Ещё один вдох через жутко пересохший ротик, вдох ещё более иссушающий, и на выдохе с постаныванием Ева проснулась.
В комнате общежития никого больше не было — соседки и подружки по вчерашней вечеринке разъехались по парням, гулять до утра, спать до вечера. А наша скромница еле добралась домой, и сейчас ничего не помнила. Рядом с кроватью валялась наспех стянутая, сброшенная вчера одежонка. Даже на стул не сложила, лентяйка эдакая, даже в ночнушку не хватило сил нырнуть — спала в трусах и лифчике. Непривычно как-то так просыпаться, обтянутой сверху и снизу, ровно бочка обручами. Днём хорошо ходить подтянутой, а вот спать надо размякши. Рубцы, небось, чешется. Сколько же они вчера выпили?
Ева со стоном провела по лбу ладонью, повернулась набок, рука скользнула под кровать, голова свесилась через край. И тут она окончательно проснулась. Что это я, в самом-то деле! Не маленькая уже девочка, студентка, двадцать скоро, а лезу за ночным горшком! Мгновенное наваждение детства прошло, ничего такого под кроватью, конечно, не стояло. А на горшок… то есть в туалет хотелось. И как хотелось! На живот не повернёшься — больно. Он её и разбудил. М-да, сколько же она вчера заглотнула? И перед сном не сходила? У-а-а, не помню…
Ева откинула одеяло, медленно села, зевнула. Привычным движением всунула ноги в тапки. Голова мало-помалу отошла. Жаль, что она не маленькая девочка и ей нельзя сразу присесть. Ладно, туалет в паре шагов по коридору. Но вот одеваться… Взгляд скользнул по разбросанной одежде. Одеваться некогда, да и не хочется, особенно тесные джинсы. От одного вида ремня передёрнуло. Ну и что? Она же не в ночнушке кисейной, она в приличном белье, почти что бикини… Вот — кружева, поблескивает эластан, почти чистое всё. Когда одеваешься на вечеринку, думай, как в белье смотреться будешь. Ничего такого, развратного, но приходилось ей на девичниках и щекотушкой баловаться, и крепко связанной лёживать — острые ощущения с непременным раздеванием. Хорошо баловались с подружками, порой до отключки.
И сейчас внизу жмёт — острее некуда. Может, сбегать до ветру так? Вон, летом девчонки даже на кухню в купашках бегают. Сейчас, правда, не совсем лето, но и туалет — не кухня, да и нужда — не голод.
Встала, сделала несколько шагов к двери. Из-за раздувшегося живота и ночи в обтяжку появились новые ощущения: трусы обжимают ягодицы, те, как на педали, давят на нижний подхват трусов, а когда нога идёт вперёд — эластан прямо-таки липнет к ягодицам. Бюст — тот вообще, как влитой, ходит влево-вправо вместе с телом. Чешется немножко всё, но сейчас некогда, скоро всё скину.
По дороге девушка схватила графин, сделала несколько жадных глотков. У-у-х! Хорошо! Обтёрла рот рукой, потом осторожно выглянула — никого. Рано ещё. Да если бы кто и был — разве это важно, если вот-вот хлынет?
Евины тапки зашлёпали по коридору. Только сделав несколько шагов, она ощутила всю остроту ситуации. Моча рвалась наружу — на ходу не уговорить. Остановиться, зажаться? Нет, по инерции её несло вперёд. Пускай там идёт, бежит даже на выход, главное — вовремя зависнуть над унитазом. Успеть! И девушка ускоряла шаг.
А теперь ощутилось, как дёргаются… ну, подёргиваются груди. Махонькие, а поди ж ты, резкие шаги и их достали. Плавностью движений наша героиня не могла похвастаться, но раньше это не часто замечалось. Вот только сейчас, на быстром ходу. И вспомнилось, что Кира придумала тонкими лямочками, почти тросиками, соединять низ чашек лифчика с поясом низких джинсов. Это чтоб на каждом шагу груди прыгали вверх-вниз, будто тело и не амортизирует шаги, не гасит ни шиша, очень "принципиальное" и единое. А когда надоест — отстегнула лямочки, и всё. Попался тот, взгляд кого хочешь привлечь — снова "щёлк-щёлк", и амплитуда размаха бюста снова широкая.
Хорошо полнотелым! А у неё вот такое костлявое тело, что и тросики никакие не нужны. И голова как-то нескладно подпрыгивает. Скорей, скорей!
Как ни стеснительна она была, Ева не боялась встретить в коридоре парней. Они, шляясь в одних трусах, не очень-то обращали внимание на девчонок, так что новички быстро от маек и бриджей переходили к домашним халатикам — зимой, а летом и вовсе бюстье и шортам. Ничего особенного не было и в шляньи по коридором в бикини и даже белье, но только утром и вечером, а вот днём всё-таки остерегались, но не парней, а могущих заглянуть преподов.
Единственно, кто плохо подчинялся неписаным общаговским правилам, была маленькая Женька. Большая скромница и милая аккуратистка на занятиях, она преображалась, вернувшись в общагу. Ей удалось найти мини-корсет кукольно-телесного цвета, типа бюстье, но грудь единым валиком, без ложбинок, в боковом шве "молния". Носила и летом, и зимой на манер майки, и некоторые мальчишки уверяли, что гладкая поверхность подкрашена чем-то, чтоб напоминать развитые грудные мышцы мужчин. Для пущего сходства с оными Женька носила семейные трусы в цветочек, зимой неуловимо подлиннее. Добавьте сюда короткую стрижку, агрессивно шлёпающие тапки и полную раскованность в поведении и словах. Говорят, когда малолюдно, эта травести дерзала заходить в мужской туалет. Войдя в кабинку, она первым делом спускала семейники, потом закрывала дверцу и занималась стрингами. Когда дверца снова открывалась, Женька уже снова стояла в стрингах телесного цвета и демонстративно начинала натягивать семейники. "Я своя!" — всеми своими действиями кричала она мальчишкам. Может, потому и к девчонкам вязалась, подтрунивала, высмеивала. Такая и по поводу белья пройтись может, а то и попытаться сдёрнуть. Кто от неё шарахался, над теми она особенно заразительно смеялась.
Хорошо, что эта нахалка ушла в предсессионный поход — конечно, с мальчишками. Ночи у костра, зубрёжка, взаимопроверки, кто чего не выучит — тому чистить картошку. Сдавали такие лучше других. Ну, и романтика, конечно.
Вдруг Ева вздрогнула и чуть не остановилась. Ручка. Ручка двери. Ручка, выполненная из разноцветного объёмного стекла на манер калейдоскопа или ручек тех ножей, что мастерят зэки на зоне. Обитательницы комнаты откуда-то эту штуковину взяли и отметили ею свою дверь.
Стоп-сигнал подала подсознательная память. В тот вечер Ева возвращалась из ванной после умывания. Лампочки в коридоре уже погасили через одну, и освещение было довольно тусклое. Ну скажите, есть где в мире ещё общежития, где так вот тушат свет? Там, где негры живут, уж точно нет.
В полутьме Еве показалось, что спереди плывёт длинная белая майка. Мужская, это не ночнушка, а снизу ничего не видно, значит, ноги голые. Это её чуток успокоило. Гораздо хуже, когда ярко "светятся" узкие плавки, а ниже и выше — угрожающая тень телесности. И Кира как-то призналась, что даже любит, когда парень в майке, из-под которой не видно плавок. С одной стороны, можно пофантазировать, пока не вынырнет голая полуправда, а за ней и правда. С другой стороны… ну, это Еве больше нравилось, покрытый торс говорит о его слабости, хотя бы к холоду, но ведь можно и пофантазировать. Хотя ноги и волосато-кривоваты, а майка на груди плоская, всё же что-то девичье в фигуре, хоть капельку чувствуется, манера одежды, что ли. К майке иду трусы шортиками, и плавки выглядят умышленным выбором почти женского белья. В душе каждой девчонки, считала Кира, есть капелька лесби, и вот тут-то можно её потешить, фантазию проявить. Крепче чувство к парню станет, когда он проявит себя парнем, в объятьях сожмёт или ещё чего. Майка мигом слетит… и не только майка.
Ева с умеренным испугом следила за крадущейся в полутьме белой майкой. Вот та остановилась у двери с этой шикарной ручкой и заколотила в неё. Изнутри что-то невнятно отвечали, не спеша отворить. Голос парня был не в пример сильней:
— Блин, да замотался уже объяснять! С такой-то в ссоре, с сякой-то красный день календаря. Пустите хоть понюхать женского запаху, как ложитесь, не съем я вас. Как среди сестёр посижу.
Услышав такие вещи, первым побуждением Евы было бежать без оглядки. Но пока она встала, как вкопанная, для бега, тем более назад, после полуночного брождения надо раскачаться, и хватило времени, чтобы поразмышлять.
На ней домашние тапки — как вот сейчас. Шлёпать будут, сваливаться, быстро не пробежишь, а человек, видно, по девушкам изголодался. Вмиг догонит и страшно подумать, что сделает. Не как с сестрой, уж точно. Нет, бежать нельзя.
Лучше затаить дыхание, тихонько-тихонько отступить в тенистое местечко и подождать. Для тихих медленных шагов тапочки как раз. Может, его сейчас впустят, тогда всё разрулится. Если же нет, уйти он может в ту или другую сторону. Если вдаль — хорошо, подожду — и к себе. Но если попрётся навстречу? Скверно. Спрятаться совсем тут негде, да и запах ночного крема выдаст. Тогда лучше неслышно подойти поближе — будет больше шансов проскочить мимо. Он не успеет сообразить, что надо ловить и можно поймать.
В первый раз наша робкая героиня не поддалась панике и выработала логичный план действий.
Приближение, сжав в кулак страх, с "мачо" позволило лучше расслышать его переговоры. Из-за двери спросили:
— А плавки у тебя на ремешке?
— Конечно, я правила знаю. — И парень, нагнувшись, повертел задом, будто его могли через дверь рассмотреть. Зато рассмотрела Ева — действительно, по покрою плавки, а на пузе виднеется пряжка ремня, вернее, ремешка.
— А в вокруг бёдер ремешки затянуты?
— Не-эт, — растерянно произнёс он. — Это что-то новенькое. Раньше не было.
"Сколько раз он у них ночевал?" — подумала Ева.
— А что делать, если у некоторых вылезает? В любую щёлку суётся. А мы стесняемся. Пучить пусть пучит, но вглухую. Так что затягивай всё себе со всех сторон, да потуже, запрягай плоть, тогда откроем.
Раздеваться на мужских глазах им ничего, а тут — стесняются!
— В следующий раз обязательно вставлю ремешки, а пока так пустите, а!
За дверью засовещались, а Ева тем временем приблизилась настолько, что подумала — может, обойти его на цыпочках — и к себе? Зря она намазалась душистым кремом, если парень разочаруется в разговоре, то унюхает её запросто.
Но разговор вскоре продолжился:
— А это и вправду такой-то? — Ева не разобрала имени — или предпочла не разглашать.
— Да я это, я, собственной персоной. Бывал уже у вас, ну, откройте, а! — Он тяжело дышал.
— Ладно, откроем, но свяжем тебе руки. Идёт?
— Хоть всего вяжите, только пустите!
Щёлкнул замок, дверь открылась и поглотила страждущего.
Еву разобрало любопытство. Тапки — они и к двери помогут неслышно подойти, и отойти от неё, только бы с ноги не сорвались. Не шлёпнули об пол. Нет, обошлось. Ухо прильнуло к двери.
Внутри слышалась какая-то возня.
— Уй-уй-уй! — вдруг заголосил парень. — Не так туго! Врезаются же.
— Будь ты евнухом, мы бы тебя совсем не вязали. Сиди, дорогой, пей чай, взирай на гарем султана своего. Вяжем, уважая мощь настоящего мачо, беря её на хранение, так сказать.
— Хорошо, но зачем же так туго? Я же добром хочу посидеть, насладиться. Мотайте витков побольше да послабже, и всё будет крепко. Профи-бондажисты всё тело обматывают, часами кайфуют, и без рубцов.
Похоже, его совету вняли, потому что стоны и жалобы прекратились.
— Лучше бы спереди связали, — только и посетовал мачо. — А то как зэк какой будто.
— Вяжем по другую сторону от твоего "мачете", чтоб ему не помогал. Он у тебя с какой стороны встаёт? Ну то-то. Можешь стоять, заложив руки за спину. Нет? Сидеть будешь? Ну, сиди. Девочки, налейте ему чаю. Сейчас попою тебя, своего братика, пока сестрички укладываются.
Дальше шли звуки, специфические для девичьих комнат, плюс чайное чавканье.
— Расстегни мне лифчик, — то и дело просила девушка соседку.
У Евы не укладывалось в голове — как так можно пустить парня к себе на ночь? Даже если он только смотрит, со скованным мужским естеством. Похоже, эта наборная стеклянная ручка — младшая сестра "красного фонаря".
Она уже хотела отойти от двери, как вдруг за той послышалось:
— Девчата, а знаете, что мы с ним сделаем!
У Евы перехватило дыхание и что-то поднялось в груди. Затронута самая тайная её струна. Даже мочевой пузырь стиснуло. Краснея в общении с парнями, наша героиня иногда о них такое нафантазировала! Запретный плод сладок даже тогда, когда запрещаешь самой себе.
Особенно удавались фантазии о всяких мучениях. Наверное, это началось в школе, где робкая девочка не смела даже сердито посмотреть на обидчика, не смела пожаловаться. Оставалось плакать втихаря и мечтать, как бы она его наказала, попади он ей в руки — скажем, раздетым… э-э… до трусов и привязанным к кровати. Со временем в детские мечты вплелись и девичьи полуэротические поправки, которые чем больше гонишь, тем навязчивее возвращаются.
В старших классах так мечтать стало несолидно, да и поняла повзрослевшая Евангелина, что пустяки все те дёрганья за косички по сравнению с тем, что злонамеренный парень может сотворить с девушкой. А вот поди ж ты, вспомнила старое, и прямо передёргивает от нетерпения — что же сотворят с беспомощной жертвой? Как бы посмотреть хоть одним глазком?
Да нет, парня просто хотели попугать.
— Девчонки, что я в "Интиме" видела! — ухо Ева было плотно прижато к двери. — Такая симпатичная тряпочка, невзрачная очень, ладе непонятно, зачем такую в роскошный пакет упаковали. Мне дали через него помять. Ничего себе! Это кевлар, из него бронежилеты делают. И сделана тряпочка этакой трапецией, с короткой стороны загиб, словно с боков подшито чуток. На самом деле ничего не подшито, просто сформовано так. Вставляется в плавки, можно скотчем закрепить, можно пришить, там отверстия по краям намечены, просто иглой не проткнёшь ведь, а то и под подкладкой втайне присобачить.
Натка, ты в трусиках, прогнись назад, я тебя поддержу… Видите, как трусы обтягивают лонную кость, мысок этакий. Вот когда такие плавки надеваешь, этот кевларовый уголок точно так же ложится на низ лонной кости, точно такой же делая вид, оттесняя всё мужское назад, в промежность, к попе.
Раздался прерывистый всхлип — это парень представил себе такую пытку.
— Да чего ты? — успокаивали его. — Если всё расслаблено, то просто не совсем комфортно, давит, жмёт. Зато низ хорошо защищён, и в таких плавках можно, например, фехтовать. Пляжное фехтование, ага! Кевлар выдержит тычок шпагой и отправит её в промежность, натирать одно место. Пузырь, главное, цел останется, и что при нём. Говорят, некоторые умельцы научились зажимать вражескую шпагу между бёдрами.
Но если у тебя начнёт вставать — хорошего не жди. Край кевлара не утолщён, всё сделано так, чтобы из-под плавок не очень-то и светилось, не сильнее подкладки. Так что узкий краешек и режет не хуже ножа.
— Что, и совсем отчекрыжить может? — хихикнув, поинтересовался другой девичий голос.
— Ну, сами-то плавки удержат "выскочку", но боль резанёт. Вот если на голое тело наложить и прискотчить, то при быстром подъёме наполовину запросто отгильотинит.
Зловещая пауза.
— Кевлар в плавки, да руки связать — и такого парня хоть с собой спать клади. Лучшее предохранение! Будто с мужем поспала, похрапел он тебе в ухо, табаком обдышал — а девственница. А будет плохо себя вести — утром напоим, кляпик в ротик, верёвками к кровати, и на занятия. В таких плавках и поссать-то нельзя.
— Правда нельзя?
— Пережато всё. Помучается хулиганчик, а мы рьяно учиться в тот день будем, задержимся подольше, чтоб лопнул у него пузырик.
— А сейчас, может, привязать к кровати? Девки, кто потеснится? Замуж на ночь, и в туалет не просись.
— Садистки! — вдруг крикнул парень.
— Ну почему, есть и вставки с кевларом послабже, их разбирают девушки, чьи парни, переспав с ними, для досыпания натягивают трусы. Мол, привыкли так. А это обидно — вроде как ушёл и дверь захлопнул. А растревоженная девушка спит настежь, чего ж от неё упаковываться. К тому же в постели веет женским духом, и во сне парень может изготовиться ещё раз, напряжётся низ, попытается развернуться к бою. Ну, плавки и погасят импульс. А девушка их наутро ещё и стирай.
А с тайно вставленной вставочкой — милое дело. Натянет трусы на вялый низ, ничего и не почует. Зато во сне если начнёт у него вставать, то прежде, чем плавки остановят и высморкают, этот кевларовый загибчик в самый корень палочки врежется — словно по шейке обушком. Кричи, вскакивай, радуй партнёршу новым общением. Даже если поймёшь, в чём дело, и сменишь бельё, рефлекс всё равно останется, в подсознание врежется. От любых плавок будет тошнить, придётся спать нагим, на радость со-соне. Впрочем, если ты хоть капельку мазо…
— Кто, я?!
— … то можешь в таких плавках начинать любовные игры. Незабываемые ощущения гарантированы.
Ева вдруг почувствовала, что её хочется истошно стонать и грызть что-нибудь, хоть собственную плоть. Разбудили описания мучений в ней зверицу. Испугавшись, что выдаст себя, быстро отошла от двери и, ожесточённо почёсываясь, пошла к своей комнате.
Вот и теперь, в полудрёме, живо вспомнилась эта сцена — жаждущий, прыгающий перед дверью парень и девичий голос изнутри. Нет, слава бону, сейчас здесь пусто. Хотя, может, кто и придёт наблюдать восставание "сестричек" ото сна. Может, и горшки у них под кроватями стоят. Мне бы завести. А то ходи тут. Как вот сейчас.
Ох, уже у выхода жжение! Но вот и дверь тамбура туалетов, распахнула — и… О боже! На ручке женского висит табличка: "Ремонт". Да что же это такое?!
Резкий испуганный вдох, задержка дыхания с закусью губы, руки мгновенно легли на живот, нажали. Пересилила себя, стабилизировала положение. Теперь можно и выход искать.
Девичьи кулачки забарабанили в дверь. Та приотворилась, выдохнув клубы пара, и в щели появилось раскрасневшееся лицо уборщицы Малики Чхоевны.
— Куда прёшься, дурашка? — хрипловато спросила она. — Потоп тут у вас, да ещё кипятковый. Вот — видишь? — Она показала руки в толстых резиновых перчатках и ноги в резиновых сапогах. — Слесаря вон чинят, — слышалось позвякивание и матерок, — а я… Да, а чего это ты нагишом-то?
— Ничего… так… — Ева напряглась, тяжело дышала, слова вылетали по одному. Руки приходилось удерживать, чтоб опять не схватились за лобок — отвела назад, к чешущейся попке, незаметно отлепила краешек эластана от кожи. — Мне… очень… нужно… по-маленькому… — Даже слёзы навернулись на глаза.
— Тогда иди в мужской, там знают, — буркнула уборщица, подняла руку в мокрой перчатке и закрыла дверь.
Наша героиня не стала переспрашивать. Её прижимало, и вот он выход — в двух шагах. "М" можно понимать как мадам, мисс, миссис, миледи, молодка…
Она вошла, почти вбежала в чужой туалет — никого! И впрямь, знают, уступили. Протянула руку к дверке ближайшей кабинки, почти коснулась её пальцами — и вдруг…
Кашель то был, "блин" вполголоса или просто шумный вздох — Ева впоследствии припомнить не смогла. Но пронзило как молнией — в кабинке мужчина! Враки всё! Туалет работал по своему прямому назначению, никто, небось, и слыхом не слыхивал о женских привилегиях, а уборщица, верно, соврала, чтобы девица с выпирающим животом не опросталась тут же, не добавила ей работы. Впрочем, нет, не то чтобы соврала — просто сказала наудачу, ведь здесь никого могло и не быть — случайно.
Тьфу, какая же из кабинок занята? И одна ли? Есть ли в дверцах задвижки? Нет, тут не светит! А что делать? В Евиной памяти мелькнула большая эмалированная кастрюля, которую она с соседками никогда не оставляла на кухне. Как она не подумала о кастрюле! Конечно, надо было в кастрюлю. Да привычка же — ходить, как положено.
Девушка шагнула назад, но в это время снаружи послышались шаги, явно мужские, хлопнула дверь тамбура, через секунду раздалось грубое "Ха!" — вошедший узнал о женских бедах, ещё раз топнул…
Нужда мгновенно подсказала спасение. В её родной сливной последняя кабинка не работала — когда-то в ней испортился унитаз, чинить не стали, и уборщица держала там тряпки, швабры, порошок… Ева метнулась, чуть не пролив по дороге, заскочила в крайнюю кабинку и возрадовалась — унитаз разбит, вокруг навалены лопаты, веники, щётки, даже ломик выглядывал из кучи. И что ещё неплохо — шпингалет в дверце исправный, его спасшаяся сразу же и задвинула. Вдруг кто из парней не знает, что тут слива нет?
Вовремя! Хлопнула входная дверь, вошедший шумно испортил воздух, зашуршал одеждой, зажурчал. Громыхнула дверца кабинки, раздалось приветствие, обмен репликами.
Ева мысленно подгоняла их. Отойдя от страха быть застигнутой в чужом туалете, да ещё — полуголой, она снова почуяла жгучую нужду внизу. Огляделась. Унитаз оказался не только разворочен до основания — его жерло было чем-то забито. Мелькнула дикая мысль опростаться прямо на пол, но… он был чуть-чуть покатым, а дверца до него не доходила, оставляя небольшую щёлочку. Небольшую — но вполне достаточную, чтобы выпустить вонючую лужу (да что там лужу — из неё рвалось наружу озеро, море!) и заинтересовать парней источником влаги.
Ева поняла, что оказалась в ловушке. "Скорее, скорее!" — молила она про себя, изо всех сил сжимая сфинктер и чуть приседая. Но парни не особенно спешили. Хуже того — дверь захлопала, стали входить новые люди, забили струи в умывальниках, в кабинках что-то зашмякало о фаянс. Кто-то дёрнул ручку Евиной камеры, блинулся, отошёл. Начиналось студенческое утро.
Наша пленница, повинуясь приступам боли, начала молча сгибаться и разгибаться, потом случайно взглянула на живот и обмерла. Мочевой пузырь выпучивался вперёд на девичий кулачок, а его верхний край высунулся из-под трусов — до уровня пупка! Никогда — никогда Ева не доходила до такого состояния. Увидеть такой живот стало дополнительной пыткой — моральной. Боль как бы сказала: ага, сама видишь, отворяй же! Девушка отвернула лицо, вздёрнув подбородок вверх, и скрестила ноги, сжала мускулы до передёргивания. Потом, ощутив угрожающее жжение почти на выходе, нащупала через материю уретру и нажала на неё.
Снаружи продолжался плеск и говорок молодых людей, с новыми силами начинающих день. Хоть бы все они были грязнулями! И вдруг… Очередной скрипок двери и молодой-молодой, совсем мальчишеский голос:
— Ну, скоро вы тут? А то там уже очередь стоит, невмоготу нам.
— Вы, салаги, ещё указывать нам будете! Подождёте, не лопнете.
Услышав первую реплику, наша мученица паче воли снова согнулась в пояснице и простонала в голос. Препирательства салаг с дедами заглушили стон, но Ева испугалась. Ведь и потом она может застонать непроизвольно, ведь боль начала раздирать мочевой пузырь как будто клещами. Что делать?
Девушка закусила губу, вся сжалась, а потом, решившись, закинула руку назад, расстегнула и сняла лифчик и сделала из вложенных одна в другую чашек нечто типа намордника-глушителя, туго завязала на затылке. Освободившиеся груди подрагивали в такт всему телу. Теперь можно было беззвучно постанывать-помычивать, если очень уж невмоготу.
Тем временем салаги договорились с дедами, что те пропустят их через кабинки и писсуары, а потом снова встанут в очередь — на умывание. Это сулило долгое ожидание, ведь теперь никого не подгоняла чужая нужда, можно было умываться неторопливо, со вкусом, расчёсывать волосы… Ещё бы — такой кайф подражать дедам! Ева в отчаянии глухо застонала. Пластиковые розетки для сосков глухо завибрировали, затрепыхали нос, пощекотывая, но импровизированный намордник с честью сдержал звук.
Салаги, подгоняемые строгими взглядами дедов, так сильно тужились, так звенели-гремели струями о фаянс, как будто хотели пробурить его насквозь. Пленница зажала уши, ибо плеск прямо-таки невидимой рукой расслаблял её бедный сфинктер, будил стадное чувство, но звук проникал и сквозь ладони. А может, это только чудилось? Как бы там ни было, руки быстро пришлось опустить и вновь зажать отверстие — иначе никак.
Ева молила судьбу, чтобы хоть поскорее заглохли струи, не манили, не соблазняли подражать — но её ждала ещё одна, более суровая пытка. В кабинках скоро воцарилась тишина, через раковины пошла умываться очередь. Пошла неторопливо, как в поезде. И оказалось, что тишина в соседней кабинке сводит с ума похлеще всякого плеска. Там, за тоненькой гетинаксовой перегородкой, пустой унитаз в полной готовности услужить, заманчиво мерцает вода в глубине, тонкая струйка стекает по коричневой дорожке, побулькивает, манит, манит, обещает невиданный кайф после полного расслабления… Всего в двух… да что там — в одном шаге, в полушажке! И — никак. Близок локоть, да не укусишь, — мелькнуло в голове. — Ох! Близок…
Салаги снаружи шумели, гутарили пополам с матерком и похабщиной. Распалились, глаза, небось, горят. Что они сделают с полуобнажённой полногрудой девушкой, если найдут, не хотелось думать.
Надо было терпеть. В животе заурчала выпитая в комнате вода. Ох, ещё и это! Похолодела спина, и без того голая — сейчас питьё пойдёт в мой бедный пузырь! Зачем она только пила? Машинально, наверное, так во рту было песчано-пустынно. И сейчас всё равно сухо, но это ей как-то безразлично, не мучит. Телу пытка только в одном месте, зато — на совесть. Боль перебирает все способы заставить свою хозяйку открыться. Она то давила распухающим камнем, то холодным, то раскалённым, то колола иглой, то сразу щетиной иголок, то впрыскивала в сознание мысль: "А если лопнет?", то заставляла взглянуть на живот и ужаснуться. Верхний край пузыря вылез уже на палец выше пупка, трусы так растянулись — аж трещат, из плотных они стали полупрозрачными, показали темноту лобка…
Вдруг некстати совсем вспомнились слова Киры:
— Ты думаешь, это так просто — терпи напропалую, и всё тут? Между прочим, профессиональная писсингистка должна бать натренирована не хуже спортсменки. Как несколько спортсменок, вместе взятых. Не веришь? Считай.
Брюшной пресс нужно иметь мощный, как у гимнастки. Один сфинктер, без поддержки со всех сторон, не справится. И другие мышцы надо держать в тонусе, приходится ведь зажиматься всем телом, когда очень припекает, надо, чтобы сдюживали. Так что гимнастку имеем.
Нужно уметь и расслаблять животик, не мешать пузырю расширяться во все стороны. Это уже компетенция скорее дзюдоистки или ещё какой восточной единоборщицы. Два.
На последних стадиях терпежа надо уметь дышать еле-еле, чтоб диафрагма как можно меньше ходила, давила. У женщин ведь брюшное дыхание. Значит, надо уметь обходиться минимумом кислорода, как ныряльщица. Это три.
А общая закалка? Носоглотка должна быть в полнейшем порядке. Представь, что в решающий момент ты кашлянула. Или ещё хлеще — чихнула. Сначала сверху, воздухом, потом снизу — струёй.
Нервы должны быть железными. Если соперница скорчит рожу или язычок высунет, бывало такое на соревнованиях — надо уметь сдержаться, не хихикнуть. В последние моменты и слабый хихичок может тебя взорвать, сдетонировать. Владей собой, как шахматистка.
И учись у коньковых фигуристок и художественных гимнасток в моменты наивысшего напряжения сохранять на лице если не улыбку, то хотя бы радостное выражение. Мол, всё нипочём.
Бикини надо уметь носить, как фотомодель. И ещё одно сравнение, деликатное. Надо уметь мириться с тем, что внутри твоего живота, в самом интересном месте, бесчинствует что-то неприятное, приносящее страдания, и только лишь потом какие-то выгоды, как… как… извини, представительницы второй древнейшей профессии. Кстати, они не решают сами, когда закончить… м-м-м… сеанс, когда сдаться. Уступают внешней силе. И в писсинге только так. Сама не сдавайся, борись до последнего.
Ева горько усмехнулась. В ней даже половинки спортсменки не сидело. Приёмы применяла самые примитивные: сгибалась-разгибалась, до дрожи во всём теле сжимала сфинктер, скрещивала ноги, нажимала на уретру, закусывала губу. Когда не помогало, изобретала новые: чуток подпрыгивала на месте, не отрывая пальцев от тапок, чтобы не шуметь, жала внизу обеими руками, поочерёдно напрягала мышцы сфинктера и ягодиц, приседала на корточки.
Вдруг снаружи раздался голос, и душа у нашей мученицы ушла в пятки — так обращаются к незнакомому человеку, типа "Эй, ты!" Но, к счастью, это были разборки мужские,
— Слушь, салага, — говорил голос, — ты ведь из бойцовского клуба, верно?
— Какого-какого клуба? — переспросил, не дав ответить, другой "дед".
— Да есть такой "Бойцовский клуб", одеваются в кольчуги, шлемы и рубятся деревянными мечами. Так ты оттуда, спрашиваю?
— Да, — ответил молодой голос, которому сиё крутое занятие н добавило ещё уверенности, — Но к нам трудно поступить, мы не…
— Да я не об этом. Вы от себя выгнали одного моего друга, так он в пику вам всё раззвонил, все ваши секреты. Вы что там, носите кольчужные плавки? Чтоб свою "бойцовость" всё время ощущать, не только, когда рубитесь?
— Я… э-э… да мы не…
— То-то я смотрю, все в трусах, один ты в брюках. Расстёгивай-расстёгивай, дай посмотреть. — Звук возни, толчков. — Ого, они что, серебряные или просто проволока такая? Ах да, он говорил, что вы там все на здоровье помешаны. Эй-эй, не того, придержи его, ребята!
Судя по звукам, "деды" проявили солидарность. Им тоже было интересно, как это парни носят.
— Ой-ёй-ёй, — молодой голос взял высокие ноты. — Не жми, не надо, они же мягкие…
— Да, защита никудышная. Разве если мечом в живот ткнут, чтоб не рассекло. Но постоянно ходить в этом — круто! Особо крутые и ссут сквозь, а?
— Да я только учусь. — И тихим голосом, слышным только Еве, ругнулся: — Вот раззвонил, гад!
— Вот и покажи, чему научился. Ну-ка, ребята, сажай его на унитаз!
Возня, стуки, приглушённые вопли. Рот бедняге, верно, закрыли рукой, он мычал.
— Да ты давай, давай, сливай! Чего зажался. Может, нажать тебе на животик? Меча тут нет, так мы шваброй. Возьмите, ребята, вон там: в углу стоит, ткнём ему. Что? Не надо? Ну так тужься, тужься, выдавливай. С пережатым оно, конечно, не сладко.
Послышались короткие плески. Еве чуть не стало дурно, её тело чуть не подвело.
— Стой лить! — вдруг рявкнул "дед". — Словно девчонка, сидя, тужась. Ф-фу, да у тебя растекается по проволоке. Струёй что, не можешь? Поставьте его, ребята. Лицом, лицом к унитазу.
— Дайте обтереться, — глухо попросил молодой голос. — В брюки ведь сочится.
— Ну, оботрись. — Шаркающие звуки. — Словно подмылся, да? А теперь натянем плавочки на пупок, перекинем хозяйство. Р-раз!
— Ой! — по-девчоночьи пискнул "салага". — Не надо, отпусти, ну пожалуйста, я уже всё. Ой-ёй-ёй, ну туго же, кольца, они режут. Отпусти, ну!
— Зато как всё вперёд вышло — как у настоящего мужика. Ссать стоя надо, не знал? Вот и давай, сливай остатки. Одной струёй давай, если растечётся, то прямо в брюки. Ну! Чего медлишь? Сплющить тебе животик?
Ева помертвела. Обращались не к ней, но её живот и так плющило.
— Не надо! Я сам, я сам. Сейчас вот. У-у-у! Ой-ой!
— Видишь, как хорошо? В брюки самая малость попала. Отпустите его, научился он. Где только такие плавки берёте?
— Нам выдают. А… умыться?
— Ладно, умывайся, заслужил. Потом за дверью меня подожди, спрошу что-то про твой бойцовский клуб.
В кабинку проникло тяжёлое мужское дыхание — как после пытки. Даже постанывал парень, так ему раздавило всё там.
Что ещё говорила Кира? Ага, что нельзя лишь зажиматься. Жидкости несжимаемы, или сфинктер проломит, или в почки пойдёт. Заперла в одном месте — будь добра указать путь в другом. Представь, что выпускаешь струйку через пупок, а сама расслабляй, расслабляй живот в этом месте. Наглядно представь во всех подробностях. Где легко, туда глупые и суются, в том числе моча. Станет она тебе заполнять вершки пузыря, живот выпучит, выше пупка пойдёт. Главное — не ёкнуть, не дёрнуться, ничем не показать, что обманула дикий поток. Пусть сам догадается, когда стенки растянутся донельзя и станут давлению противостоять. Но дело сделано, от сфинктера ты врагов увела на время, а за это время может и шанс выпасть трусики спустить безнаказанно и присесть.
Тем, кто беременел, легче, они привыкши к долгому растяжению живота, мышцы зазря напрягать не будут. У них всё лимитирует один пузырь, его натренируй, и ты непобедима. Только вот после долгого терпежа струя в муках рождаться будет.
Ева никогда не беременела, даже не думала об этом, и ей легче не было.
Внезапно мученица поняла, что боль скорешилась с резинкой трусов, заставила врезаться в тело. Ух ты, выпятилось у меня, как приличная грудашка, а трусы, словно лифчик, её держат. Но давят, давят, ох как жмут! В конце концов, выйти она сможет, только когда никого не будет, а в трусах или без…
Ева начала их стягивать. Это оказалось не так-то просто. Нужно было дать отдохнуть сфинктеру, чтобы он, набравшись сил, позволил оторвать руки от уретры, потом растопырить пальцы обеих рук и осторожно просунуть их между кожей и резинкой, принимая на себя её давление на живот, и ни в коем случае не щёлкнуть. Не щёлкнуть ни в коем разе! Потом аккуратно тянуть вниз и чуть вперёд, освобождая выпятившуюся на ладонь (!) верхушку живота, твёрдую, как камень. Ни в коем случае не усилить где-либо нажим! Только ослаблять и ослаблять.
Вот живот освободился и сразу вывалился вперёд, составив компанию грудям. Сгибаться в пояснице или поднимать ноги — надо было найти способ наименьшей боли, чтобы окончательно снять трусы, выпростать из них ноги. Но вот и это удалось, и наша героиня почуяла небольшое облегчение. Рубец от резинки горит, но почесать нельзя, даже дотронуться невмоготу…
Салаги, верно, баловались, потому что сверху на Еву брызнуло несколько капель. От неожиданности она дёрнулась и чуть было не упустила. Груди мгновенно затвердели, соски выпятились и заалели. И тут боль отыгралась за своё поражение на трусах. Поняла, стерва, что всё уже дошло у меня до ручки, что осталось совсем чуть-чуть, чтобы заставить сдаться.
Девушка вдруг почуяла, что если сейчас не застонет в голос, то не выдержит. Но намордник не спасёт. Что делать? Повинуясь какому-то инстинкту, она сорвала с себя намордник, сунула в чашки смятые трусы, туго скомкала в кулаке, потом запихала всё это в рот и затянула завязки на затылке.
На глазах выступили слёзы, сухой прижатый язык ощутил что-то горьковато-солоноватое, шибанул запах подмышечного дезодоранта. Эластичный комок заворочался, стал разворачиваться, прижимать язык и распирать щёки. Даже в глотку полезла какая-то лямочка, душа, чуть не заставила закашляться. Напряглась, задержала дыхание, сдюжила! Теперь можно было стонать без опаски — наружу донесётся лишь слабое мычание, а если уткнуться носом в угол (руки от живота не оторвать, уже и уставать начали слабенькие девичьи мускулки) — то и вообще не слышно, вибрацию поглотит стена.
Выстанывание помогло, но ненадолго. Боль будто привыкала к хозяйкиным хитростям и придумывала новые коварства. Рубец от резинки не проходит, горит всё пуще и пуще, чешется, от него идут какие-то будоражащие волны. Особенно тяжко вдыхать. Диафрагма идёт вниз, а пузырь-то уже на два пальца выше пупка… Ева внезапно поняла, что дышать она может только мелко-мелко, одними верхушками лёгких, а вдохни чуть поглубже — лопнет либо потеряет сознание от боли.
Она стояла в кабинке, совершенно нагая, с забитым ртом и слезами на глазах, мелко-мелко дыша носом, и её обуревал ужас. Выхода не было. Ещё чуть-чуть, и она задохнётся. Может, помочиться в вынутое изо рта — впитает? Поздно — немного отлить не выйдет, а выйдет из неё все, начнёт — не остановится. Да и начать трудно — снизу как окаменело всё.
Нет, конечно, не задохнётся она. Жизнь возьмёт своё, и она всего лишь опозорится. Страх будущего позора мешался с обидой — столько времени выдюживать, и вдруг всё сдать. Лучше уж сразу бы ливануть, позор тот же, а мук меньше.
Обида вдруг шибанула чем-то едким в нос, да так сильно, что на миг перебила муки внизу. Из глаз брызнули слёзы, снова в горло полезло скомканное бельишко, чуть не поперхнулась, не закашлялась. Комок нажал на корень языка, отчаянным усилием удалось сдержать рвотный позыв. На секунды девушка превратилась в гантелю, вылитую из двух увесистых шаров боли, сверху и снизу.
Вдруг Ева услышала дружные шлепки подошв. Именно дружные — к хаотическим она уже привыкла. Салаги с какими-то странными восклицаниями "Драссь-драссь" покидали туалет. Воцарилась тишина — тишина, милее любой музыки звучавшая для ушей нашей героини. Выждав секунды две (дольше задержать мелкое дыхание никак) и убедившись, что никто не шумит, она освободила одну руку, сильнее сжав себе второй, из последних сил отщёлкнула шпингалет, снова прислушалась. Потом открыла дверцу и на плохо гнущихся ногах сделала шаг из кабинки, шаг в сторону соседней, протянула руку к ручке и…
И тут вдруг сквозь слёзы на глазах увидела мужчину, тихо стоящего перед зеркалом и причёсывающегося. В зеркале мелькнуло мужественное лицо — это был декан факультета. Ему это зеркало отразило девичье личико со всунутым в рот кляпом, с залитыми слезами глазами, с неподдельной гримасой ужаса. Ниже лица шло тело…
Декан не торопясь сделал ещё пару чёсов гребешком, невозмутило подул на него и сунул в карман. Хорошее воспитание — это не замечать неподобающего. Но как? Чтобы выйти, надо было повернуться кругом и пройти три шага к двери. От нагой девицы до двери были те же три шага. Не идти же со свёрнутой набок головой! И потом, как дать понять бедняжке, что её не рассмотрели?
Декан вдруг вспомнил один английский анекдот, буркнул под нос: "И здесь покою не дают!", сделал шаг в сторону, как бы освобождая зеркало подошедшему, чтобы, повернувшись, идти к двери по гипотенузе, натуральнее отводя глаза от центра катета. Сделал эти три с половиной шага, хмуря брови и смотря только на ручку двери. Взялся за неё, открыл, повернул голову, когда девичья фигурка с безобразно распухшим животом и отчаянно сдерживающими его устье руками частично этой дверью заслонилась, и резко сказал:
— Ну, чего уставился? Декана живого не видел? — Хлопок двери.
Глаза Евы широко раскрылись. УставилСЯ, видЕЛ? Ноги подогнулись, она почти упала на корточки, опершись на ладони, успела развести коленки. Измученное чрево разверзлось, и между ног вырвалась тугая свистящая струя… Девушка убрала мокрые ладони, схватилась за раковину и всё бурила и бурила коричневой струёй кафель, ощущая всей кожей бисер мелких капелек. Слёзы постепенно уходили из её глаз и какое-то умиротворение опускалось на лицо, проникало в душу. Как прекрасно вдохнуть полной грудью, пусть и через нос (кляп ей нисколько не мешал!), пусть и подпорченный вонью воздух. Как приятно чувствовать всё более и более полное облегчение! Как хорошо, наконец подумала она, что во рту у меня страшно пересохло ещё ночью, что сейчас я снова начала чувствовать этот пересох, и что поэтому не намочила слюной "кляп", так что можно одеться и уйти, не прячась, не шарахаясь от встречных.
Ева победно выпятила воспрявшую грудь и издала торжествующий клич, превращённый кляпом в мычание.
Когда сантехники, закончив работу, уходили, один из них спросил, не нужны ли их услуги в мужском туалете, показал на вытекающий из-под двери ручей. Но опытная уборщица, привычно втянув носом воздух, разочаровала соискателей лишней бутылки. Чинить трубы, по которым ЭТО течёт, не нужно. Эти трубы не рвутся, если не постараться особливо. А тех, кто не там или не вовремя открывает "кран", надо просто-таки сечь. Не умеешь терпеть или не попадаешь в очко — ставь под кровать горшок, а потом выноси его под всеобщий смех. А ежели терпеть можешь, и даже порой терпишь по этому делу рекорды, то такие сюрпризы от тебя и вообще нетерпимы.