Я сегодня снял квартиру. Не очень дорогую, на окраине, но вполне благоустроенную. Правда, почему-то отключили горячую воду, и ванну, о которой я мечтал уже второй день, придётся отложить, но это не страшно. Хорошо, что вообще так легко удалось снять квартиру. С моей смуглой внешностью и отнюдь не русскими корнями сегодня трудно найти жильё. Нет, конечно, пальцем не указывают, не унижают, нет хрустальных ночей, но лёгкий, приглушённый, едва уловимый звук хрусталя всё же витает в воздухе. Он чувствуется везде: в случайно брошенных взглядах прохожих, на остановках, в метро, даже в рекламных газетах, пестрящих объявлениями о сдаче жилья в наём.
Мне повезло, и теперь, лёжа на диване, я заключаю, что нет ничего важнее, чем крыша над головой. За окном барабанит дождь, холодно, а ты, завернувшись в тёплое одеяло, мысленно вырисовываешь фигуры на обоях, как в детстве, разлёгшись на траве, из облаков складывал образы. Всё же очень холодно. Лёжа в постели, ещё куда ни шло, но не будешь ведь лежать целый день. Проклятый холод. Впрочем, и в холоде есть своя прелесть. Вернее, не в холоде, а в тепле, наступающем после него. Только после жуткого холода, окоченев, заходя в тёплую квартиру, ощущаешь блаженство. Кто из нас не чувствовал прелести тепла, когда после многих минут, проведённых на остановке такси, садишься в тёплую машину и, приехав на место, даже жалеешь, что путь пройден. В детстве зимой, прыгнув в холодную постель, я наслаждался борьбой тепла и холода. Побеждало тепло, ну и, конечно, молодость. Победа давалась слишком легко: уже через пять минут постель была согрета. Тогда я откидывал одеяло, и повторялось всё сначала. Я не верю жителям северных городов, когда они после нескольких солнечных дней проклинают жару. Это у них срывается с кончика языка, а на самом деле они, как никто другой, любят лето, любят и скучают по нему.
Я кладу тетрадь к себе на диван и машинально дышу на свои руки, хотя они и не холодные. Мне сейчас хочется, чтоб они коченели: мне представляется, что тогда я обязательно смогу написать что-нибудь интересное. Но что? О чём писать? Я мысленно взываю к музе, хотя и не представляю, какую из них призываю помочь мне. "Муза, приди", - зову я её, как десятки лет назад взывал к ней на уроках, всякий раз, как в сентябре нужно было писать сочинение о том, как я провёл лето. Но что это я сегодня уже в третий раз вспоминаю детство? Неужели Она уже здесь и я не заметил её появления? Неужели я не услышал шелеста её шёлкового платья, и теперь эта незримая мною богиня нашёптывает мне на ухо свои волшебные подсказки: "Как ты провёл лето... Детство...".
В августе я ездил к родителям на юг, в город, где я родился. Я люблю возвращаться в свой город. Маленький, по столичным меркам, красивый зелёный город. Я люблю пройтись по скверикам и паркам, посидеть в харчевнях и обязательно ещё раз побывать в старинных монастырях и церквях, которые, в отличие от всего остального, отнюдь не пострадали с развалом Союза. Храмы стали активно реставрировать, и паствы значительно прибавилось. Говорят, что это естественно. Люди стали вспоминать свои корни, традиции. Теперь никто не преследует за крестики и крашенные яйца в Пасху. Но всё же, я думаю, что просто многим стало жить тяжелее, и если на земле мало кто хочет выслушать и помочь, то на небе непременно выслушают. А слушать есть что. Жители некогда промышленного города из-за безработицы вернулись в деревни и возделывают свои огороды и сады. Природа щедро одаряет трудяг, и теперь, особенно к осени, местные рынки переполнены фруктами и овощами. Цены здесь настолько низкие, что, переводя стоимость на рубли, чувствуешь себя почти миллионером. Я каждый раз набираю полные пакеты и, к своему стыду, несколько дней подряд предаюсь чревоугодию.
И в этот раз я набрал полные сумки. Тут и арбуз, который, как уверял продавец, слаще мёда, и сливы, и груши. Но где же персики? Персики жёлтые, с красными щёчками, персики настоящие, ароматные и сочные? Я не собирался уходить без них. Персики, воспетые поэтами. На протяжении веков с ними сравнивали лучших красавиц. Вы бы ушли без персиков? Я начал пробираться через здание рынка. Тут продают сыр, мясо, мёд разных сортов. Разноцветные чурчхелы развешаны, как праздничные флаги. Их ещё называют сладкими свечками, не только из-за визуального сходства, но и страшно сложного названия. Вот огромный человек, похожий на джина из восточных сказок, продаёт свои соленья и маринады с таким важным видом, будто сам Страдивари предлагает свои бесценные скрипки только самым избранным, способным по достоинству оценить и насладиться несравненными звуками. У меня горят глаза от этого великолепия, но мне нужны только персики.
Наверно, глупо характеризовать торговцев по тому, чем они торгуют, но почему-то продавцы персиков мне кажутся наиболее добрыми и отзывчивыми людьми. Не то аромат персиков так влияет на них (а может быть, на меня), не то красота этого фрукта действует пьяняще.
На южных рынках принято торговаться. И я торгуюсь, каждый раз подавляя стыд и смешок. На этот раз я торговаться не стану, потому что самые красивые персики продаёт парнишка, совсем ещё мальчик, лет двенадцати. Видно, он молчун: почти не расхваливает свои фрукты и не несёт всякую чепуху, в отличие от других, готовых вывернуться наизнанку, лишь бы сбыть товар.
- Сколько хотите за персики? - спрашиваю я специально на Вы, возводя его в ранг взрослых.
- Рубль за кило, - по старинке называет он рублём местную валюту.
Я прошу взвесить килограмм. Парнишка кладёт пять персиков на весы, и стрелка, задрожав, останавливается, не дотянув до килограмма. Он подбрасывает ещё один, но тут небольшой перебор. Заменив один персик на другой, юный продавец ничего не добился. Тогда, оставив шесть штучек, мальчик взмахнул рукой; его лицо озарила приятная улыбка:
- Берите так, - сказал он, - на здоровье.
Я протянул ему вместе с "рублём" и "десятикопеечную" монету за перебор, но он гордо отказался, взяв лишь бумажную банкноту. Я был рад за него.
В 1980 году, ещё во времена, предшествующие "светлому будущему", я закончил восемь классов средней школы. Семья наша всегда была достаточно благополучной: мы были не богаты, но и особо ни в чём не нуждались. То ли чтобы занять меня, а возраст у меня был что ни на есть сложный, то ли поддавшись "тлетворному влиянию Запада", родители мои выразили непротивление моему желанию поработать в летние каникулы. Я имею в виду поработать официально, с зарплатой. Мои два приятеля уже подрядились на работу, и я после их рекомендации был принят в трест по озеленению и облагораживанию города. Даже в те годы особенно никто не интересовался моими документами. Наш прораб, Гектор, получивший от моей мамы прозвище Берлиоз, от нас же - Гектар, а в особо перегруженные работой дни - просто Га, сразу же объяснил нам наши обязанности и после этого наведывался к нам дважды в день. Он записывал в маленькую помятую тетрадку наши трудодни. У каждого из нас дома имелся аккуратно расчерченный "табель", в котором мы закрашивали клеточки, то есть, отработанные дни, причём иногда не после работы, а уже с утра. Сколько раз мы пересчитывали свои закрашенные клеточки. Сумма, на которую мы рассчитывали, не поддавалась калькуляции. Иногда нам даже не верилось, что мы способны заработать, как взрослые.
Наш объект располагался на склоне холма, с которого открывается великолепный вид. Быстрая река разрезает центр города. Вокруг реки тысячи одно- и двухэтажных домов утопают в цветах и зелени. Желающие с высоты насладиться замечательными видами города могут воспользоваться фуникулёром. Жёлтая и красная кабинки за пару минут доставят вас на самую вершину горы. Здесь прекрасный парк: множество каруселей, вышка для прыжков с парашютом, чёртово колесо, тир, комната смеха, разнообразные аттракционы - словом, всё, что душе угодно. Даже павлины расхаживали повсюду, и ребята всё норовили вырвать пёрышко из их роскошных хвостов. Тут же был зоопарк. Мы, так любившие покуролесить в парке, теперь работали совсем рядом, но ни разу не ушли с объекта, спрятав свои детские желания глубоко-глубоко.
С утра мы поднимались по крутой тропинке к своему объекту и целый день, в ужасную жару, трудились в поте лица, как проклятые. Лишь хрупкая седая старушка, жившая как раз напротив, каждый день поила нас холодной водичкой и угощала фруктами из собственного сада. Жалела ли она нас, совсем ещё юных, тосковала ли она по своим внукам или просто ей было приятно делать добро, не знаю, но только как по часам, ровно в двенадцать она звала нас, "шалопаев", умыться и охладиться.
- Переждите часик в тени, - говорила она, указывала она на лавочку под большими кустами роз. - Солнце сейчас в зените. Этот ваш рыжий начальник не придёт пока, не бойтесь, - улыбалась она.
Только мы усаживались на скамейку под цветущими розами, сразу засыпали. Как ни старались походить на взрослых, не получалось. И всё же мы изменились. Сейчас я знаю, что в худшую сторону. Вообще, не стоит взрослеть раньше времени. Детство должно быть детством. В эти годы нельзя думать о деньгах и заработках.
"Объект" потихоньку стал походить на скверик. Привезённые прорабом две скамейки дополнили пейзаж, и работа подошла к концу. Настал самый торжественный день. С утра мы ждали нашей получки, которую Берлиоз должен был привезти в обед, а потом - по домам! У каждого были планы, как потратить деньги. О каруселях и гулянках не было и речи, мы ведь были уже взрослые, сами зарабатывали. Га приехал после одиннадцати с деньгами и, улыбаясь в свои рыжие усы, выдал нам слегка урезанную зарплату. На прощание он пожал руку всем, как сверстникам, и ушёл, а мы, сидя на скамейке, уже в который раз пересчитывали свои кровные. Было нечто завораживающее в этих цветных бумажках. Они, наверное, заменяли нам волшебную палочку: ведь с их помощью можно было купить многое. И эта палочка была теперь у нас в руках.
Мы собирались уже уходить, как калитка во дворе напротив отворилась и бабулька привычным окриком "шалопаи" позвала нас. Напившись водички, мы хотели попрощаться и уйти.
- Работа закончена, "шабаш", - хором произнесли мы так понравившееся нам слово.
Однако старушка предложила нам поработать у неё и сразу же объяснила, что мы должны обтянуть её огород сеткой и что она нам заплатит. При словах об оплате мы смутились, но деньги имели теперь над нами власть, и мы согласились.
У кустов роз лежал новенький, блестящий рулон металлической сетки. Наверно, вчера вечером кто-то привёз её старушке. Мы поработали на славу, до позднего вечера. Прочно установили сетку, нижние её концы присыпали землёй. Столбики утрамбовывали тщательно и лишь потом натягивали на них сетку.
- Теперь в огород не только куры, но и мышь не проскочит, - вдохновляла нас старушка, выдавая два красных червонца. Конечно, это была значительная часть её пенсии. Двадцать рублей. К нашему величайшему стыду, мы деньги взяли. Немного смутились, покраснели (это ещё детство не уступало своих позиций без борьбы), но всё же взяли. Эх, Гектор, приди ты на час раньше, и, наверно, нас бы старушка уже не застала. Да, к своему стыду, мы бы ушли, не попрощавшись с бабулей, поившей нас водичкой и угощавшей каждый день фруктами. Мы бы ушли по-детски жестоко, даже не оглянувшись, не бросив взгляда на лавочку под розами, служившую нам кроватью. Эх, если бы хоть на день раньше или позже привезли сетку, всё могло быть по-другому, но, увы. Двадцать рублей. Полных шесть рублей шестьдесят шесть копеек на каждого из нас. Какая ужасная цифра. Эти три шестёрки мучили меня много лет. Сколько раз мне хотелось вернуть время вспять и отказаться от денег. Прошло много лет. Страна переживала ужасные потрясения, и мне, чтобы выжить, приходилось выкручиваться вовсю и зарабатывать как и на чём придётся, но никогда мне не было стыдно, как тогда, когда я в первый раз подчинился власти этих цветных бумажек.
И этим летом я поднялся на вершину горы. Парк сильно изменился. Гордые павлины исчезли. Зоопарка нет. Расстроенный, я стал спускаться по узкой дорожке. Мне ещё раз хотелось взглянуть на скверик, когда-то нами разбитый. Он оказался совсем малюсеньким. Куда-то подевались скамеечки, выросли деревья; я с трудом узнал его. Вглядываясь в камни, уложенные ромбиками, я пытался вспомнить, как всё было раньше. Были ли здесь эти фигурки, выстроенные из белых камней на клумбе, но ничего не напоминало мне о тех днях. Лишь розы, цветущие напротив в саду, указывали, что я именно в том скверике. Бабули, наверно, уже нет. Конечно, ведь прошло уже двадцать лет. Ей тогда было лет под восемьдесят. Нет, наверно, нет её. Нет, вероятно, в помине и "нашей" сетки. Я вглядывался в ту часть двора, где некогда мы славно потрудились. Нет, не помню, да и как можно узнать сетку. Все сетки одинаковы.
Немолодой мужчина, должно быть, наблюдал за мной. Он сидел на стуле у дома и с озадаченным взглядом осматривал меня. "Что нужно этому человеку? - думал он. - Почему он так всматривается в мой двор?"
Я не стал его долго мучить. Поздоровавшись, попросил срезать мне три розы с куста и протянул ему банкноту в двадцать "рублей". В его глазах я прочёл изумление и беспокойство. Розы, да ещё в эту пору, здесь не стоят почти ничего. За двадцатку можно купить целую повозку этих цветов. Я повторил свою просьбу любезным, но серьёзным тоном. Он ещё раз посмотрел на банкноту, молча срезал три огромные розы, протянул их мне и убрал деньги в карман. Спускаясь с горки, я ощущал пристальный взгляд на затылке. За кого он меня принял? За странного человека с деньгами или влюблённого, спешащего одарить свою девушку прекрасными цветами? Откуда ему было знать, что покупая розы, я на самом деле выкупал прощенье самому себе.