Гулкие шаги разносятся по притаившейся во тьме улице, что ведёт меня своим ленточным червём вперёд и вперёд, точно в такт моему оглушённому сердцебиению. Ноги разносятся всё шире, ускоряя униссонный этюд для спешащих к свету, делая мрак вокруг ещё непрогляднее и, как смешно бы это не звучало, мрачнее. Всё вокруг смазывается в один сплошной свод, где выход можно найти только по градациям чёрного. Чуть насыщеннее - стена, чуть тусклее - идём вперёд, к новой пелене из конценртических кругов перед глазами. Здесь даже столь родные сердцу и измученному галлюцинациями сознанию светлячки, которые так охотно заполняют кругозор после пристального разглядывания ярко синего неба (как будто оно куда-то денется, ей богу), здесь даже эти милые создания одевают чёрные балдахины на свои искрящиеся крылья, заполняя темноту вокруг ощущением чьего-то присутствия. Иногда это присутствие обнаруживается в последний момент, перед тем как ты отпрыгнешь в сторону, чтобы не сбить с ног прохожего, вынырнувшего безликим силуэтом прямо перед тобой из этого обессвеченного сгущённого молока, которое несёт тебя неизвестно куда. Чертыхнувшись про себя, шаг ещё сильней ускоряется, превращаясь в аккуратные прыжки, которые шелестом напоминают взмахи невидимых здесь крыльев. Иногда кажется, что это - единственный звук, отдающийся эхом в тягучей пустоте. Хочется пискнуть, как летучая мышь, чтобы развеять сомнения и убедиться, что ты всё идёшь по улице, не освещаемой ни одним фонарём за неимением таковых, идёшь домой, к свету кухонной лампы, оставляющего маслянистый развод в чашке с чаем, идёшь туда, где всё определено, лежит прилежно на своих полках и пылится под своей ясностью. Хочется, но страшно: а вдруг, пискнешь, а в ответ - тишина? Никакого эхо, отражённого преградами на пути, телами, валяющимися под забором в тени окутавшего всё мрака, следами от покрышек, оставленными проежавшим здесь вечность и одну минуту назад автомобилем. Просто пустота в ушах и всё. Это страшно...
Поэтому идёшь молча, стараясь не двигать головой и даже глазами, чтобы не сбиться с курса, которым, как нитью Ариадны, или как леской рыболова, тянет вперёд полумифическая интуиция. Идёшь и всё, в слепой вере (а какой ей ещё быть в такой-то темноте) на то, что через пару, а может и через пару миллионов шагов ты наконец-то увидишь свет в конце своей дороги. О туннелях молчу, ибо сравнение это уж очень болезненно и однозначно воспринимается людьми. Наслушаются всякой чепухи, а потом давай кривиться при малейшем упоминании словосочетания, ссылаясь на изнасилованность сего архетипа в мирововй культуре. Ещё бы про белые тапочки запели, тогда бы вообще весело было. Сразу начнутся выпады в мой скромный адрес, и обвинения в особо жестоком обращении с культом смерти, его атрибутами, а так же в пособничестве скептицизму и нигилизму, и без меня нашедших пристанище в миллионах душ. Что тут говорить? Одно сплошное судебное заседание, на протяжении которого ты вынужден слушать приговор, вынесенный тобою же лично, а по окончании - тупо разглядывать табличку с надписью "заседание окончено. просим обращаться в следующей жизни". Нелепо? Так же нелепо, как и надежда на тот злосчастный свет, что, по какой-то непонятной мне причине, обязан быть где-то там впереди, давая ответы на все вопросы, которые я успел и ещё успею задать по пути в неизвестность.
Почему-то кажется, что я непременно куда-то, да прийду. Хоть убей, но не могу отделаться от этого гадкого чувства. И вообще, зачем это мне? Мне и так хорошо - иду себе, растворяясь во всепоглощающем мраке, как таблетка аспирина растворяется в стакане воды. Зачем мне какой-то свет, когда я здесь чувствую себя частью чего-то очень большого, всеобъемлещего, настоящего. Без цвета, запаха, вкуса. Чувствую себя каплей мирового океана, несущейся то вверх, то вниз, то по полям, то в облаках, то впадающей в реку, то испарающейся в раскалённых песках пустыни. Каплей, не знающей ни своего имени, ни места, куда она попала, ни того, что вообще означает быть каплей. Что означает быть. Я просто несусь вместе с бесчётными каплями в курговороте вселенной, творя её изо дня в день, чтобы потом она сотворила меня. Так мы меняемся ролями, каждую секунду, претворяя в жизнь цепь причин и следствий, вытекающих друг из друга, которой нет ни начала, ни конца. Я капля, а может, я совсем другая капля, а может, камень, а может звезда, а может ресница, упавшая с твоего века на гладкую кожу щеки, которую ты сейчас увидишь в своём запотевшем зеркале в ванной, после того, как ты помыла длинные прямые волосы моим любимым шампунем, увидишь, возмёшь на ноготок и сдуешь во исполнение известного только одной тебе желания. И это желание будет тем светом, что тянет меня вперёд и вперёд. Я всё, я океан твоих слёз, что вобрала в себя необъятная подушка, но мне этого мало. Поэтому я иду на запах твоих волос, что так цепко сросся с воспоминаниями и ощущением счастья, что отделаться от него - значит забыть, что такое счастье вообще. Сросся неразделимым сиамским близнецом с той пропастью моей души, что я держу специально для тебя, в слепой надежде (а какой ей ещё быть в такой-то темноте), что снова тебя когда-нибудь увижу. Увижу рядом с той лампой, что ты для меня зажгла в конце тунеля, под сводами которого я сейчас несусь вперёд...
Впереди появляется какой-то намёк на свет. Сердце начинает биться чаще, забивая ватой пульса оглохшие в тишине уши. В этом есть что-то религиозное, никак не меньше. Не хватает только голубя, вернувшегося с зеленью в клюве из странствия над волнующимся морем моего отчаянья, чтобы окрасить всё в столь привычный глазу цвет ассоциативного символизма. Тогда бы я побежал по воде за летающей тварью, схватил бы её, и свернул бы шею мерзавке - чтобы больше никто не видел тот берег спокойствия, что я потерял и теперь безустанно ищу, посвятив этому жизнь. А что если я найду его, что тогда? Что делать с пожертвованной бессмысленному делу жизнью? Расстаться? Нет уж, только после вас. Я ещё хочу потанцевать на ваших могилах, выстукивая сорок первый парадидл о каменную плиту надгробия, что несёт на себе ваши стёртые и никому не нужные имена. Простите, но у меня такое вот желание есть, ничего не могу с собой поделать. Или, вы думаете, ресницы падают только у вас?
А свет оказался тусклым фонарём у опорки, что меня изрядно развеселило, когда я наконец смог разодрать привыкшие к темноте глаза. Вот это действительно символично. Можно представить какой-нибудь лозунг органов, вроде "мы даём вам свет и надежду в наше жестокое время". Не знаю как у них, а у меня время совсем не жестокое - всего-лишь три минуты одиннадцатого. И мне хочется поскорей попасть домой. Попасть туда, где может быть ты меня ждёшь. Включила тусклую лампу, играющую бликами на чёрно-белой клавиатуре, расчесала свои длинные, так приятно пахнущие волосы, села у ночного окна и ждёшь. А может это я жду?
Не знаю. Поэтому иду...