Приход весны в стойбище - праздник. Старики долго смотрят на бегущие облака и синеющее небо, щупают снег, слушают, как трещит под копытами тающий ледок, и рассуждают, какие будут погоды. Малыши лепят последних снеговиков, катаются с расплывающихся горок, ищут подснежники, пробуют зябнущими руками талую воду. Девушки собирают сладкий кленовый сироп, водянистый берёзовый сок, тягучий сосновый вар, и противную, но полезную не-ёлочную водичку, а по пути в лес бегают в салочки. И все ждут, даже семейные мужчины и женщины, занятые детьми, охотой, скотом и тысячей других взрослых дел, ждут, затаивая дыхание на рассвете, весенних чудес. И всегда дожидаются. Рано ли, поздно ли, сходит снег, и - раз - земля чёрная, два - зелёная, три - пёстрая. Луга цветут, лес галдит, ручьи верещат. До осени теперь.
По первым цветам проносится в весеннем беге молодежь, мечет копья в дерновые чучела. Победители состязаний проходят, гордые, в бусах из ландышей и сушёной рябины, во главе стад, медленно ведут коней, коров, овец на север, на тучные дикие пастбища. Это у людей и птиц весна - время суматохи и работы, а тем, кто не пашет землю и не вьёт гнёзд, спешить некуда.
Вирор весну не любил. Не потому что ему не нравились цветущие луга, или от берёзовых серёжек чихалось, или он не хотел однажды, задыхаясь, первым вбежать на опушку леса и послать копьецо точно в сердце горбатого ненастоящего быка. Очень, очень хотел, каждый раз когда звенела капель только об этом и мечтал, но луга чернели, зеленели, цвели, и мечты разлетались яркими осколочками, как мамина любимая ваза из настоящего стекла. Вирор плохо бегал, просто ужасно, его все обгоняли. Он родился хромым на правую заднюю ногу.
Когда он был маленьким, мама возила его в салазках по врачам: к седому лекарю из соседнего стойбища, к соседям-людям на другом берегу озера, к ведьме в лес, в город по долгому санному пути. Вирору нравилось ехать на маме, и город, большой, суматошный, с каменными улицами, которые зачем-то чистили от снега так, что салазки скребли по булыжникам и их пришлось оставить у ворот, а ему ковылять на трёх ножках, нравился тоже. И лекари везде были хорошие, давали ему сладости, а маму поили чаем и настойками и не смеялись, когда она боялась подниматься по ступенькам, а просто клали на них дощатые мостики. Особенно хорошо он запомнил окно с красными короткими занавесями и цветочком на полочке - посреди зимы! - и детей, играющих в снежки снаружи, и вкус мятной конфеты на палочке, и голос мамы сзади: "Доктор, я всё понимаю, я же не к первому к вам, но вдруг? Поспрашивайте, вдруг кто-то умеет? Мне другого сына не надо, но подрастёт ведь, как же он тогда? Ровесники уйдут со стадами, а он на зимнем стойбище останется, с малыми да старыми? Вдруг можно подлечить ножку?"
-Я и здесь поспрашиваю, и коллегам в другие города напишу. Только где мне вас поместить с дороги? Вы уж не обижайтесь, уложить малыша просто негде, разве в стойло... Так нехорошо со скотиной.
-Ах доктор, спасибо вам! И какую ерунду вы говорите, в стойле замечательно будет! А то мы можем в гостиницу, там наверное...
-Вот уж точно ерунду! - возмущалась жена доктора, бойкая красивая женщина в алой шали. Она любила алое, в доме его было много, как будто огни горели, - Малыш лежа ещё спит, да? Мы диван сдвинем, и ковёр постелем, одеяло сверху, как раз будет и маме место встать, и ему лечь. И не надо никакой гостиницы, по морозу оттуда за пол-города ходить... Деточка... Вирор, иди сюда, возьми пирожок, с мёдом, с клювой...
И он скакал на трёх ножках на кухню, ел пузырящиеся пирожки, тыкался, как жеребёнок, головой в руку к скорой на ласку хозяйке. Он был ещё маленький, говорил плохо, а запомнил всё почему-то хорошо. С тех времён у него осталась вышитая алая безрукавка на меху. Конечно, она давно была ему мала, но заботливо хранилась в сундучке "на будущее". Врач с женой приезжали к ним недавно в гости, и охали, какой он вырос большой и красивый, и как быстро бегает. Вырос он действительно ничего себе, гнедой и гладкий, в маму, а вот с "бегает" была беда, его даже однолетки обгоняли. Но Вирор понимал, что гости ничего плохого не имеют в виду, не сердился, не возражал, и катал приезжих детей, своих ровесников, на спине, пока никто не видел. Ему не разрешалось ещё возить груз.
Тогда была хорошая весна, а эта начиналась плохо. В ландышевый месяц ему и пяти его ровесникам исполнялось тринадцать, и все пятеро, даже неуклюжая Ита, собирали сумки, разминали с маслом сбрую и готовились к состязаниям. Победить никто из них, конечно, не мечтал, но всё равно завтра они, крича во всё горло, пронесутся по лугам, а послезавтра поведут послушных овец на новые места... Вирору никто, конечно, не запрещал побежать со всеми, но какое позорище - приковылять самым последним, через час после гонки, когда уже и мишени все развалились. Он сказал старейшине, что лучше посмотрит, и ушёл домой, к маме. Маме всегда можно было чем-то помочь, вот и сейчас нашлось. Он перебирал крупу, ссыпал белые ровные зёрнышки в котёл, а чёрные, коричневые и неровные - в миску, и думал о том, как ему обидно. А потом мама подошла и встала рядышком.
-Задумался, жеребёночек? - спросила она. С тех пор, как никто из врачей не вызвался лечить ногу, она перестала говорить о вироровой хромоте, как отрезало. Но он помнил, десять лет назад она думала об этой весне. И потому что помнил, смог спросить.
-Мам, что мне делать-то? Не завтра, а... ну, вообще?
-Ох, жеребёночек...Завтра - что завтра? Целая жизнь у тебя впереди.
-Я же не смогу пасти. Охранять, стричь, кормить, загоны строить... всё могу... - Вирор целый день сдерживался, даже когда дура-Гелька дразнила его "лошкой-хромоножкой", он же был большой совсем, а теперь шмыгнул носом. Застеснялся и шмыгнул сильнее.
-Охранять, стричь, кормить - тоже дело. Шерсть ты хорошую валяешь и прядёшь, не стыдно и людям продавать.
-Засмеют... - тоскливо сказал Вирор. Уже засмеивали, когда заставали.
-Деточка моя... - сказала мама, и обняла его, к себе прижала. Он прижался в ответ и стоял, чувствовал боком, как мама дышит и смотрел на алую шаль на стене, городской подарок.
-Ма-ам... Мама, а кентавр может жить в городе?
-Почему же нет? Мы жили целую зиму, ты помнишь?
Мама отпустила его, и он кивнул.
-Помню. Мам, а я могу? Или я ещё маленький? Может... может доктор Лиль возьмёт меня в ученики? Он же берёт людей.
-Давно придумал? - Вирор опять кивнул, - Вот и я давно, - мама шагнула вбок и встала к нему лицом, - Думала к Чаралю Седому тебя отправить, да куда ему учеников, еле дышит... Ведьма лесная отказывается, говорит кентавры к колдовству неспособные. За озером не врач, а мясник, нечему у него учиться. А доктор Лиль возьмёт... Далеко только, маленький ты у меня. Как один будешь?
-Я буду не один, - возразил Вирор, - Там мама-Лиль, Чайта и Ляшка. Но только... ма-ам, я же не про сейчас. Я подожду. Просто... мы будем знать с тобой. Я пока про травки поучусь, и читать получше, и животным помогать, и... и вообще. Мы даже никому не скажем. И пусть дразнят. Уговор?
-Уговор, - мама улыбнулась, наклонилась вперёд и поцеловала его в лоб, - Ты умница моя... Сестричке-то скажем, или как?
-Только ей, - решил Вирор, - Ну, и папе, когда вернётся. Я побегу к овечкам, мам, попрощаться, ладно?
-Беги-беги, одуванчиков только набери на ужин, - разрешила мама, и Вирор помчался на Первое Пастбище, перекинув через спину корзинку.
Прошёл весенний бег, ушли старшие, ушли ровесники, ушли стада, только больные и старые животные остались, и больные и старые кентавры. И малыши с мамами. И шерсть, много шерсти с остриженных на лето овец. Кентавры делали самую лучшую шерсть, это все знали, и Вирор, как всегда, старался, даже на Лату покрикивал, если та плохо отмывала тяжёлые грязные клочья или крутила нить с комками. Вообще Вирор сестру любил и ругал редко, но нельзя же не глядя работать! Скажут, "дети не справляются", вообще не доверят ничего потом! Сестра понимала и не обижалась, даже маме не жаловалась. Горка "их" мотков, сереньких, некрашеных, зелёных, крашеных травами, красных и жёлтых, крашеных глиной, и белых, вымоченных в противно пахнущей светлящей смеси, росла и росла, и как-то утром мама сказала: "Ну что, дети, пора паковать вашу работу? Заалой едет завтра в город."
-А в деревню, мам, мы разве не повезём в этом году? - удивилась Лита. Первые нитки лета всегда продавались за озером.
-Надо бы, да Заалой боится идти. Он зимой мальчика-то напугал, помнишь? Теперь ни в какую, "не пойду," и всё. Попозже без него сходим, а сейчас я корову оставлять не хочу, по-моему двойня у неё будет.
-Давай я пойду, - предложил Вирор.
-Жеребёночек... - начала мама, а потом, наверное, вспомнила, что его однолетки носятся по полям совсем одни, и сказала, - А что ж, и сходи. Я им и травок на чай набрала, Кадижи всегда просят, ждут небось. Не заблудишься?
-Что ты, мам!
-А я, я, можно и я пойду! - заскакала вокруг Лита.
-Ты ж хотела с ровесниками купаться бежать, - напомнила мама.
-Я потом! Вирор, ну возьми меня, возьми!
-Возьмёшь? - спросила мама, как будто он уже совсем вырос и действительно мог решить, справится с сестричкой или нет. Хотя что с ней справляться, с Литой, она умная и послушная.
-Возьму, только пусть она тебе пообещает, что не будет никого катать, чтоб нам не ругаться.
-Обещаю, обещаю, обещаю!
-Вот и славно, - мама улыбнулась, поймала Литу за гриву и притянула к себе поближе, пока та от радости ничего не поломала, - Пейте молоко и пойдём грузить тележку.
Маленькую одноконную тележку погрузили с верхом: детские мотки, мамины мотки, общий войлок, оставшиеся с поздней зимы тканые скатки, чищеную шерсть, разную простоквашу в кувшинчиках, древесные сиропы в деревянных баклажках, овечий и коровий сыр, мамины травки и большой букет ромашек. Травки уже подсохли, а ромашки обернули мокрой рогожей, чтобы не завяли.
-Мама, что тебе привезти? - спросил Вирор, когда она помогала ему впрячься в тележку. Нагрузили много, но катить было можно, шерсть-то лёгкая. Лита прыгала рядом.
-Соли привези, муки и пряников.
-Да нет, для тебя!
-Для меня книжек себе купи, - сказала мама, и Вирор ткнулся в неё головой, потому что понял, она помнит про их тайный план. И решил, что выберет ей подарок сам. А потом они пошли по дорожке, медленно, потому что быстро Вирор и без тележки никуда дойти не мог, а с ней и подавно. Лита носилась вокруг, плела себе и брату венки из ромашек, гоняла зайцев, прыгала по теням от облаков и пела все песни, какие помнила, но когда они вышли к дальнему концу озера угомонилась, пошла рядышком и спросила: "Вирор, а ты когда уедешь в город?"
-Нескоро, - ответил он, - Ты никому не говори.
-Я не скажу, не скажу, а зачем ты уедешь?
-Как я могу здесь? Все будут уходить, и ты уйдёшь... а я всё время тут?
-Мама тут.
-Мама тоже уходила, когда молодая была, и потом пойдёт, когда ты вырастешь. Ты помнишь, папа говорил, кентавры - кочевой народ, трудно нам на одном месте, только когда уже не можешь далеко идти, тогда остаёшься.
-Мама остаётся.
-Мамы иногда остаются, пока дети маленькие, боятся за нас. Наша мама же не может меня взять. Может ей тоже хочется идти со стадами? Ашена мама ушла этот год, и его взяла, а он младше тебя!
-Угу, - сказала Лита, а потом добавила, - Я буду скучать.
-И я буду. Мы будем зимой встречаться, а остальное время скучать всё равно, потому что ты будешь на севере каждое лето.
-Так ты вернёшься? - обрадовалась сестра, - А я волновалась! Тогда ладно, тогда ничего, - и она так сильно ткнулась в него боком, что Вирор чуть не опрокинулся вместе с тележкой.
Шаткий мостик стал за зиму ещё ненадёжнее. Вирор пустил Литу вперёд и сам еле-еле перешёл следом, по шажку. За питающим озеро ручьём дорога поворачивала назад, вдоль берега, захочешь - не заблудишься. Лита уже отдохнула и опять принялась скакать по обочинам. Так они в деревню и пришли, сестра впереди, Вирор с тележкой сзади. Выехали на общинную площадь, разложили-расставили товар, и Лита убежала к старикам-Кадижам с травками. А Вирор остался стоять. Люди подходили, здоровались, спрашивали про Заалоя, про маму, про других знакомых, выбирали себе, что приглянется, платили деньгами или менялись. Вирор сменял войлок на муку и соль, купил пряников, шелковые ленты маме и синюю бусинку сестре. Потом прибежала обратно Лита и стала жаловаться, что Вирор её заставил пообещать, потому что все хотят кататься, и меняют за катание ягоды в сахаре и кусок всамделишного ведьминого пирога. Вирор отдал ей бусинку и напомнил: "Ты же обещала. А сладкое мы можем купить, мама не рассердится."
-Ты что, не понимаешь?!
Конечно он понимал. Мало ли что можно купить, даже всамделишный пирог, если пойти в лес, к ведьминому дому, но это же совсем другое дело!
-Я их покатаю, - предложил он, - Я не обещал, и вообще я уже большой. А ты тут постоишь с тележкой.
-Ягоды пополам!
-Уговор.
И Вирор побежал к озеру, где обычно играли ребята. Вода ещё была холодная, люди купались мало, даже дети, но в этом месте берег был пологий, заросший травой, и на нём чудесно можно было гонять в мяч или палочки. Вирор часто приходил в город с мамой, человеческие дети его знали, и очередь на катание выстроилась быстро. Они гуляли вокруг поляны, от дороги до деревьев, прыг через бревно, вдоль пляжа, назад к дороге, а ребята гладили отросшую за зиму гриву, и самые маленькие даже визжали от удовольствия, а самых больших Вирор не катал, да они и не просили, понимали про ногу. А потом они все сыграли в мяч, по-быстрому, и пошли провожать кентавра на площадь. И - надо же как не повезло! - наткнулись прямо на улице как раз на тех людей, встречаться с которыми совершенно не хотелось.
В детстве Вирор дрался с Кагином дважды, один раз за "хромоножку", а второй - за "маминого репья". Оба раза закончились плачевно: его отругали за свару в гостях. Но тогда рядом была мама, было кому ругать... А сейчас рядом Лита, тоже мне будет ей пример! Но куда деваться? Кагин с приятелями стояли от одного края дороги до другого с палками в руках, а по обочинам были плетни.
-Пропусти, - сказала девочка, с которой Вирор только сегодня познакомился, Иласа её звали, и гоняла мяч она ничуть не хуже мальчишек, и гораздо лучше него самого. Они с мамой переехали к озеру осенью из другого селения.
-Фифа городская!
Девочка закраснелась и сделала шаг вперёд, уперев кулачки в бока.
-Грубиян!
-Сам ты фифа, - сказал Вирор; ему стало обидно за хорошенькую Иласу, - Пусти, нам пройти надо.
-А не пустим!
-Ну дура-ак, - сказал кто-то из ребят.
И тут Иласа подошла вплотную к Кагину и пихнула его в бок. Он стукнул её палкой, сверху вниз, она вскрикнула и упала, и Вирор с ужасом увидел, что у неё кровь пошла, он ей голову разбил! Когда они с мамой жили в городе, к доктору Лилю принесли маленького мальчика, который разбил голову и умер от этого! Умер прямо там, в доме с алыми занавесями, и доктор не смог помочь, а так старался! И от страха за девочку Вирор даже думать перестал: склонил колени, подхватил её на руки, попятился, разбежался и прыгнул так, как никогда в жизни не прыгал, откуда только силы взялись, через головы хулиганов, приземлился сразу в галоп, медленный свой трёхногий галоп, и поскакал на площадь, а в голове были мамины слова: "За озером не врач, а мясник." Но больше некуда было везти девочку, и он прибежал к дому лекаря, пнул ворота передней ногой, вскарабкался по ступенькам крыльца и в дверях нос к носу столкнулся с девочкой, рыженькой, конопатой, в переднике.
-Ты чего? - спросила она, но посторонилась, и Вирор пригнулся и вошёл внутрь. Прямо в сенях стояла кровать, застеленная серым полотном, и он положил на неё Иласу, пока не уронил.
-Мне лекаря, она голову разбила.
-Так нет его сегодня, на рыбалку ушёл.
Это ещё хуже, чем мясник, когда вообще никого! Вирор думал, что раньше испугался, а оказывается это была ерунда! Иласа лежала вся в крови и молчала.
-А что же делать? Ты не знаешь? Ты, может, учишься?
-Папка меня не учит, - покачала головой девочка, - Я вообще у тёти живу.
Вирор зажмурился, разжмурился, но ничего не исчезло. И тогда он вспомнил, что был в городе, и жил у лекаря, и будет лекарем сам, когда подрастёт, и как лечил раненый скот с мамой тоже вспомнил, и сказал: "Воды принеси, пожалуйста. И чистую тряпку. Давай её хоть умоем."
Дочку лекаря звали Мара, и умывала Иласу в основном она, Вирору было неудобно наклоняться. Крови натекло ужасно много, а сама ранка на лбу оказалась маленькая, с палец. Вирор вспомнил про подорожник, ромашки и дубовые листья. Дуба поблизости не было, ромашек тоже, а подорожник рос. Мара сбегала за ним, вымыла колодезной водой, размяла деревянной ложкой и с вироровой помощью примотала к ране бинтом. Больше никаких ран на девочке не было, Вирор специально смотрел, и даже голову трогал, но ничего не нащупал кроме шишки, правда он не знал, что там надо было щупать, но доктор Лиль всегда так делал.
-А теперь что? - спросила Мара.
-Доктор Лиль давал что-то нюхать...
-Может духи? - предположила девочка.
-А у тебя есть?
Духов не нашлось, нашёлся компот, но он Иласу не оживил. Они попробовали ещё суп, настойку, чернила и клей, и с клеем им повезло: девочка сморщилась, чихнула и открыла глаза.
-Ой! - сказала она, - Что случилось?
-Ты только лежи, - сказал Вирор, подогнул все четыре ноги и лёг рядом с кроватью, чтобы ей было лучше его видно, - Ты ударилась.
Домой Иласа ехала верхом. Мара шла рядом на всякий случай, а сзади везла тележку Лита, обиженная, потому что пропустила всё самое интересное. Иласина мама приглашала их домой и сулила накормить, но было уже поздно и пора возвращаться, а ещё Лита боялась ступенек. Вирор чувствовал себя странно насчёт ступенек: с одной стороны он их тоже всегда боялся, а с другой - сегодня бегом взбежал на целых четыре, и ничего, не упал, ног не поломал... Но всё равно ещё раз лезть не хотелось. Они попрощались, выпрягли Литу, впрягли Вирора, и кентавры отправились в обратный путь.
-Скажем маме? - спросила Лита, когда они вышли из деревни.
-Что; что я опять подрался?
-Ты не дрался, - но справедливости ради сестра поспешила добавить, - Все остальные подрались, я бегала смотреть.
-Я прыгал, - признался Вирор, - Мог их задеть копытами.
-Я тобой горжусь! - уверенно сказала сестра, - Но маме мы, давай, не будем говорить.
Но вечером не выдержали, рассказали. Мама только вздохнула, ругать не стала. А через неделю из деревни пришёл человек, привёз муку, соль и верёвки на продажу, и свёрток Вирору. В свёртке был берестяной кентавр, пряник с цветной глазурью и записка: "Вирор, спасибо тебе за спасение и лечение!"
Когда три года спустя Вирор, в парадной рубашке и с дорожными мешками на спине, ступал по прочно прибитым сходням на крыльцо доктора Лиля, чуть-чуть обшарпанный маленький кентавр лежал в левом мешке, в коробочке, на удачу. А пряник они с Литой давно съели.