые троллейбусы начнут отбрасывать грязную жижу на тротуары, а дворники, оторопев от их наглости, будут с ненавистью сбрасывать широкими алюминиевыми лопатами талый снег назад, на мостовые, совершенно позабыв, что он был белым. И исчезнет белоснежная красота.
Навсегда.