Аннотация: 2-место на конкурсе реалистического рассказа "Про/за-2"
Всю неделю начальник городской ЧК, Артём Железнов, не давал покоя Кольке Куняеву, - вызывал к себе в кабинет, строго сдвигал брови.
- Ну?
Куняев сокрушённо вздыхал, пожимал плечами.
- Пока ничего.
Артём щёлкал крышкой портсигара, раздосадовано дул в мундштук папиросы.
- Плохо работаешь, товарищ Куняев.
На "вы" и "товарищем" Артём величал Куняева только в официальной обстановке, или когда сердился на него, в остальное время звал по старой гимназической кличке: "Куня". Имел право, - выросли в одном дворе. Колька, правда, гимназию закончил, в люди выбился, а Артём, так... два класса церковно-приходской. Серая кость. Зато "в низах" прошёл такие "университеты" и впитал в себя такую силу житейскую, что теперь, сколько не гни его жизнь, - сама надломится, а Артём устоит.
Ещё полгода назад смеялся бы Артём, скажи ему, что Колька Куняев - хилый, белорукий, смазливый, как барышня, - будет работать у него в ЧК. Но теперь без Куни Артёму было всё равно, что без рук. Для черновой работы кишка у него оказалась тонка, - никогда не спускался он в подвал, где проводились расстрелы, зато к оперативной работе был прирождён: такие дела распутывал, - бывалые чекисты только руками разводили: "Ну, голова!" Артём настолько уверовал в гений Куняева, что теперь никак не мог взять в толк, отчего Колька тянет с таким простым поручением.
- Куня, ты уж расстарайся, найди мне её.
- Так, ведь, работаю - не сижу, сложа руки.
И так каждый день: "Работаю, найду, обещаю".
На исходе недели Артём не выдержал, - случайно встретив в полутёмном коридоре Куняева, схватил его за лацкан кожаной тужурки.
- Ну?
- Отработал ее связи по госпиталю, знакомых, родственников, - пока ничего, - Колька подался плечом назад, пытаясь высвободится от крепкой черноволосой руки Артёма. - Может, она из города уехала?
- В городе она! Ужом извернись, а найди, - Артём толчком припятил ускользающего Куню к стене. - Два дня тебе сроку и ни минуты больше.
И, правда, через два дня поручение было исполнено. Артём подъезжал к зданию ЧК, когда Куняев на ходу вскочил на подножку открытого автомобиля. Протянул вчетверо сложенный клочок бумаги. Артём развернул: "Пер. Кузнечный, 7".
Колька доверительно перегнулся через дверку автомобиля:
- По этому адресу, у старухи-молочницы живёт.
Артём нетерпеливо покрутил указательным пальцем перед пыльным лобовым стеклом.
- Разворачивай, - приказал он водителю, но едва развернулись и стали набирать скорость, вдруг, передумал, порывисто положил руку на руль: - Стой.
Под скрип тормозов Куняев чуть с подножки не слетел. Артём прищемил пальцами переносицу, замер в нерешительности, потом порывисто скомкал клочок бумаги, а вместе с ним и свои сомнения.
- Коля, бери авто, езжай в Кузнечный, - выходя из машины, решительно хлопнул дверкой, суровый голос прозвучал на всю улицу: - Арестовать и доставить ко мне. Лично займусь этим делом.
Стая свистокрылых голубей испуганно сорвалась с тротуара. Поджав хвост, бездомная собака шарахнулась вдоль каменного забора. Извозчик остановил лошадь и, почтительно сняв шапку, ожидал пока Артём твёрдой хозяйской поступью перейдёт улицу.
У входа в здание ЧК откозыряли часовые. Через три ступени Артём взбежал на второй этаж, нетерпеливо прошёлся по кабинету и, вдруг, спохватился, затушил едва прикуренную папиросу. Разогнал ладонью дым, поднял с пола обгорелую спичку. Придирчиво оглядывая кабинет, сел за стол, но тут же вскочил, чтобы поправить занавеску и щелчком сбить с подоконника дохлую муху. Снова ходил из угла в угол, машинально доставая портсигар и тут же досадливо пряча его в карман.
Через полчаса Куняев ввёл в кабинет молодую женщину в серой юбке и такой же неброской кофте. Тщетно пытаясь сладить с пустившимся в бег сердцем, Артём делал вид, что занят бумагами, - стучал стальным пером в донышко бронзовой чернильницы, старательно ставил подписи. Наконец, поднял от стола неторопливые строгие глаза.
- Спасибо, товарищ Куняев, можете идти, - кинул перо в чернильницу, оглядел женщину с ног до головы. - Ну, здравствуй, Анюта. Вижу, время тебе на пользу... Похорошела, хотя одёжа на тебе не такая фасонистая, как при господах. Ну, садись.
Анюта растеряно села, смущённо побежала руками вслед за взглядом Артёма: оправила на груди кофточку, пригладила на коленях юбку, подобрала под стул туфельки. Видя её смущение, Артём вдруг успокоился. Сердце больше не стучало под горло. Он снова чувствовал себя всесильным начальником ЧК.
- Знаешь, Анюта, что это за учреждение?
- Как не знать, весь город говорит: на Мещанскую попадёшь, - не воротишься.
- Интересуюсь я твоей бывшей барыней, гражданкой Грановской. Что за тайная организация у вас была? Чем занимались? Как Советской власти вредительство чинили? И какова твоя роль во всём этом, тоже интересуюсь. Так, что придётся нам говорить с тобой, Анюта, долго и откровенно.
- Отчего ж не поговорить, только барыню свою давно не видела: что с ней и где, - не ведаю, и про организацию никакую не знаю.
- Как же, - "не знаю". При беляках ты не скрывалась, а как мы город взяли, вдруг исчезла. Насилу тебя отыскал. Отчего пряталась, скажи на милость? - Артём вышел из-за стола, сунул руки в карманы галифе, прошёлся по кабинету. - Из всех твоих слов, Анюта, правда только в том, что с Мещанской не воротишься. Человек свой был у меня в вашей тайной организации, так что, будя тебе отнекиваться, - я всё знаю. Затем и посажен тут.
Артём доверительно присел на краешек стола, поближе к Анюте.
- Нет у меня времени карусели крутить, мы с тобой всё ж не чужие люди. Чай не всё быльём поросло? А?.. - клоня вбок голову, Артём пытался заглянуть в убегающие девичьи глаза. - Молчишь?..
Покусывая губу, дождался, пока молчание стало невыносимым, тогда он резко поднялся, вернулся в кресло.
- Ладно, давай к делу, - поплевав на большой палец, стал оттирать с руки чернильное пятно. - Знай, что ты для меня всё та же Анюта, которую я знавал до войны. А что касаемо твоего участия в контрреволюции, так это дело случайное, глупое. Поддалась влиянию своей бывшей барыни, запуталась. С кем не бывает по молодости. Я готов понять сей факт, только вот от товарищей моих веры тебе не будет. Для них вся контра на одно лицо. Вот и помысли сама, как непросто будет вытащить тебя отсюда. Есть только один способ замять всю эту историю... - так и не оттерев чернила с руки, Артём глянул на девушку избоку, из-под изломленной брови. - Тебе надо выйти за меня замуж. Только так ты будешь в безопасности.
- Нахваталась от своих господ... Больно умная стала? Думаешь, у меня в голове тёмный бор? - рванул на себя выдвижной ящик стола, возбуждённо стал кидать из него на стол книги, брошюры, газеты. - Я в последний год сильно изменился, Анюта. Книжки читаю. Понимаю, - без грамоты далеко не уедешь. Вот!.. - Швырял книги. - Вот!..
Анюта презрительно кривила губы.
- Из марксизма не многому научишься.
- Не скажи! Да и не только марксизм здесь... Вот, - заботливо утёр рукавом пыльную обложку. - "Овод". Это тебе не стишки какие-нибудь, - книга!
- Не серчай, Артём, замуж за тебя не пойду, будь ты сам товарищ Троцкий.
Порыв Артёма мгновенно угас. Он бросил книгу на стол, подчёркнуто неторопливо встал, толчком ладони распахнул дверь.
- Дежурный!.. В камеру её! И Кирпичникова ко мне! Срочно.
Кирпичникова он встретил, докуривая частыми короткими затяжками папиросу. Если Куня был его правой рукой по части сыска, то Кирпичников - главный помощник по грязной работе: тюрьмы, расстрелы, захоронение трупов.
- Васька, слушай сюда. Проконтролируй, чтобы бабёнку эту посадили к воровкам. Хочу, чтобы она посговорчивее стала. Понимаешь?
- Как не понять.
- Маньке-налётчице скажи, пусть припугнёт её. Но чтобы осторожно! - Погрозил фиолетовым от чернил пальцем. - Чтобы волосок с её головы не упал.
Васька скорчил физиономию, - мол, обижаете.
Дело решилось быстро. Кирпичников оказался молодцом, да и Манька-налётчица понимала, чего от неё хотят. Так, что на следующий день Артём увёз испуганную Анюту к себе на улицу Семинарскую.
Он жил в этой квартире уже три недели, а застоявшийся воздух всё ещё пах чьей-то чужой жизнью. Стоя позади Анюты, Артём увидел комнату глазами девушки и столько нового открыл для себя: оказывается, он за всё время так и не снял чехлы с кресел, ни разу не полил засохшую китайскую розу, ни разу не раскрыл деревянные ставни-жалюзи.
Пыльные полосы дневного света скупо цедились в жалюзийные междустрочия. В сумраке комнаты поселились тишина и унылость. Этажерка - забита книгами, на столе по-собачьи доверчиво склонил набок голову глобус: тёплые моря, просыпанная крупа океанских архипелагов, яркие заплатки загадочных стран. Патефон с поднятой на стойке крышкой, будто шляпу приподнял: "Здрасьте!" Простыни висели с неприбранной постели до самого пола. Ком серой несвежей подушки вмят в угол между стеной и металлической спинкой кровати.
Ещё недавно в этой квартире жила одинокая учительница географии, расстрелянная за пособничество контрреволюции.
- Да, не весело, - сказал Артём, шурша ладонью по небритому наждачному подбородку, - но выбор у тебя не велик: либо здесь, либо обратно в камеру. Решай.
Девушка вместо ответа шагнула к остановившимся настенным часам, сняла с гирек мохнатую нитку паутины, потянула вниз серебристую цепочку трескучего заводного механизма...
Недели две жили чисто и опрятно, но молчаливо, будто в доме был покойник. Артём стал чаще бывать на квартире, иногда даже на обед приезжал. Перед сном он клал на крепкую волосатую грудь пепельницу, кидал под голову руку, курил в темноте.
- Анют, почему так?.. - спрашивал он, кося глазами на девушку, которая, свернувшись калачиком, лежала к нему спиной. - Ты помнишь, как это было годков пять тому назад? Каретный сарай, сеновал... А в овраге? Наше гнёздышко под кустом жасмина помнишь?.. Ты готова была задушить меня от страсти, а теперь заместо этого смотришь стеклянными глазами в потолок и ждёшь только одного, - когда я с делом управлюсь.
Анюта молчала. Артём вздыхал, наполняя голубым папиросным дымом идущий от окна косой тоннель лунного света. Несколько дней назад приблудился откуда-то со двора серый котёнок. Анюта возилась с ним целыми днями: купала в жестяном тазу, вытирала мохнатым полотенцем, целовала в нос. Глядя на эту возню, Артём горько усмехался, - он был бы благодарен Анюте за малую толику той нежности, какую получал этот серый приблуда...
Вечерами Артём возвращался домой затемно. Свет автомобильных фар придирчиво ощупывал крокодиловую кожу булыжной мостовой, на повороте выхватывал из темноты афишные тумбы с шелухой рваных декретов и воззваний, литьё фонарных столбов. Узкая долька месяца бежала наперегонки с автомобилем, прячась за драконью чешую черепичных крыш, за тёмные кроны деревьев. Запах цветущих лип стремительно мчался навстречу автомобилю.
В эти минуты столько нежности появлялось в душе Артёма, что он пугался своих непривычных чувств. Он отпускал машину за квартал от дома, останавливался под старой липой. Дотянувшись до цветущей ветки, дышал сладким ароматом, неотрывно смотрел сквозь тёмную арку церковной колокольни на яркую лучистую звезду, приютившуюся под силуэтом колокола.
Сдерживая переполняющие душу чувства, прикуривал папиросу неторопливо шёл к дому и, вдруг, прикладывал руку к ещё не остывшей от солнца водосточной трубе, силой подавлял глупую счастливую улыбку, которая никак не вязалась с обликом всесильного товарища Железнова. Так бывает в лёгком хмелю, когда от неуёмной любви ко всему окружающему, хочется приласкать шершавый ствол старого дерева, траву и даже проржавевшую водосточную трубу.
Со страшной силой билось под гимнастёркой сердце, когда Артём стучал в дверь квартиры. Анюта открывала, брала у него фуражку, помогала снять сапоги. Не в силах сдержать себя, он целовал пробор золотистых Анютиных волос, лоб, любимые преждевременные складочки под глазами... И вдруг замечал сами глаза, - усталые, равнодушно устремлённые в бессмысленный тёмный угол. Руки Артёма мгновенно ослабевали, выпуская девушку из объятий, он вздыхал, садился за стол. Хмуря брови и неумело скрывая обиду, молча ужинал.
Уже перед сном он оттаивал, нежность снова искала выхода. Былая сумасшедшая страсть к Анюте казалась сущей безделицей в сравнении с этим новым чувством. Он хотел только одного, - обладать Анютой с такой нежностью, с какой ещё ни один мужчина не обладал женщиной. Он целовал разметавшиеся по подушке кончики Анютиных волос, мочку уха, упругую щёку и снова натыкался взглядом на холодные терпеливые глаза.
Нежность, вдруг, исчезала без остатка, злоба безотчётно рвалась в набухшие на висках вены. Густо замешанная на злобе страсть заставляла его до того неистовствовать в озверелой плотской любви, что однажды не выдержали гнутые барские ножки канапе, и Артём с Анютой с маху въехали головами в лоснящиеся от лунного света половицы.
И снова табачный дым тянулся из темноты на серебристый свет окна. Год за годом, Артём мысленно перебирал свою недолгую жизнь.
Они познакомились с Анютой на второй день после начала войны, - той прошлой войны, ещё не гражданской, и потому не такой страшной. Огромная толпа едва вмещалась в узкую улочку. Шли громить немецкие лавки. Анюта, - в то время горничная у фабриканта Грановского, - возвращалась с базара. Девушку затолкали, оборвали ручку корзинки. Овощи, зелень, - всё посыпалось под ноги. Чавкали и брызгали семечками помидоры, липла к мокрым от сока сапогам петрушка. Если бы не Артём, толпа понесла бы девушку вслед за собой прочь от дома, но парень вывел Анюту к каменной ограде, заслонил спиной.
- Не боись, со мной не пропадёшь, - весело улыбнулся он, отпихивая кого-то плечом. - Ежели, что - на этот кораблик сядем и - тю-тю! - от кого хошь уплывём.
Постучал пальцем, показывая синюю наколку на руке: кораблик клонится на ветру, парус надулся голубиным зобом, остренькие волны вокруг.
- Что за кораблик?
- Это не кораблик, - мечта.
- А что за мечта?
- Так... - неопределённо покрутил пальцами Артём.
Парень и девушка замолчали. Над их головами покачивались босые ноги мальчишек, устроившихся на ограде, как в театральной ложе. Где-то уже звенели стёкла немецких лавок, а парень и девушка, как завороженные стояли друг подле друга, и никто первым не решался уйти.
Давно это было. Где-то в другой жизни... Кривая дрожащая улыбка поползла вбок на одну щёку. В голосе Артёма прорвалась тихая горечь:
- Что изменилось, Анюта? Скажи.
Девушка молчала, лаская под простынею котёнка. В тонких нитях тюлевой занавески светилась мишура лунного света. Со стены, из лакированных деревянных рамок смотрели фотографические снимки: лежащий на животе голый младенец, озорная девчонка в матросском костюмчике, юная красавица-гимназистка, толстая усатая тётка в белой шляпе, - путь чьей-то жизни: ушедшей, забытой, никому не нужной.
На не тронутом Артёмом отрывном календаре застыл тот роковой день, когда на этой чужой жизни поставлен был крест. Анюта поддерживала в квартире образцовый порядок, переставила на свой вкус мебель, но суеверно не снимала со стены чужие фотографии и не трогала листы календаря.
- Анют, что ты молчишь?
- Ты сам всё знаешь.
Знаем, как же... В одну затяжку он прикончил оставшуюся треть папиросы и снова потянулся к портсигару... Это было уже год спустя после их первой встречи. Тогда, в девятьсот пятнадцатом объявлен был призыв в армию парней его возраста. Слишком неожиданно закончилась сказка. С одной стороны - в армию идти, с другой - Анюта, вдруг, переменилась.
Эх, зелен был ещё Артём, - парняга двадцатилетний. Это сейчас он верует в свои силы и способен переломить хребет судьбе-поперечнице, а тогда растерялся, пустил эту самую судьбу на самотёк. Пьяный и беспоясный, как арестант, он стоял посреди мраморного госпитального вестибюля. Иногда терял равновесие, топал пыльным сапогом, как человек, промахнувшийся мимо ступеньки, и снова пьяно качался на широко расставленных ногах, будто ловил подошвами зыбкое дно идущей по волне лодки.
- Анюта-а! - пьяным голосом орал он, задирая голову к балюстраде над лестницей. - Аню-ут!
Несколько раз санитарки просили Анюту, чтобы вышла, угомонила парня, но девушка пренебрежительно отмахивалась: "Скажи, - занята. Нет никакой возможности, скажи". Анюте было не до Артёма. Барыня - Арина Грановская - организовала на мужнины деньги госпиталь, и Анюта работала теперь медсестрой, а во второй палате у неё лежал молодой поручик, которым уже несколько дней девушка была не на шутку увлечена.
Когда Артём поднял на ноги весь госпиталь, два молодых выздоравливающих офицера по приказу Грановской ухватили упирающегося парня под руки, выволокли его во двор, швырнули лицом в лужу. После нескольких безуспешных попыток стать на ноги, Артём бессильно сел посередине дождевой лужи, размазал по лицу грязь и кровавые сопли. Госпитальный двор расплывался за серой марлёвкой мелкого густого дождя...
Артём оторвался от воспоминаний, сдул с волосатой груди хлопья папиросного пепла.
- Анют, ну что мне сделать?
Анюта порывисто села, будто давно ждала этого вопроса, натянула простыню до самого подбородка.
- Отпусти меня... Богом молю, отпусти.
У Артёма мгновенно сузились глаза, он порывисто приподнялся на локте, опрокинул пепельницу, всей пятернёй грубо схватил девушку сзади за волосы.
- К офицерику своему хочешь?.. Где он?.. Здесь в городе? Говори.
Закидывая к потолку подбородок, Анюта молча скалила от боли зубы. Артём, наконец, опамятовался, оттолкнул от себя девушку, вскочил с кровати.
Свет автомобильных фар со двора осветил комнату. Чёрные голые ветви погибшей китайской розы, узоры тюлевой занавески, сутулая тень Артёма поплыли по стене к массивному гардеробу. Ослеплённая ярким светом, проснулась в часах кукушка.
Артём запрыгал, попадая ногой в штанину. Кукушка ещё не успела откуковать свои двенадцать раз, а он уже встретил Куняева у двери. Втягивая живот, затянул пряжку офицерского ремня.
- Что там ещё?
- В Парамоновке склады горят. Поджог.
Артём хищно оскалил зубы.
- Ла-адно, - это мы ещё посмотрим, кто кого, - торопливо подтолкнул Куняева в спину. - Ехали!..
Всю дорогу до складов Артёму виделись холодные Анютины глаза. "Стало быть, не суждено?.." - подтачивали его сомнения. Но, - нет! - не из того теста был слеплен Артём, чтобы так легко сдаться. Что суждено, а что нет, - решать самому человеку. На кой ляд дадены тебе жизнь, сила, власть, ежели ты не можешь направить их туда, куда тебе надобно?..
Зябко забившийся в угол сидения Куня словно понимал, что делается в душе Артёма. Некоторое время он поглядывал избоку, потом сказал:
- Не все вопросы можно решить силой.
- А Николашку не силой скинули? - вдруг обозлился Артём. - А Керенского? А гидру белогвардейскую не силой сдерживаем? И мужика безграмотного силой учиться заставим. А иначе не получится, не поймёт мужик. Зато, когда грамотным станет, спасибо скажет. Силой можно всё, Куня.
Артём замолчал, но успокоиться не мог, - понимал, что Куняев имел ввиду Анюту. Минут через пять, когда Колька сонно уронил на грудь голову, Артёма, вдруг, прорвало:
- И любовь! - крикнул он так, что Куня испуганно вздрогнул, а шофёр удивлённо обернулся. - Тоже силой можно! У женщины природа такая - силу любить.
Куняев в ответ лишь вздохнул, зябко запахивая полу кожанки. Больше они к этому разговору не возвращались.
Пропахший дымом и порохом, Артём вернулся домой только вечером следующего дня. Квартира была не заперта.
- Опять дверь открыта! Сколько тебе втолковываю, - не понимаешь, - с порога сердито повысил голос Артём. Набросил фуражку на оленьи рога, стал расстёгивать тужурку. - Сегодня на Набережной женщину у себя в квартире убили. За цацки стеклянные, да шубу молью поеденную... - пальцы его настороженно замерли на пуговицах. - Анют, слышишь?..
Выждал секунду. Понял. Кинулся в комнаты.
- Анюта! - Распахнул все двери, огляделся. - Дура!.. Вот дура!.. - порывисто схватил со стола глобус, со всего маху разбил его о стену. - Ведь знает же, что найду! - метнулся к телефону. - Барышня, 3-12, пожалуйста... Дежурный? Куняева к аппарату, срочно!
Уже на следующий день Куня нашёл Анюту. Вошёл к Артёму в кабинет без фуражки, красуясь спадающими на лоб светлыми волосами.
- Нет худа без добра, - она нас на Грановскую, свою бывшую хозяйку вывела. На Барских Прудах скрывалась. Обеих взяли.
Артём удовлетворённо кивнул головой.
- С Грановской поработай, а вторую, - в камеру смертников. Да... Кирпичникова мне позови.
На рассвете смертников начали выводить из камер по восемь человек. Четверых голышом ставили у стены, четверо других раздевались здесь же, чтобы видно им было, как первую четвёрку, застывшую в столбнячном оцепенении, пихают рукоятками револьверов в спины. Как визжащих и извивающихся тащат за руки, как покорные, сами отупело идут к иссечённой расстрельными пулями стене. Чтобы видно было, как хлёсткие пули выклюют из дряблых прыщавых тел сгустки мяса и крови, как за ноги потащат тела в соседний каземат, а они будут стучать головами в пол и волочить по цементной пыли мокрые от крови волосы.
Анюта была во второй четвёрке. Дрожащими руками она пыталась расстегнуть верхнюю пуговицу кофточки, затравлено озиралась по сторонам, испуганной скороговоркой просила солдат расстрельной команды:
- Мне нужно срочно поговорить с товарищем Железновым... - слова её висли в воздухе, никто даже головой не вёл в её сторону. - Прошу вас... Пожалуйста...
Всю эту картину Артём наблюдал через арочный кирпичный проём, стоя в тёмном соседнем каземате, куда волокли тела расстрелянных. Анюта ещё надеялась, суетливо оглядывалась на выход, но с каждой секундой голос её дрожал всё больше, превращая слова в полную невнятицу.
- А тебе, цаца, особое приглашение требуется? - рявкнул на неё Кирпичников. - Может, подсобить?
Дрожащими руками Анюта торопливо распутывала завязки на юбке, плаксиво просила:
- Это очень важно. Поймите... Для товарища Железнова важно... Ну, послушайте же.
- Уехал товарищ Железнов, нет его.
- Не может быть... Я знаю... он здесь.
Только когда грянул залп, Анюта поняла, что спасения не будет. Испуганно вжалась спиной в стену. Неподвижными безумными глазами смотрела, как мимо проволокли мертвые тела, как прошёл один из расстрельщиков с совковой лопатой полной речного песка, - присыпать лужи крови. Потом, вдруг, обмякла, скрутилась вокруг оси, упала на пол.
Горбясь и на ходу прикуривая папиросу, Кирпичников зашёл в каземат к Артёму.
- Переборщили чуток, товарищ Железнов.
- Ничего, в самый раз. Урок учить до середины, всё равно, что не учить. Когда оклемается, веди её к Куняеву, пусть домой отвезёт. Головой за неё отвечаете, - оба.
Два часа Артём не находил себе места, потом не выдержал, - бросил работу, поехал домой. Давненько он за собой не замечал таких слабостей, но угомонить душу так и не смог.
Анюта сидела на полу возле кровати. На скрип двери даже глазом не повела. Артём присел перед девушкой на корточки.
- Будя тебе. Чего на полу сидишь? - затушил о ладонь папиросу, кинул окурок в кадушку засохшей китайской розы, которую Анюта поливала каждый день, веря в то, что цветок со временем оклемается. - Давай-ка на кровать... Зачем ты такая непонятливая?
Девушка безучастно позволила перенести себя. Как он положил её, так и лежала, неловко свернув голову.
- На обед приходить? Состряпаешь чего-нибудь?
Анюта смотрела в стену. Артёму захотелось броситься перед ней на колени, уткнуться лицом в подол юбки, молить о прощении, но он лишь испуганно вздрогнул ресницами. Торопливо нащупал в кармане ключ, хлопнул на прощанье дверью, закрыл на два оборота. Этим хлопком он обычно отсекал мысли об Анюте и в машине переключался на работу: опять крестьянский бунт, саботаж на железной дороге, грабежи по ночам, а вдалеке слышна канонада, - подкормленный Антантой Деникин, вырвался из красной узды и рвётся к городу. Но в этот раз Артём думал только об Анюте. В кабинете курил папиросы одну за другой, не мог сосредоточиться на работе. Злился на себя до бешенства.
Вечером он приехал домой необычно рано, когда солнце ещё только садилось за черепичные крыши. Два раза щёлкнул ключом в замке, гадая, как встретит его Анюта? Пожалуй, будет лежать там же, где он оставил её утром, - не причёсанная, с высохшими губами, взгляд - упёрт в стену. Чтобы пережить обиду, - одного дня для неё мало. Что ж, для пользы дела можно и потерпеть. Чтобы урок возымел действие, надо выдержать строгую паузу. Сладить бы только со своими желаниями. А первое желание было, - обнять Анюту, прижать к груди, расплакаться вместе с ней.
Артём толкнул дверь, остолбенел на пороге. Красный закатный полусумрак комнаты был наполнен монотонным тиканьем часов. Анюта висела на крюке люстры. Голова безвольно упала на бок, плечи подались вперёд, удлинившиеся руки безвольно повисли вдоль туловища.
Споткнувшись об порог, Артём бросился было снимать её, но только коснулся холодной руки, - отпрянул. Силы покинули его. Он лунатической походкой обошёл висящую Анюту, зачем-то заглянул в другие комнаты, прижался спиной в угол и, обтирая тужуркой извёстку, обессилено сполз на корточки.
Сидел, обхватив голову руками, пока не прошло состояние отупения, и тогда в обманчиво опустевшей душе, вдруг, всколыхнулось что-то большое, рвущееся наружу. Сжимая в гузку кривящиеся губы, Артём вскочил из своего угла, упал на колени перед Анютой, обнял её ноги и больше не сдерживаясь, распустил тугой узел губ, заплакал навзрыд.
Когда стемнело, Артём, не зажигая света, вынул Анюту из петли, положил на кровать. Долго оглядывался, будто что-то потерял, потом рассеяно взял с пола котёнка, опустил его Анюте на грудь.
Всю ночь лежал Артём рядом с Анютой, заботливо поправлял на ней одеяло, кончиками пальцев поглаживал её по холодному лицу. Забылся он только утром.
Резкий звонок телефона долго тревожил сумрак комнаты. После паузы телефон звонил ещё раз, потом ещё. Артём лежал, тупо глядя в потолок. Только на четвёртый или пятый раз он снял телефонную трубку. Сказал не на шутку испуганному Куняеву, что чувствует себя плохо, побудет дома, а вы, мол, там справляйтесь сами, не маленькие.
Только вечером он спустил ноги с кровати, долго сидел, прикрыв глаза. Потом глянул на наколку, криво усмехнулся. Оказывается, ничего глупее, чем этот синий кораблик на руке не было в его жизни... Над головой - пленённый парусом солёный ветер. Крепкая загорелая рука лежит на руле. За кормой - рыбацкий домик. Жена-красавица и куча детишек машут вслед руками... Мечта.
Артём торопливо, будто опасаясь, что его уличат в чём-то непристойном, поцеловал наколку, шагнул к телефонному аппарату:
- Барышня, 3-12, пожалуйста... Дежурный? Машину мне к дому!
В ЧК он приехал к ночи. Все сотрудники были ещё на своих местах. Хмуря брови и подрагивая желваками, Артём просмотрел списки приговорённых к расстрелу, изредка поглядывая на стоящих у стола Куняева и Кирпичникова.
- С Грановской работал? - спросил он Кольку.
Тот утвердительно кивнул головой.
- Бесперспективно. Ведёт себя независимо, презрительно. Похоже, никаких связей у неё не осталось, да и саму организацию мы распатронили в пух и прах.
- Тогда нечего канителиться.
Артём постучал пером в донышко чернильницы, внизу списка дописал: "Грановская А. Б". Отдал список Кирпичникову.
- Прикажи всем сотрудникам собраться внизу, и этих, по списку, готовь.
Минут через двадцать сотрудники ЧК собрались в подвале. Артём приказал построиться и, заложив руки за спину, неторопливо прохаживался вдоль строя:
- Плох тот чекист, кто уничтожает контру, после того, как та успела укусить. Врага надо чуять тогда, когда он ещё сам не знает, что собирается замыслить грязное дело. Выявить и уничтожить собственной рукой, а не ждать, когда этим расстрельная команда займётся. Чего вас звал? Многие, вижу, чистенькими хотят остаться. Жиром заплыли... На пузо-то не гляди: не животы, - совесть революционная жиром заплыла. Оружие при всех имеется?.. Ну, коли так... Кирпичников! Веди.
Смертников выводили к стене по четверо. Частой разнобоицей грохотали в гулкой каменной пустоте револьверные выстрелы, кирпичная стена стреляла в ответ облачками красной пыли. Чекисты отходили в сторону, давая место новой расстрельной четвёрке. В полутёмном углу вытряхивали на пол стреляные гильзы, втыкали в каморы барабанов новые патроны, частыми поспешными затяжками превращали папиросы в окурки. Пряный запах пороха густо мешался с запахом табачного дыма.
- Становись! - командовал Артём новой четвёрке.
Чекисты становились в рядок, опасливо поглядывая на Артёма, - повадки у начальника были непривычные, пугающие. Взгляд холодил до мурашек на коже. Правая рука неотлучно лежала на коробке маузера. Жёсткий голос сулил недоброе:
- А вы, товарищ Куняев?
- Я... - испуганно запнулся Колька. - Вы же знаете, я...
- Отставить! - оборвал Артём. - Разоблачить контру, - полдела. Надо уметь давить её. Становись.
Качнувшись, как пьяный, Куняев занял вакантное место в четвёрке, узкая спина его жалко сгорбилась. Очередников поставили к стене, поднялись дула наганов.
- По врагам революции... - скомандовал Артём. - Пли!
Три нагана запрыгали в руках, оглашая кирпичные своды привычным гулом, четвёртый безвольно повис дулом у самого колена. Куняев вернулся с огневого рубежа, не поднимая глаз. Артём только коротко кивнул жёстким небритым подбородком на выход, - ступай, мол, глаза б мои тебя не видели.
- Не всё решается силой, - прошептал себе под нос обескураженный Куняев.
Артём не стал спорить, молча прошёл мимо Кольки.
Смертников осталось двое: Грановская и гимназист лет шестнадцати. Затравлено озираясь, гимназист дрожащими пальцами не мог сладить с пуговицами на вороте рубахи. Грановская казалась спокойной, - кинула к стене лёгкую кофточку, уронила к ногам юбки, изящным движением вышла из них, как если бы она собиралась искупаться в море, или лечь в постель к любимому человеку. Не стесняясь своей наготы, стала у стены.
Артём вспомнил: вот так же гордо и независимо стояла она на мраморной лестнице госпиталя, когда приказала вышвырнуть его под дождь на улицу. Только тогда во взгляде женщины была строгость, а сейчас презрительная ирония: давай, ничтожество, отыграйся за всё, прояви свою мстительную натуру. Но не было в душе Артёма злорадства, - будь другие времена, отпустил бы её с миром, чтобы знала: не только "белая кость" способна на благородство.
Было дело во время германской войны: честь пленным офицерам отдавали, не стреляли в поезда с красными крестами. Так та война была по правилам! Но когда брат вцепился в глотку брату, это уже не война, - бойня, и если в бойню эту ввязался, - сдавай благородство в обоз, иначе быть тебе с разорванным горлом, а вернее не быть тебе совсем.
Упирающегося гимназиста поволокли двое чекистов, поставили его рядом с Грановской. Мальчишка шмыгал носом, ладонью стыдливо прикрывал наготу.
- Лицом к стене, - приказал Артём и, похлопав по плечу одного из расстрельщиков, занял его место. - По врагам революции... - скомандовал он, вскинув маузер и, вдруг, непроизвольно затянул паузу.
Впервые в жизни у него дрожала рука. Мушка маузера мелкими кругами бегала по голой спине Грановской, как прядущая на месте осенняя муха.
- Пли! - поспешно выдохнул Артём.
Вырываясь из руки, непокорный маузер отскакал три раза, бросил Грановскую к стене и уже повис дымящимся дулом вниз, а охваченная конвульсивной дрожью женщина всё ещё сползала по стене, потом упала поверх мгновенно затихшего мальчишки, засучила ногами. Опережая Артёма из другого угла подвала, кто-то из бывалых расстрельщиков точным выстрелом оборвал её конвульсивный танец. Артём опустил поспешно вскинутый маузер, сплюнул на пол.
- Ну, вот, - сказал странным, не своим голосом. - Теперь все свободны.
Пряча револьверы, чекисты пошли к выходу. Артём неторопливо прикурил папиросу и, в нарушение всех своих заповедей, подошёл к залитым кровью телам. А заповеди у него были ещё с Петрограда, с конца семнадцатого года, когда Артём только постигал азы революции. От старого эсера были заповеди, - от Арнольда Блюмкиса, который задолго до революции кидал бомбы в полицмейстеров и градоначальников.
"Никогда не смотри своей жертве в глаза, - учил Арнольд, - Когда не видишь глаз - перед тобой враг, а не человек. Разглядишь в нём человека, берегись, - будет являться к тебе ночами. И главное: никогда не смотри на врага, когда он уже убит. Это зрелище завораживает взгляд, - ты смотришь, смотришь, а в это время в душу твою, по ниточке взгляда просачивается ужасная хворь. До поры до времени ты её не замечаешь, но она уже притаилась в тебе и только ждёт своего часа. Опасайся этой хвори, больше чем врага своего".
Артём присел на корточки перед Грановской, как завороженный долго смотрел на родинку на щеке женщины. Потом перевёл тяжёлый неповоротливый взгляд на мальчишку. У него было чуть худощавое загорелое тело. Наверное, целыми днями проводил на реке, ловил рыбу, а вечерами краснел, смущался от подтрунивания какой-нибудь озорной девчонки. Артём смотрел не отрываясь, всасывая в себя ту хворь, о которой говорил Блюмкис. Всасывал без страха. Ему было уже всё равно.
Через минуту он тяжело поднялся, махнул рукой бойцам из расстрельной команды, чтобы забирали тела, пошёл из подвала.
В кабинете сел, подперев голову руками. Кирпичников заглядывал несколько раз, о чём-то спрашивал, - Артём смотрел на него бессмысленными глазами, отвечая односложно, не помня вопросов. Потом, кажется, что-то прояснилось в его сознании, он негромко сказал:
- Присядь, Вася... Чего-то нездоровиться мне. Всю жизнь не знал, что такое болячки, а теперь вот, прихворал.
- Может дохтура, товарищ Железнов? - угодливо вскочил Кирпичников.
- Сиди-сиди, я сам себе доктор... Ты это... На Куню не дави, сам знаешь, слабак он на такие дела, крови ещё не нанюхался. Другого такого сыскаря нам не найти. Самородок... И скажи, пусть не беспокоят меня, пока не оклемаюсь. Всё, - сполняй...
После ухода Кирпичникова Артём достал из кобуры маузер, внимательно рассмотрел его, будто впервые увидел. Провёл прохладным металлом под носом, вдыхая аромат оружейной смазки и горелого пороха. Откуда-то из внешнего мира, как через вату в ушах, доносились привычные звуки: за одной стеной безответно звонил телефон, за другой, - кто-то щёлкал одним пальцем на печатной машинке. Где-то бухала дверь, торопливо шаркали по коридору шаги. И опять перебои со светом, - спираль лампочки медленно притухала, потом ярко разгоралась.
Артём дулом маузера качнул пресс-папье, - оно поплыло на месте, как лодочка на волнах. Глянул на татуированную руку... Вот и приплыл кораблик. А мечта всё там же, - в несбыточной дали.
Криво усмехнувшись, взвёл курок, уткнул дуло маузера снизу в подбородок... Думать не надо. Это, как в детстве, когда прыгаешь с крутого обрыва: чем дольше стоишь на краю, тем больше сомнений, тем презрительнее усмешки товарищей, которые уже прыгнули и смотрят на тебя снизу.
Палец осторожно выбрал свободный ход спускового крючка. Напряжённо сомкнутые ресницы Артёма, вдруг, затрепетали, как крылья бабочки.
Никогда в жизни он не вспомнил бы о том обрыве детства, а сейчас привиделся ему до мелочей: сверху - чубатый от травы, в середине - проросший сплетением корней, в самом низу - глинисто-сыпучий, как земля из свежевырытой могилы.
Видение было таким ярким, что Артём, вдруг, испугался, хотел отнять дуло от подбородка, но палец уже сделал то небольшое усилие, которое было ему предписано. Вылетев сквозь раскроенное темечко, пуля вместе с кровью шлёпнула в потолок, осыпала упавшую на стол голову крошками штукатурки и белыми хлопьями извёстки. Электрический свет задрожал, маяча затерявшемуся в волнах кораблику, но одинокого паруса уже не было видно, - его затянула сочащаяся с волос кровь.