Аннотация: Внук профессора Царскосельского лицея - участник подавления "Кронштадтского мятежа". Что скрывалось под полувековым празднованием в СССР дня Парижской Коммуны.
КАЙДАНОВ
1.
К Питеру у меня отношение особенное. Здесь прошла часть моей нелегкой курсантской юности. Здесь я обрел настоящих друзей. Здесь я познал многое из того, что обогатило меня на всю жизнь.
Каждый раз, приезжая в этот город, я навещаю дорогие мне улицы, площади, переулки, дома. И каждый раз нахожу все в том же виде, как это было сорок лет назад: великолепные фасады центральных улиц, за которыми стыдливо прячутся захламленные, пахнущие столетней сыростью и помойкой, дворы; четкую работу метрополитена и постоянные толпы людей, ожидающих автобуса или трамвая; роскошную кухню фешенебельных ресторанов и отвратительную кормежку в провоняных пищевыми отходами столовках.
Впрочем, все эти впечатления относятся ко времени не столь близкому, так как в последние годы я, как и большинство россиян, не имею возможности позволить себе такую роскошь, как поехать куда-либо на поезде дальнего следования.
В один из тех далеких дней я приехал в Питер с единственной целью: повидаться с внуком адъюнкт-профессора Цаскосельского лицея И.К.Кайданова, Борисом Александровичем, с которым у меня уже давно сложились дружеские отношения, не смотря на большую разницу в годах.
Жил он тогда на Невском проспекте, в доме, вплотную примыкающим к известному дворцу князей Белосельских-Белозерских, построенному по проекту архитектора А.И.Штакеншнейдера в 1846-1848 годах. Это к одному из блестящих представителей этой княжеской фамилии, Александру Михайловичу Белосельскому-Белозерскому, были обращены слова великого Иммануила Канта: "Вашему сиятельству суждено было разработать то, над чем я трудился в течение ряда лет, - метафизическое определение границ познавательных способностей человека, но только с другой, а именно, с антропологической стороны".
Дом, в котором жил Борис Александрович, также, по его словам, принадлежал когда-то князьям Белосельским-Белозерским как доходный, комнаты его сдавались внаем. Занимаемая им квартира представляла собой огромную комнату с невероятно высоким потолком, хранящим следы былой лепнины. Большие, потемневшие от времени, шкафы отгораживали часть комнаты у входа, образуя что-то вроде прихожей. Высокие окна были, наполовину прикрыты видавшими виды тяжелыми темно-зелеными бархатными шторами, окаймленными золотистой мишурой. Над массивным квадратным столом свисал реликтовый абажур неопределенного цвета.
Борис Александрович встретил меня радостными возгласами:
- Ну, батенька ты мой, наконец-то навестил старика. Я уже не чаял встретить тебя, да вот господь смиловистился. Мне бы на печке лежать, а я все бегаю по городу, весь в хлопотах, остановиться не могу. Всех однокашников похоронил... Учеников начал хоронить... Это дрянь дело. А сам, вишь, живу. Хоть бы что! Как там у Вяземского:
"А я еще живу иль ношу дней таскаю,
В могилу сверстников и младших провожаю;
Забытый смертью гость на жизненном пиру,
Играю все еще в житейскую игру..."
Его рокочущий бас заполнял собой все пространство комнаты, заглушая посторонние звуки, доносящиеся с улицы.
Огромная голова его, обросшая дремучей седой шевелюрой, нависшей над лохматыми бровями, крупный нос, подпираемый снизу щеткой белых стриженых усов, большие серые глаза, свирепо выглядывающие из под бровей, чем-то напоминали мне известный поздний портрет генерала А.П.Ермолова кисти П.З.Захарова-чеченца.
- Рассказывай, батенька, с чем приехал? - Начал он разговор, усаживая меня за стол. - А я пока чаёк соображу. Разносолов не будет, а чаёк - это завсегда. Живу, сам знаешь, на одну пенсию. Но не жалуюсь, мне хватает. Много ли старику надо?
Тем временем на столе появились баранки, печенье, конфеты-подушечки. Наконец, хозяин принес большой зеленый чайник с круто загнутым носом.
- Вот и все, - довольно буркнул Борис Александрович, усаживаясь за стол напротив меня, - теперь можно и побеседовать. На чем мы остановились?
2.
Познакомился я с ним совершенно случайно. В то время я работал над историей старейшего в нашей стране военно-учебного заведения - Калининградского высшего инженерного училища инженерных войск, созданного еще по велению Петра I в 1701 году. Тогда оно именовалось Московской инженерной школой, а после переезда в Санкт-Петербург переменило множество названий. Последнее дореволюционное - Николаевское инженерное училище. Его-то и окончил Борис Александрович в 1916 году. Копаясь как-то в запасниках училищного музея, я обнаружил несколько пожелтевших от времени писем, написанных в адрес Кайданова бывшим комиссаром училища 1920-х годов, Н.А.Карповым. Фамилия меня насторожила: уж не родственник ли это профессора Царскосельского лицея? Из писем я узнал, что Б.А.Кайданов служил в училище, пройдя путь от командира взвода курсантов до преподавателя математики и противохимической подготовки, доцента. На конвертах сохранился его ленинградский адрес. К тому же, один из моих коллег по училищу, ленинградец полковник Гелий Васильевич Бабурин, как выяснилось, был лично знаком с Борисом Александровичем. Тут же отправляю письмо. Через неделю - ответ, в котором Борис Александрович не только рад сотрудничать с училищем, но и бесконечно благодарен нам за то, что мы нашли возможность обратиться к нему, использовать его воспоминания о прошлом.
Первая наша встреча состоялась в 1976 году. Тогда были еще живы его друзья-соратники по далеким двадцатым годам: бывшие курсант-пулеметчик Н.С.Шарин и стрелок Л.М.Ишов. Их он предусмотрительно пригласил на эту встречу.
Собравшись вместе за одним столом, что, судя по их намекам случалось не очень часто, они наперебой вспоминали минувшие дни:
- А помните, как под деревней Нурмайла в 1919-м белофинны оставили нас без ужина, наделав немалый переполох в нашем обозе? - вспоминал Ишов. - Мне тогда пришлось туговато: как раз этот обоз охранял. Финны налетели, как снег на голову. Никто и предположить не мог, что они так нахально хозяйничают на нашей территории. Я чудом спасся, вовремя прыгнул в ближайшую канаву и открыл огонь.
Он полез в свой нагрудный карман и достал оттуда вчетверо сложенную бумажку, на которой красными буквами была отпечатана благодарность командира роты К.Ф.Дружинина. Она заканчивалась размашистой подписью командира, сделанной синим карандашом. Все стали внимательно рассматривать исторический документ.
- Костя молодец, - пробасил Борис Александрович, имея в виду командира роты Дружинина, - он вообще был очень внимателен к своим подчиненным, за что позже и был назначен начальником училища.
- А мне больше всего запомнился тот страшный бой третьего июня за хутор Новинка. - Задумчиво произнес Шарин, раскладывая на столе пачку старых фотографий. - Нам тогда пришлось форсированным маршем преодолеть двенадцать верст, чтобы войти в соприкосновение с противником, но внезапности не получилось. Финны встретили нас кинжальным огнем. Восемнадцать часов длился бой. Но мы все-таки одержали победу.
С пожелтевших фотографий на нас смотрят лица курсантов. Вот фотогафия первого выпуска красных инженеров. Она сделана в сентябре 1918 года на Марсовом поле в Петрограде. В строю 63 курсанта в заломленных назад фуражках. Трудно кого-либо узнать. Только начальник, Горчаков, возвышается над строем, сидя на коне. Уж не родственник ли он лицейскому другу Пушкина - Александру Михайловичу Горчакову? Известно только, что этот Горчаков был одним из организаторов заговора против советской власти в 1918 году, и планировался на пост министра связи временного правительства, в случае удачного исхода восстания. Будучи арестованным, он покончил жизнь самоубийством прямо в тюремной камере. В то время узнать подробности о генеалогии Горчакова не представлялось возможным: все материалы о нем были спрятаны в архивах КГБ.
- Помню, помню эту треклятую Новинку, - продожил прерванный было разговор Борис Александрович, - в своем взводе я тогда не досчитался десяти курсантов: Аузулайша, Куликова, Романовского... Хорошие были ребята.
- Рота тогда потеряла более сорока курсантов, - поддержал Кайданова Ишов, - а сколько боев еще предстояло нам после Новинки, пока не встали на охрану границы: Нурмайла, Тенгу-Сельги, Олонец, который дважды переходил из рук в руки.
- Да, тогда только высадка курсантского десанта в тыл финнам, да разгром их штаба в Выдлице окончательно решили дело, - заключил Кайданов.
- Ты лучше вспомни, как в октябре 1919 года мы попали в настоящую мясорубку под Царским Селом. - Обратился Шарин к Кайданову. - Многих мы тогда не досчитались, защищая "пенаты" Пушкина. Я тогда впервые увидел танки. Ну и страшилище господне!
- Это ведь не только "пенаты" Александра Сергеевича, - подхватил разговор Борис Александрович, - но и мой, можно сказать, родной город, где, в этих самых "пенатах" мой дед учил истории самого Пушкина. Я, тогда, в девятнадцатом, шел защищать как бы свой дом в составе особого Красносельского отряда курсантов. Роту нашего училища возглавлял Костя Дружинин, а я у него был заместителем, и даже одно время мне самому пришлось командовать ротой.
Чтобы отвлечь главные силы врангелевцев, наступающих на Царское Село, командование бросило нас на штурм хорошо укрепленной Царской Славянки. Местность там совершенно голая, болота, укрыться совсем негде. Многих мы тогда потеряли, пока ворвались в эту чортову Славянку. Но удержать не смогли. Не получив поддержки с флангов, вынуждены были отступить, неся еще большие потери. А на следующий день белые пустили в ход танки и рассеяли остатки наших курсантов. Стыдно вспомнить, как драпали мы тогда в Царское Село под прикрытие своих. Из пятисот активных штыков у нас осталось едва ли более семидесяти.
- Я очень хорошо помню этот момент, - ввязался в разговор Ишов. - Я был в саперной роте Антонова. Наша рота тогда пошла сразу на Царское Село и, соединившись с остальными подразделениями нашей бригады, буквально на другой день мы пошли в наступление на Гатчину. Но не тут-то было. Сразу же на выходе из Царского Села нас встретил такой бешеный огонь врангелевцев, что мы вынуждены были ретироваться опять на старые позиции. Против нас были брошены броневики и танки. Видимо, те, от которых вы, Борис Александрович, драпали. Мы хотели преградить им путь, соорудив какое-нибудь препятствие, но танки опередили нас. Пришлось оставлять Царское Село и отступать в Колпино. После двух дней передышки мы дождались подкрепления и вновь овладели Царским Селом. Сколько потом белые не пытались взять его штурмом, у них так ничего и не получилось.
- А как же вы с танками сладили? - вмешался в разговор я.
- Да очень просто, - ответил Ишов, - мы успели баррикады настроить на танкоопсных направлениях.
Не могли мои собеседники в то время предположить, что против них в отряде ополченцев армии Юденича шел правнук А.С.Пушкина - Владимир Николаевич Быков, сраженный через два года не вражеской пулей, а сыпным тифом, свалившим его в эстонской Нарве, где и по сей день покоятся его кости.
Дождавшись паузы в разговоре, я спросил Бориса Александровича о том, правда ли то, что он является внуком лицейского профессора, и если это так, то что он знает о нем из рассказов отца.
- Можешь не сомневаться, батенька ты мой, - смешно шевеля своими торчащими усами, с улыбкой ответил Борис Александрович, - самый что ни на есть настоящий внук Ивана Кузьмича. Только вот о деде мало знаю. Я ведь его в живых не застал. Умер он в 1845 году, когда отец мой был еще очень молод. Осталась после него только одна реликвия - учебник истории, написанный им. Было, конечно много кое-чего: мебель, библиотека, некоторые личные вещи. Все пропало в блокаду. Я ведь тогда из Ленинграда вместе с училищем в Кострому эвакуировался. В августе 1941 года это было. До эвакуации училище привлекалось к выполнению сразу нескольких ответственных задач: оборудованию Лужского укрепрайона, маскировке крупных промышленных объектов Ленинграда, эвакуации Государственного Эрмитажа. Думать о себе было некогда. До сих пор не знаю, каким чудом удалось этот учебник сохранить. А что касается воспоминаний отца, он, конечно, рассказывал о деде, каким он был хорошим человеком, как был предан своему делу, но эти рассказы носили больше воспитательный характер.
- А где же этот учебник? - спросил я.
- Дело в том, что в прошлом году я, было, надумал переселиться в Дом ученых. Надоело мне, старику, по магазинам бегать да щи варить. Там, все-таки, и кормежка, и уход будут. Дело-то к концу идет. Вот я и решил передать книгу во Всесоюзный музей Пушкина, что находится в Царском Селе. Город Пушкин сейчас. Приехал, значит, туда и говорю: я, мол, внук профессора Кайданова и принес вам его книгу, значит, в подарок. Они посмотрели на меня - улыбаются. Вижу, что не верят. Потом на книгу взглянули. Засомневались. Долго я им доказывал, что я не верблюд. Не знаю, убедил ли я их? Такой уверенности нет. Но книгу взяли. Так что она нашла свое место.
На дворе вечерело. Шарин и Ишов рассеянно слушали неторопливый рассказ своего товарища. Вопросов не было. Видно было, что они уже хорошо знакомы с этой историей и терпят ее лишь из-за уважения к гостю. Как только настал удобный момент, они, сославшись на то, что их дома ждут, быстренько распрощались. А мы еще долго беседовали, опустошая чайник за чайником. Распрощались заполночь. У меня оставалось еще два дня командировки, в течение которых я намеревался поработать в Эрмитаже и газетном фонде Салтыковки. Мы с Борисом Александровичем условились встретиться на следующий год, чтобы продолжить наши беседы. Прощаясь, он сказал:
- Мы обязательно попируем на моем девяностолетии. Обещай, что приедешь.
Я заверил его, что на юбилей привезу ему книгу, в которой будет рассказ и о нем.
3.
Об Иване Кузьмиче Кайданове, деде Бориса Александровича, остались самые противоречивые воспоминания современников. Одни его хвалили, другие называли бездарным. Каким же он был на самом деле?
Родился Иван Кузьмич в 1782 году в семье священника, потому, когда настала пора выбирать профессию, его отдали в Киевскую духовную академию. После ее окончания Ивана Кузьмича направили читать закон Божий в Переяславскую семинарию, где он долго не задержался и вскоре, по высочайшему повелению, был направлен, для "углубления своих знаний", в Санкт-Перербургский педагогический институт.
В 1807-1808 годах большая группа российских студентов была направлена "для усовершенствования себя в науках" за границу, большей частью в германские университеты. Среди них оказались: Иван Кайданов, Александр Куницын, Николай Тургенев, Александр Галич и многие другие. Прослушав несколько курсов в различных учебных завдениях, они в 1808 году, наконец-то, осели в Геттингенском университете.
Сама атмосфера этого заведения, как нельзя лучше, способствовала воспитанию в студентах личности свободной, независимой, не поддающейся, по словам немецкого исследователя М.Вишнитцера, "ни сильным мира сего, ни лжи, ни угнетению". Здесь русские студенты оказались под влиянием профессоров и разноязычных студентов, не ведавших, в отличие от них, что такое унижение и рабство.
Говоря о геттингенских профессорах, посеявших в сознании российских студентов живительные семена свободы и уважения к закону, следует иметь в виду, что многие из них были сторонниками, почитателями или продолжателям учения Иммануила Канта.
Профессор Краус, например, был прилежным учеником знаменитого кенигсбергского философа. Профессор Лихтенберг состоял с Кантом в длительной переписке. Экстраординарный профессор и поэт Готфрид-Август Бюргер всецело посвятил свою жизнь изучению кантовского отношения к чувствам прекрасного и возвышенного, а в конце жизни преподавал в университете кантовскую "Критику чистого разума", которая стала для него книгой ежедневного чтения. Профессор Иоганн-Фридрих Гербарт в своем философском труде "Основные моменты" сделал удачную попытку дальнейшего развития идей Канта. Профессор Бутервек, поклонник и последователь гениального философа, идеи которого он воплощал в своих трудах, рекомендованных для чтения воспитанникам Царскосельского лицея, попал даже в "национальную лицейскую песню":
Предположив и дальше
На Грацию намек,
Ну-с, Августин-богослов,
Профессор Бутервек.
Под влиянием этих профессоров кантовские идеи о Свободе и роли Закона в общественной жизни прочно оседали в головах русских геттингенцев. Именно здесь, на геттингенской скамье, у Николая Тургенева и Александра Куницына возникли идеи об освобождении российского крестьянства от крепостной зависимости. В 1818 году выходит из печати книга Н.Тургенева "Опыт теории налогов", в которой остро поставлен вопрос о пагубности крепостничества. В этом же году выходят еще две книги: А.Куницына "Право естественное" и А.Галича "История философских систем". Профессор Магницкий назвал книгу А.Куницына "противоречащей явно истинам христианства и клонящеюся к ниспровержению всех связей семейственных и государственых". По поводу "Истории философских систем" А.Галича профессор Рунич писал в адрес автора: "Вы явно предпочитаете язычество христианству, распутную философию девственной невесте христианской церкви, безбожного Канта самому Христу, а Шеллинга и духу Святому", на что Пушкин откликнулся одной строкой во "Втором послании к цензору": "И Рунич - Галича креститель и пророк...".
Все эти книги были подвержены жесточайшей критике и, в конце концов, запрещены.
По словам масона Невзорова, "славные немецкие университеты и всего более Геттингенский, сие молодое, но слишком далее других в новом безумии забежавшее дитя Германии, были первейшими орудиями, рассадниками, распространителями всякого рода разврата и безбожия". Под "развратом и безбожием", вероятно, следует понимать новейшие философские учения и, прежде всего, учение Иммануила Канта.
В этих условиях Кайданов, как бы он ни хотел, просто не мог остаться таким, каким приехал в Германию. Вольно или невольно он заражался теми передовыми идеями и свободомыслием, которые царили в университете и постоянно были на устах его преподавателей и товарищей по учебе.
В 1811 году Кайданов вернулся из-за границы и, успешно выдержав экзамен на степень магистра, 17 августа этого же года был назначен в Царскосельский лицей на должность адъюнкт-профессора "для преподавания истории, географии и статистики".
По сохранившимся записям его лекций, сделанным лицеистом А.М.Горчаковым, Кайданов предстает незаурядным историком и педагогом. Он не был бойцом, подобно А.Куницыну. В силу своего характера он сторонился прямых высказываний относительно тех или иных политических событий, но всегда старался аналогиями или иносказаниями довести до сознания лицеистов свои "крамольные" мысли. На лекциях по географии, например, он с сочувствием акцентировал внимание учеников на тех странах, где власть находилась в руках парламента или сейма. Примером тому же может служить и его статья, опубликованная в журнале "Сын отечества" в самый разгар Отечественной войны 1812 года под названием "Освобождение Швеции от тиранства Христиана II, короля датского", которая, по словам Б.Томашевского "имеет в виду дать некоторую параллель с совершающимися событиями". Его лекции оказывали большое влияние на развитие свободомыслия юных лицеистов. В своих "Записках" И.И.Пущин приводит фрагмент из лицейского отчета за 1811-1817 годы, подтверждающий вышесказанное: "Вопреки вкравшемуся по злоупотреблению обычаю хвалить все домашнее без разбору, деяние историческое и характеры лиц, имевших влияние на дела России, представляемы были в точном их виде. Самые пороки изображены были во всей их гнусности. Лицеистам внушалось, что в области правления в России предстоит еще сделать очень многое для благосостояния народа".
В годы войны, как пишет в своих воспоминаниях И.И.Пущин, "читались непрерывно русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях <...> Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное". Одним из тех, кто чаще других беседовал с лицеистами в эти дни, был профессор Кайданов. Противник рабства и деспотизма, он старался воспитывать в лицеистах высокие патриотические чувства, национальное достоинство и гражданственность.
Поощряя самостоятельную работу над книгой, Кайданов добился того, чтобы для лицея были выписаны "Российская история" Татищева, "Жизнь Петра Великого" Галема, ряд исторических и статистических журналов. Нужно сказать, что для лицеистов в то время выписывалось всего семь русских и восемь французских и немецких журналов. Библиотека лицея содержала всего около 800 томов по истории, литературе, политической экономии и философии. И это считалось по тому времени весьма редким собранием: ведь тогда еще не существовало общественных библиотек. Даже Императорская Публичная библиотека была открыта лишь три года спустя.
Конечно же, этого "редкого собрания книг" не хватало, чтобы в полной мере удовлетворить потребности учебной программы. Нужны были отечественные учебники, острую необходимость в которых осознавали все профессора.
Свой первый учебник Кайданов пишет по истории России. Не имея для того достаточно источников, он использует в ней ссылки на французский курс русской истории Левека, на исторические книги Голикова. Вероятно, этот опыт нельзя назвать удачным, что находит подтверждение и в воспоминаниях некоторых лицеистов. Немилосердный М.А. Корф, например, по этому поводу замечает, что "Кайданов <...> слушал в Геттингене знаменитого в свое время Герена, но семя великого учителя пало здесь на бесплодную почву". А.М. Горчаков назвал этот учебник "наивным", а К.Я.Грот, окончивший лицей в 1832 году и еще заставший там Кайданова, подверг его уничтожающей критике: "Вместо того, чтобы развивать в нас охоту распространять чтением сведения по предметам преподавания, они (профессора - Ф.К.) строго держались своих кратких учебников, большею частию очень плохих, какова была особенно История Кайданова". При этом большинство лицеистов считали, что лекции Кайданова гораздо лучше, чем его учебники.
В 1814 году выходит в свет второй учебник Кайданова: "Основания Всеобщей Политической истории. Часть I-я. Древняя история". Это была уже более совершенная работа. Именно об этом учебнике упоминает в письме к своему другу, П.Н.Фуссу, лицеист А.Илличевский: "Адъюнкт проф. исторических и географических наук - г. Кайданов; он сочинил прекрасную Историю древних времен, которая теперь только выходит из печати". А уже его "Краткое начертание Всеобщей Истории" становится настолько популярным, что за короткое время переиздается тринадцать раз. Вершиной же научно-педагогического творчества И.К.Кайданова можно считать его двухтомный труд "Краткое изложение дипломатии Российского Двора, со времени восшествия на Всероссийский Престол Дома Романовых до кончины Государя Императора Александра I", изданный в 1833 году. Заметим, что эта книга была приобретена Пушкиным и, судя по разрезанным страницам, читалась им. По воспоминаниям выпускника Московского университета П.И.Прозорова, приятель Пушкина, профессор М.П.Погодин, читал свои лекции по всеобщей истории в университете по учебникам Кайданова.
Говоря о взаимоотношениях лицейского историка с юным Пушкиным, нельзя не заметить некоторых фактов, которые, вопреки утверждению лицеиста С.Д.Комовского о том, что "из лицейских профессоров и гувернеров никто в особенности Пушкина не любил и ничем не отличал от других воспитанников", свидетельствуют об обратном. О том, что профессор Кайданов с первых лет пребывания Пушкина в лицее заметил его незаурядные дарования и всячески поощрял их, красноречиво говорят записи о Пушкине, сделанные им в "Ведомостях о даровании, прилежании и успехах воспитанников". Читаем:
"1811 год - Дарований очень хороших, довольно прилежен, успехов очень хороших".
"1812 год - Довольно хорошие его успехи должно приписать более его дарованиям, нежели прилежанию. На вопросы отвечает более удовлетворительно, по рассеянности же своей требует строгого надзора, и тогда можно ожидать от него прекрасных успехов".
"1814 год - При малом прилежании оказывает очень хорошие успехи, и сие должно приписать одним только прекрасным его дарованиям. В поведении резв; но менее противу прежнего".
В этих характеристиках бросается в глаза не только уважение преподавателя к дарованию ученика, но и очевидный интерес учениика к предмету истории, а, следовательно, и к тому, кто его преподавал.
В 1831 году, где-то между 24 и 27 августа, Пушкин, проживавший тогда в Царском Селе, получает записку от В.Жуковского: "Приходи ко мне в половине первого; пойдем в Лицей: там экзамен истории". Пушкин с радостью откликнулся на приглашение тем более, что экзамен у лицеистов принимал Кайданов, единственный из профессоров и наставников Пушкина, продолжающий еще преподавать в лицее. Нам не известно о том, как прошла встреча учителя со своим бывшим учеником. Известен только факт, что она состоялась, подтвержденный в письме Я.Грота к своей сестре от 30 августа. Несомненно то, что она была теплой и приятной для обоих. Других фактов, рассказывающих об отношениях профессора с учеником, мы не находим в свидетельствах современников, разве только один случай, подчеркивающий достаточно доверительные отношения между ними, подробно описанный в своих записках И.И.Пущиным.
А дело было так. Как-то, сидя вместе с Пушкиным у окна, Пущин заметил среди толпы прихожан, выходящих из церкви от всенощной, молодую девушку, о чем-то горячо спорящую со старушкой, и вслух произнес: "Любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы?". Пушкин будто бы не обратил на это внимание, однако на следующий день, встретив друга, прочел ему стихи, добавив при этом: "Вот что ты заставил меня написать, любезный друг":
От всенощной, вечор, идя домой,
Антипьевна с Марфушкою бранилась;
Антипьевна отменно горячилась.
"Постой, - кричит, - управлюсь я с тобой!
Ты думаешь, что я забыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты с крестником Ванюшею шалила?
Постой - о всем узнает муженек!"
"Тебе ль грозить, - Марфушка отвечает, -
Ванюша что? Ведь он еще дитя;
А сват Трофим, который у тебя
И день и ночь? Весь город это знает.
Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,
Словами ж всякого, пожалуй, разобидишь.
В чужой <.....> соломинку ты видишь,
А у себя не видишь и бревна.
Тут подошел к ним Кайданов, и Пушкин повторно прочел это стихотворение при нем. Другой бы тотчас донес об этом директору, а может быть и самому министру просвещения. А Кайданов только усмехнулся да, слегка потрепав Пушкина за ухо, промолвил: "Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее, - и, обратившись к Пущину, добавил, - и вы, Пущин, не давайте волю язычку". Все трое знали, что может грозить автору таких стихов, дойди они до слуха высокого начальства.
Я стою в маленьком зале Государственного Эрмитажа перед небольшим портретом, заключенным в позолоченную рамку. На нем, мастерски написанном художником И.П. Фридом, - профессор И.К Кайданов. Он в партикулярном платье с "Анной" на шее и "Владимиром" в петлице. Взор его устремлен куда-то вдаль. На лице - еле заметная улыбка. О чем он думает? А может быть, он о чем-то вспоминает в этот момент? Возможно о давно прошедшем. Ведь портрет писался в 1830 году, когда Пушкин находился в зените славы. Приятно осознавать, что ты был первым учителем истории у автора "Бориса Годунова".
4.
Борис Александрович, опорожнив свой стакан, пошел ставить очередной чайник. Вернувшись за стол, он подвинул свой стул поближе ко мне и доверительно продолжил свой разговор:
- Сколько себя помню, всегда считали меня белой вороной. В двадцатые годы хоть и посылали изредка на фронт, но все больше норовили использовать по хозяйственной части. Дважды посылали во главе продотряда то на Урал, то в Сибирь за хлебом. За спиной всегда чувствовались недоверчивые взгляды партийных активистов. Не давало им всем покоя мое дворянское происхождение, служба в царской армии. Воспользовавшись удобным случаем, я даже в партию подал, чтобы увереннее себя чувствовать. Долго разбирались с моим прошлым, но все же приняли. Вот только партстаж мой был короткий: за первую же провинность вскоре и вытурили.
- Как-то Вы говорили, что участвовали в подавлении Кронштадтского мятежа. В Истории училища, издания 1928 года, об этом написано очень мало. Что это был за мятеж, кто его поднял? Меня поразило то, что за время всех боев, училище потеряло только одного курсанта.
- Да не мятеж это был вовсе, батенька ты мой, а самое настоящее восстание рабочих Питера и кронштадтских солдат и матросов против большевиков. Лозунг восставших так и гласил: "За Советы без большевиков!".
- Постойте, постойте, о каких рабочих, солдатах и матросах вы говорите, когда везде пишут, что там были меньшевики, эсэры и анархисты, поддерживаемые империалистами?
- Это так историки написали. Как им велели, так они и написали. А попробовали бы написать правду! На самом-то деле, батенька ты мой, все было совсем иначе. И началось-то все не в Кронштадте, а в Питере. Кронштадт был трагическим апофеозом петроградских событий.
Кайданов задумался и, потрепав свои седые усы, пошел проверить, закрыта ли входная дверь. Я глянул на часы: было уже около одиннадцати вечера. Пора бы уже и честь знать, но начатый Борисом Александровичем рассказ так заинтересовал меня, что я решил: будь что будет, а я не тронусь с места, пока не дослушаю эту историю до конца. Вернувшись, он продолжал:
- Еще в конце 1920 года многих питерских рабочих направили на фронт. В городе начался экономический хаос. Пропало электричество, топливо. Остановилось около сотни заводов. Была введена трудовая повинность. Всех подряд стали привлекать насильно к труду. Слово даже такое появилось - "трудармейцы". На тех заводах, которые еще работали, начались забастовки. Их тут же назвали "волынками". Не могло, видите ли, на социалистических предприятиях быть забастовок. За экономическими требованиями бастующих появились и политические. В конце февраля начались демонстрации рабочих. Стали разоружать караулы, требовать освобождения из тюрем политических заключенных.
- Чем же в это время занималось училище? - с нетерпением спросил я.
- Да все курсанты Петрограда были брошены на волынщиков. Так называли бастующих рабочих. В том числе и наше училище. Собрали во дворе Инженерного замка общий митинг, приняли революционную резолюцию, в которой предупреждали рабочих, что в случае неповиновения советской власти, курсанты применят оружие. Правительство тогда не на шутку испугалось. Было объявлено осадное положение, появились чрезвычайные тройки, восстановлены отряды особого назначения. На перекрестках улиц появились броневики. Все мосты через Неву развели, лед взломали ледоколами. Но этого показалось мало. Все ненадежные воинские части в спешном порядке были направлены на юг, чтобы не допустить контакта их с бастующими рабочими. В Питер вызвали свежие подкрепления с востока. Училище было направлено на охрану правительственных зданий, в том числе и Смольного. Часть курсантов патрулировали по городу. Приказ был один: вылавливать всех подозрительных и праздношатающихся и передавать их чрезвычайным тройкам.
- Почему же рабочие не договорились с армией и флотом выступить вместе?
- Видишь ли, голубчик, рабочие хотели, да слишком поздно сообразили. А когда до них дошло, в Питере уже не было ни одной воинской части, которая бы пошла с ними. Тогда-то они и послали свою делегацию в Кронштадт: флот-то никуда не спрячешь. Он привязан к кораблям, которые стоят, вмерзшие в лед. Пока солдаты и матросы судили-рядили, время было упущено. Кронштадт взбунтовался только 1 марта. Там серьезно взялись за дело, а большевики уже 8 марта предприняли первый штурм. Училищу тогда было поставлено сразу две задачи: ротой Зюкина штурмовать форт N 7, а остальным - обеспечивать связь по всему фронту. Вся эта затея провалилась, хотя форт все-таки взяли. Правда, там практически не было никакого сопротивления. Начали готовить второй штурм. Стали стягивать к побережью все вновь прибывшие в Питер части, и 16 марта вновь двинули их на лед. Началось все ночью, а утром, вдобавок, сильный туман был, который позволил скрытно подойти к самым стенам фортов. Но только немногие дошли до них: часть солдат и курсантов провалилась в майны, образованные снарядами, и нашли упокоение на дне залива, другие, контуженные и раненые, оставались на льду, пока не замерзли. 17 марта наступил момент, когда наступающие уже не могли наступать, а у обороняющихся, хотя еще и оставалось достаточно много пороха в пороховницах, сильно ослабел дух, особенно у командного состава линейных кораблей. С них-то и началось паническое бегство. Увидев приближающийся к ним конный отряд, для уничтожения которого достаточно было бы одного выстрела главного калибра, они в панике драпанули к финской границе. За ними последовал и штаб восстания. А дальше уже было дело техники. 18 марта все было закончено. Правда, настоящее истребление мятежников началось немного позже. Сколько было расстреляно, сколько заключено в концлагеря - одному богу известно.
- Правда ли, что за участие в этой мясорубке 16 командиров и курсантов училища были награждены орденами Красного Знамени?
- Да, конечно. Насколько я помню, среди них были Зюкин, Королев, Германовиич, Микельсон, Жуков ...остальных не припомню. А училище награждено Почетным Революционным Красным Знаменем ВЦИК. Позор и еще раз позор!
Кайданов возмущенно стукнул кулаком по столу, а потом вдруг встрепенулся и, лукаво посмотрев на меня, спросил:
- Вот скажи мне, пожалуйста, голубчик ты мой, почему, например, 23 февраля, день крещения Красной Армии, стал государственным праздником, хотя, в общем-то, и крещения там никакого не было, а вот 18 марта, когда советская власть чудом уцелела, обходится молчанием?
Я, откровенно говоря, не знал, что ответить. Не могла же партия, пережив такой инфаркт, так просто забыть о нем. Тут есть какой-то подвох. И я видел по глазам Бориса Александровича, что он что-то знает.
- А тебя никогда не интересовало, почему у нас так регулярно 18 марта отмечается День Парижской Коммуны? - продолжил он свою атаку на меня. - Ведь этот праздник появился у нас сразу после событий марта 1921 года. Тебе это ни о чем не говорит? В тот трагический для России день как раз исполнилось 50 лет Парижской Коммуне. И что интересно, чтобы вытравить из памяти ненавистные названия мятежных дредноутов "Петропавловск" и "Севастополь", правительство срочно переименовало их в "Парижскую Коммуну" и "Марат". Каково?
Борис Александрович энергично потёр ладошки, довольный тем эффектом, который произвел на меня. Я растерянно спросил:
- Значит, выходит, что мы под этой маской уже пятьдесят лет празднуем то, что должны оплакивать?
- Выходит так, - заключил Кайданов, а потом добавил, - мне кажется, что эти события сыграли немаловажную роль в переходе страны на новую экономическую политику.
Огорошенный рассказом Бориса Александровича, я уже не в состоянии был продолжать разговор далее. Необходимо было наедине все обдумать, сопоставить уже известные мне события и факты с услышанным в этот день. Работая над историей училища, я неоднократно встречался с участниками мартовских событий 1921 года в Петрограде и Кронштадте, со многими из них подолгу беседовал, но то, что я услышал от Кайданова, было для меня неожиданным.
Наскоро попрощавшись, я покинул этот дом.
5.
В очередную командировку я ехал в полной уверенности, что на этот раз обязательно запишу все, что касается предков Бориса Александровича, его деда особенно. На мои настойчивые звонки из соседней квартиры вышла соседка, которая сообщила, что Кайданов уже несколько недель лежит в больнице на Литейном. Уточнив адрес, я тут же поспешил туда. Больница, к счастью, оказалась совсем рядом. Поднявшись на десятый этаж, я усомнился в том, что нахожусь в государственном лечебном заведении. Помещение, куда я попал, скорее напоминало мне эвакогоспиталь времен Великой Отечественной. Больные, мужчины и женщины, лежали повсюду вперемежку, занимая не только все палаты, но практически все свободное место в коридорах, проходах, закоулках. Те, кому достались коридоры и другие "непроизводственные" площади, лежали на раскладушках или просто на матрацах прямо на полу, в верхней одежде. Возле больных суетились их родственники. Одни занимались кормлением; другие бегали с утками и суднами по узким проходам переполненного отделения, дополняя и без того спертый воздух, пресыщенный запахами пищи и медикаментов, вонью экскрементов; третьи просто сидели рядом со своими больными родственниками, тупо глядя куда-то вдаль и не обращая никакого внимания на стоны и просьбы одиноких умирающих соседей, на одуревшего от этого "сумасшедшего дома" врача, на единственную на все отделение медсестру.
Уже полчаса я безуспешно ходил по палатам и коридорам, внимательно вглядываясь в лица больных, но Бориса Александровича нигде не было. Отчаявшись, я уже собрался уходить, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я оглянулся. С койки, стоявшей в углу коридора, мимо которой я проходил несколько раз, на меня внимательно смотрел старик, в изуродованном болезнью лице которого я с трудом стал узнавать знакомые черты. Передо мной лежал совершенно высохший, но еще живой скелет с глубоко провалившимися глазами.
- Это Вы, Борис Александрович? - с нескрываемым удивлением спросил я.
Скелет, едва разжав рот, прошептал что-то совершенно невнятное. Стоящий у его изголовья мужчина в синем кителе с накинутым поверх него халатом, перевел:
- Он узнал Вас и просит немного с ним побыть. - И, помолчав, добавил:
- Ему очень трудно говорить. Лучше посидите рядом, не задавая вопросов.
Оказалось, что этот человек - один из бывших учеников Бориса Александровича.
- Нас тут несколько человек, его воспитанников, - пояснил он, - вот мы и дежурим по очереди.
Внезапно Борис Александрович заволновался, стал громко стонать. В глазах его навернулись слезы. К нам подходила медсестра. Пора было на очередную процедуру. Попросив нас переложить больного на каталку, она быстро покатила его в процедурную.
- Я не выдержу, - невнятно кричал на ходу Борис Александрович, - эти коновалы убьют меня, мне больно...
Это были последние слова, услышанные мной от внука лицейского адъюнкт профессора. Через несколько дней его не стало. Так и не дожил Кайданов до своего девяностолетия.
Прошел год. В канун юбилейной даты Бориса Александровича вышла в свет книга "Старейшее инженерное", в которой есть рассказ об этом человеке с трудной и интересной судьбой.