Аннотация: В Риме назревает заговор Катилины; Митрадат воцаряется в Тавриде, однако постепенно теряет сторонников и узнает об измене сына.
Детский смех.
Беготня. Стук упавшего мячика. Взвизг: "Ай, опять!"... Что - опять? Закинули мячик в бассейн? Перебросили через стену к соседям? Нет, игра продолжается. Милые девочки...
Цицерон, отложив незаконченное письмо, улыбается звуками невинных забав, которым Туллия предается вместе с Помпеей, дочерью Гнея. Раньше дети не очень дружили, но теперь они учатся вместе, и Помпею всё чаще приводят побыть здесь после обеда, благо живет по-соседству. Сперва приводила - Муция, мать. Ныне - раб-охранник и няня. Заберут ее только вечером. Умная Муция сладко льстит Цицерону с Теренцией, уверяя, будто игры и разговоры Помпеи с их дочерью благотворно влияют на успехи и поведение девочки: "Туллиола - само совершенство, но иначе и быть не могло в столь почтенной семье"... Что же делать, когда - тут искусная Муция испускала тоскующий вздох - когда дочь успела забыть, что такое отцовские ласки: Гней так скуп на послания, а война на Востоке всё тянется; думали, он покончит с царем Митридатом за несколько месяцев, но гоняется за ним - третий год... Пусть уж Марк, давний друг императора, не оставит заботой Помпею, что растет сиротой при живом, но далеком отце...
О коварная Муция.
Марк ведь - знает...
Нет, он и не собирался выведывать их семейные тайны, просто полюбопытствовал у Помпеи однажды, почему это мама сегодня сама не зашла. А ребенок признался: у мамы в гостях - "этот... самый".
Гай Цезарь.
Ах, вот как! И... часто такое бывает?
"Да, часто. Нас, детей, тогда отсылают. Говорят, мы шумим и мешаем им... заниматься делами. Гней и Секст - у Метеллов, а я вот - у вас"...
Так печально и кротко сказала Помпея.
О, услышал бы это - отец!
Написать ему? Предупредить?
Но не бросит же распаленный ревностью Гней свою армию. Не помчится же мстить неверной жене и обидчику, позабыв о почти завершенной войне. Так зачем его зря огорчать? Чтобы он после ночи бессонных терзаний - проиграл Митридату очередное сражение? А потом изумленный Рим узнал бы, что царь натворил... боги ведают, что! Он способен на всё...
Нет. Помпея нельзя отвлекать дурными вестями. Его милую дочь надлежит привечать и жалеть. А с Муцией обходиться по-прежнему. не хватало сейчас обозлить эту женщину! Она сразу натравит на Марка своих родственников Метеллов. Или - что гораздо опаснее - Цезаря. У которого в Риме соткана столь густая и хитрая сеть из постельных и дружеских связей, что притронься - и влип...
Помни, Марк: это - Рим! Город, в коем ты человек хоть известный, но - без прочных корней и без бронзовых дедов с табличками - "консул какой-то", без родных - патрициев и миллионеров...
А и ладно. Люблю тех, что есть.
"Квинт приветствует брата Марка.
День и ночь размышляя о возможности твоего избрания в консулы, я решил записать свои соображения - ты же знаешь, писать мне бывает легче, чем говорить. Вдруг они тебе будут на пользу?
Помни прежде всего: кто ты, чего ты хочешь и где живешь. Каждый день повторяй про себя - "Да, я выскочка, но желаю быть консулом, ибо это - Рим!"...
Посмотри же теперь, кто соперники. Гай Антоний и Катилина. Оба патриции. Ну, и что? Оба смолоду были убийцами, оба славились как лихоимцы, оба редкостные бесстыдники - стало быть, никому из них не поможет их древнее имя.
У тебя же незнатность фамилии восполняется громкой молвой о твоем даровании, твоей честности и справедливости. И неужто тот самый народ, который доверял тебе защищать на суде императоров и консуляров, откажет тебе в избрании? Надо лишь позаботиться о снискании расположения всех почтенных семей и сословий. Будь всегда на виду, принимай у себя всех пришедших, всех проси о содействии, всем внушай, что всегда был сторонником лучших людей, а уж если когда потакал толпе - то не ради себя самого, а во имя Гнея Помпея, чья мощь теперь так велика и к чьей помощи тоже нелишне прибегнуть"...?
Из палестры опять - перекличка девчушек.
Что-то громко они расчирикались. Поругались? Вроде бы нет. Слышен смех. Перебрасываются мячом - и обмениваются задорными репликами: "А вот я... А вот мой"...
Дальше не разобрать: тараторкины скороговорки.
Любопытствующий Цицерон незаметно входит в палестру и встает за колонной.
И охает про себя: вот хвастушки! Вот завирушки! Вот спорщицы!
Туллия: "А мой папа лучше!"...
Помпея: "Нет, мой!"...
- "Мой - знатней всех ораторов, прошлых и будущих!"...
- "А мой - величее всех императоров!"...
- "А мой будет консулом!"...
- "Подумаешь! Мой уже был!"...
- "А на мне скоро женится Гай Кальпурний Пизон!"...
- "А на мне - Фавст Корнелий Сулла!"
- "Чем ты хвалишься! Сулла твой - сын тирана и негодяя!"
- "Сама негодяйка!"
- "Да что ты знаешь! Мне папа рассказывал"...
Это - Рим.
Надо срочно вмешаться.
Даже в детские игры проник яд вражды и кипучая непримиримость. Туллиоле - двенадцать, Помпее - одиннадцать лет, а они уже - на свой лад всё знают, всё понимают, всё видят, обо всём берутся судить.
Их ли суд - самый верный и справедливый?
Цицерон прервет перепалку, помирит надутых подружек и быстро расставит всё по местам.
Значит, так: Луций Сулла и вправду повинен в казнях множества граждан, в том числе и невинных. Но он совершал и другие дела - например, победил царя Митридата в Элладе и выгнал его из провинции Азия. Укрепил и сделал дееспособным сенат. Даровал италийцам полное равноправие. Написал и издал конституцию, по которой доныне живет государство. Позаботился о ветеранах, обеспечив им сытную старость. И - что важно! - добровольно сложил с себя безграничную власть, не польстившись на царскую мантию. Стало быть, спорить не о чем: Сулла был человеком жестоким и страшным, но принесшим отечеству пользу. Это главное. А уж Фавст, его сын, тот вообще непричастен ни к дурным, ни к хорошим поступкам отца: когда Сулла скончался, Фавст был маленьким, меньше вас, а теперь он прекраснейший молодой человек, храбрый воин, и надо молиться старательно за него и за всех, кто сейачс сражается против царя на Востоке.
Вы поняли? И не ссорьтесь, пожалуйста, будьте в дружбе, как ваши отцы...
Это - Рим.
Речь - и меч. Мозг - и мускулы. Тога - и полководческий жезл.
Цицерон - и Помпей.
"От Марка Туллия Цицерона - императору Гнею Помпею, в Армению.
Я тебя сердечно приветствую и поздравляю со всеми твоими победами. Не могу описать, сколь мне лестно, что я своей речью за твой империй способился стать причастным к великому делу, и твое торжество заставляет меня ликовать сильнее, чем прочих, и страстно ждать твоего возвращения.
Но пока ты еще на Востоке, обращаюсь к тебе с доверительной просьбой. Мой друг Марк Порций Катон, который берется тебе переправить это письмо, уезжает сейчас по делам в Киликию и Сирию. Я надеюсь, что ты его примешь и не оставишь вниманием; сам-то он не без странностей и не любит просить за себя, а у вас там случается всякое"...
Да. Это верно.
Усмехается Гней, отвлекаясь от чтения.
Се - Восток. Небо, воздух, земля - приучают к иному дыханию, прививают иные повадки. Европейцу, латинянину, горожанину - невозможно понять, как бывает на свете вообще - то, что тут случается запросто. Каждый день. И что в этих краях заурядно, как восход и закат, как потоп или засуха...
Да, их можно понять - тех, кого потянуло из Рима сюда. Но неужто они полагают, что Восток теперь - наилучшее место для странников, путешествующих без надежной вооруженной охраны? Или это Лукулла расписал им, что война давно завершилась, цари переловлены, царства падают, словно спелые смоквы, к подметкам сапог?...
Как не так! Митридат окопался в Колхиде, обласканный дикими варварами. И способен еще удивить нас какой-нибудь выходкой - безнадежной, конечно, но всё же...
А иссохший от злобы Тигран - не желает сдавать Артаксату. Помпей не штурмует солицу Армении, бережет своих бравых парней, так что можно застрять в этой гиблой стране до грядущего лета. Но император отнюдь не бездельничает. Напряжение - каждый день. Боевые тревоги. Добыча припасов. Разведка.
Помпею делать более нечего, кроме как принимать досужих гостей!
Кстати: собственно, что за срочная надобность погнала Катона сюда в это время? До Армении, правда, Марк Порций еще не доехал, объявился лишь письмоносец: "Господин мой движется медленно, а послание, видимо, срочное"...
Срочное? Это от Цицерона-то? Болтовня сплошная. Между тем на Востоке и в самом деле "случается всякое". И разумнее бы не соваться сюда всяким там Цицеронам-Катонам и прочим бесстрашным героям. Объяснить им, что ли, повнятнее?
А, не стоит труда. Босоногий придурок Катон свою выгоду знает. И поездку предпринял не зря. Проклятущий царь Митридат распугал всех римских откупщиков, заимодавцев, банкиров, купцов - на огромном азийском пространстве. И кто первым вернется и отважится поместить капитал - скоро станет богаче любого царя. Ведь монархи, кто сумел удержаться на троне, обнищали донельзя, города в разорении, люд в одичании. Гней Помпей это знает, он сам уже выдал несколько сотен талантов - кому-то в подарок и в помощь, как доблестному Дейотару, а кому-то взаймы, как царю Ариобразану. Теперь и Катон нагрянул. Он весь в своего знаменитого прадеда: хмурый жилистый скряга, философ-торгаш. Ходит без башмаков и в залатанной тоге, зато миллионы ссужает - правителям Азии. Этот не пропадет ни в каких передрягах. И нечего печься о нем. Цицерон чересчур легковерен и дурацки отзывчив на вздорные просьбы. О себе бы побеспокоился.
Да, так что он там пишет еще? Дочитаем, коли уж начали.
..."Мне приятно, что очень сдружились наши дочери. И надеюсь, что связь между ними не прервется и после замужества. Сообщаю тебе по секрету, что Теренция обратилась к гаруспикам, и они предсказали, что наступающий год для меня обещает быть крайне удачным. Посему я решил не откладывать свадьбу Туллии с Гаем Пизоном, а сам отважусь попробовать выставить кандидатуру на выборах в консулы. Как мы были бы счастливы, Гней, если б это совпало с твоим возвращением в Рим и с триумфом!"...
Эка, вон оно что!
Настроение императора резко меняется.
Так-так-так. Цицерон метит в консулы! Вот причина письма. А делишки Катона - лишь повод. Оказия. Да неужто Марк Туллий уверен, что Помпея - легко обмануть? Наплести красивых словес, скрыв корыстную суть обращения? Почему он не пишет со всей откровенностью: помоги, мол, набрать голосов, у тебя ведь много сторонников?... Ишь, политик какой! Больно тонко придумано - и просить ничего не прошу, а само собою получится, никуда он не денется, Гней... И Помпея не чает души в его Туллии... Умилительно - просто до слез: дети - дружат...
Болтун.
Гней теперь сам не рад, что связался с ним, добиваясь империя. Речь бы мог сказать и Гортензий. Пожилой почтенный оратор. Да, сулланец, а что? Не палач же. Не казнокрад. Он не так бы, возможно, блистал и гремел, но зато и не стал бы потом притязать на Помпеевы лавры. Ну и наглость - "твое торжество", "моя речь", "наш успех" - чуть не "наша с тобою победа"!...
Может, Марк Цицерон еще скажет, что война - приснилась Помпею? А царя Митридата разгромил - записной краснобай, щуплый выскочка-ритор, прошедший военную службу при штабе и ни разу не бывший в сражении?
Ха, пора бы одернуть зазнайку.
На послание не отвечать.
Есть другие дела, поважнее.
Сочинить, например, ультиматум Тиграну. Как начать? "Император Гней Помпей - царю царей Тиграну"... Да ну, много чести! Но просто "Тиграну" - негоже: их в Армении - два, тебя могут неверно понять... Хорошо, пусть - "царю", а себя обозначим "Помпеем Великим"...
Марс их всех копьем порази!
Экивоки да церемонии...
Был бы тут Цицерон - взял бы в секретари.
А Катона - в гонцы.
Но - не более.
134. Легионы Помпея прошли без боев по Великой Армении и встали у стен Артаксаты, где укрылся старый Тигран, царь царей, с Артаваздом, своим соправителем и престолонаследником. Между тем его сын Тигран со своими союзниками-парфянами перешел на сторону римлян, уповая на благодарность Помпея, который, как ожидалось, единым ударом низвергнет строптивого старца и отдаст Митрадатову внуку арменийский венец. Но Помпей предпочел не брать Артаксату, а бестрепетно ждать, пока царь, убедившись в безнадежности своего положения, не придет к нему сам, не станет пред ним на колени и не вверит себя его великодушию и милосердию
О какая тоска. Хуже смерти.
Спешить больше некуда.
Царь царей едет медленно. В полном молчании. Облаченный в спекшийся пурпур, шкуры мертвых зверей и тяжелое золото. Он доподлинно знает, что перед ним лежит не просто дорога - а Путь Воздаяния. И ведет он - в Небытие. Где великий Тигран превратится - в жалкую слизь под тупым сапогом Победителя. Под стопами безликого Рока.
Что же, он принесет эту жертву. Раз иначе нельзя. Вся душа восставала и буйствовала, но рассудок внушал: если ты покоришься, то, может быть, что-то и выиграешь. Ибо, как говорят на Востоке, живому псу лучше, чем мертвому льву. Лишь живущий вправе - надеяться. И разумнее поступиться царской гордыней, чем утратить - всё навсегда. Перед кающимся и молящим - мечи опускаются. В наши годы геройствовать глупо - не простят потом сыновья...
Это - ради тебя, Артавазд. Я оставил тебя в Артаксате, объяснив, что боюясь отдавать тебя в руки врага. Сам я стар, и убить меня римлянам слишком мало чести и радости. Но поистине, о возлюбленный плод моей плоти, я боялся скорее - тебя. Твоей чистой юной горячности, твоих праведных уст и пророческих глаз. Я боялся, что при тебе - не смогу сделать то, для чего я - еду туда...
Вверить жизнь мою, честь и венец - человеку без роду и племени. Чужеземцу, пришельцу, вторженцу.
Покориться - Гнею Помпею.
Но что же мне делать, когда войска у нас больше нет. Артаксата в осаде, с двух сторон - парфяне и римляне, с коими спелся тот гнусный предатель, истый внук Митрадата, которого я не хочу больше звать своим сыном - пусть он будет сын Клеопатры, Тигран...
Боги, если вы есть, покарайте эту ехидну и ее змеиное племя! Поразите в утробу чудовище, породившее мерзкую нечисть! Будь он проклят, исчадие Архиманова черного семени! Да хотя бы лишь ради мести, ради сладостной мести тебе - царь царей согласится лобзать подметки Помпея! Он расстелется перед ним по земле, если это поможет дожить до счастливейших дней, когда ты, Митрадат, будешь выловлен, скручен, окован железом, помещен в звериную клетку - и выставлен всем на посмешище! Я хочу увидать - и увижу! - как ты в неуклюжих колодках станешь ползать на четвереньках, хватая скудный корм прямо ртом и вылавливая оброненный кусок - из своих испражнений... А вокруг будут корчиться от злорадного хохота римляне, улюлюкая и ставя на спор монетку: съест - не съест... Всё, всё, всё - ради мести тебе! Коли есть справедливость в миру, боги сделаю так, что ты, Митрадат - позавидуешь скорбному року Тиграна! Потому что твой собственный рок - ужаснет даже демонов Смерти!
Скорей бы.
Римский лагерь - рукою подать.
Я нащупываю у себя за поясом складень: письмо императора. Там - ручательство, что со мною поступят "по-честному". И что сам Гней Помпей "обещает мне безопасность". Уж не ведаю, как понимать столь туманные речи. Когда мы остались с тобою вдвоем, Артавазд, и склонились над этим письмом, ты, я помню, презрительно молвил, смеясь: "Наш Помпей - не большой грамотей! Ясность слога - дело десятое, но ведь он даже школьных правил не знает. Погляди, вот тут "эпсилон" вместо "йоты"... А тут и глагол переврал... Дал бы лучше секретарю, не позорился бы"...
Мальчик мой! Как же ты со своим блистательным разумом не постиг еще: что бы ни написал победитель - всё всегда неоспорно и правильно! Потому что он пишет не крохотным стилем - а тяжелым кровавым мечом! И черкает им не по воску - а по царствам со всеми их обитателями! А раздор с орфографией, сын мой, лишь подтверждает нам, что Помпей - не Лукулл, и на сей раз противник наш истинно страшен, ибо жизнь провел - в лагерях, походах, сражениях, а не в портиках риторских школ и не в тонких застольных беседах. Даже странно, что он сподобился выучиться изъясняться по-эллински - впрочем, это у них, говорят, среди знатных почти обязательно... Стало быть, послание подлинное. Только можно ли верить словам? Ни один из царей, воевавших до нас против римлян, не был ими помилован. Все погибли - не вынеся мук заточения или просто от рук палачей. Но ведь разве нет разницы между тем, кто признал себя побежденным - и тем, кто сражается до последнего воина?
Будь что будет. И как хорошо, Артавазд, что тебя со мной нет. Так мне проще отважиться на великое уничижение.
Если мне станут мстить после этого - это будет подлая месть.
Начинается.
Возле самого лагеря меня заставляют - спешиться.
И вручить охране свой меч.
Моя свита внезапно отказывается - в отдалении.
Ей мерещится - я уже пленник...
"Царь Тигран!" - запыхавшись, подскакивает прибежавший толмач. - "Извини, по уставу в наш лагерь никто не имеет права въехать верхом. Даже сам император. Пойдем, он уже поджидает тебя. А коня тебе после вернут. Как и меч, коли будет приказ".
Никакого приказа не будет, о мой сын Артавазд!
Ведь, питай ко мне Помпей хоть малейшее уважение - он бы встретил меня у ворот. И не дал бы глумиться надо мною невежам, которым я гожусь по возрасту - в деды! Сколько лет самому императору? Сорок два, говорят? А мне уже - семьдесят семь...
Останавливаемся перед самой большою палаткой.
Он - здесь?
"Царь, войди и чуть-чуть подожди. Император сейчас к тебе выйдет".
Жду.
Выходит.
О ученый мой сын Артавазд, знал бы ты, что ужасней всего - не чудовищное, а обыденное!
Но про это еще не сложили трагедий.
Рок является мне - в зауряднейшем облике смертного, в коем - боги свидетели! - ничего ни возвышенного, ни прекрасного, ни - да что там! - даже геройского - нет!... Встреться я с Помпеем в толпе - я бы даже его не приметил!
И таков - их великий стратег?!
Совершенно обычный мужчина сорока с небольшим - так и выглядит - лет. Крепко сбитый, среднего росту, чуть раздавшийся вширь, но не тучный, а скорей мускулистый. Слегка загорелый. Волосы светлые, а глаза темносерые. Выражение их непонятно: он щурится. Близорук? Или это - от света? Если бы не пурпурный плащ до колен с золотой бахромой и не полководческйи жезл, я и думать не смел бы, что это - тот самый "великий Помпей", не знававший еще поражений! Он ничем не отличен от прочих соратников. Кто помладше, кто почерней, кто повыше, кто поподжарее - ни на ком я не вижу примет никакого избранничества, как на нас, на царях. Все почти одинаковы. Стая!..
Что же. Надо решаться.
Я снимаю венец и протягиваю - императору.
Он молчит и как будто недоумевает.
Или ждет - еще более тягостных жертв?
Хорошо. Я дойду до конца.
Опущусь перед ним на колени.
Я, Тигран, Царь Царей!...
"Что ты делаешь!" - вдруг подхватывает меня железной рукой император Помпей, не позволив мне довершить преклонения.
"Предаю себя в твою полную власть". - "Этих слов совершенно достаточно. А земные поклоны у нас тут не приняты". - "Мне неведомы ваши... уставы". - "Император - это не царь. И чужих венцов мне не надо". - "Но... чего же ты хочешь тогда от меня?" - "Ты явился на зов, изъявил мне покорность - прекрасно! Теперь, Тигран, я имею полное право заключить с тобой мир и... уладить ваши дела".
Оказалось, о сын мой, что это был лишь пролог - к настоящей, отчаянной драме, столь жестокой, что лучше б меня растерзали на части!
Император повел меня внутрь. Там, за пологом, были уже приготовлены три седалища.
Для него. Для меня.
И... для этого... Не хочу даже имя его повторять! Негодяй, что повел парфянское войско - против родины! Против отца!
Я не сяду с ним рядом, Помпей. Никогда. И руки не подам. Ибо он мною проклят. И нет у сего человека отныне - отца.
"Царь! Я требую, чтобы Тигран и Тигран - помирились. Таков мой приказ. И лишь только на этих условиях я согласен с тобой разговаривать. Иначе - война".
Нет дороги назад, Артавазд. Царь царей уже так опозорен, что ниже - лишь ад...
Сын-мятежник бледнеет перед горестным взором отца. Он боится его - ненавидя. Ненавидит - смертельно боясь.
"Помиритесь же!" - снова грохочет Судьба.
Пересилив взаимную ярость, два Тиграна, юный и старый, брезгливо сцепляют объятия, словно - внюхиваясь перед схваткой.
- Ныне оба вы под покровительством Рим, - произносит, садясь между ними, Помпей. - Как я понял, вы оба желали бы поскорее покончить с войной...
- Я и не начинал ее, видят боги! - взрывается царь царей, не выдержав надменного тона Помпея. - Ваш Лукулл беззаконно напал на меня! Я отстаивал свое право, а не воевал против вас!
- Будь оно иначе, Тигран, я не стал бы искать примирения, - продолжает свое император. - Отчеты Лукулла пускай разбирает сенат, нас они никак не касаются. Но бесспорно одно: в той войне виноват Митридат - человек, которого мы...
- Человек?!... Ты не знаешь его, коли так говоришь, император! Это - аспид, дракон, исчадие Тартара, бич народов, чума для соседей, позор для всей Азии - да пошлет ему небо возмездие, что достойно его злодеяний!...
- В свой черед мы обсудим и это, - обещает спокойно Помпей. - А теперь возвратимся к делам.
Это значит - к разделу державы.
Се - конец Великой Армении.
Помни это, мой сын Артавазд.
135. И Тигран покорился Помпею, подвергнув себя жесточайшему уничижению: снял венец и уже собирался ниспровергнуться в прах возле ног императора - но в последний миг был все-таки остановлен Помпеем, заявившим, что не покушается ни на жизнь весьма пожилого царя, ни на царство. Но условия мира с Арменией были столь тяжелы, что Тиграну осталась лишь малая доля от великой прежде державы. Император заставил его помириться с Тиграном, Клеопатриным сыном, возвратить ему право наследовать трон и отдать в управление области, что граничили с Парфией.
136. За войну против Рима обоим Тигранам назначалось выплатить пеню, с чем отец поспорить не мог, а вот сын дерзнул воспротивиться, говоря, что он как сторонник Помпея не обязан платить за ущерб, в коем он никак не виновен. И тогда император, много слышавший о вероломстве Митрадатова внука, обвинил его в неблагодарности, отобрал у него всё дарованное и велел взять под стражу. Царь парфянский Фраат, его тесть, пытался выручить зятя, предложив императору выкуп, но Помпей не без злого коварства заметил, что "отец ему много ближе по крови" - и коль скоро старый Тигран ничего не предпринял для спасения сына, Помпей объявил его пленником. И Тигран, сын Тиграна, вместе с матерью был доставлен позднее в Рим, проведен перед колесницей Помпея в триумфе - а после шествия сразу казнен. Клеопатру Помпей пощадил, но она умерла через несколько дней, не снеся заточения.
137. Возвратив себе царство, Тигран, которому было под восемьдесят, передал всю власть Артавазду. Схоронив спустя некое время отца и восцарствовав единолично, Артавазд много лет колебался меж Римом и Парвфией, втайне мысля обоих могучих соседей своими врагами и мечтая обоим отомстить за отца. Когда против Парфии выступили легионы Марка Красса, Артавазд, как союзник, ему помогал. Но когда Красс и сын его Публий погибли в сражении, Артавазд справлял в Артаксате обручение младшей сестры с парфянским царевичем. После пира для всех представляли трагедию Еврипида - "Вакханок", и актер, игравший Агаву, вдруг исторг у зрителей вопль, полный ужаса и ликования, ибо вынес в последней сцене на блюде не маску Пенфея, а доставленную во дворец отсеченную голову старшего Красса. Полагаю, что делалось это не без ведома Артавазда, который был сведущ в актерской игре и в стихах. Он и сам не чуждался искусства и слагал на досуге трагедии. На мой вкус, немного ученые, но совсем неплохие, гораздо талантливей тех, что писаны римлянами. Нет нужды прибавлять, что и царь Артавазд оказался позднее низвернут, схвачен, приговорен и казнен по приказу Марка Антония в Александрии. Разумеется, не за стихи.
Прорвались.
Вот она, граница Европы и Азии: Киммерийский пролив.
Царский лагерь стоит на мысу возле Корокондамы - городка на краю азиатской земли, населенного только торговцами и рыбаками. За проливом - предместья Пантикапея. Вечерами, кажется, видно огни на холме, где высится царский дворец. Там проводит бессонные ночи Махар. Здесь - чего-то ждет Митрадат. Сын, желающий смерти отцу - и отец, ненавидящий сына.
Но пока ни один из них не наносит последний удар.
Оба - ждут.
"Кимме-рийский Бос-пор", - произносит задумчиво, как стихи, по слогам, Митрадат, созерцающий с берега мутно-желтый, как бычья моча, колыхливый пролив. Называемый именно так - "Путь быка" - со времен беглянки Ио. Потому что даже скотинка способна одолеть его вплавь. Берег - виден, ветер - не сильный, переправа - пустячная, если есть корабли. Корабли теперь есть, Митрадат их отнял у Кастора, архонта Фанагории. У кого бы теперь понабраться решимости?...
"Путь быка". Подгоняемого остриями кинжальных жал и стрекалом Судьбы - на алтарь, где свершится заклание.
Ибо сказано: здесь - твоя гибель...
Ай, да ну вас! Не верю! Не должно этому быть! Кто желает - пусть мякнет в унынии, а вот мы еще поживем, пожируем, побуйствуем, и своими крутыми рогами - вспорем брюхо врагам, перережем брезливые глотки предателям! И взревем торжествуя - когда поползут по пескам - потроха из смрадных утроб! Вранам черным, чайкам прожорливым и степному зверью - на потраву!
Последний рывок - и мы там.
Это царство - мое. И дворец этот - мой. Вся Таврида - моя. Только взять. И возьму! Ведь со мной - моя рать. Закаленная как никакая другая. Превозмогшая все испытания.
Эй вы, трусы, вы, горе-пророки, вы, плакальщики-причитальщики, раструбившие на весь свет, будто царь Митрадат - обречен! Вы, болтавшие, что пройти на Боспор вдоль Кавказа - никак не возможно! Хорошенько протрите пугливые зенки свои и узрите: свершилось! Вот - Боспорский пролив. Вот - Евпатор. Нас не так-то легко уничтожить! Мы еще поиграем - и выиграем!
Предо мною в смятенье - Европа. Позади, затаив дыхание - Азия. Что ты смотришь очами тигрицы, ты, преступная мать, допустившая, чтобы сын твой, богами целованный - был затравлен стаей шакалов? Что ты смотришь? Он - выжил, он - вывернулся. Он - силен и свободен, опасен и грозен врагам. А ты?... Они гадят теперь в твое осиротелое логово и швыряют тебе за решетку лишь ошметки разбойничьей трапезы, ты же можешь лить выть, умоляя пощады...
Не вымолишь!
С Азией - всё.
Плюнуть ей в бесстыжие очи - и забыть навсегда. Я - не твой, и ты - не моя. Мое царство - со мною, во мне; это ты лишилась - царя, а не царь твой - тебя. Я тебя - развенчал, и покинул постылое ложе твое, чтоб начать - всё сначала. Блуди, с кем желаешь! Ибо ты - не достойна меня!
У меня еще есть, где укрыться. В Европе. В таврических землях, где с времен херсонесско-скифской войны и боспорского бунта Савмака не кипели бои, не пылали пожары, не рушились башни, не выли по мертвым их жены и псы...
Где успели, должно быть, запамятовать, кто тут - истинный царь.
Ничего. Я им скоро напомню.
138. Вопреки ожиданиям римлян, Митрадат не остался в Колхиде, а решил идти на Боспор, хотя многими таковая затея считалась погибельной. Даже сам Митрадат в свои юные годы не смог одолеть этот путь по Кавказу к Тавриде, да и не было там никакого пути, кроме редких пастушеских или звериных тропинок, терявшихся в чащах и кончавшихся возле обрывов. Всякий миг стерегли путеходца напасти: то обвалы, то бури, то пропасти, то ледники, то хищники, то ядовитые гады, то разбойники, то племена, отличавшиеся небывалой воинственностью. Мой отец, принужденный пройти тем путем, признавался мне, что, пространствовав год в жесточайшей борьбе и лишениях, уже не надеялся выбраться оттуда живым, и что он никому не желал бы сего повторить.
139. Митрадат совершал свой поход очень скрытно, и несколько месяцев ничего о нем не было слышно ни в Колхиде, ни в прочих краях, и уже возникла молва, будто царь умер или погиб. Ждали лишь подтверждения его несомненной кончины. Между тем, привычный к скитаниям в дикой глуши и искусный в умении прятать следы, царь то вел свое войско горами, то спускался к скалистому берегу и, наняв у разбойников лодки, укорачивал путь по воде - то опять углублялся в долины, где водилась разная дичь и росли лесные плоды. С племенами, столь ужасавшими прочих, он умел сговориться, применяя где силу, где хитрость, где дорогие дары. А иные и сами охотно ему помогали, ибо чтили как никого из окрестных правителей: Митрадат даже в бедствиях обладал умением вызывать не жалость, а трепет, поражая величием облика и могучей силой души. И когда этот царь, совершивший доселе неслыханное, объявился нежданно для всех в Азиатском Боспоре и двинулся прямо к проливу, на другом берегу началось большое смятение. Ведь для многих людей, даже и не любивших царя, Митрадат оставался законным властителем, а Махар - всего лишь изменником, променявшим узы родства на надменные милости римлян.
"Гнусный предатель", - говорит Митрадат, стиснув зубы и сплюнув с обрыва. Мелководная муть, запах гнили от мертвых мидий и водорослей. До блевотины гадко. "Предатель"...
В отдалении - ждущая свита. Поближе к царю - постоянные спутники: Битоит, Фарнак, Менофан и одетая воином, как в походе, но на сей раз без шлема - Гипсикратия. Ее волосы, начавшие понемногу седеть, выкрашены темнокрасною хной. И горят под изменчивым солнцем - как костер на ветру. Как пожар. Как факел.
- Государь, он смертельно боится тебя, - отзывается Менофан. - Если б он не боялся, он давно перекрыл бы пролив: кораблей там достаточно.
- Кто?...
- Ну, этот... Махар.
- Я сейчас не о нем, - возражет досадливо царь.
- А... о ком же, отец? - тихо спрашивает Фарнак.
- Мало ль дряни на свете!
"Предатель". Это слово в устах Митрадата - приговор. Те, кто в силах понять, понимают, что это значит.
- Царь мой, - все же пытается заступиться Гипсикратия, - он не так виноват, как она...
- Ай, молчи! Ты не смеешь его выгораживать! Он был пойман в Колхиде - при бегстве! По закону военного времени я был вправе - глаза ему выколоть и зажарить живьем! Ибо так поступают с изменниками! Я же - цацкался с ним по-отечески, выяснял обстоятельства, снисходил к его дури и трусости, и держал при себе, и поил, и кормил... Всё напрасно! Он готов был оставить меня ради твари...
- Она его мать, - робко напоминает Фарнак.
На лице Митрадата вздуваются змеевидные жилы. Он страшен. И способен вцепиться звериною хваткой в любого перечащего. Будь то даже - любимейший сын.
- Не тебе говорить бы такое, Фарнак, - полушепотом рыкает царь, пересилив гневный порыв. - Твоя мать не ропща подчинилась приказу: наша честь ей была драгоценней собственной жизни...
И погибла как все - в Фарнакии.
Царский сын - опускает глаза.
"Лучше б ей не являться сюда", - размышляет в молчании угнетенная Гипсикратия. - "Или лучше, если явилась, не гневить его, от отчаянья - неумолимого... А еще бы лучше, забыв о былом отчуждении и о женской вражде, обратиться ко мне за советом. Я бы нелицемерно ответила: скройся с глаз государя, не то здесь случится неслыханно страшное, Митрадат, вопреки своей беспощадности, еще может простить самовольство, но предательство - нет, никогда"...
Стратоника настигла супруга не вовремя. О попытке бегства Ксифара год назад из царского лагеря под Диоскуриадой тут почти уже не вспоминали. Царь держал его отъединенно от других сыновей, и цепей с него не снимал, но чурался чрезмерной жестокости: ел он сытно, спал на постели, услужали ему двое евнухов, приводившие иногда для забавы дозволенных государем рабынь. Митрадат, пожалуй, и сам не знал, как быть дальше со Стратоникиным сыном. До конца простить - не желала душа. А карать было, в общем-то, не за что. И, веди себя Ксифар столь же кротко и смирно, как до сих пор, Митрадат, возможно, смягчился бы. Царь отчасти был сам виноват в случившемся: отдал мальчика в полную власть обожающей матери, у которой он был - долгожданным, поздним, единственным. Вот и рос он, годами не видя отца - так откуда же взяться любви?
Появившись в Фанагории, Стратоника оставила в городе слуг и отправилась к Митрадату одна. Неужели она понадеялась, что его ныне может растрогать память о бывшей их близости? Ей ведь больше пятидесяти, и от прежней ее красоты мало что сохранилось. Впрочем, царь в последние годы не глядит и на двадцатилетних юниц - у него другие заботы: выжить, вырваться, отомстить, победить...
Без приказа и зова к царю никого никогда не пускали. Но она так стенала и плакала, что он сам соизволил к ней выйти. Оглядев ее всысока, проронил: "Здесь не место блудницам. Гоните паскуду подальше!" Стратоника упала пред ним на колени, растерзала хитон у себя на груди и вскричала, рыдая: "Казни меня, ибо я одна виновата! Но его, умоляю тебя, пощади!"... Царь скривился и отпихнул ее сапогом, проронив: "Каждый - каждый! - получит заслуженное"... О, когда бы он не добавил с недоброй усмешкой: "Твой ублюдок - уже получил"...
Обезумевшая от ужасного подозрения и не знавшая истины мать взвилась на него: "Изверг! Зверь! Поклятый упырь! О, я чуяла, что опоздаю!.. Ах, Ксифар, ах, мальчик, зачем я тебя родила - от такого чудовища! Маги мне предрекали - он погубит тебя! Сколько лет я тебя берегла от него - но не уберегла! Кровопийца, что ты сделал - с ним, моим сыном?!"... И, мгновенно преобразившись из растоптанной жертвы в беснующуюся эринию, она ринулась, растопырив персты и оскалив клыки, на царя - чтобы выцарапать зеницы, загрызть, задушить...
Хладнокровный удар Битоита метко сбил ее с ног и отбосил назад - на десяток шагов. Стратоника упала в пыль и закашлялась кровью.
Царь сказал: "Посадите на цепь. Она, похоже, всбесилась. Мне сейчас недосуг. Как с ней быть, придумаю завтра".
О, когда бы Ксифар, услыхав о пленении матери и приказе царя, не осмелился бы, превозмогши свой страх, попытаться той ночью увидеть ее, подкупив неподкупную - как оказалось - охрану!...
"Предатель".
140. Митрадат, не переправляясь через Киммерийский Боспор, обратился к Махару с посланием, в коем требовал, чтобы тот добровольно вернул ему власть, сам же либо покаялся и отдался в руки отца, либо выбрал бы участь изгнанника. Но Махар отвечал ему дерзко, что волею Рима он - царь, Митрадат же пусть удалится, куда пожелает, ибо он уже свыкся с бродяжничеством. Люди, посланные Махаром, отправлялись к царю Митрадату как на верную смерть, и весьма удивились, когда он, прочтя столь обидный ответ, не обрушил на них свою ярость. "О, не вам - бояться меня!" - успокоил их царь. - "Вы ведь служите своему господину и доставили мне, что приказано. А боится пусть - кто написал! Поезжайте назад, но сперва поглядите, как я поступаю с предателями. Даже если они - мои сыновья. Скажите Махару: у меня иссякло терпение, как иссякли слова. Завтра я начну переправу".
141. При царе содержался в цепях сын его от старшей из жен, Стратоники - той самой, что выдала римлянам крепость, скрывавшую царский архив. Слишком поздно узнав, что царевич Ксифар оказался в руках у родителя, Стратоника отправилась вслед Митрадату, чтоб спасти от расправы безвинного, взяв вину на себя. Она долго искала царя по всему побережью Колхиды, и на горе свое догнала, когда он у пролива, разделявшего Европу и Азию, пререкался с Махаром - и Ксифарова участь была решена. По приказу царя его вывели на берег и закололи копьями на глазах у связанной и отчаянно воющей матери. Что потом с нею сталось, не знаю.
Фарнак не из робких. За годы скитаний, разгромов, погонь - навидался всякого. Крови, трупов, отрубленных членов, зияющих ран. Начал думать уже про себя, что - бессстрашен. И ничто, кроме лютого холода или пылкой любовницы, не способно заставить его задрожать. Но сейчас его одолела не просто дрожь - а трясение. Будто всё внутри и снаружи колотится. Будто сам чернокрылый Танатос сел тебе на хребет в виде жуткого овода - и сосет твою кровь, замещая ее леденящим ужасом, заполняющим жилы и морозящим ребра. Этим ужасом полнится всё: и покровы над потною плотью, и самая плоть, от волос до ногтей, и сердце, и мозг, и душа - утерявшая веру в богов и бессмертие, ибо можно ли верить в такое - на бойне...
Восхищение? Гордость? Любовь?...
Всё обрушилось в прах, стало - страхом.
Страхом - перед отцом.
Царь стоит себе возле мутных вод, как стоял - неподвижно и отрешенно. И глядит, как отчаливает корабль, увозящий послов - на ту сторону.
И Фарнак безумно боится, что отец сейчас - обернется. Увидит его. Или хуже: приблизится и возьмет его за руку, дико трясомую дрожью.
Нестерпимо и невозможно.
Соблюдая ненарочитость, Фарнак незаметно отступает чуть вбок и назад. Шага на три-четыре. Не более. И еще на один. И еще на полшага...
Озирается: не заметил ли кто?
И тогда его взор утыкается - в Гипсикратию. Она то же отпрянула - от царя своего. Тоже - губы кусает. Тоже - стынет от жути на знойном ветру. Тоже - смотрит не на Митрадата, не на дальний корабль, а на жалкое, ухватившееся в смертный миг за живот, бездыханное тело, на копья, воткнутые остриями в кровавый песок...
Их глаза поневоле встречаются.
И они прозревают друг в друге такое, что - дико словами назвать.
"Страх" - не то, совершенно не то. "Ужас" - несколько ближе, но ощущаемое - много хуже обычного ужаса. "Отвращение"? "Омерзение"? "Ненависть"?...