Наверняка, почти в каждом российском дворе, примыкающем к многоэтажке в спальном районе, есть такой персонаж: бабка, которая прикармливает бродячих кошек.
Не нужно быть доктором психологии, чтобы понять, что именно побуждает пожилого человека делиться последним куском с живым существом, которое проявляет к нему хотя бы какие-то признаки привязанности и благодарности. Это одиночество в толпе.
Молодые люди, заселяющие такие дворы, обычно, сторонятся этих старух и их сложно в этом винить. Как правило, такого рода бабки обладают сварливым нравом и, зачастую, пренебрегают гигиеной и санитарными нормами. Они могут запросто вывалить со своего балкона остатки скисшего супа "для голубей" ничего не подозревающему пешеходу прямо на голову, покрыть матом, а то и потянуть батогом пониже спины ребенка, погнавшегося за воробьем, да и вообще, голос имеют зычный, а мнения обо всех проявлениях дворовой жизни высказывают громко, причем, с той непосредственностью и максимализмом, которые присущи только людям, все время забывающим, как зовут соседей по лестничной клетке, однако наизусть помнящим генеалогическое древо какой-нибудь очередной Хуаниты из дешевого мексиканского сериала.
Вот и двор, имеющий непосредственное отношение к событиям, описываемым в этом повествовании, само собой, был укомплектован такой бабулькой, зимой и летом сидящей на лавочке возле подъезда в своем ежеобычном пальто ядовито-зеленого колора. Это была совершенно высохшая женщина с глупым и недобрым лицом, носящим печать застарелой и неизлечимой мизантропии. Передвигалась она с огромным трудом, что было обусловлено двумя причинами: больной спиной и постоянными побоями сынка - омерзительного алкаша, который появлялся у ее дверей только в те дни, когда почтальоны начинали разносить по квартирам стариков пенсию. Сердобольные соседи, пытаясь отвадить подонка, названивали в милицию, но участковый только разводил руками. Заявление на родного сына старуха писать категорически отказывалась, а поскольку за деньгами паразит приходил относительно трезвым, не существовало даже формальной возможности запереть его за нарушение общественного порядка, так что, все, происходящее между ним и матерью за обитой драной клеенкой входной дверью квартиры, оставалось "их семейным делом".
Единственной отрадой в жизни пенсионерки была забота о приблудных кошках, снующих по улицам и дворам в поисках пропитания. По утрам она выходила из подъезда с пакетом, в котором плескалась в литровой банке из-под майонеза мало аппетитная, мутная бурда, или, гораздо реже, лежали какие-то псевдо мясные ошметки, завернутые в несколько слоев заляпанного жиром целлофана. Брякнув об асфальт видавшей виды алюминиевой миской, она вываливала в нее содержимое пакета и приступала к обряду призыва. Обряд этот заключался в гнусном, носо-горловом завывании, повторяющимся с интервалом в минуту, из которого человек, обладающий музыкальным слухом, мог вычленить слово "киса", монотонно и многократно проговариваемое с каким-то рязанско-старушечьим акцентом. В общем, на выходе у нее получалось нечто вроде мантры: "Ке-е-е-е-е-са, ке-е-е-е-са, ке-е-е-е-е-са", растянутой в звуковом диапазоне между кудахтаньем пребывающей на сносях курицы и воем приплюснутого вожделением кота. Инспектирующие ближайшую помойку кошки, прекрасно знакомые с этим условным сигналом, подбегали к старухе, вежливо лакали мерзкую жижу из миски и, временами, милостиво позволяли ей погладить себя по спине корявой рукой. Привлеченных видом съестного беспардонных птиц, бабка пыталась прихлопнуть палкой и свирепо матюгалась.
Особым расположением старухи пользовалась изящная сиамка, имеющая раздражающую всех автолюбителей привычку сидеть на теплых капотах машин.
Для своей черно-белой фаворитки бабка носила в кармане зеленого пальто отдельный сверток, в котором всегда лежало именное лакомство: то ободранная куриная шея, то небольшой кусочек сала, или колбасы. Завидев в глубинах двора знакомый кошачий силуэт с характерными пятнами, старуха могла повторять свои шаманские воззвания часами, доводя некоторых соседей до состояния исступления.
Кошка, в свою очередь, снисходительно принимала бабкино поклонение, даже могла запрыгнуть млеющей старухе на костлявые колени и посидеть там полчасика, покровительственно мурлыкая и щурясь на своих товарок по несчастью, с этого своеобразного трона, немного свысока.
Как водится, в свое время бабка перестала выходить из квартиры. Прибывшие через пару месяцев сотрудники управляющей компании, в сопровождении судебного пристава и участкового, вскрыли обитую драной клеенкой дверь и обнаружили ее мумифицированное тело, ничком лежавшее на полу, сжимающее в коричневых пальцах гнутую алюминиевую миску. Признаков насильственной смерти при вскрытии не обнаружили. Старуха умерла от истощения. Ошалевшему от радости сыну-алкоголику выдали свидетельство о смерти и ключи от квартиры, которую он незамедлительно продал. Бродячие кошки не обратили никакого внимания на исчезновение своей покровительницы, продолжая прочесывать недра дворовых помоек в поисках еды, лишь черно-белая сиамка не перестала приходить к лавочке, на которой любила сидеть ее двуногая подруга и чего-то ждала, умостив свою мохнатую задницу на окаменевшую землю клумбы. Может быть, она всего лишь ожидала приезда очередной машины, чтобы усесться на ее еще не остывший капот -- Бог весть.
О дальнейшей ее судьбе известно следующее: в один, отнюдь не прекрасный день, малолетний сынишка какого-то милицейского чина из УИН, в сопровождении пары-тройки таких же, как он, праздношатающихся гаденышей, стащил кошку с капота папиной машины и с триумфом уволок ее в сторону ближайшего пустыря. Что они там с ней сотворили - никто не знает, но во дворе она больше не появлялась, а лавочку вскоре заняла новая старуха, со своим видением методики поклонения хтоническим звериным божествам.
Наступил июль, и все, кого дела, либо безденежье, удерживали в душных бетонных пещерах, нагретых безжалостным летним солнцем, изнывали в своих постелях по ночам, жадно ловя малейшие движения пластов вязкого воздуха, исходящие от распахнутых настежь окон.
Именно в одну такую ночь и произошло то, о чем испуганно впоследствии шептались дворовые "кумушки", сидя рядком под детскими грибочками и бдительно, одним глазом наблюдая за передвижением своих ненаглядных чад во время моциона.
Примерно в три часа утра, когда одна, наиболее везучая часть жителей дома уже "сопела в обе дырки", а другая, соответственно, менее везучая часть, ворочалась в своих раскаленных постелях, мечтая о холодном душе и борясь с ленью, со двора, в абсолютной тишине, до ушей бодрствующих обитателей многоэтажки, донесся хриплый баритон бабки: "Ке-е-е-е-са! Ке-е-е-е-еса! Ке-е-е-е-еса!". И снова, и снова!
Те, до кого сразу дошел смысл происходящего, приклеились к пропотевшим простыням, слушая, как во дворе мертвая старуха зовет свою мертвую питомицу. Те же, кто попросту не знал о печальной участи бабки и ее кошки, подбежав к окну, недоуменно обшаривали взором абсолютно пустой двор, в котором, прямо из пустого места исходили эти дикие звуки.
В завывания призрака, сначала незаметно, а потом все громче и громче, начали вплетаться звуки отдаленного грома. Внезапно налетевший ветер, со звоном пробежался по фасаду многоэтажки, играясь с распахнутыми окнами, хлопая фрамугами и выворачивая наружу шторы и тюлевые занавески. Во многих квартирах, от мощного сквозняка, с грохотом стали закрываться, или, наоборот, распахиваться, двери.
Те, кто прильнул к оконным проемам, обмирая от страха, смешанного с любопытством, могли лицезреть, как по сетке хоккейной коробки, расположенной в центре колодцеобразного двора, заходили зеленоватые огоньки, играя и переливаясь, словно в неторопливых па диковинного, но очень красивого танца.
Голос бабки звучал уже, казалось, отовсюду, набирая мощь, ему вторил неистовый клекот бури, нещадно избивающей растущие под окнами дома тополя и пригоршнями швырявшей песок в распахнутые окна.
Прежде, чем перепуганные жители дома догадались броситься закрывать оконные рамы, до них донесся высокий, то ли женский, то ли детский, протяжный крик. Этот крик, как будто стал сигналом к началу ливня, и буря, до сих пор, копившая свой водный заряд в озаряемых молниями, фиолетовых тучах, обрушила его на истерзанный двор широким, рокочущим потоком.
Чуть позже, когда ливень стал понемногу иссякать, к подъезду, в котором жил тот самый милицейский чин из УИНа, раздвигая потоки грязной воды своим вытянутым, эмалированным телом, тихонько подкатила машина "скорой помощи". Как потом передавали из уст в уста значительным шепотом, дело было так: услышав крик из комнаты сына (да-да, кричал тот самый, малолетний истребитель кошек), мать вбежала к нему и увидела, как сынок, уютно устроившись посреди обширной желтой лужи на простыне, увлеченно пускал зеленые пузыри ноздрями и поприветствовал появление мамаши дружелюбным мычанием. Спустя некоторое время, проведя под наблюдением врачей несколько месяцев, пацан научился пользоваться больничной уткой, перестал играться на людях со своей писькой, начал узнавать маму и папу и даже, вроде бы, научился их отличать друг от друга. Правда, докторам так и не удалось ничего поделать с тем, что мальчонка начинал биться в падучей при виде развевающихся от ветра занавесок и любых домашних животных, размером превышающих таракана. В целом, довольные результатами лечения родители, увезли его из больницы в красивом, заграничном инвалидном кресле, через риэлтерскую фирму продали квартиру, а сами укатили в неизвестном направлении.
А еще, местный дворник клялся и божился, что видел в ту ночь, как из окна несчастного ребенка выскочило семиглавое огнедышащее чудовище, на спине которого сидела голая ведьма с отвисшими до пупа сиськами. Якобы, увидев дворника, страшилище показало ему раздвоенный язык и с адским хохотом сгинуло в пылающем синем пламенем, канализационном люке.
Поначалу, дворник с этой историей пользовался определенным успехом, но ему очень быстро перестали ссужать червонцы на шмурдяк, а потом и вовсе пару раз побили.