Аннотация: Пришел человек к старой женщине о будущем спросить...
Драгоценный котел кипит, пар обвивает балки под потолком и садится на них крупными каплями. Кипи, моя вода, кипи. Внукам на радость, на сытость, на удачу.
Пальцы привычно сводит, это пустяки, сейчас в тепле разойдутся, разогреются. И она держит ладонь в пару лишние мгновения, добавляя в варево листья вороньих глазок и горошины драгоценного перца.
Кто-то дальний, сказал ей накануне огонь. Чужак. Здесь его не знают...
Кто-то дальний топочет по доскам во дворе - чужой ход, крепкие сапоги, широкий шаг. Рычит Малыш, останавливая чужой ход, - и хозяйка сама распахивает тяжелую дверь.
- Здесь ли живет знахарка матушка Ворониха? - спрашивает мужчина, отступая на шаг. Не то, видать, увидел, что ожидал. Привычное дело: и свои порой вздрагивают, когда она выпрямляется из низких дверей и смотрит сверху вниз.
Чужак тоже худой, как все соседи в этом году, но не изможденный, бодрый. Спохватившись, кланяется.
- Я здесь матушка Ворониха, других не знаю, - хрипло каркает она в ответ.
- Я с самой Излучины пришел, с Оленьих холмов. Продашь ли мне снадобье? Дашь ли ответы на вопросы?
Она незаметно вздыхает с облегчением. Вправду дальний. Не обманулась. Не потеряла еще умения видеть и угадывать.
- Продам тебе снадобье, если такое найду. Отвечу на вопросы, если знаки и корни захотят дать ответы. Заходи, коли не боишься.
Чужак заходит следом. Чуть кланяется в сторону печи. А потом, конечно, смотрит на большой котел, - то ли на бронзу драгоценную, то ли на варево. Варево пахнет всего лишь травой. В деревне многие варят уже корни, да вываривают старые кости, выброшенные летом. Ждали урожая, радовались, надеялись.
- Говори дело свое. Не до вежества мне. Что за снадобье хочешь и что дашь за него? - взмахивает рукой Ворониха и распахивает сундук, зная, что за руками ее сейчас следят неотрывно.
- Кашель затяжной. Летом по селению прошел, по детям больше, но всем досталось. Иные не пережили. А сейчас жена да родители все кашляют еще, ослабли. Всем поили, плохо помогает. Не хуже и не лучше, словно болезнь и здоровье их меж собой перетягивают.
- Сам как пережил?
- В детстве еще пережил, не тронуло меня. Здоров я. Сушеного мяса остатнего принес, обручьев серебряных четыре, да клыков волчьих и костей мелких.
Обручья ложатся на темный стол - два мужских, старых, потертых, широких, и два женских, еще новых и блестящих. Мешочек с сушеным мясом упоительно пахнет... хорошо живут на Излучине, что сохранили такое! Клыки пригодятся.
- Недорого сейчас серебро. Ладно. Дам сбор на взвар. Знаю этот кашель, он раны в легких оставляет, заживают долго. Что знать хочешь?
- А что все сейчас знать хотят? - повел чужак плечами. - Каким новый урожай будет, да кто до него доживет.
Сбор нашелся, кинула его в мешочке на стол хозяйка, - небрежно, не как спасение. Пусть смотрит, пусть нюхает. Солодку по запаху опознает, а все прочее она забьет, и кору ломаную тоже по крошкам не узнать. Теперь другой мешочек, из другого сундука - темного, старого. Старше самого дома сундук тот. Колоду дубовую когда-то выдолбили да верх откинули, ремнями привязали. Кожа ремней светлая на дереве. Еще не сняли, не сварили.
Из мешочка на стол высыпались глиняные фишки с чертами и резами. Рядом встали плошки светильников с земляным маслом, а после него - малая миска с темной жижей в радужных разводах. И лег нож бронзовый, длинный. Освободила она руки до локтей, подвязала рукава тесьмой тканой.
- Вещи принес, на кого спрашивать будешь? Бери в правую руку и думай про них.
...Привычное дело: резы ложатся на доски стола, капает снадобье в миску, рисуя зыбкие фигуры на мгновения - и все вместе складывается в одну картину, которая и есть ответ. А не складываются - ответа нет. Потому что ничего сами по себе не значат отдельные резы и фигуры в миске - только сложение их в единое созвучие, в образ, ответ дает.
В руке детская плетенка ивовая - и слагается робкая улыбка на худеньком лице, щербатый рот и растрепанные рыжеватые волосы.
- Дочка твоя до лета жива будет и здорова...
Другой женский браслет, деревянный резной. Грубовато резан, не мастером. Темный платок, темные глаза, руки над ткацким станком... Ждет она гостя.
- И жена твоя выздоровеет.
Колечко потертое, темное серебро, недорогое, простенькое и много лет руку не покидавшее... Седые волосы, жилистые руки мешают весеннюю похлебку, и даже потянуло зеленым крапивным духом... весна пришла, жизнь принесла, каждый молодой лист в лакомство...
- И мать доживет. Не сляжет.
Обручье мужское, из оплатных. Раз, другой и третий ложатся глиняные фишки на стол и кружатся капли в жиже... только последняя вдруг кажется усталыми выцветшими глазами.
- Про отца точно не скажу. Смерти не вижу. Жизни... жизни не вижу. Усталость вижу. Кто сборет кого, он или болезнь, от него зависит. И от удачи.
- Про меня спроси, - чужак улыбается с облегчением. Прячет в котомку мешочек сбора.
- Чего спрашивать? Ясно всё. Радуйся тому, что имеешь, - Ворониха сметала фишки, закрывая ладонью от чужака, чтобы не приметил лишнего. Половина рез кричала об одном и том же. Ссыпала в мешочек.
"Спросил бы ты сейчас, у кого в деревне остановиться... шел бы туда..."
Но чужак повеселел. Наклонился над столом, заглядывая в миску с жижей, где уже не было никаких фигур, одни разводы. И спросил, заглядывая в глаза хитро:
- А нож-то тебе зачем был, матушка Ворониха?
Без улыбки взяла его в руки Ворониха, на глазах у чужака, открыто. И ударила его - снизу вверх, под челюсть. И вошел как в масло тяжелый бронзовый нож, да так, что рука в разверстую рану ушла, а кончик ножа стукнул изнутри о кость. Хлынула кровь по ее руке до локтя, на стол, в миску с соками корней и трав. Чужак еще стоял, а глаза его уже погасли. И мертвым уже мягко рухнул чужой на стол. Без звука.
Выживет без него семья. Переживет зиму.
Выживет без него жена. Найдет себе другого.
Выживут его мать и дочка, любовью друг к другу себя поднимут.
Чашу, где свежая кровь живая смешалась с кровью земли, корней и трав, убрала Ворониха в холодный угол. Пошептала над нею и убрала, накрыв лоскутом с чертами и резами. Долго не проживет, но хороший ответчик ей будет.
Чистой, левой рукой развязала мешочек сокровища, мяса сушеного. Бросила в рот немного, чтобы желудок прежде времени не взбунтовать. Сосала, как медовые капли. Лосиное мясо, для больных береженое, жирное. Лечит. На ноги ставит.
Отложила сокровище. Заперла на крюк дверь. И стала с чужака одежду снимать. Добротная одежда, прочно залатанная. Обычная, такую узнает разве тот, кто шил и заплаты клал. Приметные пояс и сапоги хранить нельзя, на ремни пустить придется, а то и сжечь. Либо сварить, если в зиму нужда совсем догонит.
Худ был пришедший, но не тощ. Не оголодали еще Оленьи холмы. Свежевала его Ворониха бронзовым ножом, как оленя, когда кровь стекла. Рубила мясо сыновым топором, отделяла кости и жилы, складывала бережно в горшки. Лучшие куски в котел бросала, где уже травы ароматные кипели. Дух мясной разошелся по избе... и вздохнули за боковой дверью.
Поставила на поднос Ворониха миску мясного отвара, кинула туда сушеное мясо и свежее вперемешку - и понесла внуку, что в закутке за дверью лежал. Третью седмицу лежал младший внук Воронихи, не в силах корни прожевать и варево постное пить. Третью седмицу ходил по пустому лесу старший внук Воронихи, пытаясь детскими руками тугой лук натянуть и хоть одну сторожкую птицу подстрелить.
Смотрела Ворониха, как внук бледными руками миску держит и варево глотает, и холод от сердца отступал, оттаивал. Оттаял - и слезы по щекам потекли.
Вернется старший внук, хватит еды и на его долю.
Доживут до весны воронята ее. Увидят новые листья и новые плоды.
А заговорят ли с нею теперь еще хоть раз черты и резы... да не всё ли равно уже.
Лишь бы кровь успеть отмыть до возвращения старшего.