Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Пиршество титанов 7

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Против Митрадата восстает его сын Фарнак; царь, чтобы не быть выданным римлянам, кончает с собой; Фарнак отсылает его останки к Помпею.


   174. Я был рядом с царем, когда прибыл ответ от Помпея. Император писал Митрадату, что война прекратится не ранее, нежели царь ему сдастся, как сделал Тигран, без условий и уговоров. Царь заведомо знал, что подобный исход означал для него смерть, мучительную и позорную, да и римский посол, муж суровый, но честный, не кривил с ним душой. Митрадат, однако, не стал до конца разрывать сношений с Помпеем и отправил второе письмо, в коем, жалуясь на нездоровье и преклонные годы, уверял, что не в силах приехать, однако просил снисхождения, предлагая Помпею в заложники своих близких и даже детей - при царе был побочный сын его, Митрадат из Пергама, сын галатки Адобогионы, Дейотаровой дрчери, не питавший в царю ни любви, ни почтения; им-то царь и готов был пожертвовать, дабы выиграть время и вновь озадачить врагов.
   175. Понимая притом, что его не спасут от возмездия ни смирение, ни уклончивость, ни богатые преподношения, царь отважился на небывалое. Пылкий разум его и несломленный дух породили воинственный замысел, и безумный, и величавый: оставить охваченный смутой Боспор и пойти через скифские степи в Европу, набирая в войско союзников изо всех племен и народов, совершить переход через Альпы - и хлынуть в Италию, поднимая на бунты рабов. Митрадат полагал, что он раньше успеет войти победителем в Рим, чем Помпей возвратится с Востока. Ни свой возраст, ни расстояние, ни иные препятствия Митрадат не брал во внимание: плоть его оставалась крепка, диких варваров он умел покорять без труда или делать своими друзьями, а дальность пути до Италии, чащи галльских лесов и снега перевалов ничуть не страшили того, кто прошел, вкруг Эвксинского Понта, всю Азию, а потом весь Кавказ - до Боспора.
   176. Через множество лет доводилось мне слышать от разных людей, рассуждавших о тех временах, будто предполагавшийся римский поход Митрадата, в коем он угрожал превзойти Ганнибала и Спартака - не более чем несуразная басня, сочиненная либо слепыми приверженцами, либо худшими из врагов государя. Ведь любому разумному мужу понятно, что отнюдь не в том положении, в коем царь находился тогда, было строить подобные замыслы - их несбыточность, должно признать, очевидна была даже и для меня, еще мальчика. Но дерзну возразить сомневающимся: ни один из людей, окружавших тогда Митрадата, не способен был выдумать что-либо равное - ни Фарнак, ни стратег Менофан, ни иные соратники, ни тем паче недоброжелатели из числа боспорян. Митрадат же, напротив, не раз убеждался, что удачу ему приносили поступки нежданные и отчаянные, ибо разум обычных людей был бессилен их предсказать. Я свидетельствую: он собрал возле Пантикапея войска и уже собирался отправиться в путь, но судьба рассудила иначе.
  
  
  
  
   Мглистый, трепетный, утренний свет: солнце - через туман, а луна - не успела погаснуть... Ветер, степь, озерко...
   Боги, где я?...
   Открыв глаза, Митрадат понимает, что - спал. Но душа еще не до конца возвратилась оттуда, где он сбросил с себя - всё былое. Или где оно - его бросило...
   Царь лежит на широкой измятой постели с двойным изголовьем. Руки, ноги, грудь, голова. Всё при мне. Уж какое ни есть, староватое, но еще вполне пригодное тело. Жаждет драки. Требует жрать. Может сделать брюхатою женщину.
   Ха, подумаешь - семьдесят лет! Между прочим, пока что - не семьдесят. И зачем их считать, эти годы?
   Впереди еще - вечность.
   А сзади?
   Ничего. Пустота. Легковейная небыль. Затейливый сон.
   Этой ночью - последней в пантикапейском дворце - Митрадат распрощался со всем своим прошлым.
   Свершилось всё, о чем он молил небеса: всё - отпущено, всё - прощено, всё - забыто, всё - невесомо...
  
  
  
   Весна. Вылупление почек, сползание коконов с крыл. Обновление мира. Счищение омертвелой коры. Гибель тленного. Громы, радуги, ливни, побеги. Пир неизбывности. Прорастание сути сквозь видимость. Обретение заданных смыслов. Осязаемость чуда. Возможность любых перемен и любых превращений: слова - в сущность, сущности - в вещь, вещи - в вечность...
   Всё вещное возвращает первичные облики.
   Одеяло, подбитое мехом, расползается на живые куски, становящиеся на глазах - молодыми куницами. Они юркают в серые скалы, коими был только что - этот старый дворец. А подушка, наполненная мягкой шерстью - вдруг встряхивается и делается глупым пышнорунным овном. Вместо простынь - ковер из цветов, да и ложе больше не ложе - мощный торс узловатого дерева, низко гнущегося над землей... Птицы, выпорхнув из распоротых рогом перин, гомонят, опьяненные солнцем, а иные уже себе ищут развилки и дупла для гнезд, дабы совокупиться, размножиться, выкормить жадных птенцов - и продолжить свое мельтешение в круговерти веселых времен...
   Воздух, воля, весна! Вечный танец земных порождений: птицы, бабочки, хищники, агнцы, змеи, мыши, стрекозы, шмели... Шелестящее листвие, цырканье ласточек...
   Рой соблазнов: лица, ланиты, длани, пальчики, легкая плоть, локотки и коленочки... Милые девы, лесные богини, вакханочки, нимфы... Бассариды с влажными аспидами - ожерелий взамен - на смуглых щейках и плечиках в кольцах пьяных кудрей.... Вереница дриад, не украшенных больше ничем, кроме веток и собственной свежести... Нереиды с зелеными взорами и жемчужинами меж прохладных грудей... Смуглоногая дева-охотница, целомудрие коей хранят два крылатых грифона... Капризная ионийская роза, раскрывающая благовонные лепестки только в звездную полночь... Три хариты - розовобедрые, в золотистых затейливых локонах... Непорочные, но лукавоокие Музы...
   Возлюбленные!
   Пляшут, плачут, поют, улыбаются...
   По одной приближаются - и целуют, и млеют в объятиях, и одаривают - кто орехом, кто лилией, кто сосновою веткой, кто яблоком, кто лозой, кто морскою травой, кто фиалкой, кто жимолостью, кто узорной ракушкой, кто ягодой... И ревниво выспрашивают: "Ты меня - не забыл?"... О, да мало ли было в потоке времен - тех, кого ты любил и утратил? Но, чтоб не обиделись, отвечаешь каждой: "Тебя? Никогда!" - "Любишь?" - "Страстно!" - "Навеки?" - "Навеки, прекраснейшая!" - "О прощай, я - прощаю тебя!" - "Ты? За что? Постой!" - "Ай, неважно!"... Выскальзывают из рук и уносятся прочь, и сливаются с плеском вод, пляской солнечных пятен, тенью от облаков...
   От стольких прощаний на душе, вопреки ожидаемому, станет не тяжело, как бывает у смертных со смертными, а - легко, всё легче и легче, будто каждое прикосновение нежных женских перстов - заберет частицу мучений, будто каждое слово из ласковых губ - принесет исцеление, будто каждое трепетное целование - смоет с плоти не только едкий пот, но и - шрамы ран, пятна старости, складки, дряблость, изморщенность...
   Изумленный, он вдруг увидит - свои руки, ноги, грудь, живот - и не сможет узнать: всё наполнится юною силой, исчезнут зарубки и ссадины, сгладятся жилы и желваки, кожа станет ровной и бронзовой, ногти сами собой заблестят, и округлые мускулы вновь загудят от избытка мальчишеской прыти...
   Это - я?... Это - я!
   Вечноюный Дионис!
   Я все-таки - Бог!...
   "Дайте зеркало!" - гаркнет он нимфам, но откликнется лишь одна из них, бестолковая пересмешница Эхо: "...ай!... ало-о-о!"... Клич смешается с шелестом крон и сольется в тоскливое, заунывно-звериное: "о-о-о!"...
   Никого.
   Ветер, ветви, весна, волчий вой, лисий лай, влажный воздух болот, наползающая наваждением чаща...
   Он вскочит и помчится вперед, быстрым бегом своим приминая цветущие травы с порхающими мотыльками, разгоняя пчел и стрекоз, заставляя взлетать перепуганных пташек, свивших гнезда в лугах - а быть может, давя беспощадными стопами где яйцо, где птенца, где жучка, где мышонка, где набухшую сытостью гусеницу: что за дело ему до ничтожных существ, нарождающихся по весне мириадами, когда речь - о праве на Вечность!...
   Убедиться. Вглядеться. Узреть.
   Он заметит округлое озеро с низким берегом - и помчится к нему, и опустится на четвереньки, и задержит дыхание, дабы не всколыхнуть ненароком зеркальную гладь, - и приблизится, скорченный как зародыш в утробе - к равнодушному зраку вселенной...
   Сердце замрет.
   Чья-то черная тень перекроет - отражение буйноволосого отрока в измочаленном, но нетленном - венке.
   Он поднимет взор. Обернется.
   И поймет: круг и в самом деле замкнулся.
   Он позволил себя заманить в тот предел, где кончается - время.
   И где правят не боги - Судьба.
   На него вновь наставит копье - молодой свирепый кентавр. У которого на спине восседает - она.
   Госпожа Всех Смертей и Рождений.
   Огнеглазая девочка в золотом ободке на багряных кудрях.
   О, я знал, ты - юна и бессмертна!
   "Бессмертна", - подтвердит улыбкой она.
   Наконечник копья непреклонно нацелится в беззащитное тело поверженного, выбирая, куда будет сладостней впиться: в горло, в живот, между ребер, где бухает сердце...
   Милосерднейшая! Отведи!
   "Ты боишься?" - она удивится безмерно.
   Он зажмурит глаза, чтобы стиснуть меж веками слезы. Вжавшись в грязь, ожидая удара. Но почувствует лишь - холодящее прикосновение смертоносного жала к затылку. И - немыслимую пустоту в голове, тонкий звон в ушных закоулках...
   Вновь раздернув ресницы, он проследит, как кентавр подхватит острием - его дивный венок. И подаст его - ей.
   "Заклинаю, верни!" - вскрикнет он, ужаснувшись потере.
   "Он не твой", - возразит ему девочка. - "Он лишь был тебе даден. На время. Круг замкнулся. Оно истекло".
   "Что мне сделать, чтоб вновь получить его?"
   "Стать - кем был!"...
   Богом? Зверем? Младенцем? Кровавым зародышем в опаленном чреве Семелы? Горстью праха? Семенем Змея?...
   О верни мне - меня! Или хоть объясни - что мне делать!
   Он потянется к ней, но кентавр грозно вздыбится, пресекая прикосновение. Избегая копья и копыта, он отпрянет и поскользнется на глине, и рухнет в воду, а пока, отплевавшись, поднимется и очистит приставшую тину - эти будут уже далеко...
   Донесется лишь смех. Ее смех. Незабвенный, гортанный, заливистый...
   Рядом, из тростников - дряблый, хитрый, козлиный смешок.
   И появится - бородатая рожа с рогами, покрытыми зеленистым налетом. Плутоватые сонные зенки, курносый бородавчатый нос, волосатый нечесаный торс, руки длинные, ноги козлиные...
   Пан великий!!...
   "Я, дитятко. Эк они тебя!"...
   Что мне делать? Скажи? Как вернуться назад?
   "Глупый. Нет никакого возврата. Приглядись: всё - не то и не так!"
   А - круги бытия?
   Ведь она мне сказала...
   "Ну, раз веришь - беги, догоняй!"...
   Щелкнув Пана промеж рогов, он присвистнет - и ринется вдаль. Обуянный ловчим азартом. Чтоб настигнуть. Пленить. Улестить. Покорить. Одолеть. Побороть. Получить у Судьбы - всеблагой, всемогущей, всезнающей - новый дар.
   Стать - чем был.
   И начать - всё сначала.
  
  
   Пробудившись, удостоверившись в полном собственном здравии и перебрав в голове все подробности странного сна, Митрадат решает, что сон был - заведомо вещий, но скорее сулящий удачу, нежели что-то ужасное. Перемену судьбы, приключение? Ну а как же: нынче он покидает Пантикапей! Потому - попрощался со всеми и напоследок увиделся - с ней...
   Правда, было во сне и другое. Загадочное и неясное. Посоветоваться, что ли, с магами? Ай, ну нет: будут мекать и мямлить, тряся бородами, пристанут с расспросами, знал ли он эту девочку раньше, что случилось меж ним и кентавром, откуда - венок...
   Кстати - где он?
   Вчера царь рискнул еще раз, с содроганием сердца, снять с корзины печать - и опять обомлел: на иссохшем, но так и не ставшем трухою сплетении почерневших от времени стеблей - колебался нежный, свежий, зеленый побег... Слабый - хоть не дыши, хрупкий - хоть не касайся... Последний!
   Митрадат улыбнулся ему и шепнул: "Ничто не потеряно". Опустил плетеную крышку. И тут... Сборы шли полным ходом, к царю кто-то рвался с вопросами... Он не помнит, пришлепнул ли воском ремень и поставил ли, как обычно, печать своим перстнем. Но корзину - уж точно! - пихнул, где никто не заметит - под ложе.
   Он склоняется. Шарит рукой.
   Пустота!
   Быть не может! Да здесь она, здесь...
   Ничего. О проклятие! Кто - посмел?!
   Вспомни, с кем ты был этой ночью. С рыжей златовеснушчатой Апией, дочкой Апая, самою юной и самой веселой из твоих новых жен. Чем-то напоминавшей тебе, причиняя блаженную боль, Эрмораду. Что, впрочем, понятно: они недальние родственницы. И ты после первой же ночи решил про себя, будто именно Апия, по прошествии совершенно понятного страха перед старым грозным супругом, сможет все-таки возлюбить тебя непритворно, родить тебе сына и даже быть может - взойти за тобою на твой погребальный костер...
   Ай, не надо!
   "Позвать сюда Апию!"...
  
  
  
   Легкий топот скифских сапожек по гулкому полу, шелестение складок, звон запястий, бус и сережек, запах амбры и пряного пота, золотые ресницы, испуганный взгляд...
   "Женщина! Ты здесь что-нибудь трогала?"
   Смущена. Лгать она не умеет. Краснеет до алости.
   "Почему ты покинула ложе, когда я еще спал?"
   Обомлела. Но так и ни слова.
   "Если ты не ответишь, где то, что пропало - я отдам тебя людям, которые вынудят стать разговорчивее!"...
   Встрепенулась и рухнула в ноги, забожилась и запричитала...
   Хоть убей, хоть ругайся, хоть смейся, хоть плюйся от ярости, хоть сам зарыдай!
   Пренелепейшее происшествие.
   На рассвете ей, видишь ли, стало невмочь: захотелось сходить по нужде. Стала шарить под ложем горшок - а нащупала только корзину. Изумилась: зачем она здесь? Вещи, вроде, уже упакованы. Поднесла ближе к свету. Открыла. "Печать?... Господин мой, какая печать?... Таргитаем клянусь, никакой печати тем не было!"... Увидала внутри - "хлам какой-то, засохшие листья, я подумала, надо убрать"... Не решаясь будить из-за этакого пустяка государя - потихоньку оделась и вышла в отхожее место, да и сор этот выбросила по дороге... Куда? За окно.
   Мой венок!... Дар богов!...
   А - корзина?
   "Корзину я захватила с собою, она еще прочная, мне как раз бы такая нужна"...
   Для чего?!...
   "У меня, господин, есть лисенок, ручной, некусачий, но шибко проказливый, я боюсь, он сбежит, перегрызши ремень, а в корзине ему хорошо"...
   Тьфу ты! Зла не достанет!
   "Не гневайся, государь, я не знала"...
   Ах, Апия, Апия...
   "Я подумала, тебе в этом нет надобности"...
   Он - не твой, он - лишь даден, - сказала она...
   "Ты... накажешь меня?"
   Нет, пожалуй.
  
  
  
   Отдавая последние приказания, Митрадат обходит снаружи дворец и глядит, не мелькнет ли где омертвелый черный венок с беззащитным зеленым ростком.
   Тщетно. Нет. Ни под окнами. Ни на стене.
   Ну и ладно. Не надо жалеть. Сон был верный. Всё - к переменам. Забудь о потерях, Евпатор, тебе обещана - вечность. Стань - иным! Стань - собой! Всё отпущено, всё прощено, круг разомкнут - беги, не оглядывайся, пока виден ясный зазор - проносись меж смертями, лови свое счастье! Ты - сможешь, ведь духом ты - юн и силен!
   Да пошло оно к демонам, прошлое! Нужно радоваться, что твои истомленные очи никогда уже более не увидят этого города, где ты пережил столько несчастий. Где ты целую зиму так гнусно болел. За владение коим пожертвовал жизнями многих близких людей. Он тебе слишком дорого стоил, ненавистный Пантикапей, и жалеть о нем незачем. Завтра твоим взорам не будут уже докучать ни замшелые стены крепости, ни репейник у храма, ни раскрошенный мрамор ступеней, ни тесный и темный дворец, потолки и двери которого подходили под рост Парисада - но никак не царя Митрадата Евпатора... И не будут глаза твои утыкаться - в цепочку курганов на западе, где покоится прах твоих здешних предшественников... И не будут смотреть еще дальше - туда, где погибла - она...
   Попрощайся и с морем.
   Ты долго его не увидишь.
   Ай, ладно! Да здравствуют странствия!
   Ветер! Вольность! Весна! Волчий вой, лисий лай по лесам и оврагам! Залихватские ловчие посвисты! Вопль веселия - "Вай, эвоэ!" Взлет восторга - воспрянь, мое сердце, мы еще поживем, повоюем!
   Гей, вперед! За солнцем! На запад! К пределу пределов!
   Мы пройдем по полям ковыля, разгоняя хвостатую дичь, сея птичьи переполохи и отмахиваясь от кусачих слепней. Будем жадно вдыхать упоительный дух разнотравия. Будем громко орать на просторе разгульные песни, вдоволь гикать, горланить, дудеть, бить мечами в щиты как в тимпаны, задираться и хохотать - баламутя народы, усталые от покорности и засиделости! Будет всех увлекать, заражая движением, словно камень - обвал! Будем брать, добром или бранью, все блага, все радости! Хлеб и злато, коней и красавиц! Будем жарить и жрать на привалах - истекающих жиром баранов, молочных ягнят и мясистых говяд - запивая чем ни попало, драгоценным заморским вином, пенным пивом, медовою брагой, а не то и - речною водой! Будем пьяно дурачиться, будем весело плакать от дыма костра - и скакать вдогонки через алоязыкое, желтоглазое, синекудрое пламя: ай, жги!
   Мы пройдем по весенней земле - точно вихрь очищающий! Мы закружим в своем грозовом хороводе как легкое листвие - судьбы, царства, войска, имена, времена! Мы как Зевс - уворуем созревшую для познания Мужа - Европу! Она вцепится белыми пальчиками в бычью шею и в бычьи рога - и предастся лихому соблазну! Мы зароним в нее наше семя - дикарское, варварское, азиатское, в коем бродит еще - дух Диониса, бога буйных бродяг! С зычным выкриком - вринемся в лоно! Овладеем покорными пажитями - и опять помчимся вперед, не прельстившись жвачным покоем! Наши кони проскачут копытами - по кровавым от маков полям, по лазоревым звездам цикория, по кудрям медуниц, по лиловым глазкам фиалок, по ромашкам, букашкам и пташкам - война!!...
   Ай, скорее бы это настало! Боги бездны, внемлите, вмешайтесь, подсобите вечному страннику, возбудителю всех брожений в дремотном миру! Подыграйте - царю Митрадату!
   Труба.
   Запоздалая мысль: "Надо бы напоследок учинить - гекатомбу. Пожертвовать Дию Воителю - сто быков. За удачу в походе".
   Да где же их взять? Города восстают, села - голы, не добудешь не то что быков, а - одной шелудивой коровы...
   Боги переживут. И простят, если царь их почтит своей жертвой не в Пантикапее, а на воле, среди скифских степей.
   Будь ты проклят, предательский город, оставляю тебя без сомнений и сожалений, ибо весь ты пропах тухлой смесью мерзостных запахов: снулой рыбой, кислой сукровицей, гнилью, тленом, болезнью и смертью...
   Прощай!
   О великие боги: вы видите: есть - зазор! Круг разомкнут! Я - стану иным! И погибну - не здесь! На свободе! В степях! Не в оковах! На просторе! Не в этих стенах! Если - вовсе погибну...
   Еще раз: труба.
  
  
  
  
  
   177. В час, назначенный для выступления войска в поход, из ближайших казарм под горою, на которой высилась крепость, вдруг раздался трубный сигнал, а за ним - громкий воинский клич. Я не знал, что сие означало, но люди поопытнее преисполнились недоумения, распознав вместо мирной побудки - боевую тревогу. Будь сигнал лишь ошибкой, он бы тотчас смолк или переменился, однако трубный звук и клич был повторен, и ему отвечали такие же зовы отовсюду, где располагались царские воины. Сходный крик принялись издавать и матросы в порту, между тем ни на суше, ни на море не было видно никаких нападавших на город врагов. Зато в нижнем городе к храму Зевса стекался народ, и толпа становилась всё больше.
   178. Заподозрив недоброе, царь решил собрать своих близких. Все сошлись в нижней зале дворца, где всегда давались пиры. От волнения я тогда даже не посчитал, сколько нас всего было. Потому назову, кого помню. При царе оставались две любимые дочери, Митрадата и Ниса, с их евнухами и рабынями; я с учителем Пифолаем; три скифянки, супруги царя, со своими служанками; два союзных вождя из Колхиды - имена их непроизносимы, потому один звался, по сходству для слуха, Гераклом, а второй Псамметихом; неизменный стратег Менофан с небольшим количеством воинов; стражи-кинжалоносцы и начальник их - Битоит; были там, разумеется, все дворцовые слуги, рабы Митрадата и вооруженные евнухи. Но того, кого царь жаждал видеть - сына Фарнака - там не было. Тут все поняли, что приключилось, но сказать никто не осмеливался.
  
  
  
  
   Его колотило, когда он в полумраке покинул дворец. Крадучись вдоль стены, он внушал себе: ничего, так бывает всегда, когда сразу ныряешь из теплой постели - в мглистый холод... Но он-то не спал, и не нежился под одеялом! Глаз всю ночь не смыкал, выжидая - удобный момент.
   Ввечеру - сорвалось. Старик с неких пор подозрителен, примечает каждую малость. Шагу не дал ступить за порог без пригляда. Поминутно, по всякому пустяковому поводу: "Где Фарнак?", "Позовите Фарнака"... Надоел! Даже в нужник не скроешься - без объяснений!
   Ночью тоже было опасно. Во дворце даже заполночь продолжалось брожение.
   А теперь - в самый раз. В этот час, между мраком и мороком, всякий ум полуспит-полубодрствует, всякий здравый смысл затуманен. Редко кто будет думать и действовать быстро: память дремлет, плоть заторможена, дух податлив на уговоры. Часовой у дворцовых дверей лишь зевнул на Фарнаков привет: "Господин, уже утро?" - и явно обрадовался, что его скоро сменят, и только кивнул на небрежное: "Ежели спросят меня - я внизу, у одной тут... невесты".
   Вряд ли охранник сразу сообразит, что к чему. Все привыкли к Фарнаковым приключениям с женщинами. Парень лишь позавидует, но не вздумает доносить начальнику, а случись такое, тот не вспомнит, касается ли Фарнака строгий царский приказ: оставаться на месте до выступления. И тем паче никто не осмелится разбудить ради этого государя, который, как каждому ведомо, захотел в последнюю ночь насладиться юной женой.
   Спят, все спят! Никто ничего не заметит! Остается - выйти за стены...
   Все же он старается ставить ступни по-кошачьи бесшумно, когда ему предстоит проскользнуть под окном царской опочивальни. Он знает: окно расположено так, что увидеть оттуда нельзя ничего, кроме неба - но мало ли!...
   Сердце в пятки: к ногам беглеца вдруг вываливается - какой-то лохматый комок. Дохлый голубь? Свиток, обугленный и растрепанный? Рвань, перевязанная тесьмой?
   Уступив любопытству, он берет это - в руки.
   Венок.
   Виноградный венок. Совершенно завядший и высохший до звенящей окостелености. Черный. С чего бы?... С чего бы его сохраняли - так долго, а потом вдруг - взяли и выбросили?...
   Э, постой. Не он ли лежал - в той корзине, которую царь постоянно с собою таскал, запрещая ее открывать под угрозой немедленной казни... Корзина была неказиста на вид, но крепка, и всегда - запечатана царской печатью...
   Венок - талисман Митрадата?
   Но... сколько же лет?... Я вас спрашиваю: сколько лет мог держаться нетленным - обычный венок?! Даже ветхий, он не рассыпался в прах, а лишь сделался черным и жестким! И даже...
   Дрожь по членам: от сохлой лозы - нежный свежий отросточек. От удара сломался, но слизь из него - словно кровь... И - соленая...
   Эти мощи таят в себе - жизнь! В них - оно, Митрадатово счастье! Нелюдская неуязвимость, ловкость оборотня, неизбывная сила, везение - коему не могли надивиться всю жизнь и свои, и чужие! Враги и друзья!
   Жар и холод.
   Венок - не простой, это ясно. В нем нет - ни конца, ни начала. Сплошной. И... заведомо нерукотворный. Непонятно, откуда он взялся. И кем он дарован отцу. Магом? Ведьмой? Жрецом? Колдуном?
   Или - уж договаривай...
   Бо...гом?...
   Дыбом - волосы. Градом - пот.
   Осенение: третье имя царя Митрадата - Дионис.
   Он повязан с бессмертием - этой лозой.
   И она - у Фарнаковых ног.
   Коим чудом, неважно: наследство упало - само!
   Значит - это мое. Неоспорно. И боги отныне - со мной. Можно взять и надеть как корону. Я - Фарнак, "Осиянный священным огнем"...
   Нет. Постой. Не спеши. Разгадай, прежде чем водружать на себя, почему и кем он был сброшен. Самим стариком, осерчавшим на рок и отрекшимся от изветшалого талисмана? Или... этой рыжей девчонкой, Апаевой дочкой, приневоленной к ненавистному ложу - и решившей отомстить втихомолку? Вдруг супруг, хорохорясь, похвастался ей - и сказал про нетленный венок? А она - прокляла дар богов, позволявший ему до преклонных годов ублажать свою буйную похоть?...
   Надевать на себя - опрометчиво. И оставить лежать на дороге - нельзя.
   Он решительно прячет находку под плащ и поспешно сбегает к воротам. Счастье все-таки с ним: выпускают его без вопросов, едва он бросает им краткий пароль...
   Там, внизу, под горой, его уже ждут, начиная тревожиться.
   Когда он, пронесясь по извилистым дремлющим улочкам, вылетает на площадь, раздаются приветствия, но и укоры: "Что ж так долго?"...
   Восток уже бледно-розов. День будет солнечным. Хорошо. До условного знака трубы остается какой-нибудь час. Только час - до восстания! Против - отца...
   Против гибели - всех и всего.
   К храму Зевса. Алтарь пылает, пожирая жертвенный жир. На мраморе - белое прегустое руно и витые рога уже закланного барана. Пятна крови. "Прости, государь мой, пришлось начинать без тебя", - говорит жрец Асандр. - "Но знамения, как одно, изумительно благоприятны, я даже не ждал"...
   Фарнак преклоняет колено.
   Царь богов, бог царей - будь со мной! Припадаю с мольбою о помощи! Ты единственный, Зевс, кто - простит и поймет совершённое! Ибо ты, царь царей, бог богов, утвердился над миром - низвергнув отца своего! Пожирателя чад своих, Крона! "Осиянный священным огнем" - предается тебе, Зевс великий! Мой - бог!...
   Сотворив еле слышно молитву, вымыв руки священной водой и надев шерстяную повязку на волосы, он приближается к алтарю.
   Приносить - последнюю жертву.
   Невиданную.
   Чуть помедлив, он развернет и отправит в огонь - богоданный венок.
   Пламя вдруг обомрет, а потом торжествующе вспыхнет, набросившись на нежданную снедь. Лоза начнет извиваться и корчиться, как сгорающий заживо змей. Вспыхнет было увядшая жизнь: сок опять заструится в иссохших прожилках, распрямятся ладони пожухлых листов, хлынет влага из сочленений черенков, побегов и стеблей... Слух собравшихся ясно уловит треск - похожий на треск перебитых костей, тонкий жалостный стон, вздох - глухой и нечленораздельный, хрипы, всхлипы, плевки... Вой - и вонь... Будет пахнуть не прахом древесным, не летучей растительной гарью и не травной трухой, а - плотским смрадом, смертным потом и кислою кровью... На Фарнака повеет - великой виной, он закашляется, подавившись - проклятием...
   Станет - страшно и тяжко. Однако никто не вмешается. И не вздумает встать - между жертвой и роком. Свившись в гибельной пляске, они догорят, превращаясь в серебряный прах: жар и жидкость, пламя и плоть, свет и мрак, упрямство и ярость...
   Если боги не знают пощады - то к чему колебаться, Фарнак?...
  
  
  
   179. Царь был сильно встревожен, однако не стал предаваться отчаянию, предпочтя поначалу поверить охраннику, которому сам Фарнак говорил, что пошел попрощаться к какой-то красавице - и значит, намерен вернуться назад. Между тем шум внизу возрастал. Из дворца, имевшего только два яруса и окруженного башнями и довольно высокой стеной, невозможно было увидеть ничего, что творилось внизу, под горой. Но дозорные объявили, что там толпится народ, пылает у храма огонь и строятся воины. И тогда Митрадат приказал, чтобы все перешли в цитадель, возвышавшуюся над дворцом, обладавшую гарнизоном, колодцем с водой и способную выдержать нападение целого войска.
   180. Сверху царь разглядел, как на нижнюю площадь выходят, с боевыми значками и правильным строем, отряды, которые он собирался вести тем утром в поход - и послал немедля узнать, почему они самовольствуют. И гонцы доложили ответ, данный сходкой: войска не желают идти с Митрадатом, они не покинут Боспор, и они не намерены больше повиноваться "безумному старцу, который верит лишь евнухам, а своих сыновей одного за другим отдает палачам" - а хотят иметь над собою "царя молодого, разумного и не жестокого, имя коего чисто от крови и славно во веки веков!".
   181. "Им любезнее - отцеубийца", - молвил царь, усмехнувшись известию. Все, кто был рядом с ним, удивлялись его хладнокровию, ибо он, видя силы восставших, не дрогнул душой, а сказал: "Тридцать тысяч. Ну что же, попробую". Он решился сесть на коня и спуститься к войскам, дабы вновь привести их в покорность своими речами. Невзирая на старость, вид царя оставался весьма величав, а глаголя на всех языках покоренных племен, он умел, как никто, убеждать, соблазнять, очаровывать. Видя, что государь к ним спускается с властным жестом, зовущим к молчанию, многие на агоре перестали шуметь и кричать, чтоб услышать царское слово. Но отряд наружных охранников еще раньше перебежал к бунтарям и, желая выказать рвение в своей ненависти к Митрадату, преградил ему путь и начал метать в него дротики.
   182. Митрадат избегнул ранения, но был убит его конь. Спрыгнув наземь, царь бросился вверх бегом, ибо дротики продожали лететь, а метавшие их испускали мстительный рев. Царь успел добежать до калитки в воротах, каковую, впустив его, сразу захлопнули. Отдышавшись, он не отважился повторить свой отчаянный опыт, ибо сделалось ясно, что восставшая чернь не преминет пролить его кровь, и его несомненно убьют, не позволив спуститься на агору, дабы он обратился к Фарнаку, войскам и народу.
   183. Царь вернулся к нам в цитадель и следил с открытой террасы за расширяющимся мятежом. Там, на площади, показался Фарнак, и несметные толпы кричали ему: "Славься, царь и архонт Боспора!". Свой обет произнес он у храма Зевса перед алтарем, и венчали его на царство не тиарой и не диадемой, которыми продолжал владеть Митрадат, а старинным свитком пророчеств, принесенным жрецами и повязанным алой тесьмой. В тех пророчествах, как узнал я потом, говорилось о некоем воине, "Осиянном огнем"; между тем Фарнаково имя по-персидски это и значило; потому боспоряне сочли его коронование и угодным богам, и законным.
   184. Свое собственное низложение Митрадат созерцал с неподвижным лицом, словно бы упиваясь безмерною болью или втайне решаясь на что-то. Стратег Менофан, сокрушенный до слез вероломством Фарнака, за коего прежде ручался своей седой головой, попросил государя: "Позволь же мне вновь воспрепятствовать гибельной распре сына с отцом и избегнуть пролития царственной крови. Я не верю, что сын твой способен на подлость; его имя используют прочие, чтоб покончить с тобой, сам же он отнюдь не чудовище. Царь мой, дай мне пойти туда и напомнить Фарнаку, что сделал я для него, когда он примкнул в первый раз к заговорщикам; я паду перед ним на колени и не встану, пока он не сжалится над отцом, что простил его ради любови". Митрадат сказал: "Хорошо. Передай ему: я прошу у него - только жизнь и свободу. Пусть будет царем на Боспоре, а я удалюсь с теми, кто пожелает, куда поведет меня рок".
   185. Царь его напутственно обнял, и стратег, рыдая, ушел, но, как ни напрягал Митрадат свои взоры, он не видел его среди толп. Менофан словно канул в прожорливый человечий водоворот. Не сдаваясь унынию и упорно веря в спасение, Митрадат отправил к Фарнаку и других добровольных послов. Но из них не вернулся никто, а восставшие двинулись вверх, взяли нижние стены и обступили дворец, полагая, что царь мог укрыться в верхних покоях. Видя это, царь приказал, чтобы дети и женщины удалились внутрь цитадели, сам же некое время еще продолжал стоять на террасе, окруженный кинжалоносцами.
   186. Я не знаю, что сделалось с теми, кто был послан к Фарнаку. Кто-то был, вероятно, сразу захвачен мятежниками, кто-то мог, испугавшись, смешаться с толпой и бежать, изменив государю. Менофан отыскался потом среди пленных, выданных Гнею Помпею; он поведал, что бунтовщики повязали его и держали под стражей, не давая увидеть Фарнака, покуда всё не закончилось. Полагаю, вожди мятежников из числа боспорян и военачальников, опасаясь Фарнаковой слабости, угрызений души и иных колебаний, не пускали к нему никого из людей, приближенных к царю Митрадату, дабы те не могли пробудить в нем ни жалости, ни сострадания. Не могу я также отринуть возможность того, что Фарнак самолично велел оградить себя от любых сношений с отцом, ибо мыслил себя виноватым и боялся, что дрогнет произнести роковое: "Умри или сдайся".
   187. И тогда, исчерпав все возможности переговоров и оставив любые надежды, Митрадат покорился судьбе. Истекало последнее время: восставшие, захватив дворец, принялись штурмовать толстостенную, высокобашенную, но имевшую слишком мало защитников верхнюю крепость, из которой бежать было некуда. Царь собрал своих воинов, объявил, каково положение дел, и дозволил уйти без препон и укоров тем, кто не пожелал за него умереть. Оставались лишь самые верные. Он велел им держаться, доколе сумеют, простился по-дружески с каждым, и пошел в цитадель. По приказу царя были замкнуты и завалены чем попало все двери. Собравшимся в главной зале родным и друзьям Митрадат сказал, что надеяться более не на что, и ему остается покончить с собой, но не дать захватить себя в плен. Распрощавшись с родными и близкими и особенно нежно расцеловав дочерей, он отправился вверх, в караульное помещение, провожаемый лишь Битоитом, дабы там в одиночестве помолиться богам и призвать к себе смерть.
   188. Я был в зале вместе с царевнами, не пытаясь их утешать, ибо ранее пережил нечто подобное. На меня напала бесслезная оторопь, а они, Митрадата и Ниса, рыдали навзрыд, повторяя: "О что с нами будет теперь?"... Евнух Трифон промолвил с угрюмостью: "Вас-то братец Фарнак не убьет. Но возможно, выдаст Помпею". А другой евнух, Марсий, добавил сквозь зубы: "Если сам сперва не попользуется". Обе юные девушки были дивно собой хороши, а обычаи ахеменидских царей позволяли сходиться и с сестрами. "Боги, нет! Лучше нам погибнуть с отцом!" - закричали они. "Госпожи мои, прикажите", - ответил еще один евнух, Софроний. - "Только яду мы не имеем. Можно выбрать снурок или меч". Но царевны боялись мучений и крови. И тогда я, очнувшись, сказал им: "Отец вам поможет. Идем!"
   189. Мы взбежали по лестнице. На пути у нас встал Битоит, муж невиданной силы и роста, который, однако, склонился к моим убеждениям и к слезам двух прекрасных сестер, допустив нас к запертой двери. Мы стучали в нее и взывали, доколе изнутри не лязгнул затвор. "Почему вы мешаете мне?" - молвил царь, ступив нам навстречу. - "Я простился со всеми. Чего же еще?"... Вид его был суровым, но голос скорее печальным, чем гневным. "Ах, отец!" - возопили, припав к нему, дочери. - "Не бросай нас, лучше убей!"... Мне желалось того же: я знал, что меня ожидало, как царского родственника. Но мой дед отстранил меня и изрек повелительно: "Ты - мужчина! Живи, чтобы мстить!" Дочерям же сказал, прижимая их к сердцу: "Мои дорогие. Вас и вправду не ждет ничего, кроме доли рабынь и наложниц. Так умрите - царицами. Я вами горд".
   190. Искушенный в убийственных ядах, царь носил свою смерть постоянно с собой, в рукоятке меча. На окне стояла простая медная чаша и походная фляга вина. Пока царь разговаривал с нами, в вине растворялось смертельное зелье. "Дай нам выпить прежде тебя", - попросили царевны отца, и он сам протянул им отраву. Их кончина была и быстра, и легка; восприяв их дыхание, царь велел, чтобы я расстелил его плащ и тогда упокоил обеих сестер на полу вместо ложа. Каждая - я следил - отпила понемногу, не более трех неглубоких глотков, прежде, чем сникла и онемела: значит, яд был сильным и свежим. Митрадат, не колеблясь, допил остальное, приказав мне бестрепетно: "Понял, что делать? Когда всё совершится, прими мою душу и смежи мои веки".
   191. Но смерть бежала его. Проходил миг за мигом, а рассудок царя не мутился, глаза не закатывались, члены не обмякали и сердце не умеряло биения. "Видно, доля была недостаточна", - произнес он с досадой и принялся, точно лев в тесной клетке, расхаживать от окна до запертой двери, дабы кровь от движения поскорей разнесла смертоносные соки по телу. Но яд, только что умертвивший двух девочек, не принес царю Митрадату никакого вреда. "Да неужто я вправду бессмертен?" - засмеялся он горестным смехом. Я готов был уверовать в это, поскольку не ведал тогда, что в привычках царя с юных лет было пить каждый день понемногу отравы, чтобы сделаться неуязвимым от грозивших ему покушений. Потому-то, скорее всего, даже сильный яд на него не подействовал. Между тем становилось слышней и слышней, как восставшие, взявшие крепость, пробивают таранами двери. "Боги, нате ваш дар! Я хочу умереть!" - закричал Митрадат, грохнув об пол уже бесполезную чашу. Мне же молвил сурово: "Зови Битоита. Немедленно!"
  
  
  
   Я - хочу умереть.
   Боги, слышите?!..
   Где вы есть?!...
   Страшноликий Уран! Пожиратель чад своих, Кронос! Аполлон Стреловержец! Посейдон, Сотрясатель земель! Ярый Митра с бешеным вепрем!
   Ахриман вас всех побери...
   Не ответствуют.
   Вот не думал, что вы меня вынудите - брать Аид, как враждебную крепость. Прочим смертным - врата нараспашку, а иных - и силком, и обманом, и крюком под ребра, и сетью... Мне же - рвы, заслоны, засовы...
   Братья-боги! Впустите! Я свой!
   Я - пришел! И молю - о прибежище!
   Я - вернул ваш венок! Пан великий - скажи им! Не надо бессмертия - я хочу умереть! Как условлено - в Пантикапее!
   Где же вы?! Братья-боги!...
   "Я здесь", - отзывается чернокрылый Танатос.
   "Я здесь, государь", - говорит облаченный в черный кожаный плащ Битоит.
   Из-за крыльев его кажет личико замогильно бледный ребенок.
   "Уходи", - цыкнет царь на него. Тот кивнет, но застынет у входа.
   Как желаешь. Мне - все равно. Может, лучше, что будет - свидетель.
   "О проклятие, яд не подействовал!" - скажет царь мощнорукому телохранителю. - "Сослужи мне последнюю службу: прикончи меня!"...
   И добавит со стонущим смехом: "Я, глупец, упивался противоядиями, а уж должен бы знать - нет отравы горше измены! Ты хранил мою жизнь - а теперь сохрани мою честь. Ныне это важнее. Не дрогни! Боги свидетели: я - хочу умереть!"...
   Скажет жертва.
   Темноликий, с глазами как сталь, жрец приблизится к ней.
   Битоит, недоступный ни страху, ни трепету кельт, в первый раз за земное свое бытие - великанскою пястью своей вытрет слезную влагу с лица. Но дрогнуть не дрогнет: они оба - избранники Рока. Царь и раб. Бог и тень. Братья-воины. Жертва и жрец.
   Он лишь крепко и неуклюже обнимет царя своего и проронит: "Ты отвернись. Не могу глядеть тебе в очи". И еще: "Чьим - мечом?" - "Моим, Битоит". - "Острый?" - "Да. Вчера лишь наточен".
   Ведь мы собирались - в долгий, долгий поход...
   Митрадат, никогда ни пред кем не склонявший своих старых костистых колен, неумело опустится ниц, разодрав себе верх одежд и подставив голую шею.
   Меч взлетит - в волосатых руках Бога Смерти.
   И - с ужасным звуком низринется.
   Мальчик, силясь не видеть, зажмурит глаза.
   Но - увидит.
   И - рухнет на кровь.
   В тяжкий обморок.
  
  
  
  
  
   192. Битоиту же царь приказал: "Ты спасал меня множество раз, так спаси и теперь. Видишь, яд не убил меня. Остается лишь меч". Напоследок, уже становясь на колени, он изрек, воздев руки к небу: "Боги, сколь я был безрассуден, приучая себя охраняться от ядов, когда нет отравы смертельней предательства!" Произнесши такие слова, царь склонился и смолк, ожидая конца: Битоит попросил, чтобы тот не смотрел на него. Будучи равного с Митрадатом огромного роста и безмерно силен, Битоит единым ударом не просто прервал его жизнь, но и снес ему голову, и она откатилась мне под ноги, запятнав меня хлынувшей кровью. Я, не выдержав ужаса зрелища, рухнул смертоподобно у входа, и не помню почти ничего, что потом совершали со мной.
  
  
  
  
   "Фарнак, царь и архонт Боспора - императору Гнею Помпею Великому.
   Извещаю тебя, что боспорский народ отказался терпеть тиранию царя Митрадата Евпатора и восстал на него. Впав в отчаяние, он лишил себя жизни мечом. Поелику я единственный, кто имеет право на трон, и поелику непричастен к тому, что покойный отец совершал против Рима и против Боспора, народ пожелал меня видеть царем. Я питаю надежду, что ты, император, равно как и римский сенат, не откажетесь подтвердить однодушную волю собрания и даруете мне боспорский престол вместе с вожделенным званием друга и союзника римлян. Ибо всё, что я делал и намерен делать в грядущем, внушено мне лишь давним желанием заслужить таковое отличие.
   Подавив в себе скорбь по родителю ради чести исполнить свой дружеский долг перед Римом, я вручаю тебе, о великий Помпей, всех захваченных мной во дворце приближенных отца, оказавших нам сопротивление, равно как его вещи - меч, тиару, одежды, доспехи - и, сколь ни тягостно мне, даже самое тело, над сохранностью коего потрудились скифские знахари, сведущие в бальзамических зельях. Я не сделал бы этого, не имей я полной уверенности, что с останками ты обойдешься, как внушит тебе благочестие, а с прочими пленниками - как велит ваш закон.
   Да прославит тебя в веках череда благородных побед.
   Будь здоров".
  
  
  
  
  
   193. Воцарившийся на Боспоре изменник Фарнак в знак своей покорности Риму выдал Гнею Помпею всех родственников и друзей Митрадата, и выслал даже самое тело отца, умащенное ароматными смолами и начиненное, взамен вынутых внутренностей, отрубями и медом, как водилось при погребении скифских царей. Но пока скорбный поезд с останками одолел долгий путь через море и горы, добираясь до римского лагеря, труп почти совершенно истлел. Голова же, из коей бальзамировщики по небрежности или по спешке не выбрали мозг, превратилась в гниющее месиво. Сам Помпей не решился взглянуть на покойного, осмотрев лишь доспехи и платье царя и весьма дивясь их невиданной величине. Однако памятуя о том, сколько раз до него уже доносились известия о кончине царя Митрадата и сколько раз этот царь вновь и вновь объявлялся воскресшим - а быть может, не веря Фарнаку, ибо слишком уж вопиющей казалась жестокость его и нечестие - Гней Помпей приказал, чтобы близкие удостоверили лицезрением тела и клятвами Митрадатову смерть.
  
  
  
  
   Император не без содрогания созерцает разложенные у палатки трофеи. Мрачный пурпур, проникнутый тягостным смрадом тления, грозное золото, густо облепленное дорогими каменьями - и жужжание жирных мух, сверкающих как драгоценности... Хищный мех, свалявшийся в струпья, неживой огонь потускневшего жемчуга...
   Изумляет не роскошь, которой Помпей навидался до пресыщения.
   А - огромность.
   Трудно вообразить себе человека, которому впору - всё это. Гней невольно себя ощущает тем отроком из иудейской легенды, который нежданно для всех поразил пращою - чудовище, вроде греческого Полифема. О, да что там Помпей, если даже любому верзиле из отборной преторианской когорты это платье - на глаз - как подростку отчая тога! А доспехи! Оружие! Щит как панцирь дракона, шлем - как череп слона, нож - как меч, меч - едва ли не в рост человека, копье - словно у самого Громовержца... И какую же силищу нужно было иметь, чтоб не просто таскать это всё на себе, а - орудовать этим в сражении?!.. А тиара из чистого золота?!... Что за шея была, если не пригибалась - под этаким весом?!... А перстень с печатью - размером почти что с браслет?!...
   - М-да, - вздыхает Помпей. - Оболочка гиганта.
   - Это он. Больше некому, - совершенно уверен Фавст Сулла.
   - Руфин, твое мнение? - обращается император к тому, кто не столь уж давно видел это убранство на живом Митрадате.
   - Вещи подлинно царские, - подтверждает военный трибун.
   - А останки?
   - Ручаться не стал бы.
   - Разве ты не запомнил его?
   - До скончания дней не забуду - его голос, жесты, усмешку, черты лица, выражение глаз... То, что ныне нельзя опознать. Остальное же... Этот галл, его телохранитель, который его заколол - он тоже был ростом с пальму. Также очень немолод. И тогда же - покончил с собой. В той же башне. Если ты дозволишь сказать откровенно...
   - Дозволяю, Руфин.
   - Будь я там, на месте Фарнака, я... побоялся бы гнева богов. И не выдал бы тело. Ты ведь этого вовсе не требовал. Слишком дико, даже для варвара - отказать отцу в погребении! Больно не по-людски...
   "Э, при Сулле и не такое творилось", - чуть не вымолвил вслух император, но вовремя вспомнил о присутствии Фавста.
   - Мы не можем об этом судить. Но дознание необходимо. Гроб поставим вон там, под навесом. Чтобы ветер дул не с той стороны. А потом пусть приводят поодиночке всех близких. Сначала ко мне. После - к трупу. И снова ко мне.
   - Всех? И женщин?
   Он готов был ответить - "Конечно!" - но опять, как оно с ним случалось и прежде, среди самых мерзостных дел, в черном вихре военного пекла - Гней Помпей вдруг поймал на себе скорбный пристальный взгляд тех холодных и чистых очей... Он одернул себя - "Не дури!" - но, помедлив, сказал:
   - Только не дочерей. Хватит - жен.
   "Как внушит тебе благочестие"...
  
  
  
   - Мужайся, мой мальчик. Молись. Или, если не в силах - читай. Вспоминай что угодно: списки аттических демов, теоремы Евклида, описания меотийских племен... Занимайся хоть чем-то! И знай: рок не только жесток, но - разумен. Бывает, и худшее - к благу. Надейся!
   - На что?... И зачем?...
   Пифолай не успеет ответить. Потому что ему грубо гаркнут: "Софист, выходи! Долго ждать?!"...
   Он уйдет, и в палатке останется лишь один Дионисий. Вчера, когда пленникам отвели это место, их набили сюда тридцать пять человек, но потом разделили: здесь оставили самых знатных, а прочих куда-то забрали. Стало легче дышать; появилось место, чтоб лечь. Кое-кто от усталости сразу уснул, остальные угрюмо молчали. Всех терзали сходные мысли. Пожилых, молодых, разнонравных, разноязыких... Царский внук Дионисий, афинский софист Пифолай, скифский княжич Скилак, брат одной из жен Митрадата, совершенно убитый страданием старый стратег Менофан, два вождя из Колхиды, настоящие имена которых мог выговорить лишь один Митрадат, а прочие звали их, как послышалось - Псамметих и Геракл...
   Все они этим утром покидали палатку по вызову стражи. И никто не вернулся назад. Потому уходящие, кроме первых, прощались - как навсегда.
   "Мужайся"?... "Молись?"... О, что пользы в молитвах, если нет никого ни в земном, ни в надземном миру, кто сейчас пожелал бы вмешаться - в творимое! Для чего им, бессмертным, сквернить себя - кровью битв, грязью казней, позором измен, пенным гноем наших агоний?...
   "Мальчик мой, ты рехнешься! Не думай о виденном. Тебе нечего было там делать, зачем я тебя отпустил... Постарайся забыть". - "Не могу, Пифолай". - "Разверни лучше свиток".
   Эту старую, ветхую, напрочь истрепанную, без конца и начала, без имени сочинителя, книжку. На вид столь никчемную, что тебя не лишили ее, когда ты в нее с остервенелым упрямством вцепился. Ни Фарнаку, ни римлянам в ум не пришло - отказать тебе в этой бессмысленной прихоти. Жалкий свиток с едва различимыми буквами не имел для них ни малейшей цены. Ты же скрыл ото всех, что его тебе дал - Митрадат, собираясь в поход перед гибелью. Царь изъял его из какой-то корзины, вытер бережно пыль и сказал: "На, изучишь - поговорим. Когда будет досуг, сделай список - пора обновить"...
   Тон царя был таков, что Дионисий не мог разгадать, поддевает он или хвалит его склонность к наукам и книгам. Доверительствует или тонко язвит. Оробев, как всегда, от сознания беспричинной вины, он и рта не раскрыл, чтобы выяснить происхождение свитка. Тихо взял, кротко поблагодарил и откланялся, понадеявшись, что к беседе они непременно вернутся, когда царь не будет так занят - где-нибудь на привале, в степях, под огромными звездами Скифии, меж полночных костров и полночных цикад...
   Огнь утраты не переставал с той поры пожирать его сердце, раскаляя горло и лоб, подводя шаг за шагом - к безумию, к бегству - в пламенный бред...
   Смертный хряск. Трупный смрад. Митрадат, Дионисий...
  
  
  
  
   ..."Дионис, последний из мировластителей, был рожден на свет не единожды и познал муки смерти, однако по Диевой воле опять сотворялся живым, и доселе неясно: было то одно божество или нет, ибо суть его сокровенна, имен же Ему было множество. Земнородные кличут Его: Иакхом, Вакхом, Загреем, Сабазием, Бромием, Великим Ловчим, Быком и Охотником, Агрионеем - Неистовым, Дифирамбом, Фриамбом - по возгласам Ему посвященных песнопений; также - Лозою, Линеем - Давителем Ягод, Лиэем и Лисием - Разрешителем Уз, Бассареем... Знаменитее прочих - тот Дионис, которого Зевс изъял из чрева Семелы, сгоревшей от молнии. Сокрушенный родитель сам выносил чадо в бедре, а когда плод созрел, распорол себе шов и нарек младенца Дионисом, что, как мыслят, и значило - "Дием исторгнутый", но иные толкуют иначе: "Бог, на Нисе взращенный" - ибо Зевс, опасаясь гнева владычицы Геры, отдал чадо нимфам Нисейским, и они воспитали его в потаенном горном вертепе, отчего возымел Он сызмальства страсть к вольной жизни, женской любови и ловитве зверей, равно как и чудесной способности изменять свое естество, превращаясь в лозу или плющ, или в барса, или в пантеру. Несказанно прекрасен и юн, покорил Он всю Азию, соблазняя народы веселием и являясь повозке, влекомой послушными львами. Среди войска Его находилось множество женщин, зовомых Менадами, Бассаридами или Тиадами, чьим оружием были гремящие грозно тимпаны, островерхие плющем увитые тирсы и шипящие змеи взамен ожерелий на выях и персях. Водились с Дионисом и святомудрые Музы, и Дриады, подруги Сатиров, и разные Боги и Демоны - Пан Великий, Приап и Силен. В бой ходил он, одетый в доспехи воителя и в пятнистую барсову шкуру, но после побед отдыхал, облаченный в роскошное длинное платье, испещренное тканым узором наподобие женского. А в пиру, дабы светлый разум Его не мутился от винных паров, возлежал Он в пышном венке поверх благоуханных волос, отчего, кроме прочих имен, назывался и Венценосцем. Все земные цари, подражая сей заведенной Богом привычке, тоже стали венчаться коронами"? ...
  
  
  
   Император Помпей почти притерпелся к зловонию, от которого поначалу прятал нос в край плаща и подергивался.
   Гроб с останками был водружен на достаточном расстоянии, ветер дул - от живых на покойника, а к тому же вокруг императора постоянно жгли ароматные смолы...
   Притерпелся. Однако почувствовал, что устал от допросов. Перед ним прошла череда Митрадатовых военачальников, приближенных и родственников. Большинство, чтоб не быть принужденными долго всматриваться в зачервивейший труп, признавали сразу: "Да, он". Кое-кто, однако, соглашался с Руфином: "Не верю, что Фарнак был способен содеять такое - с отцом. Может статься, там Битоит". А иные нарочно - как думалось Гнею - притворялись, что не узнали царя. Для чего?... Чтоб избавить от поругания - бездыханную плоть? Навредить Фарнаку - своими наветами? Затянуть эту тягостную церемонию?...
   Он устал. Поручил расспросы помощникам. Сам же лишь наблюдал, крайне редко вмешиваясь, как ведут себя перед зраком распада и краха - людишки. Пленники. Пленницы.
   Ужасаются. Каменеют. Рыдают, как несчастный и честный старик Менофан. Бодрятся, но после - блюют, посинев, как один тут придворный философ. Поддакивают, заикаясь от страха. Зловредно молчат. Лжесвидетельствуют. Отрекаются. Просят пощады, позабыв, зачем их позвали. Замыкаются в лютой враждебности. Сводят счеты друг с другом.
   Театра - не надо!
   Одна из скифянок, Митрадатовых жен, возвратившись от гроба, рекла хладнокровно: "Кто б там ни был, бросьте к шакалам". Другая заголосила по-вдовьему, но ее исступление оказалось лишь положенной по обычаю или обряду игрой, и она, уведенная за руки, овладела собой так же быстро, как впала в неистовство. Третья же, самая юная, рыженькая как лисенок, в золотистых бровях и ресницах...
   Взойдя под навес, она оцепенела. Потом вдруг всплеснула руками, громко охнула, сдернула с головы покрывало - и прикрыла смердящие члены...
   Этим жестом - явно не выученным и не высчитанным, а внушенным лишь царственным благородством души - Гней невольно залюбовался.
   И престранное наваждение обуяло его.
   "Боги любят жестокие шутки", - написал ему некогда царь, - "ведь и ты когда-нибудь можешь"...
   Никакой его опыт, ни прошлый, ни нынешний, совершенно не сообразовывался с этим мрачным пророчеством, ибо не было у Помпея доселе ни одного поражения, ни одной угрожающей раны, никаких равномощных врагов - кто угодно бы мог поддаваться угрозам того, кто лежит сейчас в гробе, но только не он!...
   А видение не отступало, становясь всё ярче и яростней.
   Гнею резко и четко представилось: ну, а если бы сам я ныне лежал на помосте под жарящим солнцем среди вражьего стана - коварно обманутый, обезглавленный, весь растерзанный, тухлый, сочащийся гнилью, нагой, источающий смрад, беззащитный перед наглостью мух и плевками двуногих?!... Где были бы, как держались бы те - кто мне дорог?... И кто из них - не отрекся бы? Не предал? Не продал?... Соратники?... Дети?... Жена?...
   Да какая - жена?! Та, что шлет при каждой оказии тошнотворно сладкие письма, а сама развлекается в Риме - знаю, с кем?... Цицерон сочинить бы такое не мог, сплетник он преизрядный, однако не клеветник, значит - было... И что б эта женщина делала, окажись я - вот так же простерт перед станом врагов?!...
   Прекрати о ней думать. Вернешься - развод, а сейчас...
   А сейчас заресничный мрак ему кажет - как несбыточный горький соблазн - легкий взлет этих полудевчоночьих рук, совлекающих с головы темнокрасную ткань - и с заботливым милосердием покрывающих ею останки... И у черных вод Ахеронта - жена...
   - Император, прикажешь убрать? - раздается над ухом.
   - Что - убрать?
   - Да ту тряпку, которую эта глупая женщина положила на гроб.
   "Эта глупая женщина и мудрей, и достойнее многих патрицианок, так что после триумфа я дам ей свободу и отправлю, куда она скажет - с почетом"...
   Расчувствовался!
   Значит, сильно устал. Смрад, жара, неподвижность, допросы, стенания, вопли, страх, торг, препирательства...
   - Говорила она что-нибудь? Я отвлекся.
   - Ей кажется - он. Сердце, якобы, чует. Спросила, не схоронят ли вместе с мужем - ее.
   - А ей что, очень этого хочется?
   - Вряд ли. Но у скифов так, вроде, положено.
   - Разумеется, нет. Успокойте ее. Сколько их там еще?
   - Лишь один. Мальчик, внук царя.
   - Может, хватит с нас? - предлагает Помпей. - Дело, кажется, ясное.
   - Что изменит - слово ребенка! - вторит Фавст.
   - Как желаете, - вдруг произносит Руфин. - Только этот мальчик там был... вместе с ним.
   - Ну, тогда приведите. Посмотрим.
  
  
  
  
   ..."Но прежде Диониса, сына Семелы, был Дионис Загрей, чадо Зевса от Персефоны, лоном коей Отец овладел, превратившись в Великого Змея и проникнув во мрак преисподней тайком от ее супруга, Аида. Рожденного Госпожою Смертей и Рождений младенца растили на Крите, вдалеке от ревнивых очей Геры, вечной врагини детей, беззаконно зачатых от Дия. Мальчик был столь умен и прекрасен душою и обликом, вопреки даже двум рогам над челом, что Отец завещал ему Царство Свое, позволяя сидеть на троне, играть громовержеским жезлом, носить диадему Отца и судить земнородных. А стражу при нем несли сторукие чудища, Гекатонхейры, порожденные прежде богов-олимпийцев Ураном и Геей. И коварная Гера язвила Титанов насмешками, что дитя несмышленое помыкает столь древним племенем, дабы они оскорбились и преисполнились злом на младенца. Царица Богов дала им игрушки, дабы выманить Диева сына в темный лес и убить. Зачарованный колокольцами, он проворно спрыгнул с престола; гонясь за клубком пестрой шерсти, выбежал из-под крова; собирая золоченые яблоки, миновал ворота - и тут показали Загрею округлое зеркало, в моем Он узрел свое отражение. Этим зеркалом Гекатонхейры заманили его шаг за шагом в лесистые дебри, и там растерзали его в кровавые клочья, а части плоти рассеяли. Лишь Афина, ученая дева, ужаснувшись содеянному, украдкой нашла трепетавшее сердце Загрея - и вручила Отцу, и поведала о злодействе Гекатонхейров. Зевс исполнился гневом столь яростным, что запылала от молний земля, закипели моря, и могучие волны погребли под собой острова и накрыли прибрежные горы, вырывая с корнями леса. Твердь разъялась, Аид распахнул свое чрево, и Титаны обрушились в Тартар. А сердце погибшего Зевс претворил в тонкий прах и, смешав с виноградною влагой лозы, что взошла из крови Загрея, опоил сим напитком на ложе Семелу, дабы в ней"...
  
  
  
  
   - Назови свое имя, - устало произносит Помпей.
   Он не изверг, чтобы вымучивать лишнее у болезненно бледного отрока лет тринадцати или четырнадцати, еле-еле держащегося на ногах и прижавшего к хилой груди ветхий, драный, запятнанный свиток.
   - Дионисий, - выдавливает вопрошаемый. И зачем-то еще добавляет: - Сын Каллия. Внук Фоанта и внук Митрадата Евпатора.
   - Любопытная родословная, - усмехается римлянин. - Твой отец, полагаю был знатен?
   - Он был царь.
   - Неужели! И где он царил?
   - В Тавриде. В земле тавроэллинов.
   - Про таких ни разу не слышал, - удивляется император, слегка оживившись, и спрашивает у сидящего рядом: "Фавст, а ты?"...
   Тот лишь пренебрежительно пожимает плечами.
   - Император, - дерзает промолвить подросток. - Поверь, мы тоже не слышали ни о тебе, ни даже о Риме, пока не случилось войны...
   - Отвечай на вопросы, - раздражается, но пока не дает волю гневу Помпей. - Ты не вправе судить ни о чем, что касается Рима.
   - Но и римляне тоже не вправе, - настырно ответствует тот, - презирать моих предков, которые были царями - во всех поколениях.
   Эта вспышка надменной гордыни в существе, прозрачном от слабости и шатающемся от легчайшего дуновения, вызывает у императора лишь назидательное:
   - Приучайся держаться скромнее. Ты пленник.
   Мальчик тут же сникает и опускает очи долу. Чтобы скрыть выражение ненависти? Или чтобы другие не видели - слез?
   "Вот дурашка", - думает Гней. Навредил сам себе. Что б ему наплести извинений, заплакать, взмолиться - помилуйте, я случайно, как мошка в смолу, влип в историю Митридатовых войн, пощадите меня, пожалейте...
   Он чем-то похож на моего упрямого Гнея. Такой же задира, гордец, стригунок необъезженный. Правда, Гней - мальчик крепкий, а этот - как тень. Но и Гней бы, наверное, так же ершился, окажись он в его положении. Окажись он - на знойном песке, среди злейших врагов, возле жалких останков того, кто вчера еще был - самым близким ему человеком... А теперь лежит: безобразно гниющий торс - наособицу, зачервивевшая голова - отдельно...
   "Ведь и ты когда-нибудь можешь"...
   Боги, хватит терзать меня - этим!!...
   Помпея бросает в испарину.
   Предостаточно - мучить себя и других. Мальчик явно не соображает, где он есть и с кем разговаривает. Ишь, потомок царей! Не привык подчиняться. Жизнь - приучит, и - быстро...
   - Я позвал тебя вот зачем, - продолжает беззлобно Помпей. - Ты готов нам поклясться, что дед твой, царь Митридат, умер в Пантикапее, и ты это видел своими глазами?
   Ну же, ну, короткое "да" - и иди отдыхать, отсыпаться, отплакиваться...
   - Этой клятвы я дать не осмелюсь.
   - Не дури! - изумляется Гней. - Мне сказали, ты - был там!
   - Был.
   - И - что?
   - Он... хотел умереть. Но не мог.
   - Почему?
   - Его сущность была не тождественна сущности смертных. И подвержена не истреблению, а лишь временной метаморфозе.
   - Это... как? Изъясняйся повнятнее.
   - Он был... не человек.
   - Что за бред! - осерчав, возвышает голос Помпей. - Издеваешься?!... Эй, снимите покров - я приказываю! Подведите его к этой куче смердящего праха - пусть посмотрит, во что превращается тот, кто мнил себя - равным богам!
   Дионисий, ведомый рабами и ступая как пьяный, приближается к телу. Тень навеса сместилась, и солнце бьет прямиком в останки, с которых отгоняльщики мух по велению императора тут же сдергивают милосердную ткань...
   Бросив только единственный взгляд и шарахнувшись прочь, мальчик, не удержавшись, пытается ухватиться за столб балдахина - и падает.
   "Фавст, иди посмотри, что - еще один труп?" - вопрошает Помпей грубовато, но в душе его что-то надсадно звенит, ноет и скребыхает - как металл по точильному камню... Он совсем не хотел, чтобы кончилось - так...
   "Я прошу лишь самого малого", - говорил в том письме Митрадат. - "Умереть у себя во дворце, быть оплаканным родственниками и погребенным как надлежит государю"...
   Он был... не человек?
   - Жив, но просто без чувств. И немного поранился лбом и виском, - успокаивает императора возвратившийся Фавст.
   - Отнесите в палатку. Устройте уход. Позовите врача, - отзывается глухо Помпей.
   Стало быть, опознал.
   Завершаем.
  
  
  
  
   "Император Гней Помпей Великий - Фарнаку, боспорскому архонту.
   Благодарен за вести, трофеи и пленников.
   Боги ныне внушают мне сделать то, чем ты позволил себе пренебречь: схоронить царя Митридата, отца твоего, с соблюдением высших царских и воинских почестей близ гробниц его предков в Синопе. Полагаю, что во искупление прошлого тебе стоило бы прибыть туда и присутствовать на церемонии. Там обсудим и все остальное.
   Прощай".
  
  
  
  
   194. Я, в числе многих прочих, кто близко знал государя, был принужден поглядеть на останки, но душа моя не снесла столь ужасного зрелища, и я снова упал как сраженный, и болезнь охватила меня, пожирая разум и тело, так что я много дней пребывал в лихорадке, бреду и беспамятстве. Император, однако, не жаждал новых жертв среди пленных, и велел за мною ухаживать, сохранив близ меня и учителя моего Пифолая. Никогда не питая к Помпею ни тени приязни, я всегда признавал благородство его обращения с покорившимися врагами и отсутствие мелочной злобы к поверженным - то, что в Риме считали Помпеевой "мягкостью". Даже с присланным телом царя Митрадата поступил он великосердно: убедившись, что прах не подложный, император велел совершить его погребение в родовых гробницах понтийских властителей и воздать ему высшие почести как царю и герою.
   195. За Фарнаком было оставлено право занимать боспорский престол, но судьба многократно его покарала, предпослав тому необманные знаки гнева горних и подземельных богов. В год, когда погиб Митрадат, боги бездны наслали на Пантикапей и окрестности устрашающее сотрясение тверди, какого в Тавриде еще не случалось на памяти всех обитавших тогда поколений. Говорят, что дворец превратился в развалины, и рухнула башня над цитаделью, где царь покончил с собой, а у храма, где беззаконно венчался Фарнак, разверзлась глубокая трещина. Гнев стихии донесся, насколько мне ведомо, и до наших краев, потому что с тех пор мореплаватели избегали там останавливаться, называя Афинеон "заброшенной гаванью", где почти не осталось людей, кроме тавров, которые возвратились к обычаям предков и снова принялись нападать на всех чужаков.
   196. Сам Фарнак уцелел в том невиданном бедствии, ибо отбыл в Синопу на похороны, как вменил ему император Помпей, а вернее судьба, не желавшая, чтобы изменник погиб, не пройдя испытаний, которые пережил некогда царь Митрадат. Ибо после нескольких лет безмятежного царствования на дарованном благосклонным сенатом Боспоре возмечтавший о большем Фарнак осмелился вновь подчинить себе Понт. Рим тогда был охвачен гражданской войной между Гнеем Помпеем и Цезарем, но когда Помпей потерпел поражение, оказавшись коварно убитым царем Птолемеем в Египте, Цезарь с легкостью разгромил Фарнака под Зелой. И опять Фарнак не погиб и избегнул участи пленника лишь затем, чтобы сделаться жертвой тягчайшего из преступлений: возвратившись в Пантикапей, он был дерзко и вероломно убит своим тамошним другом Асандром, захватившим престол, взявшим в жены Фарнакову дочь и правившим после того много лет.
   197. Но в те годы, о коих я повествую, ни Фарнаку, ни прочим было неведомо, какой кого из них ожидает конец. Подчинив власти Рима Понтийское царство, Сирию и Коммагену, приведя в покорность Армению, устрашив Иудею, захватив часть Колхиды и сделав данниками и союзниками Херсонес и Боспор, император Помпей прошествовал вспять через Азию, отдохнул от военных трудов в Ионии, побыл краткое время на Родосе и неспешно вернулся в Италию, где отпраздновал небывало роскошный триумф и спустя недолгое время, разведясь с неверной супругой, женился на дочери Цезаря - тоже вряд ли предвидя, что это родство не спасет его ни от вражды, ни от смерти.
   198. Остальное известно - или же не имеет касательства до истории предков моих, которую я на старости лет завершаю здесь, в Херсонесе, в доме, завещанном мне Аполлонием, моим тестем и благодетелем. От Хариклии, незабвенной супруги моей, у меня родилось пять детей, но жива сейчас лишь последняя дочь, Тимо, обреченная, чует сердце, остаться после кончины родителя в одиночестве и в нищете. Так печально заходит звезда недостойного смертного, в жилах коего кровь великих царей.
  
  
  
  
   "Вот и всё", - говорит себе в бороду Дионисий, грязноватый иссохший старик в ветхом сером хитоне, раз десять залатанном терпеливой рукою Тимо.
   В сердце пусто и гулко, как в склепе. Папирусный свиток шуршит под перстами, как змеиная полая шкурка. Солнце село, в комнате быстро темнеет, и лишь отблеск закатных лучей освещает неровные строки. Голоса из прошлого, отзвенев в голове, превращается в ровный шум, песню и плач человеческого прибоя, где всего предовольно - пены, соли, песка, рваных трав, сияющих раковин, хищных чудищ, сокровищ...
   Остывает душа. Если книге конец - то конец бытию. И хотя какое-то время можно жить лишь сегодняшним днем - жалким, нищим, никчемным - без служения милым теням - жизнь окончена. Кто не чувствует боли, тот мертв.
   Ты исполнил свой долг. Рассказал о предсках своих всё, что знал или помнил. Но душа почему-то не может уплыть в бестревожный покой, хоть безмерно измаялась. А персты сжимают перо.
   Слишком многое остается - неизреченным.
   Слишком тягостно чувство вины перед теми, кого не спасешь и к кому уже не вернешься. Но, дозволь тебе Рок возвратиться в былое, когда ты мог еще выбирать себе путь в лабиринте имен и времен - ты уверен ли, что поступил бы иначе?...
   Не знаю. Это был бы - не я
   Только богу дано сотворить себе бытие, ясно видя итог и последствия. Только бог может тешить себя дерзновенной игрою сердцами и судьбами. Только бог, что беспечно пройдя по печальной земле, возвращается - в вечность.
   Он свободен разрушить, ибо знает: создаст.
   Он свободен избрать себе смерть, ибо знает: воскреснет.
   Он свободен вкусить и позор, ибо знает: слава его не померкнет.
   Он - игрец и творец!
   Мне сего не дано.
   Я ведь даже не волхв, не пророк и не жрец.
   А всего лишь свидетель. Писец.
  
  
  
  
   ? Парафраза фрагмента из "Исторической библиотеки" Диодора Сицилийского
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"