Аннотация: Блокадный Ленинград. Отец и его дочурка, чтобы выжить, отвозят умерших к месту захоронения. Их силы на исходе, а по пятам идёт смерть, ведь их главный враг - Голод...
На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных...
Ольга Берггольц
Скрип. Скрип. Скрип.
Мои ноги околели в прохудившихся валенках. Мороз легко пробирается сквозь давно не менянные портянки. Рядом, вышагивают такие же валенки, только девочке в них всего лишь семь лет.
- Настя, иди спереди, так чтобы я тебя видел - слова даются мне с трудом, я кричу, но с губ срывается едва различимый шёпот.
Она еще совсем мала. Закутанная в драное пальтишко, на голове шапка, то и дело налезающая на глаза. Ее жизнь, это единственное, из-за чего я еще могу держаться на ногах.
Сегодня бомбежки не было. Нет, противник не спит, но это не главное из мучений. Отголоски войны доносятся; гудением в стеклах, земной дрожи и черными самолетами, штурмующих бесцветное, пасмурное небо.
Тем временем в нас живет голод. Голод, пожирающий нас до самых костей. Голод, истощивший и превративший нас в тени.
Бездействие смерть. Я давно это усвоил. Работая, мы хоть на какое-то время забываем о вкусной еде и усталости отягощающей плечи.
Мои внутренности сводит, но я уже привык к постоянным жжениям и спазмам. Не мытая кожа зудит, а в заброшенных волосах роятся вши и гниды.
По колено мы вязнем в рыхлом февральском снегу. Воспаленные, не выспавшиеся глаза, я бью себя по щекам, кусаю язык до крови, чтобы не нырнуть в объятия морфея. Но ресницы так и норовят слипнуться друг с другом.
Ветер продувает мой хлипкий, засаленный бушлат. Я тяну за собой широкие, вязнущие в снегу санки, с очередным телом завернутым в грязную простынь. На санках женщина. Мы забрали ее у родственников, которые сказали, что она умерла от обезвоживания. Можно поверить и в это, если не обращать внимания на отсутствие конечностей. Так целыми днями мы ходим с дочкой по домам, забираем мертвецов, вывозим их, за что нам полагается один талон на двоих.
Я постоянно поглядываю на дочурку, не упала ли? Через каждые десять метров останавливаемся - перевести дух.
Наша мама умерла, уж неделя прошла, как ее не стало с нами. Обычно о покойниках либо хорошо, либо ничего, но то, что Лена бросила нас в такое ужасное время, с ее стороны это большая подлость.
С тех пор Настя замолчала, замкнулась в себе. Все что осталось от игривой и жизнерадостной девчушки - холодный блеск голубых глаз. Настя не плакала, старалась быть мужественной, лишь погладила мертвую маму по холодной щеке и попрощавшись, поцеловала в лоб.
Я сваливаю, мертвое тело в траншею, там лежит уже больше сотни бесхозных трупов. Хоронить бросили давно, теперь братская могила станет для этой женщины последним пристанищем. Снег засыплет ее с головой, а мороз не даст гниющей вони расползтись по округе.
Работа на сегодня окончена, пора возвращаться домой, приказ: в светлое время суток не вывозить мертвецов. Откровенно говоря, мне плевать почему, нельзя, значит так надо.
Ночь уже в самом разгаре, когда на пути нам попадаются трое солдат, обветренные, угрюмые. Солдаты минуют нас, обжигая голодными глазами. Я стараюсь не смотреть в их сторону, мало ли чего.
Ходят слухи как несколько дней назад, солдат сожрал своего сослуживца. Пайку они не поделили, или еще чего неизвестно. Каннибал сначала пристрелил бедолагу, а потом начал его есть. Ублюдка, всего обляпанного чужой кровью, взяли с поличным, а он клялся и божился, что это не он. Конечно его тут же поставили к стенке, с этим у них тут без вопросов.
Мои мысли резко прерываются, мешаются, в голове темнеет, я спотыкаюсь, задевая обо что-то твердое разбухшим валенком, лечу куда-то вперед прямо в рыхлый, мягкий снег.
Он принимает мое уставшее, изнеможённое тело. Укрывает от всего плохого, от голода, смерти. Обещает всего лишь сытный, плотный сон, будто шепчет: спи, спи, спи. Дышится тяжело, у меня нет сил подняться на ноги, глаза заливает липкий, прохладный мед.
- Папа, пап, паапа - Настя склонилась надо мной, ее горячее дыхание согревает мое заиндевевшее лицо, - Вставай, ты же сам говорил бездействие смерть, ты сам говорил... - Я чувствую, как мое лицо стало мокрым от ее слез. "Что же будет с твоей дочкой, если ты умрешь?" - внутри головы раздается скрежущий голос. Это придает сил, облокотившись, я попытался встать. Сплевывая кровавые сгустки, я поднимаюсь, осторожно, сначала на колени.
- Бездействие смерть - эхом повторяю я за дочерью. Настя помогает мне изо всех сил. Теперь понятно обо что я споткнулся. Я увидел торчащую из-под снега едва узнаваемую человеческую руку. Настолько впаянную морозом в землю. Что она стала похожа на толстый, кривой корень.
Настя ведет меня под руку, почти тащит на себе. Я чувствую в ней опору, и от этого хочется волком выть.
Мы уходим все дальше и дальше, прочь от изрытых котлованов заваленных трупами, от мертвечины. Теряемся среди проржавевших остовов трамваев, и автобусов, одиноко щерящихся на нас глазницами пустых окон. Тоскливое зрелище.
***
Наша квартира пропитана затхлостью. Закопченные от буржуйки (принесенной мною из соседского дома) потолки, по углам расползаются водоросли из мха. Сырость. Окна заклеены останками газет, заколочены фанерой, поэтому в комнате царит мрак.
Я высыпаю на стол наш будущий ужин-завтрак-обед. Маленький кусочек заплесневелого хлеба, плитка клея и несколько крысиных туш, вот и вся наша еда. В углу комнаты "уставшая" софа, на которой мы спим.
Закуриваю, поднимаю за хвосты туши. Что ж, стоит попытать счастья у соседки обменять их на пару кусочков сахара. Тушу сигарету пальцами.
Наш дом опустел. Кто умер с голоду, кто попал на фронт, оставшиеся собрались, сбившись в небольшие стайки, и ушли туда, где обещано было спасение. Так и получилось, что в доме остались только мы с дочкой, да Марьяна Семеновна (или просто тетя Маша).
***
Давным-давно кажется в прошлой жизни, когда деревья пестрели от зелени, когда нам не приходилось срывать эти сочные листья, мы с Леной отдавали дочку тете Маше. Так как мы с Леной пропадали целыми днями на работе, тетя Маша оказалась очень даже полезна нам как нянька.
Изначально мы волновались и переживали, но тетя Маша настолько полюбила Настю, что иногда забывалась и называла ее своей внучкой. Дочка не была против этого, видно было, что она тоже всем сердцем прикипела к этой веселой и доброй женщине.
Как и нас всех, голод и война изменили тетю Машу до неузнаваемости. В последний раз, когда я видел ее выходящей на площадку, это была - сухая старушка с красными глазами, она курила, причмокивая, ее растрепанные седые волосы торчали из-под платка, тогда она стрельнула на меня взглядом безумства и ненависти, кинула к моим ногам так и не докуренную сигарету, и скрылась за дверью. И больше оттуда не показывалась. Сейчас я иду к ней, и сейчас мне страшно.
Я стучусь в ее обшарпанную, железную дверь, тут же отступив на шаг назад. Долгое время в подъезде царит тишина. От усталости, веки снова закрываются, и у меня уже совсем нет сил бороться с этим. На мою удачу тетя Маша все же подошла к двери.
- Кого еще там черти принесли?!
- Марьяна Семеновна, это я, Сева, ваш сосед из двадцать четвертой!
- Чего тебе нужно? - по ее голосу можно было бы прочитать волнение, но я не слишком-то следил за интонацией, было все равно, лишь бы она открыла эту треклятую дверь!
- Я кое-что принес вам на обмен, если захотите посмотреть, мне нужен один кусочек сахара, откройте, пожалуйста! - на остатках сил выдохнул я.
К моему большому удивлению, она открыла дверь. "Боже!" - воскликнул про себя я.
На пороге показалась сгорбленная старушка, мертвый оттенок ее кожи в старческих морщинах, на голове редкие седые волосы, они были спутаны в беспорядке, от старушки воняло тухлым запахом прения. Я знаю что это не правильно, но я не могу не прикрыть нос и рот рукой, иначе боюсь просто задохнуться.
- А ты знаешь, Игорь погиб. - Она посмотрела, и я понял, тете Маше пришла похоронка. Она щурилась словно давила изнутри слезы, шмыгала носом, протягивала мне желтое письмо, трясущимися руками. И тут она спросила. - Как Лена поживает? Как Настюша? - от этого вопроса ком встал в горле. Но я всё-таки собрал в себе силы, ответил.
- Спасибо, все хорошо теть Маш.
- А вот Игорь погиб - с этими словами она смяла похоронку в руках.
Мной овладела робость, я бы не смог ей предложить дохлых крыс, если б она не увидела.
- А что это ты принес? - я показал ей два обезглавленных тельца. На какой-то краткий миг в ее глазах блеснула радость, и тут же сменилась голодом.
Аккуратно я кладу в ее распростертую маленькую ладошку их, и отступаю назад.
Я возвращаюсь домой, понимая, что не смогу у нее взять ничего взамен.
Дочка этим временем уже готовит, варит в алюминиевой кастрюльке похлебку. Комнату заволакивает странный, сладковатый запах. Пока готовится еда, я ложусь на софу, укрываясь своей гимнастеркой.
***
Бабушка ловко поправляет платок на голове. Она стоит ко мне спиной, но я знаю, что она накладывает мне противную манную кашу, да еще и с комочками!
Она ставит передо мной глубокую тарелку, и я не понимаю, почему я с такой небывалой жадностью накидываюсь на эту сладкую, нежную, тающую во рту кашу!
- Не торопись Сева, что ж ты как в голодный год то?! - Бабушка трепет меня по голове своей мягкой рукой, - Никуда она от тебя не убежит, ешь спокойно! - но я уже не слушаю бабушку, пока что я ем, в моей голове звучит одно и то же - голодный год, голодный год, голодный год...
Я не заметил, как бабушкино лицо изменилось; посерело, стало впалым две ямы образовались на ее щеках, голодные глаза налились кровью. Она в нетерпении заскрежетала по столу длинными когтями пытаясь добраться до меня.
Я падаю со стула, бабушка уже не моя бабушка, это низкое, горбатое чудовище с колючей проволокой на голове, длинные иссохшие руки-ветки тянуться ко мне, к моему горлу и я почему-то не могу пошевелиться.
***
Почему-то не могу пошевелиться, что за черт?! Глаза открываются сами собой, и я чувствую, как у меня затекло все тело. Я вижу, как наша дверь распахнута настежь, и меня охватывает холодная дрожь.
В комнате царит уже привычный для меня сумрак. Я не могу даже позвать на помощь, рот заткнут грязной тряпкой, остается только беспомощно таращить глаза пытаясь рассмотреть хоть что-то. Что же здесь происходит?!
Изловчившись, мне все же удается чуть повернуться на бок. Я вижу, как на полу лежит моя девочка, а над ней возвышается грязная старуха, тетя Маша. У моей дочки закрыты глаза - она мертва. Старуха черными от крови руками вытаскивает из распоротого живота внутренности, кидает их в кастрюлю, при этом что-то напевая себе под нос.
Я порываюсь встать. Но ноги и руки крепко привязаны. В бессилье я начинаю изворачиваться на софе. И тут старуха меня услышала. Она остановилась, и медленно повернулась в мою сторону. В ее правой руке был зажат топор, а в левой окровавленный кусок мяса, глаза голодом сверкали в полутьме. Она вгрызла свои зубы в кусок плоти и потянула, отрывая, размазывая в крови все лицо и одежду, шагнула ко мне.
Я не мог сопротивляться, (да и не стал бы) когда холодный проржавевший топор растерзывал мою грудную клетку, старуха была слаба, поэтому от ее ударов я не умер сразу. С ее губ срывалась пена, колючая проволока на голове металась из стороны в сторону, а я отчетливо видел, кровь на детском личике до тех пор, пока не наступила тьма.
***
Луна осветила тяжело вышагивающую старуху, которая тащила за собой широкие сани, покрытые окровавленной простыню. Сама старуха была тоже вся в крови, но в такое время суток никто бы этого не смог увидеть.
Где-то там, вдалеке громыхали канонады артиллерии и дивизий, борющихся за жизнь и синее небо над нашими головами.
А голодная старуха тащила свой кровавый скарб все дальше и дальше.