Кетат Владислав Владимирович : другие произведения.

Труден путь через Аверн

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Антинаучный роман о наших соседях снизу

  ТРУДЕН ПУТЬ ЧЕРЕЗ АВЕРН
  Антинаучный роман в двух частях
  
  
  Часть Первая
  Happy Birthday
  
  
  Если люди перестают праздновать собственные дни рождения, то, поверьте мне, это: или попытка не обращать внимание на собственный возраст, или просто следствие усталости от до смерти надоевшего ежегодного действа. Такое, обыкновенно, происходит с людьми чуть-чуть за тридцать. Когда же им становится чуть-чуть за сорок, все возвращается на круги своя.
  Мне сегодня как раз стало чуть-чуть за тридцать, и я не справлял день рождения уже два раза подряд. Находил причины. От друзей не всегда можно так просто отвертеться, знаете ли. Многие считают, что зажать день рождения - преступление. Я - нет.
  Меня сегодня никто не поздравил кроме бездушного робота, который прислал "Happy birthday" на мобилу, разрушив иллюзию моего одиночества.
  
  
  1. Алексей Цейслер
  Тридцать два
  
  Сегодня тридцать первое августа, воскресенье - мой день рождения. Я сижу дома и смотрю по ящику новости, одна другой пакостней. Ящик последнее время вообще стал коллекцией пакостей. Хотя, может, он всегда был ею, просто я этого не замечал.
  День рождения выпал на воскресенье, а это значит, что все нормальные люди сегодня на дачах - больших и маленьких, деревянных и кирпичных, в, одном, двух и даже трех часах езды от Москвы. Вы будете смеяться, но один мой знакомый священник как-то сказал, что дачи придумали коммунисты, чтобы отвлечь людей от святого праздника Воскресения Господня... Получается, зря старались - оно таки осталось священным днем для приносящих в жертву неблагодарной подмосковной земле свое пошатнувшееся здоровье дендрофилов. Возможно, завтра после обеда кто-нибудь пришлет мне поздравления по почте, или даже позвонит. Ждать, что кто-нибудь обо мне вспомнит сегодня, без толку.
  Поэтому я выключаю телевизор, и иду в бассейн.
  Я всегда так делаю, если не знаю, чем заняться. Это близко - десять минут ходьбы от дома - в тусклом здании а-ля гастроном, спорткомплексе института инженеров водного транспорта. По дороге захожу в магазин, где продают пиратские DVD диски. Покупать я ничего не собираюсь, просто там симпатичная продавщица.
  Я не из тех, кто из ничего сооружает себе ритуалы, но если сорок первый шкафчик будет занят, у меня случится легкий приступ недовольства. Скажете, большое дело - шкафчик? Но если подумать, вся жизнь состоит из таких вот шкафчиков, занятых или свободных. Это я так, к слову.
  Шкафчик свободен, я быстро раздеваюсь и закрываю его на pin-code моей кредитной карты. Это удобно. Я всегда так делаю.
  Иду в душ. Там уже есть несколько человек - пара мужиков среднего возраста с лишним весом и рано созревший мальчик, которому лет, должно быть, двенадцать - тринадцать, а взлохмаченные вторичные половые признаки уже покрыли его туловище спереди неприличного густо. И брюшко присутствует. Рядом с этими мне нормально. Как-то раз я пробовал ходить в бассейн по утрам, но после того, как попал на тренировку пловцов, перестал - среди широкоплечих подтянутых парней чувствуешь себя неполноценным уродом.
  После душа - в чашу. В воскресенье днем тут почти пусто. Самый аншлаг обычно бывает около семи-восьми часов в будни, тогда бассейн натурально превращается в суп с клецками: огромные тетки, застывшие в позиционном положении, полоумные мамаши с детьми и непонятно откуда взявшиеся пенсионеры... Это несколько раздражает. Те, кто хочет спокойно поплавать, приходят к девяти, или как я сегодня - днем в выходные.
  Прыгаю с бортика. Вода освежает. Ее здесь кварцуют, а не хлорируют, что выгодно отличает этот оазис физической культуры от множества подобных. Вообще-то бассейн для меня маловат - всего двадцать пять метров. Я больше люблю пятидесятиметровые, там можно получить больше приятных ощущений от заплыва.
  В одну сторону я плыву брассом, обратно кролем. Брасс полезен для сердца, а кроль - для пресса, так сказал один доктор из ящика. Возможно, не все доктора из ящика переодетые актеры, потому что, когда я плыву кролем, то чувствую, как напрягаются мышцы живота и поясницы. Приятная боль.
  Брасс нужен еще за тем, чтобы поглазеть вокруг. Главное в этом деле - хорошие очки. Те, что сейчас на мне, стоили диких денег, но дело того стоило - смотреть через них одно удовольствие - вода не затекает, стекла не потеют.
  Туда - брассом, обратно - кролем... Я никогда не считаю, сколько проплыл. Когда устаю, отдыхаю у бортика. Пока восстанавливается дыхание, можно получше рассмотреть соседей.
  Слева - тетя средних лет. Пожалуй, старовата. В кильватере у нее рано созревший мальчик из душевой, должно быть, ее сын. Да ну и черт с ним. Фигуру тете сохранить удалось, но возраст - есть возраст. Чего ни выдумывай, а с шеей и руками ничего не сделаешь, они всегда выдают. И еще лицо. И бедра. И грудь. Короче - все. Но при всем при этом, тетя пришла в купальнике с просвечивающим верхом. Ну, вот, почему, скажите вы мне, такие купальники носят не молодые девчонки, а только вот такие списанные подводные лодки? Может, в соответствующих магазинах существует ограничение по возрасту?
  В общем, слева смотреть не на что.
  Так, а что у нас справа? Тоже тетя, только помоложе, где-то моего возраста, может чуть старше. Эта - совсем другое дело. Фигурка, вроде, аккуратная, лицо, правда, как следует разглядеть, пока не представляется возможным. На ней черный закрытый купальник, белая шапочка и черные очки. Сбоку на шапочке черный "пацифик". Волосы, скорее всего, тоже черные - под шапочкой не видно. Хотя нет, небольшая прядь все же выбилась у виска. Я угадал - она и, правда, брюнетка. Надо будет понаблюдать за ней повнимательнее.
  Туда брассом, обратно кролем...
  Хлопает дверь, и из женской раздевалки появляются две подружки, похоже, студентки. Одна высокая и худая, другая, что характерно, маленькая и плотная. На обеих открытые купальники эконом класса. Эти плавать не будут, просто потусуются в воде, потреплются. Я уже давно заметил, что в этот бассейн ходят либо совсем уж соплячки, либо тетки за тридцать. Самой вкусной возрастной категории отчего-то не бывает вовсе. Мне, понятное дело, на девчонок смотреть приятнее всего, даже если у них не все в порядке с фигурой. Молодость бьет класс, так сказать.
  Я опять у бортика. Делаю вид, что качаю пресс, а сам наблюдаю за той, что справа, она как раз подплывает. Не быстро, но уверенно. Хорошая техника - к бабке не ходи, раньше занималась плаванием, но вряд ли серьезно - фигура у нее совсем не как у профессиональных пловчих с их жутковатыми плечищами.
  Она касается ладонями бортика и повисает на дорожке. Снимает очки. Какое-то время мы висим рядом. Она в мою сторону не смотрит, а я украдкой на нее поглядываю, делая вид, что изучаю то часы, то большой термометр на стене. Что же у нее спросить-то, господи...
  Ныряю, отталкиваюсь ногами от бортика и снова плыву - до противоположного бортика брассом, а обратно кролем...
  
  Больше часа я тут обычно не задерживаюсь. Какой смысл себя изматывать, надо вылезать и идти в душ, тем более что та, что справа, уже ушла. Не выходит она у меня из головы...
  Какое-то время я рассуждаю, не подождать ли мне ее снаружи и не предложить ли ей свой вечер. Ведь ничего страшного не случится, если подойти к приятной женщине на улице и поинтересоваться ее свободным временем. Это просто. Всего-то делов - перешагнуть через поднявшийся к горлу комок, подсочившее давление, взмокший затылок. Главное - угадать с первой фразой. Вариантов всего два: "Девушка, что вы делаете вечером?" или "Девушка, вы свободны?"
  С тех пор, как я развелся, довольно большой кусок моего свободного времени уходит на поиски. Услугами уличных дам я, разумеется, не пользуюсь. Чаще всего наведываюсь либо к старым (не в смысле возраста, разумеется) и не особо требовательным подругам, либо посещаю проверенные апартаменты. Первое проще, но приходится мириться с непрофессионализмом и периодическими скандалами; второе - дороже.
  Опыт в этом деле у меня небольшой, когда был женат, налево особенно не гулял. Бывало, конечно, но, обычно, просто со скуки. Об этой самой скуке может рассказать любой окольцованный - у всех всегда одно и тоже, если долго живешь с одной женщиной. Вообще, это довольно безопасно, если соблюдать минимальные меры предосторожности.
  Кстати, жена меня ни разу не застукала, мы развелись совсем по другому поводу. Точнее сказать, развелись так, безо всякого повода. После, как и следовало ожидать, известный колорит исчез - осталась одна насущная потребность.
  Я несколько тороплюсь - не хочется упустить ту, что справа. На мытье, вытирание и переодевание у меня уходит не больше пяти минут. Но перед тем как выйти на улицу, надо еще высушить голову при помощи унижающей мужское достоинство бабской сушилки. Единственный способ не испортить себе при этом настроение - лихо захлопнуть пластиковое забрало, только так можно избавиться от ощущения себя клушей в бигудях. Пару минут сохну, и на улицу.
  Мы выходим из спорткомплекса одновременно. Ее взгляд, короткий и цепкий, на долю секунды задерживается на мне (ровно на время срабатывания системы "свой - чужой") и уходит прочь. Я так и не успел выбрать, с какой же фразы начать, молчу. Возможно, если бы у меня было хоть чуть-чуть времени, чтобы подготовиться, я, наверное, выдавил бы из себя что-нибудь, но тут - фактор внезапности... только и успел заметить, что у нее красивые глаза, карие и глубокие. Теперь остается либо плюнуть на все и пойти домой, либо...
  Аккуратно, соблюдая приличную дистанцию, метров, наверное, десять, должно быть, не слишком быстро для мужчины, я иду вслед за моей новой незнакомкой. Хотя, в принципе, мог бы этого и не делать - она не обернулась ни разу. Люди вообще редко оборачиваются, когда куда-то идут.
  Минут за десять мы доходим с ней до входа в метро "Коньково". Мне туда не надо, но я все равно спускаюсь в наполненный людьми переход. Теперь расстояние до цели нужно сократить, поскольку очень трудно преследовать человека в метрошной толпе. Она заходит в последний вагон поезда, который идет в центр. Я захожу следом и встаю у дверей. Делаю вид, что изучаю схему метро. Вагон сильно дергает, и мы начинаем карабкаться по рыжей ветке вверх, с юго-востока на северо-запад.
  Пробираюсь поближе к ней и смотрю в окно. Там одна за другой мелькают "Беляево", потом "Калужская", "Новые черемушки", "Профсоюзная" - похожие друг на друга, как сестры от одной матери и разных отцов. Сороконожки , одно слово. Не люблю я их, в основном из-за дешевой, кафельной их беспринципности. Отворачиваюсь от окна и снова пристально изучаю знакомую с детства схему.
  Вот он - узор из разноцветных линий. Одним он напоминает паука, другим телевизионную настроечную таблицу, третьим электрическую схему. Все зависит от образования и воображения. Мне же в этом рисунке в первую очередь видятся линии моей собственной жизни, поскольку она, моя жизнь, по сути, вершилась под землей - в том смысле, что путь от одного важного события до другого всегда совершался именно здесь, в Московском Метрополитене имени В.И. Ленина. Из тоннеля в тоннель, через станции пересадок - простые, сложные, иногда кажется, нелепые, я двигался от одной точки уже прожитого куска своей жизни к другой.
  Каждый божий день я спускался по эскалатору в глубокую черную шахту, чтобы совершить долгий путь в другой мир. Мир, где нельзя курить, нет туалетов, и не ловится радио. Говорят, только на "Шаболовской" где-то в районе эскалатора можно что-то поймать, да и то с чудовищными помехами. No-Radio-Land - вот, что такое Московское Метро. А еще No-Toilet-Land и No-Smoking-Land. Хотя, если честно, сортиры там все-таки есть - за маленькими деревянными дверьми, которые в переходах. И еще я там курил, один раз, в пустом вагоне.
  Станция "Шаболовская". Чем ближе мы подъезжаем к центру, тем тише становится шум в вагоне, я даже слышу музыку из плеера парня, который стоит рядом. Украдкой поглядываю на... а вот как мне ее теперь называть? Ведь все должно иметь какое-то название - нет названия, нет и предмета, так? "Девушка из бассейна"? "Купальщица Ренуара"? "Мадам баттерфляй"? Не знаю. Пусть пока будет просто "Она", а там посмотрим.
  "Она" сидит в самом углу вагона и читает толстую книжку в мягкой обложке. Ветер теребит тот самый локон, который выбился у нее из-под шапочки в бассейне. С определением возраста я, похоже, ошибся в хорошую сторону - она меня моложе. Может, лет двадцать шесть, двадцать семь, не больше. "Она" отрывает глаза от книги и рассеянно смотрит перед собой. Потом замечает меня, и наши глаза встречаются во второй раз. Теперь ее взгляд задерживается на мне немного дольше, но затем, через пару долгих секунд снова устремляется в раскрытую книгу.
  Станция "Октябрьская". Вагон облегченно выдыхает людьми. Я прохожу почти в самую середину вагона, чтобы пропустить выходящих. Оставшиеся пассажиры не спеша разбредаются по освободившимся сидячим местам, двери, наконец, закрываются, и поезд, без усилия тронувшись с места, катит дальше, на север.
  Я снова оборачиваюсь, чтобы еще раз на нее посмотреть, но ее уже нет. Там, где сидела она, расположилась полная мадам с коричневой таксой на руках. Такса пытается вырваться и задорно тявкает.
  - Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Третьяковская", - говорит женщина из репродуктора.
  "Что я вообще, здесь делаю?" - думаю я. У меня же сегодня день рождения... А, может, не так уж плохо отметить свой день рождения в метро? Как-никак, несколько миллионов приглашенных...
  
  
  2. Рыжов
  Растяжение и сжатие
  
  Евгению Ивановичу снилась холодная аудитория Љ 410, в которой толпились одетые в телогрейки, пальто и шинели его однокурсники. В училище не топили уже неделю, и студентам было велено являться на занятия в верхней одежде.
  Обсуждали вчерашний ночной налет, самый крупный с начала осени. Спорили. Вдруг дверь открылась, и в аудиторию вошел маленький и круглый, словно капустный вилок, декан факультета Масленников. На нем были высокие валенки, черные мешковатые штаны и длинная тужурка поверх пошитого, вероятно еще до революции, зеленого штучного пиджака. Декан держал в руках небольшой листок и поминутно в него поглядывал. Вслед за Масленниковым, громыхая сапожищами, в открытую дверь вошел абсолютно лысый, с широким ассиметричным лицом офицер в длинной, почти до полу, грязноватой снизу шинели.
  В аудитории стало тихо. Студенты без команды встали, поскольку сидеть в присутствии вошедших было нельзя. Смотрели на военного, который остановился около преподавательского стола и, выполнив команду "Налево!" повернулся к аудитории лицом. В правой руке он держал ушанку, а вместо левой у него был пустой, подшитый на расстоянии примерно двух третей длины от плеча рукав.
   Декан прокашлялся и жалобно посмотрел на военного, судя по петлицам, майора. Военный коротко кивнул.
  - Ну что, ребятишки, - начал декан после прерывистого вдоха, - у меня по ваши души приказ. От сегодняшнего числа, первого ноября одна тысяча девятьсот сорок первого года. Вот. - Он поднял вверх бумажку, с которой вошел. - И список группы вот, - он достал из кармана вторую, - так что (декан тяжело выдохнул) от А до К - завод Љ22, танки чинить, танки. А от Л до Я - вот, с товарищем майором пойдете, с товарищем..., - Масленников вдруг закрыл лицо ладонями и зашелся кашлем.
  Плачет декан или просто кашель у него такой, будто плачь, было непонятно. Майор молчал. Студенты молчали тоже. Никто просто еще не понял, что здесь и сейчас за ними в сапогах и майорских петлицах пришла Судьба. А может, они просто никак не могли сообразить, в каком месте алфавита находится буква, с которой начинается их фамилия и в какую из дверей им теперь нужно входить...
  
  Евгений Иванович проснулся. Шея его от долгого лежания на плоской вагонной подушке ныла необычайно, отдавая при каждом повороте головы в затылок.
  Поезд катился небыстро. Вагон легонько раскачивало, и Евгений Иванович подумал, не поспать ли ему еще, но потом все же решил, что уже хватит, и свесил голову со своей верхней полки вниз, чтобы оценить обстановку. Внизу болтали, видимо севшие где-то ночью, двое молодых мужчин (военный и штатский) и женщина от тридцати с хвостом до сорока с хвостиком. Довольно пикантная.
  Евгений Иванович сразу понял, что в купе происходит поединок (ну, как было не понять с его-то опытом). С деланным усилием он спустился вниз, поздоровался с соседями и пошел по качающемуся коридору в самый конец вагона. Потом, в тамбуре, выкурил сигарету (на сегодня первую и потому самую приятную), затем заглянул к полной, обвешанной дешевыми цацками проводнице, и попросил стакан чаю. После чего вернулся в свое купе.
  Вербальная битва за даму к его приходу была в разгаре. Каждый из кавалеров спешил поведать что-нибудь смешное, при этом упаси господи, не похабное, и, уж конечно, без использования нецензурной лексики. Расклад был таков: военный - крупный мужчина северо-славянской внешности - давал штатскому сто очков вперед в смысле экстерьера, но этим все его преимущества и заканчивались. Штатский - бородатый шатен в очках - хоть и был гораздо субтильнее своего соперника, благодаря лучше подвешенному языку лидировал.
   Евгений Иванович не стал забираться обратно наверх, а уселся на нижнюю полку, рядом с военным, предварительно слегка откинув уголок застеленного матраца. Такое его поведение вызвало небольшое замешательство среди дуэлянтов. Некоторое время оба молча оценивали нового попутчика, но, решив, что как соперник он не представляет никакой опасности, продолжили.
  - Ехали мы как-то с полигона в вагоне СВ с гэдээровскими немцами, - нарушил неловкую тишину штатский, - да еще в таком странном, что там купе, которые в середине вагона - с душем, а по краям - без. Мы как раз в середине ехали, а немцы в самом крайнем, у туалета. Так вот, как-то раз один из них пришел к нам в купе, тычет пальцем в моего напарника, Тимура, и говорит: - "Дженебеков? Астронавт?" А я ему: - "Но, камрад. Хабибулин! Инженер!" Немец так и выпал - думал, что в купе с душем у нас может только космонавт ездить, представляете?
  Дамочка благосклонно хихикнула, военный насупился.
  - А вот у нас в полку случай был, - начал он, но Евгений Иванович не дослушал.
  "Да не нужна она тут никому, просто каждый не хочет, чтобы она досталась соседу", - подумал он и вышел из купе в коридор. За закрытой дверью послышался хохот военного, вызванный, по-видимому, его же собственной шуткой.
  Евгений Иванович устроился у окна и стал смотреть на мелькающую за окном листву. С каждым километром ее становилось все больше, а это означало, что поезд, в котором он ехал, уносил его все дальше в Россию, оставляя далеко позади казахские степи, привозную воду, полигон, подземные сооружения, которые он проектировал, а заодно и его прежнюю жизнь.
  Ему было пятьдесят три. Несколько месяцев назад он начал свою жизнь заново. Точнее, если быть честным, это его жизнь сама по себе началась заново пару месяцев назад. Теперь, по прошествии этих самых двух месяцев, он совершенно четко понимал, что все произошедшее с ним не его натруженных, с длинными, как у пианиста пальцами, рук дело, а неких одушевленных обстоятельств, которые ловко разыграли свою партию на его судьбе и после куда-то бесследно исчезли.
  - Теперь ведь и виноватых не найдешь, - незаметно для себя озвучил Евгений Иванович свою последнюю мысль.
  - Ай, бросьте. Их ведь нет никогда, виноватых-то, - ответила ему проводница, - ваш чай, гражданин.
  Евгений Иванович расплатился медяками, принял у грудастой хозяйки вагона дымящийся стакан в дюралевом подстаканнике, отхлебнул по железнодорожному обыкновению переслащенного до невозможности чаю и решил пока не возвращаться в купе.
  На душе у Евгения Ивановича вдруг стало тяжело. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто его сейчас что-то растягивает в разные стороны; словно невидимой лонжей прикреплен он ко всему тому, что осталось там, у него за спиной, и чем дальше увозит его поезд, тем туже натягивается лонжа, и сильнее давит грудь...
  "Это якорь, - подумал Евгений Иванович, - в таких историях обязательно есть якорь".
  И навалились на него битюгами воспоминания. Евгений Иванович увидел перепачканную шоколадом Татку, серьезного не по годам Илью и с ними рядом Татьяну, располневшую, с усталым взглядом, но очень привлекательную еще женщину. Ему вдруг захотелось схватить дочку, поднять выше головы - полетели, полетели, полетели... потом сыграть партию в шахматы с Ильей, нарочно ему проиграть, а потом обсудить его мелкие школьные катастрофы, сплетни и слухи за чаем, а может, и за пивом... Да и Татьяну он был бы не прочь сейчас обнять за плечи, поцеловать в шею, там, где начинаются волосы, темные и вьющиеся, с редкой сединой, запустить в них пальцы...
  Евгений Иванович открыл глаза.
  "А что впереди? - подумал он. - Что, или кто, тащит меня вперед? За три тысячи километров с насиженного годами места от семьи, друзей и работы?"
  Евгений Иванович попытался представить себе точку, к которой стремился, цель своего путешествия, но, не смог различить ничего кроме маловыразительной серой мути.
  - Да вы зайдите в купе, что же вы в коридоре-то чай пьете, - обратилась к нему его попутчица, она же предмет дуэли, которая зачем-то вышла в коридор.
  От неожиданности Евгений Иванович вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
  - Благодарю, барышня, мне и здесь удобно, - сказал он как можно мягче, чуть понизив голос, - у вас там компания, не хочу мешать.
  - Вы нам ни капельки не помешаете, честное слово. Да и... они мне смертельно надоели, оба. - Сказала она, и устало добавила: - Болваны.
  Теперь она показалась Евгению Ивановичу совсем другой. Там, в купе он успел отметить про себя ее достоинства, но только теперь разглядел карие с искорками глаза и несколько родинок слева, над верхней губой.
  - Хотите, чтобы я вас украл? - спросил Евгений Иванович еще мягче и еще ниже.
  - Пожалуй, - ответила женщина, для вида подумав, - но куда, простите, вы меня можете здесь украсть?
  - В вагон ресторан, больше некуда.
  - А как же эти? - она показала большим пальцем на закрытую дверь купе.
  - Они нас не найдут. Слишком тупые...
  - Ну, Максим, положим, не совсем уж тупой...
  - Пиджак?
  - Что? Ах, да, пиджак, а вот Палыч - сапог - то есть, майор, этот - дуб дубом. - Она вдруг посерьезнела. - Кстати, а вы не боитесь, что они вас потом побьют?
  - Боюсь, еще как боюсь, но по закону котенка Гава, вместе бояться интереснее.
  Женщина улыбнулась, естественно и открыто, без провинциального бабского жеманства.
  - Нина, - сказала она и протянула Евгению Ивановичу правую руку, на которой не было никаких колец.
  - Евгений Иванович, - ответил Евгений Иванович и чуть коснулся губами ее пальцев.
  У Нины начали розоветь щеки.
  - Ну что, в бега? Время дорого! - сказал Евгений Иванович, косясь на дверь купе, готовую в любой момент открыться и явить в коридор кого-нибудь из самцов.
  - В бега! - ответила его без пяти минут похищенная соседка.
  
  Их и в правду не нашли, может, потому, что не искали вовсе. Остаток дороги они просидели в пустом вагоне ресторане, разговаривали и пили боржом. Точнее, говорил в основном Евгений Иванович.
  Он не стал уподобляться молодым конкурентам, а напротив, завел беседу о вещах серьезных и даже грустных и трагических. Он рассказывал Нине про войну, ополчение, голод и госпиталь; про послевоенную неустроенность, комнату в коммуналке и одну пару штанов на все случаи; про Байконур, вагончики в степи и аварии первых пусков... про своих жен, про жизнь с ними и про неизбежное расставание... Он наговорил ей столько всего личного и даже интимного, чего никогда не позволял себе рассказывать даже близким знакомым (настоящих друзей у него не было), не то, что дорожным попутчикам.
  Евгений Иванович не имел целью ни разжалобить Нину, ни тем более, ее шокировать, просто ему захотелось обо всем этом с кем-то поговорить. Возможно, такое его настроение было следствием сегодняшнего сна, а, может, просто очередной попыткой во всем разобраться. Сколько уже у него было уже этих попыток! Нина, кажется, все поняла и потому слушала молча и не перебивала.
  Их совместное возвращение в купе не вызвало ничего кроме косых взглядов и громкого молчания дуэлянтов. Поезд нехотя подползал к перрону Павелецкого вокзала с опозданием примерно в полчаса, за которые Евгений Иванович про себя горячо благодарил машиниста, начальника поезда, Господа Бога и вкупе с ними всех работников МПС. Он был уверен, что это маленькое ж/д приключение закончится прямо на перроне, где бесследно растворились оба его соперника, но Нина предложила поехать к ней в Черемушки.
  И он согласился.
  
  
  
  
  3. Алексей Цейслер
  Странная история Љ1
  
  Теперь, наверное, самое время рассказать, зачем же я пошел за той женщиной из бассейна. Рассказываю.
  Привычка подолгу гулять по городу прилипла ко мне довольно давно, с того самого времени, как я съехал от родственников и стал жить отдельно. Именно тогда я и начал замечать, что каждый день, часов в семь вечера, некая тяжело преодолимая сила выталкивает меня на улицу и заставляет проводить время в бесцельных шатаниях по окрестностям.
  Чуть позже я определил эту выталкивающую меня из квартиры силу как равную времени, проведенному в помещении, поделенному на его объем. Получалось, что чем меньше квартира и чем дольше я в ней просидел, тем больше выталкивающая сила. Если устремить объем помещения в бесконечность, то сила станет равной нулю - что абсолютно верно, поскольку, это равносильно моему нахождению в бесконечно большом помещении, то есть на улице, где выталкивать меня будет неоткуда. Время устремлять в бесконечность не имело никакого смысла по известным причинам.
  Выталкивающая сила действовала практически каждый вечер, и я не особенно ей сопротивлялся. Исключения составляли очень холодные, очень мокрые и еще те вечера, когда ко мне приходили подруги. После секса гулять почему-то не хотелось, а хотелось напротив, остаться дома. Пришлось ввести в числитель погодный и половой коэффициенты, равные, соответственно: 1, если погода условно хорошая (секса не было) и 0, если плохая (секс был).
  Поначалу, оказавшись в городе, я совершал променад по одному из нескольких известных мне маршрутов, но вскоре меня потянуло исследовать новые земли. Выбирать места для прогулок, используя карту Москвы, мне тогда казалось очень большой пошлостью. Не обращался я к картам местности вовсе не потому, что придерживался расхожего в то время мнения, что город постоянно претерпевает некие метаморфозы в зависимости от времени суток, расположения звезд на небе и еще черт знает чего, и, посему, карты у него не может быть в принципе. Нет, как раз на это мне было глубоко наплевать. Просто не хотелось превращать это мое маленькое хобби в турпоход. Скорее, я видел данный процесс как освоение черных пятен в стратегической компьютерной игре.
  Я стал бессистемно бродить по городу, но это мне вскоре надоело. Разнообразия не получалось - рано или поздно я все равно возвращался в места уже изученные и много раз мною пройденные. Происходило это, скорее всего, непреднамеренно. И тогда я изобрел новый способ путешествия, который, как мне казалось, мог исключить всякое воздействие на процесс с моей стороны. Я решил прибегнуть к помощи случайных незаинтересованных помощников - проводников. Уже не помню, как мне пришло в голову выбирать в качестве них девушек в метро, а вот откуда взялся метод их выбора, или, лучше сказать, поиска, сейчас расскажу.
  Я как-то подумал, что он, метод, должен иметь непременно иррациональное зерно, дабы уравновесить физические основы моих прогулок, которые я сам себе нагородил. Так из выбора проводника получилась, если хотите, охота. Охота на "фазана", который сидит, сами знаете где. Спешу оговориться, что слово "охота" попало в повествование только благодаря предшествующему ритуалу и не имеет ничего общего со своим буквальным значением.
  Итак: "Каждый охотник желает знать" - значит доехать по красной ветке с любой стороны до "Чистых Прудов", перейти на оранжевую, доехать до "Третьяковской", перейти на желтую, далее до "Площади Ильича", там перейти на зеленую, потом до "Курской", на ней с зеленой на голубую, дальше до "Площади Революции" с голубой на серую (с синей на получается), и до "Чеховской", а там на фиолетовую, тот есть на "Пушкинскую". Вот где фазан и сидит. Вернее, раньше сидел. Теперь его там нет.
  Так или иначе, для освоения новых территорий мне каждый раз был нужен новый проводник. Девушки выбирались обычно просто из соображений внешней привлекательности, но имелись и другие критерии. Например, из нескольких симпатичных предпочтение отдавалось той, красота которой была наиболее необычной. То есть, нешаблонной и, даже, может быть, странной...
  Бывало по-разному. Иногда я провожал девушку почти до двери, а иногда бросал прогулку на половине, когда мне что-то не нравилось. Чаще всего мои подопечные заводили меня в жуткие московские новостройки, но случалось и углубляться в совершенно глухие, по-питерски колодезные дворы в двух шагах от центра. Меня периодически замечали. В таких случаях я всегда отворачивал - зачем пугать, но чаще всего, мне удавалось оставаться незамеченным.
  Со временем у меня стали развиваться профессиональные навыки. Определить по внешнему виду девушки, живет ли она вне Садового кольца или даже Московской кольцевой автодороги, особенно поначалу, было практически невозможно. Но постепенно я стал подмечать некоторые еле уловимые детали, которые выдавали жительниц окраин. Не думаю, что сейчас у меня получится формализовать эти признаки, но тогда я с высокой долей вероятности мог отличать одних от других, и почти всегда знал, далекой будет поездка или нет.
  Своей цели я скорее достигал, чем нет. Москва постепенно открывала мне свои потайные уголки. Порой меня даже посещали сомнения, нахожусь ли я еще в столице, или же попал в какой-то другой город, настолько диковатым был пейзаж некоторых мест.
  А вот месяцев через шесть после начала "охоты" началась чертовня. Ранней желтоватой осенью 1999 года я вышел за "фазаном" со станции "Пушкинская" к Макдоналдсу. Девушка мне понравилась сразу, как только я увидел ее на платформе, даже выбирать не пришлось. Она была одета просто, в духе семидесятых. На ней было короткое незастегнутое светлое пальто, темная водолазка, серая плиссированная юбка и невысокие черные сапожки. Волосы ее были зачесаны назад и перехвачены заколкой в форме полумесяца, обращенного рогами вверх. Девушка пошла от метро направо и вниз, по направлению к Малой Бронной. Я побрел за ней.
  Должно быть, она заметила меня на ранней стадии преследования, может, даже еще в метро. Когда мы с ней проходили мимо ресторана с чугунными журавлями у входа, она вдруг резко развернулась и пошла прямо на меня. Я остановился. Девушка уверенно подошла ко мне на расстояние вытянутой руки и спросила закурить. Я достал из кармана пачку "L&M". Она мельком взглянула на нее и сказала, что таких не курит. Извинилась.
  - Вы что, не могли просто подойти? - спросила она, глядя мне в глаза.
  - Извините, не мог, - выдавил из себя я.
  - Не надо извиняться. Что у вас случилось? - спросила она деловито.
  Я вкратце (должно быть, очень сбивчиво) рассказал о выталкивающей силе и о моем способе путешествовать. Она внимательно слушала.
  - Знаете, я никогда ничего не смыслила в математике и физике, потому что не могла понять, как можно складывать буквы и цифры, - сказала она, когда я закончил, - кроме того, я не играю в компьютерные игры. Поэтому, я ровным счетом не поняла, что вы хотели мне сказать. Вас извиняет только то, что вы, скорее всего, не врете.
  Я закивал головой.
  - Единственное, что я могу сказать вам совершенно точно, - продолжила она, - вы что-то делаете не так, раз встретили меня.
  Затем она резко повернулась на каблуках и пошла дальше, а я остался стоять, где стоял.
  А еще через какое-то время произошло вот что. Я шел за "фазаном" по переходу с "Третьяковской" на "Новокузнецкую". "Фазан" в тот раз был очень странный, будто из другого мира "фазан". И лицо и одежда - все какое-то особенное, необычное, неместное. Шел я за ним спокойно, даже медленно, а у самого внутри все дрожало от предчувствия, что заведет он меня сейчас, куда просто так не попадешь. То есть, туда, куда мне и надо.
  Вдруг, откуда-то сбоку молнией выскочила рука в сером и схватила меня за локоть.
  - Младший сержант (неразборчиво), ваши документы, - сказал, появившийся вслед за рукой, серый молодой человек в безобразно растянутом вверх головном уборе с белогвардейской кокардой, напоминающем популярные в советское время кепки "Речфлот", только с козырьком поменьше.
  Ну, на, бери, царь зверей, мои документы, мою краснокожую паспортину, открывай ее на странице с пропиской, читай - г. Москва, и, приложив грязноватую ладонь к "Речфлоту", верни мне паспорт, будь человеком, и исчезни из моей жизни..., - должно быть, было написано на моем лице.
  Я встал на цыпочки и посмотрел вслед удаляющемуся "фазану", которого уже почти не было видно в толпе. Уходят, уходят, золотые погоны... Ну, отдай паспорт, скотина, ну пожалуйста...
  Но страница с пропиской младшего сержанта не заинтересовала. Он вглядывался в мое фото, потом в меня (я снял очки для верности), а потом снова в фото:
  - Что-то вы здесь на себя не похожи, Алексей Германович, - медленно проговорил он, стараясь придать своему детскому голосу хоть какую-то значительность.
  Ежу понятно, не похож. Там, в паспортине, мне шестнадцать, а здесь, перед тобой - двадцать пять. И борода. И усы. И ряху наел. Ну, чуть-чуть.
  - У вас паспорт просрочен, - наконец вынес приговор царь зверей и хлопнул моим паспортом себе по ляжке - хлоп, - пройдемте со мной, - развернулся и пошел к приоткрытой деревянной двери, рядом с которой висел белый знак с синими кругами. Хлоп, хлоп.
  - Так, месяц всего прошел...
  - Пройдемте, не задерживайте, - хлоп...
  Серые штаны бездарно свисали с его тощего зада; куртка, размера на три больше того, что в ней, была затянута офицерским ремнем и наискось перепоясана портупеей; на ремне висела короткая дубинка с металлической рукояткой; на ногах - черные ботики со стоптанными внутрь каблуками, в правой руке мой паспорт.
  Я хорошо запомнил его узкое лицо без растительности, пустые светлые глаза, короткий, сомкнутый рот, острый подбородок и тонкую шею с непомерно крупным кадыком. Все это так неестественно торчало из воротника с какими-то непонятными мне петлицами, что я подумал, живой ли это человек, или же какой-нибудь плохо прорисованный персонаж неведомой мне игры?
  И я пошел за сержантом в ту дверь в стене, прошел узким коридором до следующей деревянной двери и оказался в небольшой квадратной комнате без окон. Страшно мне не было. Я был уверен, что ничего такого со мной в отделении не произойдет. Ну, отберут последние деньги, ну, поиздеваются, ну, дадут на прощанье дубинкой по заднице... Но вышло не так.
  Младший сержант отдал мой паспорт маленькому плотному человеку, тоже, естественно, милиционеру, который восседал за пустым письменным столом в самом центре комнаты, а мне указал на низкую табуретку с противоположной стороны стола. После чего сержант, закрыв за собой дверь, вышел из комнаты. Я проводил его взглядом и аккуратно приземлился на предложенную им неустойчивую табуретку, которая, видимо, должна была навевать мне мысли о шаткости моего нынешнего положении, и стал изучать этого второго.
  То, что он маленького роста, было понятно из размеров его головы и рук, они были у него, как у подростка, а то и меньше. Правда, милицейская куртка делала его несколько шире, да и стул под ним, по-видимому, был выше обычных, так что, издалека этот второй милиционер мог бы запросто сойти за человека среднего роста. Звание его я определить не мог, поскольку с моего места нельзя было рассмотреть его погоны, но я почему-то был уверен, что передо мной офицер, а не нижний чин.
  Заговорил второй милиционер неожиданно низким голосом.
  - Представьтесь, пожалуйста, - пробасил он.
  Я представился.
  - Адрес по прописке?
  Я назвал.
  - Место работы и род занятий?
  Наша беседа длилась минут пятнадцать - двадцать, за время которой он выпытал из меня все, от размера месячного оклада до любимой футбольной команды. Не знаю, правда, зачем ему это было нужно. При этом он вертел в своих маленьких ладошках мой паспорт и периодически в него заглядывал.
  - Что же вы, Алексей Германович, так небрежно к документам относитесь? - сказал он, после того как все отвлеченные темы для разговора со мной были исчерпаны. - Получается, паспорт ваш недействителен, и я имею право задержать вас до выяснения личности. Понимаете, о чем я?
  - Понимаю, товарищ...
  - Младший лейтенант.
  - Понимаю, товарищ младший лейтенант.
  - И что мне прикажете с вами теперь делать, Алексей Германович?
  - Думаю, отпустить под честное слово, - попытался я обратить происходящее в шутку, - обещаю вам, что завтра же пойду в паспортный стол и вклею новую фотографию.
  Товарищ младший лейтенант недобро прищурился.
  - Не-е-ет, Алексей Германович, так не пойдет. Вы отняли у нас с младшим сержантом наше драгоценное время и теперь хотите уйти безнаказанным?
  Я хотел сказать, что это они с младшим сержантом отняли у меня действительно драгоценное время, но промолчал.
  - Мы ведь не просто так тут сидим, - продолжал младший лейтенант, - у нас служба, понимаете?
  - Понимаю... А давайте, я тогда заплачу штраф? - предложил я. - И инцидент будет исчерпан...
  - Нет, не будет! - лейтенант звонко хлопнул по столу ладошкой. - Деньги ваши нам с младшим сержантом не нужны, нам нужно ваше письменное раскаяние, понимаете?
  - Письменное раскаяние? - переспросил я.
  - Именно что письменное! Вот вам бумага и ручка, пишите. - И он положил передо мной сероватый лист формата А4 и шариковую ручку.
  Ручка оказалась старой советской, состоящей из двух половинок, соединяющихся резьбой, такие еще часто ломались именно в месте соединения половинок. Я аккуратно взял ее и пододвинулся к столу.
  - Чего писать?
  - Пишите: Расписка. Я, Цейслер Алексей Германович, 1974 года рождения, паспорт номер такой-то, выдан тем-то и тогда-то, полностью признаю свою вину перед обществом и обязуюсь в течение десяти рабочих дней с момента подписания настоящей расписки продлить действие своего гражданского паспорта. Написали? (я кивнул) Теперь, дальше: одновременно обязуюсь впредь не появляться на станции метро "Пушкинская" московского метрополитена без веских на то причин, таких как пересадка на другую ветку или выход со станции в город...
  От неожиданности я чуть не свалился со своей табуретки.
  - Вы что, с ума сошли? Причем тут "Пушкинская"?
  - А сами знаете, - прошипел младший лейтенант так, что мне стало страшно.
  
  Расписку я тогда написал, и был отпущен на все четыре стороны. Младший сержант встретил меня на выходе и даже по-приятельски похлопал по плечу. Только глаза его при этом были все такими же пустыми и ненастоящими.
  
  
  4. Рыжов
  Битва за Москву
  
  Сначала Евгения Ивановича и его однокашников направили на пункт формирования ...ой дивизии народного ополчения, а оттуда под Наро-Фоминск, на строительство укреплений, где им вместо винтовок раздали ломы и лопаты. Там они целую неделю вместе с местными женщинами и школьниками днем ковыряли каменную землю, а ночью, в холодном коровнике, чтобы согреться, пили самогон. На фронт Евгений Иванович попал только тринадцатого ноября.
  Они долго-долго шли по заснеженным проселкам на северо-запад, в сторону Клина. Небо было обложено плотными серыми тучами, шел мелкий снег, так что самолетов можно было не опасаться, но все равно один парень из роты был назначен наблюдателем, и всю дорогу прошел с задранной вверх головой.
  Только к вечеру растянувшаяся колонна ополченцев добралась до какой-то деревни, названия которой никто не знал. Ночевали вповалку прямо на полу в большой избе, в которой из хозяев осталась только одна неопределимого возраста старуха.
  - Бабуль, как речка-то называется? - спросил Евгений Иванович у хозяйки утром, когда увидел из окна среди белой простыни снегов изогнутую сероватую ленту.
  - Яхрома, сынок, - ответила бабка и зачем-то перекрестилась.
  К утру погода улучшилась. Снег перестал, ушли тучи, и выглянуло солнце. Около девяти часов ополченцев построили на большой поляне за деревней. Евгений Иванович заметил, что на большинстве собравшихся надета настоящая военная форма - шинели с красными ромбами на воротниках, ушанки со звездами, сапоги или ботинки с обмотками, только совсем не похожи были эти люди на военных. Евгений Иванович много раз видел военных в Москве и до войны и во время нее, даже водил с некоторыми дружбу, и поэтому мог с уверенностью сказать, что люди, выстроенные сейчас вот тут - не военные, а самые обычные мирные, штатские люди, просто переодетые в форму красноармейцев. Старые, молодые, высокие, низкие, с лишним весом и худые, как палка, они походили на служащих какого-то огромного учреждения, вывезенных поздней осенью на военные сборы.
  Вскоре к строю подъехала небрежно выкрашенная в белый цвет полуторка, из которой выпрыгнул плотный маленький человек в полушубке и валенках. Он был будто с другой планеты, этот человек в полушубке - с выражением лица и взглядом, которые доступны только побывавшим там, на несколько километров западнее от того места, где стояли сейчас все эти странные люди, и Евгений Иванович среди них.
  Человек в полушубке сказал, что дивизия народного ополчения, куда попал Евгений Иванович, закрепилась слева от холма, с которого простреливается канал имени Москвы и то, что за ним.
  - Дивизии поставлена задача, не дать фашистам обойти этот холм с фланга. Вся наша надежда на вас, за вами никого нет, - закончил речь человек и отправился обратно в грузовик.
  На самом деле, он еще много чего говорил, этот пришелец оттуда, но Евгений Иванович запомнил только про холм. После того, как белая полуторка, тяжело переваливая сугробы, укатила на восток, ополченцы снова построились в колонну по четыре и неторопливым маршем двинулись в сторону, куда махал рукой человек в полушубке.
  Через три часа они уже лежали в только что вырытых ими же самими ячейках, которые на фронте принято называть братскими могилами, по двое - по трое, потому что винтовок, как раз, и хватило по одной на двоих-троих. И по четыре патрона каждому.
  "Могила" Евгения Ивановича, Ильи Щетинкина и Васи Мельникова располагалась около небольшого лесочка. С Ильей Евгений Иванович познакомился еще на строительстве укреплений, а с Васей буквально только что, когда раздавали винтовки. Он оказался ровесником Евгению Ивановичу, студентом МГУ, а Илья был на год старше, рабочим с какого-то московского завода.
  Легли так - по центру Илья с винтовкой, справа Евгений Иванович, слева Вася. Договорились, что первым стрелять Илье, как самому старшему. Потом Васе, а уж после Васи - Евгению Ивановичу. Это означало, что его очередь придет только после того, как убьют их обоих.
  Лежать в снегу было на удивление не холодно. Илья все время о чем-то рассказывал, кажется о своем отце, за которым в гражданскую гонялась польская дефензива. Вася молчал.
  Евгению Ивановичу говорить тоже не хотелось. Чуть высунув голову из "могилы", он напряженно всматривался в белую даль, стараясь разглядеть там хоть что-нибудь, но ничего, кроме снега и сероватой дымки от какого-то дальнего пожара видно не было.
  - Да не высовывайся ты, - сказал ему Илья и потянул его за полу пальто. - Во-о-н там, - он показал на лесок, примерно в километре по фронту, - сидит сейчас там какой-нибудь фриц с винтовкой, скучает, а тут твой котелок из снега торчит. Соображаешь?
  Евгений Иванович кивнул и сполз со снежного бруствера.
  - Раньше часа их не жди, - с видом специалиста закончил Илья, - пока заведутся, пока прогреются...
  Евгений Иванович опустил голову и закрыл, уставшие от снега и уже зимнего солнца глаза. Он решил, что ни в коем случае не заснет, просто полежит вот так вот с закрытыми глазами, и, разумеется, сразу уснул.
  С начала войны, а точнее, с июля месяца, Евгению Ивановичу стали сниться родственники. Родители, дядья, тетки, деды с бабками - приходили чаще поодиночке, но иногда и парами, а то и по трое. Их лица, такие, как он их помнил с детства, появлялись внезапно из черноты и, посмотрев на него немного, также внезапно исчезали. Некоторых он даже не знал, как звать, просто осталась о них память, что это - кто-то по материнской линии из Саратова, а это - по отцовской из Твери.
  Своего отца Евгений Иванович не помнил и даже не знал, как тот выглядел - тот умер, когда Евгению Ивановичу было четыре года - поэтому отец всегда стоял как бы в тени, не дававшей, как следует его рассмотреть. А вот мамино лицо Евгений Иванович запомнил очень хорошо, но снилось оно ему почему-то в профиль или в три четверти, так что он никак не мог поймать ее взгляд, будто мама не хотела смотреть ему в глаза.
  В этот раз она приснилась ему совсем молодой, еще незамужней девушкой с длинными черными косами. На ней была белая кофточка с отложным воротником и длинная темная юбка - колокол. Она как обычно смотрела куда-то мимо его глаз и улыбалась. Только улыбка ее была взрослая, совсем не как у молодой девушки. Потом мама отвернулась от него и куда-то ушла, и Евгений Иванович увидел Машеньку, да так ясно и четко, что испугался. Машенька начала ему что-то говорить, губы ее зашевелились, но Евгений Иванович ничего не слышал, ему мешало радио, которое что-то там бубнило, бубнило и бубнило...
  - Выключи радио, - сказал он, - я тебя не слышу, выключи...
  - Сдавайтесь, ребята! - издалека, но довольно отчетливо послышался металлический голос. - Ваши комиссары вас бросили! Всем, кто выйдет с поднятыми руками, гарантируем жизнь! Сдавайтесь, ребята!
  Евгений Иванович открыл глаза.
  - Ну ты, брат, здоров дрыхнуть. - Голос Ильи был веселый, но несколько нервный. - Вставай, всех немцев проспишь!
  На часах было ровно час тридцать. Самый обычный, совсем без акцента голос из мегафона какое-то время предлагал сдаться, потом послышался шум двигателей, а спустя еще четверть часа на сцене подмосковного театра военных действий появились и сами сверхчеловеки. Их было хорошо видно на снегу: четыре серые чадящие коробочки, а за ними маленькие фигурки людей. Евгений Иванович машинально начал их считать слева направо, но, дойдя до двадцати, сбился.
  До этого момента ему ни разу не доводилось наблюдать немецкие танки; он почему-то думал, что они должны быть гораздо больше по размеру, хотя бы раза в два, чем те, маленькие угловатые тарахтелки, что ползли сейчас по снегу. Он хотел как следует их рассмотреть, но это никак ему не удавалось, слишком далеко они были для его близоруких глаз.
  - Твою дивизию, говорят тебе, не высовывайся, - процедил Илья, - голову опусти...
  "А страха-то нет, - подумал Евгений Иванович пригибаясь, - мне не страшно. Вот они, немцы - враги-захватчики, рукой подать, а мне не страшно. Может, я сошел с ума?"
  Его мысль прервал ужасный треск - прямо перед "могилой" разорвался снаряд, и сверху сыпануло снегом вперемешку с землей. Евгений Иванович закрыл голову руками и замер.
  - Не менжуй, - сказал Илья и пихнул Евгения Ивановича в бок, - недолет.
  Никто из наших не стрелял. Будто завороженные ополченцы смотрели из своих "могил" на приближающихся немцев. А те, наоборот, патронов не жалели, стреляли по окопам с ходу - то там, то здесь над сугробами поднимались белые облачка от пуль.
  Вдруг из соседней "могилы" выскочил парень в телогрейке и со всех ног побежал в лес.
  - Трус! - крикнул Илья, не отрываясь от прицела. Затем плотно прижался к прикладу, выдохнул паром, на секунду замер и выстрелил.
  - Ты что, далеко же, не попадешь, - сказал Евгений Иванович.
  - В самый раз, - ответил Илья и передернул затвор.
  Гильза, ловко выскочив из патронника, с шипением расплавила снег прямо рядом с его локтем. Из других "могил" тоже стали стрелять. Откуда-то слева затарахтел пулемет, а справа одно за другим принялись гавкать противотанковые ружья.
  Илья выстрелил опять, потом, спустя минуту еще. Евгений Иванович хотел понять, по какому немцу палит Илья. Вдруг он увидел, как один из серых человечков упал в снег.
  - Есть! - закричал Евгений Иванович, - один есть!
  - На жопе шерсть, - со злостью отозвался Илья, - это он специально залег, сучий потрох.
  И, правда, серый человечек поднялся и снова пошел на них, немного пригнувшись.
  Только сейчас Евгений Иванович заметил, что Васи в окопе нет.
  - Сбежал! - крикнул Илья. - Гад, и на рубь сволочь! Хоть бы патроны оставил, скотина!
  Грохнуло еще, на этот раз справа.
  - Это в пэтээрщиков. - Сказал Илья. - Ствол длинный - жизнь короткая...
  Снаряды теперь ложились правее, там, где закопались ребята с "удочками" - длинными противотанковыми ружьями.
  Внезапно метрах в пяти перед "могилой" вырос огромный куст из снега и дыма. Евгений Иванович с Ильей, что было сил, вжались в снег. Евгению Ивановичу показалось, что от этого разрыва (который был гораздо мощнее, чем прежние, видимо по ополченцам работала еще и немецкая артиллерия) содрогнулась и треснула сама земля. На секунду он поверил в то, что земная твердь сейчас разойдется по швам, и они с Ильей ухнут куда-то вниз, в настоящую могильную черноту.
  - Айда, в воронку, - крикнул Илья и выскочил из окопа, - ну, чего спишь, давай сюда!
  Евгений Иванович дернулся было следом, но тут же оказался там же, где был - на дне окопа. Руки и ноги его не слушались, превратившись в какие-то упрямые деревяшки. "Да я, оказывается, замерз", - с удивлением и ужасом подумал Евгений Иванович.
  - Ну, где ты там? - кричал Илья из нового укрытия. - Сдрейфил?
  - Да, сейчас! - заорал от злости на самого себя Евгений Иванович и что было сил задеревеневшими конечностями погреб следом за Ильей.
  В воронке было тепло и пахло селитрой. Места внутри дымящейся ямы оказалось существенно меньше, чем в "могиле", но лежать было гораздо удобнее. Теперь Евгений Иванович был от Ильи слева, который сосредоточенно совмещал мушку и целик с тем, на кого он собирался истратить свой последний патрон.
  Немцы сейчас были уже совсем близко. Можно было даже различить лица некоторых. Рты у солдат непрерывно раскрывались - они все что-то орали, эти сверхчеловеки в уродливых горшкообразных касках. Хотели, наверное, напугать тех последних, кто отделял их от Москвы, или же выгнать свой собственный страх перед ними - последними защитниками варварской столицы.
  Вдруг одна серая коробка, которая была ближе всего к окопам, круто взяла вправо и начала вертеться на месте, словно ужаленная.
  - Ага! Готов! Прямо в гусеницу, ты видел! - заорал Илья. - Пэтээрщики - молодцы, черти...
  Больше Илья не сказал ни слова. Евгению Ивановичу на правую щеку брызнуло чем-то горячим, и он увидел, как Илья мотнул головой, потом всем телом дернулся и ткнулся в снег тем, что осталось от его лица.
  "Убит, - подумал Евгений Иванович. - Илья убит. Теперь стрелять мне".
  Илья долго не отпускал винтовку. Его короткие ледяные пальцы намертво вцепились в цевьё, и Евгений Иванович, стараясь не глядеть Илье в лицо, разжимал их один за другим. Гладкое цевьё было еще теплым, когда он, наконец, взял в руки заветную винтовку, или же ему просто так показалось.
  Евгений Иванович прицелился в серую фигуру слева от подбитого танка. Фигура все время двигалась - то пригибалась, то приседала, то вставала в рост. Евгений Иванович нажал на спусковой крючок в тот момент, когда она в очередной раз присела; грохнул выстрел, и фигура запросто упала на бок.
  "Как в тире", - подумал Евгений Иванович.
  Больше стрелять было нечем. Евгений Иванович достал из внутреннего кармана пальто четыре теплых, завернутых в промасленную бумагу винтовочных патрона и начал перезаряжать.
  Он помнил, как это просто было на картинке: оттянуть затвор на себя и, через верхнюю щель в ствольной коробке запихать внутрь по одному все четыре драгоценных патрона. Но деревянные пальцы не слушались. Патроны не захотели попадать туда, куда было показано на том простом и понятном рисунке, в эту самую ствольную коробку, а напротив, один за другим угодили прямиком в грязный снег.
  Евгений Иванович поднял глаза и увидел рядом, метрах в десяти перед собой, высокого серого немца с винтовкой, к которой примкнут страшный штык. Широкий и длинный.
  "Этот-то свою точно нормально перезарядил", - пришла Евгению Ивановичу в голову совершенно ненормальная мысль.
  Он был от сапог и до каски в снегу, этот немец, Хорст или Гюнтер, а, может быть, Вальтер... не на шутку запыхался - тяжело дышал, изо рта его валил густой пар, как из ноздрей у ломовой лошади. Евгений Иванович смотрел прямо в его узкое, вытянутое лицо под каской, надетой поверх вязаного шлема. Оно было красивым, правильной формы и с мужественным подбородком, это лицо. И глаза были большие, светлые, возможно даже голубые...
  Евгению Ивановичу захотелось побежать со всех ног назад, в лес, куда раньше драпанул Василий, но вместо этого он зачем-то поднялся из воронки навстречу этому длинному немцу, имея против него, по сути дела, дубину - незаряженную трехлинейную винтовку. Немец присел на колено и навел на Евгения Ивановича свою.
  В следующую секунду что-то резануло Евгения Ивановича по голени, будто кто-то со всей силы ударил ребром металлического уголка ему прямо под коленную чашечку. Нога сама собой подломилась, и он осел сначала на одно колено, потом на оба, а после, выронив винтовку, упал в снег лицом вниз. Евгений Иванович закрыл глаза и заплакал. Он понял, что сейчас этот извалявшийся в подмосковном снегу немец, его, несомненно, пристрелит, или воткнет в спину свой широченный штык.
  Евгений Иванович никогда бы ни подумал, что встретит смерть вот так, безоружным и беспомощным, лежа кверху задом в сугробе; она, смерть, всегда представлялась ему заключительным актом некого публичного геройства, красивая, мгновенная, безболезненная...
  "Кончено. Все кончено, - стучало у него в голове. - Край. Конец. Ни черта больше не будет, ни черта..."
  Говорят, что перед смертью человек видит всю свою жизнь в ускоренной перемотке, только Евгений Иванович ничего такого не увидел. Ему было просто до чертиков больно коленку и до чертиков же обидно, что его прямо сейчас, с секунды на секунду, прибьют, как...
  Внезапно Евгений Иванович почувствовал, что кто-то тащит его за здоровую ногу назад, обратно в воронку. Забыв про немца и про все остальное, он обернулся, но никого сзади себя не обнаружил. В воронке кроме него и мертвого Ильи никого не было, но кто-то его тянул... вниз, вниз...
  "Черти, - в ужасе подумал Евгений Иванович, - это черти. Меня, наверное, уже убили. Тот немец убил, из своей винтовки, или штыком заколол, а черти тащат под землю, в ад, непременно на ту самую чугунную сковородку, про которую в красках рассказывал рано выживший из ума дед Андрей..."
  Тем временем голова Евгения Ивановича поравнялась с краем воронки. Он пытался за что-то ухватиться, загребал руками снег, вцепился в Илью, но тот оказался опорой никудышной, повалился сверху, только ускорив движение вниз. Евгений Иванович хотел закричать, но снег с землей уже залепил ему уши и рот, так, что он уже не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть, ни выплюнуть эту ледяную кашу. Он стал задыхаться. Внизу живота мерзко защекотало. Он опять попытался закричать, но опять не вышло ничего, кроме ужасного мычания, а потом стало темно.
  
  Евгений Иванович очнулся на дне той же самой ямы, куда пополз за Ильей. Он лежал на спине со скрещенными на груди руками, и смотрел на кусок грязного темнеющего неба без облаков, ограниченный рваными краями воронки. Левой ноги он не чувствовал. Евгений Иванович приподнялся на локтях и увидел, что она от середины голени до середины бедра замотана белым. Он аккуратно ощупал ногу и обнаружил под повязкой сбоку, палку шириной в ладонь, а на своих руках отличные армейские варежки, которых раньше, разумеется, не было. В голове шумело. Евгений Иванович перевернулся на живот и, хватаясь руками за каменную, успевшую замерзнуть землю, помогая себе здоровой ногой, стал неуклюже выбираться.
  Винтовка его лежала на естественном бруствере стволом на запад. Евгений Иванович схватил ее двумя руками и, осторожно высунулся из воронки. Впереди, шагах в четырех, поджав к животу ноги, на правом боку лежал его давешний немец. Винтовка со страшным штыком была все еще в его руках, но сам немец был уже мертв. На недельной, должно быть, щетине, бровях и ресницах у него лежал колючий белый иней. Евгений Иванович всмотрелся в его мертвое, слегка занесенное снегом лицо и вспомнил, какое оно было красивое пару часов назад. Теперь, скрученное гримасой, оно было до отвращения безобразным, поскольку выражало нечеловеческое страдание, видно, пуля кого-то из наших попала ему в живот, и он еще долго мучался, прежде чем костлявая дошла наконец-то к нему по нашим сугробам.
  В голове у Евгения Ивановича один за другим начали всплывать эпизоды недавнего боя. Евгений Иванович вспомнил про Илью, осмотрелся вокруг, но Ильи нигде не было, а там, где он лежал, вернее, там, где была его голова, теперь блестела застывшая черная лужа.
  Неожиданно, за спиной послышалось чье-то громкое сопение. Голова мгновенно прояснилась, и Евгений Иванович, должно быть, со страху, лихо перевернулся с живота на спину, не выпуская из рук винтовки. Когда ствол уперся в сидящую другом краю воронки фигуру, он рванул за спусковой крючок и, кажется, что-то при этом крикнул. Но вместо выстрела вышел только сухой безнадежный щелчок. "Не заряжена", - мелькнуло в голове у Евгения Ивановича.
  - Жень, опусти винтовку, - сказал человек, на которого был направлен ствол, - я патроны принес.
  Евгений Иванович узнал сначала голос, а потом, спустя секунду, и его хозяина. На другом краю воронки, трясясь, толи от страха, толи от холода, на карачках сидел Василий и что-то держал в протянутой руке.
  
  
  5. Алексей Цейслер
  Ссылка
  
  Галине столько же лет, что и мне. У нее, как и у меня за спиной пустой, развалившийся брак, неопределенность с настоящим, и весьма туманные перспективы на будущее.
  Мы учились в одном институте, но тогда я с ней знаком не был. Познакомились мы позже, в одних довольно тоскливых гостях. В ту самую минуту, как ее увидел, я подумал, что парень, который исполняет роль ее спутника, совсем для этого не годится. А, вот я, напротив, подхожу прекрасно. Тогда у меня еще не было отчетливого плана, как я буду ее отбивать, но намерение уже появилось.
  Представляете, он называл ее Гала... Нет, он не баловался живописью и закрученных усов у него не было, просто называл так и все. Вообще-то, в чем-то этот местный Сальвадор был прав. Ей абсолютно не подходит ни Галя, ни тем более Галка.
  Мы черти сколь лет периодически спим вместе, но мне так и не удалось отбить ее до конца. После Сальвадора у нее появился толстый очкарик из "плешки", потом - молоденький батюшка, Алексий (господи, чем они занимались в постели?), потом еще кто-то, точно не помню, а потом она вышла замуж. Так что, я ее всегда с кем-то делил. Поровну, не поровну - другой вопрос, главное, нас в постели всегда было трое. В фигуральном смысле, разумеется.
  
  Галина сидит на кровати по-турецки, положив на ноги большую цветастую подушку, и курит. Я смотрю на нее полуоткрытым правым глазом, и делаю вид, что сплю.
  Она, конечно, здорово прибавила за последнее время. Как-то во всех местах сразу, даже веки и те, кажется, отяжелели. Это особенно заметно в постели. Она делает вид, что ей все равно, но это не так. Ее такое положение вещей бесит, как любую другую женщину. Я, тоже, уже не тростиночка, но до сих пор представляю себя высоким и худым парнем. Я умею себя обманывать. Это мой конек.
  Должно быть, раньше я любил Галину по-настоящему. Возможно, люблю и сейчас. А может, просто привык. До такой степени, что почти о ней не думаю, когда мы не вместе. Сейчас я тоже думаю не о ней, а о себе, просто в ее интерьере.
  - Зачем ты пришел? - спрашивает она, не глядя на меня.
  - Я заблудился в метро, - отвечаю я, понимая, как это глупо звучит "заблудился в метро", хотя все, что я говорю - чистая правда, - а когда выбрался на поверхность, смотрю, твой дом...
  - И что ты там делал?
  - Отмечал день рождения...
  - Поздравляю.
  - Спасибо.
  
  Я стоял на "Линии Молотова" и смотрел на приближающийся электрический поезд цвета морской волны. "Интересно, - думал я, - какой умник назвал полоску из белых кафельных плиток, расположенную примерно на расстоянии полуметра от края платформы, линией Молотова? Причем тут Вячеслав Михайлович?"
  Если стоять прямо на этой самой линии, то вовсе не кажется, что поезд проедет мимо тебя. В детстве, стоя там, я очень боялся получить по голове зеркалом заднего вида, и еще того, что поезд каким-то непостижимым образом выпрыгнет на платформу и передавит к чертям собачьим всех пассажиров с детьми и инвалидов...
  После того, как на транспорте перешли на автоматическое управление, зеркал заднего вида на вагонах давно уже нет - их заменили видеокамеры, но я все равно боюсь. Совсем чуть-чуть, самую капельку. А еще, меня пугает бездушный металлический колпак, закрывавший лобовое стекло кабины машиниста.
  Рыжие пуговицы часов показывали 0:32. Я подумал, что это не просто совпадение. Мне сегодня исполнилось тридцать два года, и я вдруг оказался под часами, которые показывают 0:32. Возможно, это был знак, только, как было его понять? Может, именно сейчас начнется новый год моей жизни? Или прямо здесь должно что-то такое случиться? Или...
  Время шло. Счетчик справа, который отсчитывал интервал между прошедшими поездами, вот-вот должен был обнулиться... 9.45, 9.46, 9.47, 9.48... Блики от света фар приближающегося поезда заиграли на кафельной облицовке стен, когда на счетчике было 9.51. Послышалось знакомое у-у-уу-у-тудум-тудум, в темноте зажглись освещенные дуги рельс, и из-за поворота тоннеля показался поезд. 9.58 - и вагон цвета морской волны остановился так, что первые его двери оказались ровно напротив того места, где стоял я.
  Подошедший поезд состоял всего из двух вагонов. Я сначала подумал, что это, наверное, один из служебных составов, которые никогда не останавливаются на станциях, но этот почему-то остановился. И, что самое странное, у него была кабина машиниста, только внутри никого не было.
  "Непонятно, зачем тогда нужно лобовое стекло, дверь и прочее..., - подумал я, - посадили бы туда чучело машиниста, что ли..."
  Первые двери первого вагона, напротив которых стоял я, неожиданно открылись. Это было похоже на приглашение, потому как все остальные двери остались закрытыми. Немного поколебавшись, я сделал неуверенный шаг внутрь.
  Вагонные внутренности выглядели совершенно обычно, разве только окна изнутри были закрашены грязно-желтой краской, какой раньше красили окна общественных туалетов и раздевалок.
  "А зачем вообще здесь нужны окна? - подумал я. - На что смотреть? На змееобразные кабели, какие-то красные электрические шкафы и белые таблички с непонятными знаками? Очень правильно, что их закрасили".
  Двери закрылись. Поезд тронулся с места и не спеша покатил в тоннель. Я сел на продавленное сиденье рядом с дверьми и закрыл глаза. Глубоко вдохнул и вдруг понял, что смертельно устал. Так бывает, когда долго и непрерывно где-нибудь ходишь-бродишь и самонадеянно полагаешь, что сможешь пройти еще столько же, но стоит только присесть и расслабиться, как становится ясно: никуда ты уже больше не пойдешь. И что пора, наконец, домой. В люлю.
  Примерно так я тогда и подумал. О том, что максимум через сорок минут окажусь дома, что-нибудь съем, разденусь, залезу под одеяло... За такими мыслями я наверняка бы прямо там, на продавленном вагонном сидении и уснул, но меня внезапно проткнула мысль залезть в кабину машиниста. Мысль была такой сильной, что я открыл глаза и зачем-то вскочил.
  "Но, что меня ждет там, внутри? - подумал я. - Ведь если кому-то пришла в голову мысль залезть туда (например, мне), то уж, наверное, кто-нибудь додумался поставить там сигнализацию. Может, обычную звенелку, на случай напрошенных гостей, а может, и что-нибудь посерьезнее. Интересно, что произойдет, когда она сработает? Загудит сирена? Меня дернет током? Прибегут молодцы в черной форме из Сил Безопасности Метрополитена?"
  Думать об этом не хотелось. Одно было ясно: если меня застукают внутри кабины, хлопот не оберешься. Главное, я бы ни за что не смог бы объяснить, зачем я это сделал...
  Но сделать это было надо. Просто необходимо... Я попытался не думать о закрытой кабине, где никого нет, но у меня ничего не вышло. Мысль залезть внутрь стучала в моей голове молотком. Я повернулся к заветной двери и сделал шаг вперед.
  Она оказалась не заперта, просто плотно захлопнута. Я это сразу понял, как только взялся за ручку - у запертых дверей ручки даже на ощупь другие, чем у открытых. Дернул ручку на себя и увидел перед собой освещенный участок бесконечного тоннеля, который плавно изгибался вправо. Зрелище меня поразило - первый раз в жизни я видел то, что не доступно пассажирам метро. От важности момента я сел в кресло машиниста, которое оказалось низким и неудобным. Вагон здорово тряхнуло, и, чтобы не упасть, я ухватился за какой-то поручень на приборной панели, вероятно, для этого и приспособленный.
  Отчего-то мне показалось очень важным то, что в этот момент было передо мной, то есть по ту сторону лобового стекла. Не знаю уж почему, но я был уверен, что мне должны показать что-то такое, чего я нигде и никогда больше не увижу. Я стал внимательно всматриваться в пространство за окном и старался все запомнить. Зрачки цеплялись за отдельные предметы и дергались, дергались... Через какое-то время я устал и закрыл глаза. Сквозь опущенные веки я видел черноту и пляшущие человекообразные огоньки. Вдруг гул стал тише, и я почувствовал, что поезд начал снижать скорость. "Подъезжаем", - подумал я и открыл глаза.
  Я ожидал увидеть рыжий вестибюль станции "Китай-город", людей на платформе, их удивленные лица, но увидел я совсем другое. Справа по ходу поезда была какая-то страшная, почти неосвещенная, похоже заброшенная станция. Мимо плыли обшарпанные колонны, закопченные своды и черные пасти вестибюлей. Мне стало страшно. Больше всего на свете в этот момент мне хотелось, чтобы поезд проехал мимо, причем, чем быстрее, тем лучше, но он продолжал тормозить и, наконец, встал ровно у того места, где на стене виднелись остатки надписи: "Остановка первого вагона".
  Отчего-то я решил, что ко мне в кабину сейчас кто-нибудь войдет. Схватившись за ручку двери, через которую попал в кабину, я со всей силы потянул ее на себя, потом слез с сиденья и присел на корточки, чтобы меня не было видно снаружи. Через пару секунд я услышал, как с резким шумом открылись двери, и раздался топот множества ног. Вагон стало слегка раскачивать под тяжестью тех, кто вошел. Голосов слышно не было. В этот момент я первый раз в жизни почувствовал, как это, когда от страха дрожат колени.
  - "Станция Советская, следующая Маяковская", - сказала женщина в репродуктор. Двери захлопнулись. Поезд резко тронулся, начал быстро разгоняться и скоро не стало слышно ничего, кроме монотонного метрошного грохота, который теперь показался мне музыкой.
  Я вылез из кабины через боковое стекло на "Маяковской". Выбравшись по эскалатору на поверхность, я, не оглядываясь, побежал в неизвестном для себя направлении.
  
  - Это если коротко, - говорю я. - Странно, да?
  Галина не отвечает. Галина курит. Мне тоже хочется закурить, но нельзя - я недавно бросил, хотел чего-то там самому себе доказать.
  Принимаю сидячее положение и пытаюсь ее обнять, но она делает вялое движение плечом, показывая, что это ей уже не интересно. Боже мой, сколько у меня уже было вот таких вот пробуждений!
  - В холодильнике, должно быть, что-то есть, - сообщает Галина и поворачивается ко мне спиной.
  Медленно и нехотя вылезаю из кровати. Холодно. Иду на кухню, по дороге подбирая разбросанную одежду.
  Говорят, отсутствие порядка у женщины на кухне свидетельствует о ее расстроенной душевной организации. У Галины на кухне сущий бардак. Такой бардак, что она больше похожа на мою кухню, чем моя собственная... А еще говорят, чем тоньше эта самая душевная организация, тем толще талия. Черт их всех разберет...
  Возвращаюсь в комнату с одной чашкой кофе. Галина опять сидит по-турецки и смотрит на меня с каким-то недоступным мужскому пониманию выражением своих серых, очень мягких глаз, которые никогда не блестят. Я уже не пытаюсь ее понять - это глупо - достаточно того, что она открыла мне дверь, и мы вместе провели ночь. Она непонятно на меня смотрит, а я непонятно зачем ухожу обратно на кухню.
  - Кстати, если тебе интересно, сегодня первое сентября, - говорит она мне вдогон.
  Меня словно бьет током: первое сентября! Надо же было так испортить мне настроение. Ну почему за тридцать первым августа всегда должно быть именно первое сентября!
  В какой уже раз этот день подкрался ко мне незаметно, как пятиногий пес. Опять этот чертов день знаний, в который, по давней традиции преподаватели приносят друг другу глубокие соболезнования, налетел внезапно, без предупредительной вспышки в сознании, предвещающей что-то близкое и недоброе. И ведь вроде бы должен был уже выработаться условный рефлекс на связке: день рождения - первое сентября. Не тут то было. Не выработался, стервец. Каждый раз одно и тоже.
  
  Разумеется, вся кафедра уже в сборе. Только один я опоздал.
  Грузный алкоголик в перепачканном пиджаке, крючковато возвышающийся над кучкой разнокалиберных лысин - заведующий кафедрой, профессор Красиков. Между прочим, с недавних пор мой научный руководитель. Он что-то бубнит себе под нос. Разумеется, никто его не слушает. Точнее, не вслушивается. И так понятно, о чем можно говорить на первом в учебном году заседании кафедры.
  Я сажусь на последний свободный стул, позади Саши Гайворонского, который улыбается мне через плечо, мол, привет. Мы с ним тут одни не пенсионного возраста. Все остальные работают на кафедре с войны. Или, в крайнем случае, с Карибского кризиса.
  Обвожу глазами рассевшееся вокруг уже ставшее родным полное собрание всевозможных видов научно-исследовательской импотенции. Здесь и старческая немочь, и врожденная неспособность, но чаще всего, приобретенная мозговая дисфункция - все стили и направления постсоветского научно-технического бессилия. Выбирай на вкус. Разве что профессор Цыпленков, выделяющийся благородной полнотой и хорошим костюмом среди остальных малосимпатичных персонажей, еще на что-то способен. Возможно даже на многое, мне судить сложно. При всем при этом, вся эта окаменелая братия имеет дипломы кандидатов, а некоторые даже докторов наук.
  - И последнее, - мямлит заведующий, - о планах кафедры на текущий учебный год...
  Я его почти не слушаю. Про новые учебные программы и методические пособия, которые на самом деле старые, как экскременты Фомы Аквинского, слушать все равно невозможно; но уж если он заговорил о планах, то довольно скоро доберется до моей скромной персоны.
  Ну вот, пожалуйста:
  -...защита кандидатской диссертации ассистента Цейслера запланирована на ноябрь - декабрь.
  Тут все просыпаются и медленно поворачивают головы в мою сторону.
  То, что мне нужно сказать, я знаю наизусть. Сто раз уже это говорил. Первые две главы готовы и даже отпечатаны, третья в черновике, а четвертой и пятой еще нет, но планируется, поскольку работа ведется. А без четвертой и пятой глав, то есть без экспериментального подтверждения первых трех, мой дисер никому даром не нужен. Даже мне самому.
  -...натурный эксперимент планировалось провести на заводе НПО "Спецстрой", но по причине смены руководства и последующего закрытия самого завода, этого сделать не удалось. Единственное, что тормозит защиту моей диссертации, это Отсутствие Экспериментальной Базы, - говорю я как можно отчетливее, - подтверждать же теоретические выкладки только лишь численным экспериментом считаю недостаточным...
  - Ну а если вы не найдете базу, так в девках и останетесь? - довольно едко прерывает меня профессор Бахтеяров.
  - Вероятно, - безразлично отвечаю я.
  - Знаете, Цейслер, у меня складывается впечатление, что вы нарочно затягиваете проведение эксперимента, поскольку, как бы это помягче сказать, не до конца уверены в результате...
  - В результате я уверен, Сидор Михайлович.
  - А в теоретической части?
  - Более чем, Сидор Михайлович.
  - Интересно, как можно быть таким уверенным, если вся ваша работа основана на более чем спорных выкладках... я бы на вашем месте, Цейслер, не был бы таким самонадеянным...
  Я чувствую, как мое лицо постепенно становится теплым, а ладони влажными. Я закипаю. А этот гад Бахтеяров, все видит и радуется. Но нет, на этот раз ему меня не спровоцировать, не довести до белого каления, не будет этого. Хватит с меня прошлогодней аттестации, когда убийство профессора Бахтеярова ассистентом Цейслером на почве научно-технической несовместимости, чуть не стало самой кровавой страницей (и без того, кстати, невеселой) институтской истории.
  Этот человек - завистник, говорю я себе, он всю свою жизнь до зеленых соплей завидовал моему первому научному руководителю, моему дорогому Шефу, профессору Щетинкину, царство ему небесное. И даже теперь, после его смерти, завидует.
  Завидует потому, что пока он отсиживался в эвакуации, Щетинкин воевал в ополчении и остался жив; потому, что Щетинкин защитился в срок, а он проторчал в соискателях без малого десять лет; потому что Щетинкина публиковали за границей, а его нет; потому что Щетинкин лауреат, а он нет; и так далее, до бесконечности. Единственное что, без сомнения, греет его Бахтеярова, душонку - это то, что Щетинкин умер, а он, Бахтеяров, еще нет. Он живее всех живых, и теперь мстит мне, последнему аспиранту Щетинкина, потому что иначе просто не может.
  Аутотренинг делает свое дело, и мое лицо расползается в издевательской ухмылке.
  - Извините, Сидор Михайлович, а откуда у вас такая уверенность? Вы что, за время отпуска успели опровергнуть теорию профессора Щетинкина? Или, может быть, придумали более производительный способ прокладки тоннелей?
  Услышав про Щетинкина, Бахтеяров встает в стойку. Теперь уже он - бык, а я матадор. Пусть оправдывается.
  - У меня, Цейслер, между прочим, есть своя теория. И в ней поднимаются смежные вопросы, если вы не в курсе...
  - У вас, Сидор Михайлович, разобран только один частный случай, из которого, к сожалению, мало чего следует, да и с чистотой эксперимента не все гладко, насколько я помню.
  - Вы сначала добейтесь в науке что-нибудь, молодой человек, а потом будете хвост задирать! - кричит Бахтеяров, вскакивая со стула. - На кафедре без году неделя, а уже ерепенится! Сопляк!
  А вот это - признание собственного бессилия и моя полная победа. Я бы даже сказал, иппон. Удовлетворенный, я изображаю на лице полнейшее равнодушие к поверженному оппоненту.
  - Давайте не будем отвлекаться, - перебивает его маленький, боящийся абсолютно всего, доцент Судьин, - давайте продолжим...
  Мы с Бахтеяровым садимся, напоследок обдав друг друга молниями из глаз.
  - Я как заместитель заведующего по учебной работе, - продолжает Судьин, - предлагаю сразу прояснить вопрос об изменениях в расписании. Все вы знаете, какая неприятность приключилась с доцентом Рыжовым.
  Все опускают глаза и понимающе кивают. Всем известно, что Рыжов сломал себе обе ноги, находясь в состоянии, близком к бессознательному, что называется "в режиме чемодана". Сосчитал задницей несколько лестничных маршей после собственного юбилея.
  - ...это была его почетная обязанность, читать лекции в нашем Сенишинском филиале, теперь его надо кем-то заменить. Сначала мы думали сослать, в смысле, направить туда ассистента Гайворонского, но Александр Геннадиевич привел нам убедительные причины, по которым он не сможет туда поехать. Так что, получается, что кроме Цейслера ехать некому. Тем более что там находится так необходимая ему экспериментальная база. В НИИгеомаше, если я не ошибаюсь, профессор Щетинкин как раз кандидатскую делал.
  - Докторскую, - поправляет заведующий.
  - Получится связь поколений, - раздается голос из самого угла преподавательской, - так сказать, передача эстафеты...
  Это решил поддакнуть доцент Дадонов - ученый секретарь и по совместительству кафедральный стукач. С каким бы удовольствием я бы ему сейчас...
  - Пойдете по стопам своего учителя, - язвит Бахтеяров.
  - След в след, чтобы никто не заметил разницы, - вторит ему доцент Дзыба, его верный ученик и помощник, такой же, впрочем, безмозглый, как и учитель.
  Поверить не могу. Меня и в эту творческую ссылку, в эти чертовы Сениши. Хрен знает куда, на край света, за МКАД, на задворки Московской области. С вещами.
  Шура Гайворонский оборачивается ко мне и опять улыбается, сволочь. Все остальные тоже улыбаются - заседание удалось на славу, пищи для разговоров хватит на неделю, а то и больше. Только профессор Цыпленков грустно кивает мне, мол, все только к лучшему. Все обойдется.
  
  
  6. Рыжов
  Этапы большого пути
  
  Чтобы не будоражить общественность, Евгений Иванович с Ниной ограничились гражданским браком. Тихо и без помпы. Докладываться, впрочем, было особенно некому - родителей у Нины не было (война), да и подруг тоже, все давно повыходили замуж и разъехались.
  Евгений Иванович хорошо вписался в новую жизнь и в однокомнатную Нинину хрущевку с "французским" балконом на улице Херсонской. Его взяли (помог старый знакомый) на доцентскую должность, в родной институт, на родную кафедру, правда с условием, что он будет читать лекции еще и в филиале, в поселке Сениши. И жизнь его опять покатилась, застучала по свежим рельсам, снова стал виден горизонт, на котором что-то маячило, звало, заставляя двигаться, действовать...
  
  Всего у Евгения Ивановича за его пятьдесят три года случилось три семьи. Первую, и самую дорогую, он потерял в войну, как теряли свои семьи миллионы граждан Самой несчастной Страны на Свете - Родины самых счастливых на планете людей.
  Евгений Иванович женился весной 42-го, на девушке из параллельной группы - Машеньке Беловой, сразу после того, как выписался из госпиталя. Он всегда мечтал это сделать, всю свою недолгую жизнь в Москве. И когда сидел рядом с ней на одной лекции в большой поточной аудитории, и когда провожал ее до подъезда, и даже когда лежал в наспех вырытом, даже не окопе, а просто глубокой яме в снегу, где-то под Яхромой, он тоже очень хотел жениться на Машеньке.
  До Войны она жила в угловой комнате большой коммунальной квартиры на Брестской со слепой бабкой и попугаем. Попугай сдох еще до введения в городе осадного положения, в один жуткий ночной налет, а бабка - 20 ноября, когда было уже понятно, что все обошлось. Со спокойным сердцем преставилась, грешница.
  Евгений Иванович вернулся в дом Љ12 по улице Брестской с негнущейся левой ногой и медалью "За оборону Москвы" под пальто, схватил ничего непонимающую, похудевшую до прозрачности Машеньку, и поволок ее в ЗАГС.
  Потом ему будут говорить, что это очень редкая медаль, потому что мало кто из награжденных дожил до Победы, но тогда никто ее не заметил, будто не было ее вовсе. На Евгения Ивановича, а потом на Машеньку с горечью в черных глазах посмотрела скрюченная конторская старушенция и, не сказав ни слова, их расписала.
  Машенька стала Евгению Ивановичу первой женщиной во всех смыслах, как и он, был первым мужчиной для Машеньки. Он очень ее любил. Любил так, что хотел постоянно быть с ней, обнять и никогда не отпускать, гладить ее холодные ладошки, целовать тонкие сухие губы... но нужно было ходить на учебу и на работу, за водой, за хлебом, за керосином, оставляя ее в ледяной комнате одну одинешеньку. А Машенька все болела, чаще и чаще, почти не выходила из дома, и очень скоро стала похожа на старорежимную фарфоровую статуэтку с тонюсенькими ручками и бледно-сероватым вытянутым личиком, которая стояла у них на пианино. А потом, зимой сорок третьего, когда судьба всего мира опять висела на волоске, Машенька пропала. Ушла за чем-то из дома и не вернулась, будто и не было ее вовсе.
  Евгений Иванович трое суток искал ее всюду, по темным улицам и подворотням, в глухих дворах и среди развалин разбомбленных домов, днем и ночью, но так и не нашел. Сгинула Машенька. Толи в облаву, толи, просто упав от голода и усталости в обморок посреди улицы, была принята за мертвую и свалена в одну из многих общих могил...
  Пропала Машенька без вести.
  Вторая семья случилась уже после того, как Евгений Иванович, закончив очную аспирантуру, пытался защититься по модным в то время (Ашхабадское землетрясение 1948 года) сейсмически устойчивым строительным конструкциям.
  Шел сорок девятый год, мирная жизнь постепенно выталкивала из людей войну и все, что с ней связано. Нога Евгения Ивановича уже почти полностью сгибалась, и ему вместо второй группу дали третью. Евгению Ивановичу было 27, а его избраннице, Людочке Мацкевич, лаборантке с кафедры Материаловедения - 20.
  Сначала Евгений Иванович ходил на "тряпки" исключительно по делу - там работал знакомый учебный мастер, Юра Тамарис, который мог выточить практически все, что его, Евгения Ивановича душе было угодно, практически за спасибо, но вскоре, его стало тянуть туда еще и по бубновому интересу.
  Евгений Иванович заглядывал в лабораторию неразрушающего контроля почти каждый день и очень скоро выяснил, что милая людям лаборантка пользуется успехом не только у него, но еще и у: Лени Дриго с "Технологии машиностроения"; Паши Тарасенко с "Колесных машин"; и даже (нет никакого сомнения) у Михал Михалыча Кокарева, рано овдовевшего заведующего ее родной кафедры материаловедения. Пространство лаборатории, наполняемое ее девчоночьим смехом, притягивало мужчин всяких, и по возрасту и по роду занятий, но лишь один должен был выйти оттуда со щитом, таковы были тогда правила Игры. Людочка - абсолютно послевоенное, веснушчатое создание в обтягивающем куклячью фигурку синем лабораторном халате - была приветлива со всеми, только Евгению Ивановичу казалось, что улыбается она только ему одному. Евгений Иванович оказался прав, насчет своей исключительности, хотя, честно говоря, он так и не понял, почему она предпочла его другим, кстати, весьма достойным персонажам.
  Они поженились летом пятидесятого года и стали жить у Людочкиных родителей в Сокольниках. А в пятьдесят пятом, после всего неполных пяти лет супружества, их молодая советская семья распалась. Неразрешимых проблем за эти неполные пять лет накопилось столько, что Евгений Иванович со счета сбился, чего, и кто в их семье не может сделать. Людочка никак не могла забеременеть, Евгений Иванович защититься, очередь на отдельную квартиру двигаться, а Людочкины родители поверить в перспективность этой затеи, этого непонятного для них брака...
  Евгений Иванович съехал с их квартиры, в институтскую общагу в Ильинке весной, в самом конце семестра, как вдруг выяснилось, что места в штатном расписании кафедры на будущий учебный год для него, не защитившегося ассистента, больше не предполагается быть. Вероятно, он мог бы остаться в институте, где-нибудь на другой кафедре, возможно с понижением в должности, но он не остался. Наступила оттепель, и он, как и многие другие молодые специалисты, уехал черт знает куда, в Казахстан, где строили что-то большое и важное, правда, никто толком не знал, что именно. Это был поступок, о котором Евгений Иванович потом жалел по два-три раза на дню, потом, наоборот, хвалил за него небеса, а после опять сожалел.
  Комната в общаге оказалась раем в сравнении с вагончиком в степи, в котором уже ютилось пять здоровых мужиков. Но зато здесь все занимались настоящим делом. Евгений Иванович стал строить подземные сооружения глубокого залегания - бункеры и тоннели, которые находились в районе очень странного места со сказочным названием - Космодром Байконур, правда, тогда все называли его Тюратам или просто Южный полигон.
  В пятьдесят седьмом, сразу после первого спутника, нога у Евгения Ивановича стала сгибаться вполне свободно, в точности как до ранения, и его вовсе сняли с группы. В том же году он познакомился с молодой девушкой Татьяной Фоминой, звездным астрономом из Ленинграда, которую черт (или просто Судьба) занес в Тюратам на практику. Через год, в апреле пятьдесят восьмого, Евгений Иванович снова женился, как тогда ему казалось, в последний раз.
  - Бог троицу любит, - шепнул ему на свадьбе на ухо его старший товарищ, в прошлом горный инженер, Изъяслав Семенович Пурдик.
  За год до Гагаринского старта у Татьяны и Евгения Ивановича родился мальчик, которого назвали Ильей. Татьяна почти что пол суток мучилась родами, но все обошлось. Евгений Иванович не мог в это поверить. Ему, сорокалетнему мужику не было большей радости, чем взять орущий, килограмма на три с половиной кулек на руки и заорать самому. "Вот оно - счастье, - думал Евгений Иванович, - только бы не спугнуть..."
  После Волкова, Добровольского и Пацаева** в семье Евгения Ивановича родился второй ребенок - девочка, которую назвали Наташей в честь рано умершей Татьяниной мамы. Еще одного ребенка ни Евгений Иванович, ни его жена не планировали, но все опять обошлось.
  А вот через два года что-то пошло не так. Точнее, все пошло не так. После командировки в Куйбышев, той непонятной командировки в этот чертов Куйбышев, все и началось. Чертовщина началась после этой командировки.
  Во-первых, ехать должен был не он, а Пурдик, но Пурдик лег в больницу с пупочной грыжей, и поехал Евгений Иванович. Во-вторых, он провел там три рабочих дня вместо пяти, и, наконец, в-третьих, Евгений Иванович полетел из Куйбышева на самолете, потому что опоздал на поезд.
  Если бы он не полетел, возможно, все бы и обошлось.
  
  
  7. Алексей Цейслер
  На дне
  
  Раньше, первого сентября невозможно было уйти из института просто так, никого не встретив. Даже если я засиживался в своей конуре до последнего обхода охраны, и меня вычисляли по горящим окнам, даже в этом случае, по дороге к метро я обязательно встречал кого-нибудь из знакомых. Таких же, как я, великовозрастных увальней, НИОКРофилов, как нас называют далекие от науки люди.
  В этот раз ни одной знакомой живой души, ни в институте, ни по дороге до метро мне не встретилось. Никого. Как назло, именно сегодня, когда у меня так испорчено настроение, неожиданно наступившим первым сентября, в первую очередь и дерьмовыми перспективами на семестр, во вторую. В такие моменты я обычно задаюсь вопросом, что же все-таки я здесь, в институте, делаю, но, сегодня мука сия меня миновала, и я, не особо раздумывая над последствиями, направился "На дно".
  "На Дне" - подвал почти напротив метро "Спартаковская", заведение старинное и уважаемое. В основном, здесь приземляются усталые гегемоны всосать после смены свои трудовые двести грамм, да еще захаживают одинокие преподаватели. Студентов тут встретишь редко, эти предпочитают заведения попроще, те, что на поверхности. А здесь, в этом подвале, спрятались от неизбежных перемен остатки советских закусочных - бутербродных - рюмочных, наверное, поэтому сюда и тянет людей постарше. Вспомнить все, так сказать.
  Но, все же, главное достоинство этого места в том, что сюда можно прийти со своим. Это насущная необходимость, поскольку пить то, что выставлено над прилавком, для здоровья небезопасно. Только надо что-нибудь для приличия купить в баре, и все будет в порядке.
  Сейчас "На Дне" похоже на последнего, которому осталось уже недолго, динозавра среди шустрых грызунов-млекопитающих, стремительно заполняющих его жизненное пространство. Просто удивительно, как оно умудрилось протянуть так долго, и его до сих пор не подмял под себя какой-нибудь кровосос из местных или приезжих.
  Раньше мы с приятелями захаживали сюда часто, в разных составах, но почему-то всегда вчетвером. Так часто, что здешние тяжелые деревянные стулья должно быть знают нас в лицо. Точнее, в другую часть тела.
  Было в наших пьянках что-то от пионерлагеря - один травил анекдоты, другой, страшные истории, третий смеялся над первыми и боялся вторых. А четвертый, как в преферансе, был на раздаче - подавал тему для разговора.
  Вообще, четыре - универсальное для разговора число, потому что делится поровну. Если говорят трое, то обязательно кто-то один оказывается в меньшинстве, а тут есть все предпосылки для честного поединка, до первого брошенного в собеседника окурка... Четыре человека - это критическая масса. Больше - толпа, меньше - сами знаете, что.
  
  В помещении плотно висит сероватый дым. Огромная пергидрольная тетка в голубых тенях, обнимает грудью прилавок. Ее пустые маслянистые глаза смотрят в небольшой зал, где несколько гегемонских троек стучат стаканами под негромкое бурчание.
  Мы с Борей Шаригешевым с кафедры "Колесные машины" уже час сидим в углу, справа от входа, пьем принесенное с собой пиво и хрустим купленными здесь чипсами. Когда я вошел, Боря был уже тут, такой же горе-соискатель, что и я.
  Боря (Башар) Шаригешев, по прозвищу Шариков, один из немногих, кому уже не страшна армия - он давно перевалил через благословенную возрастную черту. Ему всего лишь негде жить. Институт выделял таким, как он жилплощадь в "семейках" - общежитиях для семейных аспирантов и преподавателей в Бибирево.
  Боря приехал в Москву из Коканда, когда вокруг еще был Советский Союз. И хотя российское гражданство через женитьбу он получил, жить ему все равно негде, потому что его брак распался, практически не начавшись. Борина бывшая - его сокурсница Эличка Идрисова - очухавшись от скоропалительной свадьбы, дала ему недвусмысленно понять, что по основному закону органической химии (если один килограмм повидла смешать с одним килограммом дерьма, то в результате получится два килограмма дерьма), не хочет иметь от него детей. После этого интернациональная семья как-то сама собой распалась на элементарные частицы.
  Боря выглядит расстроенным. Раньше, когда я с ним только познакомился, он был похож на Ромео из фильма "В бой идут одни старики", теперь с усами и в очках, больше смахивает на старого больного кота. Кроме института он на полставки работает на заводе игрушек "Кругозор". Там делают военных роботов, если кто не знает. Мы все еще где-то работаем на полставки - я, например, халтурю в одном частом университетишке, и еще репетиторствую иногда.
  - Борь, а ты случайно не знаешь, в Сенишах бассейн есть? - спрашиваю я просто так, без особой цели.
  - Что? В Сенишах? В каких Сенишах? - просыпается он, - А..., в Сенишах... не знаю, Леш, я там не был, а зачем тебе?
  - Сослали.
  - Надолго?
  - Пока на семестр.
  Боря только руками разводит, мол, что тут поделаешь.
  - Господа, не будет ли кто-либо из вас против, если я брошу свой бренный зад на этот деревянный предмет с повышенной стулообразностью? - говорит из ниоткуда появившийся рядом с нашим столиком высокий худой тип в клетчатом пиджаке и манерно раскланивается.
  Мы с Борей против, но тип уже оседлал указанный предмет и с дурацкой улыбкой смотрит на меня.
  Это Мишка Марьин, младший научный сотрудник кафедры "Элементы питания". Сейчас он напоминает черта из какого-то пластилинового мультика. У него вытянутое лицо и, когда он стрижется совсем коротко, становятся заметны сильно выдающиеся вверх уши, что здорово повышает его чертообразность. Кстати, это его жаргон, все у него имеет некую образность - наукообразность, дибилообразность... По Мишкиному экстерьеру видно, что они на кафедре времени зря не теряли - в нем бултыхается минимум полбутылки водки, и он преисполнен решимости продолжить.
  - Вы слыхали, что соискателей старше тридцати будут сокращать? - нагло заявляет он.
  Сволочь. Защитился прошлой весной на элементах питания, работающих от тепла человеческого тела. Примазался, гад, к одной космической теме.
  - Кончай со своей струганиной, ладно? - говорит Боря, имея в виду под "струганиной" творчество братьев Стругацких.
  - Ладно, ладно. Не буду. - Миша поднимает вверх обе руки, будто сдается. - А то вы меня сейчас живьем съедите. Ну, что нового в Датском королевстве?
  - У меня все по-прежнему, а вот Лешку сослали в Сениши, - без энтузиазма отвечает Боря и припадает к бутылке, четвертой или пятой по счету.
  Мишка уже открыл рот для того, чтобы задать мне вопрос, но сегодня на раздаче, похоже, я. Терпеть не могу, когда меня о чем-то расспрашивают, выпытывают чего-то. В этом случае инициатива всегда находится у собеседника, а ты чувствуешь себя, будто школьник. Не стоит забывать, что собравшиеся вокруг поддатые личности - преподаватели со свойственной этой профессии деформациями психики. Так что самый лучший способ избежать расспросов, начать рассказывать что-нибудь самому. И я быстро рассказываю им мою вчерашнюю историю.
  - О! Это брат, так называемое, Метро-2. - С небрежным апломбом говорит Мишка, после того, как его отвисшая челюсть вернулась в свое нормальное положение. - Секретили его, секретили, да все без толку - супостаты опубликовали его схему в каком-то журнале про нашу военную мощь еще в начале девяностых. Веточка влево, веточка вправо и еще две веточки, одна вверх, другая вниз. И все куда-то ведут, только мало, кто знает, куда.
  - Я тоже про него читал. - Поддакивает Боря. - Вероятно, Леш, ты случайно прокатился по одному из таких вот секретных тоннелей. Непонятно только, кто были те люди, которые вошли в вагон на "Советской"? Строители? Военные? Служба безопасности метрополитена?
  - Я же тебе говорю, я их только слышал, да и то один топот. Может, это и не люди были вовсе..., - нагоняю я тумана.
  - Ай, брось! Сейчас договоримся до пришельцев, - ворчит Мишка и припадает к Бориной бутылке. - В том, что под белокаменной есть много чего необозначенного, я не вижу ничего особенного. Под городом Парижем, например, тоже полно всякой интересной всячины. Например, подземные кинотеатры... Только там люди роют пещеры, чтобы кино в уединении посмотреть. А у нас, чтобы ноги сделать, если что. Причем не всем, а только избранным. Местная специфика, ничего не попишешь.
  - Это всего на всего трусость наших небожителей, - говорит Боря, - Рядовой Иванов держит автомат на вытянутых руках, чтобы раскаленный металл не капал на казенные сапоги, инженер Файфер, накрытый белой простыней, медленно, дабы не создавать паники, отползает к кладбищу, а золотая советская тысяча по сигналу "Атом" организованно отправляется в первое в жизни путешествие по метрополитену.
  - Ага, ага, - подхватывает Мишка, - из собственного кабинета в бункер. Интересно, а хватило бы им всем места в вагоне? Или, может, одни бы сидели, а другие стояли? По ранжиру, естественно.
  - Небожители зарываются под землю, небожители окапываются...
  Все, попались. Теперь Боря с Мишкой говорят друг с другом, а я тихо ухожу в себя.
  Дело не в том, что они мне не нравятся, или общение с ними меня угнетает, просто все уже тысячу раз недоговоренное выговорено, недосказанное высказано, все темы раскрыты, и точки над "ё" все расставлены. Мне с ними не скучно. Мне грустно.
  Последнее время мне довольно часто бывает грустно. Она, эта грусть, начала приходить где-то после развода, когда я обнаружил себя без единой царапины вышедшим из этой жизненной драмы. Будто бы это был очередной проходной этап моей жизни, как школа, институт, аспирантура, первая работа, женитьба, вторая работа... Я понял, что жизнь проходит мимо, что я все меньше вспоминаю о вопросе, который еще пару лет не давал мне спать.
  А еще через некоторое время ответ пришел сам, когда я не только перестал о нем думать, но и даже перестал думать о том, что я давно о нем не думал. Я очень точно запомнил этот момент - это случилось во время обеденного перерыва, когда я стоял в очереди в столовой с пластмассовым подносом в руках. Поднос был с трещиной, и поэтому его было трудно держать. Я смотрел на него и вдруг понял, зачем я живу.
  Чтобы состариться, или, абсолютно незачем, отпечаталось у меня перед глазами.
  Несомненно, и мне когда-то было двадцать. Но - это, как выяснилось, всего лишь история. Ее можно пересказывать так и эдак, все равно никто не проверит. А если кто и поймает тебя за язык, то, скорее всего, промолчит, чтобы в другой раз не поймали его. Не все ли равно кто, сколько и когда выпил и кто с кем сколько раз переспал. Это же история - такой краткий курс ВКП(б), написанный этими самыми (б) для самих себя.
  То есть, можно сожалеть о том, что не удалось соблазнить такую-то и такую-то, или сходить в поход теми-то и с теми-то. А можно уверенно рассказывать, как ты ее соблазнил, или как вы ходили в поход...
  Так, зачем я живу? Да незачем, в смысле, чтобы состариться.
  Молодым я никогда не был, потому что не сделал ничего, чтобы быть им. И не старался. Призраки студенческого романтизма витали в институтских коридорах, но от них уже несло мертвечиной. Время нам такое попалось - от всего, что было раньше в фаворе, несло дохлятиной.
  Протертый до дыр линолеум, стенды с разделами "информация комитета комсомола", "госбюджетные темы", "социалистическое соревнование" - фантомы навсегда ушедшей эпохи, на которую мы опоздали - все, что нам осталось от великого и ужасного. Я бы с удовольствием попал туда, заглянул бы хоть одним глазком, но нам всем вместо примы подсунули дурно пахнущую старуху, которой мы все, и я в частности, еще и оказались что-то должны...
  - ...ну и что с того, что я знаю что-то там такое, чего не знают другие? Думаю, процентов девяносто населения нашей страны понятия не имеет о том, что мы пытаемся вдолбить нашим студентам... и живут ведь счастливо в неведении...
  Я медленно возвращаюсь в реальность. Боря уже совсем пьян и клюет носом. Мишка опять дует в свою старую дуду про бесперспективность и ущербность преподавательского труда. В пьяном виде он поет эту песню столько лет, сколько я его знаю, но палец о палец не ударил, чтобы каким-то образом изменить свое положение. Впрочем, как и все мы...
  
  
  8. Рыжов
  Поймай меня, если сможешь
  
  Говорят, есть такой гриб, похожий на хороший подберезовик, только с желтой шляпкой. Такой желтой, будто ее вырезали из новенькой "бархатной" бумаги. Называется - желтожебрик. Вкусный необыкновенно, гораздо вкуснее белого (говорят, что это вообще, самый вкусный в мире гриб). Водится он только в среднем Поволжье, в тамошних черных и влажных лесах, но проблема вовсе не в том, чтобы его найти, а в том, что существует точно такой же гриб, только ядовитый. Имя ему - лжежелтожебрик.
  
  В день прилета из Куйбышева Евгений Иванович с женой ужинали в ресторане. Делали они так не часто, обычно по какому-нибудь поводу. В это раз их пригласили друзья-сослуживцы. Евгений Иванович только успел принять холодный, как он привык, душ и переодеться.
  В ресторане "Казахстан" было людно. По вечерам здесь всегда бывало полно народу, но в этот раз уж как-то особенно. Евгений Иванович с Татьяной и двое его друзей с женами расположились за столиком рядом с небольшой круглой эстрадой. Официальный повод был таков: одного из присутствующих за столом мужчин, Сашу Корнейчука, переводили под Москву, в знаменитый пятидесятый институт, что в Подлипках-Дачных.
  Такой поворот судьбы вызывал зависть. Перевестись куда-нибудь в Россию, а, тем более, в Подмосковье, мечтали все. С каждым годом жизни здесь, с каждым отщипнутым кусочком молодости, пыльный Казахстан надоедал все больше. Всех тянуло к родным широтам, на север, подальше от этой невозможной жары и пыли, поэтому сегодня говорили о чем угодно, только не о предстоящем переводе. Начав с "Рубина", мужчины перешли на беленькую, женщины пили "Варну".
  За соседним от них столиком сидела шумноватая компания молодых офицеров с дамами. Тоже три пары. Было им всем лет по двадцать с хвостиком. Среди господ офицеров выделялся крупный (просто огромный) усатый лейтенант с артиллерийскими петлицами. Дама его, напротив, была миниатюрной, с совершенно как у безделушки личиком.
  Евгений Иванович сидел ближе всех к этой компании и вынужден был слушать их болтовню. Вел огромный лейтенант. Анекдоты у него были старые, в большинстве своем довоенные еврейские, переделанные под Петьку с Василь Иванычем. "Вот уж что не меняется с годами, так это анекдоты", - подумал тогда Евгений Иванович.
  Огромный лейтенант рассказал очередной, и его друзья загоготали совсем по-детски. За столом Евгения Ивановича тоже заулыбались - анекдот действительно оказался смешной. Соседи угомонились не скоро, вторичные и третичные волны хохота накрывали то одного, то другого, а миниатюрная девушка, пассия гиганта смеялась, кажется, неприлично долго.
  На самом деле, ей вовсе было не до смеха. Она поперхнулась, да так сильно, что ее и без того бледное лицо стало и совершенно белым, как мел. Ее огромный кавалер начал наотмашь бить ее своей медвежьей лапой по спине, от чего лицо девушки начало синеть.
  - Носом! Дыши носом! - заорал Евгений Иванович, схватив идиота за ручищу. - НОСОМ ДЫШИ!
  Он не помнил, как метнулся к их столику, как перехватил лейтенантову ручищу, и оказался рядом, почти вплотную, к ней, к этой куколке, уже синей, с выпученными от ужаса глазами. Оттеснив здоровяка (это было не просто) Евгений Иванович сзади обхватил девушку двумя руками за талию и надавил на диафрагму. Она кашлянула и затем сделала неуверенный, прерывистый вдох носом.
  В ресторане стало тихо. Оркестр умолк. Люди за ближними столиками, как по команде, все вокруг повернули в их сторону головы, а те, что сидели далеко, привстали и вытянули шеи, с интересом наблюдая за трагедией.
  Девушка постепенно приходила в себя - страх отпустил ее, и на мокром от слез личике проступили розовые пятна. Евгений Иванович почему-то подумал, что если бы она была накрашена, то вся красота наверняка бы уже стекала по щекам в три ручья. Девушка осторожно вдохнула ртом и попыталась улыбнуться.
  Тут Евгений Иванович чуть сам не поперхнулся. На него смотрела Машенька, такая, как она была в сорок первом, живая и здоровая. Зареванная, только что спасенная им Машенька Белова...
  Он уже хотел что-то ей сказать, но гигант аккуратно отодвинул его в сторону и грозно промычал:
  - Спасибо, гражданин, дальше мы сами...
  
  Неделю Евгений Иванович отгонял от себя мысли о ней. Еще неделю, старался убедить себя, что это глупо, вообще о ней думать. А еще через неделю, он начал ее искать.
  Для начала, Евгений Иванович расспросил своих друзей-ракетчиков о вероятно недавно прибывшем огромном молодом лейтенанте, других зацепок у него не было. Легендой служил портсигар (дешевый, алюминиевый), оставленный кем-то из их компании тем вечером на столике в ресторане.
  Опрос ничего не дал. Тогда он начал посещать городские спортивные мероприятия, особенно бокс, борьбу и тяжелую атлетику, резонно полагая, что человек таких габаритов, как этот лейтенант, просто обязан заниматься каким-нибудь таким видом спорта.
  Но и это оказалось пустой затеей. Тогда, Евгений Иванович стал по четвергам (это случилось в четверг) наведываться в "Казахстан". Дохлый номер. Веселой компании во главе с Пантагрюэлем в лейтенантских погонах и след простыл.
  Встреча с Лжемашенькой произошла через два с лишним месяца после случая в ресторане, как водится, случайно. Евгений Иванович уже и думать о ней забыл, только иногда ночью, перед тем, как заснуть, ее глаза являлись, словно напоминание о чем-то, чего он и сам не мог понять.
  Она просто пришла к нему на работу. Не прямо в его кабинет, в соседний к расчетчикам, и как потом выяснилась, не в первый раз. Он стоял в курилке, когда она прошла мимо.
  Вот так вот тривиально и просто. ДАЖЕ СЛИШКОМ. Евгению Ивановичу тогда в голову пришла старая шутка про то, как правильно ловить в пустыне льва: надо установить клетку в произвольном месте этой пустыни и спокойно ждать, когда он сам туда пожалует, если, конечно, предположить, что существует ненулевая вероятность нахождения льва в любой точке пустыни... Вот только на кой черт ему сдался этот лев, он тогда еще не знал.
  Она, конечно же, не была похожа на Машеньку. Ничего общего. Это он понял сразу, как только увидел ее в том коридоре. Она была другая: молодая - современная - живая... но его влекло к ней, неодолимо, беспощадно, безжалостно, смертельно влекло.
  Процесс убалтывания Лжемашеньки длился недолго. Евгению Ивановичу было странно обнаружить в себе такие способности после стольких лет супружества. Все случилось быстро. ДАЖЕ СЛИШКОМ. Наверно, не была она развратницей и падшей женщиной, просто была Лжемашенька незамужней, и было ей смертельно скучно.
  Сначала Евгению Ивановичу, конечно, показалось, что он сделал что-то ужасное, и должен тотчас, сию же секунду пойти и рассказать обо всем Татьяне. Следующей мыслью было порвать с Лжемашенькой немедленно и ничего Татьяне не говорить. Но, немного поразмыслив, Евгений Иванович остановился на том, чтобы оставить все, как есть и, разумеется, ничего не говорить Татьяне.
  Квартира Пурдика идеально подошла для свиданий. Он жил один и просто давал Евгению Ивановичу ключ, а сам часа на два задерживался на работе.
  По первости, Евгений Иванович боялся (разница в возрасте то была о-го-го) но, оказалось, напрасно - все у него получилось на самом высшем уровне, и это раззадорило его еще больше. Он долго привыкал к новому положению вещей, к совершенно незнакомому для себя статусу. Все было непривычно до невероятности. В конце концов, он просто заболел ею. Не влюбился, а именно заболел, да так, что сопротивляться было уже бессмысленно. Молодая. Двадцать четыре года. Волшебство, да и только. Это продолжалось целый месяц, а потом Лжемашенька уехала в Ленинград и больше не возвращалась. Татьяна, кажется, ничего не заметила.
  Резонов для случившегося было два. Во-первых, (чего там скромничать) Евгений Иванович был привлекателен. На лицо не особенно, но зато он был подтянут и мускулист, как довоенные физкультурники. Так как Евгений Иванович не мог ни бегать, ни прыгать, он сразу после войны занялся городошным спортом. Он бросал биту с обеих рук одинаково и развил себе неплохой плечевой пояс, что придало его сухопарой фигуре классические пропорции. Красиво поседевшие волосы и несколько смуглая кожа (астраханские цыгане по отцовской линии) при соответствующем прикиде, вкупе со всем остальным давали образ курортного плейбоя. Женщинам он нравился. Как сказала одна его знакомая физиотерапевт: "Женщинам вообще импонируют мужчины с хорошо развитым мышечным корсетом".
  Ну и, во-вторых, наступал критический для мужчин возраст. Пришла пора козлить, бегать за лолитами, наверстывать упущенное в браке перед наступлением настоящей старости. Евгений Иванович замечал некоторые похабные изменения в поведении своих коллег ровесников и до поры им удивлялся, пока сам он не оказался в шкуре изменника. Самому же себе Евгений Иванович объяснял произошедшее никак. У него не нашлось мужества копаться в себе, чтобы найти причины, зато следствия он усвоил очень хорошо.
  Главное, что он для себя тогда уяснил, что ничего в этом страшного нет, и, как следовало ожидать, ему сразу же захотелось еще.
  Света из планового, чертежница Катя, Марина из бухгалтерии. Он никогда бы не подумал, что это так просто. Вроде бы ничего такого не делал, просто шел и добивался, чего хотел. И почему он раньше этого не делал?
  Все они годились Евгению Ивановичу в дочери, поэтому-то и скандал разразился нешуточный. Нет, ни одна из них от него не залетела, просто в какой-то момент Евгений Иванович потерял осмотрительность, и по предприятию пошли слухи.
   - Ох уж эти ее шлюшьи рыжие патлы! - кричала Татьяна. - Глазенки косые... это на них ты меня променял? Кобель драный...
  Евгений Иванович сидел на своей любимой трехногой табуретке, прислонившись плечом к холодной зеленой клеенке, которой сам обклеил кухню в прошлый ремонт. Ему было плохо. Его тошнило. В самом центре туловища, там, где сходились ребра, то затихала, то опять подкатывала гадкая тупая боль.
  Он молча смотрел на Татьяну. Она, растрепанная, в халате, металась по шестиметровой своей клетке, и говорила, говорила, говорила...
  Евгений Иванович не слушал ее, он думал о том, как было бы хорошо, если бы вдруг стало тихо вокруг. И боль бы сразу ушла. Он, что было сил, сдавил ладонями уши и закрыл глаза. Послышался гул, который все нарастал, нарастал и нарастал...
  Евгений Иванович верил с судьбу. Сказать точнее, верил он в человеческое предназначение, обусловленное кем-то или чем-то неизвестным, но появляющимся то там, то здесь на его пути и пути любого другого. Ему казалось, что каждый человек рождается, чтобы сыграть какую-то роль, большую или маленькую, главную или второстепенную, со словами или без. Даже его маленький брат Миша, который умер, не прожив и недели, тоже играл какую-то недоступную ни чьему пониманию роль. Своей собственной роли Евгений Иванович не понимал, но на глупые вопросы типа "Почему я?" даже не пытался отвечать.
  - Хаоса не существует, существует система, я в этом уверен. И правила игры существуют тоже! - иногда, обычно после неких странных случайных событий, приговаривал его старший товарищ Пурдик.
  Вот об этой самой системе Евгений Иванович думал часто, хотя и побаивался ее, но знал, что она есть, и есть где-то, куда никто еще не сунулся, некий командный пункт, существует себе, назло всем и вся, и ведет рейсфедером кривую жизни Евгения Ивановича (ровно, как и всех остальных) по огромному белому ватману. Он и теперь подумал о нем, и тут что-то на мгновение появилось в черноте перед его закрытыми глазами, но тут же скрылось, ахнуло в бездну.
  Когда Евгений Иванович резко оторвал руки от ушей и открыл глаза, Татьяны на кухне не было. Он огляделся вокруг и вдруг понял, что все вокруг другое, совсем не такое, как было раньше. Все стало чужим, даже зеленая клеенка, которую он клеил в прошлый ремонт.
  И Татьяна, тоже стала чужой.
  
  
  9. Алексей Цейслер
  Сениши
  
  Мне снится лето. Азовское море, пляж и вертихвостка Танька, которую мне так и не удалось затащить в постель.
  Я и не думал спать. Небезопасное это дело, спать в электричке. Я просто сидел с закрытыми глазами, но вагон так убаюкивающе раскачивался, что мои закрытые глаза стали вдруг что-то видеть, и я уснул. Из черного бездонья появилось лето, море и Танька, еще какие-то лица, старые, молодые.
  Кто-то трясет меня за плечо, и я просыпаюсь. Поднимаю глаза и вижу пожилого контролера с машинкой для проверки билетов.
  За окном пробегает кое-где пожелтевший, кое-где покрасневший мокрый лес. Меня посещает мимолетное желание сойти и пройтись по лесу, но я ловлю себя на мысли, что, на самом деле, мне выходить совсем не хочется - лучше изучать эту красоту из окна, не замочив ног. "Только бы не пропустить листопад, - думаю я, - Ведь листопад - это единственное, что может оправдать нашу мерзкую подмосковную осень".
  Из-за леса выглядывает маленькая церквушка с синей маковкой, и бабулька напротив торопливо на нее креститься. Я опять закрываю глаза, но Азовское море и Танька возвращаться не желают. Напротив, я вижу снег, много снега, целые поля, и каких-то идолов, торчащих вдали. Я открываю глаза...
  Лес заканчивается, и теперь я могу наблюдать место своей ссылки - в недавнем прошлом поселок городского типа, а ныне город, Сениши. Железнодорожное полотно проходит по высокой насыпи, которая широкой дугой огибает городок, так что он сейчас весь, как на ладони.
  Я вижу старые, в один, два этажа, дома, несколько тупых блочных пятиэтажек и огромный бетонный барак, наверняка тот самый "НИИгеомаш". Пейзаж напоминает пол в детской, на который маленький хозяин вывалил все кубики, которые у него только были, и большие, и маленькие. В центре композиции торчит церквушка, на которую по-походному крестилась моя попутчица.
  Про эти самые Сениши я слышал много чего - коллеги рассказывали - но сам ни разу здесь не был. Тот самый, пострадавший от собственного юбилея, профессор Рыжов, по милости которого я сейчас и подъезжаю к старинному зданию железнодорожного вокзала, мне все уши прожужжал местными байками.
  По правде говоря, тут есть, о чем рассказывать.
  Во-первых, город (который, кстати, старше Москвы раза в полтора) будто бы построен на месте не то высохшего озера, не то метеоритного кратера. Насыпь, на которой построили железную дорогу, называется Сенишинским валом и окружает город с трех сторон. Говорят, в семидесятые здесь много копали и якобы даже нашли следы строительной деятельности. Потом, в восьмидесятые, копали опять, на этот раз немного в другом месте, но уже ничего не нашли. Дальнейшие раскопки были прекращены по просьбе министерства путей сообщения. Так что первые (по времени проведения раскопок) археологи посчитали этот вал памятником древнерусского зодчества, а вторые - природным образованием.
  Но самая вкусная пища для любителей передачи "Очевидное/Невероятное" здесь - пещеры. Их раньше даже по центральному телевидению показывали, только убей бог, не помню в связи с чем. Они где-то за городом, в лесу с веселым названием "Морный".
  Про эти пещеры писали всякое, но куда они ведут и как далеко, никто точно не знает.
  Говорили, что:
  - в них прятались от набегов соседей с востока древние славяне;
  - до войны туда зашла свинья с поросятами, и больше ее никто никогда не видел;
  - во время битвы за Москву туда уходили специальные разведгруппы, чтобы выйти на поверхность у немцев в тылу, и после возвращались обратно той же дорогой;
  - потом немцы обнаружили вход в пещеру и взорвали его к чертовой матери...
  Короче говоря, сплошная беллетристика.
  Но самое главное, совершенно непонятно, откуда эти пещеры здесь взялись. В смысле, кто их выкопал.
  
  Здание, где находится филиал нашего института, я нашел легко. Оно стоит ровно посередине между церковью и НИИгеомашем. Это бывшая гимназия - в левом крыле наш филиал, в правом - какой-то там колледж.
  Кафедра здесь старинная. Стены толстые - метра полтора, потолки сводчатые. Плафоны светильников и вовсе ископаемые - торчат на длинных штырях из потолка, большие и пузатые, как на первых станциях московского метро. Могучие деревянные преподавательские столы расставлены вокруг испытательной машины - алтаря любой кафедры сопромата. На лабораторных работах с ее помощью в жертву науке приносят небольшие металлические стержни - образцы. Их разрывают, сдавливают, ломают пополам и скручивают до разрушения...
  В остальном, здесь все, как обычно: полки с учебными пособиями, настенный складень Мор - Эйлер - Тимошенко*, плакаты с диаграммой растяжения-сжатия, много стульев и черная трехстворчатая доска.
  Я уже битый час сижу за Рыжовским столом в пустой преподавательской - жду, когда начнутся занятия. Ровно напротив, на шкафу, висит зеркало, в котором как раз помещается моя физиономия. Не верю я, что оно случайно тут оказалось, особенно если учесть, что мы с Рыжовым практически одного роста. Нарциссизм на рабочем месте, значит...
  Чтобы убить время, я для начала покопался в ящиках, и, обнаружив там лишенный обложки олимпийский туристический путеводитель по Сенишам, вникаю теперь в слепой типографский шрифт, впрочем, без особого интереса:
  ...в двух с небольшим часах езды от Москвы по Рижскому направлению, в чудесных подмосковных лесах затерялся маленький поселок городского типа - Сениши. Этот неотмеченный на многих картах населенный пункт с очень древней и богатой историей сегодня является культурным, научно-исследовательским центром, а также, благодаря изумительной по красоте природе, излюбленным местом отдыха местных жителей и москвичей.
  Родословная этого чудного уголка уходит корнями в глубокую старь. Достаточно сказать, что находится он на месте древнего городища, возраст которого по приблизительным оценкам составляет 1700 лет...
  Ох уж мне этот старый добрый стиль советских путеводителей! Ни с чем его не спутаешь. Неизвестный составитель писал так, вероятно, подражая автору какого-нибудь другого туристического путеводителя, по Суздалю или Звенигороду, а может, по Великому Новгороду. А тот тоже кому-нибудь подражал. Того же, кто первый придумал описывать простые вещи вот в таких вот выражениях теперь уже и не сыщешь...
  С трудом разлепляю склеенные чем-то сладким страницы, от чего текст в некоторых местах становится совершенно нечитаемым и потому вдруг любопытным:
  ...существует две версии происхождения его названия. Первая гласит, что слово Сениши происходит от невесть кем занесенного в наши края немецкого SeeNische, что с некоторой натяжкой можно перевести как морская впадина (щель, ниша). По второй - оригинальным названием поселка является слово змеенище, перевод которого, нам кажется, излишен. К сожалению, пока не известно, какая из версий может в полной мере претендовать на истинность. Возможно, истина (как это часто бывает) лежит где-то посередине.
  Подумать только - змеенище какое-то, ниша морская, да еще и немецкая. И откуда тут, к черту, море? Мне лично в названии этого города всегда слышалось нечто среднее между сенями и щами. Пролистываю несколько скучных страниц с видами современных Сенишей и иду дальше:
  ...основной достопримечательностью здесь является комплекс пещер, который находится в двух километрах к северу от поселка. Сколько легенд и преданий связано с этим памятником истории! Кого только не прочили в их создатели, и инопланетян, и древних римлян, и даже... атлантов. Да что тут говорить, если у каждого жителя поселка имеется своя, ни на что не похожая версия их происхождения! Но самая популярная, безусловно, сказочная. И, по правде говоря, на это есть все основания, ведь практически у всех народов, когда-либо населявших землю, есть мифы о сказочных существах, живущих в глубинах земных недр. На западе - это тролли и эльфы, гномы и орки. В наших, русских былинах - прабогатыри, жившие большую часть времени на поверхности, но иногда уходившие под землю. Воображение наших предков населяло сказочные подземелья и вполне реальные пещеры целыми племенами и даже народами, добровольно или по принуждению покинувших земную поверхность.
  К сожалению, легенды эти относятся к дохристианскому (языческому) периоду истории нашей Родины, и потому они были добросовестно забыты в царской России. Лишь с приходом советской власти, стало по крупицам восстанавливаться по истине бесценное культурное наследие...
  Опять картинки, большей частью черно-белые. Я переворачиваю страницу, и на этом путеводитель вдруг заканчивается, и начинаются сероватые листочки самиздатовского формата, неаккуратно сшитые между собой. Наверное, кто-то решил самостоятельно продолжить повествование или же просто изложить собственную точку зрения по данному непростому вопросу. Текст, набранный на машинке, изобилует исправлениями:
  ...исследования, проведенные в Научно исследовательском институте древнеславянской культуры, позволили установить, что с поселком Сениши связано одно очень любопытное сказание. Ученые относят ее ко второму, третьему векам нашей эры, периоду становления предков северных славян как самостоятельных, независимых социальных групп.
  Легенда гласит, что праматерь населявших эту местность древних славян родилась (вышла) здесь из земли, подобно тому, как ребенок появляется из чрева матери, с той лишь разницей, что вышла она уже взрослой женщиной. Звали ее Машь. Возможно, она и не была богиней, так как, прожив на земле какое-то время (около пятидесяти лет), Машь умерла и была похоронена, а по другой версии сама ушла туда же, откуда и появилась. Местом ее выхода (и ухода) как вы уже, наверное, догадались, являются наши замечательные пещеры.
  На поверхности Машь нашла свою судьбу в лице Йяра (или Йора), который, вероятно, являл собой повелителя подземного (а, возможно, и подводного) царства. Машь родила от него пятьдесят (!) детей, положив, таким образом, начало народу, названного в последствии Моорь.
  Этот нехитрый (а-ля Аид и его утопленница) миф был бы совсем неинтересным, не будь в нем истории о третьем по счету сыне Машьи - Йоме, который родился очень маленьким, да так почти и не вырос - мать всю его жизнь носила его на руках. Он тяготился жизнью на земле и в свое пятнадцатилетие последовал за матерью в подземелье.
  А рожденный Машью народ рос, креп, но, время от времени, некоторые юноши и девушки, бледные и малые ростом от рождения, достигнув определенного возраста, уходили в пещеры, не в силах видеть солнечный свет и жить на поверхности. Оставшиеся же верили, что ушедшие туда обретают вечную жизнь (как обрела ее Машь) в трудную пору для них самих обязательно выйдут из подземелья и вступятся за своих. Пещеры же для них являлись святым местом, к которому впрочем, было нельзя приближаться живым. Вот такая история...
  Следующая часть текста написана от руки мелким, убористым почерком, прямо на обороте последнего листа "самиздата":
  ...это, конечно же, друзья мои, легенда. Красивая и жестокая одновременно, как и все, впрочем, легенды. Нам с вами остается только поверить в нее или же, наоборот, отказать себе в удовольствии принять за чистую монету очередную страшную сказку.
  Ну, так что? Верите?
  Скажу честно, лично я верю в n+1 производную от нее. Или первообразную... Короче говоря, я не вижу ничего противоречащего здравому смыслу в факте разделения представителей одной этнической группы по антропометрическому признаку, в данном случае - росту.
  Вопрос другой, зачем и кому понадобился этот искусственный отбор? Но мы знаем только то, что мы знаем - в третьем - пятом веках нашей эры здесь, в Сенишах жили высокие, даже по современным меркам высокие, люди. Откуда знаем, спросите вы. Раскопки - великая вещь! С костями не поспоришь. А кости тут славные, замечательные кости - кладбище баскетболистов, да и только.
  Но что тогда они делали с маленькими? Убивали, как спартанцы своих слабых от рождения младенцев? Или же просто изгоняли по достижении определенного возраста, когда уже понятно, что больше уже не вырастет? Или, может, загоняли их в пещеры в качестве жертвоприношения кому-то или чему-то?
  Допустим. Но если так, могла ли тогда сформироваться самостоятельная социальная группа из этих изгнанных? Прямо в пещерах? У скептиков возникают самые простые (читай - тупые) вопросы: чем они там питались? Каким образом, спасались от холода? Ну, на то они и скептики, чтобы быть обеспокоенными самыми простыми вопросами.
  Меня это совсем не волнует. То есть, волнует, конечно, но в последнюю очередь. Меня занимает происхождение самих пещер...
  На этом текст кончается, и мне опять становится скучно. Вот если бы Фоменко и примкнувший к нему Носовский почитали сей текст. Уж у них бы все вышло складно с этими пещерами. Стали бы они у них мигом подземными газопроводами из Великой Русско-Ордынской империи в Священную Римскую Европу, разумеется...
  - Здравствуйте, а Евгений Иванович уже приехал? - вопрошает просунувшееся в приоткрытую дверь круглое женское лицо в очках. Довольно симпатичное, кстати.
  - Евгений Иванович не приедет, - отвечаю я, отрываясь от чтения, - вместо него сопромат буду читать я. Меня зовут...
  Голова исчезает, дверь захлопывается.
  Подумайте, какая популярность!
  
  
  10. Рыжов
  Каждому по способностям
  
  Способностей у Евгения Ивановича было немного. Во-первых, он очень хорошо считал в уме. Как и когда этому научился, он точно сказать не мог, но то, что еще в начальных классах школы ему не раз и не два удавалось удивлять этим учителей, помнил очень хорошо. Во-вторых, Евгений Иванович недурно рисовал. Этому он тоже никогда серьезно не учился, но иногда, испытывая непонятную внутреннюю потребность изобразить что-то, ни с того, ни с сего, он брался за карандаш и мог часами выводить на обратной стороне "портянок" первого формата все, что приходило в тот момент в его голову. Лучше всего ему удавались голые девушки и богатыри верхом.
  И, самым последним, самым выдающимся, и в тоже время до неприличия странным талантом Евгения Ивановича была его способность ни много, ни мало, раздевать женщин глазами. Не в том смысле, что он мог снимать с женщин одежду усилием мысли, а просто (на самом деле, совсем не просто!) ему удавалось увидеть, что у них под одеждой. Оговорюсь сразу, получалось это не всегда и не со всякой дамой, а первое время он вообще не мог это контролировать.
  В этом случае, Евгений Иванович точно помнил, когда он впервые осознал в себе этот срамной дар. Открылся он поздно, после пятидесяти, когда Евгений Иванович перебрался в Москву и только начал преподавать в институте.
  Это случилось в один очень жаркий день в конце июня 1976 года. Евгений Иванович сидел секретарем на последнем в том учебном году ГЭКе*. Оставалось заслушать еще одного без десяти минут дипломированного молодого специалиста и в отпуск.
  Последним без десяти минут молодым специалистом оказалась маленькая невзрачная студенточка - единственная девушка в группе - Аленка Позднякова, которую остальные ребята по какой-то причине (понятно по какой - думали, что высокая комиссия выдохнется, и не будет особенно зверствовать) оставили комиссии на закуску.
  Она стояла у своих, (как пить дать, ни одного сама не чертила) наколотых на большие фанерные "раскладушки", листов в длинном, ниже колен желтом платье с кружевным воротничком и рукавами - фонариками, и тихонько бубнила заученный за ночь текст доклада, когда Евгений Иванович вдруг увидел, что Аленка на самом деле стоит, в чем мать родила. От удивления у него свело нижнюю челюсть. Он совершенно отчетливо разглядел ее небольшие острые груди, маленькие розовые точки - соски, след от резинки чуть пониже пупка, русый, немного темнее волос, пушок на лобке, и желтовато-синий синяк на левой коленке. "Должно быть, грохнулась где-нибудь", - подумал Евгений Иванович.
  Аленка запнулась. Она что-то почувствовала и покраснела. Ее серые глаза сами нашли глаза Евгения Ивановича (до этого она на него не взглянула ни разу) и с вопросом уставились в них.
  - Ну, что же вы, Позднякова! - крикнул одуревший от жары председатель комиссии. - Смелее! Заканчивайте!
  Аленка кое-как закончила доклад, затем кое-как ответила на дежурные вопросы и мухой выбежала из полукруглого зала дипломного проектирования.
  Через пару часов, после объявления оценок и дружеского обеда усталые и взмокшие члены высокой комиссии стали расходиться по домам. Евгений Иванович медленно пошел к метро, проклиная влажную московскую жару, к которой он еще не успел привыкнуть после казахской суши. В сквере возле входа в метро "Спартаковская" ему попалась веселая компания галдящих под гитару молодых людей. Среди рослых парней в белых рубашках с коротким рукавом и черных брюках - дудочках стояла маленькая девушка в длинном желтом платье. Ветер, гулявший в листве, подцепил ее подол, и прежде чем девушка успела его одернуть, Евгений Иванович отчетливо увидел желтоватый синяк на ее левой коленке.
  На церемонии вручения дипломов Аленка Позднякова, одетая в то самое желтое платье с фонариками и залитая красной краской по самые жидкие свои косички, вручила небольшой букет ирисов не своему научному руководителю, не кому-нибудь там еще, а именно Евгению Ивановичу, с которым во время учебы не имела практически никаких контактов. Когда же настал самый грустный момент и бывшие студенты прощались со своими бывшими преподавателями, Аленка как-то уж очень горячо пожала своими маленькими ладошками его пятерню и потом, привстав на цыпочки, чмокнула в щеку. Эпизод этот, вроде бы не был замечен окружающими, потому как остался не прокомментированным, да и сам Евгений Иванович отнесся к нему скорее с юмором, чем с каким-то значением.
  В следующий раз "дар" дал о себе знать ровно через неделю. На этот раз свои прелести, сама того не ведая, продемонстрировала Евгению Ивановичу подруга Нины, Оля Гальперина. Оно было более захватывающе, чем первое, но случилось, так скажем, совершенно не к месту, во время ужина двое надвое. Евгений Иванович был с Ниной, а Оля с долговязым сорокалетним оболтусом в сильных очках и с бородкой клинышком, которого Евгений Иванович окрестил про себя "Тимирязевым". Весь остаток вечера после того, как Евгений Иванович увидал высокий, монументальный, забрызганный маленькими коричневыми родинками бюст, Оля не сводила с Евгения Ивановича своих больших карих глаз, напрочь забыв про своего спутника.
  "...это же совсем другие отношения получаются, если узнать, что у дамы под платьем. Даже просто увидеть ее голой, а уже, если переспать... думаете, дело во власти, в примитивном превосходстве? Ничуть не бывало! Дело в близости. Духовной близости, путь к которой, сударь мой, лежит сквозь близость телесную...". Евгений Иванович прочитал это давным-давно в одной старорежимной книжке, случайно найденной в прабабкином доме на подловке. О чем там шла речь, и кто был автор, он уже не помнил, только эта фраза врезалась ему в память, и теперь, до него дошел, наконец, смысл прочитанного еще до войны отрывка...
  Вместе с этими приятными и неожиданными странностями с Евгением Ивановичем начали происходить и унизительные возрастные изменения. Нет-нет, его простата не стала размером с теннисный мяч, он не вставал по три раза за ночь, чтобы пописать и ни разу не мочился в штаны, не добежав до туалета. Ничего такого. Просто у него перестало получаться с Ниной. Раз, другой, третий... "Так, ничего страшного, с кем не бывает", - успокаивал он сам себя, но потом, спустя три месяца года со времени первой осечки, он понял, что дело-то гораздо серьезнее. В том смысле, что дело - дрянь.
  Нина делала вид, что ничего не замечает, но долго так продолжаться не могло. Она была молодой женщиной, ей это было нужно, просто необходимо, хотя бы раз в неделю или, там, в месяц... Евгений Иванович все это прекрасно понимал, только сделать ничего не мог.
  - Это у вас, голубчик, возрастное, - сказал ему молодой врач с улыбкой, - чего ж вы хотели на шестом десятке?
  - Я хотел бы иметь возможность хотя бы раз в неделю спать женщиной, - процедил Евгений Иванович.
  Врач только еще шире улыбнулся в ответ и прописал ему успокоительное.
  Срамные видения не отпускали Евгения Ивановича все лето, наоборот, они стали чаще и циничнее. Один раз в метро, один раз в "Ленинке", два раза в доме отдыха, куда они с Ниной поехали по ее профсоюзной путевке. Видеть молодых, почти всегда красивых женщин без одежды в самых неподходящих местах, имея и при этом, в штанах, по сути, сдутый воздушный шарик, становилось просто невыносимо, тем более что после просмотра некоторые из них оказывали Евгению Ивановичу небольшие, а иногда и весьма даже нескромные знаки внимания.
  Евгений Иванович решил, что сходит с ума. Помешательство на почве прогрессирующей импотенции - такой диагноз он придумал себе сам и повторял его про себя при каждом новом "приступе" "помешательства", а после прибавлял: "бодливой корове бог рогов не дает".
  
  Осенний семестр начался в тот год с опозданием - первое сентября выпало на воскресенье, а уже третьего, на следующий день после первого заседания кафедры, Евгений Иванович отправился в филиал в поселке Сениши. Это была его почетная обязанность, его, собственно, и взяли-то на кафедру, с тем условием, что он будет читать там Сопромат.
  Ехать туда он не хотел, потому что боялся. Боялся оставлять Нину в Москве одну, ему чудился абстрактный красавец-любовник, который станет, не стесняясь приходить в его отсутствие и делать с Ниной то, что ее гражданский муж, Евгений Иванович Рыжов вот уже как три с лишним месяца сделать не в состоянии. Сначала она будет это скрывать, врать, оправдываться, но потом соберется с силами и выложит ему все...
  Мало того, в прошлом семестре он завел в Сенишах легкие шашни с одной преподавательницей прямо на кафедре, и теперь боялся появиться там в своем нынешнем состоянии. Как он признается ей в своем несоответствии? Что скажет?
  Все это угнетало. Мысленно попрощавшись с Ниной, квартирой и всем остальным, он собрал целый чемодан нужных и не очень вещей, и отправился в небольшое путешествие...
  Стелла Юзефовна, та самая преподавательница, с которой у Евгения Ивановича в прошлом семестре наметился роман, встретила его холодно, чему он очень обрадовался. "Одной проблемой меньше", - решил он и углубился в работу.
  Как назло, группа ему попалась - одни девчонки, и при том почти все хорошенькие. "Голое видение" первый раз посетило его на первой же его лекции, когда он рассказывал об основных гипотезах Сопротивления материалов. Это была высокая, склонная к полноте и дурно одетая девица. На следующей лекции он посмотрел ее маленькую рыжую подружку. Через пару недель он почти привык ко всему этому, а к середине семестра пересмотрел всех девчонок из группы и несколько приходящих.
  Раньше, бывало, Евгению Ивановичу доставляло некоторое (во всех смыслах странное) удовольствие наблюдать за изменением внутригендерного статуса студенток - подмечать тот самый момент превращения, диалектического преобразования девушки в женщину, или, как тогда говорили: из гусеницы в тыкву. Ходила, ходила на его лекции девушка, а тут раз - и женщина пришла. Но теперь он, казалось, мог увидеть особу женского пола прямо-таки насквозь...
  И пошла о нем дурная слава. Студентки стали друг другу рассказывать, что иногда, на рыжовских парах они чувствуют на себе странный, прожигающий его взгляд и им становится от этого не по себе, а потом, потом, что-то с ними и вовсе делается непонятное. Случайно подслушав такой разговор, Евгений Иванович узнал, что одной девушке он приснился в образе люцифера, а другая прямо на лекции вообразила себя в его объятьях, да так отчетливо, что ей пришлось срочно отлучиться в уборную.
  Сам же Евгений Иванович к тому времени стал называть это "анатомическим театром", поскольку женские телеса он наблюдал уже без удовольствия, а просто с любопытством. Он, конечно, замечал, что во время "видений" его обнаженные подопечные ведут себя несколько странно - краснеют, взгляд их становится бегающим, а движения немного скованными. "Следует ли из этого, что они что-то чувствуют?" - задавал себе один и тот же вопрос Рыжов. Это было очень важно, поскольку, если это так, то, значит, нет никакого помешательства, а есть дар, да такой, о котором раньше никто и слышал. Еще, Евгений Иванович отметил, что уже отсмотренные студентки ведут себя в его присутствии гораздо более покладисто, и даже покорно, в результате чего посещаемость его лекций стала практически стопроцентной, а внимание, с которым студентки слушали его, безупречным.
  - Евгений Иванович, - сказала одна его студентка - Валентина Суворина - после очередной лекции, - я так больше не могу.
  В аудитории кроме них никого не было. Пара закончилась несколько минут назад, все уже разошлись, и только Валентина осталась с какими-то вопросами по домашнему заданию.
  - Простите, что вы больше не можете? - спросил Евгений Иванович.
  - Так жить я больше не могу. Оставьте меня, пожалуйста, в покое.
  Валентина стояла, сжав руки в кулаки, чуть наклонив голову вперед. Ее глаза, красные, не то от слез, не то от бессонницы, смотрели на Евгения Ивановича очень твердо.
  Можно было только догадываться, чего ей стоило это сказать.
  - Простите, но я не совсем...
  - Все вы понимаете, Евгений Иванович! - крикнула Валентина. - Вы же из меня всю душу вынули!
  После того, как Валентина с ревом выбежала из аудитории, Евгений Иванович сел за парту и просидел так целый час, пока его не попросили из аудитории. Тогда он пошел на кафедру и сел там. И думал, думал, думал.
  
  
  11. Алексей Цейслер
  Сопротивление материалов
  
  это наука об инженерных расчетах на прочность, жесткость и устойчивость. - Говорю я, делая ударение на слове "наука". - Основными гипотезами сопротивления материалов являются...
  На меня глядят двадцать две пары глаз. Они еще меня боятся, но скоро (через неделю, максимум) это пройдет, и они начнут хамить. Примерно половина из них уже смотрят на меня с плохо скрываемым безразличием. Весь этот сопромат, после сдачи которого, по легенде можно жениться, тут даром никому не нужен.
  В этой группе у меня сегодня первая лекция. Это просто. Все уже читано и перечитано множество сотен раз. Я не задумываюсь о том, что говорю, все происходит как бы само собой. Наверное, я смог бы читать этот курс, не приходя в сознание.
  Профессиональное чувство времени, которое делит все мое существование на промежутки по сорок пять минут, подсказывает, что сейчас вот-вот кончится первый "сапог*".
  - Будем делать перерыв? - спрашиваю я в надежде на положительный ответ.
  Отрицательный гул возвещает о том, что мне надо продолжать.
  - Тогда давайте без перерыва, и закончим пораньше.
  Опять гул, но на этот раз одобрительный. Наверное, здесь много тех, кому еще черти сколько пилить до дома. Немного поборовшись с искушением отпустить их с полпары, я продолжаю.
  В приоткрывшуюся дверь заглядывает заведующий кафедрой. Теперь ему нужен журнал. Он уже три раза заходил за какими-то малопонятными вещами. Должно быть, не доверяет мне, контролирует, все ли в порядке. Удостоверившись, что я жив, он уходит.
  Местный заведующий - Матвей Матвеевич Чугук, по кличке Чингачгук - маленький человек с орлиным носом и зачесанной лысиной - мужик вполне адекватный, но приставучий. Узнав, что я в состоянии отличить компьютер от глобуса, он тут же повесил на меня электронные версии экзаменационных билетов. С картинками.
  С остальными обитателями кафедры я познакомился в первый же день моего появления здесь. Их немного, в основном беззлобные пьяницы-пенсионеры. Но разница в возрасте вовсе не означает мою изоляцию в плане общения на рабочем месте, совсем наоборот - я обречен на бесконечную болтовню о политике.
  Интерес здесь представляют только два персонажа:
  Первый (первая) - это жена заведующего кафедрой, Стелла Юзефовна Голубичная, которую студенты зовут "Стелла Артуа" - привлекательная в прошлом женщина (на стене висит групповое фото коллектива кафедры тридцатилетней давности) - флиртовала со мной, когда мы обсуждали мой учебный план. Это особенная категория женщин, привлекательных в прошлом - они до последних лет жизни находятся под впечатлением своей былой популярности. Стелла и сейчас очень даже ничего (исключая передние зубы) для своих лет, но мне неуютно думать о ней в таком контексте. Вообще-то, она служит на кафедре Теоретической механики, куда ей пришлось перевестись с кафедры Сопромата во времена борьбы с семейственностью, но там ее застать совершенно невозможно, поскольку она постоянно торчит здесь, при муже.
  - Если коротко, то: высокий, усики, испанская бородка, пластиковые очки, в перспективе лысина. Говорит смело. Иногда смешно вытягивает губы, как бы готовясь к поцелую... В общем, классический тип младшего научного сотрудника, правда, с легким налетом дендизма. Ну, как без него, Москва все-таки. - Говорила Стелла какой-то своей подруге про меня по телефону.
  Я был немного шокирован описанием.
  Второй - некто "Вампир" - Мясоедов, мужчина моего возраста со слегка давящей манерой общения. Он занимается вопросами безопасности всех лабораторий филиала (раньше это называлось первый отдел), сидя при этом почему-то на нашей кафедре. По-военному выправленный, но уже достаточно разжиревший, Мясоедов напоминает отслужившего в Бундесвере хомяка. Его мощная бритая холка переходит в уставной "ежик" на плоской макушке и уравновешивается небольшой рыжей щеткой для обуви под носом, которую он подстригает, вероятно, раз в три дня, потому как она у него всегда одной и той же длины. Широкое лицо с двумя подбородками вызывает скорее отторгающее уважение, чем симпатию, по причине чуть скривленного влево рта и полуприкрытого левого глаза. Мне рассказали, что это у него из-за тяжелой контузии в голову. Еще, у "Вампира" отсутствует правая кисть, и он носит угловатый протез с сомкнутыми вместе пальцами. Он здесь единственный, кто прошел короткие дороги последней войны. Служил в авиации. Вероятнее всего, поэтому он и "Вампир" (хотя вполне возможно, что кличку ему придумали студиозусы).
  С ним я познакомился, когда проходил инструктаж по технике безопасности. Он был не слишком зануден, может только в рамках занимаемой должности, чем и произвел на меня положительное впечатление. Кроме функций безопасности он занимает еще и недавно введенную должность психолога, поэтому после ТБ мы перешли к опроснику, или как он выразился "допроснику".
  Для начала он спросил, не встречались ли мы где-нибудь раньше. Я сразу ответил, что вряд ли, не потому, что не верю в случайные встречи, просто мне никогда не нравился сам этот вопрос. Ровно, как и его возможные последствия.
  Дальше Мясоедов начал задавать мне странные вопросы, ответы на которые старательно записывал в толстую тетрадь. Было видно, что писать левой рукой ему еще тяжело.
  - С чего начинается родина? Отвечайте по возможности быстро, - начал он.
  - С индекса, - ответил я быстро.
  Мясоедов помрачнел.
  - Алексей Германович, будьте серьезнее, прошу вас, - сказал он таким тоном, что мне сразу захотелось стать серьезным.
  - Простите, вырвалось. Родина у меня началась, как и у всех современных детей, с телевизора.
  - Так-то лучше. - Тень немного отступила с лица Мясоедова. - Дальше, что для вас является мерой прекрасного?
  - Прекрасное нельзя измерить, - опять быстро ответил я.
  Мясоедов отложил ручку в сторону.
  - Странно это слышать от научного работника. Попробуйте вспомнить что-нибудь (или кого-нибудь), прекраснее чего вы никогда не видели. Сосредоточьтесь.
  Я закрыл глаза, напряг память и увидел сначала неизвестную декольтированную актрису с обложки "Советского экрана", которая в детстве хранилась у меня в ящике стола; потом фонтаны Петродворца; потом "Лунную ночь над Днепром" Куинджи, потом еще какую-то красотку... но все это было всего лишь робкой попыткой решить неразрешимое.
  - Не можете ничего вспомнить?
  - К сожалению.
  - А вот я точно знаю, - Мясоедов осклабился в своем кресле, - стратосферный истребитель Мясищева, который лет двадцать назад я видел в одном закрытом музее. Серебряная машина с алыми звездами на крыльях и надписью СССР на фюзеляже, отдаленно напоминающая бесхвостый бумажный самолетик из детства, лично для меня, вполне может служить мерой прекрасного. Грации и воздушности у этой многотонной машины хватит на целый полк балерин с приданным ему батальоном спортивных гимнасток. Возможно, я не прав, но таково мое мнение и я в нем уверен. Понимаете, о чем я? Главное - уверенность, понимаете?
  Я не нашелся, как прокомментировать сказанное, но кивнул.
  - Теперь ответьте, какое самое большое разочарование вы испытали, когда выросли? - Мясоедов снова взялся за перо.
  - Когда узнал, что автопилот - это не манекен в летной форме, сидящий в кресле пилота.
  - Опять издеваетесь?
  - Ни капельки.
  - Так, дальше, - в голосе Мясоедова послышались нотки раздражения, - что бы вы сделали, если бы вам дали возможность один раз воспользоваться машиной времени?
  - В смысле, туда и назад? - уточнил я.
  - Именно.
  - Отправился бы в 1905 год и замочил Левку Бронштейна.
  Мясоедов опять оторвался от своих записей.
  - Троцкого, что ли?
  - Его, болезного.
  - Да, такого мне еще ни разу не говорили... за что же вы его так не любите, позвольте спросить?
  - Не люблю и все. Дедушку Ленина, вот, очень люблю, а этого гада - нет.
  Мясоедов отвел глаза в сторону и, похоже, задумался. Я тоже задумался над тем, не сказал ли я только что чего лишнего.
  - Очень интересно, - наконец сказал он, - люди обычно хотят вернуться в прошлое, чтобы исправить что-нибудь в своей судьбе. Знаете, у каждого из нас есть такой Turning Point of History*, на котором хотелось бы свернуть в другую сторону. Это понятно и логично, у меня у самого есть пара жизненных развилок, на которых я бы предпочел совершить иные эволюции, нежели произвел. А вот вы почему-то выбрали убийство немаленькой политической фигуры, смерть которой в 1905 году изменила бы судьбы великого множества людей, в том числе и вашей собственной. Теперь я размышляю, является ли это следствием странной формы зависти к известным людям, или же в вас говорит склонность к насилию.
  - А, может, я просто хочу изменить мир к лучшему? - робко спросил я.
  Мясоедов почесал здоровую ладонь о протез и посмотрел мне прямо в глаза. Его рот был полуоткрыт, и я увидел внутри слабое мерцание металлических коронок.
  - Изменить мир к лучшему, таким вот образом ни вам, ни кому-либо другому не удастся. - Сказал он. - Есть на эту тему книга - не помню, к сожалению, автора - где некто, вроде вас, отправился в прошлое и, как вы изволили выразиться, замочил Гитлера. Не читали?
  - Нет, к сожалению, и чем там все кончилось?
  - Хуже, чем вы можете себе представить. Ладно, отвлеклись мы с вами, давайте продолжим. Каким, по-вашему, будет следующее крупное научное открытие?
  - Здесь и думать нечего. Это будет открытие способа считывать человеческую память, преобразовав ее в какой-нибудь доступный формат и визуализировать человеческие мысли на экране компьютера, например...
  - Вы серьезнее, чем я думал, - и Мясоедов в первый раз за время беседы улыбнулся.
  Дальше последовало еще штук двадцать вопросов, которых даже в состоянии глубокого опьянения я бы никогда не стал задавать себе сам. Так я просидел у Мясоедова больше часа. Потом мы еще около часа беседовали за жизнь, и в результате я опоздал на собственную лекцию. Мясоедов мне понравился - меня привлек нетипичный, даже парадоксальный ход мыслей дравшегося над пустыней Гоби истребителя.
  Ну, вот, что я говорил - доска вся сплошь изрисована эпюрами и балками, моя пара подходит к концу, а я этого даже не заметил. Закончив раньше на десять, взятых на прокат минут перерыва между сапогами, я распускаю несчастных.
  Улизнуть с кафедры после пары мне не удается, поскольку сначала Стелла Юзефовна и Матвей Матвеевич поят меня чаем с кексами, а потом как-то, между прочим, говорят, что очень неплохо было бы починить фрамугу (а это с моим ростом не составит большого труда), и еще (если, конечно, мне несложно, а мне ведь несложно) повесить на стену пару-тройку стендов с учебными пособиями.
  Я подчиняюсь. За чай с кексами надо платить.
  Фрамуга чинится легко (пара шурупов и готово), а вот со стендами приходится попотеть. Перфоратора, разумеется, на кафедре нет, но за то есть советская (синяя и искрящая) электродрель и одно победитовое сверло меньшего, чем дюбель диаметра. Дрель почему-то упакована в симпатичную пластиковую коробку от какой-то другой, похоже, импортной дрели.
  Матвей Матвеевич бросается мне помогать, но Стелла осаживает его и отправляет домой с заходом в продуктовый магазин. И вот, когда я заканчиваю работу...
  - Алексей, я не вижу на вас кольца, вы что, одинок? - спрашивает Стелла.
  - Я разведен.
  Обычно, на такие вопросы я отвечаю - не женат, так вопросов меньше, но тут вышла оговорка. Ведь, разведен и не женат - это две большие разницы, притом, что означают одно и тоже.
  Стелла синхронно с поворотом головы делает выразительное движение бровью, что, должно быть, означает ее интерес ко мною сказанному.
  - Простите, что бережу старые раны, Алексей, - тщательно выговаривает она каждое слово, - как это случилось?
  - Ну, мы пришли с паспортами в ЗАГС на проспекте Вернадского...
  Стелла натужно улыбается.
  - Это понятно, Алексей, меня интересует, что привело вас с вашей супругой в ЗАГС на проспекте Вернадского.
  - Ах, вы в этом смысле! Нас туда привело взаимное желание не жить вместе. Так иногда случается после долгого совместного проживания.
  - И, что же, вот так вдруг решили и пошли?
  - Нет, совсем не вдруг. Довольно долго собирались.
  Стелла звонко хлопает в ладоши.
  - Вот это мы и называем "Незавершенный гештальт"! То, что вы всегда хотели сделать, но каждый раз сублимировали!
  Теперь Стелла сияет, а мне, наоборот, становится не по себе. Возможно, оттого, что она разбередила те самые старые раны, а, может, меня просто раздражает ее счастливая физиономия.
  - Мы, это, простите, кто? - спрашиваю я.
  - Психологи, - бодро ответствует Стелла.
  - Извините, вы что, психолог?
  Мой сарказм на Стелу не действует. Она продолжает сиять.
  - По профессии я - инженер-механик, а психолог я по призванию. Это мое хобби, я уже целый год этим занимаюсь.
  - Интересно, и в чем это выражается?
  Стелла немного ерзает седалищем по креслу, усаживаясь поудобнее, складывает пальцы рук в замок, и начинает:
  - Нас целая группа. Специальность - прикладная семейная психология. Мы собираемся два раза в неделю в городском Доме Культуры. А раз в месяц к нам приезжает специалист из Москвы и проводит семинары.
  Словосочетание "из Москвы" было сказано с уже давно забытым советским провинциальным благоговением.
  - Кстати, я в нашей группе самая способная (кто бы сомневался), так что вы можете мне изложить суть вашей проблемы, а я постараюсь ее решить. Точнее, я уверена, что решу эту вашу проблему, поскольку все мужские проблемы...
  - У меня тоже есть хобби, - обрываю ее на полуслове.
  - Да, и какое же?
  - Стоматология. Я, знаете, стоматолог - любитель, - медленно открываю пластиковую коробку с дрелью. - Правда, не так давно этим занимаюсь, всего пару недель, но уже достиг определенных успехов. Я заметил, у вас не все в порядке с верхними резцами, так я вам сейчас в два счета все исправлю. - Достаю дрель и придирчиво ее осматриваю. - Где у вас тут розетка? А, все, вижу. Воткните, пожалуйста, штепсель, и рот пошире откройте...
  
  
  12. Рыжов
  Странный человек
  
  появился осенью. Евгений Иванович впервые увидел его в конце сентября, в открытом кафе, рядом с неработающей, заколоченной церковью. Он тогда зашел последний раз посидеть на веранде и выпить слабенького кофе - закрыть сезон, так сказать. Странный человек прошел мимо и даже не посмотрел на него, но у Евгения Ивановича внутри что-то стукнуло. Так бывает, когда увидишь в толпе знакомый профиль, но никак не можешь вспомнить, чей же он этот профиль, именно.
  Выглядел странный человек, естественно, странно. Во-первых, одет он был не по сезону тепло, в пальто и шерстяной берет, а под пальто, наверняка, был еще и костюм, возможно, тоже шерстяной. Во-вторых, на нем были черные очки в пол лица, какие вышли из моды еще году в шестьдесят седьмом, а то и раньше.
  В следующий раз Евгений Иванович увидел его в октябре, когда улицы уже были мокрыми, с прилипшими к ним желтыми листьями разных мастей, а небо грязным. Он медленно шел домой в общежитие по мокрому черному асфальту улицы Первопроходцев и о чем-то нехорошем себе думал. Навстречу показался человек в черном плаще с поднятым воротником, шляпе и черных очках "стрекоза". Глаз под черными очками видно не было. В правой руке человек держал кейс, а в левой - тонкую черную трость. В углу рта дымился окурок. "Будто из шпионского фильма сбежал, - подумал Евгений Иванович, - плащ - шляпа - очки - сигарета. И зачем он так вырядился, интересно?"
  Внешность "шпиона" на какое-то время заняла мысли Евгения Ивановича, и он вдруг понял, что откуда-то помнит это его лицо, ни молодое, ни старое. Он даже хотел окликнуть странного человека, но тот, как и подобает настоящему шпиону, уже скрылся за углом ближайшего дома. Идти за ним Евгений Иванович не решился.
  Третья встреча случилась уже зимой, перед самой сессией, во время большого перерыва, который предназначался для приема пищи.
  Институтское "стойло" было переполнено. Голодные студенты закрыли телами амбразуру в стене, из которой крупная дама в несвежем белом халате (Евгений Иванович ее тоже "видел" - б-р-р-р) отпускала пищу. Две сосиски и пюре, две сосиски, пюре и компот, слышалось из толпы, щелкали костяшки счет, и звенела мелочь в маленькой белой тарелочке.
  Евгений Иванович доедал последнюю сосиску. Еще оставались кекс, посыпанный сахарной пудрой и стакан бледного чаю. Вообще-то, Евгению Ивановичу не слишком-то нравилось принимать пищу среди студентов, но идти в преподавательскую столовую в другой корпус по морозу было просто лень.
  - Здравствуйте, Евгений Иванович, - сказал странный человек, который, оказывается, стоял по другую сторону стола. Евгений Иванович так увлекся сосиской, что не заметил, как тот подошел. На этот раз на человеке было коричневое пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка-пирожок и те самые огромные черные очки. Он был только что с улицы - на его маленьких усиках блестели еще не растаявшие льдинки.
  - Я вас не знаю, - ответил Евгений Иванович от неожиданности.
  - Знаете, знаете, просто боитесь вспомнить.
  - Я вас не знаю, - повторил Евгений Иванович.
  - А помнишь, товарищ, друзей дорогих? Винтовка, винтовка, одна на троих..., - напел незнакомец хрипловатым баритоном.
  - Не понимаю...
  Незнакомец снял очки и положил их на стол. Правого глаза у него не было, вместо него на Евгения Ивановича смотрел стеклянный протез. От протеза через бровь по лбу тянулся тугой веревочкой шрам, который под прямым углом пересекали две глубокие морщины. Здоровый глаз грязно голубого цвета был сощурен, будто он смотрел на солнце. На тонких бледных губах играла непонятная пока улыбка. Во всем же остальном, это был постаревший, но теперь безошибочно узнаваемый...
  - Илья... - вырвалось у Евгения Ивановича, - Илья! Как ты, ты же... - И он бросился прямо через стол его обнимать, но тот жестом отстранил его.
  - Жень, - сказал Илья, - мне с тобой очень надо поговорить, но только не здесь.
  Сосиска была брошена недоеденной, и Евгений Иванович с Ильей пошли, точнее, потрусили по морозу в небольшой старинный дом недалеко от железнодорожной станции, к Илье домой, в его однокомнатную квартиру на цокольном этаже, куда можно было попасть только с черного хода.
  - Раньше здесь жила прислуга, - объяснил Илья, когда они с Евгением Ивановичем, держась за шаткую деревянную перилину, спускались по скользкой лестнице вниз, - а теперь вот, заслуженные научные работники...
  Оказалось, что Илья (весь в соплях - доктор, профессор, лауреат) служит в НИИгеомаше не абы кем, а целым замом по науке. Чем он там занимается, правда, не сказал, (Евгений Иванович все понял и не настаивал) но поведал, что НИИгеомаш здесь за глаза называют "айсбергом", поскольку его видимая часть (та самая ужасная многоэтажная коробка из стекла и бетона) есть лишь малая часть его действительного объема. Евгений Иванович бывал там, в прошлом семестре - водил туда студентов на практику, но в той части здания, где работал Илья, не был ни разу, поскольку не имел туда допуска.
  Квартира Ильи состояла из коридора, квадратной комнаты с одним окном и маленькой кухни, где кроме двухконфорочной плиты смог бы уместиться только один человек. Пока Евгений Иванович осматривался в комнате, в центре которой стоял похожий на древнее орудие пыток силовой тренажер, а по периметру развешаны и расставлены разные экзотические предметы (говорящие за то, что хозяин не раз и не два бывал в загранкомандировках), Илья на кухне ловко управился с туркой и квартиру наполнил запах натурального кофе. Наличие натурального кофе в доме тоже говорило о многом.
  Илья усадил Евгения Ивановича на упругий полосатый диванчик, а себе придвинул кресло. Две малюсенькие чашечки кофе он поставил на столик на колесиках, на котором потом появилась вазочка с шоколадными конфетами, а еще через пару минут, блюдо с мандаринами. В заключение Илья достал из бара "глиняную" бутылку рижского бальзама и капнул из нее себе и Евгению Ивановичу в кофе.
  Илья сразу же заговорил о самом главном. Чудесное его воскрешение объяснялось просто - тяжелый снаряд, устроивший воронку, в которую тогда, в сорок первом, забрались Илья с Евгением Ивановичем, пробил свод советской минной галереи. Евгений Иванович провалился туда и утащил за собой тяжело раненного Илью. Дальше, находившиеся в галерее саперы зачем-то выпихнули Евгения Ивановича обратно наверх, а Илью сдали в санбат. Потом был госпиталь в Ярославле, где Илья провалялся всю первую половину сорок второго года, а потом комиссованный и уже негодный ни к военной службе, ни к работе на заводе, откуда ушел на фронт, он поступил в строительный институт на специальность "Мосты и тоннели". Про минную галерею Илья знал со слов какого-то маленького лысого военврача, которого видел только один раз в полевом госпитале, потому как сам после ранения был без сознания несколько суток. Его собственные воспоминания заканчивались на подбитом пэтээрщиками танке.
  После того, как услышал это из уст самого настоящего, живого Ильи, Евгений Иванович выдохнул с облегчением. Эта история с его путешествием к центру земли и обратно уже много лет не давала ему покоя. Он никогда никому о ней не рассказывал, ни во время войны, ни после - боялся, что примут за сумасшедшего. Тогда вообще было очень вредно рассказывать подобные истории, особенно кому-нибудь из надзорных органов. Оставался, конечно, еще вопрос, почему неизвестные саперы оставили себе Илью, а его вытолкали обратно на поверхность, но это уже, как говориться, были сущие пустяки...
  Но радость Евгения Ивановича оказалась недолгой. Илья после второй чашки кофе начал вдруг говорить о таких странных и неправдоподобных вещах, что в пору было покрутить пальцем у виска или добродушно сказать: "Ну, ты, старик, загнул...". А Илья все говорил, говорил, говорил, словно прорвало его, будто он отсидел червонец в одиночной камере и только что откинулся...
  Про сверхглубокие бункеры и тоннели к ним Евгений Иванович, разумеется, знал, поскольку некоторые из них сам проектировал, но то, о чем рассказал Илья, казалось фантастикой. Евгений Иванович давно приучил себя к мысли, что проявления НТР всегда более фантастичны, чем самая смелая советская фантастика, но теперь он, инженер-строитель с тридцатилетним стажем, видавший разные виды на Байконуре, не верил своим собственным ушам.
  - Ты про магнитное поле земли, конечно, слышал, и зачем оно нам с тобой нужно, тоже, наверняка знаешь, - говорил Илья, очищая очередной дефицитный мандарин.
  Евгений Иванович утвердительно кивнул.
  - А про то, что магнитные полюса раз в сколько-то тысяч лет местами меняются, тоже слышал?
  Этого Евгений Иванович не слышал и нигде об этом не читал, поэтому мотнул головой отрицательно.
  - Так вот, слушай, это все правда - был юг, стал север, а потом через десять тысяч лет опять, двадцать пять - север-юг, юг-север... - Илья ловко покрутил на ладони два мандарина. - Но проблема не в этом, а в том, что во время этого перехода, или, как говорят, миграции полюсов, магнитное поле земли существенным образов меняется, другими словами, ослабевает...
  При слове "ослабевает" у Евгения Ивановича заныло в коленке. "Черт, - подумал он, - этого только не хватало. Уж десять лет, как не беспокоила, а теперь, на тебе..."
  - А ты знаешь, что будет, если оно совсем ослабнет? - вкрадчиво спросил Илья.
  - Возрастет уровень солнечной радиации, возможно, до такого уровня, что кое-кому на земле станет не по себе, - ответил Евгений Иванович, чувствуя себя студентом на экзамене.
  - Не по себе? Это ты хорошо сказал! - Илья вскочил и засмеялся дурацким смехом. - Если твои слова перевести с культурного на нормальный, то получится, что большинство живых форм, населяющих землю, перестанут быть живыми формами. Предположительно подохнут все, кроме тараканов, глубоководных рыб и еще нескольких видов рептилий. Чувствуешь в жопе гранату?
  - А если пересидеть это время где-нибудь, в бункере, или, например, в убежище? - несмело заметил Евгений Иванович.
  - Ты смеешься, что ли? Это ж не за день и за два пройдет!
  - А, за сколько?
  - Точно сложно сказать, - Илья задумался, и Евгению Ивановичу показалось, что тот производит в уме какие-то сложные подсчеты, - ну, лет двести, с перекурами, - наконец, подытожил Илья и сел обратно в кресло.
  Евгений Иванович не знал, что ответить, и просто пожал плечами. Наступила неловкая пауза. Илья вдруг помрачнел, поднялся со своего кресла и ушел на кухню. Евгений Иванович испугался, не обиделся ли он, но Илья скоро вернулся с бутербродами и рассказал бородатый анекдот про то, как во время ядерной войны с СССР у американцев ракеты вдруг закончились, а у нас под развалинами макаронной фабрики осталось еще несколько.
  - ...пока у нас бардак, мы непобедимы! - сказал финальную фразу Илья и тихонько засмеялся.
  Евгений Иванович дипломатично улыбнулся. Илья привстал и пододвинул свое кресло поближе к дивану.
  - Я это к тому, Жень, что ядерная угроза уже перестала быть чем-то таким страшным, - тихо и очень убедительно заговорил он, - к ней привыкли, в нее никто не верит, и никто не боится, о ней уже можно даже и пошутить, да? Самое главное, в нее уже не верят даже любимые руководители. Чуешь, чем пахнет?
  - Честно говоря, нет. - Ответил Евгений Иванович, потому что он не только не чуял, чем это пахнет, но и не понимал, в какую сторону вообще текут размышления Ильи.
  - Я сначала думал, что это просто кто-то там, - Илья показал отогнутым большим пальцем куда-то назад, - придумал новую страшилку, а наши и рады стараться, поверили. Кто придумал, не знаю, но уж точно парень неглупый - это же огромные деньги, госзаказ, рабочие места и все такое... Но потом об этом серьезные ребята говорить начали, изыскания проводить... ты академика Коростелева знаешь? (Евгений Иванович ответил отрицательно) Да и бог с ним. Так вот, получается, что все это правда и надо со всем этим что-то делать, причем нам и прямо сейчас, потому что наши детям и, тем паче, внукам ничего такого уже нужно не будет - они же временщики... еще два-три никчемных поколения, и такие дела вообще некому будет делать. Мы, понимаешь, только мы, и больше никто...
  - Почему это именно мы? - удивился Евгений Иванович, - чем-то они хуже?
  - А мы Войну помним, - сказал Илья, - тех, кто после Войны родился испугать чем-то очень сложно. Я-то сам очень долго поверить в это дело до конца не мог. Утром проснусь, бывало, посмотрю в окно, на небо синее-синее, и думаю, чушь это все собачья, а как спущусь в свою нору, как посмотрю за свои приборы, и опять начинаю верить в него, в этот чертов апокалипсис...
  Илья вскочил со своего кресла и зашагал по комнате.
  - Короче, у нас тут есть довольно глубокая шахта, мы называем ее "Аверн" - там моя лаборатория находится. Ты думаешь, почему, я так одеваюсь? Да мне здесь, наверху холодно, привык я там жить, понимаешь... Там тепло, думается очень хорошо, ах как там волшебно думается!
  - Извини, а что такое Аверн? - спросил Евгений Иванович.
  - А, очень просто! Надо было как-то назвать проект, а ничего умного в голову не лезло, одни терранавты с террапроходцами - чушь, короче. Долго мы с ребятами котелки ломали, пока один наш молодой сотрудник в словаре не нашел: "Facilis descensus Averni", то есть: "Легок путь через Аверн" - Авернское озеро в Италии, которое находится в кратере вулкана, считалось преддверием подземного царства Аида. Вот мы и решили назвать проект "Аверн". Как тебе, ничего?
  - Немного претенциозно, тебе не кажется?
  - В самый раз, старик, в самый раз... Так вот, выбор у нас остается не богатый. Либо соорудить подземное царство для всех, либо, - Илья хитро прищурил здоровый глаз, - перебраться на какую-нибудь другую планету, но это только для избранных...
  Кроме того, что вещи, о которых рассказывал Илья, были, мягко выражаясь, нереальными, говорил он про них крайне сбивчиво и непоследовательно. Перескакивая с места на место, то, забегая далеко вперед, то, внезапно возвращаясь обратно, Илья ухитрился соорудить у Евгения Ивановича в голове полнейшую кашу из исторических фактов, слухов, смелых инженерных проектов, и своих личных ощущений и переживаний. Евгений Иванович окончательно перестал следить за тем, что говорит Илья, когда за окном стало темно. А он все говорил, говорил и говорил...
  - Деньги, понимаешь, Женя, это же огромные деньги, - говорил Илья, описывая руками, круги в воздухе, - нам одним с этим делом не справиться, я тридцать лет строю тоннели и знаю, о чем говорю! А это значит, международное сотрудничество, будь оно неладно... Понял, да? До меня это тоже не сразу дошло. Точно помню, когда, два года назад, весной, ранним утром я проснулся и все понял - кто-то хочет спасти нас, понимаешь? Не мы сами себя хотим спасти, а кто-то другой, извне. Мы, люди, на такое не способны, мы можем только разрушать...
  Илья вдруг замолчал и склонил голову, и Евгений Иванович увидел среди спутанных седых волос тонзурку в форме почти идеально ровного круга.
  - Пойдем работать ко мне, а? - сказал вдруг Илья, не поднимая головы. - Я о тебе все сведения собрал, твоей квалификации хватит, и деньги тут немаленькие. И с жильем поможем. Пойдем, а?
  - Знаешь, Илья, - ответил Евгений Иванович, которому этот разговор уже порядком надоел, - у меня сейчас не самая лучшая полоса. И в личном плане и в профессиональном. И еще, знаешь, я, кажется..., кажется, я серьезно болен...
  Илья поднял голову и грустно посмотрел на Евгения Ивановича.
  - Как знаешь, Жень. Но если надумаешь, звони, - и Илья протянул Евгению Ивановичу редкую в те годы штуку - визитную карточку, заполненную, почему-то, на английском языке. - В жизни все очень меняется быстро, если, конечно хотеть жить...
  Евгений Иванович, не глядя, убрал ее в карман и поспешил раскланяться. Он не поверил ни единому слову своего фронтового друга. Все это казалось дурацкой сказкой для взрослых, вроде того, что тогда печатали в "Технике молодежи" и прочем опиуме для народа.
  
  
  13. Алексей Цейслер
  Jedem das Seine
  
  Я сижу на очень низком металлическом стульчике с задранной вверх головой. Руки мои лежат на коленях, а затылок упирается в шкаф. Мою рассеченную бровь обрабатывает крупный мужчина в несвежем медицинском халате, оседлавший краешек табуретки. Это не больно. Несколько минут назад упомянутый мужчина сделал мне тонким длинным шприцем укол, после чего левая половина лба стала деревянной.
  - Рассечение, - бодро говорит мужчина в халате, - знаете, как у боксеров. Только боксеры друг другу морды бьют вполне мотивированно, а у нас с вами тут типичный образец действий немотивированных.
  - С чьей стороны немотивированных? - спрашиваю я, хотя говорить с ним не особо хочется.
  - С обеих, молодой человек. Ну, бабы, понятно, сначала делают что-то, а уже потом пытаются понять, зачем они это сделали. Ну, а вы-то что? Кстати, я не представился. - Он протягивает мне мохнатую ладонь. - Фельдшер Беляев. А вас как изволите величать?
  - Инженер Цейслер, - я слегка пожимаю здоровенную, но нестрашную пятерню.
  - Ба! Доктор Циркуль! Наслышаны-с, как же-с.
  - ???
  - Ну, у нас город маленький, все друг другу если не близкие родственники, то уж точно дальние. Вы моей племяннице изволите преподавать самую необходимую в мире науку. Где тонко, там и рвется, была бы пара, момент найдется?
  - Еще забыли, что всякое сопротивление временно...
  - Да, да, забыл, хорошо, что напомнили. Я ведь точно помню, что их, вроде, три было, ваших основных правила, а вот самое главное-то и запамятовал.
  Беляев изучающе прищуривается, будто смотрит на какую-нибудь редкую зверюгу в зоопарке. Я отвечаю тем же - изучаю Беляева.
  - Итак, - говорит он, видимо, вдоволь насмотревшись на мою физиономию, - если сопромат приехали читать вы, то, не стряслось ли чего с неутомимым доктором Рыжовым?
  - С ним случилась одна неприятность. - Говорю я. - В общем, он заболел.
  - Надеюсь, ничего серьезного?
  - Как вам сказать. Сломал себе обе ноги...
  - Да вы говорите! - Беляев изображает на лице крайнее удивление. - Неужели, бежал за девкой, и раньше времени спустил штаны?
  - Все было несколько иначе, он упал с лестницы, но ваша версия тоже ничего. И откуда у вас такие смелые фантазии?
  - От верблюда. Таких бабников, как ваш Евгений Иванович еще поискать. Неужто, не знали?
  Теперь удивляться приходится мне.
  - Ни в одном глазу...
  - Странно. А тут про него легенды ходят. Среди дамской половины населения, в основном.
  - Вот никогда бы не подумал.
  - А чего тут думать. Самец здоровый. - Беляев смотрит на меня поверх очков. - Хотел сказать, мужчина видный со здоровой тягой к мезальянсу. Знаете, есть такая категория девушек, которые очень любят мужчин постарше и чтобы поумнее...
  Сказанное Беляевым вводит меня в кратковременный ступор. Рыжов бабник? О нем тут легенды ходят?
  - Да и бог с ним с Рыжовым, - Беляев машет в воздухе волосатой ручищей, - горбатого могила исправит. А вы, пардон, уже кандидат?
  - Нет. Еще нет, - отвечаю я, и настроение мое начинает стремительно портиться.
  - Ну и когда же намерены метать дисер перед свиньями? - не унимается Беляев.
  - Сложно сказать...
  - Понимаю, понимаю. А научный руководятел кто?
  - Сейчас принято говорить "руководильник" или "руководилдо".
  - Хм. Последнее особенно близко к истине. И все же, кто?
  - Был Щетинкин.
  - О! Илья Михайлович?
  - Вы что, были знакомы?
  - Не скажу, что близко - он все-таки намного старше - но общаться приходилось. Как там наш старый добрый пес?
  - Второй инфаркт не перенес...
  Беляев становится серьезным и весь его оптимистический задор вдруг испаряется неизвестно куда.
  - Жалко. Чертовски жалко. - Говорит он, глядя куда-то в сторону. - Ладно, бог с ним, с сопроматом. Расстройство одно. - Так с чего мы с вами начали...
  - С мотивации, если мне не изменяет память.
  - Ах, да, мотивация... ответьте мне, дорогой вы мой доктор Ци..., простите, инженер Цейслер, на кой штангенрейсмус вы с ней сцепились? Разве не видно, что у тетки не все дома?
  - Вообще-то я хотел пошутить...
  - Ну, ни фига же шуточки у вас, доктор! Можно я буду звать вас доктор? Привык, знаете ли, к терминологии племянницы.
  - Лучше не стоит. Давайте, это я буду назвать вас доктор, а вы меня, скажем, по имени - Алексей.
  - Как пожелаете, Алексей. Тогда зовите меня по фамилии - Беляев. Идет?
  - Идет.
  - Вот и славно, один редут взят. Теперь поднимите вверх правую ладонь (я поднимаю), левую положите вот сюда (он подсовывает мне томик фельдшерского дела) и повторяйте за мной: клянусь ни при каких обстоятельствах больше никогда не шутить со стареющими женщинами!
  Я смотрю на него, должно быть, со слишком явным подозрением в его вменяемости.
  - Какой-то вы вялый, - говорит он, убирая книгу, - руки можете опустить.
  Я опускаю руки и складываю их на груди. Беляев на некоторое время замолкает, будто раздумывая, о чем бы еще меня спросить.
  - Ну, расскажите теперь, как вам наш парадиз? - наконец говорит он.
  - В смысле? - удивляюсь я.
  - Ну, город вам наш как?
  - Да я, собственно, мало чего успел изучить. - Пожимаю плечами я. - Наш филиал только, да общагу изнутри. Но ни там, ни там, ничего парадизообразного не обнаружил.
  - Не понимаю, что вас не устраивает - природа, архитектура, люди хорошие. Именно рай на земле.
  - Да, люди у вас хорошие. Добрые.
  - Не судите обо всех по этой курице. Она безнадежна. - Беляев очень убедительно крутит пальцем у виска и косит обоими глазами. - А люди у нас замечательные потому, что время, когда хорошим тоном было спрашивать - "Где воруешь?" вместо - "Где работаешь?" наш городок как-то миновало. Вероятно, оттого, что воровать тут было нечего. Те, кто не уехал в Москву на заработки, безусловно, слегка озлобились от безденежья, но, поверьте, остались нормальными. Не то, что в столицах.
  - А что в столицах?
  - Там все продали души дьяволу. - Беляев поднимает правую руку с сомкнутыми указательным и средним пальцами. - Презренный металл лишил вас ума, чести и совести. А заодно и стыда.
  - Лично я ничего никому не продавал.
  - Ай, бросьте. Все так говорят. На самом деле, факт продажи ваших душ доказательств не требует.
  - У вас что, чек есть?
  Беляев смеется противным смехом, который совсем не вяжется с его габаритами.
  - Нет, чека у меня нет. - Говорит он, отсмеявшись. - Но всем известно, что вы мечтаете разбогатеть вдруг, одномоментно, здесь и сейчас. Раз и готово. Поэтому и использовать приходиться короткую, как мини-юбка формулу успеха...
  - Круглое - лизать, продолговатое - сосать?
  Беляев одобрительно хлопает меня по плечу.
  - Третье забыли: что плохо лежит - хватать.
  - А вы здесь, значит, используете другую формулу.
  - Мы - другую. Мы исповедуем долгий и безнадежный путь, что с вашей точки зрения, как это у вас называется, катастрофически негламурно. Но путь этот лечит и совершенствует душу. Лично я занимаюсь практикой только ради удовольствия. Денег это совершенно не приносит.
  - Путь Сенишинских самураев?
  - Jedem das Seine*.
  - Оптимистично.
  Беляев встает с табурета и направляется к металлическому умывальнику, над которым вместо зеркала висит табличка с надписью: "Мойте лапы, эскулапы". Открывает воду, и из латунного крана начинает прерывисто сикать тоненькая струйка.
  - Кстати, вы женаты? - спрашивает он, намыливая волосатые лапищи.
  - Нет, я не женат, - памятуя о прошлой ошибке, говорю я.
  - А! Ну, так это же здорово! - Беляев вытирает руки белым вафельным полотенцем и возвращается на свой табурет. - У нас тут девушки просто загляденье.
  - Да? Я что-то не заметил.
  - А я вам объясняю, почему. Все дело в том, что стремление к недостижимому стандарту зализанных в фотошопе моделей привело ваших столичных мымр в логически обоснованный эстетический тупик.
  Я киваю.
  - Лично мне на таких противно смотреть. - Продолжает Беляев. - А здесь у нас, напротив, сохранился уникальный женский тип, который для меня всегда являлся эталоном. Как бы это поточнее сформулировать - образ советской городской красоты. Попрошу не путать с красотой российской глубинки - это совсем другое. - Беляев показывает руками, в каких именно местах не нужно путать только что введенные им понятия. - Для вас некрасиво все, что не попадает в формат журналов для дур. Так? Вы просто разучились замечать настоящую красоту. Не говоря уже о том, какие у вас там царят нравы... эти ваши столичные паршивки... проституция стала практически нормой поведения...
  Мне надоедает провинциальный бред, и я его прерываю:
  - На самом деле, Беляев, - говорю я, - весь этот глянец не для наших, а скорее, для ваших паршивок... Наши обычно разбираются с этими вопросами сами, а вот вашим, без справочной литературы не обойтись никак. А насчет нравов, то, поверьте, провинциальные девушки обычно более раскованы. Очень я их за это люблю...
  - Да?
  - Да-а-а. Это мой конек. Надо просто попозже зайти в небольшой круглосуточный магазин и вежливо поинтересоваться стоимостью интимных услуг у продавщицы подходящего возраста. А лучше, у какой-нибудь из девушек, которые расставляют продукты на полках, так называемых мерчандайзеров... Здесь самая важная вещь - это уверенность, подходишь и интересуешься. И вот только не надо хлопать глазищами - ежу понятно, что ты даешь в подсобке хозяину, Рафику, а может еще и охраннику Мише и шоферу Диме. Так что побольше наглости и все будет чики-пуки. Главное, чтобы было на чем и куда отвести даму. На худой конец, конечно, можно и в авто, но это как-то слишком по-тиновски. Раз в месяц для разрядки конечно можно, но не чаще...
  Беляев удивленно поднимает брови.
  - С вашим ростом в машине?
  - А я специальную позу придумал, только надо из машины выйти. Девушка высовывает из открытого окна пассажирской двери свою голую задницу, а я захожу снаружи, и...
  - Довольно.
  Беляев встает и идет к окну.
  Со спины он выглядит более отталкивающе, чем спереди. Виной всему его круглая, покрытая короткими седыми волосами, голова, которая растет прямо из широкой спины. По моим наблюдениям, так стригутся отставные военные, физкультурники и люди с резким характером, поэтому я всегда настороженно отношусь к обладателям таких шевелюр.
  - Вот, что я вам скажу, Алексей. - Говорит он спокойно. - Травма у вас несерьезная, поэтому больничный я вам не выпишу. Голова болеть не должна, но уж если заболит, выпейте цитрамончику, после еды полколесика. Умывайтесь осторожно, не надо, чтобы вода туда попадала...
  - И сколько мне ходить с этой красотой?
  Понимая, что теперь я могу идти, я встаю со стула.
  - Сколько нужно, - Беляев снова останавливает меня, - Обычно недели бывает достаточно. Приходите завтра на перевязочку. И еще, Алексей, это, разумеется, не мое дело, но вам надо быть посдержаннее...
  - Что вы имеете в виду?
  - Как что, вашу реакцию на раздражение, конечно. Я без усилий вывел вас из равновесия, куда это годится? Так ведь, наверное, было и с дыроколометчицей?
  - Просто я не люблю, когда лезут в мои дела.
  - А этого никто не любит. - Говорит Беляев и вдруг меняется до неузнаваемости. Маска провинциального скомороха исчезает, и лицо его приобретает вполне интеллигентные черты. На губах играет незлая улыбка.
  - На самом деле, мне очень нравится столичная пыль, - добродушно сообщает он. - Я имею в виду безобидный глянец про модные шмотки, дома, машины, выпивку. Раньше ненавидел, а потом понял, что это самый настоящий культурный слой. - Он подходит ко мне поближе и заговорчески шепчет: - и что девки сейчас везде нетребовательные, что в столице, что здесь, я тоже прекрасно знаю. И частенько этим пользуюсь - пятьсот рублей всего, в среднем.
  Я молча киваю головой.
  - Думаю, ваша проблема в вашей профессии. Точнее в вашем к ней отношении. Вы воспринимаете собеседников, как студентов. Так? Лучший способ уразуметь это - самому встать на место тех, на кого вам приходится воздействовать.
  - Вы о чем?
  - Сходите на лекцию. Послушайте, попишите. Это помогает вернуться к истокам, вспомнить молодость...
  - Беляев, а вы...
  - Вы хотите спросить, хожу ли я ко врачам?
  - Да.
  - Конечно, хожу. Еще как хожу. Как на работу иногда хожу, когда вдруг перестаю понимать тех, кто приходит ко мне на прием. Compranez vous *?
  - Natürlich**.
  - Вот и славно. До завтра, Алексей. Впредь, не дразните животных, я хотел сказать, будьте осторожны с дамами. Кто знает, какой еще сюрприз для вас готовит парадиз... И, выше нос, шрамы украшают!
  
  В Рыжовском зеркале висит физиономия заслуженного мордобойца, отдаленно напоминающая мою фотографию в паспорте. Залепленная пластырем левая бровь мужественности не придала, напротив, сделала лицо обиженным и ущербным. Теперь у меня в прямом смысле слова на морде написано, что...
  Мне нужно думать о занятиях, а в голове почему-то вертится мой здешний предшественник. Точнее, то, что про него напел хвалящий свое болото фельдшер Беляев.
  "Теперь понятно, - думаю я, - почему Рыжов так рвался читать тут лекции, особенно в весеннем семестре. А мы-то думали, что все дело в даче, которая у него в получасе езды отсюда. Оказалось, что не все так просто... А почему, собственно, нет? Сколько его помню, Рыжов всегда выглядел молодцом. Спортивный, подтянутый, зубы и волосы, вроде, свои - короче, прямая противоположность кафедральных старперов. Да и блеск в глазах говорил за здоровое состояние организма. И все-таки, что-то тут не то. Но вот что именно..."
  - Саш, слушай, ты случайно не знаешь, сколько Рыжову стукнуло, когда он... ну, это, чебурахнулся, - спрашиваю я Шуры Гайворонского, который позвонил на кафедру насчет учебных планов.
  - Восемьдесят, - отвечает Саша.
  - Сколько, сколько?
  - Во-семь-де-сят. Ты что, оглох там?
  - Ты ничего не путаешь?
  - Абсолютно. Он еще тогда сказал, что если шестьдесят - пропуск в женскую баню, то восемьдесят - в дурдом.
  - Это почему еще?
  - Башка потому что уже не варит...
  
  
  14. Рыжов
  Грядут перемены
  
  Конечно, она от него ушла. Она позвонила на кафедру, попросила его позвать, висела на телефоне добрых десять минут, пока его искали по всему факультету, и, когда он, запыхавшийся от пробежки, наконец, подошел к аппарату, просто сказала, что им срочно надо поговорить. И положила трубку. Разумеется, Евгений Иванович понял, о чем именно, но, не раздумывая, сорвался и поехал в Москву.
  Нина уходила не просто так, не куда-то там, непонятно к кому, она уходила к Тимирязеву, тому самому - долговязому, с бородкой клинышком, который был тогда, на двойном свидании, или, если точнее, дружеском ужине, при Оле Гальпериной. А это всегда больнее, если знаешь, кто...
  Нина наговорила Евгению Ивановичу много всякого, пока они сидели на кухне. Он не слушал ее, как когда-то не слушал Татьяну, а раньше, Людочку и всех-всех прочих, которых ему приходилось оставлять. Но вот в чем штука, во все прошлые разы он, выслушивая объяснения/обвинения/угрозы, уже думал о завтра, о послезавтра и (наверное, более всего) о послепослезавтра; теперь же ни одна его мысль не обратилась предложением в будущем времени. Только в настоящем и прошлом. Евгений Иванович тогда в первый раз в жизни всерьез задумался о конце своей собственной истории. А Нина ушла к Тимирязеву.
  Если быть точным, то уйти пришлось Евгению Ивановичу, поскольку здесь, в ее квартире на улице Херсонской, ему по понятным причинам уже не представлялось больше быть места.
  Евгений Иванович взял в институте отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам и несколько дней погостил у одного преподавателя с кафедры, с которым успел завести приятельские отношения. В это время он ничем таким особенным не занимался, просто бродил по городу или один в пустой квартире смотрел телевизор. Делать что-то и, тем более, думать о чем-то Евгению Ивановичу не моглось.
  На третий день безделья он зачем-то поехал в платную поликлинику на Большой почтовой улице и отдался одному светилу от урологии с армянской фамилией.
  - Все бесполезно, - сказало светило, - вы, дорогой мой, как Советский Союз, тратите большие деньги на то, чем уже никогда не воспользуетесь.
  - Диссидент носатый, - пробурчал Евгений Иванович, расплатился в кассе и ушел прочь.
  На следующий день он уехал в Сениши, как ему тогда показалось, умирать.
  
  Визитка Ильи Михайловича Щетинкина обнаружилась в кармане "лекционного", то есть того, который не жалко пачкать мелом, пиджака. Она мирно лежала в его боковом кармане со времени того разговора в полуподвальной квартире, из которого Евгений Иванович для себя сделал вывод, что у Ильи положительно не все дома.
  На сумасшедших ученых Евгений Иванович насмотрелся достаточно еще в Ленинске. Таких людей в научном цеху, всегда было с избытком - вероятно, с возрастом у некоторых инженерно-технических работников начинали происходить определенные трансформации в сознании, и, как следствие, в интересах - их начинало тянуть на научно-техническую небывальщину.
  Вечный двигатель, разумеется, никто на рабочем месте не мастерил, и гомункулуса в чашке из-под чая не выращивал - чудили по-современному, сообразно веку НТР - да еще окружающих в свою веру обратить пытались. Зацикливался, скажем, старший научный сотрудник такой-то на анизотропности времени, или беспроводной передаче электрической энергии, или еще, бог знает на чем, и мало становилось ему собственную научную карьеру поближе к помойке подтолкнуть, так он еще обязательно кого-нибудь из коллег с собой прихватить норовил. Вместе-то веселее.
  Поэтому Евгений Иванович и отнесся к Илье примерно с этих позиций, но смущало следующее - на маленькой картонной карточке было указано слишком уж серьезное научное звание, да и занимаемая Ильей должность внушала, если не благоговение, то уж уважение, как минимум. Евгению Ивановичу еще ни разу не приходилось встречать сумасшедшего зама по науке закрытого НИИ.
  Позвонить по указанному в визитке номеру его заставило, как это ни парадоксально, отсутствие всякой веры в собственное будущее. Евгений Иванович чувствовал, что жизненные (не только мужские) силы уходят из него, как песок сквозь пальцы - не поймать, не сохранить.
  Он позвонил, потому что сдался. То была странная форма капитуляции - видимо, схожий механизм и выпихнул его, безоружного, тогда, в сорок первом из окопа на немца с винтовкой. Евгений Иванович по-настоящему поверил в то, что жизнь его кончается, и решил еще больше сократить тот небольшой ее кусок, не растягивая его и не хватаясь за медицинские соломины. Он почему-то был уверен, что работа у Ильи его прикончит.
  По телефону Евгения Ивановича приятным голосом долго пытала какая-то непонятного возраста женщина - кто он, да что он - которая в результате заявила, что Илья Михайлович сейчас в лаборатории, а там нет городского телефона, только внутренний, и поэтому попросила оставить свой номер, чтобы по возвращении из лаборатории Илья Михайлович по нему перезвонил.
  - Он что, в Аверне? - спросил Евгений Иванович
  В трубке воцарилось густое молчание, и Евгений Иванович понял, что ляпнул лишнего.
  - Оставьте, пожалуйста, ваш номер, - наконец сказала женщина, и в ее голосе прозвучал некоторый испуг.
  Илья отзвонился через два часа. За это время Евгений Иванович успел выпить целый электрический чайник чаю, и выкурить шесть сигарет. Он нервничал. Ему казалось, что Илья вообще не станет ему звонить, а если позвонит, то скажет, что поезд уже ушел. Потом он проклинал себя за то, что вообще набрал этот номер, а потом...
  - Ты просто невероятно вовремя, старик, - крикнул Илья из шипящей трубки.
  
  Копать человек начал сразу после того, как слез с дерева. Или вышел из океана. Или из космического корабля. Это кому, как нравится. Другими словами, копал он всегда, и в мирное время, и уж, тем более, в военное. Подземные ходы, чтобы вовремя смыться или, наоборот, незаметно пролезть в расположение противника до середины позапрошлого века выполняли врукопашную - киркой и лопатой. Когда пришла эра пара и электричества, команды проходчиков вооружились отбойными молотками и подрывными шашками, но суть процесса осталась прежней.
  Игры закончились, когда в 1951 году американцы построили первую тоннельную бурильную машину. Такую длинную зубастую металлическую гусеницу диаметром метров восемь, способную прогрызать вертикальные, горизонтальные, и даже спиральные ходы в любой породе со скоростью несколько сотен метров в месяц. Такими (ну, или почти такими) во всем мире пользуются до сих пор. Вот, собственно и все, чем до определенного времени располагало человечество для решения вопроса продырявливания земли.
  А в шестидесятые годы один советский инженер, который двадцать лет строил метро для дружественных демократий, придумал тоннели не бурить, а выжигать, в смысле выплавлять гигантской горелкой. Этим инженером был ныне доктор технических наук, зам по науке директора НИИгеомаша Илья Михайлович Щетинкин.
  Проходку туннелей выплавлением (метод ПТВ) как направление научной деятельности долго никто всерьез не воспринимал, но при всей своей экзотичности и, как казалось многим, технической нелепости, он оказался намного экономичнее и удобнее, чем традиционные взрывы и бурение. Настолько экономичнее, что отлично вписался в социалистическую модель.
  Метод ПТВ поднялся на волне экономии семидесятых. Им очень быстро, как тогда говорили, в рекордно короткие сроки, проложили несколько тоннелей Киевского метро. Коллективу разработчиков (и Щетинкину в том числе) дали государственные премии и присвоили очередные звания. Потом были Минск, Горький и Куйбышев. С помощью метода ПТВ даже планировалось осуществить сумасбродную программу связи крупных промышленных центров страны системой сверхглубоких и сверхдальних тоннелей.
  Но случилась беда - во время прохода одного из тоннелей Ленинградского метро произошел взрыв по причине сбоя в системе эвакуации продуктов горения. Погибли люди, много людей.
  Тогда, казалось, для Щетинкина в один момент кончилось все. Известность, карьера, репутация. Да и сам он кончился на определенное время. Говорят, после того, как его перестали таскать по судам, он несколько месяцев отдыхал в старинном особняке имени Кащенко на Загородном шоссе.
  Потом были несколько лет безвестности и бесполезности. Невозможно было протолкнуть ни одной, даже пустяковой темы, если в числе исполнителей значилась его фамилия - у нас очень хорошо умеют хоронить живьем.
  А в 1972-ом Илью Михайловича пригласили работать в некий почтовый ящик, который по слухам занимался проектированием правительственных и военных объектов особой важности, читай - глубокого залегания. Но это были только слухи и догадки, чем на самом деле занимались люди там, в этом п/я, никто толком не знал. Было известно только, что в него рано или поздно, не мытьем, так катаньем попадали лучшие зубры метростроя - геологи, строители, прочнисты, специалисты по механике грунтов и прочие и прочие... Получался эдакий dream-team для подземных работ. Обычно людей переманивали туда не хитро, но эффективно - жильем и окладом, Илью Михайловича же просто пригласили.
  В НИИгеомаше Илья стал заниматься ровно тем же, чем занимался раньше, то есть разработкой методов проходки тоннелей, только тоннели эти теперь вели не от одной станции метро до другой, а соединяли собой целые подземные города и поселки, о которых он ничего не знал, и даже не имел права спрашивать. На этот раз Илья повторять своих ошибок не стал и предложил породу не жечь, а плавить электрической дугой.
  
  Специальность Евгения Ивановича Рыжова, по которой он защищал диплом, а позднее и кандидатскую диссертацию, называлась "Инженерное освоение подземного пространства". Вы только подумайте - Освоение Подземного Пространства! Памятник бы поставить тому, кто свел вместе эти три слова. Куда там современным рекламным "гениям". Освоение подземного пространства! Вот она, гениальная реклама наигрязнейшей в мире профессии.
  В тысяча девятьсот сороковом году Евгений Иванович эту наживку и заглотил. Возможно, основой его выбора послужил досадный эпизод из детства. Когда он был маленький, лет эдак в семь - десять, кто-то из одноклассников спросил его, не читал ли он книгу "Дон Кихот"?
  - Конечно, читал, - соврал Евгений Иванович.
  - И о чем она? - спросили его опять.
  - Про подземный ход, - сказал Евгений Иванович. Просто послышалось ему "донкий ход". Донкий - значит глубокий, подумал он. От слова "дно".
  Тогда над ним долго смеялись, и на все школьные годы приклеилась к нему эта странная кличка "Донкий". Но и безотносительно этого случая, Евгению Ивановичу всегда, с самого его детства, нравились подвалы, погреба, колодцы, и, конечно же, метро. Что-то его в них притягивало, тянуло и манило, и была в этом какая-то злая ирония, непонятный парадокс - в то время как все его сверстники стремились в пространство воздушное, он мечтал осваивать подземное. Все вверх, а он вниз. И вглубь.
  Летом сорокового года, в светлом и просторном зале, где располагалась приемная комиссия Московского механико-машиностроительного института, Евгений Иванович сделал свой выбор не вполне, может быть, осознанно, но зато ни секунды не сомневаясь в его правильности, когда увидел на одном из стендов заветное - "Инженерное освоение подземного пространства".
   Правда, поначалу никаких признаков освоения пространства не наблюдалось, а наблюдались инженерная графика, начертательная геометрия, физика, химия, теоретическая механика, и другие общетехнические дисциплины. А потом была война.
  Продолжил Евгений Иванович свое обучение уже в сорок втором году в абсолютно новой группе - от той половины своей, которая в ноябре сорок первого отправилась чинить танки на завод Љ 22, он отстал на год.
  После окончания института Евгений Иванович несколько лет занимался теоретическими вопросами сейсмоустойчивости зданий, а уже в Казахстане, проектированием подземных сооружений особой прочности, то есть рассчитанных на механическое, тепловое, радиационное и электромагнитное воздействие ядерного взрыва. В его "портфолио" были и командно-измерительные пункты и узлы связи, и подземные хранилища техники и топлива, убежища для личного состава, и много-много чего еще.
  Обделка подобных сооружений - конструкция, закрепляющая собой выработку объема породы - делалась тогда из монолитного бетона, позже ее стали заменять сборной из заранее заготовленных железобетонных элементов. Год из года проектируя и рассчитывая на прочность эти бетонные коробки, кольца, стаканы, трубы и прочие составляющие, из которых, как из конструктора потом собирались скрытые постороннему глазу многоэтажные строения, Евгений Иванович решил подойти к этому вопросу немного с другой стороны, т.е. с противоположной.
  Идея была, в общем-то, стара, как сам сопромат. Ведь чтобы что-нибудь под нагрузкой не сломалось, совсем не обязательно до бесконечности повышать его прочность, увеличивая размеры несущих частей этого чего-то до гигантских, можно сделать его наоборот более гибким, чтобы оно под этой нагрузкой гнулось, но, при этом не ломалось. Потому как прочность и жесткость, как известно, совершенно разные вещи. Другими словами, Евгений Иванович решил не увеличивать толщину обделки подземных сооружений, а наоборот сделать ее податливой, чтобы при подвижках грунта (от землетрясения или ядерного взрыва) она бы изменяла свою геометрию, но не разрушалась, и люди и техника, которые находились внутри, остались бы целы и невредимы.
  Евгений Иванович реализовал эту идею в податливых (нежестких) строительных сооружениях - таких стержневых конструкциях на шарнирах, которые строители сразу же окрестили "клетками". Новинка оказалась удовольствием недешевым (стержни-то титановые), и прижилась не сразу, прошел почти десяток лет, пока Рыжовские "клетки" нашли себе заслуженное место подальше от солнца. Разумеется, нежесткими делались далеко не все помещения, а лишь самые важные и наиболее удаленные от поверхности. Остальные же проектировались по старинке, как традиционные железобетонные саркофаги.
  Вот именно эти ажурные Рыжовские конструкции, которые он в свое время изобрел и запатентовал, теперь очень пришлись ко двору НИИгеомаша.
  
  Через неделю после телефонного разговора с Ильей Евгений Иванович зашел лифт, расположенный в холле второго этажа Инженерного корпуса НИИГЕОМАШа. Это был самый обычный пассажирский лифт, какие встречаются в новостройках - но имелись, в прочем, и отличия: кнопки здесь были круглые и просто огромные, по сравнению с "гражданскими", хоть ладонью жми. Они были сведены в две неравные по длине вертикальные колонки, - слева белые, справа - черные; нумерация у левой колонки была снизу вверх, а у правой - наоборот, сверху вниз. Белых было девять, черных - двенадцать. Евгению Ивановичу нужно было на минус двенадцатый, и, немного поколебавшись, он надавил большим пальцем на самую нижнюю.
  После того, как перед ним сомкнулись коричневые под дерево двери, Евгений Иванович, увидел свое отражение в небольшой блестящей металлической пластине, висевшей ровно на уровне его лица на правой половинке двери, и инстинктивно пригладил рукой безобразно торчавшие после зимней шапки волосы. Лифт тронулся. Ехал он долго, с обычной для обычного лифта скоростью, и Евгению Ивановичу на миг показалось, что он просто спускается вниз с двенадцатого этажа какой-нибудь московской новостройки.
  Когда двери, наконец, раскрылись, Евгений Иванович увидел перед собой стеклянную будку с небольшой амбразурой, за которой просматривался человек в военной форме. Рядом с будкой был турникет.
  Офицер молча принял из рук Евгения Ивановича его паспорт со вложенным внутрь пропуском. Долго читал паспорт, потом пропуск, а потом снова паспорт. После этого, оторвал корешок от пропуска и что-то записал в толстый журнал.
  - Кто сопровождающий? - неожиданно высоким голосом сказал офицер.
  - Профессор Щетинкин, - ответил Евгений Иванович, и в этот момент, как будто ожидая своего вызова на сцену, из-за турникета появился Илья и показал офицеру запаянный в пластиковую рамку пропуск.
  - Проходите, - сказал военный и вернул Евгению Ивановичу паспорт.
  Илья крепко пожал Евгению Ивановичу руку. Было видно, что он рад его приходу. Евгений Иванович хотел что-то сказать, но Илья приложил палец к губам, мол, не здесь, и жестом пригласил Евгения Ивановича пройти в мощную железную дверь, от турникета справа. Евгений Иванович молча кивнул и дернул ручку на себя. За дверью, которая на удивление легко открылась, был длинный коридор, серо-голубые стены, потертый линолеум, и еще двери, двери, двери... По коридору перемещались разные люди: военные без головных уборов, штатские в белых халатах, или просто в не очень опрятных костюмах, рабочие в халатах синих и коричневых, похожих на грибные шляпки, беретах. За редким исключением они все здоровались с Ильей, а заодно и с Евгением Ивановичем.
  Когда кончился коридор, Евгений Иванович с Ильей снова попали в лифт, только на этот раз, все кнопки в нем были черные - двадцать одна штука. "Ступенчатое расположение шахт, - подумал Евгений Иванович, - значит, дальше будет еще одна".
  Следующий коридор, такой же длинный и серый, только повернутый относительно первого на девяносто градусов, опять кончился лифтом, теперь больше похожим на шахтную клеть. Внутри стоял высокий бледный солдатик, который козырнул Илье и открыл металлическую дверь. Илья в ответ кивнул головой, Евгений Иванович сделал тоже самое.
   Это действительно оказалась настоящая шахтная клеть, человек на десять, а, может, и больше, как в кино про метростроевцев, только дополненная несколькими металлическими порученьями, соединяющими пол с потолком. Илья подошел вплотную к одному из них, Евгений Иванович встал рядом. Солдатик грохнул дверью и с усилием переложил из горизонтального в вертикальное положение небольшой, торчащий из стены рычаг.
  - Держись, - сказал Илья и двумя руками ухватился за поручень.
   Клеть с электрическим воем сорвалась вниз. В глазах у Евгения Ивановича вдруг стало темно. Мешком он сполз по поручню вниз и осел на холодный железный пол. "Перегрузка", - подумал он, отключаясь.
  - Эй, полегче там! - крикнул Илья солдату. - Тут человек новый!
  - Виноват, Илья Михайлович! - отозвался он и навалился на рычаг.
  Клеть замедлила ход, но Евгению Ивановичу легче не стало.
  - Э, да ты совсем сдал, старик, - услышал он где-то в стороне голос Ильи, - но ничего, это мы поправим, это мы...
  Окончания фразы Евгений Иванович не услышал. Он лежал на полу клети, привалившись к поручню, и уже ощущал во всем своем теле неправдоподобную легкость. Ему казалось, будто он стал легче воздуха, и вот еще чуть-чуть, и он воспарит из этого колодца к небесам, и никакая земная толща, нависающая сверху, его не остановит.
  "Вот и смерть пришла, - только и успел подумать Евгений Иванович. Глаза его закрылись, и он отключился.
  Сквозь сизый не то пар, не то дым Евгений Иванович увидел вокруг себя огромную толпу голых баб. На секунду он подумал, что попал в предбанник огромной женской бани, где столпилось по меньшей мере несколько сотен, а может быть и тысяч молодых женщин. Именно молодых, поскольку ни женщин в возрасте, ни старух, Евгений Иванович не заметил. Вокруг были только крепкие девичьи телеса - груди, животы, задницы... Он приподнялся на цыпочки и с высоты своего роста увидел, на сколько хватало его близоруких глаз, женские головы в растрепанных волосах всех мастей и фактур.
  Женщины смотрели на него молча. В их глазах не было злобы, испуга или стыда (ни одна даже не подумала прикрыться), в их глазах не было ничего. Пусто было в их глазах...
  - Подъем, - сказал Илья, - приехали.
  Голые барышни вмиг куда-то исчезли, и Евгений Иванович обнаружил себя лежащим на металлическом полу лифта. Над ним склонились Илья и молодой бледный солдатик. Евгения Ивановича тошнило.
  - Не залеживаемся, поднимаемся, - с интонацией доброго дежурного по роте сказал Илья и аккуратно взял Евгения Ивановича под левый локоть. Солдатик пристроился справа, и способом, который алкоголики называют "троица", Илья, Евгений Иванович и неизвестный военнослужащий срочной службы вышли из клети в очередной длинный коридор.
  До кабинета Ильи они брели довольно долго, иногда останавливаясь, чтобы Евгений Иванович мог отдышаться. На этот раз в коридоре им не попалось ни одной живой души. Наконец, Евгения Ивановича затащили в какой-то кабинет и аккуратно водрузили в глубокое мягкое кресло. Солдатик, козырнув Илье, отчалил на пост, и Илья с Евгением Ивановичем остались в небольшой комнате одни.
  - Хочешь, глаз укушу? - спросил Илья и, не дождавшись ответа, вынул из глазницы протез и сделал вид, что пробует его на зуб.
  Евгений Иванович чуть было вторично не потерял сознание.
  - С юмором у тебя плохо, Жень. А это в нашем деле, не последнее дело.
  Илья протянул Евгению Ивановичу стакан с мутным раствором. Евгений Иванович выпил, и у него мгновенно сжало виски, а потом также резко отпустило. Краски окружающей реальности, которые за последние минуты несколько поблекли, обрели прежнюю яркость. Захотелось сделать глубокий вдох и встать.
  - Лучше посиди пока, - осадил Евгения Ивановича Илья.
  Дверь кабинета со скрипом приоткрылась, и по направлению к Евгению Ивановичу прошлепал кто-то странный маленького роста в светлом комбинезоне на молнии.
  "Ребенок? - подумал Евгений Иванович. - Зачем здесь ребенок? Лилипут? Карлик?"
  Малыш в комбинезоне приблизился и оказался обезьяной с седой бородкой и умными глазами.
  - Знакомься, это - Джон Гленн, наш основной пилот, - сказал Илья.
  Евгений Иванович подумал, что это очень хорошо, что он сидит, а не стоит. Джон Гленн остановился на расстоянии вытянутой человеческой руки от его колен и внимательно посмотрел Евгению Ивановичу прямо в глаза. Поведение животного было странным - из последнего выпуска "В мире животных" Евгений Иванович знал, что обезьяны предпочитают без особой необходимости так не делать, в смысле, не смотреть другому животному в глаза, поскольку для них это является признаком агрессии. Да и выглядел Джон уж больно прямоходящим.
  Джон сделал небольшой шажок к Евгению Ивановичу и положил ему на плечо свою руку с очень длинными пальцами.
  - Жень, ты ему понравился, - сказал Илья.
  По потолку поплыли розовые тени, и сознание вновь оставило Евгения Ивановича.
  
  
  15. Алексей Цейслер
  Мы репетируем!
  
  Стелла Юзефовна не стала распускать никаких слухов. Она вообще приняла обет молчания о том, что произошло в тот вечер, потому что на следующий день кое-что случилось. А дело было вот как:
  Утром я пришел на кафедру чуть раньше обычного, чтобы забрать все необходимое для лекции и побыстрее, ни с кем не повстречавшись, смыться в лекционную аудиторию. Дверь кафедры оказалась незапертой, я дернул латунную ручку на себя и обмер.
  Первой мне бросилась в глаза монументальная фигура Стелы Юзефовны, которая, приняв сценическую позу "оставьте меня, оставьте", стояла в центре лаборатории. Правой рукой она опиралась на испытательную машину, а левой, будто закрываясь от солнца, заслонила глаза. Стелла Юзефовна была похожа на портрет Ермоловой в своем старомодном фиолетовом платье со шлейфом и вставленной на груди сеткой. Грудь под сеткой высоко вздымалась.
  Перед Стеллой Юзефовной, приклонив колено, находился высокий худой студент с длинным лицом, наполовину закрытым невообразимых размеров челкой, и держал Стелу Юзефовну за руку. На студенте был ядовито желтый свитер и несколько коротковатые черные брюки. В просвете между брючиной и носком виднелась бледная волосатая плоть.
  Желтый свитер кавалера настолько не подходил к фиолетовому туалету Стелы Юзефовны, что одно это могло служить достаточной причиной для отказа, но Стелла Юзефовна предпочла обрушить на воздыхателя самый испытанный аргумент.
  - Жиров, вы не понимаете, я замужем, - сказала она, глядя в сторону, на портрет Отто Мора.
  - О, Стелла, но как же мне быть, - с жаром голосил студент, терзая ее кисть, - я не могу без вас.
  - Забудьте меня, Жиров! - Стелла Юзефовна воздела глаза к потолку. - Вы еще найдете себе моложе...
  - Мне не надо моложе, мне нужна вы... только вы...
  Я давно заметил, что долго оставаться незамеченным, находясь в неком замкнутом пространстве и наблюдая за другими людьми, дано не всякому. Можно надежно спрятаться, соблюдать абсолютную тишину, не шевелиться и не дышать, но все равно через какое-то время те, за кем ты наблюдаешь, обязательно обернуться в твою сторону и спросят: - "Кто здесь?" Дело тут не в маскировке, а в самом подходе к подсматриванию. Для того чтобы стать невидимым, надо, прежде всего, живо интересоваться происходящим процессом, случайные же, незаинтересованные свидетели обнаруживаются весьма быстро.
  Они синхронно повернули головы в мою сторону. На лице студента (на незакрытой челкой его половине) отразился ужас. У Стелы Юзефовны - негодование.
  - Простите, я не вовремя, - сказал я и выскочил в коридор.
  Вечером, после того, как закончилась моя последняя пара, я зашел на кафедру и встретил там Стеллу Юзефовну. Уже в другом наряде (черная юбка + черный жакет с янтарной брошкой в виде жука скарабея на левом лацкане + кремовая блузка с бантом) она сидела, сложив руки на коленях, недалеко от того места, где происходило утреннее объяснение.
  Увидев меня, она встрепенулась.
  - Алексей, вы нас не так поняли, это была репетиция, - сказала она и поднялась мне навстречу.
  - Хоть мне и нет никакого до этого дела, - ответил я, отстраняясь, - я сразу почувствовал в увиденном театр, потому, как у женщины вашего возраста в жизни уже не может быть подобных сцен.
  Стелла Юзефовна вспыхнула. Я, должно быть, тоже покраснел, оттого, вероятно, что сказал мерзость. Ох уж эта мне вшивая интеллигентская реакция на собственную подлость! Даже унизить никого толком не могу, не почувствовав запоздалое, уже никчемное раскаяние. Захотелось извиниться.
  - Тогда заключим сделку, - моя собеседница снова села, - вы будите молчать про то, что видели сегодня утром, а я - вот об этом...
  Она резко подняла правую руку с вытянутым указательным пальцем, который устремился точно в пластырь, скрывавший мою рассеченную бровь. Тут я вспомнил, что не сходил сегодня к Беляеву на перевязку.
  - ...мне подобная слава, разумеется, не повредит, а вот вам...
  Стелла Юзефовна так выразительно прищурила глаза и сдвинула брови, что вкупе с вытянутым пальцем стала похожа на злую волшебницу из какого-то старого мультика.
  - Идет, - ответил я, не раздумывая, - а то еще превратите меня в тыкву.
  Стелла Юзефовна опустила руку. Брови ее вернулись на место и глаза обрели обычные очертания и размер. Краска сошла с ее лица, оно разгладилось и стало на удивление спокойным и уверенным.
  - Алексей, а вы не хотите извиниться? - вдруг спросила она и снова встала.
  - За что, простите?
  - Вы сказали гадость про мой возраст.
  - Ах да, извините ради бога. Но тогда и вам не плохо бы извиниться за то, что разбили мне бровь дыроколом, Стелла Юзефовна. Могли, ненароком и в глаз...
  Тут Стелла Юзефовна повела себя несколько странно. Она сделала уверенный шаг в мою сторону, и на ее лице заиграла непонятного сорта улыбка.
  - Тогда поцелуемся в знак взаимного прощения, - и, положив свои руки мне на предплечья, она приложилась щекой к моей щеке. Я почувствовал мягкое касание и многоярусную смесь женских запахов.
  Дверь на кафедру открылась, и я увидел знакомый лик с огромной челкой. В правом глазу была надежда, которая через мгновение сменилась ужасом.
  - Закройте дверь, Жиров. Мы репетируем! - отрезал я.
  Теперь мы со Стеллой почти дружим. Мне доверяют некоторые кафедральные секреты и сплетни (обычно времен олимпиады в Лейк-Плэсиде), и регулярно после вечерних занятий поят чаем с кексами, разумеется, в обществе Матвея Матвеевича.
  Все-таки, странный народ, эти женщины. Заслужить их расположение порой невозможно без какой-либо конфликтной ситуации, а уж привязанность без негодяйства с мужской стороны, по-моему, невозможна в принципе. Кому расскажи, что примирение с одной мадам у меня случилось после того, как она залепила мне в глаз дыроколом, а я застукал ее с пылким геронтофилом!
  
  Сегодня как раз такой вечер. На кафедре никого. Мы со Стеллой Юзефовной опустошаем по второй кружке какого-то вонючего цветочного чая. Матвей Матвеевич на хозяйстве.
  Теперь эти людей видятся мне совсем по-другому. "Они ведь самые обычные старики, - думаю я, - возможно бездетные, или просто покинутые своими отпрысками, застрявшие на небольшом острове старого мира - кафедре сопротивления материалов провинциального ВУЗа". Теперь мне их даже немного жаль.
  Матвей Матвеевич возвращается на свое место. Он ставит на стол вазочку с лимонными дольками в сахаре, от вида которых мне вспоминается навсегда ушедшее советское детство.
  - А что это вообще за заведение, НИИгеомаш? - просто, из любопытства спрашиваю я моих партнеров по чаю.
  Матвей Матвеевич и Стелла Юзефовна многозначительно переглядываются.
  - За такие вопросы лет, эдак двадцать назад, вам бы, Алексей, голову быстро бы открутили, - говорит Матвей Матвеевич.
  - Неужели все так серьезно? Я, вообще-то, надеялся там провести натурные эксперименты. Для диссертации...
  Мои собеседники опять переглядываются.
  - А кто, позвольте спросить, вас туда направил? - спрашивает Матвей Матвеевич осторожно, будто разворачивает, боясь порвать, тонкую фольгу.
  - Как кто? Кафедра, - отвечаю я, чувствуя неладное, - в лице заведующего Красикова. И еще Бахтеяров поддакивал.
  - Все ясно! - хлопает себя ладонью по коленке Матвей Матвеевич и начинает энергично двигать челюстями.
  - Матвей Матвеевич хочет сказать, - ласково начинает Стелла Юзефовна, - что господа Красиков и Бахтеяров, мягко говоря, желая вам наихудшего, спровадили сюда, с глаз долой - из сердца вон, прекрасно зная, что НИИгеомаш в настоящее время представляет собой огромный пустой барак за забором. Нет больше НИИгеомаша, Алексей.
  Ушат холодной воды выливается мне за шиворот.
  - Но, как...
  - А вот так. Должно быть, вы кому-то из них здорово насолили, да?
  - Не знаю даже..., - и тут меня осеняет: - может, это оттого, что я аспирант Щетинкина?
  - Вот именно! - Матвей Матвеевич опять лупит себя по коленке.
  - Матвей, не горячись, - Стелла Юзефовна гладит его по руке. Матвей Матвеевич отвечает ей доброй беззубой улыбкой.
  - Алексей, ваш, в прочем, какой он к черту ваш, этот самый Бахтеяров, насколько я его знаю, - произносит Матвей Матвеевич уже спокойнее, - человечек мстительный и тщеславный, так что такой сюжет представляется единственно возможным.
  - Они с Ильей никогда не ладили. - Вторит ему Стелла Юзефовна. - Началось с того, что они оба метили в заведующие. Илья пришел на кафедру из НИИгеомаша на профессорскую ставку в восемьдесятом, осенью, а через полгода умер тогдашний заведующий - Валентин Павлович Десятников. Реальных кандидатур на место заведующего было двое: Щетинкин и Бахтеяров. Когда дело дошло до голосования, Бахтеяров стал подговаривать сотрудников голосовать за него, обещая в случае своего избрания золотые горы. Кончилось тем, что его кандидатуру сняли, и заведующим стал Щетинкин. Бахтеяров так ему это и не простил. Все выжить пытался. Пока был Советский Союз, писал него доносы в партком, а после стал открыто поносить в статьях и на заседаниях. Теперь вот, за вас принялся...
  - Все-таки, каков подлец! - снова детонирует Матвей Матвеевич. - Воевать с мертвецами - это я как ученый еще могу понять, но впутывать в эти баталии живых, тем более, учеников - это, простите, подлость!
  - Успокойся, Матвей, еще не хватало, чтобы ты себе из-за этого мерзавца давление себе нагнал - одергивает Стелла Юзефовна Матвея Матвеевича, и тот умолкает.
  - Разумеется, Алексей, - продолжает она, - я эту историю знаю только со слов Жени Рыжова, то есть Евгения Ивановича, но в подлинности ее не сомневаюсь...
  - Все в точности так и было... - поддакивает Матвей Матвеевич возбужденно.
  По выражению лиц моих собеседников можно подумать, что они сообщили мне только что великую по важности тайну. Мне бы, наверное, надо многозначительно покивать головой, или широко раскрыть от удивления глаза, или же, наоборот, закрыть лицо руками и зарыдать. Но я сижу, как сидел.
  Во-первых, я эту историю тысячу раз слышал, во-вторых, насколько я знаю, все было несколько иначе... и в-третьих... А, в-третьих, чего-то такого от Красикова и его клаки я и ожидал. Не в том смысле, что предвидел что-то или чувствовал, просто была у меня непонятная уверенность в изначальной тухлости всей этой затеи со ссылкой сюда. Мне, вероятно, должно быть до зеленых соплей обидно, что опять меня кинули через колено мои небесные покровители, и эксперимента мне теперь не видать, как собственной задницы... а я чувствую только то, что на все на это мне в данный момент глубоко плевать. Чудеса...
  - А чем в НИИгеомаше занимался Илья Михайлович? - спрашиваю я, чтобы свернуть разговор в другую сторону.
  - Этого мы не знаем! - первым отвечает Матвей Матвеевич.
  - Действительно, точно ничего не известно. - Сообщает Стелла Юзефовна после паузы. - Илья никогда ничего об этом не рассказывал, но есть версии. Все они довольно таки фантастические и, скорее всего, к реальности никакого отношения не имеют, но все же.
  Стелла Юзефовна делает еще одну паузу, должно быть для того, чтобы разжечь во мне интерес к сказанному.
  - Самым распространенным слухом про "Айсберг", так называли в то время НИИгеомаш, было то, что под ним находится самый крупный в стране правительственный бункер. Вот его-то ваш бывший научный руководитель якобы и построил. Если, Алексей, вы, не дай бог, конечно, решите пойти здесь у нас в народ, то первый же встречный вам расскажет, как он видел тут Брежнева или Косыгина или, в крайнем случае, Устинова на мотоцикле. Это все, конечно ерунда, мы с Матвеем Матвеевичем в это не верим.
  Матвей Матвеевич совершает утвердительные поклоны. Стелла Юзефовна опять держит паузу.
  - Вторая версия, - наконец начинает она, - милитаристская.
  - В смысле, военная? - уточняю я.
  - Именно! - Бодро вступает Матвей Матвеевич. - Давным-давно был такой способ ведения войны, Алексей, может помните - минные галереи, подкопы, бочки с порохом? Вот и здесь занимались тем же самым, только на качественно новом уровне. Вообще, я заметил, принцип, по которому действуют орудия уничтожения, остается неизменным, совершенствуется только технология. Например, проходку тоннелей для закладки подрывного заряда делают не лопатами, а буровой машиной, либо трясут ультразвуком - он ослабляет породу - или жгут, как Щетинкин, а в качестве подрывного заряда не упомянутая бочка с порохом, а сами понимаете что.
  - И зачем все это, позвольте спросить?
  Глаза Матвея Матвеевича загораются мальчишеским огнем, и он, потирая сухие ладони, подается ближе ко мне.
  - Как зачем? Чтобы незаметно добраться до промышленных и политических центров противника и тихо, из-под земли их уничтожить. Это, конечно, не означает, что надо прокопать тоннель прямо, пардон, под вражеский клозет, вполне достаточно остановиться в десятке километров от промышленного или политического центра противника и шарахнуть, чем надо и в какую надо сторону. Произойдет маленькое землетрясение и все шито-крыто. Большинство зданий рухнет, погибнет большая часть населения...
  - Матвей, не надо подробностей, - вмешивается Стелла Юзефовна.
  - Прости, дорогая, увлекся. (Нежно гладит супругу по руке) Говорят, в шестидесятые, после Пауэрса, кто-то там (палец в потолок) решил, что если средства ПВО станут развиваться такими же темпами и дальше, то нападение с воздуха становится все более дорогим удовольствием. Вот тогда-то, якобы, и было решено развивать этот вид вооружений. Прибавьте к этому совершенствование технологий строительства подземных сооружений! Довольно логично, не правда ли?
  - И что, это работает?
  Матвей Матвеевич весело мне подмигивает.
  - С китайцами, как видите, сработало...
  - Я вам не верю, - совершенно откровенно говорю я.
  - Такие штуки, более медленные конечно, строили еще в войну. Говорят, выходили прямо к немцам в окопы. Только потери среди тех, кто в этих штуках сидел, были большие - застряли где-нибудь, и каюк. Самостоятельно, без помощи извне, выйти практически невозможно. Поэтому гибли они ни за что ни про что.
  - Ну, хватит уже, - Стелла Юзефовна, изображает негодование, и Матвей Матвеевич умолкает. - Мне как женщине больше всего нравится легенда о том, что Илья Михайлович охотился за подземными сокровищами, а точнее за алмазами.
  - За теми, что в кимберлитовых трубках! - поясняет Матвей Матвеевич. - Есть мнение, что кимберлитовые трубки тянутся через всю нашу страну от Кольского полуострова на восток до самой Якутии. Только залегают они очень, очень глубоко (сочувствие в голосе и пауза). Так вот, опять же, есть мнение, что Илья в НИИгеомаше строил бурильную машину, способную забуриваться на такие расстояния под землю и добывать там алмазы.
  - И насколько это глубоко? - спрашиваю я.
  - Где-то, порядка десяти километров в минус от уровня моря. В Балтийской системе координат, разумеется. - Отвечает Матвей Матвеевич. - В этой версии, кстати, ничего сверхъестественного нет. Возможно, с его опытом прокладки тоннелей, он действительно построил что-то подобное...
  - Да и с точки зрения политики поддержания государственных штанов, - перебивает его Стелла Юзефовна, - этот проект так же не выглядит сумасшедшим. Строили же у нас газопроводы через полстраны от Ямала до Европы!
  Я киваю.
  - А еще, есть мнение, - возбужденно заявляет Матвей Матвеевич, - что в НИИгеомаше разрабатывались земснаряды, вы только не смейтесь, для лунной гонки!
  - Остапа понесло... - Стелла Юзефовна машет на мужа рукой и сама отправляется ставить новый чайник.
  Матвей Матвеевич, чуть понизив голос, продолжает:
  - Там, если вы не знаете, планировалось строить подземный город. Даже название ему придумали - "Королев-на-Луне". Наша первая лунная экспедиция должна была доставить туда один земснаряд с обезьяной внутри, который в автоматическом режиме совершил бы забуривание прямо с посадочного модуля на несколько десятков метров в лунный грунт.
  - А обезьяна зачем?
  - Никто же не знал, как там себя поведет человек. Несколько суток на поверхности Луны провести, это одно, а несколько недель? Несколько месяцев? Если бы с обезьяной все выгорело, то послали бы вторую экспедицию, уже с людьми. Они должны были в пробуренном первым земснарядом тоннеле смонтировать жилой модуль и ждать следующей экспедиции. Все, как на орбитальных станциях.
  Возвращается Стелла Юзефовна с чайником в руке.
  - Все это сказки, - говорит она, - не верьте ему, Алексей.
  - А еще говорили, что Илья искал чудь желтоглазую, - как бы невзначай роняет Матвей Матвеевич.
  - Кого, кого, простите? - переспрашиваю я.
  - Ну, тех, кто пещеры наши построил...
  - Матвей, не пори чушь! - повышает на мужа голос Стелла Юзефовна. - Ты же знаешь, не люблю я это!
  Матвей Матвеевич закрывает рот ладонями и начинает смешно вращать глазами.
  - Не обращайте на него внимания, - говорит она мне с улыбкой, - это он так шутит.
  Стелла Юзефовна опять машет на Матвея Матвеевича рукой. Тот, как бы в подтверждение ее слов, кивает.
  - Как бы там ни было, - говорит Стелла Юзефовна, - Илья с Женей Рыжовым проработали в НИИгеомаше вместе несколько лет. Как я уже сказала, Илья в восьмидесятом уехал в Москву преподавать на вашей кафедре, а Женя совмещал работу там и здесь, пока тут не появились вы, Алексей. Говорят, - Стелла Юзефовна понижает голос, - что Илью из НИИгеомаша ушли после какой-то неприятной истории.
  - Что это за история, теперь вам никто уже не расскажет, - встревает Матвей Матвеевич и тут же опять ладонями закрывает себе рот.
  Электронные часы на моей руке два раза пикают.
  - Это сколько уже? - спрашивает Стелла Юзефовна.
  - Девять, - отвечаю я.
  - Ух, как засиделись! - озабоченно бормочет Матвей Матвеевич и начинает убирать со стола. - Сейчас уже охрана по кабинетам пойдет...
  Я пытаюсь помочь ему, но Стелла Юзефовна останавливает меня.
  - Идите, Алексей, мы тут сами все уберем и закроем, - говорит она ласково.
  Я прощаюсь с Матвеем Матвеевичем и направляюсь к двери.
  - Алексей, вы идеально заполняете свою оболочку, - говорит на прощание Стелла Юзефовна и делает мне ручкой.
  
  
  16. Рыжов
  Почему я?
  
  То, чем предложил Евгению Ивановичу заниматься Илья, поначалу показалось ему не более чем очередным ликом технического прогресса, но, только лишь погрузившись в работу, он понял, насколько невероятно поле деятельности, к которому ему под конец активной жизни довелось прикоснуться.
  Первым делом после того, как Евгений Иванович оправился от шока и подписал какие-то бумаги о неразглашении, Илья привел его в просторный ангар, в центре которого на стапеле стоял блестящий агрегат, отдаленно напоминающий очертаниями американский космический корабль "Аполлон", только без сопла сзади. Вокруг агрегата копошились военные техники в пилотках и черных комбинезонах, с застегнутыми на спине пряжками ремней. За их работой наблюдал крупный седой мужчина в полевой форме с погонами подполковника. Он сидел на деревянной табуретке и слегка раскачивался взад-вперед.
  Евгений Иванович не знал чему тут удивляться больше - размерам помещения или непонятной блестящей машине в его центре. По меркам подземного (или, выражаясь официальным языком, скрытого) строительства ангар был огромен. Несмотря на небольшую дурноту, Евгению Ивановичу захотелось подойти поближе к его стенам, посмотреть, как они, местные строители, умудрились такое соорудить на такой глубине.
  Увидев Илью, подполковник поднялся в рост и коротко поздоровался. Евгений Иванович был удостоен официального рукопожатия. Подполковник часто моргал, был несколько красен лицом и кусал нижнюю губу. Подполковник нервничал. Илья попросил его дать короткий отчет, и тот, чуточку запинаясь и поглядывая на Евгения Ивановича, сообщил о не совсем понятных для Евгения Ивановича, но, очевидно, не приятных вещах. Илья, во время доклада, глядя в пол, кивал, потом поднял глаза на собеседника (тот был на голову выше) и тихо, но грозно проговорил:
  - Просрали...
  - Виноват, Илья Михайлович, не справляемся, людей не хватает, - ответил подполковник и громко сглотнул.
  Илья коротко махнул рукой (Евгений Иванович заметил, что он всегда так делает, когда хочет обозначить окончание чего-либо) и отвернулся к подполковнику спиной. Подполковник, теперь красный, как кардинальская мантия, тоже повернулся к своим техникам, но на табуретку садиться не стал.
  - Пойдем лучше пройдемся, - сказал Илья и взял Евгения Ивановича под локоть.
  - Что, сроки срывают? - спросил Евгений Иванович.
  Илья скривил недовольную гримасу, снова махнул рукой и повел Евгения Ивановича по ангару вокруг "Аполлона".
  Вблизи машина показалась Евгению Ивановичу прекрасной до суеверного ужаса. Он даже забыл о своем первоначальном интересе к помещению, и полностью переключился на блестящий чудо-агрегат на стапеле, который со снятыми капотами обшивки нависал над ним, как скелет доисторического ящера в палеонтологическом музее.
  Прежде всего, агрегат поражал своими жутковатыми внутренностями. Наружу торчали только ребра кольцевых сегментов, из которых состоял корпус (Евгений Иванович насчитал восемь штук), а все (то есть абсолютно все) пространство между ними заполнялось сгустками переплетенных между собой труб, свитых в толстые косы проводов и какой-то непонятной механики. Евгению Ивановичу вдруг показалось, что на самом деле агрегат живой, или, если точнее, когда-то был живой, а теперь таксидермисты в пилотках и черных комбинезонах пытаются сделать из него приятное для глаза чучело.
  Разумеется, Евгений Иванович сразу понял назначение чуда техники и даже опознал некоторые узлы и детали, но основное оставалось для него загадкой. Его больно ущипнула мысль о том, что он не понимает, зачем, кроме проделывания ходов в земле он вообще нужен, этот аппарат. Точнее, зачем нужны подземные ходы, которые он способен проделывать.
  - О чем думаешь? - спросил его Илья.
  - Думаю, что он, должно быть, из иного мира, - соврал Евгений Иванович.
  Илья улыбнулся.
  - Разумеется, не в том смысле, что он внеземного происхождения, - поправился Евгений Иванович, - просто я подумал, что есть мир обычных людей, а есть, тех, кто строит такие машины.
  - Ты прав, Жень, миры у нас разные.
  Илья встал под самым носом (или головой) агрегата и, интеллигентно прогнав попавшегося под руку техника, начал говорить:
  - Если коротко, Жень - это небольшой атомный реактор, который прокладывает горизонтальные, наклонные, и, я надеюсь, даже вертикальные тоннели. Спереди, вот тут, - он показал на покрытый расходящимися выпуклыми пластинами конус, - грунтоплавильный модуль. За ним кабина пилота и жилой модуль - его, правда, отсюда не видно, дальше идет модуль жизнеобеспечения, еще дальше реакторный отсек, а вот там, в самом хвосте, движущая часть - генератор волн. Понятно?
  - В общем и целом, да, - ответил Евгений Иванович, которому действительно стало многое понятно, - скажи, а каким образом он движется?
  - Как дождевой червяк, - ответил Илья.
  - В смысле?
  - Бегущая волновая деформация. Видишь вот эти кольцевые сегменты - они на самом деле в радиальном направлении нежесткие, как, кстати, и твои "клетки". Между собой они соединены манжетными муфтами и могут относительно друг друга смещаться, так что весь агрегат изгибается до девяноста градусов и закручивается на шестьдесят, совершенно запросто. Генератор в хвосте возбуждает волновое движение и, корабль плывет...
  Илья показал на себе, как именно распространяется бегущая волновая деформация. Он лег на пол, вытянул вперед руки и совершил одно за другим несколько движений, в процессе которых по его телу от кончиков пальцев до ступней пробежала самая настоящая волна. Сам Илья в процессе упражнения продвинулся метра на полтора назад. Евгений Иванович с горечью отметил, насколько Илья невероятно гибок для своего возраста. Ни характерного хруста в суставах, ни кряхтения при исполнении эволюций слышно не было.
  - Понял? - спросил Илья, и бодро вскочил на ноги.
  "Даже не запыхался", - подумал Евгений Иванович.
  - Теперь понял, - произнес он вслух, помогая Илье отряхнуться, - непонятно только, для чего он такой нужен?
  Илья не ответил, только пробубнил что-то себе под нос, совершенно неразборчивое.
  - Я не расслышал, для чего? - повторил вопрос Евгений Иванович.
  Илья вдруг остановился и опустил, даже уронил, нет, бросил руки вниз. Затем повернулся к Евгению Ивановичу, и тот увидел, что с лицом его произошла странная метаморфоза. Оно из оживленного превратилось в беспомощно скисшее, или как еще можно классифицировать лицо, выражающее крайнюю степень беспомощности.
  - Не знаю, - почти пропел Илья. - Женя, милый, Христом богом клянусь, не знаю.
  И он резко провел ладонью по лбу и принялся тереть пальцами свой шрам.
  - Я не знаю, зачем он нужен. Мне говорят, а я делаю. Я делаю, а мне говорят, что я сделал не так...
  В глазах, вернее, в левом глазу Ильи блеснула слеза. Губы подрагивали. Илья схватил Евгения Ивановича за руку, потащил в самый дальний угол, за какую-то стойку с приборами, притянул к себе и стал говорить:
  - Жень, ты понимаешь, когда я чего-то не знаю, или не понимаю, мне становится страшно, и я начинаю придумывать себе ответ. У меня ведь почти на все вопросы ответы найдутся - я не могу, физически не могу сам себе сказать: "не знаю" и забыть об этом. Не могу... А они, там наверху, не говорят ничего. Молчат, только спускают невнятные ТЗ и ТУ*... Скорость такая-то, глубина, такая-то, автономность столько-то суток, но зачем все это нужно, я не знаю, понимаешь, не знаю...
  Илья говорил быстро, будто у него было мало времени, а рассказать чего важного нужно много. Из его сбивчивого монолога Евгений Иванович понял лишь то, что Илья действительно понятия не имеет, для чего предназначено его детище, и что байка про смену магнитных полюсов была лишь одной из версий, которую, для усмирения пытливого своего ума Илья сам себе и сочинил. Затем Евгений Иванович спросил, кто должен сидеть внутри, и Илья погрустнел еще больше.
  - Джон Гленн, ты его видел, - сказал он.
  - Обезьяна? Это, чтобы на нем все проверить, а потом человека туда посадить, да?
  - Нет! - сказал Илья резко и громко, так, что техники и подполковник разом повернули головы в его сторону. Илья махнул им рукой, мол, продолжайте работать, а сам почти вплотную подошел к Евгению Ивановичу и прошептал: - Джон Гленн - не обезьяна...
  - Господи, а кто же тогда? - оторопело спросил Евгений Иванович.
  - Не знаю, черт! - снова громко сказал Илья. - Мне его тоже, сверху спустили...
  Илья вытер, видимо, грозивший в любой момент потечь узкий и длинноватый свой нос и на тон тише продолжил:
   - Говорили, что будут обезьяны. Только обезьяны, никаких там кошек, собаков и человеков. Из Сухумского обезьянника. Говорили, что у них интеллект, как у детей детсадовского возраста. Мы для них полигон на территории построили - парк аттракционов, чтобы они развивались, а прислали этих... Слушай, Женя, они похожи на обезьян, очень похожи, руки, ноги, волосы по всему телу... ведут себя почти как обезьяны, только поспокойнее, но глаза! Женя, у них сумасшедшие глаза! Не бывают у обезьян такие глаза. Я специально на Краснопресненскую в зоопарк ездил, смотрел, полдня, до закрытия стоял... не знаю я, кто они, Женя...
  Илья отвернулся. Плечи его слегка затряслись, и Евгений Иванович догадался, что его друг плачет. Беззвучно, без всхлипов и вздохов, словно в немом кино. Он положил руку Илье на плечо и тоже тихо заплакал, только совсем о другом.
  
  Как новому сотруднику Евгению Ивановичу была выделена отдельная конура с кроватью и умывальником. В длину она была чуть более трех метров, а в ширину - такой, что Евгений Иванович мог достать от одной стены до другой, разведя руки в стороны. Места в конуре было ровно для размещения в ней письменного стола, стула, кровати на одного, одежного шкафа, умывальника, книжной полки и, собственно Евгения Ивановича, будто кто-то специально проводил изыскания, вымерял и высчитывал, чтобы пространства хватило именно на обозначенный набор предметов. Ничего свыше в конуру просто не помещалось, а лишь в самый неподходящий момент попадалось под руку, вместо нужного, мешалось, путалось под ногами, и, наконец, выкидывалось.
  Как вскоре выяснил Евгений Иванович весь местный инженерный состав квартировался здесь в подобных апартаментах и поднимался наверх только на выходные. Таким образом, экономится уйма времени, старик, - говорил ему Илья в столовой (довольно неплохой, кстати), - и потом, когда ты здесь, ни о чем другом, кроме работы, не думаешь, это тоже большой плюс. Опять же, личное пространство. Многие наши наверху по общагам, да по частным квартирам мыкаются... так что, выгода очевидна...
  Евгений Иванович не разделял его восторга (у самого Ильи был просторный кабинет с примыкающей к нему спальней), но и не впадал в уныние - ему было все равно. Он даже видел в смене своего места жительства некий, одному ему понятный юмор.
  Поначалу Евгению Ивановичу пришлось много читать. Бледненький солдатик ежевечерне приносил ему стопку совсекретных документов, с которыми он должен был ознакомиться к утру. Некоторые из них были Евгению Ивановичу более-менее знакомы, и он их откладывал не читая, но кое-какие оказывались настолько шокирующими, что приводили его просто в истерическое состояние.
  Во-первых, очень скоро выяснилось, что отдельные проблемы, над которыми много лет бились гражданские строители, уже давно и изящно решены военными; во-вторых, что масштабы подземных конструкций и сооружений, прямо или косвенно упомянутые в выдаваемых Евгению Ивановичу документах, не укладывались не в какие разумные рамки; и, наконец, в-третьих, что при описании проектируемых подземных коммуникаций периодически (читай, практически постоянно) проскакивали некие "существующие" ходы и полости, которые предполагалось использовать, но не было слово о том, откуда они появились.
  Евгений Иванович редко засиживался за чтением допоздна - усталость валила его на кровать, где он, часто не раздеваясь, засыпал. Сны, которые бороздили его усталые мозги, были в большинстве своем снами земными, как ему казалось, странным образом преобразованные подземельем. Он видел то, что и раньше, но только с какой-то еле уловимой поправкой, по которой даже во сне он мог определить, где он находится - на земле или под. Но чаще всего его беспокоил сон про женскую баню, который явился ему во время его постыдного обморока в лифте.
  Удушливый женский запах, даже во сне вызывавший у него дурноту, разновсяческие телеса и, главное, никогда не испытанное чувство нескончаемости помещения, в котором он находился, мучили его из ночи в ночь. Он часто просыпался в поту и с повышенной температурой. Успокоительное не помогало - стоило ему закрыть глаза, как все повторялось сызнова. Ему даже начинало казаться, что это не сон, а что-то большее, вроде неожиданно всплывшего воспоминания, или образа, виденного в бессознательном состоянии, но точно виденного, а не додуманного мозгами...
  
  
  17. Алексей Цейслер
  Большая прогулка
  
  Обычно я плохо переношу переезды. Люблю путешествовать, но терпеть не могу задерживаться там, куда приехал - меня сразу же тянет домой. На мой диван, в мою квартиру, в мой дом на моей улице.
  Сейчас я живу (вернее, жил до ссылки) в доме с окнами на факел "Капотни", который каждое утро напоминал мне о бренности всего сущего. А пару лет назад на крышу моего дома даже ребенок мог забросить только что опустошенную им бутылку пива. Бывают еще в старой столице такие дома - одноэтажная Москва - это совсем не то, что одноэтажная Америка.
  Так вот, я очень долго привыкал к абсолютно мертвому, двенадцатиэтажному саркофагу после моей маленькой избушки в Сокольниках. Все потому, что я боюсь жить в новом месте. Не в том смысле, что боюсь жить один, просто мне страшно везде, где не мой дом.
  Вот почему, я всегда хочу на мой диван.
  
  В первую неделю здесь я все свободное время бродил по городу, безо всякой цели заходил в магазины или просто во дворы. Конечно, все вокруг не так, как тогда - машины, рекламные щиты, одежда, все выдает постсоветскую Россею, понимаешь, но все же присутствует здесь что-то неуловимо советское, из детства, уже давно сброшенное с Мерседеса современности в Москве и, тем более, в Питере.
  Во-первых, почти все мужчины здесь носят шляпы. Не блатные лужковские восьмиклинки и не кожаные "жириковки", а именно настоящие шляпы с небольшими полями и лентами вокруг тульи, какие были в моде в восьмидесятые. В такой еще Михаил Сергеевич на мавзолее стоял.
  Я приехал в институтской бейсболке и стал ловить на себе подозрительно косые взгляды. На вторую неделю купил себе на рынке лопухастый декадентский берет, и взгляды прекратились.
  Во-вторых - растительность на лице. Усы (гренадерские, казачьи, щеткой) и бороды (лопатой, веником, капитанские, эспаньолки) повсюду. Один раз даже видел одного с усами, как у Гитлера и бородой, как у Ленина. Мне ничего не оставалось, как тоже отпустить усы небольшую бородку. Это было несложно - две недели и готово - эти вторичные половые признаки у меня всегда росли хорошо, правда, только на подбородке.
  Ну и, в-третьих - женщины. Они здесь положительно отличаются от тех, которые цокают каблучками по московским тротуарам. Возможно, дело в том, что девицы тут не признают брюк, а только юбки, причем ниже колен, и коротких стрижек здесь не увидишь, одни косы да хвосты. Как бы там ни было, женщины в Сенишах какие-то очень женственные, даже если некрасивые и в возрасте.
  Сначала я думал, что жить здесь не так уж обременительно, достаточно провести тут неделю - другую, и окружающее пространство перестанет меня пугать. Но прошла неделя, потом другая, потом еще три, но положение не менялось. Я устал их считать - пять плюс два, потом опять пять плюс два, и так далее, неделя за неделей. Лекция за лекцией, тема за темой. Все без толку - место, в которое я попал, никак мне не давалось. Я не понимал его. И боялся.
  Словно кочующий индеец, принимающий примитивную наркоту, чтобы преодолеть страх нового места, я решил напиться. "Пройдя через алкогольный хаос, система обретет свое новое стабильное состояние, в котором все будет прекрасно, - думал я. - Утреннее похмелье придаст внешнему пространству знакомый оттенок, и я окончательно успокоюсь, ведь с бодуна прерогативы и императивы меняются местами, поскольку ты не только не помнишь, что эти слова значат, но даже не можешь их нормально произнести".
  Я пил дома, в квадратной комнате общежития, сидя в продавленном кресле, как космонавт в своем спускаемом яйце. Пойти изучать местные заведения в одиночку я не решился, просто спустился в продуктовый магазин и в числе прочего купил пару портвейна и пару пива. Водку в том магазине не отпускали.
  
  Утро воскресенья. Рожа, которая в зеркале - мерзкая и с отвисшей челюстью - моя. Меня бурно рвет. Рвет так, что жить не хочется.
  В дверь стучат. Это комендантша общежития, где я живу. Она спрашивает, почему у меня всю ночь работал телевизор. Я говорю ей, что заболел и не заметил, как уснул.
  - Сказали бы лучше, что вам страшно спать одному, - говорит она, - стыдится тут нечего. Телевизор для того и придуман, чтобы скрашивать одиночество и избавлять от ночных страхов.
  - Я бы рад сказать, но это не правда. - Отвечаю я, чувствуя, что к горлу опять подкатывает.
  - А вы что же, всегда говорите правду?
  - Почти. Даже если она менее правдива, чем ложь. Правда бывает разной.
  - Вам лучше знать. Просто не делайте так больше, здесь очень тонкие стены.
  - Не могу ничего обещать, но постараюсь.
  Комендантша уходит.
  Ну, надо же, заподозрить меня в том, что я боюсь спать один. Вообще, странная дама. Когда я вселялся, она, изучив соответствующую страницу моего паспорта, обещала познакомить со своей переспелой племянницей. Это она сама так сказала: - "моя переспелая племянница".
  Меня опять рвет, но на этот раз я уверен, что это в последний раз.
  Я вспоминаю, что Мясоедов в пятницу предложил прогуляться в пещеры, когда узнал, что я там ни разу не был. Мы договорились встретиться без пятнадцати девять около входа в церковь. Сейчас 8.30.
  Опять рвет. Сколько же можно, господи...
  8.44. Стою около закрытых дверей церкви святых Козьмы и Домиана и смотрю на голые деревья. После дивно теплого сентября был почти такой же теплый октябрь, но ноябрь поставил все на свои места. На улице уже очень холодно.
  Мне плохо. После промывания желудка стало немного лучше, но бодун есть бодун - состояние преотвратное, меня всего просто колотит. Само собой, я сегодня еще ничего не ел, успел только выпить вчерашнего чая перед выходом. Если Мясоедов не придет вовремя я, должно быть, околею тут, как всеми забытый полярник.
  Слышу шаги. Открываю глаза и вижу на темной улице одинокую округлую фигуру.
  - Вы как-то плохо выглядите, Алексей, - говорит Мясоедов, одетый в военную форму без знаков различия, - похмелье?
  - Оно самое. Как-то все само собой вышло.
  - Не оправдывайтесь. Вы же не алкоголик, верно?
  - Ну, рвотный рефлекс не утрачен...
  - Тогда я за вас спокоен. Пойдемте скорее.
  Мы идем довольно быстро. Сначала по улице Абельмана доходим до окраины города, потом сворачиваем на грязный проселок. Под ногами твердая замерзшая грязь. Мясоедов шумно дышит ровно на три шага, как учат спортсменов, и, наверное, военных. У него изо рта ритмично вырываются облачка пара.
  Где-то за полчаса мы доходим до небольшого холма, в склоне которого я различаю большое, метра три в диаметре, круглое отверстие.
  - Это оно и есть? - спрашиваю я.
  - Да, это вход, - отвечает Мясоедов, - напоминает тоннель метро. Уж больно круглый, только рельсов не хватает.
  - Вы считаете, что это творение рук человеческих?
  - Черт его знает. Кстати, вам сюда не нужно? Путь не близкий. - Он показывает рукой на стоящий рядом примитивный сортир на два посадочных места, который, скорее всего, поставлен предохранять памятник природы от загаживания. - Идея, в общем-то, примитивная, но со своей задачей справляется - ни рядом, ни внутри следов человеческой жизнедеятельности вы не найдете. Ну, так как?
  - Спасибо, нет.
  Мы подходим совсем близко ко входу. Я замечаю, что внутри, то есть уже в пещере, по обеим сторонам висят фотографии каких-то людей. Чаще в рамках со стеклом, но попадаются и просто выцветшие, полустертые фотокарточки. На одних написаны две даты через черточку, на других нет ничего. Все лица молодые, кроме, может двух или трех.
  - Лучше любого забора, да? - Мясоедов останавливается около фотографии какой-то девушки и внимательно всматривается в ее лицо.
  - Пожалуй. Это... это все, кто не вышел оттуда? - спрашиваю я.
  - Нет, что вы, - он морщится, будто от кислятины. - Это люди, пропавшие за последние годы.
  - Куда, пропавшие?
  - Кто его знает. Лично я считаю, что большинство из них живы, просто подались куда-нибудь на заработки, никому об этом не сказав. В Москву, например, а может на ближайшую войну, или еще куда.
  - Тогда почему они здесь?
  - Не знаю. Кто-то первый повесил тут фотографию пропавшего человека. Другие тоже стали так делать. Люди всегда во что-то верят. Не боитесь войти внутрь?
  Мясоедов смотрит на меня с подозрением.
  - Да ладно, чего уж там. День и так начался неудачно... а что там, внутри?
  - Сейчас ничего. А вот раньше, до войны, тут было что-то вроде места для прогулок. Точно не боитесь?
  - Чего мне бояться?
  - Мало ли чего, Алексей Германович, - Мясоедов опять странно на меня смотрит, будто испытывает, - ладно, пойдемте.
  Он включает фонарь, и мы заходим. Внутри пещера и вправду сильно напоминает искусственно вырытый тоннель. По крайней мере, прослеживается вполне определенная цилиндричность, хотя диаметр постоянно "плавает", то, расширяясь, но немного сужаясь.
  - Сейчас эта геометрия закончится, - как будто прочитав мои мысли, говорит Мясоедов, - дальше все будет гораздо естественнее.
  Метров через сорок тоннель сильно расширяется, и мы попадаем в длинную бесформенную залу. Я замечаю на полу остатки деревянного настила, а в самом широком месте некое подобие скамеек.
  - До войны, когда здесь закончили разработку известняка, пещеру стали активно посещать спелеологи и просто туристы. - На ходу сообщает Мясоедов. - Говорят, тут были очень красивые гроты и два подземных озера. Потом, там, дальше, - он машет рукой по ходу нашего движения, - произошло обрушение свода, и несколько человек завалило. Их пошли спасать, в основном добровольцы - милиционеры и военные из местного гарнизона - но потолок обрушился еще раз и завалил и их. Когда же приехали спасатели-метростроевцы из Москвы, спасать было уже некого. Вытащили только несколько трупов и все. С тех пор пещеры закрыты. Вы еще не боитесь?
  Я останавливаюсь.
  - Зачем вы все время спрашиваете, боюсь я или нет? Неужели это имеет какое-то значение?
  - Да, вы правы, уже никакого. - Мясоедов виновато пожимает плечами. - Простите, я просто подумал, вдруг у вас клаустрофобия.
  Вот те на... Да не боюсь я идти вперед. И спать один не боюсь. Единственное, чего мне не хочется, это сейчас обсуждать причины, по которым мне не страшно, что, действительно, может привести к приступу паники. Так всегда бывает - слова заставляют призраков обретать плоть. Ну его на фиг, лучше уж про войну и про бомбежку...
  - Я слышал, что эти пещеры взорвали немцы, - спустя десяток шагов, говорю я.
  - Я тоже про это слышал, - отвечает Мясоедов, - но если и взрывали, то только не у нас. Здесь войны не было. На западе немцев остановили в районе Химок, а это довольно далеко отсюда.
  - А, может, пещеры такие длинные?
  - Может. А может, рванули что-то другое. Какие-нибудь другие пещеры, их же тут, в Московской области, как собак нерезаных...
  Чем дальше мы уходим по скользкому настилу, тем заметнее становятся следы неразумной деятельности человека разумного. Здесь и тривиальное "Маша + Катя - Петя = Л", и "ДМБ - 85"; и классическое: "Здесь был Ушацъ"; и стишки:
   "Для умных с дураками - Харуки Мураками,
  Я тебя не корю, но сам читаю Рю..."*.
  Но вот, что поразительно, при всем обилии надписей, самая неприличная из них: "Ленка, твоя попа самая лучшая".
  Мне отчего-то вспоминается персонаж из детства - сын дворничихи, по кличке Мися, который нацарапал на стене в моем подъезде между третьим и четвертым этажом "Цейслер - дурак". Мися отдал с перепоя концы прямо у матери в дворницкой, когда ему не было и семнадцати, а надпись потом еще долго украшала зеленую стену, пока ее, наконец, не закрасили во время планового ремонта. В голову приходит совсем уж дурацкий вопрос: спрашивается, когда же именно умер Мися? Тогда в дворницкой; после покраски стен; или он вообще не умирал, а жив до сих пор, потому что я о нем только что вспомнил?
  Становится зябко. Внутри тоннеля, безусловно, теплее, чем на улице, может, потому что здесь нету ветра, но все равно холодно. Мы подходим к небольшой прямоугольной нише, явно кем-то вырубленной в стене.
  - Это геологи прогрызли, изучали тут чего-то, - опять читает мои мысли мой гид по подземелью, - там дальше еще несколько таких же. Давайте сделаем тут привал, у меня с собой бутерброды и кофе. Хотите кофе?
  - Очень. Честно говоря, я замерз.
  - Тогда, может, коньяку?
  - Коньяком похмеляться мне еще не приходилось.
  - К благородным напиткам это слово не подходит, - Мясоедов одной рукой расстегивает свой армейский рюкзак, - похмеляются пивом, молдавским "сухарем" или, на худой конец, "чернилами". А я вам предлагаю дагестанский коньяк. Настоящий. Запомните, коньяк, и виски можно без угрызения совести употреблять в любое время суток.
  - Запомню.
  В руке у Мясоедова появляется маленький металлический термос. Он проворно откручивает крышку, зажимая термос между ног, передает ее мне и наливает в нее благородного эликсира. Окружающий нас объем наполняется острым коньячным духом. Я долго смотрю на черную поверхность, затем отхлебываю чуть-чуть.
  - Ну, как? - спрашивает Мясоедов, который уже успел употребить из горлышка.
  - Вы знаете, очень даже здорово, - и допиваю залпом.
  - Еще?
  - Извольте.
  Мы пропускаем по второй. Потом молча жуем бутерброды с ветчиной и сыром. Потом еще по одной и опять закусываем бутербродами. Я медленно согреваюсь, и мне хочется поговорить. Не просто прервать чавканье связной речью, а поделиться информацией. И я безо всякой задней мысли рассказываю Мясоедову страшную историю, которая случилась со мной в метро.
  Глаза его при этом здорово расширяются, из-за чего лицо приобретает глуповатый вид. Если это проявление интереса к моим словам, то уж больно странное.
  - История хороша, спору нет. - Говорит он, после того, как я закончил. - Я вам верю. Вам ведь, наверное, не верили, когда вы кому-то об этом рассказывали?
  Я киваю.
  - Представляю... Скажите, а чего вы испугались больше, вида этой заброшенной станции или того, что вы не контролировали ситуацию?
  - Знаете, я об этом как-то не думал..., - отвечаю я, - это вы в продолжение нашей прошлой беседы? Очередной "допросник"?
  Мясоедов пропускает мой выпад мимо ушей.
  - Понимаете, я не просто так спрашиваю, - говорит он, - Страх необычного места примитивен и быстро проходит, а вот страх перед неконтролируемым неизлечим. Раз попав в такое положение уже никогда не будешь уверен.
  - Уверен в чем?
  - Практически во всем, с чем имеешь дело. Это страшное чувство, поверьте. Я однажды побывал в неуправляемой машине. Это стоило мне руки и еще много чего, и все из-за того, что я очень испугался тогда. Я потом долго думал, что же меня так напугало, и совершенно неожиданно понял, что это был совсем не страх смерти, а как раз то, о чем я вас только что спрашивал.
  - Страх того, что ваш самолет вас не слушается?
  Мясоедов снова удивленно расширяет глаза.
  - Кто вам сказал про самолет? Я на машине разбился.
  - Но я думал...
  - Да, я понимаю. Все знают, что я летчик и что воевал, но, - он шумно со свистом вдыхает, - за всю китайскую у меня не было ни одной, даже пустяковой царапины. Сорок боевых вылетов, черти сколько пробоин, две грубые посадки... А после - на тебе... В меня, вернее, в нас врезался один, пьяный на "Мазде". Я ничего сделать не смог, после удара машина была уже неуправляема, и нас вынесло на встречную. Жена... моя жена Светлана так и не оправилась от травмы, а я, - он поднимает свой протез в пионерском салюте, - вот.
  - Простите, а что с вашей супругой?
  - Она... она сейчас в больнице. В состоянии глубокого нарушения сознания, характеризующегося угнетением функций центральной нервной системы (долгая-долгая пауза). Она в коме, Алексей.
   Я молча киваю, потому что не знаю, что сказать. Мясоедов встает, и по пещере начинает метаться светлое пятно от его фонарика.
  - Вам грустно? - вдруг спрашивает он.
  - Немного.
  - Это все коньяк. Ностальгический напиток. Скажите честно, Алексей, как вам здесь?
  - Сначала было немного страшно, но потом прошло. Коньяк сделал свое черное дело, - отвечаю я, и тоже встаю.
  - Я имел в виду город.
  - Ну... сначала было немного страшно...
  - А потом прошло?
  - Не совсем. Мне здесь до сих пор не по себе.
  Мясоедов чуть усмехается и кивает, будто очень хорошо понимает, о чем я. Может, и в правду понимает, кто его разберет.
  - Ну что, будем возвращаться? - спрашивает он. - Или дальше...
  Его прерывает глухой звук, такой силы, что стены и пол пещеры, кажется, в моих глазах немного смещаются. Фонарик вылетает из рук, падает на землю и гаснет. У меня холодеет в гульфике. Желудок уходит куда-то вниз, в самый пах, и наступает жуткая тишина, которая тянется бесконечно долго. Я зачем-то считаю про себя: раз, два, три... пять... - все еще тишина. Вдруг изнутри слева чувствую сильный толчок, на секунду пугаюсь, но потом до меня доходит, что это мое сердце... Толчок повторяется, но уже с меньшей силой, и я, наконец, выдыхаю.
  - Надо же, - тихо-тихо говорит Мясоедов.
  Он уже успел поднять фонарик и включить его. Я медленно поворачиваю к нему голову. Лицо мясоедова в свете фонаря ужасно, кривой рот приоткрыт, оба глаза выпучены.
  - Что будем делать? - так же шепотом спрашиваю я.
  Мясоедов плавно показывает протезом в сторону, откуда мы пришли.
  - Звук был, кажется, оттуда...
  - Значит... завалило вход?
  - Может... Говорят, это скала трескается... здесь есть тектонические разломы... возможно, дело в них...
  Только теперь я замечаю, что сижу, а ведь вроде, стоял... Пытаюсь подняться, но ноги дрожат и не слушаются. Я снова сажусь.
  - Черт, как страшно...
  - Мне тоже, Алексей. Стыдно признаться, я чуть штаны не обмочил. Слышал я о таких вещах, даже статьи умные читал, но не думал, что это настолько страшно...
  Тем не менее, Мясоедов не выглядит растерянным. Разве что, чуть-чуть. Самую капельку.
  - И что теперь делать? - шепчу я, надеясь услышать от него что-нибудь спасительное, разумное, единственно, черт побери, верное...
  - Надо срочно уйти отсюда. - Говорит Мясоедов уже совсем спокойно. - Возвращаться не будем, пойдем дальше.
  - Там есть выход?
  - Будем надеяться... только давайте обсуждение случившегося отложим на потом.
  Я киваю, и мы уходим прочь, еще дальше в глубину этой чертовой пещеры.
  
  Мы идем уже два часа. Пещера уже сделала несколько поворотов, и теперь я уже не знаю, в какую сторону мы идем. Она то расширялась, то сужалась до такого размера, что Мясоедов еле-еле протискивался боком. Один раз нам пришлось ползти по-пластунски. Страх, того, что нас завалит, прошел. Того, что мы не найдем выход - тоже. Какое-то время я беспокоился, что в фонарике сядут батареи и станет совсем темно, но потом перестал. Бояться - это тяжелый труд, от него быстро устаешь.
  Временами нам попадались предметы - водочные бутылки, банки из-под тушенки, чьи-то старые галоши... Пару раз я видел какие-то надписи на стенах, но разбирать их было неохота.
  Мы идем, как слепые. Впереди Мясоедов, а я за ним - держусь за шершавую лямку его армейского рюкзака, чтобы не отстать. Я уже не смотрю вперед и ни о чем не думаю. Надоело думать.
  Мясоедов вдруг останавливается, и я утыкаюсь лицом в рюкзак.
  - Там что-то есть, - Мясоедов показывает фонарем куда-то направо, - определенно, что-то есть.
  Справа внизу действительно виднеется небольшой разлом. Мясоедов садится на карачки и пытается боком в него просунуться. Сначала у него это получается плохо - великоват он для такой щели - но скоро в разлом уходит его плечо, потом голова, туловище, зад и, наконец, он исчезает в нем полностью. Света становится все меньше, только слабое мерцание исходит из щели, куда только что уполз Мясоедов.
  - Ползите сюда, - слышу я чуть измененный эхом его голос, - это выход.
  Встаю на карачки и ползу. От чувства, которое в любой прочей ситуации, можно было бы назвать радостью, подрагивают внутренности.
  
  Меня ослепляет свет. В ноябре солнце не особенно яркое, но после темноты подземелья его свет нестерпим. Я закрываю лицо рукой и двигаюсь наугад.
  - Иду по приборам, - говорю я.
  - Извините, я вас не предупредил, - Мясоедов берет меня за руку, - шагайте, не бойтесь, сейчас все пройдет.
  Через минуту я с усилием разлепляю веки и, стараясь понять, где нахожусь, медленно осматриваюсь. После временной слепоты изображение получается нерезким, что усиливает непонятность окружающего. Такое впечатление, я попал на заброшенный склад какого-то фантастического барахла.
  - Что это? - спрашиваю я Мясоедова.
  - Бес его знает, - отвечает он, - я тут ни разу не был. Похоже, свалка аттракционов. Если, конечно, вон то вот - чертово колесо...
  Мы проходим мимо погнутых ржавых конструкций, среди которых угадываются силуэты старых советских аттракционов. "Вот, куда уходит детство, - думаю я, глядя на смятую ракету с красной звездой на боку, - гниет здесь, никому не нужное. Вот они, железные обманщики, все тут как тут.
  Вот, торчит из груды мусора форштевень белого кораблика аттракциона "Юнга", который плавал всегда по кругу; рядом останки флотилии "лодочек", на которых, как ни крути, "солнышко" все равно не сделаешь..."
  - Смотрите, "Мертвая петля", - Мясоедов показывает пальцем направо, где из-за кустов виднеется красный фюзеляж самолета.
  - Точно, она. Знаете, я, пожалуй, воспользуюсь этими кустами по назначению, - говорю я.
  - Я, пожалуй, тоже. Только, давайте отойдем вон туда, за хвост.
  - Зачем?
  - Перед носом самолета брызгать - плохая примета.
  - Но он же ненастоящий.
  - Все равно, нехорошо.
  Упрямой косолапой походкой Мясоедов обходит самолет сзади. Раздается металлический хруст, видимо по дороге ему попались обломки "Мертвой петли", затем крик. Даже не крик, а вой...
  
  
  18. Рыжов
  Новая жизнь на новом посту
  
  Евгений Иванович почувствовал себя лучше в тот момент, когда ему казалось, что хуже уже быть не может. За последнее время ко всем его болячкам добавились еще учащенное сердцебиение, одышка, мигрень и головные боли. Он несколько раз падал в обморок, один раз во время него обмочился, два раза его рвало кровью, и вдруг, однажды утром, все прошло. Как отрезало. Евгений Иванович проснулся совершенно другим человеком, с ясной головой, приятным ощущением в мышцах, воспоминанием о каком-то очень хорошем, веселом сне и, что самое удивительное, с утренней эрекцией.
  Сначала он подумал, что сон все еще продолжается. Боясь проснуться, он осторожно стянул с себя одеяло, с интересом осмотрел стоящие горбом трусы, затем опустил босые ноги на пол и на цыпочках пошел в коридор к платяному шкафу с зеркалом.
  С противоположной стороны стекла на него посмотрел несколько взъерошенный и небритый мужчина, но без вчерашних мешков под глазами, впалых стариковских щек и нездорового цвета пятен на шее.
  У Евгения Ивановича закружилась голова, но не так, как раньше, а по-другому - от счастья. И он поверил в немного поплывшее было изображение в зеркале, он понял, что мужчиной этим, вне всякого сомнения, он сам - Евгений Иванович Рыжов, только лет на десять моложе, а может и на пятнадцать. Евгений Иванович закрыл газа, постоял так немного и резко открыл их. Все осталось по-прежнему, то есть все стало теперь по-другому, даже его собственный запах стал другим - нормальным мужским, а не пенсионной вонью, что была раньше.
  Евгений Иванович стоял перед зеркалом до тех пор, пока у него не замерзли ноги - все проверял, что видят глаза, и чувствует тело. Наконец, когда по ногам его пошла мелкая дрожь, он, перепрыгивая с одной ноги на другую, поскакал в душевую греться.
  
  - Ну, наконец-то! - с облегченьем произнес Илья, когда Евгений Иванович, выбритый и аккуратно причесанный, пружинящей походкой пришел к нему в кабинет. - Я, честно говоря, уже не надеялся... присядь, Жень.
  Евгений Иванович легко сел в гостевое кресло, чем вызвал одобрительную улыбку Ильи, который наоборот поднялся со своего, подошел к нему очень близко и начал пристально, с интересом рассматривать его лицо. Евгения Ивановича это несколько смутило, и он, было, отстранился, но Илья, не обращая внимания на этот маневр, повел себя еще более странно. Сначала он заглянул Евгению Ивановичу по очереди в оба глаза, немного оттянув вниз веки, потом пощупал пульс и лимфатические узлы, затем попросил со всей силы сжать рукой его палец.
  - Может, объяснишь? - спросил Евгений Иванович после того, как сказал "а-а-а", а Илья заглянул ему в глотку.
  - Объясню. Я все тебе объясню, что сам понял, все объясню. Много времени это не займет - я не очень-то продвинулся в изучении всего этого. - Илья сделал паузу. -Все случилось, на самом деле, случайно. Случилось случайно - какая мерзость! Ладно, слушай: эти шахты построили после Войны. Это, кстати, одни из первых долговременных противорадиационных укрытий в стране, а, может, и в мире. Так вот, были тут одни ребята из Ленинграда, которые изучали воздействие электромагнитных полей на организм человека, понятно, наверное, в каком контексте? Положи ногу на ногу, пожалуйста.
  - Нет, то есть, да. - Сказал Евгений Иванович, потирая коленку, по которой Илья только что заехал ребром ладони.
  - И, что-то у них тут не заладилось, толи большая смертность среди испытуемых вышла, толи еще чего, только, они отсюда спешно уехали, а тему их свернули, как и не было. Потом шахты довольно долго были на консервации, а затем, когда в шестьдесят первом построили "Айсберг", обнаружилась одна странная штука, что здесь, внизу некоторые болезни сами собой проходят, правда, другие, которые наверху лечатся за неделю, тут не излечиваются вовсе. Наверное, тем ленинградцам не повезло с целевой группой. Короче говоря, у нас и текучка большая - не все выдерживают. У меня есть пара идей, как это работает - будет время, расскажу...
  И, видимо, удовлетворенный обследованием друга, Илья водрузился обратно в кресло с ногами и обнял руками колени.
  Евгений Иванович не вытерпел и стал спрашивать. Он не хотелось знать про подробности, про то, как и кто до этого додумался, как это работает и все прочее. Ему не терпелось узнать, действительно ли он выздоровел, или же это всего лишь временное улучшение перед глобальным ухудшением; и, если да, то, как долго продлится это состояние, а если нет, то все равно, сколько ему осталось.
  Илья отмахнулся от его вопросов, а вместо этого сказал:
  - Тебе повезло, Жень. Я очень рисковал, затащив тебя к нам, ты уж прости.
  - Что значит, прости? - проговорил Евгений Иванович. - Илья, ты же мне жизнь спас.
  - Значит, мы с тобой в расчете, - ответил Илья, - если бы не ты, я бы тогда не выжил.
  Евгению Ивановичу захотелось плакать. Он встал, вытащил Илью из кресла и прижал к себе. Илья не сопротивлялся. Он оказался таким маленьким в объятьях Евгения Ивановича.
  - Я тебе вот что скажу, Женя. - С непонятной серьезностью в голосе начал он. - Во всем этом есть одно но. Оно всегда бывает, ты же знаешь. Жизнь у нас такая, ничего за так не бывает, только баш на баш...
  Евгений Иванович опустил руки и непонимающе посмотрел на фронтового друга.
   - Теперь ты в прямом и переносном смысле привязан к этому месту. Если вдруг решишь уйти куда-нибудь, или уехать надолго, все вернется на круги своя.
  - Я опять заболею?
  - Да, и, скорее всего, очень скоро умрешь. Такие случаи бывали. И еще, не забудь, ты подписал договор.
  - Те бумаги о неразглашении?
  - Да. Только они более серьезны, чем ты думаешь. Договор ты заключил не со мной и не с НИИгеомашем, а с более влиятельной организацией.
  - Контора глубинного бурения? - тихо спросил Евгений Иванович.
  Илья усмехнулся.
  - Неужели для тебя нет ничего страшнее КГБ? - сказал он и махнул рукой, дав понять, что разговор окончен.
  - Илья, скажи, а ты тоже здесь, потому что..., ну...
  - Мы все здесь не просто так... - ответил Илья и второй раз махнул рукой.
  
  Через шесть месяцев Евгений Иванович попросил у Ильи отпуск, и тот, не раздумывая, подписал, даже не спрося, зачем он ему понадобился.
  А Евгений Иванович поехал в Одессу загорать и тренироваться. Он чувствовал себя превосходно, но ему необходимо было убедиться в том, что все на самом деле в порядке; провести, так сказать, натурный эксперимент. И провести его нужно как можно дальше от дома и всевидящих знакомых.
  Благополучный курортный роман с одной бухгалтером из Ростова, прелести которой он разглядел в день прилета в холле гостиницы, придал Евгению Ивановичу необходимой уверенности, и, когда он летел обратно в Москву, то уже знал, в каком направлении он поведет свою дальнейшую жизнь.
  "Первым делом, надо отмстить Тимирязеву (нет ничего слаще мести, особенно матримониальной), а потом... а потом видно будет", - решил он. Евгений Иванович давно вынашивал план мести и много раз проигрывал в голове все основные детали операции, так что теперь оставалось только решительно реализовать задуманное.
  Оля Гальперина сдалась ему без боя. Она, как будто только и ждала того момента, когда он придет к ней. Возможно, он произвел на нее очень сильное впечатление во время того ужина на четверых, а может, дело было в том, что Оле было уже сильно за тридцать, и она была одна.
  Затем Евгений Иванович напросился в гости к Нине, якобы чтобы забрать свои книги и конспекты, которые на самом деле ему не особенно были нужны. Он знал, что Нина собирается за Тимирязева замуж, и это обстоятельство придавало тому, что собирался сделать Евгений Иванович, особенное значение; это было вторым актом его матримониальной мести.
  Для такого случая Евгений Иванович надел купленный в Одессе у одного моряка импортный замшевый пиджак и джинсы, которые когда-то его коллега по работе привез ему из ГДР. Загоревший, немного поправившийся, с зачесанными назад густыми серебряными волосами, он пришел в тот самый дом, в котором прожил с Ниной несколько лет. "Главное, не пускаться в разговоры, - думал, стоя под ее дверью, Евгении Иванович. Никаких разговоров, никаких объяснений, обвинений и воспоминаний".
  Нина была удивлена. Нина была ошеломлена. Нина была повержена. Она не выдержала его натиска. Словно безвольная Франция, она без боя сдалась на милость энергичной Пруссии. Евгений Иванович получил от близости с Ниной неоправданно яркое удовольствие. Уверенность в том, что встреча эта, несомненно, является последней их встречей, только подлила масла в огонь. Он чувствовал себя захватчиком, завоевателем, конкистадором... Словно со стороны он видел, как эффектно смотрится его загорелый торс на фоне Нининых белых ног.
  Потом Нина плакала. Она поняла, зачем он пришел, и что он скоро уйдет навсегда, она тоже поняла. После Нина не сказала ни слова, только всхлипывала, завернувшись в одеяло. Но Евгению Ивановичу было ее совсем не жалко, он даже удивился этой своей черствости.
  И он ушел от нее, не попрощавшись. Теперь его больше не интересовала женская привязанность, у него теперь были немного другие интересы, нежели полгода назад, зимой, когда он мысленно с самим собой прощался.
  
  Со своей студенткой Валентиной Евгений Иванович встретился, когда ее соседка уехала к родителям на выходные, а квартирная хозяйка - в Москву за продуктами. Это не избавляло его от потенциальной возможности быть замеченным соседями или просто проходящими мимо людьми - съемные квартиры очень хороши для встреч, когда тебе двадцать, но когда тебе за пятьдесят - это уже опасно.
  В глазах ее он увидел тоже, что несколько дней назад видел в глазах своей бывшей гражданской жены. Смирение, или, скорее, покорность перед неизбежным. А еще он увидел ее даже не без одежды, а как-то совсем насквозь; разглядел что-то еще более интимное, чем то, что у женщин под одеждой, что-то, чего словами описать не получается, а можно только почувствовать, да и то неявно, вскользь...
  Валентина молча прошла в глубину квартиры, к своей комнате, зашла в нее спиной вперед и начала расстегивать пуговицы халата. Она смотрела Евгению Ивановичу прямо в глаза уже по-другому, с облегчением. Он прекрасно знал, что у нее под халатом, и что под тем, что под халатом, он знал тоже, но все равно с интересом наблюдал.
  Когда последняя тряпка пала на кровать, Евгений Иванович не стал сразу хватать открывшиеся ему груди по-колхозному, двумя руками сразу, как это он обычно проделывал раньше; он аккуратно провел по нижним их округлостям тыльной стороной ладони, потом положил руку на талию, спустился до бедра; другой рукой обласкал ее лицо, затем шею...
  Откуда-то взялся в нем вкус к растягиванию ожидания, к добровольному отдалению момента близости. Не было раньше, а теперь, пожалуйста. В былые годы любое промедление раздражало его и даже бесило, теперь же, наоборот, стало доставлять удовольствие, ровно, как и смотреть, как мучается его визави, в данном случае, блаженно прикрыв глаза и подрагивая. Может, дело было в уверенности, которую, словно железобетонную опору он чувствовал внутри себя...
   - ...Евгений Иванович, - простонала Валентина и дрожащими руками схватила его за шею и притянула к своей груди.
  
  И дело пошло. Вскоре это уже перестало быть для него игрой или чем-то еще, вроде этого. Оно стало навязчивой идеей, почти манией. Во-первых, нужно было постоянно перед самим собой подтверждать то, что он здоров, что он может, и может не абы как, через пень колоду, а по-настоящему, как раньше, по-обезьяньи, с молодецким посвистом. А, во-вторых, (вероятно, дело было не только в идеях и маниях) Евгений Иванович начинал себя неважно чувствовать, если ему, хотя бы раз в неделю не удавалось переспать с кем-нибудь. И он работал над этим.
  Теперь Евгений Иванович стал очень щепетильно относиться к своей внешности. Его и раньше нельзя было упрекнуть в неряшливости, неопрятности, дурновкусии и прочих смертельных грехах, но сейчас к этому еще добавился постоянный контроль за проявлениями на лице и теле старения. Находясь на поверхности, Евгений Иванович завел себе обычай часто смотреться в зеркало с целью проверки внешнего вида. Для этого он развесил зеркала во всех помещениях, где бывал по работе, а на случай выхода в поле у него было небольшое зеркальце, замаскированное под портсигар. Он тщательно изучал свое лицо по утрам и перед сном, и мельком среди дня не реже одного раза в сорок пять минут. Если вдруг ему начинало казаться что-то неладное, он бросал все дела и спускался под землю, в "Аверн".
  В смысле работы, у него тоже все складывалось более чем хорошо. Он снова почувствовал к ней вкус; ощутил собственную нужность в местном научно-техническом муравейнике, и, главное, способность решить задачи, которые поставил перед ним его странноватый шеф, фронтовой друг и очень хороший человек - Илья Михайлович Щетинкин.
  Так в очередной раз началась для Евгения Ивановича его новая жизнь на новом посту.
  
  
  19. Алексей Цейслер
  Операция "Кукла"
  
  - Здравия желаю. Старшина Дворников. Присаживайтесь. Предъявите, пожалуйста, ваши документы и, если можно, только коротко, объясните причину, по которой вы проникли на территорию режимного предприятия, - с устрашающим спокойствием в голосе говорит круглое широкое лицо в милицейской фуражке.
  Цели своей старшина Дворников уже достиг - я его боюсь. Да так, что меня аж трясет. Я сбивчиво рассказываю о нашей с Мясоедовым прогулке. Он слушает невнимательно, то и дело, поглядывая по сторонам. Это тоже часть представления - показать, что мой рассказ ему до лампочки, потому, что он все и так лучше меня знает.
  Вообще-то, за свою жизнь я не раз и не два попадал в милицию, когда состоял в одной небезызвестной политической организации, но это почти всегда происходило в компании таких же, как и я несовершеннолетних революционеров. Риск, безусловно, присутствовал, но если честно, кроме формального удара дубинкой по заднице, нам тогда ничего не грозило. Да и сейчас, наверное, ничего страшного не будет, кроме унизительной процедуры заполнения протокола, за которой, наверняка, последует письмо на место работы, когда они узнают, что я преподаватель. А это, в самом худшем случае - выговор. Но я все равно боюсь.
  - Не хотим правду говорить, значит. - Обрывает мой лепет Старшина Дворников. - А вы знаете, что ваш поступок можно квалифицировать как мелкое, а может даже и не мелкое, хулиганство? Проникновение на территорию режимного, охраняемого объекта плюс, распитие в общественном месте. Явились туда непонятно зачем, стали бегать, кричать, нарушать спокойствие. Что, другого места не могли найти?
  Я хочу возразить, в том смысле, что никакой это не режимный объект, а самая настоящая свалка; что на территории мы не распивали, а приняли раньше, и то несерьезно, по чуть-чуть, но у меня ничего не выходит. Слова сбиваются в бесполезную, никчемную кучу...
  Мой жалкий оправдательный лепет разжигает в старшине инстинкт охотника, и он вновь нападает:
  - Что значит свалка! Как это, не употребляли, от вас же обоих несет, хоть закусывай!
  Чтобы взять себя в руки, я вспоминаю, что нам говорил перед каждым "выходом в свет" ветеран обоих путчей, наш беззубый старший товарищ по совместной борьбе, Витя Кузькин по кличке "Кузя": - "Чтобы не бояться мента, надо представить его без формы. Форма пугает".
  Я делаю вид, что повержен, а сам в это время сосредотачиваюсь. Итак: то, что старшина Дворников не снимает головной убор, сидя за столом, говорит о том, что он, скорее всего, лысый. Значит, толстый, лысый, небольшого роста. Под глазами мешки. Белки глаз слегка желтоватые. Изо рта попахивает...
  - А то повадились, будто там медом намазано! Я еще могу понять - пещеры. Романтика хренова, там и прочее... - Добивает поверженного противника старшина. - Хотите, чтобы вас живьем завалило - пожалуйста! Но НИИгеомаш - это же закрытая территория, оборонный объект, в конце концов, а вы по нему бегали, как дети малые, да еще в нетрезвом...
  ...я вижу предбанник больничной палаты, по которому шаркающей походкой идет человек с лицом старшины Дворникова. На нем замызганные синие треники с оттянутыми коленками, майка, из-под которой торчит отвисший живот, в руке банка с анализами. Мне становится немного лучше, я улыбаюсь.
  - Что смешного? А вы вообще знаете, что минимальный штраф за подобное правонарушение составляет пятьсот рублей? - неожиданно говорит старшина.
  - У вас тоже? - вырывается у меня.
  - В каком смысле?
  Теперь он представляется мне в мини-юбке, чулках в сеточку и огромном рыжем парике. Становится совсем смешно, и я не выдерживаю. Неуместный вроде бы в такой ситуации, но совершенно искренний, кратковременный приступ хохота сводит партию вничью.
  Товарищ старшина теперь одного цвета с пятисотрублевой бумажкой, которую я уже достал из бумажника.
  - Задерживать я вас не буду, протокол составлять тоже, - говорит он, - но попрошу не приближаться ни к пещерам, ни к территории НИИгеомаша. Ваши данные я зафиксировал, так что без фокусов. И еще, если там что-нибудь случиться, вы у меня в списке будете первым. Ясно?
  - Но...
  - Никаких "но". Свободны, гражданин.
  Последнее слово как всегда осталось за силовыми структурами.
  
  А Мясоедов все это время ждал меня у входа в отделение. Его отпустили сразу, когда он показал ветеранское удостоверение.
  - Они же проститутки, их услуги платные, - говорю я ему, - если это вовремя себе внушить, то жить становится намного легче.
  - Может это для вас норма, а я как-то, знаете, не привык, - он вдруг останавливается, как вкопанный, его глаза опять расширяются, - теперь я вспомнил, где я вас раньше видел - на правительственном митинге, в девяносто четвертом, весной, на Пушкинской площади. Нас тогда в оцепление поставили. А я-то мучился, никак не мог вспомнить. Это ведь были вы, да?
  Мясоедов испытующе смотрит на меня своим полузакрытым глазом.
  - Честно говоря, я участвовал не в одном десятке митингов, мне так сложно сказать...
  - Вы были в черном пальто и швыряли что-то в сторону трибуны, а потом вас и ваших товарищей менты здорово поколотили...
  - Яйца...
  - Что, простите?
  - Ну, яйца. Дадим политикам яйца, раз у них нет своих. Мы в них яйцами кидались, преимущественно тухлыми.
  - Вот видите, я не ошибся!
  - Нам тогда, и, правда, хорошо досталось. Черт, даже не верится. Вас не удивляет, что мы с вами снова встретились?
  - В этом, как раз ничего странного не вижу, все когда-нибудь снова встречаются, но вот то, что я вас тогда зафиксировал... Может, потому, вы были выше всех на голову, - рассуждает вслух Мясоедов.
  Он вдруг весь съеживается. Его глаза тускнеют и становятся обычного размера. Он, ссутулившись, засовывает руки в карманы камуфляжной куртки.
  - Память, это все память, - бормочет он, - будь она проклята.
  - Тогда мода такая, во всех чем-нибудь кидаться. В политиков яйцами, в ментов мелочью, чтобы взятки не брали, в продажных журналистов - помидорами...
  - Да-да, я помню, я все помню...
  
  Мы договорились между собой называть то, что Мясоедов нашел в кустах около "Мертвой петли" "куклой". Оно и, правда, было очень похоже на куклу. Большую такую куклу (при советской власти таких можно было увидеть в витрине "Детского мира") в костюме толи гонщика, толи космонавта в продолговатом шлеме со стеклянным забралом. Она лежала по самые плечи засыпанная землей и разным мусором, когда Мясоедов случайно наступил ей на голову.
  Трудно сказать, кто из нас испугался больше - он, когда увидел за грязным стеклом гермошлема чье-то лицо, или я, когда решил, что Мясоедов сошел с ума.
  Мы вернулись к тому самому самолету на рассвете понедельника (еще одна бессонная ночь). Оказалось, что пещера привела нас обратно в город, где мы и вышли, точнее, с трудом выползли, на территорию того самого "НИИгеомаша", в котором мне предполагалось ставить эксперименты.
  Дыра в бетонном заборе "режимного оборонного объекта" нашлась почти сразу. Внутри никакой охраны не было. Откуда взялись менты, что повязали нас днем раньше, было непонятно.
  Мясоедов дал мне саперную лопатку и сказал аккуратно откопать ноги куклы. Затем мы вытащили ее из земли, положили в большую клетчатую "сумку челнока" и, взявшись, каждый за свою ручку, потащили в Мясоедовский гараж. Он оказался чертовски тяжелым, этот подземный манекен, или же я от усердия набухал в сумку добрых килограммов десять черной сенишинской земли.
  Дотащили вовремя, как раз к моменту, когда в окнах стали зажигать свет. На счастье, по дороге нам никто не встретился кроме шуганного кота, шмыгнувшего из-под наших ног под чью-то калитку.
  
  В гараже у Мясоедова спокойно. Вообще, это бункер, а не гараж - основательный, теплый, с ямой и вторым боксом под мастерскую. Никакой машины тут нет, только запах один остался. Вынимаем куклу из сумки и кладем ее на бетонный пол.
  Мясоедов включает свет.
  - Сейчас, Алексей, будет страшно, - говорит он.
  А ведь действительно страшно, черт. Опять до мороза в гульфике и во рту сухо. Смотрят на меня круглые серые глаза из-под мутного стекла. И ничего больше не видно, только глаза. Страшно.
  - Вы думаете, эти глаза... человеческие?
  - Чьи угодно, только не человечьи, - уверенно отвечает Мясоедов, - я знаю, как человек выглядит через гермошлем, даже мертвый. Насмотрелся.
  - Если не человек, то кто же он тогда?
  - Пес его знает. Давайте лучше вымоем его, может, что-нибудь проясниться.
  Омовение минералкой, которая нашлась в гараже, к нашим знаниям о манекене не прибавило ничего. На сером (хотя, возможно, когда-то белом) скафандре ни шевронов, ни других опознавательных знаков не отыскалось. Карманов и какой-нибудь фурнитуры тоже нет. Шлем (продолговатый металлический колпак), присоединенный к горловине скафандра на манер русской "трехболтовки*", снять не удалось, поскольку вместо болтов, которые можно было бы открутить, фланцы соединяют крупные, миллиметров пятнадцать в диаметре, заклепки с полукруглыми шляпками.
  - Вот дикость - заклепки, - говорю я.
  - Их можно как-нибудь, того...
  - Расклепать?
  - Да.
  - Разумеется, можно, только нужно время и инструмент. Меня интересует другое, можно ли его оттуда по-другому достать. Может у него сзади что-нибудь есть...
  Мы переворачиваем куклу на живот, но ни на спине, ни на ногах ничего нет. Никакого намека на застежки, молнии и тому подобное. Только задница у него какая-то подозрительно квадратная.
  - Похоже, это и, правда, кукла. - Мясоедов обреченно садится на пол прямо рядом с распластанной находкой. - Ни вентиляции, ни возможности быстро от этой штуки избавиться... так не бывает.
  - Может, это элемент парка аттракционов? - предполагаю я, - сидел он в каком-нибудь неизвестном нам аппарате...
  - Вряд ли... Так вы сможете его вскрыть?
  - Я никогда этого не делал, и не уверен, что получится, но... может, нам с этим лучше обратиться в компетентные органы?
  Мясоедов медленно поднимается с пола.
  - Что, приступ малодушия?
  - Небольшой. Но он уже прошел. - Стараясь не встречаться с ним взглядом, быстро отвечаю я.
  - Вот и хорошо. Давайте разберемся с этим сами. Идет?
  Я хлопаю по его протянутой левой ладони, подтверждая, таким образом, свое участие в комплоте.
  - Знаете, Мясоедов, - говорю я, - по вашей милости я чувствую себя заговорщиком.
  - Вам это беспокоит?
  - Вовсе нет. Скорее, я уже получаю от этого удовольствие...
  
  Мясоедов снимает верхний, деревянный этаж дома, который здесь называют "Дом с муэдзином". Раньше тут жила одна высланная за сто первый километр пьющая московская опереточная знаменитость, которая очень любила, взгромоздившись на подоконник, завывать выходную арию из оперетты "Мистер Х". Делал он (на самом деле, знаменитость была мужского пола) это почему-то всегда в полдень, отсюда и название.
  Дом, несмотря на древность, хороший и теплый, с нормальными батареями и человеческой сантехникой. Весь нижний (каменный) этаж занимает хозяйка, с которой, как мне пояснил Мясоедов, пока мы шли от гаража, по утрам лучше не встречаться.
  Мясоедов живет один в двух больших комнатах и маленькой спальне на одного. Интерьер первой вполне соответствует жилищу малопьющего вдовца. Здесь уютно, как в старых советских квартирах с прошлым - разношерстная мебель разных времен и народов, унаследованная, скорее всего, от полдюжины различных семей; фотографии каких-то, вероятно, уже умерших, людей на стенах; черно-белый телевизор и много-много книг, даже слишком. Здесь все чисто и прибрано, единственный элемент беспорядка - разноцветные змеи мясоедовских галстуков, расползшиеся по дивану.
  В углу стоит мощный, внушающий мне некоторую робость письменный стол. Если бы у письменных столов были бы весовые категории, этот бы наверняка был супертяжем. Кроме того, он отличается от обычных преподавательских столов, примерно как "Бентли" от, "Запорожца". Я бы сорок раз подумал, прежде чем сеть за такой работать. За него надо минимум академика. В маразме.
  Но Мясоедов не из робкого десятка. Стол по периметру завален журналами и каким-то мусором, а в центре, на газетах стоит незаконченная модель парусника без парусов и рангоута, но с поднятым на корме Андреевским флагом. Непонятно зачем я решаю блеснуть эрудицией:
  - "Ингерманланд"?
  - Нет, "Гото Предестинация", - небрежно бросает Мясоедов. - Еще недоделанный.
  Проходим во вторую комнату. Она кажется несколько большей, чем первая, хотя Мясоедов уверяет, что они одинаковые. Здесь почти нет мебели, только кожаный диванчик и пара разных стульев. Рядом с окном на мольберте стоит портрет какой-то женщины с рыжими локонами. Совсем свежий - от него еще пахнет красками. Волосы женщины выписаны очень тщательно, буквально каждый волосок виден, а лицо, наоборот, размыто, глаза только обозначены крупными мазками.
  Спрашивать, кто это, мне не хочется, и так понятно.
  - Вот и вся моя берлога, - разводит руками Мясоедов - в спальню, извините, не приглашаю.
  - Да уж, сделайте одолжение.
  Я чувствую, что возбуждение от ночной вылазки проходит и наступает тупая усталость. Думать о том, кого мы откопали, сил уже никаких нет. Совершенно непонятно, что с этим всем делать дальше, но думать об этом не хочется. Надоело.
  - Думаю, кофе нам не помешает, - в который раз ловит мою мысль Мясоедов, - только пойдемте в другую комнату.
  На "академическом" столе оказывается еще много свободного места, и мы располагаемся рядом с парусником. Кофе у Мясоедова хороший, и варить он его умеет. На сцене появляются большая блестящая турка с красной звездой на конической боку и две чашки, также со звездами.
  - Это все солдатские поделки, - поясняет Мясоедов, разливая кофе левой рукой, - вооружейщики на тридцатник подарили. У меня еще термос, фляжка и портсигар такие же.
  Мясоедов разливает кофе по чашам с такой аккуратностью, будто это не кофе, а расплавленный драгметалл. Похоже, Мясоедов в общем виде - аккуратист. Не скажу, что это качество меня очень радует в людях (всегда найдутся непотребные побочные явления), но так гораздо лучше, чем наоборот.
  - А вы слышали о том, что маленькие люди уходили в пещеры, а высокие остались на поверхности? - спрашиваю я, после того, как кофе сделал свое дело, голова немного прояснилась, и мысли опять взялись за старое.
  - Слышал, конечно. - Мясоедов криво усмехается. - Здесь об этом много говорят. Местный фетиш. Я в эти байки не верю. А вы, что, думаете, он из этих?
  - Почему, нет. Мы же не знаем, кто он и откуда.
  - Так точно, не знаем. Но, давайте - коль скоро мы ввязались во все это - опираться не на расхожие слухи и легенды, а лишь на твердо установленные факты. Согласны?
  - Абсолютно.
  - Тогда, прекратим все разговоры на тему происхождения куклы до момента ее вскрытия.
  - Вы, безусловно, правы, зачем гадать.
  - Итак, если вы не против, я составлю план наших действий.
  У Мясоедова на коленях откуда-то появляется блокнот, а в здоровой руке карандаш. Разделив страницу ровной вертикальной чертой, он слева выписывает то, что нам требуется, а справа - откуда мы это все возьмем.
  - Нам нужны, во-первых, инструменты чтобы расклепать шлем; во-вторых, кто-то, кто сможет определить, к какому биологическому виду относится наш найденыш, если конечно он вообще относится к какому бы то ни было биологическому виду; и, в-третьих, надо будет еще раз пробраться к тому месту, где мы вылезли из пещер. Дорогу я, кажется, запомнил...
  Вот она - военная косточка. Раз, два, и уже готов план Барбаросса. Осталось только войну выиграть.
  -...насчет инструментов, я обращусь к одному знакомому автослесарю, - увлекшись планированием, мечтательно бубнит Мясоедов, - а за идентификацией придется, наверное, идти к одной ветеринару...
  - А вам не кажется, что нам не стоит привлекать к этому лишних людей? - встреваю я.
  Мясоедов отрывается от блокнота.
  - Знаете, в нашем с вами случае, рано или поздно наступит момент огласки, даже если мы с вами вообще ничего не будем делать. - Говорит он. - Таков, извините, закон сверхтекучести информации. Кто-то что-то увидит, заметит, пронюхает. Здесь ничего не останется незамеченным. Привлекая специалистов, мы лишь только ускорим неизбежное, поверьте. Вообще говоря, у нас есть выбор - либо сдаться сразу и вообще ничего не узнать, либо раскопать как можно больше самим, пока к нам не нагрянули компетентные органы и не закрыли эту тему навсегда от посторонних глаз. Но надо спешить, время, Алексей, увы, работает против нас. Так что, сегодня же вечером начнем со слесаря.
  Я киваю. Мясоедов прав. Нас, действительно, в конце концов, найдут. В этом-то, должно быть, и заключается фатализм разведчиков и преступников...
  - Можно спросить, почему вы все-таки не верите в местную легенду? - чтобы перевести мысли в более спокойное русло, спрашиваю я.
  Мясоедов закрывает блокнот.
  - Не то чтобы я в нее не верю, - он устало, отклоняется на спинку стула, - скорее, не люблю. Что-то в ней есть от расовой дискриминации. Короткие направо, длинные налево. Возможно, здесь давным-давно, какой-нибудь древний самодур-мичуринец мечтал, чтобы солдаты для его армии были как один великанами, и с этой целью целенаправленно изводил - изгонял, убивал, не важно - тех, кто не вырос выше тележной чеки, к примеру. А, может, и вообще ничего не было, басни одни. Если же вас смущает, что в пределах одного биологического вида имеются особи, различающихся в полтора раза по осевому габариту, то причина состоит в их обособленном развитии и больше не в чем. Где-то из-за локальных условий выживали маленькие, а где-то - большие. В старину ведь пятьдесят километров для большинства людей было непреодолимым расстоянием. А потом все перемешались. Во всем виноват в конечном итоге технический прогресс, следствием которого явился транспорт.
  - Я думаю, не все так просто. Уж больно мы с вами разные - вырывается у меня.
  - А, вот вы о чем! - Мясоедов распрямляется на своем стуле. - Да, вы правы, различия между нами есть и существенные. Высокие люди инертны и, в большинстве своем, простите за откровение, тугодумы. К вам это, разумеется, не относится. Маленькие же, наоборот, более активны, амбициозны, и, как правило, более жестоки. Посмотрите, ведь все основные мерзавцы - поголовно коротышки.
  - А, высокие, говорят, обычно добрые...
  - Скажем так, я не верю в тезис, что все высокие люди добрые. Просто у них на один комплекс меньше, чем у всех остальных.
  - Смешно.
  - А вот мне не очень. Сейчас мне, конечно, все равно. А вот раньше... Вам этого никогда не понять, что такое быть человеком маленького роста. Хотя, в этом есть свои плюсы - я бы никогда не стал летчиком, будь я таким, как вы...
  Я пытаюсь представить его в гермошлеме и летном комбинезоне, как он садится в кабину истребителя, как техник закрывает над его головой фонарь, как со свистом запускаются двигатели... - но ничего не выходит. Не влезает Мясоедов в кабину. И в комбинезон тоже...
  - ...пойду еще сварю кофе, - говорит Мясоедов и удаляется на кухню.
  Он чем-то гремит там и начинает тихо чертыхаться. Я хочу встать и помочь ему, но уже нет сил - действие кофе заканчивается. За время беседы меня три раза посещала предательская зевота, а теперь уже просто необоримо валит в сон. Насильственно переведенные биологические часы бьют отбой, и в этот раз я подчиняюсь. Глаза закрываются сами собой, и передо мною вместо "Гото Предестинации" раскрывается какой-то странный пейзаж из поваленных ржавых аттракционов, по которому бродит Мясоедов, ведя за руку кого-то маленького, в белом скафандре...
  
  
  20. Алексей Цейслер
  Встреча на Эльбе
  
  Я не узнал его. Думал, что это какой-то старик из санатория, который каким-то образом докатил на своей коляске до нашего общежития.
  Он сидел молча и смотрел на голый лес, который недавно был зеленым и шумным, пахнущим жизнью и совсем не страшным, не то, что теперь, в самом начале зимы.
  - Цейслер... это вы? - слышу я произнесенную почти шепотом собственную фамилию.
  Останавливаюсь.
  - Леонид. Цейслер. Это же вы?
  - Вообще-то Алексей. Но это я, - говорю я, - с кем имею...
  - Извините. Рыжов Евгений Иванович. Вы меня, должно быть, не узнали... Я понимаю... я знаю, как я сейчас выгляжу, Алексей. Подойдите, пожалуйста, я не могу громко говорить.
  Я подхожу ближе и только тогда понимаю, что это действительно профессор Рыжов, Евгений Иванович, хороший друг моего научного, и, как недавно выяснилось, известный бабник и пьяница.
  Да уж, узнать его не просто. Совсем не просто. Будто взяли и искусственно, как латунную болванку, состарили нестарого еще человека до состояния ходячей мумии.
  Наклоняюсь к нему.
  - Господи, Евгений Иванович, как вы сюда попали?
  - Меня привезла сюда моя... э-э-э помощница. Это я ее попросил. Она добрая. Глупая женщина, да хранит ее проведение... теперь она куда-то ушла, кажется в аптеку или, может, еще куда. Не помню, я задремал, - тут он кашляет так, будто из его легкого выбило воздушную пробку, - это все детали, Леонид, простите, Алексей, закатите меня, пожалуйста, в здание. Я замерз.
  - Конечно, конечно, Евгений Иванович, сию секунду.
  - Только с ручника меня снимите...
  Коляска подается легко. Я аккуратно буксирую Евгения Ивановича к черному ходу и по деревянному настилу для детских колясок закатываю внутрь.
  - Алексей, будьте так любезны, поставьте меня к окну, чтобы я ее не пропустил, - срывающимся на сип голосом просит Рыжов, - она должна вернуться с минуты на минуту, я думаю.
  Я паркую его боком почти вплотную к батарее под подоконником. Подоконники здесь низкие, так что Рыжов может спокойно наблюдать за тем, что происходит за окном.
  - Может, вам что-нибудь нужно, Евгений Иванович? - спрашиваю я.
  - Ну, наглеть, так по крупному, - чуть бодрее отвечает он. - Могу я вас попросить раздобыть мне где-нибудь стакан горячего чаю?
  - О чем разговор, господи...
  Бегу на кафедру, на которой уже никого нет, и возвращаюсь к Рыжову с кружкой чая и пакетом баранок.
  - Ой, это лишнее, я совсем не голоден. - Он протягивает к кружке сухую, желтоватого цвета, покрытую с тыльной стороны седыми волосами, кисть. - А что же вы себе ничего не взяли?
  - Да, как-то не сообразил...
  Рыжов пару раз кивает и начинает осторожно прихлебывать из кружки, слегка покачивая головой. Движения его медленные и плавные, как у ленивца, точно он делает все в полусне. Выпив половину кружки, он поворачивается к окну, и так долго, сощурив глаза, в него смотрит, что мне начинает казаться, будто он совсем обо мне забыл.
  - Алексей, а вы бывали когда-нибудь в урологической клинике? - неожиданно подает голос Рыжов.
  - Бог миловал, Евгений Иванович, - честно отвечаю я.
  - Ну, так я вам расскажу. Приходите вы туда, скажем, с нестоящим членом и жалобой на боли в низу живота. Вас приглашают лечь на бок, согнуть ноги в коленях и спустить штаны. Вы послушно ложитесь на кушетку, и очень скоро чувствуете в собственной заднице чужой палец. Это больно. То есть, если у вас все в порядке с простатой, процедура не более чем унизительна, но уж если вы больны - это чертовски больно. Потом хозяин пальца, который только что отымел вас в задницу, дает вам салфетку и говорит: "Пожалуйста, удалите остатки геля из ануса, одевайтесь и ко мне в кабинет". - Рыжов отхлебывает из кружки и щурится, будто на солнце. - Там он, конечно, вам скажет: "Не волнуйтесь, я поднимал члены семидесятилетним!", но это все чушь, и вы это очень скоро поймете...
  - Евгений Иванович, зачем вы мне это все рассказываете?
  - Я хочу, чтобы вы меня поняли. Я еще не в том возрасте, когда уже считаешь секс мерзостью, а сейчас, как поганый наркоман, не могу кончить. Вы понимаете, о чем я?
  Я смотрю на него с удивлением.
  - Знаю, знаю! - хрипит он. - По глазам вижу. На ногах не стоит, а все о том же. Так?
  - Ну, в общем, да...
  - Женщина, Алексей, это не только и не столько источник наслаждения, но, прежде всего, жизни!
  - В каком смысле, жизни?
  - Я имею в виду здоровья, как источника вдохновения для творческих людей и сомнительного кайфа для больных... я бы все отдал за возможность..., - и он начинает гулко кашлять.
  - Не волнуйтесь вы так, Евгений Иванович...
  - ...все бы отдал, чтобы вернуть, чтобы туда снова попасть...
  Рыжов вдруг закрывает рот, будто сболтнул лишнего, и испуганно таращится на меня снизу вверх.
  - А вот вам, какие девушки нравятся? - опять неожиданно спрашивает он. - Мне, например, высокие блондинки. Или рыженькие, такие, лисички.
  - А я, знаете, недолюбливаю блондинок. - Отвечаю я. - То есть они мне не нравятся как класс. До такой степени, что у меня, страшно признаться, не было ни одной блондинки. Одни брюнетки.
  Рыжов смотрит на меня с неподдельным удивлением. Глаза его блестят, и во всем нем чувствуется, сменивший апатию, интерес к моим словам.
  - Тут вы не правы. - Говорит он менторским тоном. - В блондинках есть что-то волшебное. Это же чудо - девушка с золотыми волосами. Богиня солнца... Если бы Энн была брюнетка, Кинг-Конг никогда в жизни бы в нее не влюбился, а напротив, порвал, как мавпа газету.
  - Как кто, простите?
  - Обезьяна, это по-хохлятски.
  - Понятно. А вот мне кажется, - тем же менторским тоном сообщаю я, - что блонди стали популярны исключительно по причине расположения к ним товарищей с юга, где, как известно, женщины со светлыми волосами не водятся...
  - Та-а-а-к, - растягивает Рыжов, - я никогда не интересовался, но позвольте спросить, Алексей, вы кто по этносу?
  - Я, Евгений Иванович, русский (Рыжов вопросительно поднимает брови) с небольшой неметчинкой, знаете, для экзотики...
  - Тогда, следуя вашей логике, можно предположить, что вам, как потомку тевтонских рыцарей, должны нравиться исключительно брюнетки...
  - ...ну да...
  - ...или, хлеще того, азиатки...
  - ...есть немного...
  - ...а мне, соответственно - блондинки, поскольку я на достаточно большой процент, э-э, черножоп. Так?
  Все на кафедре знали, что у Рыжова какие-то не то цыганские, не то кавказские корни, за что говорила чуть смуглая кожа и черные пронзительные глаза, поэтому все разговоры о нацменьшинствах в его присутствии прекращались.
  - Я совсем не это имел в виду, Евгений Иванович, - спешу я оправдаться. - На самом деле, я уже размышлял о причинах этой моей странности, и пришел к выводу, что единственным оправданием может служить лишь то, что я ненавижу Мадонну. Просто терпеть не могу, кошку драную. Даже в своих первых клипах, где эта шмара представляется в образе молодой оторвы, она не вызывает у меня ничего, кроме подкатывающего к горлу липкого комка.
  Рыжов усмехается еле-еле.
  - Не надо, не оправдывайтесь. Вы, безусловно, в чем-то правы. Каждому свое...
  Мне вспоминается Беляев, и все то, что он мне наплел про того, кто сидит теперь в инвалидной коляске рядом со мной.
  - И все равно, что бы там не говорили, блондинки, если, конечно же, они натуральные, это что-то невообразимое. - Снова, воспряв духом, произносит Рыжов. - Вы, кстати, знаете, как отличить настоящую блондинку от крашеной?
  - Ну, есть только один способ - с готовностью отвечаю я, - сравнить цвет волос на голове и...
  - Правильно. Я вот за всю жизнь ни разу не ошибся, знаете, почему?
  - Ну и почему?
  - А же вам уже сказал, они - волшебные, они богини... - Рыжов замолкает на минуту, чтобы хлебнуть чаю и почавкать сухими губами, - но дело не только в этом. Вы можете мне не верить, но у меня было особое чутье на женщин, а точнее, на женское тело и связанную с ним неразрывно - женскую душу. Я мог видеть сквозь одежду...
  Мое лицо, должно быть, являет собой образец вежливого скепсиса. Но я киваю головой в знак согласия. Пусть говорит. Может, ему от этого станет легче.
  - ...раньше я думал, что схожу с ума, что это галлюцинации и прочее, но потом понял - просто, когда умираешь и твоя душонка вот-вот отчалит в небытие, начинаешь чувствовать души живых. Да, да! Я понял только недавно, что видя тела я касался их душ... душ молодых женщин. Только молодых! До старушечьей души добраться нельзя, потому что ее попросту нет. Женщина ведь умирает очень рано, в сорок или чуть позже, когда ее тело становится бесплодным, то есть вообще никаким. И все - это смерть, женщины нет, ее душа воспаряет ввысь, а на земле остается оболочка - портящая всем жизнь и воздух старуха...
  - А мужики, значит, отдают богу душу, когда перестает стоять? - уточняю я.
  - Именно, Алексей. Я в свое время, это было в семидесятых, чуть не умер. И сейчас, если честно, я опять при смерти.
  - Скорую вызвать?
  - Я не в прямом смысле... вы меня не понимаете... это понятно, сидит такой живой труп в инвалидной коляске и разглагольствует о женщинах.
  - Да нет же, Евгений Иванович, я вас понимаю, только, вот, как в таком случае получается, что можно достичь бессмертия, при помощи волшебных таблеток?
  Рыжов верхней частью тела продается ко мне, и я тоже наклоняюсь к нему. Его голос становится тихим и очень серьезным.
  - Н-е-ет! - шипит он. - Таблетки тут не при чем. Нам надо делать свое дело, сеять, понимаете, сеять!
  - Что сеять?
  - Семя, господи, чего же еще! - Рыжов переходит на крик. - Моногамия - гвоздь в крышке гроба человечества, черт побери! Она нас всех погубит! Нельзя, понимаете, нельзя всю жизнь жить с одной женщиной. Ах, измены! Измен не бывает, я понял это только после третьего брака...
  От неожиданности я выпрямляюсь и делаю шаг назад. Рыжов, застыв на секунду в положении, будто хочет подняться со своего кресла, опадает в исходное положение. Затем он молча допивает остатки чая (все, что не расплескал) и протягивает мне кружку.
  - Спасибо, Алексей, - говорит он, не глядя мне в глаза.
  - Может, лучше я отвезу вас на кафедру, а сам тут покараулю вашу помощницу?
  - Не надо на кафедру, - отвечает Рыжов твердо, - не хочу, чтобы меня видели.
  - Но там сейчас никого нет...
  - Все равно не надо. Там зеркало, и вдруг зайдет кто. - Он молчит немного, потом спрашивает: - Кстати, студентки мной интересовались?
  - Да, пару раз спрашивали.
  - Всего пару раз?
  - Ну, может, не пару, может больше, я не считал.
  - А кто, можете сказать?
  - Ну, я их не знаю, они не с моего потока... одна такая круглолицая, в очках...
  - Леночка Кольцова...
  - ... а вторая - высокая, худенькая такая.
  - Ириша Красюк... - Рыжов неожиданно закрывает лицо руками и, кажется, плачет. - Все бы отдал, все. - Шепчет он, - все, что есть...
  Как на это реагировать, я не знаю. Плачь старика по ушедшей мужской силе вызывает жалость, но более того, зависть или, скорее, ревность, поскольку целых две, вполне привлекательные (особенно первая) девицы, предпочли всем остальным (и, в том, числе мне) вот эту развалину в инвалидном кресле. Хотя, возможно, в том семестре он не был такой уж развалиной.
  - Простите меня, Алексей, не сдержался. Горько осознавать собственный уход. Я еще не готов, понимаете? И Рыжов снова плачет, на этот раз, не закрывая лица.
  Слезы текут по его тонкому прямому носу, морщинистым щекам, чуть отвисшей челюсти и небритому подбородку. Беспомощность - вот, каким словом можно было определить то, что я тогда вижу перед собой. Вот, оказывается, какая она...
  Отворачиваюсь к окну и вдруг вижу молодую женщину, которая, поминутно поворачивая голову, торопливым шагом двигается куда-то влево, в сторону церкви.
  - Евгений Иванович, по-моему, это за вами.
  Рыжов приподнимается на локтях.
  - Да, это она. У вас есть платок? Дайте, дайте скорее.
  Я даю ему свой носовой платок, и он начинает быстро вытирать лицо.
  - Будьте так добры, Алексей, постучите легонько, чтобы она нас заметила, - говорит он уже почти спокойно.
  Я барабаню по грязноватому стеклу костяшками пальцев. Женщина оборачивается на звук, близоруко щурится, и затем быстренько, быстренько семенит в нашу сторону. Через полминуты дверь распахивается, и она буквально влетает в помещение. Даже не бросив на меня взгляд, женщина сразу бросается к рыжовской коляске.
  - Юджин, господи, куда же ты пропал! Я тебя везде ищу! Что это с тобой? Ты что, плакал? Дай, посмотрю, - кудахчет она, склонившись над Рыжовым, словно над маленьким ребенком; вытирает ему лицо цветастым платочком, поправляет плед, как-то по-куриному хлопочет вокруг него. Рыжов стоически переносит заботу, иногда выговаривая:
  - Полно, Марго, полно...
  Я спешу раскланяться и боком, боком пробираюсь к двери, но Марго останавливает меня. Она начинает меня благодарить, а я говорю, что не стоит. Рыжов манит меня к себе длинным желтоватым пальцем. Я нагибаюсь.
  - Я вам сказал, что собираюсь уходить. - Шепчет он. - Так вот, я никуда не уйду. Я останусь. И баста.
  Ухожу, оставив их наедине. Рыжов умирает, это ясно, но что я могу для него сделать?
  
  
  21. Алексей Цейслер
  День обезьяны
  
  Подойти близко к пещерам, а уж тем более, попасть внутрь теперь нет никакой возможности. После того, как обвалился свод (это случилось во время нашего с Мясоедовым путешествия, но обнаружили это только днем позже, как раз, когда мы пили кофе у него дома), вход в пещеру тут же завалили бетонными блоками, дыра в заборе НИИгеомаша оказалась тщательно заделана, а над самим забором широкими кольцами нависла новенькая колючая проволока.
  Город был потрясен. Город был разбужен. Только и разговоров было, что про обвал, хотя, ничего страшного, собственно, не случилось. Никто не был заживо погребен под обломками, не погиб и не пропал без вести. Сначала, конечно, пошумели - два дня искали какую-то девицу, которая укатила без предупреждения к подруге в Москву, да еще одна женщина хватилась своего алкаша, но тот заявился под утро. И все равно город гудел. Что-то все-таки было для горожан в этом рухнувшем подземном переходе.
  Тогда мы с Мясоедовым со дня на день ожидали повестки в милицию, но она все не приходила. У меня начали сдавать нервы, и я уже хотел пойти сдаться, но Мясоедов меня отговорил, напоив до беспамятства коньяком.
  Когда прошло две недели с того злосчастного дня, с той самой большой прогулки, мы решили, что про нас предпочли забыть, или же просто никто не удосужился связать факт обвала и нашей поимки. Как бы там ни было, жизнь наша стала чуточку интересней. Ощущение того, что мы заговорщики, усилилось.
  С этого времени я начал немного по-другому смотреть на окружающих: нет, они не стали мне ближе, и по-прежнему казались чужими, но вот в чем штука, теперь, когда у меня напополам с Мясоедовым была против них тайна, все стало гораздо проще. Я перестал бояться.
  В гараж с того самого дня, когда туда была принесена кукла, мы не ходили ни разу. Боялись, что кто-нибудь нас там застукает. Но попасть туда хотелось невероятно - словно преступника, которого неведомая сила тянет на место преступления, нас с Мясоедовым влекло в гараж.
  Когда первые впечатления того дня и ночи стекли из моей памяти, я много раз пытался вспомнить, как выглядит то, что мы нашли, и каждый раз оно представлялось мне по-разному. Не общий вид, разумеется, а глаза под мутным стеклом. То человечьими, то кошачьими, то, как принято изображать у инопланетян, миндалевидными, виделись они мне. Не давали мне покоя его глаза. Хотелось, переборов страх, заглянуть в них глубоко-глубоко, и увидеть в них что-то и что-то такое понять.
  Ни к каким специалистам извне мы решили не обращаться - думали, продолжим, когда все уляжется, а когда же, наконец, все улеглось, как-то ночью мы открыли тяжелые железные двери и не увидели там ничего кроме клетчатой сумки челнока и, разбросанных по всему полу, комьев земли.
  Трудно передать, что я тогда почувствовал. Я привык думать, что у нас в гараже лежит кукла. Что у нас ЕСТЬ КУКЛА. Ни у кого в мире нет, а у нас ЕСТЬ. И вот теперь она исчезла, сгинула, перестала быть...
  Когда до меня окончательно дошло, что ее у нас действительно украли, я раскис. Разом вернулись и прежняя тоска и ночные страхи. "Это город нанес нам свой ответный удар", - сказал Мясоедов, который, напротив, оказался крепче, чем я думал. Насколько я успел его узнать, он из тех, кто, как та лягушка в клюве у цапли, никогда не сдается, и воспринимает удары судьбы не иначе как повод для драки. Вообще, после общения с ним у меня стало возвращаться, утраченное было в девяностые уважение к военным.
  Так вот, я раскис, потерял боевой дух, а Мясоедов и не думал сдаваться. В тот же день он провел небольшое расследование (бутылка хозяйке и две соседям) и выяснил, что как-то, недели полторы назад, днем, когда мы оба были на службе, к нам наведывались милиционеры в количестве трех голов, не считая, собаки. Кого или чего искали люди в сером, не знал никто, но подозрение в краже куклы из гаража пало на них.
  А еще через день вся моя группа с автомеханического факультета явилась на лекцию с оттопыренными ушами. Заметил я это, конечно, не сразу, а минут через пять, поскольку преподаватели обращают внимание на аудиторию в последнюю очередь, а могут и вообще никакого не обратить.
  Зрелище, доложу я вам, было то еще. Сидят тридцать человек и у всех уши локаторами. Ничего такого не делают, просто сидят. "Спокойствие, только спокойствие", - сказал я себе. Тут ни в коем случае нельзя проявлять эмоций. Никаких. Даже если станут орать, ходить друг у друга по головам или резать друг дружку бензопилами, и уж тем более, если просто сидят с оттопыренными ушами. Это называется преподавательский рефлекс, отсутствие которого у некоторых школьных учителей здорово портит жизнь им самим, а более того, окружающим.
  Вида, что меня что-то не устраивает, я не подал, и продолжил читать в обычной своей манере - внятно, но довольно резво. Но, не прошло и трех минут после того, как я сообщил моим ушастым подопечным о том, с чем едят интеграл Мора, в аудитории начался настоящий кабак. Сначала кое-кто из группы (видимо те, кто умел) стали раздувать ноздри. Еще через пару минут одна страшная девица на задней парте начала копошиться в шевелюре у соседки, и, якобы найдя там что-то, это что-то отправлять себе в рот. В противоположном углу аудитории два крупных самца стали чесать друг другу спины и негромко ухать.
  А я вещал. О, как я вещал! Перемещения при изгибе! Интегралы Мора! Правило Верещагина! Прогиб ступенчатой балки! Стараясь не смотреть в аудиторию, я чертил эпюры, выводил формулы. Изрисовав полдоски, наконец, обернулся. Теперь ухали, почесывались и вытягивали лица даже на передних партах. Девицы сзади поменялись ролями. Если мое деланное спокойствие и сыграло определенную роль, то, безусловно, незначительную. Павианы...
  Тогда я изобразил нагруженную балку на чистой половине доски и предложил аудитории найти ее прогиб. Студенты все как один разом положили руки себе на макушки, как это делают предки Дарвина, и хором издали протяжное у-у-у! Я не нашел ничего лучшего, чем вызвать ближайшего ко мне павиана к доске.
  Павиан Обляев, коренастый малый в свитере, стриженный под Арнольда времен "Красной жары", поднялся с места и, опустив руки почти до полу, прыжкообразными движениями направился к доске.
  Я протянул павиану свежий кусок мела, который тот незамедлительно, даже не обнюхав, сожрал. Хруст хорошего (бывают плохие, а вот этот был хороший!) мелка размером с указательный палец павиана был заглушен одобрительным уханьем.
  Я дал павиану второй кусок, побольше. Павиан сожрал и его. Я протянул ему третий. В запасе у меня было еще несколько, так что я мог позволить себе такую расточительность. "В крайнем случае, можно будет на кафедру сбегать", - подумал я.
  Павиан сделал вид, что наелся и начал пробовать найти мелку другое применение. По очереди он попытался засунуть его сначала в ноздри, а потом и в уши. Я указал ему на доску, а сам сделал шаг в сторону. Павиан повернулся лицом к моему чертежу и тут, наконец, я увидел, каким образом оттопырены его уши. Ухо в таком положении держалось при помощи куска стерки, прикрепленной сзади, но вот, на чем держалась стерка, оставалось неясно. Павиан вплотную подошел к доске, понюхал ее, провел по ней пальцем, а затем размашисто замалевал мелом мой шедевр. Громовое уханье сотрясло аудиторию. Я отвернулся от доски и...
  Обезьянник неистовствовал. Павианы вытворяли в аудитории все, что угодно, разве что, на люстрах не раскачивались. Некоторые взобрались ногами на столы, другие кувыркались по проходам. Павиан Обляев прыгал вокруг кафедры, из его рта торчали цветные мелки, которые я берег для особых случаев.
  Представление, центром которого, безусловно, являлся ваш покорный слуга, достигло кульминации. Не знаю, чего мне тогда хотелось больше - выбежать из аудитории; закатить скандал, или присоединиться к окружающим. Но главное, я не понимал, какой реакции ждут от меня мои деградировавшие до приматов студенты и на что они, собственно, надеются.
  Признаюсь честно, состояние мое было преотвратнейшее. Даже дело не в том, что глупее, чем в тот момент, я себя не ощущал ни разу в жизни; кошмарнее всего было то, что я не мог заставить себя пошевелиться или сказать что-нибудь. Меня одолел поразительный столбняк. Это было в высшей степени унизительно. Я чувствовал, как у меня подрагивают ноздри, горят щеки и пылают уши.
  Но тут, о чудо, раздался спасительный звонок.
  - Надеюсь, Обляев, что вас пронесет, - наконец неровным голосом сказал (скорее, выдавил) я.
  Издав на последок прощальное у-у-у павианы и павианши в полном составе удалились из аудитории тем же манером, что павиан Обляев выходил к доске.
  С перерыва группа вернулась с нормальными, я бы даже сказал, с несколько прижатыми ушами. У многих на лицах был румянец, должно быть, от посещения улицы. На втором "сапоге" я устроил карательную контрольную.
  
  - Ну, как прошел день "О"? - спрашивает меня Матвей Матвеевич, когда пара закончилась, и я вернулся на кафедру.
  - Не сожрали, и на том спасибо, - отвечаю я.
  - Только не спрашивайте меня, зачем они это каждый год делают, Алексей. Я не имею ни об этом малейшего понятия, хотя служу здесь, представьте, больше тридцати лет!
  Матвей Матвеевич снимает очки-бинокль и принимается тереть глаза носовым платком.
  - Они что, уже тридцать лет каждый год такое вытворяют?
  - Представьте, да. - Матвей Матвеевич отрывает платок от покрасневших глаз и снова надевает очки. - Раз в год какая-нибудь группа, обычно автомеханики, целый "сапог" издевается таким вот образом над нашим братом, почем зря. И ведь каждый раз новую жертву, стервецы, выбирают. Мне, правда, посчастливилось наблюдать это зрелище дважды, в семьдесят шестом и в восемьдесят э-э-э втором, кажется. Видно, павианы мои что-то перепутали. Но, прогресс был налицо, налицо... Движения стали отточенней, уханье пронзительней. Один по шкафам так виртуозно скакал, смотреть было приятно, и ничего, заметьте, не сломал...
  - А у меня Обляев весь мел сожрал, - вставляю я.
  - Обляев? Это, такой сивый, невысокого роста?
  - Он самый.
  - Ах, подлец! То-то я гляжу, вы с пустым пакетом вернулись. Да, растут детки...
  Матвей Матвеевич снова достает платок, но на этот раз затем, чтобы несколько громче, чем позволяют приличия, в него сморкаться. Выждав, пока смолкнут последние аккорды, я спрашиваю:
  - Матвей Матвеевич, простите, но я не понимаю, зачем это все?
  - Этого никто не понимает. - Отвечает он, снова насилуя носовой платок. - Студиозусы, я уверен, тоже. Это уже даже больше чем традиция, можно сказать, ритуал.
  - Матвей Матвеевич, если честно, мне показалось, что своим поведением они хотели показать, что от меня здесь, в смысле, там, мало что зависит, а вам?
  - Может, очень даже может быть. - Он машет на меня рукой, совсем так, как это в его адрес обычно делает Стелла Юзефовна. - Не берите в голову, Алексей, от нас с вами ведь и правда мало что зависит...
  Он заканчивает с носом, (платок теперь старомодно торчит из нагрудного кармана пиджака) и с хрустом поднимается из-за своего, видавшего виды, стола.
  - Алексей, у вас сегодня еще есть занятия?
  - Воде, нет, - отвечаю я.
  - Тогда, сделайте одолжение, отбуксируйте меня до подъезда. Очень, знаете ли, скользко.
  Я помогаю ему одеться, накидываю на себя куртку, и мы идем под ручку по обледенелым тротуарам, обходя низенькие еще сугробы и раскатанные студентами ледяные дорожки.
  - И все-таки меня интересует, откуда это же это все взялось? - спрашиваю я.
  - Вы опять про сегодняшнее?
  - Да, вы знаете, из головы не выходит.
  - Понимаю, понимаю. Что ж, попробую объяснить. - Матвей Матвеевич тяжело вздыхает. - Знаете, Алексей, любая религия, когда она только формируется, является следствием некоторого прогресса, поскольку это есть не что иное, как подвижка в человеческом мировоззрении. Согласны?
  - Думаю, да.
  - Но, с другой стороны, религия есть порождение человеческого невежества и лени. Невежество - прекрасная почва, на ней прорастает любая идеология, а лень - гарантирует от желания променять ее, идеологию, на другую. - Матвей Матвеевич хитренько улыбается. - Снова согласны?
  - Допустим, согласен. Но, Матвей Матвеевич, извините, к чему вы это сейчас сказали?
  - Не спешите, Алексей. Лучше ответьте, чем для невежи одна религия отличается от прочей?
  - Ну... обрядами, наверное.
  - Совершенно верно. Вот невежа и выбирает для себя ту религию, обряды которой ему понравятся больше всего. А то, что вы сегодня изволили наблюдать и есть...
  Матвей Матвеевич оскальзывается на ледяном тротуаре и неуклюже повисает на рукаве моей куртки.
  - Ах ты, беда, - причитает он, - ноги не держат.
  Я аккуратно привожу его в вертикальное положение и сам крепко беру под руку.
  - Теперь я буду кавалером, да? - пытается шутить Матвей Матвеевич, - Алексей, на чем мы остановились?
  - На обрядах.
  - Ах, да, обряды. Они ведь бывают разные и странные, эти обряды. Не могу говорить с полной уверенностью, но есть мнение, что наивные студиозусы просто исказили до неузнаваемости, то, что прижилось здесь очень давно, может быть раньше двуперстника.
  - Вы хотите сказать что...
  - Алексей, - Матвей Матвеевич отпускает мою руку, чтобы полезть за платком, - простите за банальность, но все, что я хотел сказать, я уже сказал.
  Глаза у Матвея Матвеевича светлые-светлые, как слабенькая голубая акварелька. Из-за его сильных очков они кажутся большими и очень выпуклыми. Смотрит Матвей Матвеевич ими на меня толи ласково, толи снисходительно, толи еще как, не пойму.
  - И все-таки, я ничего не понял, причем тут двуперстник и мои павианы?
  - Алексей, вы верите в бога? - вместо ответа очень доверительно спрашивает Матвей Матвеевич.
  - Нет, Матвей Матвеевич, я его боюсь.
  - Значит, верите. А в церковь, как я понимаю, не ходите?
  - Нет, не хожу.
  - А почему, позвольте спросить?
  - Потому, что им гораздо важнее раскаявшийся детоубийца или растлитель малолетних, чем ни разу в жизни не исповедовавшийся преподаватель сопромата.
  - Вот видите, вы сами ответили на свой вопрос.
  - Все равно, я ничего не понимаю...
  - И был человек. - Отчетливо, словно разговаривая со слабослышащим, понимающим только по артикуляции, произносит Матвей Матвеевич каждое слово и пристально смотрит мне в глаза. - И был он светел, но был он слаб. И сказал человек, да будет Бог. И явился Бог, плоть от плоти человек, но Бог. И сказал человек Богу: ты - Бог, тебе небо, огонь и я сам. И ответил человеку Бог: ты - человек, тебе твердь земная и поля и леса и вода рек, озер и всех трех морей. И разошлись пути Бога и человека. Но пришел третий. И был он меньше человека, но сильнее и темнее. Сказал он, что он есть Тень от Бога, и человек есть раб его. И упал тогда человек...
  Матвей Матвеевич замолкает и начинает глубоко и шумно вдыхать морозный воздух, словно задохнувшийся бегун.
  - Матвей Матвеевич, с вами все в порядке? - озабоченно спрашиваю я.
  - Да, да, все хорошо. - Он достает откуда-то упаковку таблеток и, ловко выдавив одну из блестящей оболочки, направляет себе в рот. - Алексей, я прошу вас о двух вещах: пожалуйста, никогда не поднимайте этой темы при Стелле Юзефовне, и... а лучше вообще, не лезьте вы в это дело. И спасибо, что проводили.
  
  
  22. Алексей Цейслер
  Спасти профессора Рыжова
  
  Рыжов позвонил мне на кафедру в перерыве между парами, чем меня, по правде сказать, удивил. Во-первых, в связи с последними событиями, я успел про него основательно позабыть, а, во-вторых, из-за нехорошего чувства, кольнувшего меня тогда, в институтском предбаннике, будто я его больше никогда не увижу.
  Трубку взяла Стелла Юзефовна. Рыжов попросил меня и, когда я подошел, велел, чтобы я называл его Александр Васильевич. Вероятно, не хотел, чтобы его узнали.
  - Да, Александр Васильевич, - ответил я в трубку. Давайте сегодня вечером. - Ничего, если я буду не один?
  Рыжов не сразу, но согласился.
  - Алекс, кто это был? - без интереса спросила Стелла Юзефовна.
  - Суворов, - ответил я.
  - Что-то голос у Александра Васильевича очень знакомый, - опять же без интереса отметила она, но развивать тему не стала.
  Мы с Мясоедовым явились к Рыжову тем же вечером. Он поселился на самой окраине, за железнодорожной станцией, в частном доме у крупной пожилой женщины с нездоровым красным лицом. Они с Марго заняли небольшую комнату без окон, но с газовой печкой.
  Меня Рыжов встретил хорошо, а вот с Мясоедовым у него вышел конфуз. Рыжов поздоровался с его протезом, хотя Мясоедов настойчиво протягивал левую руку. Вероятно, поэтому в комнате, которую мы вчетвером заполнили совершенно - насколько она маленькая - долго висела неловкая тишина.
  Та, которую Рыжов представил мне как свою э-э, помощницу - Марго - оказалась миловидным созданием лет двадцати пяти с длинными рыжими волосами и волнующими формами. Рыжов многозначительно стрельнул глазами, перехватив мой взгляд, блуждавший по ее бюсту, после чего я стал изучать детские цветные каракули, которыми кто-то из квартирантов, а, может, и родственников хозяйки, декорировал стену. Мясоедов, убрав правую руку за спину, молча смотрел в пол.
  И тут Рыжов начал говорить. Спокойно, не торопясь, с небольшими паузами для лучшего понимания и усвоения материала, излагал свою версию своей жизни профессор Рыжов, Евгений Иванович. Он чуть покачивался взад-вперед в своем кресле, а Марго, сама покорность, сидела на кушетке рядом и иногда, когда Рыжов начинал нервничать, поглаживала рукой его ладонь.
  Рыжов еще больше ослаб со времени нашей последней встречи. Руками он почти не двигал - они плетьми свисали с его колен - говорил медленно и очень тихо, так, что мне и Мясоедову даже пришлось чуть податься вперед, чтобы все расслышать.
  Рассказ его продолжался долго, может час, а может, и все два. Время я перестал замечать после того, как Рыжов, закончив со скучным вступлением, будто фокусник из шляпы начал тягать одного за другим кроликов, да таких жирных, что мне на секунду показалось, будто я в пионерском лагере у костра, и слушаю рассказ вожатого об инопланетянах, которых он своими глазами видел прошлым летом в Темрюке.
  Многое в его повествовании казалось неправдой, но еще больше он, похоже, просто недоговаривал. Его рассказ походил на описание спектакля рабочим сцены или суфлером. Точнее, на разницу между тем, что мы, зрители, видим со своих мест, и тем, что видят они - рабочие сцены и суфлер. Некоторые узловые точки действия у нас и у них, разумеется, совпадают (вероятно, потому что мы - зрители - ничего более этих точек и не наблюдаем), а вот то, что между, или, так сказать, за, для нас, зрителей, оставалось до сегодняшнего вечера тайной.
  Помню, было мне года четыре, а, может три, и почему-то я сидел дома с бабушкой. Болел, наверное, поскольку дома сидел, а не в саду. И вот, сижу я в большой комнате на цветастом ковре и вожу красной машинкой по лабиринту орнамента, как по замысловатой гоночной трассе, как вдруг...
  Рюмки и фужеры в серванте заговорили первыми. Сначала негромко, еле слышно, а потом, не сдерживаясь, задребезжали во весь свой хрустальный голос.
  - Леша, отойди от серванта, - крикнула бабушка с кухни.
  Я и не думал к нему подходить (это было строжайше запрещено), я продолжал сидеть, как сидел, не потому, что испугался, а, напротив, мне было интересно. Точнее, мой испуг еще не превысил интерес.
  Потом я заметил, что тень от моей почти под ноль стриженой головы начала слегка перемещаться по ковру туда-сюда. Проводив взглядом тень, я покачал головой ей вслед и посмотрел вверх. Люстра о четырех свисающих с квадратной деревянной рамы плафонах, которую отец привез из Литвы, совершала у меня над головой сложное движение. Плафоны, каждый со своей амплитудой, вальсировали, а рама раскачивалась, словно легкая лодочка в свежую погоду.
  А я все видел и смотрел. Как дрожат за стеклянными дверцами фужеры, как плавно раскачиваются плафоны и как медленно подползает к краю полированного стола неземной красоты хрустальная ваза.
  Белый-белый, искрящийся в электрическом свете снег, засыпал мою скоростную трассу. Только тогда я шарахнулся из комнаты и в коридоре столкнулся с бегущей на грохот разбившей хрустальной вазы бабушкой...
  - Московское землетрясение семьдесят седьмого года было спровоцировано взрывом нашего земснаряда, который находился на глубине ста двадцати метров, - сказал Рыжов, - агрегат располагался таким образом, что энергия взрыва, к счастью, рассеялась еще на подходе к городу. Пострадали только несколько зданий в городе Истра и храмовый комплекс в Новом Иерусалиме. К счастью, никто не погиб, но Илья все равно этого перенести не смог. В тот же год он уволился из НИИгеомаша и уехал в Москву, а я вот остался...
  Чувство, будто бы кто-то протер запотевшее стекло тряпкой, и стало, наконец, видно, что там, за окном, не проходило. Наоборот, только усиливалось. Мне захотелось шлепнуть себя по ляжке рукой и крикнуть: - Так вот кого мы нашли! Вашего обезьяна! Только я этого не сделал. Я удержался. Мясоедов, который тоже, наверняка обо всем догадался, как и я, не подал виду.
  Мы слушали Рыжова молча. Внимательно. Лично я, вспотел, не то от волнения, не то от печного жара. По спине моей и по ногам текли струи, от чего время от времени я ерзал. Мясоедов сидел неподвижно, как фараон при входе в Карнакский храм.
  Почему мы решили помогать Рыжову, я не знаю. Возможно, меня заинтриговал его рассказ о Щетинкине, подземелье, непонятном агрегате, который он строил, о еще более непонятном обезьянообразном существе, которого какой-то шутник назвал именем первого американского космонавта.
  Можете мне не верить, но именно такой развязки я и ожидал. Разумеется, для очистки научно-технической совести рассматривалось все, что придет в голову: механическую куклу, маленького (ну очень маленького) человека, возможно, ребенка, даже грешным делом помышлял о пришельцах, но в обезьяне, при этом ни минуты не сомневался.
  Не верится мне в пришельцев, ну хоть ты тресни. Я же Брежневский пионер. Стругацкие - мои папа с мамой, Булычев - двоюродный дядя, а вот деды подкачали - один дедушка Ленин, а второй - Дарвин. Такие, как я выросли на фантастике, но в "настоящих" пришельцев поверить не в силах. Не дано нам.
  
  Мы замаскировали раскопки под пикник. На этом настоял Мясоедов. Он убедил меня в необходимости разумной конспирации, поэтому я несу водку и складной мангал, а он - шампуры, мясо и уголь. Рыжов, разумеется, с нами не пошел - он слишком слаб. С другой стороны, может быть, не так уж Мясоедов и не прав - не хотелось бы, чтобы нас за этим занятием застал какой-нибудь старшина Дворников.
  Большую воронку мы находим сразу. Рыжов очень точно нарисовал нам ее местонахождение, привязав к местным геодезическим ориентирам.
  Она оказывается действительно огромной, поросшей изнутри редкой растительностью конической ямой. Первый снег за ночь сошел, как и не было, только на самом дне воронки осталась небольшая, цвета нестиранного белья небольшая кучка.
  Мясоедов, несмотря на мои протесты, лезет первым. Он спрыгивает с края воронки вниз и, скатившись по ее внутренней поверхности, уходит по пояс в снег.
  - А здесь глубоко, - слышу я недовольный бас. - Похоже, ваш коллега нам не наврал.
  Мясоедов с моей помощью вылезает из ямы, затем достает из рюкзака саперную лопатку и словно олимпийский огонь передает мне. Я берусь за шершавый черенок и вдруг очень отчетливо понимаю, что вот здесь и прямо сейчас начинается еще один этап нашего приключения в этом странном городе.
  - С богом, - говорит Мясоедов.
  - К черту, - отвечаю я.
  Копать промерзшую землю непросто. Лопатка тяжело входит в холодный грунт, который если и отковыривается, то мелкими смерзшимися комками, а чаще, не отковыривается вовсе. Вообще, я плохо представляю, как таким маленьким предметом, больше походящим на совок, нежели на лопату, можно делать большие дела. Я имею в виду большие ямы в земле. КПД этого ручного экскаватора крайне низок, большая часть энергии тратиться на сгибание и разгибание спины, да и производительность оставляет желать лучшего - На заостренном металлическом пятиугольнике умещается преступно мало земли.
  Мясоедов тем временем наверху ведет кипучую шашлычную деятельность. Мангал уже собран и, кажется, заряжен углем, куски купленного вчера на базаре мяса, насажаны на коротенькие шампуры, водка (2 бутылки) по горлышко закопана в остатки снега.
  - Надо было лом взять, - кричит мне сверху Мясоедов.
  - Хороши бы мы были на шашлыках с ломом, - отвечаю я.
  Мясоедов хмыкает в ответ что-то невнятное и достает из рюкзака предмет, в котором я узнаю...
  - Ледоруб?
  - Я купил его на другой день после нашего с вами первого разговора, повинуясь, как бы это лучше сформулировать, очень странному порыву, - с неохотой поясняет Мясоедов, - на толкучке, у странного типа с бородой. Попробуйте, вдруг поможет...
  Он маленький - древко не больше сорока сантиметров в длину - очень хорошо лежит в руке. Весу в нем, конечно не много, но стальной клюв - это то, чего мне сейчас очень не хватает.
  - Зовите меня Рамон, - говорю я и с размаху всаживаю его в мерзлую землю.
  Через час работа продвинулась ненамного, несмотря на все мои жертвы. Всего-то, штыка на полтора в глубину, но копать становится легче. Земля уже не такая твердая и с трудом, но отколупывается большими кусками. Я снимаю куртку и воодушевленный продолжаю ковырять.
  Когда занимаешься делом, подобным этому, почему-то всегда думаешь о чем-то другом. Даже не думаешь, а видишь перед собой это, другое. Должно быть, это защитный рефлекс сознания, ограждающий от последствий таких вот занятий, развивающих силу и интеллект. Тот же эффект, между прочим, наблюдается, когда моешь посуду, или чистишь картошку - всегда видеоряд перед глазами минимум в два слоя.
  Расковырянная мной земля уходит на задний план, а на переднем появляется город. Видится мне, конечно, не "Павловск холмистый", а, Москва - собирательный образ старых улиц и переулков - желтокаменные наши барбаканы. Скучаю, должно быть.
  Работать ледорубом уже невозможно - слишком узкую и глубокую яму я выкопал. Она мне примерно по колено и, где-то, метр-полтора в диаметре. Я продолжаю свое дело лопаткой, сидя у этой ямы на краю. Это неудобно, но я уже привык. Если долго стоишь согнувшись, лучше не разгибаться вовсе.
  Наконец, лопата скребет обо что-то твердое. Это может быть камень - тут их полно - а может, железяка какая-нибудь, я уже раскопал и передал Мясоедову на опознание две или три таких. Стараюсь окопать препятствие, но оно оказывается настолько широким, что мне никак не удается найти его границы. Проходит еще минут двадцать, прежде чем из-под земли открывается кусочек кирпичной кладки. Расчищаю пространство вокруг показавшихся кирпичей и обнаруживаю что-то серое и очень твердое.
  - Бетон. - Говорит Мясоедов, протягивая мне полный стакан. - Нашли.
  - Нашли, - повторяю я, и опрокидываю стакан в себя. Холодная водка кажется безвкусной, совсем как вода.
  Ничего не чувствую, ни радости находки, ни усталости. Один голод. А Мясоедов тут как тут. В левой руке два дымящихся шампура и еще один полный стакан.
  - Отсутствие одной конечности развивает способности оставшейся, - объясняет он.
  Жую шашлык и запиваю его водкой.
  Через час мне все-таки удается расколоть и выковырять верхние кирпичи. Они оказываются менее прочными, чем раствор, их соединяющий, образующий нечто вроде решетки, разломать которую, никак не получается. Мясоедов опять причитает о ломах, даже предлагает сбегать за одним в город, но я его останавливаю.
  Верное решение приходит не сразу.
  - У меня были в комплекте бетонобойные боеприпасы, - сообщает Мясоедов между прыжками, - но мне и в голову не могло прийти, что я сам буду работать в их качестве...
  Он так прыгает довольно долго, пока, наконец, кирпичи, которые снизу, а вместе с ними и куски раствора, один за другим начинают падать вниз. Из времени их падения, можно заключить, что высота (или глубина) подземного помещения под нашими ногами, небольшая, метра два, два с половиной.
  В образовавшуюся дыру ничего толком рассмотреть невозможно. Мясоедовский фонарик освещает небольшой кусочек серого пола, на котором, кажется, нет ничего, кроме осколков выбитых мною кирпичей.
  - И видит око, да зуб неймёт. - Мясоедов пытается просунуть в отверстие хотя бы ногу. Одна его нога туда входит, но вторая уже никак. - Дырка, черт, маленькая. Сюда бы пацана...
  - Шире никак. Бетон очень прочный, даже не крошится. - Говорю я. - Должно быть, высокий номер. Четыреста, а, может и все шестьсот. Но это уж точно творение рук человеческих...
   - Спасибо, молодые люди, мне вполне будет достаточно,- говорит голос сверху, который лично меня испугал до смерти.
  Над нами, на краю воронки возвышается, как сидячий памятник, Рыжов, а из-за его головы выглядывает грустное личико Марго.
  - Я уверен, что пролезу туда, как в прошлый раз. Я просто обязан это сделать после того, как Марго дотолкала меня до сюда. Вы поможете? - он протягивает вперед обе руки.
  Мы выбираемся из ямы и подхватываем его с обеих сторон под локти. Он повисает на нас и сучит ногами по замерзшей грязи. Мы чуть поднимаем его, чтобы удобнее было нести (он очень легкий, килограмм сорок, не больше), и аккуратно спускаемся к неровному черному отверстию.
  "Что же мы делаем? - проносится у меня в голове. Куда мы его тащим? Он же умрет там..." Но я продолжаю, как заколдованный двигаться вниз. Шаг за шагом. Сантиметр за сантиметром. Пытаюсь увидеть лицо Мясоедова, но тот смотрит себе под ноги.
  - Если случится так, как я рассчитываю, то я смогу выбраться оттуда самостоятельно, - вдруг, задыхаясь, начинает говорить Рыжов, - если же нет, - он обнажает фиолетовые у десен зубы, - считайте, что вы похоронили меня на месте боев. Знаете, так раньше было принято... Константин Симонов и прочие... Не волнуйтесь. Юридически я все оформил, у Марго все документы. Не сочтите за труд, господа искатели приключений, такова воля покойного.
  - Это убьет вас. - Спокойно говорит Мясоедов, но на его каменном лице я замечаю слезы.
  - Я и так умираю, спросите Марго. Она врач. - Стонет Рыжов в ответ. - Опустите меня вниз, прошу вас, у меня, вот, даже веревка есть...
  
  Рыжов действительно пролез в отверстие. Он оказался феноменально узок в тазу. Мы обмотали его вокруг пояса красной синтетической веревкой, которую он принес с собой, и аккуратно опустили вниз. Там он размотал веревку и дернул за нее два раза, что у альпинистов означает подъем.
  Рыжов посмотрел на нас снизу вверх, махнул рукой и пополз в сторону города.
  - Труден путь через Аверн, - сказал он на прощание, хотя, возможно, мне это послышалось.
  
  
  
  Часть Вторая
  Happy New Year
  
  
  Из всех праздников я больше всего люблю Новый Год. Люблю беспокойные приготовления, беготню по знакомым, резку салатов и, наконец, короткую пьянку с последующей спячкой вповалку где-нибудь на квартире друзей. Но больше всего я люблю его за то, что утром первого числа можно в кармане брюк найти мятый листок с телефоном незнакомки...
  Прошло много "новых годов", прежде чем до меня, наконец, дошло, что смена календаря не имеет с Новым Годом ничего общего. Действительный, настоящий, реальный, какой хотите, Новый Год, может наступить когда угодно, главное научиться его замечать. Перемены в состоянии души - вот, что делает его по-настоящему Новым, поэтому главное тут мятый листок с телефоном, а совсем не пьянка, и все прочее, предшествующее его появлению.
  Так что Нового Года можно несколько лет ждать, это я вам, как специалист говорю.
  
  Таня
  Моим первым сексуальным опытом стала соседка по лестничной клетке - девочка Таня. Тогда я впервые на личном примере понял, как хорошо быть умным. Все разговоры о пользе хорошей учебы не давали никакого эффекта до тех пор, пока в моей жизни не появилась эта фемина.
  Отца у Тани не было. То есть, где-то он, наверняка, был, просто я его ни разу не видел. Танина мать - чокнутая истеричка - работала продавщицей в местном универмаге в секции, где продавали клеенки. Истеричка, потому что постоянно орала, (это было слышно через стену), а чокнутая, потому что била собственную дочь по любому поводу, а чаще без оного (это тоже было слышно). Еще у Тани был старший брат, но он, кажется, сидел.
  У самой Тани с головой тоже было не фонтан. Не в смысле отклонений в умственном развитии, просто тупая, как болт, была моя соседка по лестничной клетке. В этой связи у Тани имелась большая проблема: ее мамаша хотела, чтобы дочь училась без троек и закончила все десять классов, что было, на мой взгляд, невозможно в принципе. Пределом же Таниных мечтаний было всего на всего всегда иметь сделанные домашние задания, потому, видимо, что именно за это ей и доставалось от матери больше всего.
  И вот тут на сцене появился я. Нет никакого сомнения, что это сделал свое черное дело пресловутый географический принцип - я просто оказался ближе всех остальных. Как бы там ни было, где-то в конце первой четверти восьмого класса, подкараулив вашего покорного слугу возле амбразуры мусоропровода, Таня обратилась за помощью в выполнении домашних заданий, и что меня удивило до крайности, не за просто так. Думаю, другого выбора у Тани, наверное, и не было. Это красавица может в качестве оплаты лишь улыбнуться, в Танином случае отработка была неизбежна.
  Мы с Таней ударили по рукам, и я принялся за дело. Так как мы учились в разных школах, простым переписыванием моих домашних заданий дело не обошлось, приходилось делать двойную работу. Но, как показала практика, дело того стоило. До меня не сразу, но дошло, что под юбкой у Тани все тоже самое, что и у остальных девчонок, и за пазухой, между прочим, тоже.
  До этого в качестве сексуального объекта Таню я никогда не рассматривал, потому, как в ней отсутствовала, какая бы то ни было женская привлекательность. Внешность ее была до того серой, что идеальным местом работы для нее могла бы стать урологическая клиника - ни один мужик не стал бы ее стесняться.
  Сначала Таня разрешала мне себя "только трогать" через одежду, но постепенно дело дошло до раздевания, потом она стала помогать мне руками, (сама научилась или подсказал кто?) ну а там и до проникновения было недалеко. Но это все потом, потом...
  Я приходил к ней за час до возвращения с работы ее мамаши, обычно перед тем, как пойти на волейбол. Мы с Таней делали все быстро - никаких лишних движений - и за этот час успевали все, и домашние задания и секс. А потом я, счастливый, мчался во Дворец спорта "Сокольники" на тренировку. Никогда бы не подумал, какое это удовольствие - заниматься спортом после секса! Так что, сначала Таня, потом волейбол. Именно в такой последовательности.
  После этих встреч, я стал заметно лучше играть, и даже наш суровый тренер, Юрий Петрович Коровин, начал меня хвалить, что раньше случалось очень редко.
  - Что, Цейслер, силу почувствовал? - как-то спросил "Юрий".
  - Вроде того, - не понимая, что именно он имел в виду, ответил я.
  Общение с Таней кроме очевидных приятностей еще дало мне ощущение молчаливого превосходства над одноклассниками - несомненно, еще девственниками - и, в качестве побочного эффекта, чувство страха перед раскрытием моей тайны. Боялся я следующего: во-первых, что все узнают, что я тискаюсь с такой уродиной, а во-вторых, что у меня эту уродину кто-нибудь отнимет, узнав о ее доступности. Время показало, что боялся я зря, о нашей связи так никто и не узнал.
  Наши натуральнообменные отношения закончились летом, сразу после экзаменов. Как я ни старался, Таню в девятый класс не взяли - сдать экзамены оказалось ей не по силам. Выпертая на вольные хлеба из родной школы, она пошла в какое-то там училище, кажется дошкольное педагогическое, и от моих услуг отказалась. В самой глубине души я был этому даже рад.
  А вскоре, после начала следующего учебного года, у Тани появился новый "приходящий". Как-то раз я курил на лестничной клетке, когда он практически выпрыгнул на меня из ее квартиры - длинный, худой и носатый. Дверь за ним захлопнулась, и он, точно шуганный кот, шарахнулся от меня к лестнице и прогрохотал по ступеням вниз до самой входной двери. Даже если бы мы просто встретились в подъезде, я бы все равно понял, кто он такой. Подобное сочетание удовлетворения и страха в глазах, бывает только у мелких воришек или вот у таких вот начинающих любовников. В дальнейшем, приходящие к Тане менялись довольно часто, только часы посещений оставались прежними.
  Мы с родителями переехали с той квартиры, как только я закончил школу. Что стало с Таней потом, мне не известно, с тех пор мы не виделись, но каждый раз, когда я знакомлюсь с новой девушкой, мне всегда вспоминается наш с Таней договор у мусоропровода, и я сразу же думаю о том, на что бы с этой девушкой поменяться. Кроме денег, естественно... Шучу, конечно.
  Но все это было немного позже, а после Тани была
  
  Светка
  После восьмого класса в поиске перемен я поступил в школу с физико-математическим уклоном и первой, кого я там (прямо на школьном крыльце) увидел, была она.
  Слово понравилась, тут не подходит. Я просто от нее обалдел.
  Ее звали Света Дергач.
  В школе она не проявляла ко мне ни враждебности, ни безразличия. Просто улыбалась при встрече, и все. Мои ровесники не дадут соврать - такое поведение было несколько странным для советских девочек ее возраста.
  Поначалу она казалась мне безумно красивой, но где-то через неделю это прошло, и я начал подмечать в ней некоторые некрасивости, которые складывались и множились, и я уже стал подумывать о том, что никакая она вовсе не красивая, а совсем наоборот, но вскоре прошло и это. И тогда я понял, что влюбился. До самых голубых отцовских кальсон, которые мама заставляла меня надевать зимой под брюки.
  И опять все началось с внеклассных занятий. Физика, математика, потом английский. В общем, таких девочек лапают только отличники.
  Светка жила с отцом. Вечерами тот до посинения смотрел телевизор и часто за ним засыпал. Других интересов у него, вроде бы, не было. Они жили на первом этаже, и я лазил к Светке через окно лоджии. Можно было конечно зайти, как все нормальные люди, через дверь, но тогда не было бы известной романтики, да и отца ее я побаивался.
  Светка закрывала за мной окно, включала свой любимый "Наутилус", и мы валились на диван. С ней было все по-другому, не как с Таней. Все было по любви. До меня у Светки было несколько парней, но только мне выпала общественно полезная миссия расправы над ее девичеством. Я справился.
  Правда, поначалу не все было гладко. Светка никогда себя не сдерживала, что меня, если честно, несколько напрягало - в самый ответственный момент мне мерещился врывающийся в комнату ее отец.
  - Да он глухой, как пень, - успокаивала меня Светка, - артиллерист, понимаешь. К тому же у него просто не хватит наглости зайти без стука в комнату взрослой дочери, так что можно заниматься всем, чем угодно.
  И действительно, он ни разу нас не побеспокоил, хотя мне кажется, все он знал, просто делал вид, что ничего не слышит.
  Когда это перестало быть приключением, я все равно приходил к ней через балкон.
  Со Светкой мы разбежались, когда я уже учился в Бауманке, а она в МГУ. К тому времени мы до смерти друг другу надоели, так что это было легкое прощание.
  
  Женечка
  В детстве, когда был еще совсем мальчишкой, я очень хотел стать актером кино. Мало того хотел, я еще и надеялся это осуществить. И не спроста - моя тетя, Вера Васильевна, как-то сказала, что у меня типаж героя-любовника. Тете было виднее, она жила в гражданском браке с одним актером театра имени Моссовета.
  В Щукинское я провалился. В Щепкинское тоже. И там и там мне сказали, что голубые глаза - это хорошо, только какие-то они у вас бледные и невыразительные. А еще сказали, что большой рост - это тоже хорошо, только плечи у вас узковаты и сутулитесь вы сильно. И с дикцией у вас не все в порядке, сказали мне там.
  Короче, никакого типажа у меня отродясь не было. Облажалась моя тетя со своим гражданским мужем имени Моссовета. И я поступил в Бауманку. Из вредности.
  Женя (Женечка, Женюра) Голомб училась в параллельной группе. Тоненькая-тоненькая, острая на язык брюнеточка в огромных очках. Очень красивая.
  С ней было интересно. В отличие от других девчонок она обладала, так скажем, активным чувством юмора. Мы подолгу общались - и это было легко - не нужно было подбирать слова, чего-то там такое врать. Опять же, пресловутое интеллектуальное равенство... Но была проблема. Ее родители были евреями, ну и она, соответственно.
  Папа, веселый и лысый, похожий на Льва Кассиля математик, все время шутил. Мама, худая и смуглая, с большими грустными глазами, занималась Женькиным маленьким братом, Ленькой.
  Я ходил к ним, где-то с год. Два раза в неделю - чаще не позволяли приличия. Отец все шутил, а мать своими черными глазами смотрела мимо меня. Они спокойно оставляли нас в комнате с закрытой дверью, как будто знали, что дочь не позволит мне ничего лишнего.
  Мы никогда не поднимали этой темы, но между нами была пропасть: она - еврейка, а я - не просто русский, а русский немец. Для них люди моей национальности, по идее, просто не должны существовать. Как они меня в дом-то вообще пускали, ума не приложу.
  Проблема разрешилась сама собой, когда они всей семьей в середине холодной зимы 94-го, как-то быстро засобиравшись - видимо, истекли заветные пять лет после увольнения из "ящика" - исчезли из страны.
  Мы успели проститься, но все вышло очень быстро и сухо - Женя в мыслях была уже далеко, на Синае, а до меня тогда еще не дошло, что я никогда ее больше не увижу.
  
  Софи
  В компании школьных, или не школьных, а любых других, друзей часто случается особа женского пола, когда-то проникшая в ряды как пассия одного из постоянных членов, которая (в поисках лучшей доли, разумеется) со временем перетрахивает всю мужскую часть коллектива. По очереди.
  Именно такой была наша Софья (Софи). Она явилась нам как бывшая моего одноклассника Сержика Ковалевского. Собственно, поэтому она и стала Софьей, на самом же деле ее звали Люда. Потом она стала бывшей Вити Маркелова, потом Андрюши Родина, а потом уже и не помню кого. Надо понимать, что Софи не была дюжинной среднерусской шлюхою со слабым передком, просто такая у нее в смысле мужиков была карма.
  Лет ей было чуть поменьше, чем нам, но выглядела она существенно старше, должно быть, вследствие пережитого. Мы с ней долго друг на друга поглядывали на дружеских пьянках, но дело до дела не доходило никак. Почему-то именно со мной, и никак. Вообще-то, я был уверен, что моя очередь тоже непременно наступит, но для ускорения процесса решительно ничего не делал.
  Все случилось, когда я как-то раз провожал ее после очередной пьянки. Довел до подъезда, сказал "пока" и уже направился было к ближайшему ларьку, как у меня на поясе тренькнул телефон. "Эт.12 кв.94" - было в сообщении. Такой поворот застал меня врасплох, поскольку с обломом я уже смирился. И еще было непонятно, почему она не могла обо всем сказать у дверей или просто повиснуть на мне в знак согласия...
  Я тогда подумал, что бежать сломя голову на двенадцатый этаж, не дожидаясь лифта, мне уже не полагается по возрасту, поэтому я спокойно выкурил сигарету у подъезда, и только потом поднялся к ней.
  Наша связь растянулась на целых два года. Сложно живописать, что я испытывал к Софи. Сказать "ничего", вроде бы нельзя, но и нежных чувств никаких не было. Честно.
  
  Бывшая жена
  Черт его знает, зачем я женился. Наверное, затем, что все когда-нибудь женятся. Возможно, этого не стоило делать, но ведь всегда проще тащить свое неудобство дальше, чем послать его к Чертовой Бабушке и озаботиться новым.
  Основной нашей проблемой, как мне кажется, было то, что мы с женой постоянно спорили. Каждый божий день, с утра до вечера, о чем угодно. На какой маршрутке поехать, 224-ой или 246-ой; какие джинсы мне надеть, серые или синие; по какой дороге возвращаться домой из кино, дворами или вдоль Ленинского проспекта. Это утомляло безумно. Приходилось любую ерунду брать штурмом, класть дивизии нервных клеток на бастионах ее упрямства.
  Но даже когда я стал во всем с ней соглашаться, споры не прекратились, а, напротив, приобрели свежий оборот. И тут до меня дошло, что на самом деле она спорит с самой собой, а не со мной вовсе, и что я тут вообще не причем, что споры эти были всегда, и до начала времен, то есть нашей совместной жизни, были тоже.
  По большому счету, других проблем у нас не было. Вялый супружеский секс меня нимало не смущал (трахаться, не приходя в сознание, я научился еще до свадьбы), убивала невозможность общения. И я замолчал. Замолчал так, что очень скоро все кончилось.
  Конечно же, все было не так просто. Все было сложно. Если честно, я не знаю, в чем именно было дело.
  О жене я вспоминаю, но не часто. Гораздо реже, чем обо всех остальных. Причем, с каждой из моих бывших (кроме Тани) я бы с удовольствием переспал, если, конечно, они еще в форме, но только не с ней.
  Этим летом, в августе, я видел ее случайно, недалеко от института. Представить не могу, каким ветром занесло ее в наши края. Она была одна, но я не подошел. Просто поглядел издалека и все.
  Выглядела она хорошо. Должно быть, только вернулась из отпуска. Мне показалось, что она слегка похудела, или это просто загар придал ее рукам и лицу некоторую худобу.
  Через пару минут она уехала на маршрутке в сторону Курского вокзала, а я остался стоять, там же где и стоял.
  
  Вот так. Чем ближе история к настоящему моменту, тем она короче. Были, разумеется, и другие связи, но про них вспоминать как-то не хочется.
  И вот теперь у меня
  
  23. Алексей Цейслер
  Роман со студенткой
  
  Девушка с редкой для Московской области фамилией Мао всегда садится в дальний левый угол аудитории, рядом с батареей, на которую кладет черную вязаную шапку, обернутую в такого же цвета шарф. Я подумал, что это кошка, когда в первый разу видел на батарее черный мохнатый кулек.
  Волосы у Лены Мао прямые и черные. Даже чернее ее шарфа и шапки. Стрижка короткая, под мальчика. Макияж в стиле нуар. Лена является ко мне на лекции всегда во всем черном - будь то длинная, до полу, юбка со свитером крупной вязки, или брюки с водолазкой, или просто майка с джинсами.
  Все это довольно странно, но привлекает. Остальные девушки из моих групп как одна подобрались до того невзрачные и бесцветные, что я, спустя почти целый семестр, не запомнил большинство из них даже в лицо, не говоря уже, о фамилиях.
  Но есть и то, что отталкивает. Поначалу я думал, что Лена еще находится в том возрасте, когда принято стыдиться любого проявления чувств, кроме, разве что, ненависти, но вскоре понял, что ошибаюсь. Из небольшой кучки сокурсников, которые ходят на мои лекции, ее выделяет безразличие. Не подростковое туповато - скучающее, а совершенно адекватный взрослый пофигизм, или, если хотите, интеллигентная индифферентность. Это, знаете, как добросовестно заниматься чем-либо неприятным, например, чистить сортир, всем своим видом показывая, что тебе это абсолютно не интересно, но все равно чистить, чистить, чистить...
  Она ходит на все мои лекции. Вообще, это подвиг - посетить абсолютно все лекции по Сопромату, особенно, когда они в 8.30 по понедельникам. "Вам что, так нравится мой предмет?" - спросил я ее, когда она две недели назад пришла ко мне на лекцию одна. "Нет, - ответила она, - совсем не нравится". Я подумал, что симметричным ответом будет прочитать лекцию только для нее одной, а не отпустить домой, как это обычно делается в таких случаях. И я прочитал "Раскрытие статической неопределимости методом сил" для одного единственного слушателя.
  Странное это было ощущение. Один на один, глаза в глаза. Никакого рассеяния информации - "я сюда говорю, она туда слушает". И чем дольше я читал, тем больше понимал, что мне хочется поговорить с ней о чем-то еще, пойти куда-нибудь, а потом позвать к себе, водкой или деньгами, подкупив комендантшу. Или пойти к ней, если она живет одна, а она наверняка живет одна, в крайнем случае, с подругой, хотя, какие у нее могут быть подруги. Но в тот момент у меня был только один повод для разговора - моя лекция по сопромату.
  Под конец пары я задал ей небольшую задачку, а сам сел рядом. Она тут же принялась за решение, не обратив на меня никакого внимания, будто меня и не было вовсе. Поцокала ногтями по клавишам калькулятора, аккуратненько нарисовала эпюры разноцветными ручками, потом развернула тетрадь в мою сторону и уставилась вопрошающе.
  - Правильно?
  - Не совсем. - Я с усилием перевел взгляд с ее чуть раскосых глаз на тетрадный лист. - Вот здесь, эпюра в другую сторону выгнута...
  - А... поняла, сейчас исправлю.
  Лена шустро замазала "штрихом" ошибку и поверху нарисовала, как нужно.
  - Так?
  - Да, теперь все так. На зачет можете не приходить. Это не избавляет вас от посещения лекций, конечно, но считайте, что я поставил вам автоматом. - Сказал я и удивился себе добренькому. - Только никому не говорите, пусть это будет нашей маленькой тайной. - И удивился себе еще больше.
  - Это за то, что я приперлась сегодня на лекцию как дура одна, или потому, что я вам нравлюсь? - спросила она совершенно спокойно, не отрываясь от запихивания тетради, томика Феодосьева и всяческой канцелярщины в маленький черный рюкзак.
  - Я еще не решил, - ответил я, краснея.
  - Ну, тогда решайте, Алексей Германович, - добродушно сказала она и, аккуратно обогнув меня, вышла из аудитории.
  
  Вообще, отношения со студентками у меня складывались с переменным успехом. Когда я учился в аспирантуре (22-25 лет), чаще они крутили мной, чем я ими. Придет такая фифа в декольте до пупа, посмотрит так жалобно и беззащитно, и зачетка уже у нее в сумочке лежит подписанная. Понадобилось несколько лет, чтобы научиться с ними бороться. А, может, привык просто, заматерел.
  Бывало, что поступали предложения. "Алексей Германович, я хочу подарить вам свою девственность", - такого я, конечно, в сданной на проверку тетради не находил (все равно бы не принял, сей сомнительный подарок) но ангажемент получать приходилось, и не раз. Это все правда, что молоденькие девочки иногда предпочитают сверстникам мужиков постарше. Думаю, им просто хочется сравнить. Мне же элементарно хотелось секса - потому что, когда долго находишься среди молодых и часто привлекательных девиц, ни о чем другом уже не думаешь - и еще больше хотелось почувствовать себя молодым. Но, если с первым периодически выгорало, то со вторым, становилось все сложнее и сложнее. В конце концов, я понял, что подобные связи дают эффект обратный, то есть вместо ожидаемой иллюзии молодости приходило самое настоящее ощущение собственной старости.
  Интрижки со студентками облегчали невеселую преподавательскую жизнь, и только. Серьезных отношений у меня с ними никогда не было, дальше нескольких утренних или дневных встреч на квартирах моих друзей дело не двигалось. Не складывалось, как-то.
  Мне, конечно, грех жаловаться. Я, хоть и нечасто, но все-таки добивался своего, а, вот, как, например, бедные школьные учителя? Особенно физруки. Не понимаю... Вот там соблазны, так соблазны... красавицы-то, все как одна подстатейные. И ведь сами нарываются, соплячки безмозглые. Лолиты местечковые. Мне-то за мои проделки в самом худшем случае грозило увольнение (правда, такого ни разу не случалось на моей памяти, хотя, при повсеместной американизации того и гляди, кого-нибудь да выпрут), а этим беднягам - бутырки с довольно таки предсказуемым исходом. Наверное, поэтому их так мало, учителей мужчин.
  Да ну и бог с ними со всеми. Недавно я сам себе признался, что мне нравится Лена Мао, и сразу стало легче. Хотя бы с одним вопросом здесь, в этом городе, удалось разобраться. Мне она нравится. Я ее хочу. И точка.
  
  
  24. Боря Шариков
  Надо ехать
  
  Боря сидел на высокой трехногой табуретке в комнате общежития и курил. Слева от него прямо на полу лежал раскрытый футляр от аккордеона, из которого торчали металлические коробки, различных форм и размеров. Сегодня в обеденный перерыв Боря незаконно вынес его с работы через хозяйственную пристройку, нарушив, таким образом, все существующие правила и инструкции.
  Боря смотрел в окно на медленно загорающуюся картину "Ночной Город", и думал о том, что ему давно уже пора слезть с табурета, одеться, закрыть аккордеон и уехать куда подальше. Но он медлил. Ждал чего-то - пинка судьбы, звонка в дверь, знака свыше. Черт знает чего еще. Доказательства... Так бывает, когда уже понял что-то, но еще не поверил в то, что понял.
  Боря достал из мятой пачки "Золотой Явы" сигарету и снова закурил. "Надо ехать, - подумал он, - просто необходимо, и как можно скорее", - но так и остался сидеть.
  Вещи (смена белья, три пары носков, свитер и недописанный роман) были собраны еще утром и упакованы в его старую институтскую сумку, в которую штатно входило четыре поллитры, а в перегруз все шесть. Сумка висела в прихожей на вешалке рядом его с проверенным несколькими московскими зимами китайским пуховиком.
  Надо ехать...
  Где-то в глубине комнаты запиликал телефон. Боря слез с табурета, протянул руку на звук и нащупал квадратный корпус в потертом кожаном чехле.
  - Леш, это ты? - спросил он трубку.
  
  Причина, по которой Боре надлежало немедленно уехать, обозначилась ровно неделю назад, в понедельник. Рабочий день тогда как обычно начался с трепотни. В Бориной лаборатории вообще любили почесать языками, особенно с утра. Боря никогда не имел ничего против - пока греется оборудование можно и потрепаться - главное, не вмешиваться.
  В тот раз опять обсуждали китайскую войну, а точнее, методы ее ведения.
  - Неужели не понятно, что нет никакой разницы, каким именно образом надо было мочить этих китайцев, - говорил молодой, но уже с порядочными залысинами парень, который, как и все пересидел войну здесь, в лаборатории, - замочили и ладно. Если весь свободный мир осуждает нас за использование сейсмических бомб, то мир недостаточно свободен. И вообще, мы официально нигде не признали, что отбомбились этими чертовыми штуками, которые вызывают землетрясения...
  "Опять политика, политика, политика... неужели это так интересно", - подумал Боря и побрел на свое рабочее место. Ему действительно было глубоко наплевать на весь мировой политес. Он привык относиться к нему примерно так же, как обычные люди относятся к усилению газовых бурь на Юпитере.
  Обычно, если появлялось несколько минут свободного времени, Боря предпочитал бездарной трепотне игру в "Magic Fonts". За нее можно было крепко получить по мозгам, но это был вполне разумный риск, поскольку делал Боря все очень осторожно.
  Magic Fonts или M-Fonts придумал какой-то неизвестный американский гений специально для тех, кто часами пялится в окно текстового редактора, то есть для рабочего места. Основная задача геймера - вовремя увидеть картинку, которая прячется в набранном тексте. Разглядеть ее можно, специальным образом сфокусировав зрение на экране, точнее, за ним. Это называется получить message*. Сначала это сложно, но потом привыкаешь.
  Message может представлять собой все, что угодно: букву, слово, предложение, вопрос, изображение чего-либо или кого-либо. Цель игры состоит в том, чтобы отправить на определенный адрес в сети, ответ на полученный message сразу после того, как получишь. Если это делать вовремя, то будут приходить новые, каждый раз более сложные; если нет - текст будет пустым (или, как говорят геймеры, тупым), то есть опять станет просто буквами, объединенными в слова и предложения на белом фоне.
  Ответ на message - это личное дело геймера. Правильно ли он ответил, или нет, покажет только динамика получения новых посланий. Говорят, за бугром (в штатах в основном) куча народу сломала мозги, пытаясь их расшифровать; и что даже уже есть специальные дурдома для несчастных, свихнувшихся на M-Fonts, которые теперь не могут читать ни газет, ни книг - все ждут очередной message...
  Боря включил компьютер и стал делать вид, что пишет отчет о проделанной за прошлую неделю работе - это почти всегда прокатывало, поскольку, если что-то печатать с кислой рожей, тебя никто не тронет, можно хоть целый день так просидеть. Эту формулу Боря вывел для себя давно. Но если вдруг сощурить глаза и ни с того ни с сего прильнуть к монитору, да еще начать что-нибудь бормотать себе под нос - все, ты попался.
  Наказание могло быть суровым. До увольнения вряд ли бы дошло, но премии могли лишить запросто. Или в должности понизить... "Ну уж на фиг. Я не из тех, кто попадается", - произносил про себя Боря как заклинание.
  - Борь, ты чего сейчас делаешь? - не глядя на Борю, спросил Гип** - Шура (которого все остальные сотрудники лаборатории называли "чура") Баринов, Борин непосредственный начальник.
  - Отчет пишу, - ответил Боря и немного напрягся.
  - Отчеты нужно писать в нерабочее время, если заняться нечем, ты скажи, я тебе занятие быстро найду.
  Шура был слишком глуп для M-Fonts, его уровень навсегда остался где-то между Doom-II и Heroes of Mite and Magic. За это, и еще за многое другое, Боря считал Шуру тупой ветвью эволюции, но, тем не менее, Баринов был его начальник, и Боря его слушался, а иногда даже боялся. Вообще-то, они были ровесниками, более того, учились в одном институте, но дистанция между ними никогда не уменьшалась. Скорее, увеличивалась.
  - Тогда, я в производство, - сказал Боря и отправил файл с отчетом на печать. Затем вылез из-за стола и направился через всю комнату по маршруту: принтер - Шурин стол - выходная дверь. Проходя мимо принтера, он схватил с самого верха горячий, только что распечатанный лист с отчетом, положил его Баринову на стол, и скорым шагом вышел вон.
  В Бориной лаборатории был свой производственный отдел, в котором плоды умственных усилий местных инженеров обретали осязаемые формы: две электромонтажницы - Нина Тимофеевна и Людочка - один непьющий токарь, и трое пьющих слесарей. Не бог весть что, конечно, но потребности лаборатории отдел удовлетворял.
  В прошлую пятницу Боря заказал у Людочки кабель для тестирования электроники модуля и теперь шел его забирать. Точнее, сделал вид, что шел забирать, поскольку был уверен, что Людочка его еще наверняка не сделала.
   - Здравствуй, Люда. Как там наш кабель? - крикнул Боря сквозь производственный шум.
  Людочка посмотрела на него добрыми глазами невыразительного серо-коричневого цвета.
  - Привет, Борь! Срочно надо сделать вот этот, - она подняла над головой небольшую бухту кабеля с недопаяным разъемом, - зайди через полчаса.
  Боря понимающе кивнул. Потом, когда Людочка отвернулась, придирчиво осмотрел ее сзади и в который раз задался вопросом, каким образом ей угораздило попасть под Баринова, точнее, каким образом Шуру угораздило на ней подорваться? "Ведь ни кожи, ни рожи, прости господи, ни груди, ни попы. Но Шура, похоже, за качеством не гонится", - подумал Боря.
  Наблюдать за этой парочкой было презабавно. В принципе, им вполне удавалось скрывать отношения, но, если они оказывались вместе на людях, Людочка все же немного терялась, а Шура делал каменную морду, мол, погулять вышел. Сведения об их романе у Бори были из самых проверенных источников, от одной его институтской знакомой, болтливый муж которой частенько квасил с Шурой.
  - Если я правильно понимаю, они ездят трахаться к Шуре домой в обед. Он ведь живет недалеко, так что они, наверное, еще и поесть успевают. То, что приготовила Шурина жена. - Говорила Борина институтская знакомая.
  Пока делали кабель, Боря решил на рабочее место не возвращаться, а пойти покурить. В лаборатории курить было нельзя, так что приходилось выходить на некое подобие балкона, с которого открывался вид на самую большую стоянку в Москве - Ленинский проспект. В лаборатории курили все, за исключением, разве что, бродячих собак, которых вохрушки прикармливали в проходной, поэтому на балконе всегда было битком. С недавних пор дымить опять стало модно, конкретно, с того времени, как теле и киноэкраны страны оккупировали загорелые красавцы-победители с неизменным бычком в зубах. А, может, просто народу надоело играть в здоровый американский образ жизни. В конце концов, были вещи и пострашнее курева. Антидепрессанты, например, или генномодифицированные продукты.
  На балконе тоже говорили о политике. Боря опять не стал вмешиваться, протиснулся к самому парапету, закурил и стал наблюдать за маленькими, медленно ползущими по Ленинскому разноцветными машинками. Он заметил, что сегодня в потоке преобладает красный. Так случалось редко, обычно темных машин бывало гораздо больше. Боря попробовал дать этому какое-то разумное объяснение, но не смог.
  Ветер порывами гнал с балкона сигаретный дым в сторону области. Боря выкурил две штуки подряд и раздумывал над тем, не достать ли из пачки третью. Возвращаться не хотелось. Пятничный эксперимент, наверняка, провалился, не начавшись. Последняя Борина боевая двойка - хомяки Кинг и Конг - по очереди отдали концы еще утром, часа за два до того, как им предстояло, помещенными в небольшой болид на гусеничном ходу проделать затяжной проезд по мешеному полю.
  На самом деле, Боря не знал, как проходят эксперименты, на полигон его не допускали, он лишь предоставлял матчасть и после читал отчеты, которые давали ему военные. Обычно все происходило так: Боря передавал заряженный хомячками транспортер двум моложавым майорам. При этом один из них - Валентин - крепко (будто сваи заколачивал) жал Борину руку, а второй - Сергей - ограничивался кивком головы. После майоры и футляр с транспортером исчезали в зеленной "буханке" с надписью "Вооруженные силы РФ. Испытательная лаборатория", которая, сделав круг по внутреннему двору завода, скрывались за воротами проходной.
  Хомяки и раньше частенько не доживали до визита майоров и приставлялись либо в клетке, либо прямо в транспортере. Тогда Борю громко ругали матом. Боря обижался, но не настолько, чтобы не спать из-за этого две ночи кряду, или потерять аппетит к женщинам. Ничего подобного, просто обижался и все. А в пятницу ему все это надоело, и когда он увидел неподвижные тушки Кинга и Конга, решил об этом просто не докладывать. Он, как обычно, передал майорам транспортер и при этом никаких угрызений совести не испытал.
  Майоры ничего не заметили, и, совершив обычный ритуал, удалились. Через полчаса после их отъезда Боря отпросился у Баринова (это было сразу после обеда, и на Шурином широком туповатом лице светилось выражение полного мужского удовлетворения), который отпустил его без лишних вопросов.
  Боря покидал свой пост с легкой, почти невесомой, то есть, отсутствующей, совестью. Он отключил мобильник и легче южного ветра полетел домой. Ему было хорошо.
  Сейчас он сожалел о сделанном, представляя, как Шуре звонит один из майоров (наверняка, Валентин) и докладывает, что эксперимент опять не удался, поскольку пилоты сдохли задолго до его начала; как после этого Баринов будет ездить ему по ушам, а потом, на совещании у Шефа его опять выставят виноватым абсолютно во всем, и станут поносить последними словами, а он будет оправдываться, оправдываться и оправдываться...
  Боря не стал доставать следующую сигарету и пошел обратно к себе. Открыв алюминиевую с большой стеклянной вставкой посредине дверь с табличкой "Лаборатория жилых модулей", он остановился. На его рабочем месте - большом, грязноватом, заваленном всяким электромеханическим хламом столе стоял транспортер, рядом с которым лежала служебная записка, подписанная майорами (Боря с порога разглядел размашистую подпись Валентина).
  Боря медленно подошел к столу и стал читать приложенный к служебке протокол о проведении эксперимента. Красивый, но малопонятный почерк Валентина Боря всегда разбирал с трудом, а теперь, от волнения, вообще понял из полутора страниц убористого текста только: "Задание выполнено полностью. Следует признать эксперимент состоявшимся. Подписи: Нач. группы разминирования, инженер-майор такой-то и Зам. нач. группы разминирования, инженер-майор такой-то". Боря вновь попытался прочитать протокол, но глаза его опять лишь бесполезно цеплялись за завитушки красиво выведенных Валентином букв, и ничего кроме: "Следует признать эксперимент состоявшимся", он опять не разобрал.
  Тогда Боря с необычайной поспешностью, будто от этого зависела вся его жизнь, вскрыл жилой модуль транспортера и обнаружил там двух, немного даже прибавивших в весе, живых Кинга и Конга. Это были именно они - Кинг и Конг - с некоторых пор Боря научился безошибочно отличать грызунов друг от друга.
  Боре стало немного нехорошо, он почувствовал неприятный холод сначала в желудке, потом в паху, а затем у него заболело за правым ухом.
  "Может, я ошибся? Может, не разглядел? Они просто уснули, вот и все", - попытался Боря наврать самому себе, хотя точно знал, что в пятницу хомяки были, дохлее не бывает.
  На автомате, ничего вокруг себя не видя, Боря пересадил пилотов в их родную, просторную клетку, сыпанул им корма и уставился на черных пушистых зверьков, будто видел их первый раз в жизни.
  Подмену Кинга и Конга другими хомяками он отмел сразу. Не на того напали. Потом Боре пришла мысль, что это военные каким-то образом реанимировали хомяков; ему захотелось броситься на улицу вслед уезжающей зеленой буханкой с двумя майорами внутри, и обо всем их расспросить, но он удержался. Боре снова стало нехорошо и он сел прямо на пол.
  - Ты чего по полу-то ползаешь? Опять хомяки разбежались? - сверху спросил голос инженера по качеству Вали Соловьевой.
  Боря поднял голову и увидел над собой ее худое вытянутое лицо, окаймленное нимбом светло-русого каре.
  - Чего сидишь? - опять спросила Валя. - Тебя Чура к себе, срочно.
  Боря взял в толк, что речь пойдет не о хомяках, когда было уже поздно. Он понял это по выражению его, Баринова, полуприкрытых глаз. Тот смотрел на Борю совсем уж не по-доброму, как, наверное, следователи смотрят на подследственных, но Боря все еще надеялся услышать от него обычный нагоняй...
  - По-хорошему, я должен про тебя докладную написать. - Сказал, наконец, Баринов. - Знаешь, что будет после докладной?
  - Знаю. Меня уволят, и я пойду служить в армию, - попытался Боря свести разговор в шутку.
  - Ответ неверный. - Абсолютно серьезно ответил Шура. - Родину защищать тебе теперь никто не доверит. А вот работу сменить тебе точно, придется. Это вопрос безопасности. Ты - ЧП. Я раз в неделю читаю твой бред и никак не могу понять, почему у нас в лаборатории все люди как люди, и только ты один... но теперь-то все встало на свои места...
  Баринов потряс в воздухе листом бумаги, с Бориным отчетом. Боря с ужасом заметил, что кроме текста на листе присутствовала непонятно откуда взявшаяся фраза крупными буквами "Беги на север". До Бори дошло, что это, наверное, его последний message, который, должно быть, пришел за секунду до того, как он пошел в "производство". Боря почувствовал, как капелька холодного пота проследовала по его спине прямо в трусы.
  Видимо удовлетворенный произведенным эффектом, Шура молча достал из стола толстый журнал, из которого торчали закладки с кириллическими и латинскими буквами, и раскрыл его на букве "Ш". Боря увидел страницу рукописного текста со своей фотографией, в правом верхнем углу. Баринов аккуратно прикрепил маленьким степлером отчет к чистому листу и сложил его пополам.
  - Я, ничего против тебя, в принципе не имею. - Начал он, затем помолчал немного, поднялся со стула и, опершись двумя руками о стол, продолжил: - Но ты же все скрыл от нас, своих товарищей. Вот если бы ты мне обо всем сам рассказал, это было бы одно, а так это совсем другое дело...
  Слово "дело" Баринов произнес так, что Боря вдруг чуть не свалился в обморок. Такого приступа паники Боря не испытывал давно, поэтому испугался еще больше. Что было сил, он вцепился потными ладонями в свои коленки и закрыл глаза. В это время Баринов вышел из-за стола, медленно обошел Борю с фланга и встал сзади.
  - Я хорошо тебя знаю, Бошар, - сказал он, первый раз назвав Борю его настоящим именем, - ты мне даже чем-то нравишься. Но обстоятельства обязывают меня принять меры. Ты догадываешься, какие?
  - Нет...
  - Я обязан сообщить о тебе в управление безопасности института. Это логично, поскольку оно, управление, за тем и нужно, чтобы туда о ком-нибудь периодически сообщали. Они за тобой понаблюдают и сделают выводы. Правильные.
  - Но я же ничего такого не сделал, - простонал Боря.
  - Конечно, не сделал. Грош мне цена, если бы ты что-то успел сделать! Я за тем здесь и сижу, но, если оставить все, как есть, то обязательно сделаешь, поверь мне. Все, кто подсели на эту гадость, рано или поздно что-то делают или с собой, или с кем-то еще. Мне в лаборатории сумасшедшие не нужны.
  Боре вдруг показалось, что это все бред, или галлюцинация, а лучше всего, сон. Он вдруг стал сомневаться в том, что сидит сейчас на неудобном стуле, а его начальник сейчас говорит ему все это, потому как не мог он вот так сразу поверить, что его message распечаталось вместе с обычным текстом. Ведь это же в принципе невозможно... Этого же просто не может быть...
  Боре захотелось проснуться, и он слегка потряс головой. Это не помогло - полузакрытые глаза Баринова уже смотрели на него безразличием, какое бывает, кроме следователей еще, у хозяек за секунду до обезглавливания домашней птицы. "Он уже все решил, - догадался Боря, - нет никакого смысла спорить".
  -...ты сам не осознаешь всю серьезность твоего положения. Я имею в виду не то, что последует после моей докладной. Во-первых, тебе обязательно надо будет пройти обследование, потом...
  - Может не надо, Шура...
  - Александр Семенович.
  - Александр Семенович, может, вы не будете писать вашу докладную? - сказал Боря и почувствовал такой приступ стыда, какого у него не было с тех пор, как его когда-то давно старшие ребята выпихали из раздевалки бассейна в чашу совсем голого, без плавок...
  - Ну, во-первых, я его уже написал. - Ответил Баринов спокойно. - Просто еще не отправил. Изменить уже ничего нельзя, но по дружбе я сделаю вот что. - Он наклонился к Бориному уху и тихонько пробурчал: - Я его отдам не лично начальнику управления безопасности в руки, а после обеда положу в лоток "Внутренние входящие". Когда его разбирать будут, не знаю, может сегодня, а может, завтра... Это все, Боря, что я могу для тебя сделать...
  Через секунду Боря был уже в коридоре. Голова его теперь работала нормально. Еще не дойдя со своей алюминиевой с большим стеклянным окном двери, он уже решил, что ему надо делать. Для начала, написать заявление на отпуск за свой счет - недели на две - и подписать его у Шефа, тот еще ничего не знает и подмахнет не глядя; потом поехать домой, в общагу, быстро собраться и уехать куда-нибудь подальше. Таким образом, когда Шурин донос дойдет, наконец, до начальника управления безопасности института, Боря будет уже далеко, и в погоню за ним, разумеется, никто не отправится, а потом, через две недели, будет видно, может еще все само собой обойдется. Авось, забудут.
  
  И вот, когда уже собранный и готовый к побегу, он сидел на своей табуретке в своей комнате и держал в правой руке телефон, голос в трубке спросил его то, чего он давно ждал: - Боря, ты можешь ко мне приехать?
  
  
  25. Алексей Цейслер
  Дон Хуан де...
  
  А она и в правду оказалась какая-то переспелая, эта племянница комендантши. Какая-то передержанная. Хотя ей где-то девятнадцать - двадцать, девичьей легкости уже и след простыл - могучие ляжки, необъятная задница и тяжелые, каждая размером с дыню сорта "колхозница" груди - и все какое-то рыхлое, местами прыщавое лежит теперь в моей кровати и сопит в подушку, как ребенок.
  Все вышло как-то само собой, без затей и нудных прелюдий. Но главное, мне сейчас абсолютно все равно, чем это все закончится. Скоро она проснется, и я спокойно ее выпровожу. И плевать я хотел на местные обычаи, если они есть.
  Она неожиданно просыпается. Смотрит на меня удивленно и немного испуганно, видимо вспоминает, где находится. Я сижу на стуле спинкой вперед в классической белой майке с бретельками и синих трусах-боксерах и курю. А моя новая знакомица лежит, как лежала, даже не думая прикрыться или перевернуться на живот. Улыбается - значит, вспомнила.
  Я думал, она полезет ко мне обниматься или потащит обратно в постель, но она встает, идет к маленькому зеркалу и пытается поправить то, что осталось от прически. Я молча за ней наблюдаю. Потом она одевается, ни капли меня не стесняясь. Трусы, лифчик, колготки, юбка, майка и кофта с горлом. Я смотрю.
  - Можно, я к вам еще как-нибудь зайду, - говорит она на прощание.
  Даже не знаю, что ответить.
  - Можно? - повторяет она тише.
  - Заходи, - говорю я, - заходи.
  Она одергивает юбку, улыбается и уходит.
  Вот так, все, оказалось совсем просто.
  И вдруг я замечаю, что после того, как она аккуратненько и бесшумно закрыла за собой дверь, комната моя необъяснимым образом преобразилась. Другой стала комната. Может, женское тело расколдовало мою кровать от заклятья, грозящего в перспективе превратить ее солдатскую койку? А, может, ее, комендантской племянницы, запах придал ей, комнате, легкий налет некоторого romantique? И я уже герой - любовник. И я уже - Дон Хуан. И стул, на котором висела ее одежда, тоже теперь другой...
  Помню, как меня кольнуло, когда пару дней назад на красном, как бутафорская кровь капоте четыреста седьмого "москвича" я увидел написанное пальчиком по тонкому слою снега: "Ипатьев, я от вас без ума". "Вот ведь, и от Ипатьева кто-то без ума, - подумал я тогда. От этого слизняка с кафедры философии, по кличке "Вяленый". Но это тогда, теперь все иначе. Теперь я - мачо...
  Противно звонит мобильный телефон, про который я уже почти забыл. Он отыскивается на столе, под кучей книг, сданных типовых проектов и мужских журналов, которыми меня снабжает Мясоедов.
  - Алло.
  - Здравствуйте. Алексей Германович?
  - Да. С кем имею честь...
  - Это Лена, Лена Мао, ваша студентка.
  - Я слушаю...
  - Я хотела спросить... вы решили?
  - Решил, что?
  - Ну, помните, когда я на лекцию одна пришла, вы сказали, что еще не решили... Помните?
  - Помню...
  - И?
  - Думаю, второе, э-э-э, более правдоподобно, нежели первое...
  В трубке слышится смешок.
  - Так я и думала. Будет ли продолжение, позвольте спросить?
  - Будет, э-э-э, если вы, э-э-э, не будете против.
  - Алексей Германович, я же вам первая позвонила.
  - Да-да... так, как же это... прогулка в лес... ужин в ресторане... просмотр...
  - Прогулка, прогулка.
  - А когда?
  - Да, можно прямо сейчас. Делать мне все равно нечего - зачет по Сопромату уже в кармане.
  - А где?
  - У церкви, знаете, где это?
  - Знаю...
  
  Короче: в Москве до войны был довольно большой рынок узкоглазой женской рабочей силы. Всевозможные японо-китайские рестораны с радостью нанимали казашек, узбечек и поволжских кореянок с целью создания подобающего интерьера к поеданию суши, сашими, морских гребешков, ростков бамбука с капустными кочерыжками и всего прочего. Во время войны почти все такие заведения позакрывались, поскольку посещать их считалось в высшей степени непатриотичным, и упомянутая рабочая сила расползлась кто куда. Те, кому повезло на физиономию и задницу, были весьма востребованы в публичных домах - это называлось девочки в стиле "анимэ". Чтобы соответствовать стилю, их заставляли краситься в немыслимые цвета и носить костюмы героинь японских мультиков или японскую школьную форму. Снимать девочек в стиле "анимэ" почиталось верхом патриотизма.
  - Теперь понятно, откуда здесь взялась Лена Мао? - Поведал мне как-то Беляев, когда я ему зачем-то рассказал о ней. Просто так рассказал, безо всякой задней мысли, а он сразу целую теорию вывел. Ему, конечно, со стороны виднее, что там, в Москве, до войны было. Вот я, в Москве в это время жил, и ни про каких девочек в стиле "анимэ" слыхом не слыхивал, а он, уже десять лет никуда из Сенишей не выезжавший все про них знает. Чудеса!
  Мне не очень хочется верить, что она проститутка, не похожа она на них. Я с одной такой водил знакомство, еще когда был студентом. Так она мне сразу, при первой встрече сказала:
  - Мой телефон 90-60-90.
  - Это что, не в Москве? - по наивности спросил я.
  - Ну, ты тугой. - Ответила она и убила меня взглядом.
  Нет, Лена не проститутка. Она, конечно, сильно отличается от сверстниц, возможно, у нее даже есть сложный багаж, но и только.
  Вот такие у меня мысли, пока я одеваюсь. Носки (слава богу, нашлись чистые, правда, разные), джинсы, свитер, ботинки, пальто и декадентский берет. На улице снег и небольшой минус. Морозец бодрит, и ноги сами собой переходят на бег. Легкий такой, матримониальный бег.
  Знаете, это очень по-мужски бежать на свидание к одной девушке, только что, выпроводив из своей пастели другую. Лично меня это забавляет. Это как с витрины конфетки тырить - необходимая и достаточная доза экстрима обеспечена, но даже если попадешься, тебе ничего не будет.
  Лена стоит на том же месте, где я ждал Мясоедова в то памятное утро. На ней короткое черное (естественно) пальто и те самые шапка с шарфом. Я подхожу, и она улыбается.
  Передо мной совсем другая Лена Мао. Такую Лену Мао я еще не видел. "Просто она сейчас открыта, - думаю я. Вот в чем дело. Раньше была заперта наглухо, будто в невидимом шлеме, а теперь этот шлем снят и заброшен куда подальше".
  - Здравствуйте, Алексей Германович, - говорит она весело, - а вы быстро.
  - Здравствуйте, Лена, я, вообще, быстрый.
  Она молодая, когда улыбается, вот оно что! Должно быть, дело не в шлеме, просто девушки резко набирают в возрасте, когда у них на личиках серьезная мина.
  - Ну, что ж вы на меня все время так смотрите, Алексей Германович? - толи спрашивает, толи утверждает Лена.
  - Как смотрю?
  - Как? Да вы же меня с ног до головы, всю по кусочкам изучили, пока лекции читали. Уже не знала, куда деваться, и теперь опять?
  Мне становится стыдно.
  - Даже не знаю, что и ответить. Мне казалось, что я это делаю незаметно. Веду скрытое наблюдение, так сказать.
  Лена смеется от души.
  - Скрытое! Боже ты мой!
  - Ладно, ладно. Больше не буду.
  - Да уж, пожалуйста.
  Мы идем по заснеженной улице в сторону леса. Лена достает из кармана пальто пачку "Житана", вытаскивает оттуда сигарету, закуривает, и запросто берет меня под руку.
  - Лена, извините за нескромный вопрос, у вас кто-то есть? - спрашиваю я, чтобы сразу определить мой статус в этой истории.
  - Раз я пошла на свидание с вами, значит - нет, - отвечает она. - Честно говоря, у меня давно никого нет.
  - Ждали принца?
  - Ах, Алексей Германович, принцы с тонюсенькими шпажонками и в обтягивающих тощие ляжки панталонах давно и вполне предсказуемо превратились в гомосексуалистов. А у вас, Алексей Германович, есть кто-нибудь? - хитро косится в мою сторону Лена.
  - Думаю, нет. Кроме вас, я надеюсь.
  - Неужели, любовь с первого взгляда?
  - Любовь с первого взгляда, Лена, придумали авторы дамских романов с жирными херувимами на обложках.
  Она опять смеется, и я вдруг понимаю, что давно так прекрасно себя не чувствовал. Так легко и недостижимо свободно для тридцатилетнего мужика.
  - Вы один живете?
  - Здесь один, а в Москве... один, совсем один.
  - Родители?
  - Умерли.
  - Sorry, а какие-нибудь родственники?
  - Тетка в Куйбышеве и двоюродный брат - ее сын - в Саратове, но я для них не больше чем длинный и тощий черно-белый парень из семейного альбома. Впрочем, они для меня тоже молодые и черно-белые.
  Лена молча кивает головой, словно что-то обдумывает.
  - А можно задать вам совсем интимный вопрос, - неожиданно мягко говорит она, - у вас есть политические убеждения?
  - Думаю, уже нет, - отвечаю я, - хватит с меня политических убеждений.
  - Так не бывает, - Лена мотает головой из стороны в сторону, - у всех есть политические убеждения, потому что всегда приходится делать выбор. Вот, например, вы за то, чтобы выкинуть труп Ульянова-Ленина из мавзолея или против?
  - Я за то, чтобы оставить все как есть, но изменить надпись на мавзолее на "Lenin inside". Лена, к чему эти вопросы?
  - Всегда хотела знать, из чего сделаны преподы. Еще со школы. - Она тушит сигарету и смешно обтряхивает ладошки. - Понимаете, о чем я...
  Я понимаю, о чем она, с той лишь поправкой, что мне это уже давно (с тех пор, как я сам стал преподом) неинтересно совсем.
  - ...кроме того, мне очень хочется узнать, кто такой Алексей Германович Цейслер.
  - Не знаю, что вам ответить, Лена. Я могу говорить только за мужскую половину нашего тайного ордена человеконенавистников (она улыбается). Мы совершенно ничем не отличаемся от обычных людей, разве что у нас есть на затылке глаза (улыбается еще раз). А если серьезно, то вот, что я вам скажу: самый приятный момент знакомства с другим человеком - это получение о нем новой информации, и, конечно же, формирование для него собственного образа. Даже не знаю, что доставляет большее удовольствие, слушать или рассказывать о себе.
  - Не хотите про себя рассказывать?
  - Не то чтобы не хочу, просто я больше люблю именно слушать, а не наоборот...
  - Я тоже, - Лена машет рукой в знак солидарности, - терпеть, не могу делиться такой информацией с кем бы то ни было. Не люблю о себе говорить, и все. Особенно, когда пытаются выпытать сведения о моих предыдущих молодых людях. Это ведь интересует в первую очередь, да?
  - Вовсе нет. Просто, без этого тяжело действовать дальше. Нужна хоть какая-нибудь информация. Вводные, понимаете?
  - Понимаю, но ничего не скажу.
  Я останавливаюсь.
  - Так, что же нам делать? У нас ведь нет будущего, если мы не сможем узнать друг друга?
  Лена опять хитро прищуривается.
  - А вы не хотите меня придумать?
  - В смысле?
  - В прямом. Если чего-то не знаешь, то просто надо себе это выдумать и все. Академический подход. Тем более, что по моему опыту молодые люди и так придумывают себе девушку, даже, если все про нее знают.
  "А ведь это чертовски верно, - думаю я. Все равно придется экстраполировать".
  - Кто первый? - спрашиваю я.
  - Давайте, вы.
  - Тогда, чур, не обижаться.
  - Идет!
  В Лениных глазах загораются искорки, такие же, как от солнца на снегу. И вся она будто загорается изнутри, вероятно от интереса к моему рассказу о ней же самой.
  - Лена со странной для здешних широт фамилией Мао, - начинаю я, - родилась в 1981 году в семье советской студентки института кинематографии и китайского спортсмена, олимпийского чемпиона по стрельбе из лука. Они познакомились во время олимпиады-80, и после рождения Лены уехали в Китай. Детство Лены прошло в Пикине, где она училась в закрытой школе вместе с детьми дипломатов и людей прочих специальностей, приехавших по работе в Китай из самых разных стран. Друзей у нее там почти не было, поскольку в этом учебном заведении вообще не было приято с кем-либо дружить.
  В 1989 году, после того как за участие в событиях на площади Тянь-Ань-Мынь отца Лены арестовали и посадили, мать увезла ее обратно в Союз. Лена окончила обычную московскую школу и поступила в Педагогический институт имени Н.К. Крупской, но, проучившись там всего три года, из-за увлечения политикой, бросила. В конце девяностых она стала членом радикальной ультралевой организации "Дети разных народов" пропагандировавшей бесперспективность развития России по образцу западного "свободного" общества, противопоставляя ему классический марксизм с элементами анархизма.
  Я откашливаюсь и мельком смотрю на Лену, надеясь увидеть хоть какую-нибудь реакцию на сказанное, и, кажется, различаю на нем чуть заметную, непонятного сорта улыбку.
  - С молодыми людьми Лена сходилась легко, - продолжаю я, - но также легко и расставалась, а вот со сверстницами отношения у нее складывались куда лучше. (Лена вопросительно поднимает правую бровь) Под влиянием подруги-феминистки, которая ратовала за восстановления в государстве современной формы матриархата, а также за замену отчества на матчество - Светланович, Еленовна - ребенка в свидетельстве о рождении, Лена ненадолго увлеклась розовым. Но когда выяснилось, что для секса с другой женщиной она слишком эгоистична, престала. Секс же с мужчинами Лена никогда не отрицала, но лишь в контексте его полезности для женского здоровья...
  - Если отбросить гражданок с генотипом, несоответствующим их фенотипу, - задумчиво говорит Лена, - моду на розовое и женское любопытство, то в сухом остатке будет лишь страх оказаться несостоятельной в постели с мужчиной, тот самый, кстати, какой приводит некоторых молодых мальчиков в бар "Голубая устрица" на шишку старших товарищей. Извините, Алексей Германович, я вас, кажется, перебила.
  - Ничего, ничего. Мне отсталость только рассказать, как Лена попала в город Сениши.
  - Ладно, сама расскажу. Я переехала сюда, потому что здесь бабкин дом и потому что мне здесь нравиться. Самой бабки, правда, давно нет.
  "Слава богу, - думаю я, - что не пришлось рассказывать, как в Москве во время Китайской войны Лена по идейным соображениям работала в публичном доме..."
  Лена закуривает еще одну сигарету. Она, вообще многовато курит, как я успел заметить.
  - В принципе, интересно получилось. Особенно мне понравилось про матчество - говорит она, также задумчиво, что и раньше, - как вы думаете, а мой папа до сих пор на киче парится?
  - Наверное. У них там, говорят, срока огромные...
  - ...и этапы длинные. Вы прибавили мне лишние пять лет, и еще, Китай бойкотировал олимпиаду-80.
  - Ой.
  - Да ладно, теперь моя очередь...
  По Лениной версии я - внук немецкого военнопленного (ничего подобного, мой дед - был самый обычный поволжский немец). Его сын, мой отец - Герман Цейслер - родился на поселении "Нерчинская каторга" (где это?), в оттепель уехал в Москву и поступил в университет, женился на сокурснице, но довольно скоро развелся. Женился второй раз довольно поздно, за сорок (угадала). От второго брака у него родился сын, то есть я. Других детей не было (опять угадала). Теперь непосредственно обо мне. Я - типичный ребенок ИТРов, родившийся в век НТРа. Брежневский пионер. Горбачевский комсомолец. В детстве ходил в радиокружок и изостудию (почти угадала). Был тайно влюблен сначала в Красную Шапочку, а потом в Алису Селезневу (ничего подобного - сначала в Мишель Мерсье, потом в Софи Марсо). Последний советский романтик...
  Дальше Лена перечисляет наличествующие и отсутствующие черты моей личности. Итак, чего по ее мнению у меня нет: конкретной цели в жизни - поэтому я и стал преподавателем; смелости - иначе бы я давно эмигрировал. Но, зато есть: инфантильность - иначе бы я уже женился; безволие - иначе бы меня не сослали в такую глушь... Короче, размазня. Она, конечно, так прямо не говорит - размазня - это уж я сам для себя резюмирую. Но, какие-то положительные черты у меня все-таки есть, поскольку я при таком букете вроде бы не алкоголик.
  - И на том спасибо. - Говорю я и слегка кланяюсь.
  - Конечно, было бы лучше, если бы вы сами мне наврали про себя с три короба. - Отвечает Лена и делает книксен. - Но, что выросло, то выросло - уговор дороже денег.
  - Лена, вы что, любите, когда вам врут?
  - Сложно сказать, что я люблю. - Лена становится серьезной, чем меня несколько настораживает. - Проще перечислить то, чего я не люблю. Этих вещей всего несколько, но ненавижу я их так безжалостно, что для них гораздо лучше, не попадаться мне на дороге.
  - Например?
  - Например, мужиков, которые трахаются по-колхозному.
  - Это, простите, как?
  - Это, когда мальчик сверху, а девочка на спине снизу. Позиция миссионера, так, кажется.
  - Да-да, миссионера. Но, простите, таких же большинство, - говорю я, с ужасом вспоминая, в какой именно позиции я сегодня ночью занимался любовью с племянницей комендантши.
  - Вот именно это самое большинство я и ненавижу в первую очередь.
  - Занятно. А что еще вы ненавидите?
  - Еще, запечатанные в целлофан книги, которые нельзя разорвать, не купив. По-моему, это верх идиотизма общества потребления.
  Лена замолкает. Она молча вышагивает по снегу, глядя себе под ноги.
  - Так, с прошлом мы с грехом пополам разобрались, давайте теперь о будущем. Имеется ввиду будущее ближайшее, на несколько часов вперед..., - говорю я и вдруг понимаю, насколько Беляев был прав, когда сказал, что я отношусь к людям, как к студентам.
  Лена наклоняет голову чуть-чуть вбок и улыбается.
  - А чего тут думать, через час мы с вами окажемся в одной постели. Я же не отрицаю секс с мужчинами, хотя бы и в контексте полезности его для женского здоровья. Вы же сами говорили.
  Лена смотрит на меня своими широко раскрытыми, немного раскосыми глазами. Мне, должно быть сейчас надо страстно ее обнять, потянуться губами к ее розовым губкам, но вместо этого я говорю:
  - Лена, я не хочу пускаться в очередной невротичный роман.
  - Алексей Германович, вы не способны на невротичные романы. Поверьте мне, я знаю про мужчин все. Вы можете ощутить всю неподъемность слова ВСЕ?
  Она берет меня за грудки и тихонько наклоняет к себе. Наши губы медленно идут на сближение. Ближе. Еще ближе. Стыковка.
  
  Я лежу на одной половине разложенного жестковатого дивана, под колючим одеялом, заправленным в пододеяльник с ромбовидным вырезом посредине. Лена в ванной, но скоро придет ко мне под это самое одеяло с ромбом. Лежу я так уже минут десять - голый, в чужой квартире в ожидании секса со своей студенткой.
  Сначала я раздумывал над тем, почему дыру в казенных пододеяльниках делают всегда ромбической, или, на худой конец, квадратной, а не, например, треугольной или круглой, и нет ли тут какого-нибудь скрытого смысла. Мысли мои утекли в сторону символизма, привиделись мне пятиконечные вырезы на солдатских пододеяльниках, шестиконечные у хасидов, крестообразные у христианских священников, и в форме полумесяца у мусульман. Потом я подумал, будет ли сей диван скрипеть и если да, то, как громко...
  - Отсель грозить мы будем шведам, - говорит Лена и ставит будильник на секретер, с которого он и впрямь смотрится как старинная пушка, как ее там, бомбарда или, гафуница...
  Лена стоит с мокрыми волосами, завернутая в белое махровое полотенце, ширины которого хватает ровно на то, чтобы прикрыть ее грудь сверху и попу снизу. А меня всегда интересовало, из каких же соображений выбирается ширина полотенец...
  - О чем вы думаете? - Спрашивает она, вертясь перед зеркалом в платяном шкафу.
  - О старинной пушке, на которую похож твой будильник, и о том, по какой причине эти полотенца делают именно такой ширины, - говорю я, слегка потягивая это самое полотенце за краешек.
  - Ты странный, Алексей.
  Первый раз она сказала мне "ты". Лена выключает свет, потом идет к окну и распахивает занавески. Комната наполняется слабым светом от уличных фонарей. Она выворачивается из своего полотенца и устраивается рядом со мной, на самом краешке.
  Я слышу, как бьется Ленино сердце - гулко, но ровно, чувствую плечом ее мягкую грудь, и у меня перехватывает дыхание. Смотрю в ее блестящие глаза и ощущаю озноб и робость. Как маленький, ей богу! Нет, никакой я не мачо, и не Дон Хуан де Цейслер - надо смотреть правде в глаза, я неизбалованный женским вниманием преподаватель сопромата, просто мне сегодня везет. "И ничего страшного, ведь это только среди молодых девушек ходоки вызывают уважение и священный трепет; женщины постарше называют таких эстафетной палкой и относятся соответственно", - успокаиваю я сам себя, хотя сам в это верю не особенно.
  - Ну, что же вы, Алексей Германович! - тихо говорит Лена мне на ухо. - К вам ваша студентка голая пришла, а вы, что?
  
  Диван не скрипел. Ходил ходуном, но не издал ни звука, как разведчик. Я мысленно благодарил его, скромного труженика любовного фронта.
  Лена не спит. Мы лежим рядом, не касаясь друг друга. Я чувствую, что в любой момент могу ее обнять, притянуть к себе, поцеловать, и она мне это позволит. От этой мысли становится хорошо и легко.
  - Как насчет, повторить? - спрашивает Лена, переворачиваясь на правый бок.
  - Ну...
  - With a little help of my hands*?
  - Умница...
  
  
  26. Боря Шариков
  Борино горе
  
  Работать в лаборатории в принципе, было неплохо. После того, как призывной возраст подняли до тридцати пяти, разумных альтернатив для инженеров почти не осталось. К тому же, тут платили какие-то деньги.
  Поначалу, когда через год после окончания института Боря пришел в Экспериментально-опытную лабораторию автоматизированных систем обезвреживания подрывных устройств, расположенную в помещении Московского завода игрушек "Кругозор", все было замечательно. Разновозрастная инженерная братия приняла его благосклонно, Шеф, не отрываясь от записей, пробурчал ему при знакомстве что-то одобрительное, и Боря начал заниматься тем, чему его учили на его кафедре "Гусеничные машины" - проектировать эти самые гусеничные машины, только маленькие, не больше обувной коробки. В общем и целом, примерно так он и представлял себе свое будущее лет, эдак, пять - шесть назад, когда поступал в институт.
  Кроме Бориных (их называли сушеными танками) в лаборатории разрабатывали кучу всяких других роботов-саперов: самых простых на четырех колесах; шестиногих, ползающих, как тараканы; плавающих (это против морских мин); и даже летающих очень низко над землей и волочащих по земле специальный трал... Все эти штуковины были чрезвычайно востребованы, поскольку мир тогда активно воевал. Как однажды сказал военный телекомментатор: - "Минное оружие в наши дни переживает свою вторую молодость".
  Все хорошее кончилось, когда во время Китайской кампании прошел слух о чудо - минах (не то американских, не то китайских), которые якобы срабатывают только на живое теплокровное существо, то есть на солдата, а на технику и на железяки вообще, не реагирует вовсе. Разумеется, поначалу никто в существование "мин избирательного действия" не поверил, но с каждым днем войны слухи о них все чаще подтверждались сообщениями не только с места событий, но и, что самое отвратительное, сверху, то есть, из столицы. Болтали всякое: что мины эти нельзя обнаружить миноискателем; что собачки унюхать их не могут, а только сами на них подрываются; и даже, что сейсмический способ подрыва их не берет.
  Что же это за "чудо враждебной техники", и как же все-таки оно работает, никто в лаборатории с уверенностью утверждать не брался. То есть, предположений было море разливанное (тепло человеческого тела, запахи, акустические шумы от дыхания и/или сердцебиения и пр.), но ничего существенного никто так и не родил. Положение усугублялось тем, что увидеть этот венец античеловеческой мысли, а, тем более, потрогать его руками, по понятным причинам не представлялось возможным. Бессмысленный мозговой штурм прекратило сообщение (пришедшее, опять таки сверху) о том, что это вообще не мины, а начиненные взрывчаткой какие-то живые существа... Вот тогда-то в лаборатории и прозвучало страшное слово "биомина".
  Бориной лаборатории была срочно поставлена задача, спроектировать робота, под которым бы и взрывались эти самые "биомины". Борино начальство поступило до гениальности тупо (или до тупого гениально, как хотите) - было решено сделать небольшой транспортер на гусеничном ходу с кабиной для биообъекта (чтобы мина сработала на него), которым выпало быть хомяку. Мышей не любил Шеф.
  Забрезживший было свет в конце биоминного тоннеля заслонила проблема живучести биообъекта - хомяк должен был прожить и не сдохнуть в весьма ограниченном пространстве, которое называлось "обитаемый модуль", минимум две недели. Вояки категорически отказались перевозить хомяков отдельно от транспортеров, а перед применением запускать внутрь, что было вполне логично.
  Худо-бедно справились и с этим, но сказать, что за всю войну в Бориной лаборатории добились какого-то, даже самого маленького, тщедушного результенка, не взялся бы самый оголтелый оптимист. Не было никакого результата, Н-Е Б-Ы-Л-О. А китайские мины, говорят, продолжали исправно взрываться под нашими солдатами (что и породило легенду о том, что русские обленились настолько, что даже в полевой нужник ездят на танках).
  Почему именно Боре выпала сомнительная честь проектировать обитаемый модуль "пилота", неизвестно, но так уж распорядилась его Судьба, что именно ему, всю жизнь не переносившему никаких домашних тварей, суждено было возиться с прихотливыми, лишенными всякого интеллекта и пачкающими рабочее пространство грызунами. Именно с того производственного совещания, на котором распределяли тематику по "Прорывателю биоминных заграждений", у Бори все пошло наперекосяк.
  Во-первых, от него, наговорив какой-то ксенофобский бред, ушла жена. Разумеется, напрямую с биоминными делами это не связано, но, все же.
  Эличкиным признанием Боря был просто раздавлен. Он искренне верил в то, что все еще обойдется, хотя и часто представлял себе во всех подробностях противоположный исход. И не затем, чтобы пожалеть себя, он так всегда делал, когда хотел, чтобы что-то случилось так, а не иначе; он убеждал себя в том, что все случится ровно наоборот. Иногда это помогало. Иногда - нет.
  Их отношения к тому времени были уже подорваны, как миной неведомого действия (опять, мина!) проживанием с плохо переносящими Борю, Эличкиными родителями, в маленькой комнате с одним одежным шкафом на двоих, маленьким телеком и секретером.
  Боря очень любил Эличку и честно хотел спасти свой брак. Делал он это по-мужски бестолково и прямолинейно. Он почему-то был уверен, что если бы Эличка родила ему ребенка, желательно мальчика, то это враз решило бы все проблемы, и между ними образовалась бы неразрывная живая связь...
  - Я просто не могу родить от него! Когда я представляю, что у меня внутри будет что-то такое расти, такой маленький Шариков, меня сразу начинает тошнить, где бы я ни находилась, - сказала как-то Эличка Бориной подруге, болтливый муж которой, часто квасил с Шурой Бариновым.
  Кончилось все это тем, что как-то раз Борю просто выставили за дверь, и ему пришлось переехать в Бибирево, где институт оторвал ему от своего сердца комнату в семейном общежитии.
  Во-вторых, Боря никак не мог защититься, и это не давало ему покоя. Он (бесспорно, сдуру) схватился за биоминную тематику, когда еще была надежда, что все это чего-то стоит.
  Сказать по правде, Боря слабо верил в то, что делает. Ему иногда казалось, что он похож на нео Дон Кихота, дерущегося с дешевыми китайскими подделками под ветряные мельницы. В знак протеста он даже отрастил усы и козлиную бородку, но стал похож на китайца, так что бороду и усы пришлось сбрить.
  С каждым сдохшим хомяком, с каждым проваленным экспериментом Боре казалось, что кто-то старательно подменяет цель его инженерной деятельности (и жизни вообще) чем-то ненастоящим, игрушечным, сработанным где-нибудь в другом корпусе завода "Кругозор". Лишь только то, что Борина тема была закрытая, и, следовательно, его диссертацию прочитают всего три человека - научный руководитель и два оппонента, большой и маленький, в некоторой степени компенсировало внутренний стыд за работу над тем, что ему противно и во что он уже сам не веровал и про себя ненавидел.
  Боря думал, что, когда кончится война, кончится и его кошмар, но не тут то было. Война кончилась, но Минобороны тему почему-то не закрыло, а наоборот, включило ее (тему) в план перспективных исследований на целых три года вперед. Боря понял, что доспехи и шутовскую каску рано сдавать в металлолом. Поменять тему диссертации не было никакой возможности, потому, как после войны остальную лабораторную тематику сильно порезали, и надо было довольствоваться тем, что есть.
  И, в-третьих, окончательно перестал писаться роман, который Боря строчил всю жизнь. То есть, конечно, не с того самого дня, как он освоил кириллическую письменность, а лишь когда осознал, что действительно живет на этом свете, а не просто смотрит про это кино через окуляры собственных глаз, как это ему казалось все его детство.
  Это случилось с ним в четырнадцать лет, когда он, как и все узбекские школьники вместо того, чтобы учиться, учиться и учиться, в самом начале учебного года убирал хлопок. Как-то в самый разгар работы Боря вдруг от подметок кед до тюбетейки почувствовал, что все вокруг настоящее, и он настоящий, и хлопок и жара и все-все-все остальное - тоже. Мысль была настолько сильной, что Боря сел на горячую землю и просидел так минут пятнадцать, пока ему в грубой форме не посоветовали встать и продолжить работу. Подобной силы прозрение Боря испытал еще только один раз, когда понял, что когда-нибудь умрет (тогда он испугался так сильно, что захотел, не откладывая в долгий ящик, немедленно покончить со своим земным существованием). Но это было много позже, а тогда, на хлопковом поле, Боря решил писать. Сложно сказать, с чем именно была связана такая реакция, возможно, он просто обнаружил в себе потенциальную способность оставлять следы.
  День за днем, год за годом он писал обо всем, что ему приходило в голову, но то не был дневник, то был роман. Ему хотелось верить, что эта куча исписанных листов и есть его жизнь, а не то, что с ним творится от момента пробуждения и до момента погружения в сон.
  И вот, он перестал писаться, умер у Бори на руках, и куча листов стала нетерпимо чужой и отвратительной. Боря остался один: без работы (в том смысле, что она не доставляла ему ничего кроме ненависти к самому себе), без жены и без романа.
  И остался Боря один-одинешенек на чужой и враждебной планете Москва.
  
  
  27. Алексей Цейслер
  Лекция
  
  - Роман с девушкой лучше всего начинать летом и лучше всего на Юге. Практика показывает, что он, роман, летом развивается примерно в четыре с половиной раза быстрее, чем, скажем, зимой. Но есть подвох, дорогие мои обалдуи - роман, начатый летом, словно тепличное растение, замерзнет и умрет с наступлением холодов. Бывают, конечно, исключения, но это редкость, большая редкость. Дело конечно не в том, что девушкам не очень хочется наблюдать своего загорелого любовника в дубленке, вязаной шапочке с помпоном и ботинках с соляными разводами. Это самое тупое объяснение. Дело в другом. Дело в осени!
  По залу прокатывается недобрый ропоток.
  - Да, да! Именно в ней! Осень гораздо опаснее, чем зима. Парадокс? Отнюдь...
  Лектор отхлебывает из пластикового стаканчика, сминает его, затем выбрасывает в плетеное мусорное ведро, справа от кафедры, где уже находится десяток таких же.
  - Осенью все умирает. Абсолютно все! - окрепшим голосом продолжает он. - Природа, надежды, нервные клетки! Из носа вытекают последние мозги. Ноги мокрые, учиться надо, денег ни фига нет, какая уж тут любовь. Так?
  Аудитория понимающе кивает.
  - Вот Зима - другое дело. Очень благоприятное время, чтобы начать роман. Знаете, почему?
  - Потому что после зимы будет весна? - отвечает ему кто-то из зала.
  - Нет, охламоны! Просто зима - самое романтичное время года. Правда, чтобы это прочувствовать, надо иметь соответствующий темперамент, другими словами, подходит оно только для любителей платонических отношений. Посудите сами, сколько нужно фантазии, чтобы разглядеть прелести под пушистой шубкой и терпения, чтобы дождаться, когда же, наконец, предмет обожания перестанет в эту шубку закутываться...
  В аудитории слышится негромкое ржание.
  - Если начать зимой, то он непременно продержится до весны, будьте уверены. Зимний роман - штука надежная, прочная. А там, глядишь, уже и лето на носу, время заводить новый роман. Желательно на Юге...
  - А как же весной и осенью? - спрашивает тот же голос.
  Лектор изображает небольшое недоумение.
  - А весной и осенью, ненаглядные мои оболтусы, надо учиться...
  Шум в зале прерывает его. Он широко улыбается и жестом просит тишины. Слушатели постепенно затихают.
  - Это все, конечно, хорошо, товарищ лектор, скажите вы мне, но что надо сделать, чтобы этот роман состоялся? То есть другими словами, как начать отношения?
  Аудитория опять кивает.
  - Так вот, сегодня мы с вами разберем технологию, если хотите, производства романа. Речь пойдет о так называемом мимолетном романе, одной из самых сложных форм отношений, но без освоения техники которого, нельзя даже и думать о каких-то успехах в нашем деле...
  Лектор делает паузу и мне становится слышно тишину в аудитории. Я аккуратно поворачиваю голову в зал, чтобы получше рассмотреть слушателей, которых набилось в аудиторию где-то человек пятьдесят-шестьдесят. Возрастной состав смешанный. Молодых, конечно, большинство, но попадаются и сорокалетние. В самом дальнем от меня углу сидит мужичок, которому, наверное, под полтинник. Одеты все приблизительно одинаково, из чего можно сделать вывод о том, что присутствующие являют собой одну социальную группу, скорее всего, гегемоны.
  Лектора слушают молча и очень внимательно, многое записывают. На лицах, внимающих каждому слову крупного бритого человека на эстраде, усердие непуганых первоклашек. Ему, этому человеку, удалось насколько заинтересовать этих несчастных, что мне становится завидно.
  - Прежде всего, несколько основных правил, - под запись дает он, - первое - нельзя ставить перед собой невыполнимых задач. Пока вы не освоили технику и не знаете своих настоящих способностей, не надо даже пытаться подбивать клинья под первых красавиц - это предмет для длительной осады, то есть долгосрочного ухаживания, но не для нашего с вами учебного блиц флирта.
  Тут я с ним практически согласен, разумеется, если речь идет о лицах с укороченным самолюбием.
  - Второе - следует из первого - если с первых залпов становится понятно, что цель уходит в отказ, удаляйтесь с достоинством - это тоже часть представления. Запомните, уходить надо с улыбкой, а не с кислой или озлобленной рожей. Улыбка ваша должна быть не идиотской, до ушей, (лектор демонстрирует, с какой улыбкой не стоит удаляться) а загадочной, то есть непонятной окружающим (лектор вновь показывает на себе довольно милую снисходительную улыбку, которая обычно переводится, как "не больно-то было нужно"). Такую лучше всего предварительно отработать дома перед зеркалом.
  Это называется делать хорошую мину при плохой игре, товарищ лектор. Подходит для лиц с удлиненным самолюбием.
  - А вот если цель проявит к вам интерес - это становится ясно уже после нескольких фраз - надо сразу брать ее в оборот. Здесь, как в танцах, надо вести партнершу, причем так, чтобы партнерша думала, что ведет она. Самое главное, я бы даже сказал наиглавнейшее, здесь - не испугать цель сразу. Девушки пугливы от природы, поэтому первой реакцией на ваше появление, скорее всего, будет испуг. Поэтому, прежде чем подойти к цели надо покрутиться немного около и метнуть ей пару-тройку взглядов со значением, только, не дай бог, не оценивающих, подготовить ее, так сказать. Конечно, всех вас интересует, как именно подойти. Так?
  Аудитория дает понять, что именно за этим она сюда и явилась.
  - Итак, место. Место может быть любым, только не темным пустырем в три часа ночи. Все остальные места подходят, только бы они были безопасными. Самое действенное, и, не поверите, самое простое средство - это просто подойти и представиться. Здравствуйте, меня зовут Валера - Миша, Гена, Вася - разрешите с вами познакомиться? И улыбнуться! Просто, как мужские трусы! Можно, конечно, прибавить, что вы видели ее где-нибудь - в кино, книжном магазине, в придорожной канаве... И тут неплохо протянуть ей руку, чистую, теплую, обязательно невлажную и уж конечно с остриженными ногтями. Руку надо протягивать ладонью вверх, и, если девушка в ответ положит свою, то ее нужно будет легонько пожать, а когда девушка будет ее убирать, слегка провести по ладошке пальцами.
  А дальше надо говорить слова. Тему для беседы, а лучше две-три, стоит продумать заранее, и сразу втянуть ее в разговор. Если девушка не проявит враждебности, то пол дела вы уже сделали...
  А ведь он по-своему прав, этот товарищ лектор, черт его дери. Самые простые методы и, правда, самые действенные. Я, конечно, не суперспециалист в этом вопросе, но какой никакой боевой счет имею. Хотя, знакомиться на улице мне не приходилось. В компании, на дискотеке, в институте - пожалуйста, но на улице - никогда. Много раз хотелось, но ни разу духу не хватало подойти и сказать: - "Здравствуйте, девушка, меня зовут Алексей, а вас?"
  - Ну вот, на сегодня все, дорогие мои, - на выдохе говорит лектор. - Продолжим на следующей неделе, время прежнее. Поговорим о том, как правильно сворачивать отношения. Теперь, задание на дом: заговорить с незнакомой девушкой, иными словами, познакомиться. В следующий раз будете рассказывать, как у вас все прошло, только попрошу без вранья, я это сразу пойму, поверьте. Главное, помните, тренироваться надо на толстых уродинах. Тяжело в учении, легко в бою. Вы ищите не любви - ее нет, уверяю вас - а с кем бы переспать. Вперед, мои бесстрашные гоблины! Не пейте много в выходные!
  Аудитория шумно встает и начинает одеваться.
  
  - Беляев, почему вы не сказали, что лектором будете вы сами? - спрашиваю я лектора, когда в зале не осталось ни одного слушателя.
  - Я хотел сделать вам сюрприз, - отвечает Беляев поправляя обшлага своей фантастической лиловой блузы. - Понравилось?
  - Сюрприз - да, а вот лекция, извините - нет.
  - Что так?
  - Все у вас как-то бессистемно.
  - Таков, извините, предмет. Это вам, еще раз извините, не Сопромат.
  - Я заметил.
  Беляев закуривает длинную папиросу и выпускает струйку дыма в потолок. Стоит, облокотившись на кафедру. В глазах мечтательный туман, на губах блуждает улыбка. Сразу видно, Беляев - любитель, потому как все еще в образе. Ему пока не доступно искусство быстрого перевоплощения туда и обратно.
  - Скажу по правде, я рад, что вы пришли. Мне приятно, когда люди не брезгуют моими советами. Видите, я не сказал "пациенты", я сказал "люди", - говорит он, дробя предложения затяжками, - а я люблю помогать людям.
  - Значит, Беляев, вы - добрый? В общем виде. - Спрашиваю я, чтобы хоть немного сбить с него спесь.
  - Как раз в общем виде, Алексей, я - злой, - отвечает он.
  - Я считал, что злые другим людям не помогают.
  - Как раз злые всегда помогают, а вот добрые только онанируют на свою доброту.
  Довольный своей последней фразой, Беляев принимает значительную позу со скрещенными на груди руками. Если и я так вот выгляжу после лекции, то пора завязывать с преподавательством и осваивать какую-нибудь другую профессию с пониженной мизантропией.
  - Да, я не люблю людей, и никогда не любил, - продолжает Беляев, освободив одну руку для жестикуляции, - но всегда прихожу им на помощь. Вероятно, я делаю это из глубокого убеждения, что по-настоящему стоит заниматься только тем, что вызывает в тебе отвращение.
  Что касается помощи, то я считаю, что помочь можно всегда, даже когда проблема лежит не в твоей области. Вот, помню, пришел ко мне один московский гражданин в возрасте с жалобами на психику. Часто сам с собой разговариваю, говорит. И что ж в этом такого? - спрашиваю я. Так соседи у виска крутить начинают, да и на работе тоже, отвечает он. А я ему: - я же всего лишь фельдшер, не к тому вы пришли, гражданин хороший. А он говорит, пойду к психиатру - в психи мигом и запишут. Посоветуйте уж чего-нибудь, будьте человеком и эскулапом. Представляете? Будьте человеком и эскулапом! Гениально! Так вот, принял я его и стал думать, чем же я - Сенишинский фельдшер - могу ему помочь.
  Очень скоро я пришел к выводу, что психически мой странный пациент абсолютно здоров, и никакого лечения ему не требуется. Разве что крепкий сон, да желательно со скабрезностями. Признаюсь, коллега, долго я думал, как же ему помочь, но таки придумал! Купите, говорю, беспроводную гарнитуру (и чем больше, тем лучше) к мобильному телефону и всегда носите ее в людных местах. Заговорите сами с собой - все подумают, что вы по телефону разговариваете. Что тут такого? Еще уважать начнут, решат, вот идет бизнесмен, дела на ходу обсуждает.
  - И что, разговорчивый гражданин?
  - Никогда до, и, скорее всего, никогда уж больше не увижу я такого счастливого лица, как было у него, когда я ему лечение прописал. Чудеса!
  Что касается счастливых лиц, то самое счастливое из наблюдаемых мной за всю жизнь, несомненно, сейчас передо мною. Беляев светится. Беляев сияет.
   - Может, пойдем сейчас ко мне, Алексей? - продолжает он, не снижая оборотов. - Посидим. Мы же ведь так мало друг о друге знаем...
  - Спасибо, но мне еще домашнее задание надо сделать. До свидания.
  
  
  28. Боря Шариков
  Борино счастье
  
  Боря очень любил Москву - город, который всегда был против нахождения Бори в себе, и когда тот только приехал сюда, и после целых пятнадцати лет жизни в бетонных джунглях; город, который в отличие от столицы мира, регулярно спал, казалось, выдавливал Борю из себя, как занозу.
  Боря чувствовал эту враждебность спиной, и меж панельных скал, и среди приарбатских особнячков, и во чреве сталинских подземелий. Одним словом, везде. Просто собака любит не всех блох одинаково, объяснял это он сам себе.
  Боря часто думал под равномерный Эличкин храп о своем месте в Москве, и чем больше он думал, тем яснее становилось ему полная его ненужность и, хуже того, полная незащищенность здесь. Иногда, ночью он вставал, выглядывал из окна и всматривался в грязную, изрезанную фарами темноту, чтобы разглядеть лицо врага, но тот предпочитал не показываться.
  Боря ни раз и не два говорил об этом с такими же, как и он сам, приезжими, но те в большинстве своем ничего такого не ощущали или же просто не могли сформулировать. Эличка тоже не понимала мужа, да и, если честно, не пыталась. Ей - Эличке Идрисовой (фамилию она, естественно, не сменила), родившейся в этом городе, была недоступна Борина эмигрантская печаль. Вообще, Боря с Эличкой были во всех смыслах далеки друг от друга настолько, что сторонним наблюдателям часто становилось непонятно, каким ветром этих двух людей занесло в одну лодку.
  - Узбек и татарка, они, если честно, не пара, не пара, не пара... - зло шутил Алексей, можно сказать, единственный Борин друг, который при рассмотрении шансов той или иной пары на выживание, во главу угла всегда ставил, этническую и социальную совместимость. Он, вообще, достаточно зло шутил, этот полунемчик полурусский.
  Боря и сам все это понимал каждым квадратным сантиметром своего тела, но ничего поделать с собой не мог. Эличка была из московских татар, которые никогда ни с кем не мешаются кроме, разумеется, таких же, как они, московских татар. Ее папа и мама (оба рабочие с 1-ого ГПЗ) были московскими татарами, бабушка (уборщица) и дедушка (дворник) тоже, а ее прадедушка - первый в их роду московский татарин приехал в Москву черти знает, откуда и был до войны носильщиком на Казанском вокзале.
  Эличкины родители здорово перестраховались, отдавая дочь в технический ВУЗ, поскольку она была даже очень привлекательная, и до времени обретения габаритов своей мамаши, у нее были все шансы найти за кого выскочить замуж и вне пределов технического Вуза. Не то, чтобы Эличка была очень красива лицом, но отличалась от сверстниц таким женским качеством, при наличии которого говорят, что женщина аппетитная.
  А Боря был узбек. Точнее, узбеком был его отец (да и то наполовину - на вторую половину он был казах), а мама была русская, из Воронежа. Они вместе учились в Москве в строительном, на третьем курсе поженились, и после защиты диплома уехали жить к родителям Бориного отца в Коканд. От мамы Боре достались почти что не раскосые, меланхоличные серые глаза, а от отца - жесткие черные волосы, плоское, квадратное лицо и чуть смугловатая кожа. При желании его можно было принять и за русского, но желание это должно было быть достаточно сильным. Пока Боря жил в Коканде, он был русским, переехав в Москву, мгновенно сделался узбеком. Такова жизнь - атрибуты формируются тем, чего в тебе меньше всего.
  Боре иногда казалось, что Эличку он просто высидел, что называется, взял задницей - терпеливо пережидая периоды правления ее ухажеров, на время исчезая и, появляясь вновь, в очередное межсезонье.
  - Мы с тобой дружим только во время сессии, - говорила Боре Эличка, и он был счастлив.
  В конце концов, Боря выиграл - Эличка привыкла к нему, поверила в него, как в данность, свалившуюся на нее просто так, абсолютно бесплатно. По-хорошему, Боря был не из тех, кто всю жизнь покоряет странные высоты, просто без такого персонажа, как Эличка, Борина судьба была бы скучной и серой повестью, а вовсе не романом, который он по полстраницы в день писал после работы.
  Борино счастье длилось недолго. После окончания института один из Эличкиных многочисленных родственников устроил ее на работу в банк к другому своему родственнику. Банк вскоре лопнул, и Эличка перешла работать в какой-то другой, затем (когда лопнул и этот) в третий, а, потом, кажется, в четвертый. Так началось ее успешное восхождение к статусу упакованной московской суки, и социальная пропасть между Борей и Эличкой начала стремительно увеличиваться.
  По началу должности у Элички была не ахти какие, и она первое время с этим мирилась, но потом, вероятно, насмотревшись на состоятельных сверстниц, стала делать карьеру по женской линии. Другими словами, спать с кем-то из начальства. От Бори Эличка ничего не скрывала, это называлось неформальным общением с руководством.
  Борю к тому времени уже отлучили от тела, и он вроде бы тоже имел полное право на лево, и даже два раза пробовал, но ничего кроме стыда и осознания собственной беспомощности не поимел. В обоих случаях (при высоких шансах на успех, между прочим) он в последний момент отворачивал, словно абстрактный перетрусивший немецкий летчик из "Повести о настоящем человеке".
  Причина Бориной слабости состояла в том, что за все время их совместной жизни Эличка научилась поддерживать в нем постоянное чувство невыполненного перед ней долга. Как это ей удавалось, Боря понять так и не смог, но всегда, пока был в браке, он чувствовал, что в чем-то виноват перед ней или перед Эличкиной мамашей, которую ему было велено называть тетя Фая. Думаю, так Эличка отрабатывала на Боре приемы семейного рукопашного боя.
  Бросила же Эличка Борю не потому, что Боря чем-то перед ней провинился - Боря был образец покладистости (см. выше), просто наличие бывшего мужа входило в непременные составляющие имиджа (Набор) упакованной московской суки, причем, бросить его непременно должна была сама сука, т.е. Эличка, и уж никак не наоборот. А вот наличие ребенка, которого воспитывает дипломированный бэбиситтер и к которому не допускают биологического отца, в Набор не входило, так как бэби-бум в то время в старой столице еще не случился. Поэтому ребенка у Элички от Бори и не было. Фобию, а-ля "Чужие - n+1", Эличка просто придумала (или, что более вероятно, прочитала в каком-нибудь журнале) для объяснения своей временной бездетности. Само собой разумеется, присутствие странных фобий также входило в Набор.
  Боря совсем лишился гордости, когда Эличка вышвыривала его вон из своей жизни. Он умолял ее не уходить, хотя и уйти надлежало ему. Эличка выглядела спокойной и уверенной. Возможно, она даже получала от этого удовольствие. А на следующий день молодая, аппетитная и совершенно незамужняя Эличка Назировна Идрисова за бокалом контрафактного мартини рассказывала трем своим злейшим подругам о вчерашнем подвиге, вызывая зависть и восхищение...
  Боря переносил разрыв тяжелее. Он на продолжительное время замкнулся в себе и мало с кем общался. Ведь расставание тяжело не только тем, что в персональной вселенной нарушается равновесие из-за вдруг образовавшегося пустого места, но еще и тем, что каждому встречному и поперечному приходиться докладывать о произошедшем. Всем ведь интересно.
  Разумеется, полностью избавиться от контактов с людьми, работая с девяти до шести на крупном предприятии, было невозможно, но свести его к разумному минимуму оказалось Боре вполне по силам. Окружающие, казалось, все поняли и в свою очередь Борю не беспокоили по пустякам.
  
  
  29. Алексей Цейслер
  Странная история Љ2 или отец - командир
  
  Мой отец был военным. Когда я о нем вспоминаю, он обычно представляется мне в сапогах, длинной офицерской шинели с двумя рядами блестящих пуговиц и фуражке с лопухастой кокардой на черном околыше.
  Высокий и широкоплечий, немного похожий на Грегори Пека времен "Римских каникул" - такой же подбородок и ямочка на нем такая же - когда он шел по улице, бывало, женщины, даже если были при кавалерах, слегка поворачивали головы ему вслед.
  Отец служил в каком-то закрытом военном институте, и чем он там занимался, мне неизвестно. Он часто ездил в командировки, на неделю, месяц, а то и на целых три, и возвращался оттуда либо неприлично загорелый (это если зимой), либо, наоборот, совсем белый (если летом). Мне тогда в голову не приходило расспрашивать его о том, куда он ездил и что там делал.
  До определенного возраста, точнее, до девяти с половиной лет, я его боготворил. Он был для меня непререкаемым авторитетом, кумиром, героем, памятником... Но потом, в один день все изменилось. Навсегда.
  Точной даты назвать не смогу, помню только, что произошло это осенью восемьдесят четвертого года, в какое-то воскресенье. Мы тогда ехали с отцом из Политехнического музея. Он часто водил меня по разным музеям (не только вооруженных сил) и, что особенно ценно, всегда мне все подробно объяснял. Говорил отец хорошо, рассказывал доходчиво и нескучно, поэтому иногда к нам, как к экскурсии, пристраивались послушать другие посетители.
  В тот раз в Политехническом мы попали на выставку, посвященную истории вычислительной техники. Счеты, арифмометры и первые огромные ПЭВМ, меня тогда совершенно не тронули, и из всей выставки я заинтересовался только веревками с завязанными на них узелками, которые какие-то индейцы использовали в качестве счетных приспособлений. Отец терпеливо мне все объяснил и показал, а потом предупредил, чтобы я не вздумал применить полученные знания на собственных шнурках.
  После музея мы зашли в пельменную на улице 25-летия Октября, потом в "Детском Мире" купили мне каких-то солдатиков, и уже после поехали домой на метро. В вагоне было свободно. Отец посадил меня на пухлый мягкий диванчик, прямо под схемой, а сам встал рядом. Он вообще никогда не садился в метро - "это места для пассажиров с детьми, - объяснял он, - а я - офицер. Офицерам не положено".
  На "Кировской" в вагон зашли несколько человек, в том числе и один щуплый малый с целлофановым пакетом в руке. На пакете, помню, была Пугачева, где она в миллионе алых роз. Немного покрутив башкой по сторонам, малый встал вплотную позади какой-то жирной гражданки, и начал делать вид, будто изучает схему метро, при этом его пакет как бы случайно закрыл от посторонних глаз гражданкину сумочку.
  Я заметил, что отец за этим субъектом внимательно наблюдает. Лицо его, обычно доброе и красивое, вдруг стало неприятным и жестким. Честно скажу, я испугался. Отец наклонился ко мне и прямо в ухо сказал: - "Вот этот человек, сынок - вор. Он у людей деньги из карманов ворует. Таких, как он, надо наказывать". После этого отец снял фуражку и отдал ее мне. Затем немного согнул ноги в коленях и в один прыжок оказался у карманника за спиной. Без видимого усилия вывернул его руку, которой тот, прикрывшись пакетом, изучал сумочку жирной гражданки изнутри, и прижал злоумышленника лицом к поручню. Карманник что-то пытался говорить, или, скорее, кричать, но что именно, из-за грохота в вагоне разобрать было невозможно. Что до меня, то я даже ойкнуть не успел, настолько неправдоподобно быстро все произошло - трудно было ожидать от такого крупного мужчины, как мой отец, столь молниеносных действий.
  На "Лермонтовской" мы все вышли - отец наперевес со сложенным пополам карманником, жертва (в милицию его, товарищ военный, в милицию!) и я с коробкой солдатиков в одной руке и отцовской фуражкой в другой. Дело было, как я уже говорил, в воскресенье, и на станции народу почти никого не было - в советское время по выходным метро будто вымирало, не то, что сейчас. Жирная гражданка быстренько проверила сумку (ничего не пропало), покудахтала немного и ушла в переход, а мы остались на станции.
  Тогда я хорошо рассмотрел пойманного с поличным социально опасного элемента. В вагоне я решил, что это молодой парень (в основном из-за того, что на нем был пиджак от школьной формы, какие носят в старших классах, и джинсы), но на стации понял, что это маленький, тощий, с прической первоклассника мужик, лет так сорока, а может, и больше. Случаются такие, вечные мальчики, которых и в пятьдесят можно со спины запросто принять за призывника. Только если такой призывник обернется, на вас посмотрит морщинистое, с седой щетиной личико...
  - Ну и что ты мне сделаешь, козел? - хрипел "мальчик". - Баба-то ушла.
  - Накажу, - спокойно ответил отец и потащил его к ближайшей лавке.
   Тот, процедил что-то вроде: "не пугай, фраер, не тем пуганый", но после умолк, когда отец пригнул его голову к лавке и наступил сверху ногой. До сих пор у меня в глазах стоит помятое лицо карманника, прижатое к деревянным лакированным доскам коричневым армейским ботинком.
  - Пап, может, милицию вызвать? - тихо спросил я.
  Но отец меня не услышал или не захотел услышать. Он как-то хитро вывернул кисть заломленной руки карманника, и затем резко налег на нее всем телом.
  Не помню, что я услышал раньше - вой пленника или хруст его сломанных пястных костей.
  - Су-у-у-ка-а-а... рука... правая..., - пищал он.
  Отец, видимо решив, что достаточно, аккуратно выпустил карманника из рук (тот мешком свалился с лавки на пол), выпрямился и оправил шинель.
  - Дрочи левой, - сказал он, как мне показалось без особой злости, и вдруг посмотрел на меня.
  Дальше все было, словно в телевизоре, лишенным коллективной антенны. Изображение потемнело и поплыло; голова стала холодной, а ноги сами собой подломились в коленях. Коробка с солдатиками вывалилась из рук и бесшумно упала на пол.
  - Куда!? - голос отца звучал гулко, как в подвале. - Отставить обморок!
  Он схватил меня за шкирку, тряхнул пару раз и сознание, мгновение назад грозившее меня покинуть, вернулось. Я снова увидел перед собой красный вестибюль "Лермонтовской", только стены, пол и люстры немного покачивались.
  
  Глаза карманника я запомнил надолго, но не они не давали мне потом спать, а глаза моего отца, точнее, выражение его лица, спокойное и деловитое, будто он тогда гвозди в стену заколачивал, а не человека уродовал. Хладнокровие, с которым он калечил на моих глазах того мужика, скорее всего, говорило за то, что ему уже не раз и не два приходилось проделывать такое с какими-то другими людьми.
  Логичнее всего было бы предположить, что с того дня я стал отца бояться и ненавидеть. Ничуть не бывало. Я его, разумеется, всегда немного побаивался, как и любой другой мальчишка своего папашу, но настоящего страха никогда не было. После того случая он как бы оброс плотью в моих глазах, перешел в другое качество - из памятников и героев в касту сильных живых людей. Много позже я решил, что этот случай наилучшим образом иллюстрирует тезис нашего институтского историка: - "хороших и плохих людей не бывает, бывают сильные и слабые".
  
  Отец был человеком более чем правильным. Он никогда ничего не нарушал и не давал нарушать другим. То, что случилось тогда в метро, лишний раз это доказывает - он просто не мог отпустить этого карманника, не наказав. Такая правильность как черта характера, вероятно, сейчас уже не встречается у наших сограждан. Она исчезла навсегда, словно вымерший вид, как птица дронт, морская корова и сумчатый волк.
  - Так называемый "блат", или разрешение каких бы то ни было вопросов в обход законов и общепринятых норм, - часто повторял он, - как правило, путем дачи взятки - это смертельная болезнь общества, которая рано или поздно неминуемо коснется каждого, кто не брезгует решать свои проблемы этим способом. Она, эта болезнь, с необычайной быстротой пронизывает социум вдоль, поперек и, уж, конечно же, сверху вниз. Весь ужас, Леша, здесь в том, что даже те, у которых "все схвачено", не гарантированы от встречи с хирургом, получившим по блату диплом, или от участи быть похороненным под руинами здания, построенного блатными строителями, или же их просто разобьет о столб водитель, купивший права. Повторяю, это болезнь...
  Я тогда не понимал, о чем он.
  
  В год, когда я после восьмого класса перешел в новую школу, внезапно умерла моя мама. Это случилось в больнице, куда ее положили, как мне сказали, на обследование. Я долго не мог в это поверить. Когда же пришлось столкнуться с неизбежным - ужасным по своей жестокости к окружающим православным похоронным ритуалом, мой мозг избавил меня от страданий - я почти ничего не запомнил, ни про похороны, ни и поминки. Все было, как не со мной.
  Отцу тогда было уже за пятьдесят. Он был все еще в форме, стройный, подтянутый сухарь, такой молодцеватый ветеран колониальных войн, но после смерти мамы он начал стремительно стареть, и его былая мужская привлекательность вдруг куда-то исчезла. Помню, я тогда стал бояться двух вещей: что он сопьется, или приведет в дом другую женщину. Мой отец не сделал ни того, ни другого - он выбрал третье. Стал стариком.
  Из армии отец демобилизовался во время большого сокращения вооруженных сил в восемьдесят девятом году. Думаю, он не очень переживал по этому поводу. Он убрал свои кители, брюки с лампасами и фуражки в шкаф, порезал шинели на теплые стельки и быстро сделался гражданским человеком.
  Отец стал зарабатывать переводами (оказалось, что он хорошо знает фарси и немецкий), потому как его пенсии на нас двоих не хватало. Работал он всегда дома. К нему часто приходили люди, военные и штатские, с которыми он закрывался в своей комнате и подолгу беседовал.
  
  Последний раз он здорово меня удивил, когда я учился в десятом классе. Незадолго до выпускных экзаменов я подошел к нему с просьбой помочь написать сочинение на тему "Андрей Болконский на Бородинском поле". К тому времени мы с ним уже потеряли почти все нити общения, но жили вполне мирно, каждый на своей планете, без посягательств на суверенитеты друг друга.
  - Скотина, он, твой Болконский, - резко сказал отец. - Была б моя воля, я бы этого слюнтяя без разговоров к стенке поставил. Сволочь... у него личный состав, солдаты его, люди, за которых он отвечать должен, гибнут, а он, гнида, вдоль строя прохаживается, о высоком думает, храбреца корчит. Велика храбрость! Дураком погибнуть - это не храбрость, Леша - это трусость и предательство! А кто за него, козла, воевать будет? Пьер толстожопый? Вот скажи, какой он урон нанес неприятелю своими действиями, а? Никакого!
  Отец встал с дивана и стал расхаживать по комнате.
  - Если ты в резерве, то должен этот резерв сохранить для будущих боевых действий во что бы то ни стало. Ну, поставили тебя на неудобную позицию - все простреливается, как на ладони - ну, рассредоточь ты людей. Положи, закопай, наконец. Построить их потом - дело недолгое. Ты пойми, на войне главное - резерв. У кого больше резервов - тот и побеждает, доказано К.К. Рокоссовским (отец почему-то более всех советских военачальников чтил именно его), а вот если резервами такие долбо..., извини, придурки системы "князь Болконский" командуют, никакой войны ни в жизнь не выиграешь. Неврастеникам и истеричкам на фронте не место, Алексей. Так и напиши.
  Он на секунду задумался и добавил:
  - И еще, не верь ты этому босоногому графу от артиллерии, что война сама собой выигрывается. Не бывает такого. Он просто завидовал Кутузову с Багратионом и Наполеону с Мюратом - всем им, до кончиков этой своей дурацкой волосни на морде завидовал, потому как сам в военном деле не достиг ни шута, как ни пыжился... Да и дерьмо он был порядочное, этот граф твой, и книга эта его - тоже дерьмо, по большому счету, большая и бестолковая...
  Отец поливал Льва Николаевича долго и изощренно. Вспомнил он ему все - и "картонную" Наташу Ростову и "деревянного" Пьера, и знаменитый Толстовский стиль, вернее, его отсутствие...
  Я внимательно слушал его и все больше удивлялся даже не его точке зрения, а тому, как же прочно засел в нем военный. Мне тогда очень хотелось расспросить его о том, откуда он знает про войну, и как же ее надо правильно воевать, но почему-то не спросил. Теперь искренне жалею.
  
  Отец не дожил до шестидесяти две с половиной недели. Умер от инфаркта на ступенях перехода метро. Естественно, никто не обратил на него никакого внимания и ничем не помог.
  На его поминки собрались мужчины в гражданских костюмах, которые смотрелись на них, как мундиры. Пришедшие были разных возрастов, габаритов и национальностей, но присутствовала в них некая общая черта, которая делала их чем-то друг на друга очень похожими.
  Гости говорили мало, но пили много. Я пытался от них не отстать и вскоре напился до состояния находки для абстрактного шпиона. Мне вдруг срочно захотелось поговорить об отце, и я поведал сидящему справа от меня лысому крепышу, которого половина гостей называла Палыч, а вторая - Адмирал, историю с карманником.
  Крепыш слушал внимательно, не перебивая и не глядя мне в глаза. Я еще отметил про себя, что такая позиция слушателя наиболее благоприятна для рассказчика. Все остальные, кажется, тоже внимательно меня слушали, хотя и продолжали в полголоса друг с другом беседовать.
  - Должно быть, это был не просто карманник, - сказал "Адмирал", когда я закончил.
  - А кто тогда? - спросил я.
  "Адмирал" закрыл глаза и потер переносицу.
  - Знаешь, - сказал он, - сейчас, конечно, трудно сказать, но по твоему описанию - это кто-то из постоянных метрошных жителей.
  - В смысле бомжей? - удивился я. - Но их, вроде, тогда еще не было.
  - На самом деле были, только не в таком количестве, как сейчас, но я говорю не о них. Понимаешь ли, Леша, в подземных коммуникациях вообще и в московском метро в частности издавна жило, и я уверен, живет сейчас, множество странных живых существ, в том числе и человекообразных. Одного из таких и повстречал твой отец.
  - Обезьяны в московском метро? Такого я еще не слышал! - с некоторой издевкой сказал я.
  - Я же не сказал обезьяны. - Спокойно ответил "Адмирал". - Леша, человекообразными бывают не только они, бывают еще...
  - Палыч, не грузи парня, - сказал крупный мужчина малороссийской внешности, которого звали Богдан, - давайте лучше помянем...
  Мы выпили еще, и я упустил нить разговора, отвлекшись на что-то еще.
  Как закончились поминки, я не помню.
  Я проснулся утром в своей постели. Рядом с кроватью, на табуретке стояла бутылка кефира, под которой лежал почтовый конверт. В конверте оказались деньги.
  
  От отца мне осталась память, маленькая квартира в Сокольниках, словари и теплые стельки из его шинелей.
  
  
  30. Боря Шариков
  MFC
  
  И вот, однажды утром, когда Боря уже был один и жил в общаге, случилось страшное.
  Боря чистил свой почтовый ящик от спама, и среди множества рассылок обнаружил приглашение вступить в MFC (Magic Fonts Community), замаскированное под рекламу фотоэпиляции подмышек, или чего-то там еще. Раньше ему не приходило таких писем, но он про них много слышал и до поры боялся - поговаривали, что письма эти просто так не приходят... Боря долго колебался, но все же отослал присланный код на указанный в письме адрес. Кроме кода надо было придумать себе "ник", и сообщить возраст. Боря назвался - Mr. Ballot*. "Какой смысл врать", - подумал он и приписал - 36.
  Первое сообщение пришло, когда Боря уже и думать забыл о том, что отсылал письмо в MFC. Оно действительно появилось прямо за текстом, повисело несколько секунд и исчезло, оставив после себя небольшую резь в глазах.
  "Hello Mr. Ballot!" - совершенно отчетливо увидел Боря. Через минуту он уже отправил письмо только с одним словом: "Hi!"
  Дальше сообщения стали приходить регулярно, раза два-три в неделю. Поначалу они были на английском, но потом Борины невидимые собеседники перешли на русский. Боря подолгу засиживался за компьютером, чтобы не пропустить их и, начиная с какого-то момента начал чувствовать, когда именно надо ждать вестей с экрана.
  Смысл того, что Боря различал сквозь строчки отчетов и производственной документации, за которую он взялся добровольно, только бы оправдать свое продолжительное сидение за машиной, не всегда доходил до него. Все началось с простых слов, вроде: "континент", "вероисповедание", "радость" и т.д. Боря отвечал: "Евразия", "отсутствует", "женщина". Потом были словосочетания: "четыре угла", "один в море", "сон лысого" ("комната", "старик", "расческа"). Но довольно скоро уже ничего, даже его богатая фантазия не помогала найти ниточку, ведущую к правильному ответу. "Лишние люди - лишние хлопоты", "дайте детям ружья", "короли корон не носят", и тому подобное - от этого опускались руки.
  Боря переживал. Боря не спал ночи, и все думал, думал, думал... Бывало, его посещала спасительная, совершенно нечеловеческая по своей странности мысль, и он радостный засыпал, но либо на утро не мог ее вспомнить, либо то, что он записал за секунду до того, как сомкнулись его глаза, на поверку никак не соответствовало входящей нелепице. В конце концов, Боря устал и после одной бессонной ночи отослал письмо со словами "Не знаю". Послания прекратились.
  Прошел почти год, пока Боря, наконец, понял, что вовсе не вопросы к нему приходили. То, что он периодически наблюдал на экране за вордовским текстом, было руководством к действию.
  Это откровение явилось Боре, когда он в очередной раз засел за свой неоконченный роман. Он не притрагивался к нему несколько месяцев, как раз с тех пор, как осознал тупиковость всей этой затеи. Боря заставлял себя не думать о нем, как заставлял себя не думать об Эличке и о том, как будет здорово, когда она к нему вернется.
  Возвратиться к роману его побудил случай в книжном магазине. С некоторых пор Боря глотал книги, как голодный удав кроликов, и по этой причине часто захаживал в книжные магазины, особенно в те, где сбывались залежи. Таких магазинов, вернее, павильонов, в Москве тогда развелось великое множество. Почти у каждой станции метро было несколько. Здесь, среди хаотично наваленных пестрых томиков можно было откопать много чего интересного.
  Боря как раз разгребал добротно переплетенные детективы и дамские литературные рукоделия в мягких цветастых обложках, как ему в руки попалась тонкая черная брошюра, украшенная по корешку серебряной тесемкой. По привычке он раскрыл ее наугад и прочитал подряд два абзаца. Это был своеобразный тест на пригодность книги к прочтению - если после двух - трех абзацев Боре не хотелось метнуть эту книгу словно бумеранг, он обычно ее покупал.
  Шрифт был мелкий, но читался хорошо. Сначала Боря подумал, что его посетило чувство, известное науке как Deja Vu, но, медленно перечитав абзац за абзацем, понял, что текст этот он уже когда-то видел. Более того, отдельные куски из него он, несомненно, когда-то писал! Боря схватил книжку, расплатился (40 рэ.) и быстро пошел домой. Дома он включил компьютер, открыл текстовой файл "Novell.txt" и начал сличать его с тем, который был в брошюре.
  Отличия были налицо. Герои, место действия, сюжет. Вообще, это была совершенно другая книга, но были абзацы, а порой и целые страницы очень похожего на Борин текста. Похожего, но не такого же. Боря со злостью отмечал, что текст в брошюре объективно лучше. Казалось, кто-то уверенной опытной рукой правил Борину писанину, оставляя из нее только самое хорошее.
  Сама брошюра, при внимательном изучении, оказалась очень подозрительной. Ни автора, ни издательства, ни даже названия указано не было, только странный код на первой странице - ISD&NDD1991/12. Библиографические рубрикаторы так же отсутствовали. Боря просидел над ней всю ночь, выискивая знакомые куски и сравнивая их со своим романом.
  На следующий день он зашел в магазин, где, как ему казалось, он купил брошюру и спросил у продавца, откуда к нему попала эта книга и кто ее автор. Продавец ответил, что Боря у него в магазине эту книгу купить не мог, по причине отсутствия на ней соответствующих идентификаторов. Боря предъявил чек. Продавец внимательно его изучил и заявил, что этот чек не его и, скорее всего, поддельный. В доказательство он продемонстрировал Боре свой, который отличался от Бориного, как десятирублевая бумажка от тысячной.
  - Вас, наверное, обманули, молодой человек, - сказал продавец, - в следующий раз будьте внимательнее.
  По дороге домой, на неосвещаемой и уставленной ларьками улице Стандартной, на Борю напали. Первый, видимо, метясь под основание черепа, ударил сзади чем-то тяжелым, но промахнулся и угодил по спине. Боря остался в сознании, хоть и упал, как подкошенный. Двое других шустро вытряхнули из его карманов все, что там было, и брошюру тоже. Боря запомнил только спортивные штаны и армейские ботинки того, который был от него справа. Боря неделю провалялся дома, и заявлять в милицию о случившемся не стал.
  История с брошюрой побудила его к продолжению работы. Он решил попытаться хотя бы частично приблизить свой роман к тому странному тексту, озаглавленному ISD&NDD1991/12, не вдаваясь в ее, истории, смысловую подоплеку.
  И он начал писать снова. По два часа в день, как раньше. Первым делом, он уничтожил всех лишних людей, которые забрели в текст случайно, по его, Бориной, литературной неопытности. Затем, он вывел одну единственную сюжетную линию (изначально их было три) и перенес действие романа из времен советского романтизма в мрачные девяностые.
  Роман здорово похудел и окреп. Теперь он стал похож на то, что ему приходилось читать у современных авторов, но до "брошюры" было еще очень далеко. И вот тут-то до него и дошло, что "Дать детям ружья" совсем неплохая идея, особенно если его главные герои были, несомненно, еще детьми, хотя им и перевалило за восемнадцать. Он вооружил их, сделал членами тайной политической организации, и роман покатился по другой колее гораздо быстрее, будто кто-то переложил стрелку.
  "Короли корон не носят" вообще стала переломным мотивом для всего сюжета. Борин главный герой - провинциальный романтик и неженка, приехавший покорять Москву и попавший в суровую действительность девяностых, вскоре, пройдя через семь кругов московского ада, поднялся над окружающей бездарностью и стал королем, и, конечно, не носил корону. Это было так очевидно, что настоящие короли теперь корон не носят. Боря даже хотел озаглавить так весь роман, но потом передумал, но оставил это название для одной главы. По первоначальному замыслу путь героя должен был закончиться плохо - Боря выбирал между его насильственной смертью и самоубийством - теперь же он точно знал, что happy end неминуем в прямом и переносном смысле. То есть, и герой останется жив, и роман непременно допишется до конца.
  А дальше и вовсе начали происходить чудеса. Мало того, что сообщения теперь приходили каждый день, в каждом из них прослеживалась подсказка к продолжению романа, а если связь не казалась явной, то на следующий или через день, все вставало на свои места. Боря не понимал, как это работает, но такая форма общения со "старшим братом", который наблюдает за его творчеством, ему пришлась по душе.
  Через два месяца Борин роман был почти закончен. Управляемый невидимой рукой, он писался легко, без мук и приступов литературного бессилия у автора. Но настал день, когда Боря опять перестал понимать так необходимые ему подсказки свыше, которые теперь стали похожи на куски какого-то белого стиха: "Любовник музы всех опасней" или "Сейчас теряя, большее приобретешь". И роман опять остановился, словно увязший в грязи за метр до финиша гоночный автомобиль.
  Боря начал догадываться, что послания относятся теперь не к роману, а к нему самому, то есть к тому, что с ним происходит. Ему не хотелось верить в это, поскольку теперь объектом наблюдения "старшего брата" становился не выдуманный им мирок, а мир самый настоящий, в котором он жил. Боре стало страшно.
  
  
  31. Алексей Цейслер
  Странная история Љ3
  
  В моей старой квартире было всего две телефонные розетки - одна в комнате, вторая в прихожей. Вторая осталась от прежних жильцов, а первую я прикрутил сам, недалеко от письменного стола. Только аппарат у меня был всего один.
  Как-то осенью мне пришлось менять компрессор в старом (тоже оставшийся от прежних хозяев), больше похожем на огромную хлебницу, холодильнике "Саратов-2". Незадолго до прихода заклинателей фреона я для удобства развернул старичка попой наружу. На временно освободившемся грязном пространстве коричневого в синий квадратик линолеума было обнаружено:
  1.кладбище тараканов;
  2.два цветных карандаша (один красный, другой зеленый);
  3.одна телефонная розетка,
  которая была аккуратно приделана к стене, у самого пола, так что провод от нее уходил прямо под плинтус, в сторону комнаты. Сначала я удивился. Потом обрадовался, а после задумался.
  "Кому пришла в голову мысль провести телефон на кухню, да еще скрытой проводкой? - подумал я. - Зачем мне телефонная розетка на кухне, я же не домохозяйка, которой просто необходимо иметь возможность общаться, не сходя с рабочего места. Я - одинокий инженер, мне достаточно телефона на специальной полочке в прихожей, или на полу в комнате, чтобы пару раз в неделю ответить ошибшемуся номером парню, что нет тут никакой Маши, и еще пару раз позвонить на работу, сказать, что задерживаюсь"
  После уборки и перезахоронения тараканов, я хотел забыть про мою находку (или даже снять со стены и убрать в ящик для хлама), но тут мне в голову пришла мысль, что с другой стороны, может это и лучше, иметь телефонный аппарат на кухне, все равно в коридоре я его вечно задеваю одеждой, когда раздеваюсь, а на полу в комнате - ногами. Случайно, разумеется. Поставлю его, на холодильник, когда починят, решил я.
  И я принес белый, покатый, дисковый, с туговатым номеронабирателем телефонный аппарат на кухню и воткнул его (не телефон, а вилку, конечно) в только что открытый мной источник телефонного сигнала. Снял трубку. Раздался самый обычный долгий гудок, который, если его долго слушать, начинает переливаться в ухе высокими гармониками. Я положил трубку и пошел курить.
  Криогенные рейнджеры сделали свое дело и, получив разрешение, отзвонились в контору о сделанной работе, после чего Саратов-2 благополучно вернулся на свое старое место. Телефон прекрасно подошел к нему, тоже белому и покатому, прекрасно помнящему времена застоя. Мне показалось, что и им стало хорошо вместе.
  Всю зиму телефон простоял на холодильнике. Особенных удобств (как, впрочем, и неудобств) это не принесло, и к новому месту дислокации моего коммуникатора я привык быстро и дискомфорта не испытывал. А вот весной началась ерунда.
  В самом начале марта, числа второго, а может третьего, мне позвонили. Мужской голос, низкий и уверенный, сообщил, что восьмого марта состоится общий сбор у Пампуша, часов в девять, потому что раньше все равно никто не придет. Я сказал, спасибо, за информацию. Мужской голос хмыкнул и попрощался.
  Я положил трубку. Все это очень смахивало на простую ошибку, хотя мужской голос (который, кстати, не представился и не спросил моего имени) похоже, знал, с кем говорил. В любом случае, идти восьмого на "Пушку" я не собирался - на вечер и ночь я был загодя ангажирован моей тогдашней подружкой.
  И все-таки, что-то мне показалось странным. Я вспомнил, что всю зиму мне никто ни разу не звонил. Ни подруги, ни приятели, ни с работы, даже парень, что искал свою Машу, и тот не объявился ни разу. Кому надо, звонили на мобильный, объяснил я себе эту ситуацию.
  Девятого днем телефон зазвонил снова. Я находился в состоянии благодушного похмелья и дремал. Трубку брать не хотелось. Тихая радость того, что сегодня выходной и, следовательно, весь день можно ничего не делать, улетучивалась с каждым новым зуммером. Я насчитал двадцать один, затем встал, открыл дверцу холодильника, аккуратно поставил телефон внутрь, рядом с морозильной камерой и закрыл дверцу.
  В следующий раз мой покатый друг испортил тишину перед майскими. Освещаемый сбоку лампочкой, он смотрелся ужасно стильно внутри почти пустого холодильника, весь такой белый, покрытый паутинкой инея. Я приложил к уху холодную телефонную трубку.
  - Але.
  - Здравствуйте, - сказал женский голос.
  - Здрасьте.
  - Я звоню, чтобы напомнить, что завтра общий сбор на "Площади Революции", рядом с левым, если стоять лицом в центр, пограничником. Вы должны прийти.
  - А если нет?
  - То вы - большая свинья.
  - Простите, а с кем я говорю?
  - С женщиной. В прошлый раз вы говорили с мужчиной, моим коллегой, и это не возымело действия. Теперь звоню я, в надежде, что вы сексист и на женский голос все-таки отреагируете...
  - Еще раз простите, а вы знаете, кто я?
  - Нет, конечно! Что за дурацкие вопросы?
  - Не понимаю...
  В трубке послышался смех.
  - Приходите, все поймете.
  - Когда вы говорите?
  - В девять, как обычно...
  Я положил трубку и закрыл холодильник.
  
  На "Площади Революции" было людно. Я приехал немного раньше, не потому, что я такой пунктуальный, просто в восемь у меня была наверху встреча, которая быстро закончилась. Теперь оставалось только бродить по станции, вглядываясь в лица людей и скульптур.
  В московском метро полно станций, где есть статуи, но только здесь они, совсем как надгробные памятники. На "Бауманской", например, партизанки, солдаты и летчики словно бы живые, рвутся в бой, а тут уже никто никуда не рвется - в застывших позах покой - раз, два, три, фигура героя на месте замри.
  Эту станцию я никогда не любил. Мне больше нравились "Комсомольская кольцевая" и "Маяковская" с мозаичными вставками в потолке, и еще витражи на "Новослободской". Потому что они светлые, наверное. Кладбищенский же монументализм "Лошади революции" меня несколько не то чтобы пугал, а скорее, отталкивал.
  Вот он, пограничник с собачкой, уже пятый раз мимо него прохожу. У собаки до блеска отполирован нос, руками студентов, в основном. Была такая московская примета, что если взяться за него и потереть, то экзамен сдастся сам собой (а если загадать желание, то оно непременно сбудется, или будет вам счастье, или просто деньги, по другим версиям).
  Только все это, к сожалению, в прошлом. С тех пор, как столицу перенесли в Питер, и Москва перестала быть не только самым дорогим городом, но и лишилась своих культовых мест, все метрошные чудеса кончились. Раньше были, а теперь - шиш. Нет, нет, самые известные остались. Призрак большого черного кота на "Чеховской", например, никуда не делся и продолжает время от времени пугать общественность - пропали чудеса индивидуальные, личные, можно сказать, интимные. Те самые, что и заставляли людей относиться к метро как к предмету культа.
  Да и вообще, в самой красивой подземке мира теперь все стало по-другому. Внешне (в смысле внутренне), разумеется, все осталось по-прежнему: местом сбора московских маргиналов осталась "Пушкинская", дураков - "Курская кольцевая", - пижонов - "Библиотека имени Ленина" (первый вагон из центра) - вот только завсегдатаи андеграунда стали ощущать себя там совсем не так, как раньше.
  Размышляя таким образом, я подумал, что предметы культа, как его служители, тоже смертны. Стоит только обществу измениться под влиянием чего-то там, и - уноси готовенького. А в загробной своей жизни они, наверное, превращаются в нечто до боли родное, но безвозвратно утраченное, как, например, заставка "Не забудьте выключить телевизор".
  
  Времени было девять. Около моего пограничника стоял хайрастый парень с тубусом и сосредоточенно шарил глазами по толпе. Я пошел прямо на него, но он посмотрел на часы и отчалил. "Ну и, пожалуйста, не больно то и хотелось", - подумал я и встал на его место недалеко от собаки.
  Время шло, я, переминаясь с ноги на ногу, стоял на своем посту; было уже, наверное, четверть десятого, но никто так и не появился. Я всерьез собрался уходить - думал, выйду сейчас наверх, обогну Большой театр, мимо Мюра и Мерелиза пройдусь до Кузнецкого, а там - в ресторан Дома художников, или еще куда. Но остался стоять, где стоял.
  Прошло еще минут пять. Я уже мысленно сделал шаг в сторону правого от меня эскалатора, как мне пришла в голову мысль пустить таки в ход собачье волшебство, раз оно все равно был у меня под боком. Схватившись за холодный бронзовый нос, я загадал, что подожду еще пару минут, в течение которых непременно появится тот (та), кого я жду.
  Ровно через две минуты из поезда, идущего в центр, высыпала небольшая толпучка, человек пятнадцать, туристов - не туристов, пенсионеров - не пенсионеров, школьников - не школьников, каких-то странных, совершенно не классифицируемых людей. Одно только было у них общее - все они были высокими, даже чересчур.
  Впереди шла энергичная молодая девушка в очках и черном берете, с красным сложенным зонтиком в поднятой руке. Странные люди организованно подошли к моему пограничнику, и обступили нас небольшим полукругом. Я сдвинулся немного вправо и как-то незаметно оказался среди них (пристроился к экскурсии скорее от нечего делать, чем из любопытства).
  - Всего в нишах центрального зала станции расположено 76 скульптурных групп. - Громко сказала девушка, стараясь перекричать метрошный шум. - Автор каждой - известный советский скульптор, Матвей Генрихович Манизер. С некоторыми мы сейчас познакомимся. Начнем со скульптуры "Пограничник с собакой".
  Она показала рукой на тот самый отполированный нос.
  - Есть мнение, что прототипами этой скульптуры являются знаменитый советский пограничник Никита Карацупа и его верная овчарка по кличке Ингус, но нам удалось выяснить, что оно ошибочно. Ингус с Карацупой тут не причем. Пойдемте дальше.
  Мы сделали несколько шагов в сторону.
  - Скульптура "Птичница - отличница". Многие считают, что моделью для нее послужила звезда советского кино Любовь Петровна Орлова, но это также неверно...
  Организованной толпой двигались мы по станции, от одной ниши к другой, ненадолго останавливаясь около каждой, чтобы узнать о том, что: "Инженер-механик" - это на самом деле не Андрей Николаевич Туполев в молодости; "Матрос с Авроры" - не будущий первый командующий Северным флотом К.И. Душенов; "Революционный солдат" - вовсе не "Человек с ружьем" - Борис Тенин; "Футболист" - не Константин Иванович Бесков, а "Шахтер" - не Алексей Стаханов...
  - Дорогие товарищи, на этом наша экскурсия окончена, - наконец сказала девушка, - о дате проведения следующей я вам сообщу дополнительно. Спасибо за ваше внимание и поддержку.
  Люди дружно захлопали и быстренько-быстренько разошлись в разные стороны, только экскурсовод и я остались стоять рядом с вооруженным пенсионером.
  - А вы молодец, что пришли, - сказала мне девушка и улыбнулась.
  Я улыбнулся в ответ, хотя и не вполне понимал, зачем же я все-таки приходил.
  - Можно, я вам один вопрос задам? - спросил я.
  - Кто на самом деле эти люди?
  - Да.
  - Вообще-то никто точно не знает.
  - Тогда зачем это все?
  - Затем, что это не кладбище, вот зачем. Пусть легенды остаются неодушевленными.
  
  Больше мой холодильник не звонил, а через полгода дом, где я жил снесли, и я съехал из той квартиры в один блочный муравейник в Капотне.
  
  
  32. Боря Шариков
  Два товарища или Opposite attracts*
  
  Свое обидное прозвище, а точнее, кличку - "Шариков", Боря заработал после того, как по центральному ТВ показали "Собачье сердце". До этого в школе его звали просто Шарик, что было, в общем-то, обидно не меньше. Став Шариковым, Боря потерял всяческое уважение одноклассников, которого и раньше-то было немного. Прибавим к этому рост национального самосознания узбекского народа (читай национализма), и получится совершенно невыносимое положение, в которое Боря попал за год до окончания школы.
  В Москве этот кошмар закончился. Отучившись два года на подготовительном отделении, Боря со второго раза и с большим трудом (по полупроходному баллу), все же поступил в технический университет, и оказался, будто в ином мире, среди совершенно других людей, большинству из которых было абсолютно наплевать на то, что он узбек.
  В университете Боря водил знакомство со многими ребятами и девчонками (в основном, из общаги), но дружбу у него получилось сложить только с одним сокурсником - высоким мрачноватым шатеном с кафедры "Освоение подземного пространства", Лешей Цейслером.
  Дружба получилась такая, что когда они с Алексеем курили пачку "Беломора" на двоих, в которой, как известно, двадцать пять папирос, под конец в ней оставалось всегда две штуки, и черт его знает, как это получалось. Сложно сказать, какого типа взаимодействие притягивало их друг к другу. Мужская дружба, как известно, возникает еще в детстве, стихийно и бескорыстно, и не имеет ничего общего с интриганскими женскими союзами, которые всегда заключаются расчетливо и всегда на время. Мужчины в этом вопросе гораздо проще женщин, и сходятся с равными себе, исключительно повинуясь инстинктам, но именно она, эта простота, обычно и обеспечивает отношениям надежность и долговечность.
  В нашем случае сближение произошло достаточно поздно, на первом курсе института, скорее всего, на почве абсолютной противоположности друг другу. Трудно было найти еще двух молодых людей, настолько явно состоявших из противоречий...
  1)Алексей всегда смотрел на окружающих немного свысока, как дорогой породистый кот на помойных мурзиков.
  Боря, наоборот, привык видеть в других людях скорее предмет зависти, чем превосходства.
  2)Алексей очень гордился своим германством и постоянно намекал на скорую эмиграцию, хотя, насколько было известно Боре, ни разу не выезжал из страны даже в Турцию.
  Боря своей генеалогии стеснялся и, будучи эмигрантом, ехать никуда не думал - (поскольку уже приехал) его основной задачей было остаться в Москве.
  3)Если предположить, что Алексей действительно был немец, то, безусловно, он был именно тот самый немец, который по Гёте усложняет все себе и другим - характер у него был несносный.
  Боря отличался характером покладистым и ровным, как к его мамы, и жизнь никому кроме себя самого не портил.
  4)Внешность Алексея и вправду была вполне европеоидная, но, судя по небольшой скуластости, в формировании его фенотипа принимали участие не только Зигфрид с Брунгильдой, но и, возможно, кто-то из Бориных дальних родственников по отцу (развивать эту тему при Алексее было опасно). В силу необычности экстерьера, Алексей никогда не был обделен женским вниманием. В его целевую группу входили дамы, которым не удалось выйти замуж за иностранца, но которые еще не оставили надежду улучшить породу своих детей. Русский немец, конечно, немец не настоящий, но известная этническая экзотика все же присутствовала.
  Борино лицо не оставляло никаких иллюзий, и на его этническую экзотику никто никогда не зарился. Москвички просто игнорировали его, как коренные, так и натурализованные.
  5)Алексей был воинствующим материалистом, а Борино миропонимание можно было охарактеризовать как мистический нигилизм с налетом теории всеобщего заговора. То, по его мнению, автор бессмертной мелодии "Зачем Герасим утопил свою Му-му" вовсе не Нино Рота, а безымянный советский композитор, написавший музыку к мультфильму "Контакт"; то американцы на Луну не летали, потому что у них там флаг колышется; то Сталин сам хотел напасть на Гитлера, приготовив для этого у границы огромное количество кирзовых сапог, сложенных в форме египетских пирамид; то принцессу Диану "заказали" Лондонские цветочники...
  6)И еще, Алексей был без двух сантиметров два метра ростом, а Боря еле-еле дотягивал до ста семидесяти.
  Но, несмотря на все это, их тянуло друг к другу, им было интересно и легко общаться. Боря иногда испытывал болезненную необходимость присутствия Алексея, Алексей же почти никогда не отказывал ему в общении. Даже не в том состояло дело, что Алексей был человеком начитанным и с юмором, он еще обладал одной странной особенностью - быть убедительнее противотанкового ружья в моменты, когда рассказывал то, что сам только что придумал, даже если это была откровенная чушь. Ему хотелось верить.
  - Я до всего дохожу сам, - обычно говорил он, - это веселее и полезнее для здоровья.
  Весьма вероятно, что он не врал. Он, вообще, редко врал, в обычном понимании этого слова.
  Во времена Дружбы у них было несколько любимых тем для обсуждения: девушки, политика и военная история, но чаще всего они проводили время за спорами о том, кто, русские или немцы являются самой воинственной нацией на земле (Боря представлял условно русских, а Алексей - условно немцев).
  - Чего можно сказать о народе, который способен сделать пушки даже из церковных колоколов, - обычно говорил Алексей.
  - Если верить фольклору, немцы в состоянии сотворить артиллерию даже из собственных экскрементов в случае объявления войны, - обычно парировал Боря.
  Но Дружба кончилась, как и все в этом мире когда-нибудь заканчивается. Она просто ушла. Перестала быть. Выскользнула из рук и разбилась. Попытки собрать и склеить осколки приводили только к мелким, но болезненным ранам. Конечно, со временем все утряслось, притупилось, перешло в новое качество и количество. Алексей с Борей продолжали встречаться, правда, гораздо реже, чем раньше, но это была уже не Дружба, а просто форма общения...
  Они не разругались из-за девок (или денег), не разъехались в разные концы Москвы и перестали видеться, и не осточертели друг другу - они просто выросли, стали старше, прибавили в весе (особенно Алексей), дурные стороны их характеров (особенно у Алексея) заострились, а благодетели поистрепались, пурпурные божки юности поблекли, уступив место золотым богам зрелости. Попытки же воскресить Дружбу ни к чему не привели, потому как они пытались ни много, ни мало вернуть свою молодость, что, как известно не удавалось еще никому, кроме, может быть, Дориана Грея...
  
  Боря чувствовал себя преступником, преследуемым властями, когда поздно вечером с футляром от аккордеона наперевес пробирался к Рижскому вокзалу. Не особенно часто испытываемое ранее чувство опасности, щекотало Боре нервы и сбивало дыхание. Он поминутно оборачивался - ему чудилась погоня. Виной тому был какой-то человек, который шел за ним от "Кругозора" до самого Ленинского проспекта, но потом свернул.
  Боря не стал брать такси и пошел до метро "Проспект Вернадского" пешком. Страх то и дело тупым концом копья толкал его в спину, и Боря неуклюже семенил по скользкому тротуару, со стороны похожий на музыканта, опаздывающего на поезд, что, с некоторой натяжкой, и было на самом деле. Редкие прохожие провожали его удивленными взглядами.
  В метро Боря спустился, когда было уже десять. Для этого времени года и суток в вагоне оказалось довольно много людей. Все сидячие места были заняты, но Боре чудом удалось захватить одно в самом углу вагона, когда его поспешно оставил, видимо, проспавший свою станцию, некий гражданин в дубленке. Боря сел и немного отдышался.
  Люди вокруг, казалось, не обращали на него никакого внимания, и Боря, еще раз, для верности обведя взглядом вагон, закрыл глаза. Страх почти отпустил его, но сердце колотилось бешено, толи от беготни, толи от странного возбуждения, охватившего его сегодня после беседы с Бариновым. "Оказывается, это та еще работенка, совершать правонарушения, пускай даже и административные", подумал Боря.
  Его маршрут был прост - доехать по красной ветке до "Чистых прудов", перейти на "Тургеневскую", и там три остановки по рыжей ветке до "Рижской". Ехать ему было, минут сорок пять - пятьдесят. Боря прикинул, что до "Лубянки" можно полчасика спокойно поспать, и отключился.
  
  На "Чистых прудах" было битком. В середине вестибюля, где переход на "Тургеневскую", стояла небольшая баррикада из переносных металлических ограждений, которыми обычно направляют в нужное русло потоки людей. За баррикадой находились четверо ее защитников, один из которых в мегафон объявил прямо Боре в лицо:
   - Граждане пассажиры, переход на Калужско-Рижскую линию закрыт. Для перехода используйте станции пересадок Кольцевой линии, или пользуйтесь наземным транспортом.
  Боря посмотрел на его бесстрастную конопатую физиономию и покорно побрел обратно к платформе. Его немного удивил тот факт, что одна из самых популярных станций пересадок оказалась закрыта, но он решил даже не пытаться отыскать причины случившегося. Маршрут усложнился - теперь нужно было доехать до "Комсомольской", пересесть на кольцо, доехать до "Проспекта мира", там опять перейти на рыжую ветку и проехать одну остановку до "Рижской".
  На "Проспекте мира" переход на рыжую, то есть Калужско-Рижскую линию, опять оказался закрыт. Людей в вестибюле станции набилось огромное количество, все орали и ругались. С противоположной от Бори стороны вестибюля, похоже, даже дрались. Боря не собирался идти в эту толпу, а решил вернуться в вагон, но его сильно толкнули в спину, и человеческий водоворот потащил его к закрытому переходу, выбросил на заграждение и поволок вдоль. Боря не мог сопротивляться - это было невозможно - он двигался вместе с толпой небольшими шажками, прижимая к ноге аккордеон. Задние периодически напирали, и его наваливало на чью-то спину, передние отбивались задами.
  На этот раз баррикада оказалась посерьезнее прежней, и защитников на ней было раза в два больше. Они, в эффектных черных бронежилетах с золотыми орлами, бесстрашно смотрели на толпу, держа руки на коротеньких автоматах. Один из них, стоя на каком-то возвышении, убеждал пассажиров выбирать другие маршруты и что-то там еще. Когда Боря поравнялся с ним, то увидел, что у этого человека в милицейской форме абсолютно такое же лицо, что и у конопатого, с "Чистых прудов", и такой же мегафон. Конопатый посмотрел на Борю и, кажется, подмигнул ему левым глазом.
  Боре стало плохо. Он хотел бросить аккордеон и побежать, но бежать было некуда. Он дернулся было влево, но, получив оттуда удар локтем в грудь, вернулся на свое прежнее место. Эму вдруг вспомнился Толстой, и он на секунду поверил ему и в полной мере ощутил себя тупой молекулой, но, испугавшись собственных мыслей, невероятным усилием выкинул бородатого из головы.
  Вместе с толпой Боря сделал полукруг по вестибюлю и оказался на противоположной стороне платформы, с которой поезда шли туда, откуда он недавно приехал. Людей у самого края столпилось просто море. Передние матерились и старались протиснуться обратно в толпу, выталкивая к краю других. Боря думал, что еще чуть-чуть, и люди горохом посыплются вниз, на пути. Сам он был уже совсем близко, где-то в районе линии Молотова.
  Неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы не подошедший поезд. Он был пуст, и в открывшиеся двери вагонов водой хлынули люди, которые в тот момент были ближе всего. Боре повезло, он оказался почти напротив дверей. На этот раз его никто не толкал, он сознательно кинулся вперед, к заветным дверям. По дороге он, кажется, неспортивно кого-то бортонул, затем кто-то бортонул его, Боря упал на одно колено, но быстро поднялся и занял место примерно по середине между дверями.
  Двери закрылись, и поезд рванул с места так, что большая часть пассажиров повалилась на пол, а точнее, друг на друга. Боря не упал только потому, что оседлал аккордеон. Ему за шею схватилась какая-то женщина, и он учуял запах духов для дам среднего возраста. Боря отвернулся и увидел в окне сначала множество людей, проносящихся мимо, а потом темноту.
  Поезд набрал сумасшедшую скорость, и, казалось, тормозить не собирался. Боре и в голову не могло прийти, что поезда метро способны ездить так быстро. Несмотря на изрядную болтанку, люди в вагоне постепенно начали, помогая друг другу, подниматься и отряхиваться. Их лица становились мягче и спокойнее. Они теперь были спасены и потому, счастливы. У некоторых появились улыбки, сзади, кажется, смеялись. Боре тоже захотелось радоваться со всеми, но воспоминание о том, откуда и куда он едет, больно укололо его в грудь, и он опять загрустил.
  Поезд подъехал к практически пустой "Комсомольской". Боря, который настолько был уверен, что опять увидит груду людей, облепивших снаружи окна, при виде пустой станции чуть не заплакал. Двери открылись, и пассажиры, как ни в чем не бывало, кому надо было выйти - вышли и разбрелись кто куда; а кому надо было ехать дальше - остались в вагоне.
  Боря, подхваченный потоком выходящих, очутился на платформе, прошел до ее середины и остановился. Что-то заставило его поднять голову в потолок. Сверху на него с упреком смотрел мозаичный Кутузов.
  До Рижского вокзала Боря добрался на частнике, который запросил от площади трех вокзалов двести. Боря торговаться не стал и погрузился на переднее сиденье черной пузатой "Волги".
  - Музыкант, да? Боишься, украдут, да? - спросил молодой южный парень и хорошенько дал машину в разгон.
  Боря посмотрел на аккордеон и увидел, что его ручка примотана к правой руке серебристым скотчем, каким в боевиках обычно заматывают руки и рты пленникам. Рука вдруг начала нестерпимо болеть.
  
  
  33. Алексей Цейслер
  У нас гости
  
  Боря будто ждал моего звонка.
  Я несколько раз собирался ему позвонить, но почему-то вспоминал об этом только вечером, когда междугородний узел связи оказывался уже закрыт. Побродив немного вокруг желтого здания довоенной постройки, я обычно решал повторить попытку на следующий день, но обычно снова забывал.
  А Боря моего звонка точно ждал. Он взял трубку после первого гудка и сказал: "Леш, это ты?"
  Голос у него был немного нервный и отрывистый. Я представил, как Боря сидит у себя в "однушке" с ногами на табуретке и говорит со мной по телефону. Я спросил, может ли он ко мне приехать, и он быстро ответил, что может приехать прямо сейчас, на что я сказал, что лучше, все-таки, завтра утром, или к обеду.
  Затем я попросил захватить один из его агрегатов, на что Боря ответил, что как раз контрабандно вынес один с работы и еще двух хомяков (минонавтов) - Кинга и Конга. Я спросил, зачем нам хомяки, а он ответил, пускай будут, и вообще, без хомячков нет чистоты эксперимента.
  
  Я встретил его на следующий день на станции, основательно замерзшего, в каком-то несуразном, образца девяносто третьего - девяносто четвертого года китайском пуховике, с футляром из под аккордеона под мышкой. Боря дрожал мелким бесом и одновременно жмурился на зимнем солнце.
  - В Москве под ногами чавкает, а тут у тебя прямо Лапландия. Сущая Лапландия! Лапландия, да и только! - сквозь стук собственных зубов выговаривал он, когда мы тащили в две руки тяжеленный "аккордеон". Видно, ему понравилось это снежное слово.
  Я приволок его к себе в общагу и влил стакан оставшейся от недавнего приступа малодушия водки, а потом еще один. Боря выпил молча и залез с ногами на стул.
  - Знаешь, Леш, у меня тоже был такой случай. Вчера, - говорит он, ежась.
  - Какой случай?
  - Ну, в метро. Помнишь, ты нам с Мишкой первого сентября рассказывал?
  - Помню, конечно...
  - Я тоже тут так вот попал. Доехал до "Чистых прудов", хотел на "Тургеневскую" перейти - закрыто. Менты в матюгальник говорят, езжайте на кольцо. Я доехал до "Проспекта мира" - там тоже все закрыто. И, главное, народ - все прибывает и прибывает, просто валом валит, но не выходит никто, потому что некуда. Такая ходынка началась... думал, с ума сойду. На "Комсомольской" кое-как выбрался, но до Рижского вокзала мотор взял, от греха подальше.
  Борина история на меня впечатления не производит.
  - И чего в этом особенного? - спрашиваю. - Станции довольно часто бывают закрыты на выход или на вход, и переходы тоже. В чем проблема-то?
  Боря мотает седой головой.
  - Это такая болезнь, Леш, молодых ученых и начинающих писателей - пытаться всему дать разумное объяснение. Когда ты нам про станцию "Советскую" рассказывал, которой в природе не существует, мы с Мишкой тоже пытались это рационально объяснить...
  - И чего?
  - Да ничего, в общем-то. Просто мне кажется, что есть вещи... которые не только объяснить, даже вспомнить-то толком нельзя...
  Боря слезает со своего насеста и перебирается на подоконник, лицом к на треть замерзшему снизу моему единственному окну в мир.
  - У тебя здесь спокойно, - говорит он, - можно, я поживу у тебя немного?
  - А как же твоя работа?
  - Отпуск взял. Ну, так чего, пустишь?
  - Да, живи на здоровье, только комендантше взятку давать сам будешь.
  Боря виновато улыбается. Потом опять поворачивается к окну и, сощурив свои и без того узкие глаза, смотрит на что-то там за окном.
  - А тебе тут одному ночью не страшно? - спрашивает он, не отрываясь от окна.
  - И ты туда же! Ну почему, скажи, почему мне тут должно быть страшно? - должно быть резче, чем следовало бы, отвечаю я.
  Боря пожимает плечами.
  - А вот мне одному последнее время бывает страшно. Мне кажется, что город хочет меня сожрать.
  - Город? Сожрать?
  - Может, не сожрать, а просто что-то нехорошее сделать. Не знаю, как я теперь в метро ездить буду. Такое чувство, что зайду и не выйду потом.
  Я молчу. Потому что сложно ответить на такое. Единственно правильным решением может быть только, налить себе стакан водки и немедленно его выпить. А потом еще один.
  Что я и делаю.
  - Это все одиночество, Борь..., - говорю я, отдышавшись.
  - Удар ниже пояса, - устало отвечает он.
  Я согласен, это действительно подло. Боря одинок, но ведь и я одинок тоже, просто я к этому не так серьезно отношусь.
  - ...а с фобиями, допустим, надо бороться.
  Боря роняет голову на грудь.
  - С фобиями, Леш, бороться невозможно. От них можно на время спрятаться, что я сейчас и пытаюсь сделать.
  - Так ты ко мне приехал, только из-за этого дурацкого случая в метро?
  - Я приехал, потому, что ты меня об этом попросил, помнишь?
  Замолкаю. Он прав, я его сам пригласил, потому что мне...
  - Черт! Про хомяков забыл! - кричит Боря, спрыгивая с подоконника, - они же там задохнутся..., - подбегает к "аккордеону", который оставил при входе, какое-то время возится с замками, и, наконец, распахивает половинки футляра.
  Внутренности обшарпанной тары выглядят вполне современно, даже футуристично. Из серого гофрированного поролона торчат блестящие черные контейнеры самых разных размеров: от здоровенного, с посылочный ящик, до малюсеньких, с четвертушку спичечного коробка.
  Боря ловко извлекает из ложемента небольшую продолговатую коробку и с приятным на слух щелчком открывает крышку.
   - Ну, слава тебе, господи... живы, - говорит он, протягивая мне раскрытый футляр, из которого на меня глядят два черных, похожих на маленьких мышей зверя, - знакомься, это - Кинг, а вот это - Конг.
  - А чего они такие черные? - спрашиваю я, отстраняясь.
  - Это афрохомячки. - Боря улыбается. - Шутка, это порода такая, сунгурский хомяк называется, для наших дел, то, что надо.
  - Потому, что маленький?
  - Нет, есть еще меньше, хомячок Роборовского, например, но те дерганные, в замкнутом пространстве долго сидеть не могут, а эти - пожалуйста. Да, и то только самцы - самки очень агрессивные.
  Боря достает обоих из футляра и сажает к себе на ладонь. Хомячки действительно сидят совершенно спокойно, только водят носами, будто маленькими локаторами.
  - Слушай, а чего они у тебя едят? - спрашиваю я.
  - Крупу, семечки, сухари, зелень всякую. Вообще, они же почти всеядные, могут даже тараканов жрать. У тебя тараканы есть?
  - Есть... только вот остального, боюсь, нет.
  - Не боись, у меня все с собой.
  Боря аккуратно передает Кинга и Конга мне, а сам вынимает из аккордеона небольшую металлическую банку с надписью "Пища". Хомяки синхронно наводят на банку свои локаторы.
  - Жрать хотят, - поясняет Боря.
  Банка с кормом оказывается сделанной по типу походного термоса, в том смысле, что у нее две крышки, каждая из которых является по совместительству миской. Боря насыпает в каждую каких-то красноватых зерен и ставит миски на пол. Хомяки пищат, рвутся из моих рук, и царапают пальцы.
  - Выпускай! - командует Боря.
  Я аккуратно опускаю зверей на пол. Хомяки рвут с места и мигом оказываются у мисок. Каждый у своей.
  - Проглоты, - говорит Боря с любовью, - когда ни дай, жрут, как в последний раз.
  - А если все время давать?
  - Обожрутся до укаколовки, потом откладывать начнут, у них включается этот, как его, инстинкт запасания...
  Теперь все становится как всегда. Уютно и спокойно. Напряжение исчезло, даже, кажется, стало светлее в моей комнате.
  У меня появилось сразу три новых жильца, чему я, наверное, рад.
  
  
  34. Боря Шариков
  Пи-пи, я луноход-1, или отчет о проведении эксперимента
  
  Дата: 2... декабря 200...г.
  Место: северо-западная оконечность с/х угодий к.х. "Сорочнево", в двух км к западу от административной границы г. Сениши, Дмитровского р-на, М.О. (карта с указанием точного мечта проведения эксперимента прилагается).
  Эксперимент: проводится в полевых условиях при естественном освещении инженером Шаригешевым Б.Р., в присутствии инженера Цейслера А.Г. и инженер-майора Мясоедова Д.В.
  Оборудование: прорыватель биоминных заграждений гусеничный телеуправляемый обр. 2004г. (ПМЗ-04-гт) Экипаж - два биообъекта (сунгурские хомяки Кинг и Конг, возраст - 7 месяцев). Пульт управления носимый ПУ-ПМЗ-04-гт. Телемонитор ч/б контрольный Hitachi-10". Блок питания переносной 12В, 25А/ч (самодельный). Комплект сигнальных и силовых кабелей.
  Цель эксперимента: основная - поиск следов спустившегося 2... декабря 200...г. в отверстие в своде минной галереи (?) профессора Рыжова Е.И.; второстепенная - определение глубины, направления и протяженности подземных пустот, предположительно имеющихся в данном районе.
  Начало эксперимента: 9 часов 07 минут местного (Московского) времени. Температура окружающего воздуха - (минус)7№С, влажность 84%, атмосферное давление 746 мм рт. ст., облачность плотная, низкая, видимость около километра, ветер южный, юго-западный, слабый.
  9 часов 10 минут: после проверки всех систем ПМЗ-04-гт (далее по тексту "транспортер") при помощи страховочной лонжи опущен в отверстие до касания о грунт. Из-за поднявшейся пыли видимость - метр, полтора. Изображение на контрольном мониторе четкое. Основная фара транспортера работает нормально. Поверхность пола ровная, без выбоин и препятствий.
  9 часов 14 минут: Транспортер на минимальной скорости (2 м/мин) начал движение в северо-восточном направлении. Сцепление с грунтом хорошее.
  9 часов 15 минут: Обнаружено крупное препятствие, вероятно, стена тоннеля. Направление движения транспортера изменено на восточное.
  9 часов 21 минута: Транспортер преодолел десять метров по спидометру. Видимость улучшилась и составляет около трех метров. Изображение на мониторе четкое. В виду отсутствия видимых препятствий скорость транспортера увеличена до 4 м/мин.
  9 часов 30 минут: Пройдено 38м. Транспортер преодолел невысокую (~ 0.2м) насыть, вероятно, представлявшую собой осколки кирпича и штукатурки. Скорость снова снижена до 2 м/мин.
  9 часов 41 минута: Пройдено 57м. Слева по ходу движения транспортера обнаружен продолговатый предмет, формой напоминающий пластиковую емкость для воды.
  9 часов 42 минуты: Транспортер приблизился на расстояние 0.5 м к обнаруженному предмету. На его правой стороне видна этикетка с надписью, из которой ясно различимы буквы: Б, А, О и Л. Вероятно, предмет являет собой бутылку из-под газированной воды "Байкал", емкостью 1.5 или 2л...
  Боря сидел на кухне за столом, за которым они с Алексеем принимали пищу и раз, наверное, уже в двадцатый, просматривал запись бортовой камеры транспортера, озвученную его собственным голосом. Перед ним стоял Алексеев ноутбук, сбоку похожий на раскрытую пасть, в которую Боря периодически бесстрашно совал обе руки и, пользуясь исключительно указательными пальцами, набирал текст отчета о вчерашнем эксперименте. Переводил с устной речи на письменную, так сказать. Раньше Боре это вполне удавалось, слава богу, опыт в этом деле у него был богатый, но сейчас что-то не ладилось. Что-то мешало ему, как обычно записать слово в слово то, что он наговорил на пленку, добавить еще несколько предложений для связности, кратко сформулировать результат и сделать ни далеко и ни близко идущие выводы.
  Это было очень важно, сделать правильные, куда надо идущие выводы. Шура Баринов, бывший Борин начальник, очень любил именно эту часть Бориных отчетов, потому что ее наличие избавляло его от необходимости делать выводы самому. Подчиняясь административной пищевой цепочке, Шура сам вынужден был отчитываться перед руководством об экспериментах, проведенных его подчиненными, и делал он это именно посредством тех самых грамотно сделанных выводов. "Вывод - это, товарищи, в эксперименте, самое главное", - обычно говорил он, шурша листками отчетов, и плотоядно улыбался.
  Но теперь до результата и, тем более, выводов было еще очень далеко. Запись подходила к концу, а Боря никак не мог на ней сосредоточиться; в голове, раз за разом прокручивались его собственные чувства, какие-то неясные ощущения, видения даже, посетившие его во время проезда его питомцев по подземелью. Такого с ним не случалось еще ни разу, обычно просмотр черно-белой видеозаписи под чужой голос занимал его настолько, что отчет об эксперименте получался очень быстро и как-то сам собой. Боре доставляло особое удовольствие просматривать не особенно четкие записи - что-то было в них таинственное, как из старой советской фантастики - и фиксировать на бумаге все, до мельчайших подробностей. В этот раз все было несколько иначе, чем раньше, в том смысле, что голос за кадром был не чужой, а его собственный, но зато таинственности хоть отбавляй. По всему, запись обещала Боре много приятных моментов, но...
  Боря положил руки на клавиатуру и напечатал:
  9 часов 44 минуты: Транспортер продолжил движение в исходном направлении со скоростью 4м/мин.
  9 часов 52 минуты: Пройдено 82м. Обнаружен поворот тоннеля примерно на девяносто градусов влево. Направление движения изменено на северное. Скорость транспортера - 4м/мин.
  Именно в 9 часов 52 минуты, когда эксперимент был в самом разгаре, и транспортер с Кингом и Конгом двигался по тоннелю на север, Боре в голову пришла довольно странная мысль, что эксперимент этот на самом деле придуман совсем не для того, чтобы найти следы Рыжова и уж точно не для того, чтобы определить длину тоннеля, по которому сейчас ехал его сушеный танк с хомяками. Боря вдруг понял, что дело тут обстояло куда серьезнее, чем поиски и замеры, только в чем же оно было, это дело, Боря еще не знал.
  Странность этой мысли состояла в том, что очутилась она в его голове не изнутри, как обычно, а как бы извне; Боря еще подумал, что это похоже на послания, которые он раньше получал по электронной почте. Мысли была приятная, но нечеткая. Ее нельзя было думать, как обычную, даже самую светлую из, когда-нибудь приходивших в Борину голову мыслей. Ее было просто приятно удерживать у себя в голове как что-то красивое, но непонятное.
  Вторая странность мысли заключалась в том, что Боре устойчиво казалось, будто получил он ее из монитора, в который пялился, не отрываясь, последние пятьдесят минут, без малого. Боря попробовал чуть отвернуться и какое-то время в него не смотреть. Это возымело некоторое действие - мысль стала меньше теребить его мозг, но не ушла совсем. Боря опять посмотрел на монитор, и мысль (если это, конечно, была мысль) вернулась. Он снова отвернулся от монитора и закрыл для верности глаза.
  - На дорогу смотри, - сказал ему Алексей, который стоял у него за левым плечом.
  - Действительно, что вы все время вертитесь? - поддакнул Мясоедов, который стоял за правым.
  Боря уставился в монитор и чуть сильнее надавил на тумблер управления оборотами двигателя.
  9 часов 56 минут: Пройдено 94м. Обнаружены нисходящие ступени. Транспортер остановлен. Протяженность спуска определить сложно - на мониторе отчетливо различимы только первые четыре ступени. Ступени достаточно широкие ~ 0,3 - 0,4м, по всей видимости, сделанные из кирпича. Высота их - приблизительно 0,2м.
  9 часов 59 минут: После небольшого совещания принято решение осуществить спуск по ступеням.
  10 часов 01 минута: Транспортер начал движение по ступеням вниз на минимальной скорости.
  На самом деле, никакого совещания не было. Точнее, осторожный Мясоедов предложил остановиться и продолжить исследование в другой раз, на что Алексей заявил, что другого раза может и не быть. Мясоедов неохотно, но согласился с этим аргументом. Затем он спросил Борю, способен ли транспортер преодолевать такие ступени в обратном направлении, то есть, вверх. Боря после некоторой паузы ответил утвердительно.
  В тот момент Борю эксперимент уже совсем не волновал. В Борину голову без спроса вторгся целый рой каких-то нелепых картинок. Они, картинки, неслись перед его глазами (глазами ли?), словно пленка, склеенная из множества самых разных, логически не связанных между собой, кадров; как ни старался, Боря не успевал зацепить хотя бы один из них и разглядеть, как следует. Достаточно помучавшись, он прикрыл глаза, но это не помогло, кадры продолжали мелькать.
  "Странное дело, - подумал он, - они совсем не мешают мне наблюдать картинку на мониторе. Это похоже на фоновые мысли во время выполнения какой-нибудь рутинной процедуры, скажем мытья посуды, только непонятно, что для чего здесь является фоном..."
  Тут Боря заметил, что кадры движутся несколько медленнее, чем пару минут назад. Ничего разглядеть было по-прежнему нельзя, но пестрая лента с каждой секундой тормозилась все сильнее, пока, наконец, кадры не стали сменять друг друга с частотой слайдов обычного диапроектора. Только тогда Боря рассмотрел на каждом из них большое темное пятно с двумя маленькими, похожими на глаза, белыми пятнами внутри. Кадры двигались с постоянной скоростью, достаточной для того, чтобы спокойно их разглядеть. Боря про себя отметил, что на каждом новом темное пятно всякий раз отличается от предыдущего размером, формой и даже цветом, а вот белые, наоборот, были практически одинаковыми. Боря стал пристально рассматривать эти белые пятнышки, пытаясь понять, что же они означают, как вдруг кадры опять начали набирать обороты. Они побежали быстрее, потом еще быстрее, и уже через мгновение снова слились в непотребную серо-буро-малиновую бегущую кашу.
  Неприятный писк, исходивший от пульта управления, заставил Борю тряхнуть головой и вернуться к происходящему вокруг.
  10 часов 09 минут: На пульте управления загорелась лампочка индикатора точки возврата. Транспортер остановлен.
  "Что это?" - в унисон спросили Алексей с Мясоедовым.
  Когда на короткое время вернувшийся в реальность Боря пролепетал, что таким образом отмечается точка возврата транспортера, и емкости батареи хватит только на путь назад, Алексей с Мясоедовым, опять же, в унисон начали поносить Борину технику, на чем свет стоит.
  Алексей искренне не понимал, почему нужно было тащить из Москвы этот дохлый самопальный блок питания, когда наверняка можно было взять штатный, а Мясоедов голосил по поводу того, что у него дома есть практически вечный аккумулятор от какого-то стратегического бомбардировщика, Боре стоило только спросить...
  - Это все мороз, - отозвался Боря. - Холодно, вот он и разрядился быстро.
  Алексей с Мясоедовым переглянулись и стали причитать по поводу того, что они не догадались, как в прошлый раз, замаскировать эксперимент под шашлыки.
  Боря их почти не слушал. В его голове по-прежнему творилось черти что. Мешанина из разных образов и мыслей терзала мозги, не давая сосредоточиться на управлении транспортером. Он, не думая, на автомате, нажал кнопку сброса сигнальной метки и переключил двигатель на реверс.
  10 часов 10 минут: В точке остановки сброшена зеленая сигнальная (фосфорицирующая) метка.
  10 часов 11 минут: Транспортер задним ходом начал движение в обратном направлении. Механизм сматывания кабеля работает нормально.
  Борю, наконец, отпустило. Он почувствовал легкость и тишину в тот момент, когда его сушеный танк поехал назад. В первую секунду ему даже показалось, что он оглох. Картинки, ровно, как и странная мысль в миг исчезли из его головы, будто их не было там вовсе. Перед его глазами осталась только одна реальность. От облегчения Боря издал какой-то непонятный звук, но этого, к счастью, никто не заметил.
  10 часов 26 минут: При помощи страховочной лонжи транспортер поднят на поверхность. При первичном осмотре повреждений корпуса и ходовой части не обнаружено. Температура поверхности моторного отсека в норме.
  10 часов 28 минут: Вскрыт жилой модуль. Биообъекты - хомяки Кинг и Конг в жилом модуле отсутствуют.
  И что тут началось...
  Сначала все трое прибывали в некотором оцепенении. Алексей, Мясоедов и Боря по очереди вглядывались друг другу в глаза и, не в силах произнести что-либо внятное, опять устремляли тупые взоры свои на пустой, пахнущий животными, жилой модуль транспортера. Так продолжалось довольно долго, казалось, мороз и неразрешимая проблема лишила исследователей речи и, как позже выяснилось, мозгов.
  - материалист Алексей предположил, что хомяки выбрались наружу через отверстие, сквозь которое вывалилась сигнальная метка (связь между жилым модулем и отверстием для сброса капсулы конструктивно не предусмотрена, что и было продемонстрировано Борей);
  - сторонник нулевых решений Мясоедов, твердил, что Хомыков вообще не было на борту (Боря их как-то незаметно вынул и спрятал в рукав), и пытался примитивными средствами заставить Борю в этом признаться (Боря не признавался ни в чем);
  - сам же Боря как сторонник теории заговора, а, точнее, веривший в наличие третьей силы, заявил (скорее, нехотя пробурчал), что хомяков кто-то выкрал (что вполне возможно, поскольку жилой отсек находится сверху транспортера, в мертвой зоне бортовой видеокамеры).
  
  Результаты эксперимента:
  1. Следы пребывания в тоннеле Рыжова Е.И. не обнаружены;
  2. Протяженность тоннеля в восточном направлении составляет более 100м.
  3. Причину исчезновения животных из жилого модуля транспортера не удалось рационально объяснить ни одному из участников эксперимента. Все предложенные версии не подлежат упоминанию в настоящем отчете как не представляющие научного интереса. Вопрос остается открытым.
  Выводы: Для достижения заявленных целей настоящего эксперимента необходимо его повторение с применением блока питания большей емкости.
  
  Подписи:
  Д.В. Мясоедов
  А.Г. Цейслер
  Б.Р. Шаригешев
  
  Боря допечатал последние буквы собственной фамилии и сохранил файл под именем report_1.doc. Затем машинально послал его на принтер, но компьютер лишь отозвался недовольным кряком, означавшим отсутствие печатающего устройства, то есть, собственно, принтера.
  Только теперь Боря сообразил, что не знает, зачем и для кого он писал свой дурацкий отчет - было ясно, как день, что никто, кроме него самого эти несколько страниц текста читать никогда не будет.
  - Транспортер без хомяков все равно ничего не найдет, - сам себе пробурчал Боря и выключил компьютер.
  
  
  35. Алексей Цейслер
  Что наша жизнь?
  
  На дворе начало зимы. Если точнее, то до того момента, когда растает снег, высохнет грязь и зимнее собачье дерьмо, ждать еще целых три месяца, а то и больше.
  - Господи! Когда же деревяшки расцветут! - говорит Лена на сокрушительном выдохе.
  Я киваю. Мы идем по голому парку, держась за руки. Она в черном пальто, черной вязаной шапке, черных расклешенных джинсах и черных ботинках на высокой подошве. Поверх поднятого воротника намотан черный шарф. Я тоже во всем черном. Блюду стиль. В таком виде в лесу мы свои - абсолютно гармонируем с торчащими из грязи черными стволами. Я думаю, если бы нам в голову взбрело вырядиться в белое или, не дай бог, в красное, нас бы просто сюда не пустили. Забросали бы ветками, или еще чего.
  С Леной мне хорошо. Вроде бы ничего такого необычного между нами не происходит - гуляем, спим, иногда напиваемся вместе - никаких сумасшедших выплесков эмоций, сцен ревности или безобразных романтических припадков. Спокойный роман.
  Смешно сказать, я до сих пор не знаю, кто она такая и откуда здесь взялась. То есть я в курсе, что когда-то тут жила ее бабка-учительница, но не более. Про саму Лену и ее прежнюю жизнь я так и не узнал ничего. Она о себе ничего не рассказывает, а я, чтобы не вызвать ее отрицательных эмоций, не спрашиваю. Просто наблюдаю ее, так сказать, в дикой природе, как зверушку неизвестной доселе породы.
  Первым большим открытием для меня в ней стало то, что она очень красива в профиль. Раньше я почему-то не мог этого заметить, теперь же любуюсь. Бывает, девушка хороша в анфас, даже красива, но профиль ее портит либо чересчур длинный нос, либо тяжелый лоб, либо скошенный книзу подбородок, за которым намечается второй... Тогда привлекательность такой особы лично для меня стремится к нулю. А бывает, что профиль до того хорош, что хочется на него смотреть бесконечно.
  У Лены профиль идеальный. Высокий лоб, аккуратный прямой нос, чуть пухлые губы и изящный, легкий подбородок. И, главное, никакого намека на Азию. Азия есть в анфас, и в три четверти есть, а в профиль - нет. Исчезает куда-то, как после знаменитого верстового столба на Урале.
  Чуть позже я заметил, что Лена очень любит находить символы и знаки, особенно там, где их нет. Точнее, для нее они есть везде. Она может увидеть указатель в склонившемся как-то по-особенному дереве, или, например, сделать вывод о том, что надо делать или же, наоборот, чего делать не надо из появления в небе облака какой-то определенной формы...
  Как-то вечером мы шли с прогулки и, когда уже подходили к ее дому, Лена заметила, что в нем горят только два окна.
   - Завтра я пойду в институт ко второй паре, а не к первой, даже если там что-то важное, - заявила она.
  В этот момент на втором этаже загорелось еще одно.
  - К третьей, - сказала Лена, что бы там ни было, к третьей.
  - Кругом знаки, - в ответ на мое удивленное лицо сказала она, сощурив глаза, словно пытаясь разглядеть то, чего не видно другим.
  Думаю, я немного понимаю, о чем она. Если внимательно посмотреть вокруг, то можно увидеть много интересного - наша земля богата не только дураками и полезными ископаемыми.
  Тогда я рассказал Лене, как однажды, еще в Москве, ехал домой в маршрутке, сидя рядом с водителем, который, изредка поглядывая на дорогу, считал деньги и покручивал баранку, как они обычно делают. На "торпеде", куда упирались мои колени, была приклеена бумажка с тарифом проезда и надписью: "Утверждаю, такой-то, такой-то, генеральный директор, что-то там "Мир дорог". Я подумал, что у нас везде разбросаны истины. Ничего не надо придумывать, вот оно, бери и пользуйся - что-то там "Мир дорог". Ведь мир действительно дорог, черт побери.
  Потом я рассказал ей о том, как ездил на собеседование в одну серьезную нефтяную компанию и в лифте с зеркальными стенами и потолком увидел надпись: "Грузоподъемность 13 УЕЛ".
  - УЕЛ - это, что, Условных Единиц Людей? - спросил я у сопровождающего лица.
  Тот только пожал плечами. Ему было невдомек, что он сам и является условной человеческой единицей, как и все, впрочем, здесь, в смысле, там, в той серьезной нефтяной компании.
  Когда я закончил говорить, Лена сказала, что для меня еще не все потеряно. До сих пор не понимаю, что она имела в виду...
  
  Мы заходим в единственный приличный в городе кабак. Называется - "SeeNische". Садимся за столик у окна. Лена берет темного пива, а я, напротив, светлого. Пиво приносят мгновенно - мы единственные посетители, не считая какой-то странной личности в самом дальнем углу.
  - От светлого растет живот, а от темного грудь, - объясняет свой выбор Лена и отхлебывает из старинной советской пузатой кружки, какие раньше прилагались к квасным и пивным бочкам. Ставит кружку обратно на стол и у нее под носом образуются очаровательные белые "усы".
  - У тебя, это, пиво на губах не обсохло, - говорю я.
  Лена вытирает усы салфеткой и смеется. Бывают девушки, которым это противопоказано, а ей, напротив, очень идет.
  - Ты знаешь, мне сегодня приснилось, что я - рыба. - Говорит Лена. - Плавала под водой, довольно долго, как мне показалось. Вокруг все было красивое - водоросли, другие рыбы, только все мутное, наверное, я была речной рыбой. Как думаешь, это может что-то значить?
  - Думаю, что ничего, - отвечаю я.
  - Так не бывает. Все имеет смысл, только его надо разглядеть и сделать соответствующие выводы, я тебе тысячу раз говорила.
  - В таком случае, нам стоит заказать что-нибудь рыбное.
  Лена через стол грозит мне своим маленьким кулачком. Я поднимаю руки вверх, мол, сдаюсь.
  - Тогда, слушай, - говорю, - моей прабабке в двадцать втором году, в самый НЭП, приснилась ее мать - покойница, почему-то в крестьянском платье и с железнодорожным фонарем в руке, и сказала, что в следующем году ни в коем случае рожать нельзя, а подождать надо хотя бы пару, а лучше тройку годиков...
  Лена делает большие глаза.
  - И чего?
  - Чего-чего. Испугалась прабабка не на шутку. Ей тогда было шестнадцать лет, она как раз собралась замуж за какого-то там нэпмана. На следующий же день жениху отворот-поворот дала без объяснений и потом два года вообще никого на порог не пускала. Соседи думали - цену себе девка набивает. Замуж она только через четыре года вышла, по тем временам жутким перестарком.
  Ленины глаза становятся еще больше.
  - Я чего-то не пойму, в чем мораль?
  - А мораль, Лена, в том, что из мужиков двадцать третьего года рождения в живых остались единицы. А оба ее сына - мой дед и его старший брат - на войну аккуратно опоздали. Но, - поднимаю указательный палец вверх, - дедов брат погиб сразу после войны - бендеровцы убили, а дед в пятьдесят втором по глупости на машине разбился.
  Лена опускает глаза и начинает пристально изучать пену, стекающую по стенкам наполовину пустой кружки.
  - Твоя беда в том, Алексей, что у тебя в кармане всегда есть ответ на любой вопрос. Кроме того, судя по тому, что я только что от тебя услышала, ты - фаталист, а это глупо.
  - Лена, я не фаталист, и не верю в так называемое предназначение. Кроме того, я не сторонник теории хаоса и бессистемности. Также, скептически отношусь к кузнецам своего счастья. Все оттого, что у меня нет в кармане ответа на этот вопрос, правда.
  Лена смотрит на меня с недоверием.
  - А вот я всегда рассматривала свой жизненный путь, как некое подобие компьютерной игры. - Говорит она. - Самих компьютерных игр я не переношу, поскольку очень боюсь проиграть, но само их наличие заставляет меня верить, что то, что я каждый день вижу вокруг себя, тоже чья-то игра.
  - Я вижу вокруг себя тебя, пиво, пивную и странного человека в углу, - покрутив головой, говорю я.
  Человек, словно по команде встает со своего места и идет к нам. В намерениях его можно не сомневаться - наверняка начнет деньги клянчить. Терпеть таких не могу. Должно быть, стоило еще на дальних подступах послать его куда подальше, но я боюсь показаться Лене грубым, и потому молча наблюдаю, как он, пробираясь между столиками, заходит к нам с правого фланга.
  - Тысячу извинений, молодые люди, - чуточку заикаясь говорит подошедший и приподнимает шляпу. Моя фамилия Розин. Я - единственный в мире художник, рисующий с закрытыми глазами. Мои работы не похожи на другие, но они уникальны по своей правдивости, ибо традиционная живопись - это ложь и обман. Глаза живописца обманывают своего хозяина, и он просит еще большей лжи. Его рукой водит Морок, а моей - Афина Паллада. - Он вдруг на несколько секунд замолкает и морщится, показывая, насколько тяжело ему дается следующая фраза. - Если вы будете так любезны, посмотреть мои работы и, возможно, приобрести...
  - Давайте, - уверенно говорит Лена.
  На нашем столике появляются листы бумаги, обильно исчирканные простым карандашом. Лена внимательно изучает каждый, потом берет один, несколько помятый.
  На "картине" изображен черный многоугольник с двумя белыми пятнами внутри, одно из которых чуть больше другого. Многоугольник, должно быть, получился от многократного вычерчивания карандашом по одному и тому же месту. Видимо, художник много раз пытался провести замкнутую ломаную линию с закрытыми глазами.
  - Сколько вот за эту? - спрашивает она.
  - Две...двести. - Отвечает художник. - Она называется кукла. Два светлых пятна, это...
  - Ни слова больше, - говорит Лена и прикладывает свой указательный палец к его губам, чем несколько меня пугает, - вы свою миссию выполнили, вам пора исчезнуть.
  Я протягиваю ему две сторублевые бумажки. Человек берет их двумя пальцами, приподнимает шляпу и начинает смиренно пятиться спиной к выходу. У самых дверей он чуть не сталкивается с входящими молодым человеком и девушкой; опять приподнимает шляпу, бормочет извинения и, наконец, исчезает.
  - Игра, - медленно говорит Лена, изучая приобретенный шедевр. - Что ж, давай поиграем. Кто там у нас следующий?
  Между тем, вошедшие приземляются за соседним от нас столиком. Она - с огненными волосами, перехваченными сзади кожаным шнурком, он - длинный, носатый и непричесанный. Девушка снимает дубленку и вешает ее на спинку стула, молодой человек - садится за стол прямо в фальшивой (а, может, и нет) американской военной куртке.
  Они говорили, когда вошли - видимо, продолжали начатый на улице разговор. Когда рассаживались, говорили тоже. Они и сейчас говорят, вернее, говорит девушка, парень только поддакивает. На сто ее слов приходится примерно два его.
  Сначала я никак не мог понять, о чем говорят новые посетители, но потом сообразил, что обсуждают они причину, по которой желтыми капсулы с разобранными игрушками, находящиеся внутри "Киндер-сюрпризов", теперь стали выпускать совершенно непотребного салатового цвета.
  - Понимаешь, это же самое настоящее издевательство над народом, - говорит девушка, размашисто жестикулируя, - когда вскрываешь пусть и ненастоящее яйцо, подсознательно хочешь видеть желтую, а не паскудно-голубую начинку. Есть понимать?
  Долговязый кавалер, кажется, совсем не втыкает в ход мыслей своей спутницы, а лишь шарит глазами по ее грудям, раскачивающимся под кофточкой.
  - Да, какая разница, какого цвета эта хреновина в киндер-сюрпризе? - наконец вопрошает он.
  Девушка театрально вздымает руки к воображаемым небесам, а потом также театрально обрушивает их себе на колени.
  - Ты, это, на голубизну что ли намекаешь? - делает парень робкую попытку приблизиться к смыслу сказанного его подругой.
  Девушка снова проделывает безмолвные эволюции руками.
  - Выпейте лучше, - говорит подошедшая пожилая официантка, больше похожая на уборщицу, и ставит на их стол кружку пива и стакан ярко желтого (должно быть, апельсинового) соку.
  - С этими надо что-то делать. - Тихо говорит Лена, глазами показывая на соседей. - Твой ход.
  Делаю глубокий вздох и начинаю:
  - Молодые люди, - произношу я, с наивозможнейшей добротой в голосе, обращаясь к новым персонажам, - простите за вторжение, но мы случайно подслушали ваш разговор и хотим вам сказать вот что. Вы (я поворачиваюсь к девушке) были абсолютно правы в своих рассуждениях относительно начинки шоколадных яиц, известных как "Киндер-сюрприз", только сделали немного поверхностные выводы. Мы с моей коллегой, - показываю на Лену рукой (Лена чуть привстает), - считаем, что смена цвета пластиковых капсул является свидетельством того, что производство этих самых "Киндер-сюрпризов" полностью контролируется роботами, то есть, машинами, которые не в силах проводить таких параллелей, как вы. Для них без разницы, что желтый, что салатовый.
  Выражение лица девушки я, должно быть, запомню на всю свою оставшуюся жизнь. А вот, туповатый торец молодого человека изменился мало, видно, он у него вообще никогда не меняется.
  - Очень хорошо, что вы обратили на это внимание. - Продолжаю я. - Мы с моей коллегой (Лена опять привстает) работаем над тем, чтобы открыть людям глаза на то, что все больше и больше нашей жизни контролируется машинами. Это заговор - машины против людей. Сегодня это - производство шоколадных яиц, а завтра...
  - Птицефермы, - хватает Лена эстафетную палочку. - Вот, еще одно доказательство того, что машины уже почти завладели миром. - Лена держит в руке недавно обретенную картину. - Роботы овладели сознанием несчастного, нарисовавшего ее. Он даже с закрытыми глазами видит их лишенные эмоций лица, точнее то, что у них вместо лиц...
  Наши соседи молча встают, расплачиваются и тихо, не оглядываясь, выходят.
  - Я тебе говорила, что для тебя еще не все потеряно? - говорит Лена, отсмеявшись.
  - Да, - отвечаю я, - говорила...
  
  
  36. Боря Шариков
  Карлик уходящий
  
  Существует такой шикарный способ вывода из душевного равновесия соседа по гостиничному номеру (когда уже вся водка выпита, деньги почти все спущены и скучно), называется - "Карлик уходящий".
  Для удачного его осуществления, необходимы:
  - один человек маленького роста, собственно, карлик;
  - один сообщник, безразлично какого роста;
  - темный, лучше всего, черный плащ и;
  - широкополая шляпа.
  Последовательность действий проста: ночью, или поздно вечером маленький человек, одетый в плащ и с обозначенной шляпой на голове, садится на корточки спиной к двери того, кого требуется вывести из душевного равновесия. В это время сообщник громко стучит в дверь, и как только в номере послышатся приближающиеся шаги, тихо покидает место преступления. Тут "карлик" начинает движение прочь от двери, и, когда же она, наконец, откроется, без пяти секунд выведенный из равновесия субъект увидит уходящего по коридору карлика в шляпе; в идеальном случае - как тот скроется за каким-нибудь углом...
  
  Боря ничего не знал о таком розыгрыше. Он даже представить себе не мог, что так вообще можно шутить. Своего карлика он увидел средь бела дня, во сколько-то там минут первого, седьмого января только что наступившего 200...-го года.
  Боря сидел на своей любимой табуретке, в своей любимой позе и смотрел на заваленную снегом улицу Первопроходцев. По узкому проходу между двумя высокими, в метр - а то и больше - снежными брустверами, в который превратилась улица, медленно проплывали, ставя за собой дымовую завесу, легковые автомобили, да изредка семенили, укутанные в шубы и перепоясанные, словно матросы патронташами, длинными шарфами, мальчишки. Город за выходные завалило так, будто кто-то там, опрокинул с небес на Сениши корыто со снегом, которое нес для всей Европы.
  По-хорошему, Боре надо было сходить в магазин за продуктами, и он уже несколько раз собирался, но в результате, так и не вышел. Во-первых, у него немного болело горло, во-вторых, ему было лень, и, в-третьих, у него было предчувствие, что надо ему именно сейчас быть дома. Бывали у Бори такие, граничащие с газетной небывальщиной предчувствия, которые почти никогда не подтверждались, но он всегда шел у них на поводу.
  Боря долго смотрел, как бороздят снежный фарватер машины и люди, пока, улица вдруг не опустела, и смотреть стало не на что. Он слез с табуретки и отправился к плите.
  Капризная, но зато самая мощная конфорка занялась только с пятого раза. В Бибирево, бывало, он мог зажечь все четыре конфорки от одной спички, ну, или, в крайнем случае, три; тут же на одну можно было извести полкоробка. Боря поставил на синий факел нежно кремовый в черных овальных отбитинах чайник и прикурил сигарету от последнего огонька на черной скорчившейся спичке; затянулся, так что в сигарете послышалось легкое потрескивание, и, подержав дым пару секунд в себе, выдохнул. Сигаретный дым, подхваченный горячим воздухом от плиты взмыл вверх и утек в грязную квадратную отдушину.
  Боря вернулся к окну с большой чашкой чая в руках. Он обвел взглядом пустую улицу и заметил слева, там, где стоял ужасный частный дом из белого кирпича, удаляющуюся фигурку какого-то маленького, не выше полутора метров, человечка в широкополой шляпе с острым верхом. Боря, пытаясь получше разглядеть "шляпу", прилип правой щекой к стеклу, но тот уже скрылся за поворотом. "Наверное, кто-то из мальчишек продолжает праздновать новый год", - подумал Боря и отвернулся от окна.
  В коридоре, рядом с входной дверью стоял маленький человек в милицейской форме. От испуга Борю дернуло, будто током, да так, что чай наполовину расплескался из кружки, которую он все еще держал в руке.
  - Вы к кому? - взвизгнул Боря и, наконец, почувствовал, что чай обжог ему руку.
  Человек представился. Боря расслышал только слово "сержант" и окончание фамилии - ...ский. В ответ он со страху вместо своей настоящей фамилии пробурчал: - "Шариков", и отступил на два шага назад.
  Милиционера это вполне устроило. Он по-деловому осмотрелся, снял с себя шапку, бушлат и остался в сером кителе с погонами и брюках галифе, заправленных в сапоги со шпорами. На погонах были две ярко желтые металлические полоски поперек. Боря не разбирал, что именно они значат в милицейской иерархии (одна, две, или три тонких, и одна широкая - он всегда в них путался), знал только, что перед ним не офицер, а нижний чин. Теперь, когда Боря окончательно распознал в вошедшем милиционера, страх начал понемногу отпускать. "Значит, врут, что мы с самого детства подсознательно боимся серой формы", - мелькнуло у него в голове.
  Между тем, милиционер, ни слова не говоря, прошел на кухню и заслонил собой дверь. Боря отступил еще на шаг и оказался у окна.
  Во внешнем виде милиционера необычного вроде бы ничего не было - он выглядел, как самый нормальный, средний, типичный, пожалуй, слишком типичный милиционер, которых в Москве миллион и чьих лиц никогда не запоминаешь - но именно это обстоятельство и насторожило Борю. Он подумал, что перед ним стоит среднеарифметическое от всех московских нижних милицейских нижних чинов, собирательный образ, усредненный по площади сержант, или как его там. Дальше ему пришла в голову совсем уж дикая мысль, что раз это собирательный образ, то он не может быть настоящим, этот сержант, или как его там, о двух погонах с четырьмя полосками.
  - Скажите, гражданин, - начал милиционер, - на каком основании вы здесь проживаете?
  - Я в гостях у друга, Алексея Цейслера. Он тут преподает, - выдавил Боря.
  - И долго ли вы намерены гостить?
  - Не знаю, не думал. Я пока в отпуске.
  Милиционер кивнул и показал рукой на чайник.
  - Чайком не угостите? Замерз очень.
  Боря меньше всего ожидал такого поворота в разговоре. Он машинально достал из раковины Алексееву кружку, снял с плиты только что вскипевший чайник и потянулся к полке, чтобы достать початую пачку "слоновьего" чая, который сам же купил вчера на базаре.
  - Мне прямо в кружке заварите, - сказал милиционер, который уже по-хозяйски сидел за столом.
   Боря сыпанул в кружку черного порошку и залил кипятком по самые края.
  - Ой, ну зачем же так всклинь-то наливать, - пробурчал милиционер.
  - Извините, так рука взяла, - виновато ответил Боря.
  Милиционер жестом пригласил Борю к столу. Боря послушно сел и стал наблюдать, как маленький человек (а он действительно был очень мал ростом) сначала аккуратно подул на дымящуюся поверхность, а затем, неимоверно высоко задрав брови, шумно схлебнул.
  - И чем же вы здесь занимаетесь? - спросил милиционер.
  - Отдыхаю от городской суеты. - Ответил Боря.
  Милиционер кивнул и опять припал к кружке. После каждого глотка из него вырывалось протяжное "а-а-а", настолько блаженное, что Боре стало завидно. Ему самому захотелось, чтобы какой-то тривиальный процесс, например питие горячего чая, доставило ему такое же удовольствие.
  Справившись с чаем, милиционер некоторое время сидел неподвижно, показывая, что он вспотел (на его лбу и впрямь блестели маленькие капельки) и ему надо обсохнуть, потом резко поднялся и протянул Боре маленькую ладонь.
  - Ну, так я еще раз зайду? - сказал он на прощанье и, быстро одевшись, покинул комнату.
  Боря опять пошел к окну. Чувство странного беспокойства овладело им. Он хотел посмотреть, куда его незваный гость направится дальше, но за окном его не оказалось. Ни справа, ни слева, нигде. "Должно быть, в слепой зоне прошел, под окном", - подумал Боря, и его беспокойство усилилось. Ему вдруг подумалось, не имеет ли отношения визит этого сенишинского бобби к его бегству из столицы, пропаже транспортера и Шуриной докладной.
  Тут внезапно во всех комнатах погас свет, и освещение на кухне стало таким, которое называют либо началом вечерних сумерек, либо концом утренних. Когда Боря обернулся, чтобы выйти в коридор и проверить пробки, то увидел на том месте, где минуту назад хозяйничал милиционер, сидящего за столом карлика.
  
  Карлик был похож на кота, а, может, и не был он похож на кота, Боря просто пока не мог сообразить, на кого же он похож и решил, пусть это будет кот. В комнате было достаточно темно, чтобы разобрать, что тот, кто стоял перед Борей, не ребенок и не лилипут, а кто-то совсем другой.
  У него были большие светлые глаза и физиономия, поросшая сивой шерстью средней длины по эти самые глаза. Нос был, кажется, обыкновенный, человеческий, только очень сильно сплюснутый. Рта не было видно совсем, только небольшая проплешинка под нижней губой говорила о его существовании.
  - Здравствуйте, Боря, - наконец сказал карлик. Шерсть над проплешиной зашевелилась, и Боря разглядел небольшую складку, которая, по-видимому, и являлась ртом. Голос у карлика оказался ни высокий и ни низкий, как можно было ожидать от существа его внешности, а самый обычный, как, например, у Алексея, или Мясоедова.
  Борю качнуло. Он оперся рукой за край стола и потом медленно опустился на табуретку, которая по счастью стояла как раз под ним.
  - Здравствуйте, - ответил Боря.
  - Это хорошо, что вы меня не боитесь, ведь вы меня не боитесь? - дружелюбно сказал карлик.
  - Нет, - ответил Боря и вдавил ногти в ладони. Карлик не исчез, а, напротив, опять подал голос:
  - Вот и хорошо. Мне нужно с вами очень серьезно поговорить, если вы не против.
  - О чем?
  - В первую очередь, о вашем романе.
  "Бред, - подумал Боря. - У меня бред. Галлюцинации. Сначала милиционер в шпорах, потом этот, мохнатый. Я, несомненно, болен..."
  - Ну, так вы готовы уделить мне пару минут? - спросил карлик.
  - Простите, но откуда вам известно о моем романе? - вопросом на вопрос ответил Боря.
  Карлик усмехнулся. Вернее, на его лице появилась гримаса, которую точнее всего можно было квалифицировать, как усмешку. Гримаса существовала на лице буквально секунду, потом исчезла.
  - Нам многое известно о вас, Боря, - сказал карлик, - в том числе и это. Точнее, это - в первую очередь. Так что почва для моего визита к вам была, так сказать, унавожена. Я пришел к вам, чтобы дать вам несколько профессиональных советов и поделиться кое-какой информацией. Если позволите, разумеется.
  Боря выдохнул. Он уже немного очухался от шока и стал внимательно осматривать гостя. Первое, что бросилось в глаза - это короткие ноги, которые не доставали до пола, а вот руки, напротив, для его роста были довольно длинны. Борю вдруг заинтересовало, что у карлика под плащом. Ему почему-то показалось, что там должна находиться фантастических размеров задница.
  - Я, в отличие от моих старших коллег, - видимо, приняв Борино молчание за согласие, начал карлик, - довольно высокого мнения о вашем произведении, но, простите за откровенность, ему не хватает сюжетного изящества. Я хочу сказать, что при написании художественного произведения, нужно уметь вовремя бросить сюжет из горизонтально полета в крутое пике, а затем, аккуратно вывести обратно в горизонталь. Понимаете? У самолета для этого есть автомат выхода из пикирования, а у вас, его, судя по всему, пока нет.
  Это было истинной правдой, Боря понятия не имел, как выводить свой роман-самолет из пике, в которое он сам же его и загнал.
  - А все потому, что романы пишутся с конца, - продолжал карлик. - Знаете, как некоторые английские предложения переводятся только с конца, иначе чушь получится.
  - С конца, - повторил за ним Боря.
  И тут ему стало легко. Он вдруг понял простую истину, до которой, разумеется, давно дошел и сам, но, только услышав ее от кого-то постороннего, ощутил непреложность этой истины. Улыбка осветила Борино небритое лицо, и с этого момента он слушал карлика с таким видом, будто тот только что открыл ему, от кого же на самом деле произошел человек, и это совпало с Бориными предчувствиями.
  - С него, родимого. - Сказал карлик деловито. - Конец в данном случае, извините, начало всех начал. Вот ответьте, вы знаете, чем ваш роман закончится?
  - Не знаю, - ответил Боря.
  - В том то и дело, а знать надо с самого начала. И самое главное, Борис, запомните, ваши переживания, откровения и метания души, распластанные по белым листам, в ожидании заслуженного признания, увы, никого не интересуют, потому что их очень трудно продать. Издатели это прекрасно знают и ни за что ваши исповеди не напечатают.
  Борино настроение опять скакнуло, только на этот раз, в обратную сторону. Улыбка начала медленно сходить с его лица, и он, направив глаза в стол, опустил голову.
  - И еще, когда пишешь, не стоит представлять себе времена, когда вас издадут, и неминуемо придет к вам слава. Это вредно, и отвлекает от работы...
  Боря опустил голову еще ниже. Последняя фраза карлика, подобно американскому высокоточному оружию, поразила его в самое его уязвимое место.
  - Кроме того, я обязан предупредить вас вот о чем. - Голос карлика стал серьезнее. - Оказывается, у вас при министерстве культуры существует некая комиссия или, скорее, комитет, который занимается тем, что рассматривает все новые художественные произведения и отсеивает те из них, которые выделяются из общей массы в лучшую сторону. Это относится в первую очередь к музыке и кино, но и литературный отдел там тоже есть.
  Это что-то вроде цензуры. Только цензура несколько странная - если раньше она устанавливала условную нижнюю границу для художественных произведений, ниже которой произведение уже не считалось художественным, то теперь, якобы, появилась еще и условно верхняя граница, которая определяет степень коммерческой востребованности произведения. Другими словами, схавает его пипл или нет.
  Боря приподнял поникшую голову и слегка ошарашено посмотрел на карлика - уж больно странной была произнесенная им реплика.
  - И что, все это только для того, чтобы это можно было продать? - спросил он.
  - Вероятно, есть и другие цели. - Ответил карлик. - Может быть, власти просто не хотят будоражить общественность. По-настоящему хорошее произведение вносит смятенье в умы обывателей и иногда порождает культ. Кому это надо?
  - Вы хотите сказать, что государству не нужны талантливые авторы и их творчество? - повысил голос Боря.
  - Напротив, государству очень нужны талантливые люди, но только такие, чей талант позволил бы им устойчиво выпускать художественную продукцию устойчиво среднего уровня. Уровень этот, как я уже сказал, определяется комитетом. Посудите сами, за последние десять - пятнадцать лет в стране не было создано ни одного сколько-нибудь значимого музыкального, кинематографического и литературного произведения, притом, что общее число работ указанных жанров просто фантастическое. Так?
  Боря кивнул. "Все верно, - подумал он, - ничего такого, чтобы захотелось перечитать, пересмотреть, в десятый раз прослушать, действительно создано не было, один балаган".
  - А так как в вырождение вашей нации и в прочие тупости я поверить, извините, не в силах, остается только одно - умышленное сокрытие талантливых произведений и истребление их авторов. В фигуральном смысле, разумеется.
  - А я согласен! - сказал (почти крикнул) Боря.
  - Прекрасно. - Ответил карлик спокойно. - Тогда, в свете этого, я хочу вам дать еще один совет, Боря, если вам еще не надоело. Не старайтесь ему угодить.
  - Кому?
  - Комитету, кому же еще.
  - Но ведь я же...
  - Еще познакомитесь.
  В этот момент у Бори возникло странное чувство. Он вдруг ощутил, что карлик перед ним абсолютно беззащитен и Борю пронзило желание его поймать. Схватить, задержать, взять в плен... Он отчетливо представил себе, как хватает его, практически без усилий валит на пол и крутит за спину руки. Видение было настолько ярким, что у Бори затряслась правая нога.
  Должно быть, Борин гость почувствовал опасность раньше, чем Борин мозг отдал рукам приказ хватать. Вероятно, маленькие существа резче выделяют ее из букета предчувствий - сказывается отрицательный опыт сожительства с крупняком.
  Боря прыгнул на карлика прямо через стол, но тот, опередив его на доли секунды, ловко кувыркнувшись со стула назад, оказался вне досягаемости Бориных протянутых рук. С горем пополам преодолев стол, Боря бросился в погоню, но зацепился ногой за табуретку, на которой сидел карлик, упал и здорово ударился головой о дверной косяк.
  В коридоре послышался топот маленьких ножек и удаляющийся хохот.
  Боря принял сидячее положение и закрыл лицо руками. Его трясло. Он не узнавал себя, он не мог понять, что или кто заставил его, никогда в жизни ни на кого не нападавшего, и даже ни разу не дравшегося-то по-настоящему, броситься на своего маленького собеседника. Боря вспомнил, на кого именно он пытался охотиться, и его начало тошнить.
  
  
  37. Алексей Цейслер
  Кто назначил сбор на эту ночь?
  
  Вечер пятницы. Мы с Борей сидим напротив небольшого желтого телевизора "Юность", к которому через декодер подсоединен видеомагнитофон "AIWA". Декодер Боря паял его всю ночь, мешая мне спать.
  На маленьком экране идет жанровая сценка из жизни немецких лесорубов: два упитанных ганса трудятся над немолодой уже фройляйн в белокуром парике с косичками (у моего соседа по коридору кроме порнухи оказалась только пара американских боевиков категории "С" и мультик "Тайна третьей планеты").
  Его мы смотрели утром. Когда все закончилось, и три советских космических корабля улетели в разные стороны вселенной, Боря вдруг сказал, что этот мультик, каждый его кадр, это реквием по некогда могучему, романтичному, единственному и неповторимому в своем роде классу советских инженеров, на котором, словно на непотопляемом ковчеге покоился Великий - Могучий.
  Я не нашелся, что ему ответить. Теперь мы смотрим порнуху, потому что это лучше, чем американские боевики категории "С".
  - Фройляйн, так себе... - говорит Боря.
  Я киваю.
  - ...а вот гансы, что надо.
  Не знаю, что он имеет в виду, но гансы действительно, что надо: если причиннообразующий орган первого просто вызывает уважение, то шлагбаум второго - желание аплодировать стоя.
  Работа спорится. Крепкозадые актеры трудятся над сверхзадачей, не снижая темпа, но, несмотря на это, фройляйн все еще подает признаки жизни.
  - Интересно, а какая у них ставка? И как им платят, сдельно или повременно? - задает Боря вопросы в пустоту.
  Молчу.
  Ну, наконец-то... первый ганс бурно отстрелялся и, радостно пыхтя, выходит из кадра. Второй, выдержав ефрейторский зазор, тоже завершает упражнение. Фройляйн всем своим видом показывает, что ей тоже было приятно.
  - Знаешь, Леш, чего я подумал, - говорит Боря, - жизнь - это же чистой воды порнография. Сегодня ты ганс, завтра - фройляйн... разницы, вообще-то никакой - все равно заплатят. Может меньше, чем рассчитывал, но что-нибудь да накапает на карточку. Наше общество переросло детские кризисы - теперь оно платит всем и за все. Только всем по-разному.
  - Глубоко, - отвечаю я.
  В ящике происходит смена пажеского караула, теперь кадр занимает молодой афрогерманец и две восточноевропейские девицы, и, похоже, надолго.
  - Помнишь старые фильмы - оба голые, но ничего не видно? - спрашивает Боря.
  - Ну?
  - Вот там было искусство, а это..., - он машет рукой на "Юность".
  - А ничего, что от этого искусства за версту разило фальшивкой, как от художественного фильма про войну производства восьмидесятых годов? - говорю я.
  Боря поворачивает ко мне свою кошачью физиономию.
  - Ты о том, что это было также убедительно, как Руперт Эверет в роли Гриши Мелехова?
  Я утвердительно киваю.
  - Леш, искусство - это всегда фальшивка, разве ты не знал? А все, что убедительно, то, - Боря тычет пальцем в экран, - порнография.
  Ему, конечно, виднее. Он же тоже, в некотором роде, человек творческий, homo culturiсus, так сказать. Писал в молодости стихи, обычно на производственные темы. Хоть он и чаще, чем нужно вставлял в них технические термины, стихи были либо про любовь, либо о безыдейности инженерного труда в эпоху тотальных войн:
  
  ...зачем людей пороки злые
  в металл мы воплощать должны?
  болты затягивать тугие,
  и сваривать сварные швы...
  
  "Пороки злые", "Сваривать сварные швы" - каково?
  А когда стихи перестали писаться, Боря принялся за роман, точнее, он говорил, что писал его всю свою сознательную жизнь, но я в это не верю. Боря заочно назвал его "Игры детей старшего возраста" и посвятил своей тогда еще супруге, Эличке Идрисовой. Роман был, разумеется, про него самого, скрытого под нехитрым псевдонимом, Борю Шарикова. О злоключениях в Москве, детстве в Коканде, о первой любви и семейных легендах.
  Боря честно садился за него на два часа каждый день, но роман прочно застрял на половине и дальше не двигался.
  - Я понял, в чем дело, - сказал он как-то, - нужен еще один персонаж.
  Через неделю, он пришел и сказал: - "Еще без одного не обойтись. Позарез нужен еще один".
  Еще через неделю он явился и заявил с порога, что ему нужна, просто необходима еще одна сюжетная линия...
  Но роман писаться не желал. Число персонажей росло, и когда Боря уже и сам в них окончательно запутался, он стал планомерно их изводить - убивать, умерщвлять посредством страшных болезней и несчастных случаев... но упрямец все равно не хотел укладываться в законченный "кирпич" о том-то и том-то, а напротив, превратился в клубок несвязанных историй, которому так и не суждено было развязаться.
  Я читал Борин роман, вернее те куски, которые он мне давал. Скажу честно, некоторые страницы были хороши. Даже очень хороши, но вот когда они, эти хорошие страницы кончались, непонятно откуда вдруг выскакивал весь из себя благородный, как утюг в пенсне, Константин Сергеевич, и в своей высокомерной пижонской беспринципности заявлял сами знаете что. И мне нечего было ему на это возразить.
  Я пытался втолковать Боре, что начинать надо с простого произведения с небольшим количеством действующих лиц и незамысловатым сюжетом, но Боря ничего не желал слушать. У него всегда и на все была своя, Бори Шарикова, точка зрения, от которой иногда хотелось покрутить пальцев у виска, а иногда постучать костяшками пальцев по собственному лбу.
  
  Дверь в нашу комнату после двух мягких ударов открывается, и в проеме появляется человек, в котором я узнаю Беляева, еще больше поздоровевшего с нашей последней встречи. На нем длинное пальто с поднятым меховым воротником и политбюровский каракулевый пирожок.
  - Было не заперто, - говорит он, - разрешите войти?
  Холод, который он напустил, быстро добирается до наших с Борей босых ног, и непрочная иллюзия тепла и уюта зимней комнаты рассыпается. Я встаю.
  Беляев раздевается на вешалку у двери и потом долго приглаживает свои короткие волосы ладонью. Затем проходит к нам.
  - Мы, кажется, не знакомы, - говорит он и протягивает красную пятерню Боре, который тоже из приличия встал, - Беляев, фельдшер.
  - Шаригешев, инженер - робототехник, - отвечает Боря.
  - Что смотрите? - спрашивает Беляев, заглядывая в экран. - Ба! Учебный канал!
  Боря невозмутимо щелкает ПТК, специально приготовленными для этого пассатижами, и ящик начинает показывать пуританские московские новости.
  Я делаю пригласительный жест рукой, и гость подсаживается к телевизору на свободное посадочное место - стул с незакрепленной сидушкой, который я пару дней назад одолжил у комендантши.
  - Прошу прощение за вторжение, господа ученые, у меня к вам есть несколько вопросов, если позволите, - прокашлявшись, нарушает сковавшую нас всех тишину Беляев.
  - Да, комиссар, мы вас внимательно слушаем, - отвечаю я.
  Беляев благосклонно улыбается и продолжает:
  - До меня дошли леденящие душу слухи, что у вас относительно недавно случилась встреча тет-а-тет с одним блюстителем закона, неким Дворниковым. Так?
  - Так. - Отвечаю я, слегка напрягаясь. - А почему это вас интересует?
  - Сейчас узнаете, Алексей, - Беляев успокаивающе машет рукой, - не волнуйтесь.
  Он откидывается на комендантском стуле и, приняв, наконец, наиболее удобную позу для рассказа (нога за ногу, левая рука в бок, правая держит в воздухе воображаемый поднос), начинает:
  - Как вы, знаете, я здесь, в местном медпункте служу фельдшером общей практики. Обязанности у меня, в общем, не хитрые - оказывать населению доврачебную первичную медико-санитарную помощь. Это если выражаться казенным языком, а если по-простому, то помогать, чем можно, пока скорая не приедет. Я в этом медпункте, считай, уже тринадцать годков служу, все про всех знаю, что у кого болит, чешется, не стоит, и т.д. и т.п. Ну, и меня тут, тоже каждая собака в лицо помнит, соответственно. Так получилось, что среди местных полисменов я пользуюсь особенной популярностью - ни раз и не два каждого из них спасал от обстинентного синдрома, а проще говоря, от жестокого похмелья. Они же не могут к себе в госпиталь пойти с такой жалобой - мигом с работы турнут, а ко мне, пожалуйста, один укольчик и все шито-крыто, ни каких мед книжек, все на доверии. А некоторых, бывало, и из запоя выводил...
  Беляев говорит, не спеша, сопровождая рассказ кивками головы и, жестами своих огромных ладоней. Иногда он чуть привстает и наклоняется к нам, делая, таким образом, ударение на фразе, наверное, чтобы аудитории стал более понятен ее смысл. Аудитория, то есть мы (Боря и я), внимает. Слова Беляева, просты и понятны, и сам он - огромный и лысый - прост и понятен, но меня не оставляет ощущение какого-то наигрыша, неправды, небывальщины, обмана даже...
  - Это была, как у нас говорят, преампула, господа, а ампула такова: приходит, вернее, прибегает ко мне недавно младший сержант один, молодой совсем, хотя уже мой постоянный клиент, и говорит, что со старшиной Дворниковым какая-то страшная катавасия ночью приключилась, и что мне срочно к нему нужно домой бежать. Ну, схватил я свой тревожный чемодан и бегом! Прибегаю, а там, посреди комнаты стоит этот самый Дворников (тоже мой клиент, только уж полгода как в завязе), в трусах и в майке, глаза бешенные, изо рта слюна капает, а его двое кабанов - сержантов за обе руки держат, смирить пытаются. Ей богу, скульптурная группа Лакоон, да и только! Ну, думаю, дело ясное - допился, голубчик до делирия, и без промедления галаперидольчику полкубика в казенную часть ему и впорол, как только сержанты его к полу прижали. Через минуты три он и обмяк. Положили мы его на диван, одеяльцем прикрыли, тазик поставили, спи дорогой товарищ, спокойно. И вот тут я заметил, что у него к левой руке наручники пристегнуты, причем второй браслет не защелкнут. Я спрашиваю, вы что, хотели его к батарее приковать, что ли? Нет, что вы, говорит сержант (один из "Локоона"), когда мы вошли, к товарищу старшине вот это пристегнуто было. И достает откуда-то черного плюшевого медведя с оторванными ушами. Представляете? Много я в жизни видел, но чтобы милиционеры медведей плюшевых к себе наручниками пристегивали - никогда.
  Ну, суть да дело, поставил я ему с поливитаминчиками капельницу, а товарищам сказал, что делать нечего, пора его к наркологу, потому как это не шутки - медведей в наручники. Пошел я тогда домой, а на другой день такой интерес разобрал меня, сил нет. Захотелось мне с этим старшиной с глазу на глаз поговорить, узнать, что же там у него случилось. Направился я тогда к нему, якобы чтобы проведать... Интересовало меня, во-первых, откуда он взял деньги на выпивку (я точно знаю, что жена у него до копейки все отбирает), во-вторых, (и в основных) причем тут медведь, и, в-третьих, немного боязно мне было за него, вдруг шизофрения или МДС, не дай бог.
  Беляев перекидывает ногу и сидушка на стуле опасно высовывается из-под его зада.
  - Но, к великому сожалению, старшина Дворников оказался недоступен, поэтому пришлось развязывать язык тому сержанту из "Лакоона". Все вышло на удивление быстро, я думал, будет сложнее его разговорить.
  Беляев делает небольшую паузу, отряхивая свои колени, а потом вскидывает глаза на меня, да так резко, что я непроизвольно откидываюсь на стуле назад.
  - Деньги Дворников получил от вас, Алексей, в качестве взятки, не так ли? Сколько вы ему дали, если не секрет?
  - Пятьсот, - отвечаю я.
  - Для наших палестин многовато... Дворников хранил их долго, ждал, пока жена с дочкой к теще в Брянск уедут. Дождался. И пропил он ваши, Алексей, пятьсот рублей к чертям, в прямом смысле этого слова. Сержант из "Локоона" по секрету сообщил мне, что Дворников, якобы, черта, который к нему за стол подсел, арестовать решил. Гонялся за ним по квартире, поймал, приковал к себе наручниками, хотел уже в отделение волочь демона, но слег. Ну, а вместо него, сами знаете, кто оказался. Теперь все, вроде бы ясно стало, только один вопрос мне покоя не дает.
  Беляев поворачивается на своей сидушке так, что наши глаза встречаются.
  - Алексей, что вы делали на охраняемой территории НИИгеомаша?
  - О, да, комиссар, это я посыпал яд в кофе фрау Мюллер и украл ее бриллианты! - не выдерживаю я.
  - Вы когда-нибудь дошутитесь, Алексей, - говорит Беляев и пытается опять перекинуть ногу.
  Боря успевает подскочить к Беляеву раньше, чем он оказывается на полу. Боре тяжело, он на две - три категории легче, но он справляется. Затем, пока Беляев с трудом по-старчески распрямляется, принимая вертикальное положение, Боря собирает, распавшийся на две составляющие стул.
  В дверь стучат. На этот раз ударов три и они совсем не такие, как Беляевские, а отрывистые и четкие - тум - тум - тум. Мне хочется, чтобы это оказался Мясоедов, с мороза румяный, в овечьем полушубке и офицерской ушанке, как из кино про войну, но это комендантша. Она хочет проверить бдительность - с тех пор, как у меня поселился Боря, она стала ее проверять каждый день. Боря видит в ее подозрительности отголоски расизма и гомофобии, мне же кажется, что все дело в недостаточном размере взятки, которую Боря, запинаясь и краснея, вручил ей на следующий день после приезда.
  Беляев с комендантшей церемонно раскланивается, видимо, они хорошо знакомы. Беляев, поверхностно и вальяжно, комендантша же наоборот, по-деревенски размашисто - поклоны выходят у ее почти до полу, и улыбка при этом на лице елейная до невозможности.
  Закончив с поклонами, Беляев обходит злополучный "гостевой" стул и, обращаясь к гостье, страдальческим голосом сообщает:
  - Что же это делается, Софья Семеновна!
  Софья Семеновна, она же комендантша, делает удивленное лицо.
  - Чуть не расшибся вот, на ваших мебелях!
  Беляев приподнимает стул за спинку, сидушка соскальзывает с него на пол и переворачивается вверх дном. Всем становится видна надпись: "Общежитие МСИ, г. Сениши".
  - Что делать, Виктор Палыч, мебеля у нас старые, а новых-то где взять? - говорит комендантша виновато, нагибаясь за сидушкой, но Боря ее опережает. - Сами знаете, на какие шиши живем...
  - Полноте, Софья Семеновна, это же шутка была, какие могут быть претензии.
  Комендантша неискренне улыбается в ответ и, пожелав нам приятного вечера, уходит, проведя на прощанье взглядом по столу и стоящей на нем бутылке и трем кружкам.
  Мы рассаживаемся по своим местам с той лишь разницей, что Боря забирает гостевой стул себе, а Беляеву подставляет трехногую табуретку.
  И во тут приходит Мясоедов. Только не в овчинном полушубке, а в зимней летной куртке с поднятым воротником, офицерской ушанке со следом от кокарды; в высоких, почти до колен черных унтах, и с деревянным предметом, похожим на рамку от улья под мышкой.
  Мясоедов раздевается на ту же вешалку, что и Беляев, потом подходит к нам и здоровается со всеми по очереди за руку. Наличие Бори в моей комнате его, кажется, совсем не удивляет, он лишь коротко кивает головой, пожимая его ладонь.
  - Мясоедов, - представляется он.
  - Шаригешев, - отвечает Боря.
  Рамка в руках Мясоедова превращается в складной стул, и он, осторожно оседлав его, присаживается к столу между мной и Беляевым. На столе появляется знакомый термос. Воцаряется неудобное молчание.
  - Господин фельдшер интересуется, что мы с вами делали на территории НИИгеомаша, - обращаясь к вновь прибывшему, говорю я.
  - Мы попали туда совершенно случайно, из пещер, а что, собственно, произошло? - отвечает Мясоедов так, будто он только и делал, что ждал, когда его об этом спросят.
  Беляев вкратце рассказывает ему, что же произошло и на лице у Мясоедова появляется жутковатая улыбка.
  - Говорят, от НИИгеомаша сейчас остались одни стены. Все спецы, какие были, разбежались, кто куда, остался только директор и круглосуточный пункт охраны. В столице, я слышал, такие площади тут же захватывают арендаторы, но у нас тут другое дело. Внимание, вопрос: чего там охранять? - вопросом заканчивает свою мысль Беляев.
  - Вот и спросили бы у своего допившегося пациента, - отвечает Мясоедов спокойно.
  - К сожалению это пока невозможно. А вот что видели вы?
  - Мы видели заброшенные аттракционы и потом старшину, как его...
  - Дворникова.
  - Да, именно его. Больше ничего нам увидеть не удалось, увы.
  Беляев вдруг слегка подскакивает на табуретке, словно ему в казенную часть впился острый металлический предмет.
  - Как вы сказали? Из пещер? Вы попали в НИИгеомаш из пещер?
  Мы с Мясоедовым переглядываемся. В его глазах крупными буквами написано: "надо рассказать".
  - Да, - говорю я, - мы случайно вышли, точнее сказать, выползли, из пещер на территорию этого самого охраняемого в мире НИИ.
  - Расскажите, - требует Беляев.
  Я рассказываю все, исключая историю с куклой. Мясоедов мне иногда помогает. Боря (он еще не в курсе) и Беляев слушают очень внимательно. И тут я соображаю, что теперь нас стало четверо, то есть оптимальное число для дискуссии под горячительное. И с вопросом, кто будет сегодня на раздаче, похоже, тоже все ясно.
  - Господа! - торжественно произносит Беляев. - А не хотите совершить небольшой вечерний вояж по окрестностям? Во-первых, здесь, как говорил один деревянный персонаж, явно сокрыта какая-то тайна, а во-вторых, я должен убедиться, что Дворников вменяем, исключить шизофрению. Я больше чем уверен, что это обычный алкогольный делирий - белая горячка, по-простому - но надо проверить. Хотя мужика по-человечески жалко, со службы его точно попрут.
  
  
  38. Боря Шариков
  Борино...
  
  На другой день после приезда в Сениши Боря взялся за роман. Ему почему-то казалось, что именно здесь его детище обретет наконец-то недостающие части и выйдет из-под пера молодого писателя Бориса Шарикова (именно под таким псевдонимом Боря и собирался явить себя миру) первое его крупное произведение. Он часто представлял себе, как кладет на стол Алексею папку с рукописью и говорит:
  - Вот, полюбуйся, родил.
  А Алексей, немного недоумевая, берет в руки толстый "кирпич" и произносит удивленно (именно этот момент Боре нравилось представлять больше всего):
  - Не ожидал, старик. Честно, не ожидал.
  Дальше Боря думал сделать несколько копий, пойти на почту и разослать их в разные Московские издательства, а месяца через три, должно быть, когда придут из этих издательств согласительные письма, выбирать между ними, не зная кому бы отдать предпочтение...
  Если с будущим у Бори все, более-менее было ясно, то с настоящим образовались некоторые проблемы. Во-первых, для успешного завершения предприятия ему не хватало самой малости - персонального компьютера с выходом в Интернет. Само собой, Боря мог печатать и на машинке, или даже писать от руки, но (во-вторых!) ему просто необходим был контакт с большим братом. Он убеждал себя, как мог, что тут нет никакой зависимости или еще чего, просто так привычнее, так надежнее...
  С компьютером вопрос решился просто - Алексей без торговли и условий одолжил Боре свой ноутбук, а вот с Интернетом вышел конфуз. Оказалось, что во всем городе он имеется только на центральном почтамте, что Борю никак не устраивало. Боря, который был склонен видеть в таких вещах очередной нож в собственную спину, отнес сей факт на счет враждебности места, куда приехал.
  Кстати, место, где он непосредственно стал обитать, то есть комната общежития, или, гостиницы полулюмпен класса, как его называл Алексей, приняла Борю без разговоров, а вот весь остальной город, кажется, не особенно радовался его появлению. Нечто похожее Боря ощущал в Москве, только в расплывчатой, не формализуемой форме; здесь же негатив стал отчетливым и понятным, как тень на асфальте от мощного фонаря. Боре не надо было объяснять, почему так происходит, он просто принял это как свершившийся факт, и старался поменьше выходить из общежития, особенно в сумерки.
  С новыми знакомыми Алексея у Бори дела обстояли тоже не очень гладко. Алексеева девушка, весьма привлекательная, не то кореянка, не то казашка - Лена Мао - при встрече осмотрела на Борю с некоторым скептическим интересом. Тогда он не придал этому никакого значения, но несколько позже его посетила догадка, что Лена оценивает мужчин по какому-то известному только ей критерию. Лицо, рост, фигура и физическая привлекательность вообще были тут не причем.
  Алексей и Лена иногда приглашали Борю погулять вместе или посидеть в каком-нибудь заведении. Они были не из тех странных пар, которым всегда нужен кто-то третий для развлечения, просто Алексей, таким образом, проявлял свое гостеприимство. Боря никогда не отказывался и всегда вел себя именно так, как, ему казалось, от него и ждут.
  Боре было интересно с ними, но многие вещи в Ленином поведении вызывали у него недоумение. Стиль ее верхней одежды и макияжа казался Боре анти-женственным, а странная манера в присутствии мужчин поносить женский род, вообще не укладывалась в его представления о том, как должна вести себя девушка в компании.
  Получалось, кстати, это у нее всегда довольно убедительно, и Боря подумал, не является ли эта вывернутая наизнанку вечная темы женских разговоров - "все мужики - сволочи" - проявлением какого-то странного Лениного альтер эго.
  - Я вам вот что скажу, мужики очень примитивны, но это не мешает им быть гениями. - Говорила она, обращаясь к Боре и Алексею. - Женщины устроены гораздо сложнее, но на этом их достижения обычно заканчиваются.
  Или:
  - По большому счету, женщины мало отличаются от мужчин. Первые рожают детей, а вторые - произведения искусства. Еще неизвестно, кто больше мучается родами! Для меня, особой разницы между ними нет. Се человек! И больше ничего.
  Или, еще:
  - Мир, в котором мы все живем, построен мужчинами. Так вышло. Можно сколько угодно пищать о женской исключительности, но это так. Кстати, тому положению, которое сейчас занимают женщины в обществе, они полностью обязаны двум мировым войнам, которые, разумеется, затеяли мужчины.
  Или, вот такое:
  - Женщины пускают мужчин в свое тело, а мужчины женщин в свою душу. А это гораздо глубже...
  Еще, у Лены была неприятная привычка вытягивать из собеседника информацию, не делясь взамен никакой информацией о себе.
  - Они тебе нарочно поручили это дело. - Сказала она Боре, после того, как он выложил ей всю свою непростую историю. - Подставили, понимаешь?
  Боря и сам подозревал в этом злой умысел, потому как разработать небольшую дрянь на гусеницах для выпускника его кафедры было одним удовольствием, а вот конуру для хомячка - мукой мученической, но все равно учтиво покивал в ответ. Дескать, спасибо за то, что открыла глаза.
  А однажды Боря подслушал, как Лена делилась с Алексеем впечатлениями о нем самом.
  - Он странный и на кота похож, - сказала Лена и очень убедительно скопировала Борину манеру щуриться и опускать вниз уголки рта. Алексей засмеялся в ответ.
  Боря не обиделся - он давно перестал обижаться на кого-либо, тем более, на девушек и лучших друзей - напротив, ему очень понравилось, что Лена применила слово "странный" в его адрес.
  
  Алексей не ночевал "дома" два или три раза в неделю. В остальные дни он приходил в общагу поздно, когда Боря уже лежал на своей койке и пялился в мерцающий экран "Юности". Алексей шумно раздевался на единственный в комнате стул со спинкой, шел в одних трусах в ванную, бормоча при этом что-то себе под нос. Потом еще долго бродил из ванной в комнату и обратно, мешая Боре сосредоточиться на нечетком изображении в пластмассовом ящике на длинных черных ножках. Затем, наконец, успокаивался и, овладев раскладушкой, забывался беспокойным музыкальным сном.
  - Спать ложился дядя Степа, слышно было за версту, - говорил Боря и выключал телевизор.
  В одну из таких ночей Боре приснился цветной и очень странный сон, такой яркий и четкий, что он даже немного испугался, когда перед его глазами замелькали первые кадры. Боря смотрел этот свой сон, как широкоформатный кинофильм, то есть был зрителем, а не одним из персонажей, как это обычно бывало.
  Главными действующими лицами сна оказались его друзья и новые знакомые - Алексей, его подруга Лена, Мясоедов и Беляев. В массовых сценах Боря разглядел несколько институтских знакомых и коллег по работе, а в самой маленькой и неприметной роли - своего бывшего начальника, Шуру Баринова. Боре показалось даже очень логичным то, что Баринов удостоился именно такой мелкой и никчемной роли в его сне.
  Остальные персонажи выглядели несколько иначе, чем в жизни. Алексей, например, был моложе. То есть, только выглядел моложе, на самом деле, ему было те же тридцать два года, что и в жизни. Как там получалось, Боря не понимал.
  У Лены были белые вьющиеся волосы и голубые глаза. Она была одета в светлое старомодное платье с завышенной талией, и, тем не менее, это была Лена.
  Мясоедов появлялся в кадре не часто, но всегда эффектно. То врывался в него верхом, то опускался с неба на парашюте, и каждый раз в узком мундире со слепящими глаза золотыми эполетами. Разумеется, он был достаточно строен, чтобы находиться внутри этого мундира.
  Иногда кино превращалось в такую разновидность театральной постановки, когда актеры со сцены обращаются в зрительный зал.
  - Я никак не могу понять причину вновь возникшего ко мне женского интереса, - спросил Борю Алексей, когда в кадре не было Лены.
  - Леш, ты похудел, - ответил Боря.
  - И чего? - удивился Алексей.
  - Ничего. Стал более привлекательным.
  Алексей приветливо махнул Боре рукой, мол, понял, и действие продолжилось.
  Но весь этот балаган развитию сюжета, который один в один повторял Борин роман, не мешал ни капли. Боря понял это сразу, практически с первых кадров. С необыкновенным интересом всматривался он в это необычное кино, но вскоре к интересу добавился страх, что, когда действие подойдет к моменту, на котором закончился его недописанный роман, кино тоже закончится.
  Но случилось чудо. В то мгновенье, которого Боря ждал и боялся, действие, как ни в чем не бывало, продолжилось, и он своими глазами увидел то, что никак не могло осилить его собственное воображение. Развязка оказалась неожиданной и красивой. Боря и представить себе не мог, что так можно выйти из безнадежного пике, в которое он загнал свой роман. Теперь Боря боялся одного, что он не запомнит (как это обычно бывает во сне) того, что он только что увидел.
  Когда экран погас, как и полагается в таких случаях, зажегся яркий свет. От неожиданности Боря открыл глаза, но тут же закрыл их - в комнате было очень светло от невозможного зимнего солнца.
  Боря снова аккуратно, одно за другим разлепил веки и посмотрел на часы. Было уже три часа дня, а это означало, что Боря без задних ног проспал больше двенадцати часов кряду. Вдруг Боря почувствовал какие-то перемены вокруг и внимательно осмотрелся. Но все было как всегда, обычный утренний бардак, только Алексеева раскладушка была необычно аккуратно по-военному застелена.
  Как ужаленный, Боря вскочил с постели и бросился к ноутбуку, который Алексей, к счастью, не утащил на работу; включил его, открыл новый текстовый документ и стал быстро, не исправляя грамматических ошибок и опечаток, переводить в слова то, что некоторое время назад видел во сне.
  Борины страхи оказались напрасными - он ничего не забыл.
  К шести часам работа была закончена. Боря распечатал на старом матричном "Эпсоне" (который сам некоторое время назад нашел на помойке и починил) финал, быстро его пробежал (всего у него вышло пять листов) и вложил их в папку к уже написанной части. Теперь Борин кирпич наконец-то был готов. Боря обхватил папку обеими руками и неожиданно для самого себя заплакал.
  Минут через пять он уже расхаживал по комнате, раздумывая, что будет делать с романом дальше. Сначала Боря хотел его отложить, скажем, недельки на две в ящик стола, а потом прочитать весь, не спеша, от начала и до конца, но не смог удержаться от соблазна и раскрыл на первой странице. К его удивлению там он обнаружил, прикрепленный канцелярской скрепкой, небольшой желтоватый листок с текстом, написанным от руки перьевой ручкой:
  Здравствуйте.
  Мы прибегли к такому типу контакта с вами потому, что никакой другой в вашем случае не может быть использован. Мы понимаем природу вашей реакции на нашего представителя, который не так давно нанес вам ознакомительный визит. Не корите себя за то, что вы сделали, вернее, собирались сделать. Это заговорил в вас хорошо знакомый нам человек неразумный, каким мы знаем его очень давно. Мы делаем все, чтобы сделать вас (людей) лучше с нашей точки зрения и полезнее для самих себя, и это уже много лет нам с переменным успехом удается.
  Прямо скажем, Борис (если вам угодно использовать это имя), Вы нам очень нравитесь. Вы полностью отвечаете нашим представлениям о том, каким именно должен быть (стать) человек. Вам может показаться, что здесь имеет место Ваша исключительность в каком-то отдельно взятом направлении. Спешу Вас разочаровать - способности в человеческом понимании этого слова, нас интересуют мало, поскольку у вас ценится совсем не то, что мы рассматриваем как нечто исключительное. По сему, позвольте более детальное обсуждение этого вопроса отложить на неопределенный срок.
  Итак. Ваш роман дописан. Не стоит преувеличивать нашу помощь в его написании, но также не надо раздувать и собственные заслуги.
  В качестве некоторого вознаграждения за оказанную помощь, мы попросим Вас остаться в этом городе еще некоторое время. У нас к Вам имеется предложение, от которого Вы в любой момент можете отказаться.
  
  P.S. Ваши хомячки чувствуют себя хорошо.
  
  
  39. Алексей Цейслер
  Истории на ночь
  
  Старшина Дворников действительно оказался лысым, как женская задница. Вдобавок, его череп сверху был такой неуклюжей формы, что стало понятно, почему он даже в помещении не снимал фуражки.
  В наркологическое отделение городской больницы нас пустили только после вмешательства Беляева. Местные нижние чины в несвежих белых халатах оказались очень несговорчивы. Когда мы зашли в палату, Дворников, сидя на своей койке, принимал пищу. Одет он был ровно так, как я представил его себе тогда на допросе, от чего губы мои сами собой разошлись в ухмылке.
  Небольшой ложкой Дворников хлебал что-то желтое из яркого пластикового пакетика. Занятие это занимало его так сильно, что нам удалось пройти внутрь незамеченными и расположиться вокруг его койки полукругом.
  - Добрейший денечек, Николай Иванович, - говорит Беляев, нагибаясь и протягивая ему ладонь.
  Дворников, застигнутый врасплох, отвечает на рукопожатие с втянутой в плечи шеей. Он обводит нас своими красноватыми глазами, в которых читается нешуточный испуг. "А он, похоже, трус", - думаю я, и мне становится теплее от этой мысли.
  - Не волнуйтесь, эти люди, мои друзья, - успокаивает его Беляев, и, не давая противнику прийти в себя, продолжает: - Мне хотелось бы уточнить кое-что, всего пару вопросов. Вы не против? Это не займет много времени, я просто хочу кое-что выяснить...
  Не прекращая говорить, Беляев берет у соседней койки стул для посетителей и, пододвинув его почти вплотную к Дворникову, садится. Мы с Мясоедовым встаем по обе стороны от Беляева, а Боря у двери. Теперь Дворникову отступать некуда - по бокам мы, позади стена.
  - Пожалуйста, опишите, как выглядело существо, которое вы хотели пристегнуть к руке наручниками, в тот злополучный вечер? - не меняя интонации, спрашивает Беляев.
  Дворников мнется и прячет глаза. Похоже, ему за что-то очень стыдно.
  - Так как же, все-таки он выглядел? - повторяет Беляев.
  - Я уже все рассказал, - наконец, подает голос (такой же испуганный, как и глаза) Дворников, - мне сказали, что это была галлюцинация на почве запоя...
  - Да, возможно, так оно и есть, только у меня возникли в этом некоторые сомнения...
  - Какие еще сомнения?
  - Понимаете, я не до конца уверен в том, как бы это сказать, была ли то галлюцинация. Поэтому я и прошу вас описать поподробнее то, вернее, того, кто подсел к вам за стол в тот вечер.
  Дворников меняется в лице - теперь это уже не испуг, а самый настоящий страх. Пакетик с чем-то желтым и ложка, которые он все еще держит в руках, заметно подрагивают. Беляев аккуратно вынимает у него из рук и то и другое и кладет на тумбочку.
  - Я же говорил, говорил, а мне никто не поверил, - бормочет Дворников, - я же говорил... он был такой, маленький, мохнатый. Сначала думал - на голове рога, потом присмотрелся - не рога это, а уши, вверх торчат...
  - Чего он от вас хотел? - резко спрашивает Беляев.
  - Чтобы я рассказал, где вещ док...
  - Какой еще вещ док? - в унисон с Мясоедовым спрашиваем мы.
  Дворников подбирает ноги и заслоняет руками лицо руками.
  - Не пугайте его, господа, - вмешивается Беляев, - Николай Иванович, продолжайте, прошу вас.
  - Я не знаю, какой, - бормочет Дворников.
  - Николай Иванович, расскажите нам все по порядку, пожалуйста. Обещаю, мои коллеги не будут вас перебивать.
  Дворников опускает руки. Его ноги опять касаются пола, он трясет головой, резко шмыгает носом, и утеревшись рукавом своего спортивного костюма, начинает:
  - Я, это, долго в завязе был, месяцев пять... А тут Жена с дочкой к теще уехали на выходные... вот я и... в общем, в субботу отоварил одну заначку (смотрит на меня). Ну, водочка, там, закусочка - все, как полагается. А в воскресенье еле проснулся - очень плохо мне было... так плохо, что думал помру... ну, и решил, я, это, поправиться. То-о-олько первую протолкнул, как вдруг, бац - звонок в дверь. Я чуть в штаны не нагадил, думал, жена раньше времени вернулась. Подхожу тихонько к двери, раз в глазок, а там кто-то из наших стоит, только вот кто, понять никак не могу, ну я и открыл. Оказался молодой, из новеньких, зовут Руслан. Мелкий - страх, метра полтора в прыжке. В туалет попросился, сказал, что в патруле был, и приспичило ему прямо на улице. Я его, конечно, пустил, без вопросов - это же такое дело, когда в патруле приспичит! Потом, когда он свои дела поделал, я его к столу позвал, он, было в отказ, мол, патруль и все такое, до двадцати трех ноль-ноль как стекло, а я ему говорю, давай стошечку на посошок, что б веселей в патруле было, а он так к двери, к двери... и смылся, даже руку на прощанье не пожал. Ну, думаю, хрен с тобой... и тут во всей квартире свет вырубили...
  Дворников снова издает трубный звук ноздрёй, утирается и продолжает:
  - Как он вошел, я не заметил, наверное, Русланом дверь за собой не захлопнул, он и проскочил. Я пошел пробки проверять, возвращаюсь на кухню - сидит. Маленький, волосатый. Я его не очень-то разглядел - темновато было, да и... в общем, повело меня, слегка.
  - Понятно. О чем вы с ним говорили? - осторожно спрашивает Беляев.
  - Честно говоря, я мало чего помню. Мы с ним выпили... точнее, это я выпил, он только смотрел. Потом он мне долго о чем-то рассказывал, кажется, о каком-то комитете, который сокрытием от населения самых важных научных открытий занимается, или о какой-то там цензуре, точнее не скажу... не помню. Потом он стал выспрашивать, что якобы недавно где-то здесь наши, ну, менты, нашли что-то очень странное, но, что именно, не сказал. Потом предложил от алкоголизма лечиться каким-то там способом, потом еще что-то, не помню, и так он мне надоел, что я захотел его арестовать. Не люблю я, когда мне вот так по ушам ездят...
  - Странное желание, ничего не скажешь, - подает голос, до этого не сказавший ни единого слова, Боря.
  - А ты послужи с мое...
  - Полно, господа, полно, - встревает Беляев, - что было дальше, Николай Иванович?
  - Дальше? Дальше позор на мою седую голову, - Дворников снова прячет глаза, - засранец прямо между моих ног удрал. Я его, вроде, схватил за руку, браслетом пристегнул, но, когда включили свет, оказалось...
  - Что это был плюшевый медведь вашей дочки?
  - Он самый, мать его! Ума не приложу, как я мог перепутать...
  - А как, вы говорите, выглядел милиционер, который пришел первым? - спрашивает Боря, отделяясь от двери, которую он все это время подпирал. Молодой, маленького роста, еще что?
  - Еще - рыжий. И в сапогах со шпорами... - выговаривает Дворников так, будто к нему только что вернулась память. - Я еще тогда подумал, зачем ему шпоры, у нас же в отделении ни одной лошади-то нет. Это только в Дмитрове или, может в Истре конный взвод есть, а у нас-то откуда...
  - Ну, вот и хорошо, Николай Иванович. - Беляев поднимает ладони, как будто сдается. - Мы не будем вас больше мучить. А в качестве вознаграждения могу предложить вам вот это, - он делает знак Мясоедову, в левой руке которого эффектно появляется блестящая фляжка с красной звездой на боку.
  В красных глазах Дворникова по очереди сменяется несколько взаимоисключающих выражений. Испуг, недоверие, радость, затем снова испуг и недоверие.
  - Берите, берите, - говорит Беляев, - пара глотков вам сейчас будет даже полезно. Тем более, врачей сейчас нет, никто не заметит...
  Дворников вырывает фляжку у Мясоедова из рук, сворачивает ей шею, жадно опрокидывает в себя и замирает. Наверное, так должен вести себя отравленный смертельным ядом человек, которому в последний момент посчастливилось раздобыть противоядие. Дворников отрывает флягу ото рта и рука его, сжимающая маленькую блестящую емкость, безвольно падает на кровать. Затем он делает глубокий протяжный выдох и откидывается на стену, принимая полулежачее положение. Лицо его, прежде сероватое, идет сначала небольшими розовыми пятнами, а потом полностью меняет цвет на светло-малиновый.
  - У нас всего пару минут, господа, - шепчет мне Беляев, - потом он вырубится. Спрашивать буду я.
  Действительно, глаза Дворникова, если можно так сказать, мутнеют на глазах, и теперь он производит впечатление человека, которому вместо противоядия дали другой яд, просто несколько оттягивающий развязку.
  - Расскажите теперь про вашу службу в НИИгеомаше, Николай Иванович, - быстро и уже нормальным голосом спрашивает Дворникова Беляев и пододвигается к нему поближе.
  - Да какая там служба, - машет рукой Дворников, - дежурство сутки/трое. На территории пост охраны - будка с сортиром и телеком - в ней постоянно два человека находиться должны. Обычно сержант и рядовой. Работенка - не бей лежачего, ничего не происходит, хочешь - спи, хочешь - телек зырь...
  - Так уж ничего и не происходит?
  - Ну, все было прекрасно, пока вот этих поймали, - Дворников нетвердо проводит рукой в нашу с Мясоедовым сторону, - а потом все кончилось. Тако-о-о-й кипиш подняли, ма-а-ма дорогая... дыры в заборе заткну-у-ули, колючку пове-е-есили...
  - А кто сейчас там дежурит вместо вас?
  - А никто, - уже заметно заплетающимся языком ответствует Дворников, - пост-то лик-квиди-и-ировали, а вместо наших посадили туда какую-то вохру невнятную... из Дмитрова...
  Дворников, похоже, совсем плох. Глаза его то и дело сами собой слипаются, а жирное тело колышут плавные судороги. Беляев берет Дворникова за грудки и притягивает к себе.
  - Что же все-таки нашли ваши коллеги в НИИгеомаше? - практически в ухо Дворникову говорит он.
  - А я не зна-а-аю, - нараспев отвечает Дворников, - мне не докла-а-адывают.
  - Может, разговоры какие-нибудь были? - не унимается Беляев.
  - Разговоры? Разговоры были... у нас потрепаться любят...
  Дворников делает выразительные движения языком, иллюстрирующие свою последнюю фразу.
  - Оставьте его, Беляев, - говорит Мясоедов, - вы что, не видите, это же бесполезно.
  Беляев теряет терпение. Он мечет на Мясоедова недовольный взгляд, но продолжает допрос:
  - Тогда, может, вспомните, что еще случилось в тот день, когда задержали вот этих людей?
  - Каких еще людей? - не сразу отзывается Дворников, явно намереваясь отойти ко сну.
  - Вот этих, которые стоят рядом со мной, - со злобой трясет его Беляев за грудки, - ну же, отвечайте!
  Дворников фокусирует на Беляеве мутные, как вода в Москве реке, глаза и начинает медленно, слово за словом, формулировать свою, должно быть, последнюю на сегодня мысль:
  - Вопросы, гражданин... здесь задаю я, - и, заваливаясь на бок, заканчивает: - я тебе товарищ старшина, а не титька тараканья...
  
  И мы опять в общаге.
  Все по местам - Беляев на разливе, выпускает, томившегося у него в портфеле, "Белого аиста". Мясоедов режет колбасу, ловко орудуя Бориным макетным ножом, который тот зачем-то привез с собой из Москвы.
  По дороге Мясоедов забежал в гастроном и набрал там целый пакет закусок, в основном мясных, что характерно. Мотивировал он свои действия следующим (дословно): - "Сегодня у меня в достаточном количестве имеется того, что в Советском Союзе называли "витамин Д". Другими словами, господа, я угощаю".
  Боря быстро почистил картошку и варит ее в большой кастрюле, непонятно откуда взявшейся у меня на кухне. Один я не у дел. Но мне простительно, я предоставляю площадь.
  Несмотря на бодрящий, предшествующий пьянке антураж, на кухне висит непонятное молчание. Говорить неохота, по крайней мере, мне.
  Ведомый опытной Беляевской рукой, "Белый аист" совершает круг над столом, на несколько секунд зависая над каждой из четырех рюмок. Тостует разливающий.
  - Ну, что ж, господа, - произносит он торжественно, - за встречу, и желаю всем санитарно-эпидемиологического благополучия.
  Мы выпиваем и закусываем, но продолжаем молчать, точнее, молча жевать.
  - Что молчите, господа искатели приключений? - пытается нас растормошить Беляев. - Неужели ни у кого нет никаких вопросов?
  - Римское первое, - отзывается Мясоедов, не переставая выдавать из-под ножа аккуратные эллипсы сырокопченой колбасы, - кто же все-таки приходил к Дворникову? Римское второе, зачем вы его напоили?
  - Начну со второго, - Беляев закупоривает коньяк и ставит бутылку, как мне кажется ровно по центру стола. - Напоил я его из сострадания, и не более. По первому же пункту я больше чем уверен, что к нему никто вообще не приходил. Ни милиционер, ни тот, мохнатый. Помните, он сказал, что предлагал своему коллеге выпить, а тот отказался, потом не пожал на прощанье руку, помните? А то, что он не смог мохнатого наручниками пристегнуть, тоже помните? Это свидетельствует о том, что ни один из его гостей не был, так сказать, реален. Это были галлюцинации, до которых, как вы понимаете, нельзя дотронуться.
  - Никогда не поверю, что с глюками можно так вот общаться, - говорит Мясоедов, продолжая резать.
  - Это потому, что вы не алкоголик. - Отвечает Беляев. - Миновала вас чаша сия в ваших люфтваффе... зрительные и слуховые галлюцинации такие же неотъемлемые симптомы алкогольного делирия, как и бессонница, подавленное состояние, вегетативные и вестибулярные расстройства. Вот, простой вам пример: один мой пациент, назовем его, Владимир Ч. во всех подробностях описывал мне одного странного персонажа, присутствие которого, он ощущал в состоянии похмелья повсеместно, с тех пор, как окончил военное училище. Владимир называл его Пьер Гарр, хотя имя в данном случае несколько условно. По его словам, это был небольшого роста мужичок в застиранной, с олимпийским мишкой на груди майке, растянутых тренировочных штанах, вьетнамских полукедах и белой, с пластиковым козырьком кепке. Из заднего кармана штанов у него всегда торчала мятая пачка "Ту-134".
  - И на какие же темы он с ним общался, этот ваш пациент? - уточняет Мясоедов.
  - Пьер Гарр обычно шел рядом с ним утром на работу и шептал на ухо: - Ты все равно опоздал, - и тащил Владимира Ш. к пивному ларьку; а в ресторане подсовывал ему в руки меню, открытое на странице "крепкие алкогольные напитки", когда уже давно пора было уходить, и так далее, и тому подобное.
  - Все равно, мне такое объяснение не кажется особенно убедительным, - Мясоедов прирезал последнюю колбасную попку, и, наконец, садится на свое место. - Уж больно у вас все просто.
  - Поддерживаю, - кивает Боря.
  - Алексей, а что же вы? - обращается ко мне порозовевший Беляев.
  - Я - ученый, и потому занял ни к чему не обязывающую и довольно удобную позицию: "Почему бы и нет?" - отвечаю я.
  - Узнаю академическую школу! - аплодирует мне Беляев и тянется за коньяком. - Давайте тогда за понимание миропонимания!
  "Белый аист" снова кружит над столом. Мясоедовские колбаски и Борина картошечка идут на ура; лица собеседников делаются роднее, и говорить становится проще. Первоначальная тема разговора за бесперспективностью задвигается в дальний угол, а на передний план выступает обычный пьяный треп четырех немолодых мужчин.
  - Разрешите поинтересоваться, а отчего вы, собственно, "вампир"? - вдруг нападает на Мясоедова раскрасневшийся Беляев. - Это вас в армии так окрестили?
  - "Вампир", должно быть, оттого, что Мясоедов, - отвечает Мясоедов, пытаясь поддеть вилкой очередной колбасный эллипс, - студенты приклеили. В армии я был "телом".
  - Телом? Интересно, интересно...
  - Ничего интересного, обычная дурацкая история.
  - Просим, просим...
  Так и не добившись своего, Мясоедов откладывает вилку в сторону.
  - Ну, ладно, - произносит он решительно, - дело было на втором курсе училища, в Камышине. Висели мы как-то на нехорошей квартире в частном секторе, у одной раскрепощенной гражданки, Марфы, кажется. Да, да, у Марфы, точно. Под новый год, а может, сразу после, уже не помню, приземлились у нее практически всей эскадрильей, то есть, по-гражданскому всей группой, ну и девиц местных с собой притащили. Пили крепко - летчики, куда деваться - и ближе к ночи сморило меня прямо за столом. Первый раз со мной такое случилось, ей богу. Ну, отнесли меня, в другую комнату, чтобы процессу не мешал, на какой-то диван уложили, и тут кто-то заметил в углу кучу всякого похоронного барахла - венки, цветы пластмассовые - видать, хоронили кого-то из соседей недавно. Вот мои черти с перепою и решили мои похороны устроить. Руки мне на груди скрестили, свечку зажгли, обложили всей этой дрянью похоронной по периметру, в общем, форменный покойник получился.
  - И зачем это все, позвольте спросить? - интересуется Беляев.
  - Как вам сказать, для разнообразия. В общем, устроили по мне Брежневские соколы настоящие поминки. И понеслось - комэска речугу толкает, о том, какой я хороший человек был, курсанты за упокой моей души, стоя, не чокаясь, пьют, девицы у моего одра голосят... вой, говорят, стоял на весь квартал. Я этого, конечно ничего не помню, друзья на другой день рассказали.
  - И что потом?
  - Потом? Потом проснулся я, оттого, что пластмассовый цветок мне в шею больно впился. И, представьте себе картину - лежу я в форме весь в цветах, руки на груди, в руках свеча догорает, девки вокруг зареванные - ужас, да и только. Открыл я глаза, начал что-то мычать со страху... тут, конечно радость неподдельная, девки, все, как одна целовать меня бросились, господа курсанты пить за мое чудесное воскрешение, хором ура кричать, в общем, такое началось... С тех пор "тело" ко мне и прицепилось.
  - Да уж, ничего не скажешь, вжились в образ, - говорит Боря, - хорошо, что не закопали.
  - Это не так уж сложно, вжиться в образ, - медленно произносит Беляев, - здесь не важно, какой именно это будет образ, главное, что в это время думать.
  Мы смотрим на него вопрошающе.
  - Я, когда служил в театре юного зрителя, - продолжает он, - несколько лет подряд играл манную кашу. Без масла. По два спектакля в день со среды по пятницу, и по одному в субботу и в воскресенье. Понедельник, вторник - выходные. И думал, представьте, как манная каша!
  Мы смотрим на него с недоверием.
  - Да, покойников я тоже играл, точнее, одного покойника. В спектакле "Московская Золушка" играл труп прекрасного принца. Лежал в гробу все первое действие, только это было уже не в ТЮЗе, а в Саратовском драматическом.
  - Что вы делали в театре, вы же фельдшер? - спрашиваю я с еще большим недоверием.
  - Служил Мельпомене, что же еще. На полставки. Пока был молодой и кудрявый, играл революционных матросов, пьяных тюремщиков, революционную же парижскую шпану и прочее. Король массовки. А как после тридцати облысел и растолстел, Мельпомена перестала нуждаться в моих услугах, повернулась ко мне задом, и я уволился.
  - Вам что, была нужна аудитория? - спрашивает Мясоедов.
  - Думаю, нет. Просто, как я уже докладывал Алексею Германовичу, я не очень-то жалую человеков, так уж вышло. А театр - это превосходное место для того, чтобы реализовать свою нелюбовь к ним. Со сцены ненавидеть проще. Театр в этом смысле помогает.
  - Беляев, я вам не верю. Признайтесь, вы врете.
  - Клянусь своим эпидермисом! - Беляев поднимает вверх правую руку.
  - Это очень по-медицински, Беляев, клясться тем, чего, что через некоторое время отрастает само собой.
  Беляев хохочет и крепко жмет Мясоедову левую руку. Мясоедов отвечает ему тем же. Они нравятся друг другу, это заметно. Я не ревную, не имею такой дурацкой привычки. Тоже мне дело, ревновать одного мужика к другому. И, все-таки, мне это не очень приятно...
  "Белый аист" идет на следующий заход.
  Я чувствую, что постепенно начинаю впадать в некоторое оцепенение. Совершать какие-либо движения, даже опрокидывать рюмку, становится лень. Дыхание делается размеренным, веки тяжелеют, локти для устойчивости упираются в колени. Медленно гаснет свет. Голова при этом остается чистой - многоэтажные мысли, четкие и все как одна, гениальные, непрерывно мелькают в темноте. Иногда извне слышатся чуть искаженные голоса моих собутыльников, как будто я сижу рядом с радиоприемником, который сам по себе, то включается, но выключается. "Господи, как хорошо, - думаю я, - что они все при деле".
  - На самом деле, диссиденты - это миф. - Горячо заявляет Боря. - Да, да, миф. Девяносто девять процентов из тех, кто сейчас позиционирует себя как диссидент - обычные уголовники, сидевшие в СССР за мошенничество и финансовые преступления. Девяносто девять процентов из оставшихся, трепали по кухням про Леню, но при этом активно сотрудничали с конторой глубинного бурения. Что остается? Единицы. Вот эти-то и выражали фиговый протест власти. Только вот их малое число несло не столько вреда, сколько пользы. Знаете, как сорняки в малых дозах увеличивают урожайность? Сейчас эти шавки, конечно, присваивают себе лавры победителей Империи Зла. Хотя развалили ее, конечно же, не они, а само политическое руководство страны и созданная им уникальная по своей разрушительной способности порода людей - партийная номенклатура...
  Сквозь дрему я слышу, как Беляев рассказывает свою версию распада великого - могучего, затем радио опять выключается.
  - Столицу в Питер перенесли совершенно обоснованно, я считаю, - басит Мясоедов, - Москва - город пошлый, продажный. Большой толкучкой всегда была эта ваша Масква! Какая уж тут столичность, срам один. Вот, Питер - другое дело. Он весь как... римский форум... как...
  - А мне так кажется, что у нашей тронутой страны должна быть именно такая столица, а не чахоточный европеоид на костях! - парирует Боря.
  - Москва, господа, означает болото, - вступает Беляев.
  Я просыпаюсь. Резко, будто кто-то схватил меня за ухо и потянул вверх. Все, что я вижу вокруг, кажется неестественно четким и ярким.
  - А не послать ли нам, господа, гонца? - грохочет Мясоедов. Он уже снял куртку и свитер и сидит в зеленой военной рубашке с закатанным левым рукавом. Он весь красный, на его лбу блестят маленькие капельки пота.
  
  Темнота повсюду. Я выхожу на мороз и жадно вдыхаю колючий воздух. Прямо по курсу, в направлении парка, горят несколько фиолетовых фонарей, освещая дорогу к единственному в городе круглосуточному источнику алкоголя. Под первым стоит маленькая женская фигурка, одетая во все черное.
  
  
  40. Алексей Цейслер
  Вы что, все сговорились?
  
  И опять я у Беляева на лекции. Сижу на последней парте рядом с, должно быть, самым великовозрастным слушателем, которого я еще в прошлый раз приметил - мужиком за пятьдесят.
  По правде говоря, я не знаю, что я здесь делаю. Просто пришел и все. Но вот как именно я пришел, точно не помню. Идти сюда, вроде, не собирался, ноги как-то сами привели.
  - Главное в этом деле двигаться. - Говорит Беляев. - Во всех смыслах этого слова. Перебирать ногами - идти, шагать, бежать, дви-гать-ся! И еще мозгами шевелить, также как ногами. Постоянно о чем-то надо думать, но только не о ней!
  Сегодняшняя лекция посвящена тому, как надо закруглять затянувшийся роман. Сейчас Беляев рассматривает тот случай, когда роман закруглился без вашего на то согласия, то есть, когда его закруглила противоположная сторона. Я слушаю в пол уха, в смысле, в полголовы. Тяжело воспринимать какую-то информацию, когда в башке кишмя кишат мысли, мыслищи и мыслишки...
  Надо сказать, Беляевские выкладки, в общем-то, верны. Не настолько, конечно, чтобы мировоззрение мое начало совершать головокружительные кульбиты и сальто, как это иной раз бывало, но что-то все-таки в его построениях такое есть.
  - Но что бы вы ни делали, - продолжает Беляев, - вас обязательно посетит одно, нет, целых два искушения. Первое - это сон. Вам будет хотеться спать, ведь во сне нет мыслей, нет ничего, чтобы напомнило вам о ней... и вам непременно захочется спать, заснуть надолго, и спать, спать, спать... но ведь все равно придется проснуться, а там она, будьте покойны! Первая же мысль будет о ней, так что сорок раз подумайте, прежде чем лечь на боковую.
  Второе, пострашнее будет, - Беляев делает паузу, - это - алкоголь (сдержанный смех в аудитории). В такие времена хочется употребить прямо с утра (смех все громче), но нельзя!
  - Ерунда получается, товарищ лектор! - подает голос мой сосед. - Пить нельзя, спать тоже нельзя, куда ж тогда крестьянину податься? - при этом лукаво подмигивает мне, мол, как я его поддел?
  Аудитория начинает шуметь (на преподавательской фене это называется "бродить"). Беляев высоко поднимает руку, и гул немного стихает.
  - Я же сказал, надо идти! Без сна и отдыха, без допинга и еды...
  Я приблизительно начинаю понимать тот механизм, действие которого так бездарно с точки зрения слушателей пытается объяснить со сцены крупный человек в лиловой блузе. Думаю (почти уверен), что именно он, механизм, привел меня сюда, на это сборище, после того, как Лена мне пьяному среди ночи пыталась что-то такое объяснить.
  - ...и еще, не вспоминать последний разговор! - повышает до крика голос Беляев, - не было последнего разговора, слышите, не было!
  Ну, как это, не было... был, еще как был. Длинный и путаный, как и все, должно быть, последние разговоры.
  Честно говоря, я ровным счетом ничего из ее объяснений не понял, или забыл. Ни почему, ни куда, вернее, к кому, она от меня уходит. Не понял и сначала решил, что это один из ее фокусов. Думал, сейчас она прекратит это все, и мы пойдем к ней, посидим, как обычно обсмеем все на свете и ляжем преспокойно себе спать, а может и не спать, может, у меня даже еще хватит сил на легкий секс...
  Но Лена достала из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернула его и протянула мне на вытянутых руках. Я нагнулся к нему, и... это была та самая "картина", которая обошлась мне в двести кровно заработанных рублей. Меня разобрал (скорее, скрутил) нервный смех. Что это еще за бред? - спросил я. Это не бред, - зло ответила Лена, это игра. Слово "игра" она произнесла со злым и протяжным р-р-р - игр-р-р-ра.
  После она опять начала говорить, опять сбивчиво и непонятно, перескакивая с одного на другое, из прошлого в будущее, из реальности в вымысел. Она говорила про Москву, про то, как жила там с родителями, потом еще про какой-то город, про людей, которые ее окружали и которым она не поверила, потому как вообще мало кому верит, про то как она надеялась найти во мне то, что не нашла в ком-то там еще, но не нашла, поскольку я большой, но еще очень глупый и ничегошеньки не понимаю... А потом она начала махать перед моим носом этим чертовым листком и повторять, что везде, где бы она ни жила, ее преследуют вот эти вот (ее палец указывает на "картину"), и что они повсюду, они везде...
  - Я не хочу делать то, что хотят от меня они, - наконец сказала она. - Мне же от них ничего не надо!
  С каждой минутой разговора мне становилось хуже. Хмель давил на усталые мозги, а откуда-то изнутри, от непонимания и беспомощности, начинала змеей выползать злость. Я решил разом покончить со всем этим, и попытался вырвать лист из ее рук. Я хотел разорвать его в клочки и выбросить в снег, но Лена спрятала его у себя за спиной. Тогда я сделал попытку ее обнять, но она ловко вывернулась, как, наверное, не раз и не два выворачивалась из чьих-то домогающихся ее рук.
  - Я тебя не понимаю! - заорал я.
  - Уходи, - сказала Лена и заплакала. - Меня никто не понимает.
  И это была уже третья Лена Мао. Ни первой, ни, к сожалению, второй Леной Мао тут и не пахло.
  И я пошел. Не помню точно куда, и уж совсем не помню, зачем. Всю ночь я где-то ходил, медленно трезвел, и в проясняющуюся голову мою медленно вселялся кошмар.
  Под утро я, проходя мимо какого-то ужасного старого здания в стиле первых пятилеток, нос к носу столкнулся с растрепанным Мясоедовым, который схватил меня в охапку и поволок к себе домой.
  
  Проснулся я поздно, когда короткий зимний день уже подходил к концу. Тот факт, совершенно безобидный, кстати, для трезвого выспавшегося человека, что я проспал целый день, обрушил мое настроение до минимума. В остальном, я чувствовал себя практически сносно. Голова почти не болела, но, видимо от долгого брожения по улицам, гудели ноги.
  Я поднялся с кушетки и, не одеваясь (Мясоедов не поленился меня раздеть), пошлепал в уборную. Там меня несильно однократно вырвало. Легче мне от этого не стало, и настроение ухудшилось еще больше. Это было похоже на формальную расплату за совершенные вчера прегрешения - вроде бы и наказан, но как-то не серьезно, по-детски. В очередной раз, пообещав себе больше никогда в жизни не пить, я, прихрамывая на обе ноги сразу, пошел на кухню.
  Там, в самом углу, между плитой и колонкой, спиной к столу сидел Мясоедов, на коленях у которого, положив одну ножку на другую, сидела маленькая женщина с густыми рыжими волосами. Уткнувшись в рыжую гриву, Мясоедов что-то тихо шептал женщине на ушко (до меня доносилось только мур-мур-мур), а она в ответ еле слышно хихикала.
  Меня заметили, когда я, с проворством подбитого танка, совершал разворот на месте.
  - Алексей, здорово! - крикнул Мясоедов так громко, будто я был на другом конце города, и, обращаясь к даме, добавил: - это Алексей, я тебе про него рассказывал. - Потом, опять ко мне: - Чего ты там стоишь, заходи!
  - Я не одет, - сказал я и прикрыл руками волосатый живот.
  - Мы тоже! - хором ответили Мясоедов и его женщина и засмеялись. Только тогда я заметил, что они оба в нижнем белье - он в трусах и в майке, она - в короткой ночной рубашке.
  Они смеялись долго, даже слишком. Я подумал, что их, должно быть, веселит мой внешний вид, и слегка было разозлился, но сразу же остыл, поскольку смех их был такой искренний и беззлобный, что у меня самого рот начал расползаться вширь.
  - Что, так плохо, да? - спросила женщина. - Вы ведь вчера пили, да?
  - Да, вчера мы пили...
  Женщина слезла с Мясоедовских жирных колен и, ставя маленькие босые ступни в третью позицию, подошла ко мне и протянула руку:
  - Света.
  - Алексей, - ответил я и неожиданно для себя пожал ее ладошку способом, который рекламировал Беляев на своей лекции (левая рука осталась прикрывать живот).
  Света на это чуть приподняла бровь. Она оказалась совсем невысокого роста и, на мой вкус, чуть широковата в бедрах. В остальном же все было на пятерку с жирным плюсом (в прямом смысле этого слова) - ночная рубашка ничего не скрывала.
  Мясоедов тоже поднялся и подошел. Дряблый обрубок правой руки от плеча до локтя, похоже, ничуть его не стеснял, но после того, как пожал мне руку, он все-таки прикрыл его левой.
  - Мальчишки, я так рада вас видеть! - сказала Света и обняла нас обоих за плечи, - давайте пить кофе.
  - С коньяком! - крикнул Мясоедов.
  - С коньяком! - отозвалась Света. - Я все сделаю, Дим, где у тебя коньяк?
  - В большой комнате, на столе.
  Она убежала в комнату, а мы с Мясоедовым остались на кухне одни.
  - Это моя жена, - тихо сказал он.
  - Я понял, - также тихо ответил я.
  - Она здесь выздоровела, представляете? Сегодня утром. Вот так вот - раз, и все. Теперь мы уедем отсюда.
  Его лицо светилось.
  Потом мы пили кофе и разговаривали. Я крупно совру, если скажу, что радовался за Мясоедова - просто сидел за столом с отвисшей челюстью, иногда поддакивал и кивал, да похлебывал кофе с коньяком.
  
  В общаге я застал Борю, который сидел за столом и что-то читал. На столе лежали разложенные в несколько стопочек листы формата А4. Я взял первый с одной из них и прочитал:
  
  Борис Шариков
  "Сказки для больших детей и маленьких взрослых"
  Роман
  
  - Вот, полюбуйся, родил, - сказал Боря.
  Я взял в руки всю пачку и выдавил:
  - Не ожидал, честно, не ожидал...
  - Леш, я поживу у тебя еще немного, а? - спросил Боря, - очень надо...
  Кажется, я ответил ему утвердительно, а, может, просто махнул рукой.
  Оставаться в общаге я уже не мог. Мне просто не хватало воздуха, хотелось идти куда-то, перебирать ногами и шевелить при этом мозгами. И я пошел, куда глядели мои глаза, и через непродолжительное время оказался в большой лекционной аудитории, в которой крупный человек в лиловой блузе рассказывал, как надо правильно сворачивать затянувшиеся отношения.
  
  
  41. Алексей Цейслер
  Домой
  
  Из-за двери слышался звонкий женский смех. Не баритональные переливы Стеллы Юзефовны, а легкий, невесомый почти что, мелодичный. Я был несколько удивлен и подумал, что сейчас открою дверь и увижу как Матвей Матвеевич, взятый в кольцо стайкой юных баловниц, пользуясь временным отсутствием супруги, не глядя подписывает лабораторные работы и домашние задания и раздает направо и налево зачеты, а баловницы, сгрудившись вокруг старика, благодарно хохочут над его плосковатым старорежимным юморком.
  Но увидел я другое. То есть, было в увиденном много схожего с предполагаемым - проказницы были налицо, задов пять - шесть, и хохотали они задорно, и стояли они плотным кольцом вокруг стола, только не Матвея Матвеевича, а моего собственного. Того, кто сидел за столом, за девичьими спинами видно не было, но я отчего-то был уверен, что там находится именно Матвей Матвеевич, и еще удивился, зачем это ему понадобилось мое рабочее место.
  Я подошел ближе и, встав на цыпочки, заглянул поверх ближней ко мне кудрявой головы. Прямо за ней я увидел спину и макушку седого человека в развеселом полосатом костюме, который рассказывал что-то, вероятно, ужасно смешное, низким глуховатым голосом. Седой человек повернул голову, и я узнал знакомый стремительный профиль и немного прищуренные черные пронзительные глаза.
  
  - Алексей... Алексей Германович... вам плохо? - голоса различных тональностей, среди которых выделяется один - низкий и глуховатый - окружают со всех сторон. Мне снится, что я, каким-то непонятным образом упал откуда-то в самый центр женского хора. Хористки и дирижер участливо склонились надо мной и пытаются привести в чувство.
  - Боже мой, Алексей, да очнитесь вы, наконец! - вступает мужской голос и легкая пощечина выдергивает меня из забытья.
  Я вижу длинные волосы, свисающие сверху, затем немного покрасневшие озабоченные женские лица, затем вырезы на кофтах и блузках, в которых просматривается то, что англичане называют cleavage*.
  - Узнаю гусара, - говорит Евгений Иванович, помогая подняться, и усаживает меня на стул.
  У меня кружится голова. Я нормально, вроде бы устойчиво, сижу на своем стуле, но мне кажется, что вот-вот с него кувыркнусь. В поисках опоры рука натыкается на сильную, жилистую кисть, и мое шаткое равновесие восстанавливается.
  - Перефразировав одного страдавшего многодневными запорами генералиссимуса, можно сказать: какие нежные преподаватели у нас на кафедре сопромата! - говорит Рыжов с деланным грузинским акцентом.
  Девицы хихикают. Они стоят на безопасном для себя расстоянии полукругом и с интересом меня разглядывают. Это же, наверное, безумно интересно, когда преподаватель в обморок грохается.
  - Ладно, девушки, вам пора на занятия, в другой раз поболтаем, - выпроваживает их Рыжов, - завтра в десять, и не опаздывать.
  Девицы щебечут Рыжову всякую чушь на прощание и гуськом покидают кафедру. Проходя мимо меня, одна из них протягивает мне слетевшие во время падения очки, другая - мою папку с конспектами. Мы с Рыжовым глазами провожаем их разнокалиберные попы до двери.
  - Что же это вы, Алексей, а? - спрашивает Рыжов, не отпуская мою руку и глядя прямо в глаза, - что, никогда раньше покойников живых не видали?
  - Прекратите, Евгений Иванович, не до шуток мне сейчас, голова очень тяжелая. - Отвечаю я. - И не надо на меня так смотреть.
  - Я просто проверяю, реагируют ли на свет ваши зрачки.
  - Очень смешно, Евгений Иванович! Знали ли б вы, как мне сейчас паршиво...
  - Понимаю, понимаю, - оправдывается он, - сам недавно, знаете ли, чуть коньки не отбросил. Закройте глаза и посидите так пару минут, сейчас все пройдет.
  Я послушно закрываю глаза и сразу же теряю ориентировку. В моей голове проявляется эффект, по алкогольной классификации известный как "вертолет". Мне опять кажется, что я сейчас же упаду со стула, если не перестану держаться за Рыжовскую руку.
  - Расслабьтесь, - говорит Рыжов мне на ухо, - вы сейчас в полной безопасности.
  Толи его слова так убедительно на меня подействовали, толи еще чего, но чувство опасности покидает меня, и становится совершенно спокойно. Остается только легкая внутренняя качка.
  - А с этой машиной с хомяками внутри вы, Алексей, здорово придумали. - Шепчет Рыжов прямо мне в ухо. - Жаль только, что батарейки у нее быстро сдохли.
  От неожиданности я открываю глаза. Рыжов уже напротив меня сидит на своем собственном столе и болтает ногами в воздухе.
  - Просто представьте, что они есть, - говорит он.
  - Кто? - спрашиваю я, должно быть, несколько ошалело.
  - Да, какая разница, кто. Просто "они". Кстати, они к вам еще не обращались?
  - Не-е-ет...
  - Ну вот, считайте, что обратились. Все, кто здесь живет, так или иначе, с ними связан. Только никто никому ничего не говорит. Это такая игра.
  - Игра?
  - А, называйте, как хотите. Только не спрашивайте меня, Алексей, зачем все это им. Вот уж чего не знаю, того не знаю. Да и знать не хочу. Кесарю - кесарево, слесарю - слесарево, а богу - богово... Возможно, они, таким образом, увеличивают число верующих в них самих homo sapiens, черт их разберет. Хотя, строго говоря, они тоже homo sapiens, как мне показалось. - Рыжов спрыгивает (именно, спрыгивает!) со стола и подходит ко мне, - Алексей, я, в некотором роде, ваш и вашего товарища, как его, Мясоедова, должник... с ним мы вопрос уже решили, а вот как быть с вами?
  - Боюсь, я не очень вас понимаю, Евгений Иванович, - говорю я.
  - А я боюсь, понимаете, Алексей. - Выговаривает он с укором. - Взять с меня, конечно, нечего, но я могу оказаться полезен в качестве посредника. Думайте скорее, прошу вас.
  Рыжов смотрит на меня, не отрываясь. Взял, можно сказать, на прямую наводку. По выражению его черных бесстыжих глаз я понимаю, что он всего меня прекрасно насквозь, как баб своих сейчас видит и все про меня, подлец, знает. Что я чувствую, о чем я думаю...
  "А что я могу у него попросить, у человека, которого какая-то неведомая никому сила воскресила из мертвых? - думаю я. - Что мне, собственно, надо? Вечную жизнь? Диссертацию? Деньги? Длинный и безотказный член?"
  - Простите, Евгений Иванович, но я, пожалуй, откажусь от Вашего предложения, - наконец выдавливаю я из себя.
  - Ну, что ж, настаивать не буду. - Говорит он и отводит глаза (фу-у-у-х). - А то, может, все-таки надумаете, а я похлопочу? Диссертацию, или еще чего?
  Я молчу. Должно быть, слишком красноречиво. Рыжов, покачав седой головой, заключает:
  - Как хотите, Алексей. Только знайте, они так просто не сдаются. Если уж положили на кого-то глаз, то непременно своего добьются, будьте покойны...
  Дверь на кафедру уверенно открывается и к нам заходит красивая молодая женщина в фиолетовом брючном костюме.
  - Юджин, что делают у тебя под дверью эти соплячки? - с порога заявляет она.
  - Марго, это мои студентки, мы же все-таки в учебном заведении. - Оправдывается Рыжов и встает. - А-а-а, это Алексей, помнишь его?
  Я тоже поднимаюсь, чувствуя, что лучше бы я этого не делал.
  - Здравствуйте, - безразлично кидает она мне, даже не повернув головы в мою сторону, затем подходит к Рыжову и привычным движением берет его под руку.
  - Не слишком ли долго для первого рабочего дня? - говорит она несколько мягче, - пойдем домой, Юджин.
  - Да, дорогая, сейчас пойдем. Мне только надо принять у Алексея дела, он сегодня уезжает в Москву. Электричка в восемь?
  - В восемь... - отвечаю я.
  Я достаю из папки конспекты, учебные планы, журналы групп и прочую муть, и протягиваю все это Рыжову. Тот по-хозяйски убирает это все в ящик своего (моего) стола и запирает его на ключ.
  - Ну, вот теперь, все. - Говорит он на прощание и жмет мне руку. - Счастливо вам добраться. И будьте осторожны, он ведь очень труден, этот путь, - и шепотом добавляет: - через Аверн, - хотя, возможно, мне это опять послышалось.
  
  ***
  
  В пустом вагоне всего три пассажира - две малолетние проститутки и я. Проститутки спят после ночной смены, навалившись, друг на дружку на угловом сиденье. На их детских лицах спокойствие. Когда поезд останавливается, слышно, как одна (та, что слева, крашенная блондинка со звездой в носу) совсем по-детски сопит. Работницы индустрии удовольствий мотают круги по кольцу после тяжелой работы где-нибудь в гостинице или в сауне или, может, просто на улице. Интересно, сколько уже? Два, три, или, может, больше?
  "Что им, дурехам, сейчас снится? - думаю я - Место где-нибудь во Владимирской области, откуда они приехали? Родители? Члены клиентов?"
  На "Проспекте мира" в вагон заходит маленький тощий мент с усами неудачника и огромной фуре и пару раз легонько постукивает своей очень длинной дубинкой (что бы сказал Фрейд?) куртизанок по ляжкам. Девушки просыпаются и, как по команде, начинают причесываться. Лица у обеих заспаны и помяты, но совсем не испуганы. Должно быть, привыкли к подобным пробуждениям.
  Станция "Комсомольская". Милиционер не спеша, выходит, даже не оборачиваясь на пленниц, будто уверен, что они обязательно пойдут за ним. Те торопливо поднимаются и идут следом. Та, что постарше, идет широким, почти мужским шагом, маленькая семенит рядом, держась за ее руку.
  Вагон трогается, и я еще долго смотрю на удаляющиеся от меня три спины. Маленький мент приходил по их, а не по мою душу, значит все в порядке. Хотя, возможно, я просто драматизирую.
  Теперь в вагоне я один. Надо проехать еще одну остановку до "Курской", там пересесть на зеленую ветку, две остановки по прямой, и я дома.
  
  Я закрываю глаза.
  
  Москва
  
  2005 - 2006г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"