Кишларь Сергей : другие произведения.

Собачий вальс

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1-место на конкурсе реалистического рассказа "Время и судьбы"

  
   1
  
   Куда деваться пацану между окончанием школы и призывом в армию? Вот и сторожил Витька Янчевский небольшую мебельную фабрику, которая стояла на стыке двух городских районов, - исторической Кривой Балки с её путанными булыжными улочками и районом новостроек, за которым в народе прочно закрепилось название 'БАМ'.
  Построенная в дореволюционные времена фабрика не впечатляла индустриальным пейзажем: из-за облупленной каменной ограды виднелись только ржавая дымоходная труба на проволочных растяжках, позеленевшие от времени шиферные крыши, да кроны каштанов и берёз. Сторожка, как водится, ютилась у решётчатых металлических ворот.
  В один из вечеров Витька принёс за пазухой щенка, - чёрного с белыми лапами и белой манишкой на груди.
  - Петрович, ты говорил, нам пора пса завести, - парень выпустил щенка на вахтёрский топчан, покрытый некогда сиреневым, а теперь линялым и истёртым до белой нитяной основы одеялом. - Прошу любить и жаловать.
  Витькин напарник, - пенсионер всю жизнь отработавший на фабрике, - взял щенка шершавой ладонью под живот.
  - Ишь, пузо отпучил. Ладно-ладно, не ерепенься, - прижал к груди, потрепал по загривку. - Новые владения тебе покажу...
  Так Шарик оказался на мебельной фабрике. Всё нравилось ему в этой новой жизни: и дурачиться, гоняясь за тополиным пухом, и рычать, терзая зубами забытую на рампе промасленную спецовку, и с лаем бежать за выезжающими в покошенные ворота автофургонами с надписью 'Мебель'. Нравилось, склонив вбок голову, приподнятым ухом внимать, как лишённый других слушателей Петрович очень серьёзно втолковывает ему газетные истины о гласности, перестройке, ускорении. И о Петре Савельевиче, директоре фабрики. Теперь уже бывшем.
  Несколько дней назад в людской сутолоке возле ЦУМа Пётр Савельевич Головин встретил одноклассника. Лавируя в толпе, они почти разминулись, но, осенённые внезапной догадкой, одновременно оглянулись и в полуобороте пытливо щурили глаза, с трудом узнавая друг друга:
  - Головин?.. Петька?
  - Шуруп! Ты?!
  - О, брат, - напомнил. Я давно уж кличку свою забыл.
  - Извини... Столько лет не виделись, а первое, что пришло на ум, - Шуруп.
  Отыскать местечко, чтобы отметить встречу, оказалось непросто: ближайшая закусочная закрыта, другая переделана в безалкогольное кафе 'Русский чай'. Пришлось приютиться в сумрачной полуподвальной пивной, где под табличкой: 'Место для отстоя пива' сползала по тяжёлым бокалам пена, тускло блестел медный пивной кран, и на щербатое фарфоровое блюдце падали мятые купюры, на замену которым звонко сыпались мокрые монеты: 'Сдачу заберите'.
  Вспоминая молодость, так растревожили души, что "под ностальгию" нестерпимо захотелось чего-нибудь покрепче пива. Борьба с пьянством была в самом разгаре, но буфетчицу, которая от нового указа теряла свои "нетрудовые", уговорили быстро, - опасливо поглядывая на входную дверь, женщина из-под прилавка плеснула по сто пятьдесят граммов "Столичной" прямо в бокалы с пивом. И понеслось: 'А помнишь, как тушили на крышах немецкие "зажигалки"?.. А как уезжали в эвакуацию?.. А физика нашего помнишь?' Глаза блестели от воспоминаний, притухали от ностальгии, но чаще просто пропадали в сигаретном дыму.
  Этих 'а помнишь' накопилось столько, - казалось, ночи не хватит лишь коротко помянуть о них. После закрытия пивной долго говорили на скамейке городского сквера. Извели все сигареты, - последние докуривали до фильтра.
  Часам к десяти, когда в головах уже рассеялся хмель и стал иссякать тайничок общих воспоминаний, сидящие на скамейке мужчины попались на глаза дружинникам. Приданная в качестве поддержки "канарейка" оказалась рядом, и одноклассников без долгих разбирательств увезли в вытрезвитель.
  Спустя два дня на внеплановом собрании первичной партийной организации Мебельной фабрики номер восемь Петра Савельевича Головина, 1932 года рождения, решением шестнадцати голосов против одного, исключили из рядов КПСС.
  - За что его? - недоумевал Витька. - А, Петрович?
  - Двадцать лет с ним работаю, - в жизни пьяным не видел. А тут из-за ста граммов "стал поперёк линии партии", - Витькин напарник досадливо мотнул головой, достал из нагрудного кармана спецовки надорванную пачку "Беломора", стал об палец выколачивать папиросу. - Вот те, бабка, и перестройка... У них там в райкомах соцсоревнование. Понимаешь, Витёк? Кто больше членов партии исключит.
  Петрович был невысокого роста, худощав, не по годам подвижен. Степенность не клеилась к старику: говорил он азартно, жестикулировал яро, мимику не сдерживал. Сердито гоняя во рту дымящую беломорину и помахивая в воздухе давно уже погасшей спичкой, нервно ходил из угла в угол,  Шарик едва успевал сторониться.
  - Рапортовать в горком о том, как идёт борьба с пьянством надо? Надо! А горкому - в обком? А обкому - ещё выше? Вот и попал наш Савелич под раздачу, а на его месте мог оказаться любой, - и ты, и я.
  - А чё я? - не понял Витька. - Я не пью.
  - Да кто тебя спрашивать будет, им главное галочку поставить.
  Сторожка была тесной,  пять шагов по скрипучим половицам. Одно окно выходило на улицу, другое в проходную, - узкий коридор с визжащей железной вертушкой. Мебель потемнела от времени: канцелярский шкаф, старый письменный стол с перекошенными выдвижными ящиками, топчан, пара стульев с ножками стянутыми стальной проволокой. Одна стена увешена обложками 'Советского экрана' семидесятых-восьмидесятых годов: Ульянов, Баталов, Артмане... Витька пытался подселить к ним нового кумира, но Ульянов и Баталов не уступили, а Петрович, так и вовсе грудью стал, - пришлось Брюсу Ли приютится в простенке за кособоким шкафом.
  - Я на собрании слово взял, рубанул им правду-матку! - возмущённо продолжал старик. - Только, что им мнение старого коммуниста из простых рабочих! На бюро райкома-то всё уже было решено, им требовался только протокол из первички. Поэтому инструктор из райкома такой непробиваемый был, будто броня у него во лбу, - Петрович остановился, оборвав скрип половицы на самой высокой ноте, постучал костяшками пальцев по лбу, непонимающе развёл руками. - И молодой ещё совсем, - зелень зелёная, а встал и как начал меня отчитывать, - напористо так, будто я провинившийся малолеток... А наши-то, слышишь? В цеху все возмущались, а как голосовать, - глаза опустили, и руки кверху тянут... Перестройщики, мать их!
  Витька спросил "солидным" голосом вчерашнего мальчишки впервые почувствовавшего свою мужскую значимость, и всюду, - надо и не надо, - старающегося ею щегольнуть: и брови нахмурит и желваками поиграет, и на басок перейдёт:
  - Куда ж он теперь?
  - Нашли ему место, - мастером в цеху, а он упёрся: нет, говорит, если недостоин быть директором, значит и мастером недостоин. В сторожа, говорит, пойду. Шумиха поднялась, в райком его вызывали, уговаривали. Ни в какую, - стоит на своём, хоть стреляй. Сменщиком нашим будет. Кстати, того бронелобого инструктора, что на собрании присутствовал, нам вместо Савелича директором прислали. Из бывших комсомолят. Месяца два, говорят, инструктором в райкоме партии проработал, а уже директор. Ещё не видел его? А Шарик уже познакомился, - Петрович оглянулся в поисках щенка, который, смешно чихая от дыма, искал местечко поспокойнее. - Это, ты, правильно штанину ему обмочил. У мальчишки ещё молоко не обсохло, а он уже надулся как индюк. Оле-ег Юрьевич! А что за душой? Да ничего! Так... - старик брезгливо пошевелил пальцами. - Красиво трепануться на публике, да позу эффектную принять. Дитя перестройки...
  Отведя душу, Петрович затолкал окурок в приспособленную под пепельницу консервную банку и, привлекая внимание Шарика, похлопал ладонью по ноге:
   - Ладно, пошли посмотрим, что у нас на территории делается...
   С того дня Савелич стал работать сторожем на фабрике. Был он полной противоположностью Петровичу, - спокоен, нетороплив, комплекция 'директорская': широкие плечи, приметный живот, крупная лысая голова. Но по характеру был прост, выше других себя не ставил. 'Свой мужик!' - говорили о нем рабочие. Петрович и Витька были рады такому сменщику, да и Шарик, который быстро осваивался на фабрике, был рад таким прибавлением в своей стае.
  Когда щенячья неуклюжесть стала сменяться природной собачьей ловкостью, Шарик вечерами увязывался за Витькой в старый парк, где летняя танцевальная площадка 'Улыбка' теперь гордо называлась дискотекой и мигала под сводами старых лип цветными суматошными огнями.
  Закадычные Витькины друзья, - Генка Тимарин по кличке Тимур, Васька Примус, Юрка Китаец, - дымили табаком, пили из горла вонючую жидкость, которую Петрович называл "зелёным змием", подтрунивали над Витькой, который воротил от бутылки белобрысую, розовощёкую голову.
  - Ты пацан, или не пацан, Яня?
  - А то за бутылкой молока сбегаем.
  - Тебе поллитровки хватит, или литрушку нести?
  Хохот стоял такой, что Шарик испуганно выскакивал сквозь прутья металлической ограды, и уже из окружающей танцплощадку темноты смотрел, как Витька неохотно берёт бутылку, брезгливо цедит 'змия' сквозь зубы. Через десять минут парень неумело прикуривал сигарету, а вскоре и вовсе смелел: обнимал голоногих девчонок, трясся в танце и, падая на колено, лихорадочно терзал в такт музыке воображаемую гитару.
  Один раз Шарик попал с ним в передрягу. Сам виноват, - сколько ни гнали его, а он увязался. Витька с друзьями шёл на Мельников пустырь, на котором по традиции сходилась выяснять отношения бамовская и балкинская братва, - пацаны от четырнадцати до восемнадцати лет.
  В тот вечер стычка была недолгой, обошлось без крови и проломленных голов. Даже разогреться не успели, как с двух сторон завыли сиренами милицейские "уазики". Пацаны бросились врассыпную. В слепящем, парализующем свете автомобильных фар среди брошенных цепей, кусков арматуры и самодельных нунчак, сделанных из деревянных сковородных ручек, остался только испуганный Шарик.
  Уже в полной темноте рысцой возвращаясь на фабрику, он напоролся на безжалостных кладбищенских псов и спасся только тем, что нашёл узкий лаз под забором. Но ухо ему успели раскромсать. На всю жизнь сохранилась на ухе память о том вечере, а ещё осталось понимание, что не всё в жизни так радужно как кажется с первого взгляда и, пока не поздно, надо учиться показывать зубы и защищать себя.
  А ещё был случай, после которого в его жизни появился новый человек, - Галка. На углу у подземного перехода её обобрал до нитки Гарик-напёрсточник. Девчонка и сама не поняла, как это произошло. Под напёрстком, где должен был лежать шарик, - лопни глаза! - оказалось пусто, а на кон в выигрышном азарте первых ставок уже были брошены все деньги, взятые из дома для поездки в неведомый и желанный город.
  Галка сидела на бетонном парапете подземного перехода и плакала. Случайные прохожие не могли добиться от неё ничего вразумительного, а Витька подошёл, за руку её взял и выведал в пять минут, что она из захолустной деревеньки Парамоновки, что приехала устраиваться на работу, а теперь осталась без денег, и не то, что квартиру снять, - домой вернуться не на что. Да и умирать будет, а в деревню, - где ничего кроме пьянства и скуки, - не вернётся.
  Витька заговорил было с Гариком, но тот только смеялся в ответ, а сцепиться с ним парень не решился, - непростой тип был Гарик: уживался и с бамовскими и балкинскими, и с центровыми дружбу водил.
  Шарик сразу проникся преданностью к Галке. Её старые разбитые босоножки ещё пахли полынью того просёлка, которым выходила она на шоссе, чтобы остановить автобус до города. А ещё весело пахло от неё другим щенком, с которым она перед самым отъездом играла и которого, наверное, очень любила.
  В ту ночь девчонка перекантовалась в сторожке, а на следующий день Петрович взял её жить к себе, в пустую стариковскую квартиру. Вскоре стараниями старика Галку приняли на работу посудомойкой в маленькую фабричную столовую.
  К осени Шарик стал забывать о былой наивности: о том, как по щенячьи мочился, позорно присаживаясь на задние лапы, как чуть не упал, впервые задрав лапу на забытую у курилки бутылку 'Жигулёвского'. Но когда сами по себе полетели с деревьев листья, он долго и удивлённо глядел на их кружение, а потом, с уже забытой шалью, погнался за листвой, как когда-то гонялся за собственным хвостом.
  Вечерами, когда восходящая луна тщетно пыталась спрятаться за редеющими берёзами и каштанами, Галка приносила в сторожку ужин. Наскоро перекусив, Петрович деликатно уходил в дальний угол двора, старательно шаркал метлой, и вскоре в снопах фонарного света поднимались густые сизые дымы, тянуло томящим душу запахом горелых осенних листьев. А Витька и Галка садились в беседке-курилке, приютившейся под старым каштаном, о чём-то ворковали, не замечая Шарика. Добиваясь внимания, пёс поскуливал, тыкался мордой им в колени, но парень с девушкой лишь отпихивали его и привставали, чтобы встретиться головами где-то над деревянным столом.
  Яркая вечерняя звезда неуловимым движением часовой стрелки спускалась за шиферные крыши, прохлада растекалась в вечернем воздухе, и где-то далеко за прозрачными силуэтами поредевших тополей тоскливо постукивал колёсами уходящий из города поезд: "татах-татах... татах-татах... татах-татах..."
  Обиженный Шарик, помахивая хвостом, уходил в густой туман осенних дымов, - искать верного Петровича...
  В армию Витьку забрали поздней осенью. Два дня до этого беспрерывно моросил дождь, а к вечеру стих. Ветер бросал прозрачную дымку облаков в спину размытому, сгорбленному месяцу. Каштаны совсем облетели, на них остались только редкие мокрые звёзды, да и те вскоре слизала текучая дымка.
  У фабричных ворот горланили несколько пацанов, одетых по призывному, в то, что поплоше, - неизменные Витькины друзья: Примус, Китаец, Тимур, ещё кто-то. Стеклянными брызгами разлеталась разбитая о каменный забор бутылка, из-за ворот несло пролитой водкой, дребезжали струны гитары:
  
   Вот, - новый поворот,
   И мотор ревёт.
  
  Парни ревели так, что собаки завыли, где-то аж у Мельникова пустыря.
  
   Что он нам несёт,
   Пропасть или взлёт?..
  
  Шарику надоело проявлять усердие, - на его лай пацаны не обращали никакого внимания. Он мордой приоткрыл дверь, протиснулся в тускло освещённую уличным фонарём сторожку, лёг у двери.
  - Яня, бросай свою тёлку,  кричали парни. - Ты пацан, или не пацан?.. Слышь, Яня?..
  Парни приходили забрать с собой Витьку, но тот впервые не поддался зову пацанской солидарности, - что-то горячо шептал Галке на ухо. Косой свет уличного фонаря лился через рябое от дождя стекло на голые Галкины ноги,  рука Витьки путалась в подоле задранного платья.
  - Вить, погоди...
  - Ну?
  - Шарик смотрит.
  - И что?
  - Собаки, говорят, всё понимают.
  - Ну и пусть...  Витька уже не шептал, пыхтел Галке в ухо: - Пусть понимают...
  - Витя, Вить!
  Парень сердито соскочил с топчана, хлопнул Шарика по заду:
  - Ну-ка, друг, погуляй, - грубовато вытолкал упирающегося пса за дверь. - Давай-давай...
  Когда утро уже чуть прикрутило фитилёк и яркие лучистые звёзды превратились в бледные соляные крупинки, Витька разыскал Петровича, который задумчиво курил под складскими навесами. Пожал ему на прощание руку:
  - Смотри, Петрович, чтобы Галку никто не обижал. Вернусь, - замуж её возьму.
  С девушкой Витька прощался у ворот, - не хотел, чтобы она тащилась по незнакомому городу до военкомата. Вскинул на джинсовое плечо серый брезентовый рюкзачок.
  - Ждать будешь?
  - Буду... - потупив глаза, Галка стояла в позе сконфуженной малолетней девчонки, соприкасаясь голыми коленками и сдвинув навстречу друг другу носки плоских туфелек.
  Витька торопливо поцеловал девушку и, уже отойдя шагов на десять, оглянулся, словно хотел запомнить на всю жизнь и Галку, тоскливо держащуюся за металлические прутья ворот, и окно сторожки, и всю фабрику.
  Шарик проводил его до подземного перехода, в глубине которого блестела дождевая вода. Уже у самых ступеней Витька присел на корточки, взял пса обеими руками за морду, поцеловал в холодный нос. Шарик удивлённо склонил набок голову, - в Витькиных глазах блестела мокрота, какая бывает только тогда, когда в глаза дует острый холодный ветер.
  Широкими прыжками парень сбежал в переход, разбил ботинком отражённый в луже неоновый свет, скрылся за углом. Над перекрёстком жалко повисла полинявшая от дождей, едва освещённая светом дальних фонарей растяжка: "Перестройка. Гласность. Ускорение". Сквозь мигающие огни переведённых в ночной режим светофоров прошелестела мокрыми шинами то ли слишком поздняя, то ли слишком ранняя машина. В тёмных громадах бамовских девятиэтажек врозь зажигались первые утренние окна.
  Шарика подмывало заскулить. Он поднял голову к туманному месяцу и впервые понял, почему даже здоровенные злющие псы иногда садятся ночами на пригорке и, до ломоты закидывая к небу голову, выпускают из груди накопившийся там дикий протяжный вой.
  
   2
  
  Галка стояла, прислонившись спиной к дверному косяку, растеряно поигрывала скрипучей дверью сторожки, - то прикроет, то приоткроет. На Галке уже были не пахнущие полынью истоптанные босоножки, а изящные лаковые туфли на шпильках. Русую косу она сменила на короткую и всклоченную городскую причёску. Короткая юбчонка плотно обтягивала ягодицы, лёгкая футболка откровенным очерком выделяла напрягшийся от вечерней прохлады сосок. Длинные ноги покрыты ровным загаром, - недавно она исчезала куда-то на две недели, говорили, - к морю. Год назад Галку перевели из столовой в кладовщицы, а теперь, - уже неделю, - ходила она в секретаршах директора.
  Петрович коротко вскинул на Галку сердитые глаза:
  - Перестань скрипеть.
  Девушка спохватилась, завела руки за спину, упёрлась каблучком в стену.
  - Дядя Ваня... может, поговорим?.. - глядела в исшарканный ногами деревянный пол, когда-то коричневый и глянцевитый, а теперь уже неизвестного пятнистого цвета. - Не хочешь?
  Петрович сердито тряхнул уголком газеты:
   - Нет, не хочу.
  Вскинув голову, Галка обвела глазами паутинные углы, тяжело вздохнула и, заведёнными за спину руками, оттолкнулась от стены, уходя, хлопнула дверью. Взвизгнув от боли, Шарик выскочил на крыльцо. Галка виновато присела перед ним на корточки.
  - Лапу тебе прищемила? - рассеяно погладила и уже поглядывала куда-то в сторону. - Извини, хороший мой...
  Прихрамывая, Шарик порысил вслед за ней к курилке. Галка села, закинув ногу на ногу, достала из сумочки пачку сигарет, из тех, что иногда бросает на пыльный тротуар ветер, подхватывая её из чуть приоткрытого, летящего окна экзотической и ворвавшейся будто из другого мира иномарки.
  Сделав несколько неумелых затяжек, Галка бросила сигарету в урну, потом долго сидела, слушая, как изредка стучат по жестяной крыше беседки падающие каштаны.
  Была ранняя осень. Ждали возвращения Витьки из армии.
  Первое время письма от него приходили регулярно, потом Витька неожиданно замолчал. Иногда Савелич, который работал теперь напарником Петровича, чтобы не слышала Галка, говорил: "Не иначе, как Афган". "Типун тебе..." - плевался Петрович.
  А недавно Витька письмо прислал: жив, здоров, скучаю.
  Два года, - шутка ли... За два года страна пела уже совсем другие песни. Когда приезжали на гастроли столичные рок-группы, город будто сходил с ума. Кряхтели от напряжения, сцепившиеся руками живые милицейские кордоны. Вздувались вены, падали фуражки, рвались погоны. Рушились под мощным молодым напором милицейские запруды, толпы лезли через ограды летних концертных площадок и стадионов, рвались к своим кумирам и вдруг замирали парализованные магией ударивших в сцену прожекторов.
  Первые аккорды взрывали толпу восторженным визгом, который постепенно затихал, и тогда над зрительским полем вспыхивали сотни зажигалочных огней и, покачиваясь на волнах рук, плыли, плыли, плыли... "Гуд бай Америка, о..." Под морем живых огоньков сжимались мальчишеские губы, лились восторженные девчоночьи слёзы, а огоньки всё плыли и плыли, куда-то к новым берегам: "...мне стали слишком малы твои тёртые джинсы..."
  Новое лезло из всех щелей, уверенно шагало по центральным площадям города, по проспектам БАМа, по булыжным улочкам Кривой Балки. То, что поначалу тяжело сдвигалось с места, вдруг покатилось, набирая такую скорость, что этим новым стало невозможно управлять. В городе объявился вор по кличке Лука. Если раньше о нем знали только в узких криминальных кругах, то теперь такая слава пошла о человеке, что даже законопослушные граждане шли к нему искать правду. Говорили, такую силу набирает человек, - городские власти вынуждены считаться с ним.
  Повзрослевшие балкинские пацаны теперь целыми днями пропадали в своих подвальных "качалках". Порой к такому подвалу подкатывало две-три "шестёрки" и пацаны, бегло хлопая дверками, уносились в автомобильную гарь перекрёстков, на свои уже не мальчишеские разборки.
  Два года... Пронеслись как стая байкеров по ночному городу.
  Галка вошла в тамбур, остановилась у вертушки, глядя через стеклянную перегородку на склонившегося над газетой Петровича. Неуверенно потёрла одна об другую ноги, клюнула длинным крашеным ноготком в стекло:
  - Дядь Вань, дверь за мной запри.
   Проводив Галку, Шарик протиснулся обратно под ворота и, высунув язык, резво бросился на подозрительный шорох в глубине двора. Был он теперь крупным, полным сил псом, и когда случалось ему по "амурным" делам бежать на окраину Кривой Балки, кладбищенские псы, которых он раньше боялся пуще всего на свете, теперь не бросались на него, а провожали сердитым, но сдержанным рычанием, каким провожает сильный сильного.
  Когда объявился Витька, была такая же погода как в день его отъезда. Недавно прошёл дождь. Чернели мокрые облетевшие каштаны, тускло белели берёзы. Шарик, высунув язык, нёсся из глубины двора... Витька!.. С двумя медалями на груди, в лихо сдвинутом на затылок берете. Шарик прыгал вокруг него, запачкал грязными лапами, скулил от радости, виляя не только хвостом, а всей задней частью туловища. Парень присел на корточки, сжимая ладонями голову пса и говоря ему какую-то радостную бессмыслицу, потом вошёл в сторожку, шутливо кинул руку к голубому берету:
  - Сержант Янчевский для дальнейшего прохождения службы прибыл.
  В тот вечер он долго сидел с Петровичем и Савеличем. Распили бутылку водки. Витька прикуривал сигареты одну от другой, а последнюю выкурил уже в беседке, глядя остановившимся взглядом в стол и комкая в руке пустую пачку. Шарик тёрся, вплетался между его ног, лизал руку, но Витька будто не замечал пса, и только изредка вспоминая о преданном друге, рассеяно запускал пальцы в его загривок.
  Неделю Витька и Галка боялись встретиться друг с другом. Наконец - решились.
  В сторожке было сумрачно, но висящую на двух длинных проводах лампочку по старой привычке не зажигали, довольствуясь отблесками уличного фонаря. Шарик неподвижно лежал у двери, положив голову на лапы и переводя полный надежды взгляд с Витьки на Галку.
  Витька всё ещё ходил в военной форме, - вся гражданская одежда оказалась мала. Дня два назад пришёл в старой рубашке, которая до армии висела на нём как безветренный парус, а теперь так туго обтягивала крепкое тело, что лопнула вдоль спины, едва Витька склонился, чтобы погладить Шарика. На Галке были джинсы-стретч, изящный короткий жакет, неизменные в последнее время туфли на шпильках.
  Сидя на краешке топчана, девушка хмурила тонкие красивые брови, бестолково рылась в сумочке, будто сама не знала, что ищет. Наконец, вынула пачку сигарет. Витька на другом конце топчана склонился вбок, доставая из кармана брюк зажигалку.
  - Курить давно начала?
  - Недавно... - пальчики девушки чуть дрожали, когда она пыталась выудить из пачки сигарету.
   - А ты изменилась, - Витька щёлкнул зажигалкой, услужливо потянулся к Галке. - Волосы постригла, перекрасилась. Чёрный цвет тебе к лицу.
  Галка прикурила, натужно закашлялась. Шарик беспокойно оторвал от лап голову, - в глазах у девушки на секунду блеснули слёзы. От кашля что ли?
  - Ты тоже изменился... - с хрипотцой сказала она.
  - Петрович говорит, разругались вы... Не живёшь теперь у него.
  - Нет, не ругались... Просто разошлись дорожки. А живу сейчас отдельно, у меня своя квартира. Ну... не совсем своя.
  Сигаретный дым добрался до Витьки, запустил цепную реакцию, - парень снял с подоконника пепельницу из консервной банки, поставил её на топчан между собой и девушкой, полез в карман за сигаретами.
  - Зачем звала?
  - Не бойся, плакаться не буду, - криво усмехнулась Галка, неумелой затяжкой укорачивая сигарету. - Я понимаю, что ничего вернуть нельзя. Просто выговориться хочу.
  По крыльцу сторожки протопали уверенные хозяйские шаги. Галка испуганно затолкала сигарету в консервную банку, Шарик вскочил, пропуская Олега Юрьевича, директора фабрики.
  - Ну, Гал, ты даёшь! Я уже час тебя ищу, всех подруг обзвонил, а ты вот где.
  Олег Юрьевич небрежно сунул руки в карманы. Тёмные, зачёсанные назад волосы, умные глаза, лёгкая ирония на тонких губах. Элегантный, как красавец из рекламного ролика: свежая рубашка отглаженные брюки, на лоснящихся ботинках ни пылинки.
  - Здравствуй, Витя, - приветственно кивнул он, но руки как прежде не подал. - Что же это ты? Неделю уж как приехал, а ко мне не заходишь.
  - Да, всё как-то не получалось.
  Олег Юрьевич неодобрительно глянул на чадящую дымом консервную банку.
  - Опять курила?
  Галка обдула пепел с пальцев.
  - Да так...
  - А свет чего не зажигаете?.. Темнота друг молодёжи? - Олег Юрьевич усмехнулся и, удерживая равновесие на одной ноге, почесал концом ботинка Шарика. - Ладно, Гал, я тебя в машине жду.
  Девушка проводила его сердитым взглядом:
  - Блин! И здесь нашёл.
  - Как ты с ним теперь? Развёлся?
  - Нет. Со своей живёт.
  - А ты?
  - А что я?
  - Ну, ты как?
  Галка досадливо отвернулась к стене, уставилась на проржавевшую кнопку в углу журнальной обложки.
  - А вот так.
  - Понятно...
  Девушка порывисто обернулась, пытаясь поймать взглядом Витькины убегающие глаза.
  - Ты пойми, я же была глупой сельской девчонкой. Помнишь, как приехала? Пугало огородное! Увидела, как люди в городе ходят, - на улицу стало страшно выходить. От своего отражения в витринах шарахалась....
  - Не трудись, - перебил её Витька, изучая смутно проступающие в темноте стопки засаленных журналов учёта на канцелярском шкафу. - Всё равно не пойму.
  - А ты не понимай, просто слушай. Зажигалку дай,  Галка выудила из пачки сигарету, прикурила и в голосе её вдруг появилась злость. - Обидно было до слёз. Присмотришься к какой-нибудь городской фифе, а у неё ноги кривоваты, грудь отвислая, под пудрой - прыщи. Но джинсики ладные натянет, лифчик французский под свитерок наденет, а ещё косметику дорогую, да ещё чтобы ловко её нанести, и - настоящая красавица. Никого вокруг не замечает. А тут дружок её на машине подкатит, она вообще нос задерёт, - в приоткрытое окно машины пепел пальчиком стряхнёт, - пренебрежительно так, - на весь мир...
  Витька криво усмехнулся, кивнул подбородком на дверь.
  - Поэтому с ним связалась?..
  - Нет, конечно... - Галка упёрлась локтями в колени, тёрла виски, выводя зажатой между пальцами сигаретой дымные голубые вензеля. - У меня всегда так: хочу сказать одно, а получается совсем другое.
  - Раньше за тобой такого не замечалось.
  - Раньше... - нерадостно усмехнулась Галка и отвернулась к стене, выпустила дым в покоробленный целлюлитный плакат.  Я ведь беременная от тебя была, а тут ты письма писать перестал. Я совсем растерялась: что делать, куда идти? Аборт аж на четвёртом месяце сделала. Если бы Олег не помог, не знаю, что делала бы.
  Витька хмурил брови, сосредоточено глядя на искусанный фильтр сигареты.
  - Любишь его?
  - Нет. Никого кроме... - Галка вдруг замолчала и порывисто потянулась к забитой гармошками окурков консервной банке, с ненавистью вдавила захватанную губной помадой сигарету. - А! Что теперь говорить...
  Автомобильный сигнал за окном заставил Шарика вздёрнуть ухо. Тяжело вздохнув, Галка достала из сумочки помаду, некоторое время бессмысленно смотрела на неё, бросила обратно.
  Машина за окном засигналила коротко, нетерпеливо, - раз за разом.
  - Иди, ждёт тебя.
  - Подождёт...
  Сигнал автомобиля после короткой передышки стал ещё требовательней, - протяжной сиреной ворвался в сторожку.
  - Иди, всю округу на ноги поднимет.
  - Поговорили, блин...
   Девушка нерешительно встала, поволокла по топчану сумочку. От двери оглянулась, - Витька, не поднимая глаз, старательно тушил о стенку жестянки скуренный под самый фильтр окурок.
  Стекло было рябым от дождя как два года назад. Только теперь свет уличного фонаря не встречал на своём пути ни Галкиных коленок, ни Витькиной руки, - он беспрепятственно стекал с топчана, стелился по исшарканному полу и взбегал на стену, выхватывая из темноты перебитое крыло зонта, летучей мышью повисшего на гвозде между голубым беретом и старой спецовкой.
  Маятником раскачивая сумочку, Галка несколько секунд глядела в порог, потом криво усмехнулась, обречено закрыла за собой дверь.
  Шарик пошёл провожать, но не семенил как прежде рядом с девушкой, а робко держался поодаль. За воротами Галка села в директорскую "девятку", сердито хлопнула дверкой:
  - Терпение потерял? Я имею право на свою жизнь, или нет? Чуть Олеженьке приспичило, будь тут как тут.
  - Что ты кинулась на меня? Это я должен сердиться.
  Девушка раздражённо отвернулась, прислонилась лбом к запотевшему боковому стеклу.
  - Тошно, блин...
  Сквозь туманное стекло Шарик видел Галкины растерянные глаза и, склонив вбок голову, тоскливым ответным взглядом говорил ей: "Что ж ты так?.."
  Медлительным, будто смертельно уставшим пальцем Галка нарисовала на запотевшем стекле грустную рожицу. 'Точка, точка, запятая...' - приговаривала ребятня из соседнего двора, рисуя мелом на асфальте. Только рожицы у детворы получались улыбающиеся.
  Машина нервно заскрипела, выворачивая на проспект, утянула вслед за собой красные хвосты отражённых в мокром асфальте габаритных огней. На секунду стало так тихо, что из ночной тени мокрых полуоблетевших лип послышался звон упавшей в телефонный автомат двушки, и торопливый девичий голос зачастил вдалеке: 'Алло, Вов, только не бросай трубку, дай сказать. Слышишь? Прости меня...'
  На конечной остановке проснулся жёлто-оранжевый городской 'Икарус', перекрыл урчанием мотора и девичий голос, и далёкий лязг троллейбусных проводов, и едва различимый вой милицейской сирены.
  Шарик сел у бордюра. На бетонных столбах уныло висела бахрома раскисшей от дождей бумаги, растекались чернила рукописных объявлений. Палая листва липла к зелёному пятну под светофором. За окном сторожки часто разгорался и притухал сигаретный огонёк, освещая Витьку, прислонившегося виском к углу оконного проёма.
  
   3
  
   В шестую или седьмую Шарикину весну, когда на экранах телевизоров взамен последнего генсека, уже привычно мелькал первый российский президент, заговорили о приватизации фабрики. Производство к тому времени совсем захирело, - огромная страна распалась, а вместе с ней разорвались связи с поставщиками и покупателями.
   Олег Юрьевич, понимая, что его директорские дни сочтены, совсем перестал интересоваться судьбой фабрики. Готовая продукция плесневела в не отапливаемых складах, зарплату выплачивали с опозданием, а в последний раз её ждали полгода. Не дождались! К лету фабрику закрыли, цеха опечатали, рабочих отправили в отпуска без содержания.
  Город к тому времени превратился в сплошной "блошиный" рынок. После смены Шарик по обычаю провожал Петровича и Савелича к подземному переходу. Шли вдоль разложенных на тротуарах газет, клеёнок, кусков брезента, на которых горожане раскладывали товары: турецкие и китайские шмотки, "сникерсы", фальсифицированную водку, бережённые "на смерть" костюмы, ордена и медали.
  Петрович приветственно кивал головой каким-то знакомым, негромко поясняя Савеличу:
  - Токарь с Литейного, золотые руки, полгода зарплату не платят, цеха пустуют. А вон тот высокий, седой,  в закрытом НИИ работал, около сотни авторских свидетельств.
  И Савелич здоровался со знакомыми, поясняя:
  - Профессор, зав кафедрой теоретической механики. А женщину рядом видишь? До пенсии на кондитерской фабрике работала главным технологом. Красавицей в молодости была! Полгорода за ней ухлёстывало.
  От женщины пахло корвалолом, травяным чаем, постным супом, а у ног, обутых в домашние тапочки, лежала потрёпанная ветром газета с нехитрым товаром: набор хрустальных рюмок, старые настенные часы, книги. К запахам книжной пыли, старой пожелтевшей бумаги, коленкора и клея, примешивались ароматы расплющенного между страницами подснежника, засушенного кленового листа и вложенной вместо закладки да так и забытой инструкции-вкладыша от какого-то лекарства.
  Рядом с книгами стояли на вид совсем ещё новые, но уже ношенные мужские туфли. Безошибочным собачьим чутьём Шарик понимал, что хозяина туфлей уже нет в живых. Его подмывало заскулить, но сдержавшись, он лишь поднял к женщине тоскливые глаза, а та поняла по своему: ощупывала карманы жакета, смущённо пожала плечами:
  - Нет у меня ничего, завтра приходи...
  Чувствуя перед женщиной странную, непонятную вину, Шарик опустил хвост, поспешно засеменил вслед за стариками. Тёплый ветер нёс ему навстречу и мешал в толпе тысячи запахов: едкий аромат продающихся поштучно сигарет, лёгкую пластиковую гарь старой электробритвы, мерзость нафталина из свалявшейся в шкафах одежды. Кислая капуста, свежая петрушка, жареные семечки.
  А здесь надо быстрее... Шарик невольно зарысил, обгоняя Петровича и Савелича, когда его с головой накрыла удушливая волна из пивной: запахи пива, дешёвого вина, водки, едкого сигаретного дыма, и перегар в который превращаются все эти запахи внутри человека.
  Старики расставались у подземного перехода.
  - Ладно, Петрович, - Савелич тянул на прощание руку и подводил итог разговору: - Выходит, нам с тобой грех на жизнь жаловаться? Когда производство стоит, только и остаётся работы, что для сторожей.
  - Ничего, скоро последнее растащат, тогда и сторожам делать будет нечего, - Петрович безнадёжным жестом отмахивался, спускался в переход, на ходу заканчивая мысль: - Это у них быстро. Судя по темпам, за год управятся.
   Управились быстрее, чем думал Петрович. Ещё летом с фабрики вывезли всё, что можно было. Чужие рабочие демонтировали в цехах оборудование, погрузкой распоряжался лично Олег Юрьевич. Машины выезжали с фабрики вечерами, когда улица пустела, и вдоль тротуара, ещё недавно бывшего бойким торговым рядом, ветер мёл обрывки газет и целлофана.
   От сторожей Олег Юрьевич воротил голову и кривился как от горючего самогона. Весь год принципиальный и прямолинейный Савелич допекал его, и только в последнее время почему-то замолчал, - то ли постарел, то ли памятовал о том, что пенсии платят с перебоями.
  - Что ты ему сделаешь, - сокрушённо говорил он Петровичу. - Вся страна сейчас так живёт.
  - Но не целую же фабрику, Савелич?
   - У него и документы в порядке, и договор с покупателем есть, - показывал мне.
  - Па-аказывал... - сердито передразнивал Петрович. - А ты что же думаешь, он один? Да за такие вещи без поддержки сверху давно уже посадили бы. Проснись, Савелич, - всю страну продают. Вот она твоя хвалёная дерьмократия.
   За прошедшие годы сторожка почти не изменилась: тот же топчан, те же журнальные обложки. Даже Витькин Брюс Ли по прежнему висел рядом со шкафом. Впрочем, появился в углу старенький телевизор 'Шилялис', который вечерами гонял 'снежок' по экрану, помогая не отставать от стремительно меняющейся жизни. Пепельницей по-прежнему служила консервная банка, только теперь не отечественные сардины в масле, а польский куриный паштет. А ещё появилась на окне картонка с портретом Сталина.
  Петрович был верен себе: зло жевал беломорину, яро скрипел половицами, тыкал пальцем в портрет:
  - Только такой человек мог навести порядок в стране. И прав был во всём! Лагеря? Да, были! И сейчас нужны! При Сталине эта сволота в зонах сидела, а сейчас заставили всю страну жить по своим воровским законам.
   И Савелич себе не изменял: дескать, перестройка нужна была как воздух, но сделали её глупо, бездарно, развалили страну. А нужно было делать так, как делают умницы китайцы, - потихонечку, без загибов, ничего не разрушая.
   Спорили много: Петрович доходил до хрипоты; степенный Савелич старался голоса не повышать, но порой сдерживался с трудом, - краснел, раздувал ноздри. А когда уставали от споров, вспоминали о Шарике:
  - Глянь, как умно смотрит, будто всё понимает. Наверное, в прошлой жизни был большим политиком.
  - Ой, не скажи, Савелич, если бы у всех политиков были такие умные глаза, страна сейчас работала бы. Нет, ты подумай, - торгуем импортными шмотками, помогаем поднимать экономику Турции и Китая, а до собственной экономики нам дела нет. Фабрику в пустырь превратили. Ладно, старенькая была, а ты посмотри, что с Литейно-механическим сделали. Мы же скоро станем сырьевым придатком какой-нибудь Танзании.
   Савелич соглашался, - да, развал полнейший! Но обратного ходу нет! Повернуть назад смерти подобно. Надо исправлять ошибки, и взять правильный курс. Скачок вбок закончен, теперь - только вперёд.
   - Куда вперёд?! Пропасть! Раскололись на нищих и богатых...
   Город и вправду изощрялся в новой и ещё непривычной игре в контрасты. Он жил в две смены, этот знакомый и вместе с тем стремительно чужеющий город. Дневная смена, - серая, утомлённая суетой и проблемами, - с наступлением темноты исчезала, освобождая неоновый сумрак проспектов людям из "параллельного" мира, которые днём прятались где-то в своих особняках, и в многоэтажных офисах. Город включал яркие вывески ресторанов и клубов, завлекал витринами дорогих магазинов, в которые простые горожанине стеснялись даже зайти. На улицы рвались запахи китайской кухни, баварского пива, французского коньяка. На перекрёстках, соревнуясь в красочности, переливались в свете фонарей и светофоров дорогие иномарки.
   Полгода назад вора Луку среди бела дня расстреляли из "калашей" на Октябрьском проспекте. Передел воровской империи был жестоким, - уже на поминках вспыхнула перестрелка, а через неделю, у ворот собственного особняка из снайперской винтовки положили Делавара, - ярого приверженца воровских законов и "положенца" в разваливающейся воровской империи. Ещё через месяц, вместе со своим мерседесом взлетел на воздух Гога, - последний из стариков.
   Империю растащили "волчата", в городе начался междоусобный беспредел. На "стрелки" ездили скорее по привычке, нежели от желания решать вопросы мирным путём, и где-нибудь на Мельниковом пустыре, или на каком-нибудь заросшем кустами объекте долгостроя звучали автоматные очереди, и рвались как в фильмах о войне гранаты.
   Среди обывателей гуляла легенда о майоре Кудряшове - неподкупном милиционере, который стоял как кость в горле и у криминальных "авторитетов" и у милицейского начальства. Год назад он таинственным образом пропал без вести. Говорили, - "достали" его "братки" за несговорчивость. По весне, когда сошёл снег, за городом у реки нашли неопознанное тело. Одни говорили - Кудряшов, другие - нет, по приметам не сходится.
   С того момента и начались легенды. Якобы майор жив и сколотил тайную группу из неподкупных милиционеров, которые поняли, что есть только один способ бороться с преступностью: в обход продажный судей и прокуроров, вершить самосуд, - быстрый и праведный. Этой группе обыватели приписывали громкие убийства криминальных авторитетов, а в преступном мире говорили о молодом "волчонке" Тимуре, которому стало тесно в жёстких рамках воровских законов, вот и решил Тимур избавиться от Луки, да жить по собственным понятиям.
   Осенью по телевизору замелькала бронетехника на улицах Москвы, толпы людей, смыкающиеся железные щиты ОМОНа. На площадях горели костры, из мегафонов неслись сеющие раздор хриплые надорванные голоса.
   Савелич озадачено сдвигал на затылок кепку, чесал лысину:
   Вся страна перегрызлась между собой. Ну, прям, как мы с тобой, Петрович. Только если мы тумаками обменяемся, да по синяку друг другу поставим, вреда большого не будет, а у них, - милиция, армия. С таким размахом какой беды можно натворить? А? Я полагаю так: политикам надо встретиться где-нибудь на берегу Москва-реки, скинуть пиджачки, засучить рукава, да сойтись в кулачном бою как в старые добрые времена. Выяснили бы между собой отношения, а народ бы не втравливали.
   На черно-белом экране уродливо громоздились баррикады, содрогались от выстрелов танки, горело пламя в окнах Белого, теперь уже наполовину прокопченного дома...
   Зимой того же года Олег Юрьевич сменил свою добитую, вульгарно рычащую "девятку" на деликатно мурлычущий БМВ, и сдал дела. На фабрике появились новые хозяева. Один из них был похож на банкира: длинное кашемировое пальто, изящные тонкие очки, уложенные гелем чёрные волосы. Второй - на спортсмена: коротко стрижен, крепко сложен, под небрежно распахнутой кожаной курткой - тренировочный костюм.
   Петрович, позванивая связкой ключей, водил чужаков по фабрике.
   - Да-а!.. Здесь основательно готовились к приватизации, - оглядывая пустые цеха, "банкир" гнул в улыбке тонкие ироничные губы, спрашивал партнёра - Ну что Дэн, будем вкладывать в объект?
   "Спортсмен" сомневался: придирчиво оглядывал потолки, открывал двери в подсобки, скептически кривил губы. Шарик подозрительно ходил следом. Оба чужака были "правильными", - пахло от них не спиртным и табаком, а дорогими одеколонами и какими-то изысканными блюдами, какими пахнет возле нового ресторана "Три кита", который воздвигли на месте некогда знаменитой на весь город танцплощадки "Улыбка".
   В промёрзлой пустоте административного корпуса звонко звучали голоса. Петрович возился с ключами, открывая кабинеты, - голые стены, вспухший линолеум, окна, прихваченные по углам морозом. Глядя со второго этажа на череду торговцев пританцовывающих от холода вдоль тротуара, "банкир" убеждал:
   - Место бойкое: стихийный рынок, оживлённый перекрёсток, большой жилой район. На первом этаже откроем маркет, на втором - офис, во дворе - оптовую базу. За полгода окупим вложения... Дэн, да сколько там этих вложений-то? Почти даром берём... Ну? Чего молчишь?
   - Ладно, хрен с тобой. Берём, - ботинки 'спортсмена' захрустели осколками люминесцентной лампы, подмяли разбросанные по полу машинописные документы, рукописные ведомости, календарь трёхлетней давности. - Поехали отсюда.
   'Банкир' подмигнул Шарику, присел на корточки, потрепал его за ухом. Уже сбегая по гулким ступеням, крикнул вслед ушедшему вперед компаньону:
   - Дэн, скажи, почему у собак глаза умнее, чем у людей?..
   У Петровича, что-то не ладилось с дверью: ковыряя ключом, он бормотал под нос:
   - Почему-почему... Потому, что у них в глазах счетчики с долларами не мелькают, как в той мультяшке,  старик наконец сладил с замком, подергал за ручку, проверяя как закрылась дверь. - Правильно я говорю, Шарик?
   Шарик громко залаял в ответ. Звонкое эхо надолго повисло в стылой пустоте коридора...
   До весны не было никаких движений, да и сами новые хозяева появлялись на фабрике редко, хотя зарплату сторожам платили исправно. Времена были не лучшие - зарплаты мизерные, пенсии получали с полугодовыми задержками. Петрович и Савелич едва сводили концы с концами, но Шарика не обижали, подкармливали регулярно, хотя пёс в этом и не нуждался, - он принимал их скудную пищу только из уважения и боязни обидеть стариков, а зачастую уносил кусок и закапывал его под фабричным забором.
   В мусорных контейнерах попадались ему куски поаппетитнее, чем те, которые приносили старики. Судя по отходам, не все горожане бедствовали, - в объедках можно было найти и кусочек колбасы, и недоеденный бутерброд с сыром, и хвост селёдки. Шарик точно не бедствовал, - он чувствовал в молодом теле избыток энергии, силу и уверенность в себе. Видно эту уверенность чувствовали бродячие псы, когда почтительно расходились при его приближении.
   О Витьке Янчевском всё это время знали только то, что он теперь боец СОБРа, живёт где-то в Москве, женился, воспитывает дочь. О Галке тоже знали мало. Говорили, что Олег Юрьевич всё же развёлся и взял Галку замуж. А ещё ходил слух, что где-то в Северо-западном районе города есть у них большой магазин, которым управляет Галка, а сам Олег Юрьевич за большие деньги купил высокий пост в мэрии. Якобы все чиновничьи посты, даже очень высокие, теперь покупаются и продаются как картошка на базаре.
   Новые хозяева за лето отремонтировали административный корпус, превратили первый этаж в сияющие витрины магазина электроники и бытовой техники 'Максимум', цеха переделали в оптовые склады. Дела у них явно шли в гору.
   Днём, когда Петрович и Савелич отдыхали, Шарик дремал в тени под железной погрузочной рампой, по которой гремели шаги грузчиков и тарахтели тележки. Из прохудившихся мешков в щели железного помоста сыпался сахар, рисовая сечка, пшеничная крупа. Капала водка из разбитой бутылки, сотни новых запахов текли в пересыщенном воздухе: кофе, чай, корица, перец...
   Однажды зимой, когда "банкир" был в отъезде, к "спортсмену" приехал небезызвестный Гарик Напёрсточник. Напёрстки он давно уже не гонял, а кличка осталась. За последние годы он полысел, обзавёлся животом, но был быстр и подвижен. Минут через пятнадцать Гарик вышел из офиса в распахнутой дублёнке. Оставив одну ногу на бордюре, боком плюхнулся на сидение "Мерседеса". Самоуверенно терзая зубами жвачку, достал из внутреннего кармана бумажный пакет, небрежно кинул его в "бардачок", сказал сидящему за рулём напарнику:
  - Дал десять штук, как и обещал. Не будем ребят в этом деле пачкать, - найдёшь стрелка со стороны. За штуку.
  - Две, Гарик.
  - За штуку найдёшь, - не велика птица. Девять штук наши, - Гарик плюнул в Шарика жвачкой, втянул ногу в машину, хлопнул дверкой. - Поехали...
   Зима в том году была снежная, а у городских властей случились очередные проблемы, - не вывезенный снег лежал высокими валами по разделительной полосе проспекта, вдоль тротуаров, под стенами домов. Олег Юрьевич, ответственный теперь за коммунальные службы города, оправдывался в городской газете, писал об объективных трудностях, о нехватке средств. А горожане поговаривали об очень крупных денежных суммах выделенных городу на закупку техники для коммунального хозяйства. Деньги эти якобы были перечислены на счета нескольких фирм, которые оказались "фантомами" и теперь у города ни денег, ни техники, зато у некоторых городских чиновников появились новые особняки и джипы.
   А свежий снег всё падал и падал, обновляя пожелтевшие от песка тротуары. В обед мимо фабрики проходила со школы знакомая ребятня. Весело смеялись, кидали друг в друга рассыпчатыми снежками, тонули в солнечных облаках радужной снежной пыли. Просовывая носы в липкую от мороза металлическую решётку ворот, звали Шарика. От звонкого многоголосия испуганно взлетали с деревьев вороны, с мохнатых белых веток сыпался снег.
   Забывая о солидности полагающейся взрослому псу, Шарик весело мчался из глубины двора, бросался прямо в снежное облако, - собиралась такая куча мала, что Шарику приходилось за воротники вытягивать из сугробов заливающуюся счастливым хохотом ребятню. А ещё любил Шарик хвататься зубами за привязанные к ранцам верёвки, и как на санках бегом тянуть оседлавших ранцы мальчишек и девчонок по тротуару.
   Возвращаясь в сторожку, пёс резво отряхивался от снега.
  - Тише, тише, - успокаивал Петрович, утирая со щёк тающий снег, и ласково трепал Шарика по влажному загривку. - Нарезвился, шайтан?..
   Через неделю, когда "банкир" вернулся в город, наступила оттепель. Текло с крыш, на дорогах от бордюра до бордюра шипела под колёсами снежная вода.
   Вечером метрах в двадцати от "Максимума" остановилась неприметная забрызганная грязью "пятёрка". Около часа стояла она в темноте под слепым фонарём. Шарик за это время дважды подходил обнюхивать её. Из машины привычно пахло теплом разогретого мотора, машинным маслом, бензином, табачным дымом, и подозрительно - порохом, оружейной смазкой.
   Часам к восьми "банкир" спустился со второго этажа к своему чёрному БМВ, залитому яркими отражениями цветных рекламных огней. Обливая снежной кашей бордюры, "пятёрка" резко рванулась с места, возле входа в здание скрипнула тормозами, качнулась носом вниз, будто наткнулась на невидимое препятствие. В открытые окна торопливо сунулись носы двух "калашей", тишину разодрали автоматные очереди.
   Банкира трясло в такт конвульсивным вспышкам порохового огня, из спины летели клочья кашемира. Звоном прорываясь сквозь автоматный треск, рушились на тротуар тяжелые остроугольные куски витринного стекла.
   В несколько секунд всё было кончено. "Банкир" рухнул кровавым затылком в лужу заполненную разбухшим как мокрая вата снегом. "Пятёрка" рванулась с места. В наступившей тишине вдребезги расшибся об асфальт запоздалый кусок витринного стекла. Стало слышно, как частой капелью стучит стекающий из-под машины бензин. В разбитой витрине "иконостас" из девяти немых телеэкранов множил новостные картинки: проверки на блокпостах, людей с автоматами, обгорелые коробки пятиэтажек, и солнечный закатный луч, - навылет, в сквозные раны оконных проемов.
   После гибели партнёра "спортсмен" объявил сторожам, что они работают только до конца недели, а потом на фирме вводится военизированная охрана. Дня через два после этой новости Петрович слёг. Савелич теперь работал днём на воротах, - впускал и выпускал машины, собирал у водителей самый последний почти не читаемый экземпляр товаротранспортных накладных. Кидая на стол такую бумажку, он сокрушённо качал головой:
   - Все документы "левые", понимаешь Шарик? "На дорожку", чтобы от гаишников отмазаться, а потом эти бумажки на гвоздик в нужном месте вешают. Я недавно в туалет, тот, что на территории захожу, а там, - мама родная! - этих бумаг... Ну, что смотришь?.. Да жив, жив твой Петрович. В больницу ему надо, а он, - хрен старый! - ни в какую! Ну да ничего, хозяйка у него в квартире появилась, он даже помолодел будто.
   Вечером после работы Савелич потрепал Шарика за ухом:
  - Идём, проведаем нашего Петровича.
   Стемнело рано, было ощущение глубокой ночи, хотя на перекрёстках скапливались красные и жёлтые автомобильные огни, а на тёмных троллейбусных остановках толпились люди. Савелич с Шариком свернули в тихие улочки Кривой Балки. На спуске неслись вниз санки, весело визжала ребятня. За подмёрзшими, тускло освещёнными окнами слышался телевизионный скрежет бьющихся машин, автоматные очереди и гнусавый тягучий голос переводчика, с американской простотой призывающий какого-то плохого парня отправиться в задницу.
   На балконах хрустело и деревянно постукивало на ветру замороженное бельё, кособочились нескладные самодельные шкафы. За кухонными подоконниками висели авоськи с пакетами молока и кефира; в некоторых форточках коптили коленчатые трубы буржуек.
   Потянулись двухэтажные котельцовые дома с непременными сараями. Дощатые двери сараев изнутри обиты для утепления грубой мешковиной. Из-под дверей шли тёплые струи запахов квашенной капусты, прорастающей картошки, вянущей морковки.
   У подъезда, в котором жил Петрович, бочком на тротуаре стоял небольшой автомобиль. У Шарика ёкнуло в груди. Ещё не понимая от чего это волнение, он вернулся с полдороги, обнюхал пороги автомобиля и вдруг опрометью бросился в подъезд. На четвёртом этаже, стоя на задних лапах и радостно виляя хвостом, Шарик нетерпеливо скрёб когтями дерматиновую дверную обивку, пока не щёлкнул замок и в дверном проёме не открылись изящные женские ноги в больших не по размеру тапочках.
  Шарик радостно заскулил... Галка!.. Виляя хвостом, он робко крутился у ног девушки, боясь как в старые времена стать на задние лапы и радостно дотянуться языком до её лица. Галка была в строгой юбке, в облегающем свитерочке. Волосы она отрастила как в старые времена, только теперь носила не косу, а строгий узел на затылке, и от этого казалась ещё красивее.
  - Шарик, ты? - Девушка обрадовано присела на корточки. - Хороший мой... Ну, тихо-тихо... - смеясь, увёртывала от его языка нос. - Иди к Петровичу... Не бойся, я полы вытру.
  Квартира густо пропахла лекарствами. Петрович лежал на белых простынях, под клетчатым пледом. На фоне подсиненной наволочки лицо его было непривычно жёлтым. Тяжело поднимая руку, он погладил Шарика, а когда Галка вышла на кухню, из которой тянуло головокружительным запахом мясного бульона, указал ей вслед глазами:
   - Шесть лет, Савелич, от неё ни слуху, ни духу, - думал, забыла меня совсем, а позавчера - на тебе! - как снег на голову. Два дня от меня не отходит, - не отрывая голову от подушки, старик подозрительно косился на Савелича. - Слушай, а как она узнала, что я заболел?
  Савелич вжимал голову в плечи, пучил невинные глаза:
  - А я почём знаю? Нашёл кого спрашивать...
  Умер Петрович через два дня. Похоронили его в неуютной новой части кладбища, которое в последние годы заметно расширилось за счёт Мельникова пустыря. На похоронах объявился Витька Янчевский. Шарик не бросился к нему как раньше, а тихо скулил, помахивал хвостом и робко тыкался мордой в его ноги. Витька не узнавал пса, - грубо отпихивал ногой. Стоял он с понурой головой, комкая в руках вязаную шапочку. Только когда гроб опустили в яму, он присел на корточки, сыпанул горсть земли и, наконец, узнал Шарика, рассеяно погладил его припорошенной землёй ладонью.
  Савелич, как организатор похорон, распоряжался в старенькой городской столовой, Галка суетилась, помогая ему. Наконец, когда уже выпили по две стопки за упокой, Галка присела к длинному столу. Место ей оставили рядом с Витькой.
  - Как живёшь, Витя?
  - Живу... А ты?
  Они говорили тихо, не поворачивая друг к другу голов, глядя каждый в свой стопарик.
  - Столько лет о тебе ни слуху, ни духу.
  - Я уж два месяца в городе, насовсем вернулся.
  - Что так?
  - Комиссован по ранению... Квартира служебная была, - забрали. Куда было деваться? В Москве цены  мама не горюй! А здесь квартира от родителей осталась. Охранником на фирму устроился. Жена, дочка... Живу, не жалуюсь, - Витька одним махом опрокинул в рот стопку водки, скривился. - А ты со своим как? Миришься?
  - В последнее время совсем чужими стали. По ночам где-то пропадает, пьяным приходит. Говорит, работа такая, - приёмы, презентации. Все важные вопросы с нужными людьми теперь якобы в ресторанах решаются. А слухи ходят, - с девками по саунам шатается, - рассеяно вращая в пальцах не допитую граненую стопку, Галка криво усмехнулась. - Уходить собралась... Магазин, дом, - всё на него оформлено. Что получится, не знаю...
  Когда вышли из столовой, Витька уже был чуть жидковат в ногах. Стали у бордюра, ожидая такси. Галка придерживала пальцами воротник шубы-разлетайки, зябко притопывала изящными сапожками. Витька оправдывался:
  - Извини, - давно не пил, развезло с непривычки... Знаешь, давно хотел тебя увидеть, но боялся... Иногда мимо магазина твоего проезжаю, - так и тянет зайти, посмотреть, какая ты стала. Но решимости не хватает. Если бы Петрович не умер, и сегодня не свиделись бы.
  До обидного быстро, подвернулось такси. Витька открыл дверь, плюхнулся на сидение:
  - Прощай, Галка.
  - Лучше - до свидания. Будешь возле магазина, не бойся, заходи.
  Следом за Витькой уехала Галка, - хорошо хоть попрощаться не забыла. А Витька забыл, - даже не посмотрел в сторону Шарика. Ушёл и Савелич, который разом лишился и напарника и работы. Шарик по привычке затрусил домой на фабрику и только у ворот вспомнил, что туда уже нельзя, - вчера здоровенные молодые парни в камуфляже взяли фирму под свою охрану, а Шарика выбили за ворота пинками армейских ботинок.
  Тоскливо глядя на двор фабрики, Шарик не знал куда идти. Он просидел у ворот до вечера, потом поплёлся на окраину, к кладбищу.
  Лёг рядом с обложенной венками могилой Петровича, пристроил голову на вытянутые лапы, тоскливо смотрел перед собой остановившимся невидящим взглядом. Кладбищенские псы, почуяв чужака, угрожающе ходили кругами, злобно скалили зубы. Терпеливо и сдержано рыча в ответ, Шарик не шевелился, но когда самый злобный из псов подошёл слишком близко, он молниеносным броском вцепился ему в горло, кинул на землю и терзал до тех пор, пока пёс не затих.
  С окровавленной мордой Шарик вернулся к могиле, лёг в гордой позе сфинкса и не двигался с места до тех пор, пока красный морозный закат полностью не рассосался в синеве слоистых туч. Тогда Шарик сел, закинул голову к потёртой полупрозрачной луне и впервые в своей жизни завыл, - громко, протяжно и так тоскливо, что эхо этой тоски отозвалось в самых дальних и тёмных переулках заснеженного города.
  
   4
  
  Четыре года, которые Шарик прожил у кладбища, прошли совсем не так как молодые годы на мебельной фабрике. Старость начинала брать верх: внезапно накатывала усталость, облезала шерсть, заедали блохи. Молодые псы, понимая, что Шарик сдаёт, перестали бояться его, - угрожающе рычали, норовили вырвать из зубов лакомую находку, а в последнее время уже и вырывали.
  Поджимая мокрый хвост, Шарик прятался от затяжных осенних дождей под старым мусорным контейнером, вспоминал тёплую фабричную сторожку, Галку, Петровича, Савелича. А чаще всего вспоминал щенячий уют и покой у Витьки за пазухой. Часто он вздрагивал во сне, порывисто вскидывал голову, и с надеждой тянул ноздрями воздух, ещё не понимая, что родной запах молодого Витькиного тела, - всего лишь сон.
  Зимой Шарику всё же удалось увидеть Витьку. Хоронили очередного братка, из тех, чьи ухоженные могилы занимали целый квартал кладбища. Главным распорядителем на похоронах был Тимур, а вскоре объявился и Витька, - видно покойник был их общим знакомым. Вид у Витьки был похмельный: мешки под глазами, зябко ссутуленные плечи, мятая сигарета в синих дрожащих пальцах. Рукава куртки засалены, джинса на коленях - тёмно-серого неопрятного оттенка.
  Хоть Витька и держался в стороне от шикарно одетых 'мордоворотов', подобраться к нему было невозможно, - на Шарика цыкали, топали ногами, кидали комьями мёрзлой земли. Один раз псу удалось подобраться к Витьке, но парень сам отпихнул его ногой. Только на выходе из кладбища Витька узнал Шарика, удивлённо присел перед ним на корточки. Нерешительно протянул руку, словно боясь, что пёс его укусит.
  - Не забыл меня? - в унылых Витькиных глазах проскользнула неподдельная радость, и он, смелея, потрепал пса по загривку. - По-омнишь.
  Вытягивая шею, Шарик робко подполз к Витькиным ногам, принюхиваясь к родному полузабытому запаху. Хрипло и едва слышно заскулил, тыкался мордой в заскорузлую джинсу...
   Радостный огонёк в Витькиных глазах погасил Тимур, вышедший в сопровождении охраны за кладбищенские ворота. В морозном воздухе громко кричали и крутили рябую карусель испуганные вороны. Хлопали дверки чёрных мерседесов и БМВ, ветер крутил и рвал из-под днищ белые дымы горячих выхлопов. Многочисленная братва разъезжалась.
  Тимур уже взялся за дверную ручку бесшумно подкатившего 'мерса', но заметил Витьку. Обернулся к одному из своих приближённых: 'Стах, скажи пацанам, пусть не ходят по пятам', и, на ходу стягивая за пальцы перчатки, подошёл к Витьке:
  - Здорово, Яня.
  - Привет, - Витька хмурился, делая вид, что всецело занят псом.
  Тимур некоторое время помахивал зажатыми в руке перчатками, сверху-вниз глядя в демонстративно подставленную ему спину.
  - Обиду держишь? Типа, не по-дружески с тобой поступил?.. - Так и не дождавшись Витькиного внимания, сердито дрогнул ноздрями. - Да чё ты пристал к этому псу?
   Витька неохотно поднялся.
  - Щенка, который за нами в парк на дискотеку ходил, помнишь?
  - Ну? - Тимур недоверчиво глянул на тощие бока Шарика, на забитый репейником хвост.
  - Не хило его жизнь скрутила, - Витька втянул посиневшие от холода руки в рукава, зябко приподнял плечи. - Да?
  - А тебя? - Тимур оглядел Витьку с ног до головы. - Не скрутила? Сколько раз предлагал: иди ко мне, - не хочешь! Человека бы из тебя сделал.
  Витькины губы искривила злая ирония:
  - Человеков делаешь, жизнями распоряжаешься,  ну, прям, господь Бог.
  - Нет, Яня, я не Бог... - Тимур вдруг запнулся, раздражённо обернулся к подошедшим сзади парням. - Стах, - ну сказал же! - не дыши в затылок, иди куда-нибудь. Узнай, что там с поминками. И ты иди... - нетерпеливо помахал перчатками второму амбалу. - Погуляйте...
  Проводив сердитым взглядом парней, закончил мысль:
  - Но нас уже на полном серьёзе называют пятой властью. И мы не те клоуны, что сидят в мэрии, а настоящая, реальная сила. Марамоновскую усадьбу под музей на чьи средства восстановили? А церковь новая? А детская спортивная школа на БАМе?..
  - Ты про средства подробнее изложи, - криво усмехнулся Витька. - Крови не многовато на них?
  - Я в школе историю плохо учил, а теперь стукнуло в голову, - заинтересовался. Главное, что читать не надо, - наушник в ухо воткну и слушаю. А книг нужных много сейчас озвучено, и знаешь, что по ним, по книжкам этим, выходит? Вся наша история на крови построена. Как цемент кирпичи держит, так и кровь историю нашу держит, чтобы не развалилась, - Тимур говорил нарочито неторопливо, переводя неспешный взгляд с Витьки на продавщиц цветов, стоящих у прозеленевшей от времени каменной стены. - Так, что неизвестно отчего беды больше, от крови или от пьянства. Тут, как не крути, а если правым ботинком в дерьмо не вляпался, то левым вляпаешься непременно.
  Мимо прошуршал шинами автомобиль, прощально просигналил. Тимур не глядя, небрежно вскинул в ответ руку, сказал Витьке:
  - На себя смотрел?.. Картина, блин. Жена бросила, живёшь в гадюшнике, алкоголиков со всего района собираешь. Нет, Яня, - жить ты не научился! Чё ж плохого в том, что я хотел тебя научить?
  - Твоя учёба уже, - Витька приложил ребро ладони к горлу. - Во где! И каким ботинком куда наступать, сам разберусь.
  Тимур некоторое время молчал, поджав губы и неторопливо покачивая головой, - мол, так я и знал, - потом решительно хлопнул перчатками по ладони и навеянная похоронами негромкая "философская" интонация его голоса сменилась жёсткими нотками, какие звучали в обращениях к охране:
  - Ладно, поговорили.
  Сделав знак водителю, он достал из кармана стодолларовую бумажку, небрежно сунул Витьке в нагрудный карман, как дают швейцару на чай.
  - Дал бы больше, да всё равно пропьёшь, - открыл дверку бесшумно подкатившего "Мерседеса", рассержено крикнул: - Стах! Где ты болтаешься? Поехали!
  Витька презрительно скривился, расправил в пальцах купюру, замахнулся, - от груди швырнуть её вслед "мерсу", да так и замер с зелёной бумажкой у сердца. Передумал.
  В тот вечер он не поехал домой. Поблизости разменять купюру было негде, и он, помыкавшись в бесполезных стараниях, в конце концов обменял её на несколько бутылок водки и пару палок колбасы. В пять минут у Витьки появились такие друзья, что готовы были за него в огонь и в воду. Впрочем, пару часов спустя, когда закончилась водка, они бросили его в хрущобах Кривой Балки на заснеженной детской площадке.
  Свернувшись от холода, Витька спал на грязном притоптанном снегу под качелями. Шарик лизал ему лицо, лаял, тянул зубами за воротник, насилу добился, чтобы парень добрался на четвереньках до ближайшего подъезда. Всю ночь Шарик грел Витьку своим телом. А к исходу ночи Витька продрал очумелые глаза, долго оглядывал тёмный промёрзлый подъезд и, хватаясь ладонью за больную голову, шатко поднялся, зябко запахнул полы куртки. Согреваясь, побежал тяжёлой болезненной трусцой вдоль улицы, чтобы опять исчезнуть на несколько лет.
  
   5
  
  Шарик дотянул до таких лет, до которых редко доживают бездомные собаки. Он уродливо отощал, шкура его стала грязно-серой, плешивой, зубы выпали. Осенью бомжи перебили ему железным крюком лапу, с тех пор, вот уже полгода, он ковылял на трёх. Взрослые люди смотрели на него с брезгливостью, дети испуганно шарахались в сторону, мальчишки постарше били его ногами... Нет, люди не изменились, они были такими же, как тогда, когда маленьким щенком брали его на руки, целовали в нос и любовно прижимали к груди. Просто никто не любит жалкую и страшную старость.
  Шарик стал бояться и сторониться людей. Тяжело было ему доживать свой век. Хотя объедков в мусорных контейнерах стало больше, жил он впроголодь. Его гоняли и мусорщики, и промышляющие на свалках бомжи, и молодые сильные псы. Оставалось одно, - поджав хвост, робко ждать когда растащат самые лакомые куски и радоваться сухой корке, царапающей в кровь старую беззубую пасть.
  Была весна, готовились к выборам мэра. Весь город лоснился глянцем предвыборных плакатов, с которых рекламно улыбались лица вице-мэра Олега Юрьевича Бударева и видного предпринимателя Геннадия Тимарина, более известного как Тимур. У последнего - говорили горожане, - реальные шансы на победу, ибо действующая городская администрация в последние годы изрядно скомпрометировала себя.
  В один из таких весенних дней, возле могилы Петровича Шарик заметил Галку, Савелича и белоголового мальчишку. Савелич заметно усох, ходил, опираясь на палочку. Галка была по-прежнему красива, хотя жизнь её тоже отметила чуть приметными припухлостями под глазами и слегка осунувшимися скулами. На ней был строгий деловой костюм, волосы собраны в узел, тёмные очки подняты на лоб.
  Шарик тоскливыми слезящимися глазами поглядывал сквозь железные оградки, но подойти не осмеливался. Когда Савелич и Галка, наконец, пошли к выходу, он, робко поджав хвост, поковылял следом. Иногда он забегал вперёд, с надеждой поджидая у очередного поворота путаной тропинки, но ни Савелич ни Галка не узнавали его. Когда вышли на центральную аллею, Галка порылась в сумочке.
  - Ромка, держи ключи, подожди в машине.
  Утомлённый долгой степенностью, навязанной кладбищенской обстановкой и строгими взглядами матери, мальчишка взял ключи, радостно побежал к венчающим аллею воротам.
  Галка понизила голос:
  - Витю не видели?
  - Нет, не видно его, - врал Савелич, хотя всего несколько дней назад совестил Витьку и выслушивал от него в свой адрес беззлобную пьяную матерщину.
  - Слышала, совсем опустился он.
  - Не знаю, - жал плечами Савелич. - А ты как со своим?
  - Миримся в последнее время. Остепенился, дома всё больше сидит. Даже с этим предвыборным марафоном, чуть задержится на работе, сразу звонит, - докладывает, где он и когда будет. Меня теперь всюду с собой берёт. Видно стареет.
  В конце аллеи Ромка вскинул руку с брелком, - за кладбищенскими воротами испуганно пискнул со сна и оранжево мигнул фарами блестящий как набор столового серебра автомобиль. Глядя вслед мальчишке, Галка покусывала губы.
  - Дядя Петя, меня много лет мучает один вопрос... Думала, время расставит всё по своим местам, а ответа всё нет. Полгорода знакомых, а поделиться не с кем. Ромка, вот... Даже не знаю, как сказать.
  Галка нащупала на лбу очки, спрятала за тёмными стёклами глаза. Её каблучки неуверенно постукивали по изящной тротуарной плитке, трость Савелича, сквозь стёршийся резиновый наконечник, через раз вторила им.
  - А ты так и говори... Витькин?
  Поджав губы и кивая головой, Галка полезла в сумочку за сигаретами. Савелич поднял вслед мальчишке конец трости.
  - На него один раз глянь, - вылитый Витька. Да не моё это стариковское дело в ваши дела лезть.
  - Тогда после похорон Петровича... Я не знаю, что на меня нашло. Не удержалась, сама первый шаг сделала. Полгода мы как во сне каком-то жили. Я квартиру в городе снимала специально, чтобы встречаться с ним. А когда почувствовала, что беременна вдруг поняла, что надо выбирать между чувством и благополучием. Витька тогда уже много пил, и даже я не могла остановить его, - Галка растерянно поглаживала длинными тонкими пальцами сигарету. - А может, могла... Десять лет всё думаю и думаю... Если бы я тогда осталась с ним, вся его жизнь была бы другой.
  - И твоя тоже.
  - Вот за это и мучаюсь, - могла пожертвовать чем-то ради человека, а испугалась, - предала его во второй раз... Набожная стала, в церковь хожу, а совесть не отпускает.
  - Не вини себя. Ничего бы ты не изменила, только жизнь себе испортила бы. Родителей Витькиных я хорошо помню, - и отец беспробудно пил, и мать пила. А генетика дело такое, сама знаешь... По телевизору учёные, вон, сколько про это говорят. Так, что ружьё давно было заряжено.
  - Так ведь не каждое ружьё стреляет. А, дядя Петя? Ведь это я на спуск нажала.
  Выйдя за ворота, остановились поодаль от Галкиной машины. Савелич задумчиво ворошил концом палки кучу облетевших вишнёвых лепестков, собранных ветром в выбоине асфальта.
  - Помнишь, давно когда-то борьбу с пьянством у нас развернули? Идея хорошая была, а взялись за неё не с того конца. Единственный верный способ бороться с пьянством, - дать человеку достойную, красивую жизнь. Чем меньше доброты и красоты в жизни человека, тем ближе он к краю. Выходит, ты всё правильно сделала. Ты думала не о себе, а о сыне. Теперь его ружьё никогда не выстрелит. Вон, какой он у тебя растёт.
  Старик кивнул подбородком на Ромку, - тот сидел на корточках перед резвым чёрным щенком, движением пальцев играючи кидал его на землю, почёсывал ему грудь. Щенок, всеми четырьмя лапами азартно ловил руку мальчишки, беззубо грыз её.
  - Сына, на нём же куча микробов, - с укоризной сказала Галка и обернулась к Савеличу. - Дядя Петя, ты нашего Шарика помнишь?
  - Как не помнить.
  - Как две капли на него похож. Манишка на груди такая же белая, - склонив голову, залюбовалась щенком, но не присела, как приседала раньше перед Шариком, не приласкала. - Всё, Рома, оставь его, поехали. Садись, дядь Петь, подвезу.
  Разворачиваясь, машина проехала рядом с Шариком и Галка вдруг обернулась, посмотрела на него сквозь зеркально бегущие в боковом стекле белые вишнёвые ветки. У Шарика дёрнулось в груди, - может, узнала его по рваному уху? Но на самом краю тротуара зашалили какие-то беспечные мальчишки. Сигналя им, Галка обратила внимание на дорогу и больше не оборачивалась. Набирающая скорость машина подхватила с асфальта лепестки облетающей вишни, роем закружила их вдоль бордюра, унесла вслед за собой.
  Шарик чувствовал, что больше никогда не увидит ни Галку, ни Савелича, ни белоголового мальчишку, которого, сам не зная почему, уже любил. Беспросветная собачья тоска выла в груди, но в горле уже не было прежней силы, чтобы выпустить её на волю. Шарик закинул голову к небу, жалобно хрипнул и долго смотрел вдоль кладбищенского переулка слезливо-гнойными стариковскими глазами.
  Щенок прыгал вокруг Шарика, приглашая порезвиться. Устало вздыхая тощими боками, Шарик повёл несмышлёныша на мусорную свалку, туда, где его ждала ещё одна встреча, - не такая неожиданная как первая. В последний год Витька Янчевский частенько появлялся на кладбище. Скорбно опустив голову, он ходил за похоронными процессиями, мял в руках вязаную шапку, а потом увязывался за обескураженными, будто пришибленными людьми на поминки. Из старой столовой он вываливался на заплетающихся, неуверенных ногах, долго стоял посередине тротуара, силясь удержать равновесие и словно соображая, куда пойти.
  Он долгое время не узнавал Шарика, кидал в него камнями, пинал ногами, но в тот день его пьяные глаза на секунду просветлели. Витька присел на корточки, удивлённо вылупился:
  - Ни фига себе! Если бы не ухо я бы никогда не прочухал, что это ты, братан. Сколько ж те лет? Мне тридцать шесть, значит тебе...  он горбил брови, соображая, и вдруг удивлённо присвистнул.  Да ты, братан, долгожитель.
  Витьке, видно, нужно было выговориться. Он сел, привалившись спиной к мусорному баку и, обняв Шарика за шею, пьяно изливал душу:
  - Тимура, помнишь? Известный перд... перд-пи-ни-матель. Понял да? Не бандит, а предпир... тьфу, ба-алин, короче коммерс. Ну, ты понял, да?.. Дочку в Англии обучает, благавари-те-настью занимается. Ну, там на футбольную команду, на дома для стариков. Церковь отбабахал вон какую. А как с друзьями этот Генка поступает, знашь?.. Не? Тады слушай...
  Витька достал сплющенный спичечный коробок, чужими, неверными пальцами, чиркал спичкой. Окурок во рту искажал его и без того невнятный, пьяный голос:
  - Генка давно уже звал меня к себе. Я же в снайперах ходил. Ну, ты помнишь, да? В Афгане там, в СОБРе... А я не пошёл. Гордость у меня, понимашь?.. Ладна, тебе не понять. Короче, охранником в фирму устроился, коммерса одного возил. Тачка была дорогуща-ая! Мама родная... И вот на Октябрьском въезжает в эту тачку джипяра. Здара-авенный!.. Ка-ароче!.. Повесили на меня обе машины и цену определили, - десять штук зелени. Я бабла такого отродясь в руках не держал. Я конечно сразу за помощью, к Тимуру, - так, мол, и так, Гена, выручай, а он мне и говорит: есть, братан, быстрый способ решить все твои проблемы... Живёт в нашем городе один о-очень нехороший человек. Такой нехороший, что на белом свете будет намного легче дышать, если этого человека не станет... И винтовочку снайперскую мне показывает.
  Витька изломал все спички и, двумя пальцами шаря в пустом спичечном коробке, продолжал:
   - Я, конечно, отказался, - даже слушать не хотел. А эти с джипаком, счётчик включили. Денежки тикают, тикают, ну и дотикались до того, что пуля мне светила. Успокоил я себя тем, что землю от этой очищаю... ну от нечисти всякой, взял винтовку и пошёл... - Витька кинул под ноги пустой коробок и, приложив к груди растопыренные пальцы, исповедовался, заглядывая Шарику в глаза. - Убивал, Шарик! Как есть, говорю, - убивал. И в Афгане, и в спецназе... но когда лицо этого парня в оптике увидел... блин! На секунду показалось, будто себя в зеркале увидел... а палец, - сука - не дрогнул: положил я пацана по всем правилам...
  Витька вспомнил о прилипшем к губе окурке, в поисках спичек стал хлопать ладонью по карманам.
   - Ну, думаю, - всё! Дело прошлое, плевать мне на то, кем этот парень был, как жил, ну и всё такое. Без этого жить спокойнее. Пральна? Но дело гро-омкое получилось... Ну, ты помнишь, да? Телевизор там, газеты. Писали, показывали, - Витька поднял с земли коробок, снова стал шарить в нем пальцами. - И что оказалось?.. Парень этот "афганцем" был. Понимашь?.. Там мы с духами воевали, а тут са-ми се-бя...
   Витька скрипнул зубами, досадливо стукнул затылком в мусорный бак, замер, глядя на бегущие в небе облака. Минут через пять он решил что-то добавить к своему рассказу, встрепенулся, но безвольная его голова уже болталась как репа на вялой ботве, и Витька рухнул подбородком в грудь, захрапел. Шарик свернулся калачиком возле его тёплого бока. Щенок, - под боком у Шарика.
  Ветер обметал с отцветающих вишен белые лепестки, кружил их хороводом, а Шарику мерещилось, что это летят палые осенние листья, и на секунду пёс встрепенулся, напрягся, будто сейчас он,  молодой и глупый,  бросится вслед за ними, закружиться на месте, будет ловить их зубами и пытаться придавить лапой к земле.
  Уняв неожиданное сердцебиение, Шарик положил голову на лапы, остекленевшим взглядом следил за кружением лепестков, а сам был уже в той далёкой осени, которой Витька принёс его на фабрику. Ему мерещилась телефонная будка на углу квартала. Ветер кидал в неё через разбитую скрипучую дверь осеннюю листву, тяжёлая эбонитовая трубка безвольно висела на оплетённом железом проводе, и в острых осколках разбитого дверного стекла разгорался утренний солнечный луч. У задних дверей магазинов разгружали серые фляги с молоком, мерзко тарахтел мотороллер с алюминиевой будкой, а загулявший с вечера прохожий колотил кулаком и пьяно материл съевший монету автомат газированной воды.
  Шарику казалось, что сейчас он проснётся от утреннего скрипа вертушки на проходной. Войдёт уборщица с ведром и шваброй, будет сердито возить мокрой серо-коричневой мешковиной по крашеным половицам, а потом вертушка зачастит, и мерный скрип её станет аккомпанементом к новому утру: к гулкому топоту многочисленных ног, к смеху, к бодрым голосам, к урчанию машин.
  В обед Галка выйдет на заднее крыльцо столовой, позовёт Шарика, а он и сам уже будет мчаться на заветный скрежет ложки по алюминиевой тарелке. Галка не удержится, погладит его по загривку: 'Проголодался?.. Ну-ну, не торопись', и повариха будет кричать ей сквозь раскрытое, чадящее горелым луком окно: 'Куда пса трогаешь?' Смущённая Галка встрепенётся: 'Тёть Маша, ну, что мыла у меня нет!', и раскраснеется, махнёт рукой, побежит в столовую.
  А когда фабрика опустеет, и лучистая Вечерняя звезда начнёт клониться к шиферным крышам, Петрович возьмёт с подоконника склеенный синей изолентой фонарик, деловито перегонит в другой угол рта папиросу и, привлекая внимание Шарика, похлопает ладонью по ноге: 'Пошли, служака, посмотрим, что у нас на территории делается'.
  Из полудрёмы Шарика вырвал пьяный Витькин крик:
  - Сука! Думаешь, боюсь тебя?..
  Шарик испугано вскочил, щенок обижено тявкнул. Витька воинственно пытался подняться на ноги, - терял равновесие, валился на бок, злобно и невнятно рычал:
  - Я тебя, Гена... Ба-аля!.. Голыми руками... за жизнь свою... за всё...
  Наконец, он поднялся, зло оскалил щербатые зубы, со всего маха ботинком ударил доверчиво подошедшего Шарика в голову, и теряя равновесие, спиной ударился в контейнер, сполз на землю. Уронив голову на грудь, забормотал что-то несуразное...
  С пеной у рта Шарик лежал среди рваных полиэтиленовых пакетов и расплющенных пластиковых бутылок, конвульсивно дёргал задними лапами, неестественно закидывал назад голову. Где-то испуганно скулил щенок. Кровавая пелена стояла перед глазами.
  В мучениях прошло часа полтора. Было уже темно, когда над Шариком склонились два бомжа из тех, что промышляют сбором бутылок. Тот, что был в пёстрой камуфляжной куртке, осторожно тронул пса носком ботинка.
  - Кажется, отжил своё, - вгляделся, пренебрежительно пихнул каблуком. - Точно, - отжил...
  - Не трожь, - вмешался второй, тот, что был в захватанной грязными пальцами красной бейсболке. - Всё-таки тварь божья. Может он в следующей жизни человеком будет.
  - Ну, так кончи его, если ты такой милосердный. За что ему эти мучения? Видел я одного беднягу, - сутки так вот лапами дёргал, пока не издох.
  "Бейсболка" присел на корточки, взял в руки обломок лопатного черенка с точёной деревянной шишечкой на конце. Долго примерялся, потом неуверенно, будто боясь сделать больно, стукнул Шарика по голове.
  "Камуфляж" цвиркнул слюной сквозь редкие зубы:
  - Пса шелудивого кончить не можешь. Интеллигенция.
  Отнял у приятеля черенок и двумя уверенными ударами в звонкую черепную кость прекратил мучения Шарика.
  - Вот ты говоришь, жизнь налаживается, страна стала на ноги, - продолжил он прерванный разговор. - А нам с тобой, что с этого? Лет десять бы назад.
  - Не до нас тогда было.
  - Вот и я говорю. Кто-то новую страну лепил, кто-то делил заводы и пароходы, кто-то власть брал, а мы - как разменная монета. Глянь на этого пса, а потом на себя и найди, как говориться, десять различий.
  С этими словами "камуфляж" взял Шарика за задние лапы, швырнул обмяклое тело в гору мусора и склонился над Витькой, обшаривая карманы.
  - Мочой от него разит! Должно обмочился по пьяне, - герой. А как ладно про Афган брешет: "Помню было дело в Кандагаре..." - досадливо выпрямился, сплюнул Витьке на грудь. - Пустой.
  - Допился. Вчера ко мне подходит и такую хрень начинает нести. Я смотрю на него, понять ничего не могу, только потом сообразил, - 'белочка' у него.
  - Ладно, догоняй, - "Камуфляж" поднял сумку с пустыми бутылками, ушёл.
  "Бейсболка", оглядывался по сторонам, пытаясь выяснить откуда доносится тихое поскуливание. Наконец присел, сунул руку в узкий лаз между двумя мусорными контейнерами, вытащил упирающегося щенка.
  - Так вот кто здесь скулит.
  Бомж сунул щенка за пазуху и, ласково разговаривая с ним, пошёл догонять своего товарища. Щенок дрожал под полой куртки, испуганно тыкался мокрым носом в немытую волосатую грудь человека, но вскоре освоился: вытянул шею, принюхался и доверчиво лизнул бомжа в шершавый, обгорелый на солнце нос.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"