Приезд в родной город для меня каждый раз некое потрясение... даже не смогу, наверное, классифицировать толком все, переживаемые эмоции. А вообще это зависит от времени года. Думаете, смешно? Ну, вы, наверное, не на Урале выросли, иначе поняли бы меня...
Начало марта. Половина пятого утра. Весь дом спит. Я стою на кухне, сжимаю в руках чашку с горячим чаем и смотрю в окно - мне хочется завыть. Завыть тихонько, но протяжно, как положено...
Не один нормальный человек не должен видеть подобную картину за окном в пять утра - серый, усталый и грязный снег кучами лежит в газонах, еще месяц назад это называлось веселым словом сугроб, а теперь, безусловно, только грязные кучи. Тротуары покрыты снежным месивом, а непосредственно дорога - жидкой грязью... серьезно так, качественно покрыта, кое-где по щиколотку. Дом напротив спит мертвым сном, и бессонница явно не мучает ни одного из его жильцов. Вывеска на углу помигивает зеленым глазом - раньше тут была аптека, теперь ювелирный магазин...жизнь на месте не стоит.
Я не видела этой грязи без малого десять лет. Нет, я была тут конечно много раз, но летом - единственное время года, когда эти широты пригодны для жизни, на мой взгляд. И вот, глядя на жуткую, невообразимую грязищу, еще более дикую от того, что на улице в этот час нет ни одной живой души, я снова понимаю, от чего уезжала из этого города, из этой страны... но дело не в этом.
Не покидает ощущение какой-то нереальности происходящего. Оказывается десять лет - большой срок, хоть и пролетели они совершенно незаметно...
Выросли деревья - вот эти березы во дворе мы с мальчишками сажали когда-то, сто лет назад, а потом мужественно защищали трогательные тоненькие деревца от неминуемой гибели в процессе строительства соседнего дома... Он уже старый и облезлый, этот дом, а я помню деревянный барак, что стоял когда-то на его месте, в нём даже жила девочка из параллельного класса. Барак потом снесли, вырыли огромный котлован и построили вокруг него щелястый деревянный забор. Мы с пацанами выломали несколько досок и лазали на стройку играть в какие-то дикие игры. Котлован тут же заполнился водой и простоял так несколько лет - откопав где-то большие листы пенопласта, мы строили из них плоты и отважно пускались в плавания, лавируя между торчащими из воды прутьями арматуры...
Вот эти ёлочки на площади Советской Армии я помню совсем маленькими, где-то в альбомах есть фотографии с ними на заднем плане - верхушки чуть выше бомбошки на моей шапке. Это было так давно, я и сама тогда была не велика ростом - портфель школьный по земле волочился. Площадь тогда была вымощена большими серыми плитами, и в них не было трещин и выбоин, не было запаркованных в несколько рядов машин и не было Черного Тюльпана - памятника погибшим в Афганистане русским мальчикам...нашей фамилии на этом памятнике тогда еще тоже не было.
Но в начале марта на улицах всегда была непролазная грязь, сколько себя помню. И я ненавидела ее страстно, с каждым годом крепла в сознании мысль - я обязательно буду жить там, где на улицах не бывает грязи.
В этом году в моём новом южном городе два дня шел снег. Он сначала сыпался мелкой пылью, а потом окреп и кружился настоящими рождественскими хлопьями, как на старых открытках. За несколько часов он покрыл пушистыми шапками кипарисы рядом с гаражными дверьми, кружевами украсил перила крыльца и веранды, разбавил зелень травы в газоне. Моя собака носилась по двору, валялась, кидалась на снег и грызла его, потом бежала в дом... не оставляя грязных следов на светлом полу. Через два дня снег растаял, на улице стало сухо и ... чисто. Может быть потому, что он не лежит на земле шесть месяцев в году, американский снег, растаяв, превращается в воду, минуя стадию жидкой грязи... не знаю.
Сейчас передо мной настоящий, оказывается так хорошо уже забытый, уральский мартовский снег. С самого утра за окном невообразимая мерзость - небо серое и тяжелое, висит, кажется над самыми крышами пятиэтажек, снег, смешанный с дождем, метет, завихряется, добавляет содержимого в грязную кашу на земле. Прохожие отважно и флегматично прыгают через лужи, придерживая полы пальто и штанины брюк. Машины, грязные до крыш, проносятся нетерпеливо, норовят окатить фонтаном жидкой грязи стоящих на обочине бедолаг пешеходов.
Мне тепло и сухо смотреть на всю эту красоту через окно, но придется ведь выползать на улицу, и уже скоро. Натягиваю брюки, свитер, куртку, ботинки, наматываю поплотнее шарф и выхожу - перед подъездной дверью, прямо за порогом начинается огромная лужа. Перепрыгнуть ее нет никакой возможности, и никакого другого варианта не остается, кроме как преодолевать ее в брод. Усмехаюсь своим мыслям - могла ли Миучча Прада, беря в руку карандаш и рисуя эскизы вообразить, в какие передряги попадёт ее творение. Одно радует - толстая подошва спасает мои любимые ботинки от потопления.
Ощущение нереальности... Я, привыкшая к комфорту, удобству и чистоте, бреду, никуда не торопясь, по грязной снежной жиже. Мне в лицо летит мокрый снег, пытается забиться за воротник куртки, а я улыбаюсь.
Сейчас пройду еще квартал и сяду в трамвай, через две остановки выйду и пройду еще квартал, по грязи, снегу и гололеду... Конечно можно вызвать водителя, взять машину и сесть за руль самой, такси заказать, в конце концов, но я хочу именно так - пешком, на трамвае, как в детстве...
Никто меня почему-то не понимает, думают наверное, что я мазохистка. А я так думаю, вспоминаю, чувствую - пешком. Не за рулем, не в самолете, не в поезде - только пешком, по улицам своего детства. В этом парке я училась ходить, вон в том доме жил мальчик, с которым у меня был роман в десятом классе (я казалась себе такой невыносимо взрослой тогда), та лавочка до сих пор стоит под тополями на набережной, а этого здания не было еще год назад...
Жизнь действительно ни минутки не стоит на месте, не дает нам передышки. И вот в ежедневной своей вечной суете и беготне, что замечаем мы вокруг, в своём городе... что помним о нём, пока не уедем из него на всегда?
Я не живу здесь больше, в этой ежегодной мартовской грязи, но здесь живет моя память.
* * *
Я иду повидать свою бабушку. Ей восемьдесят восемь лет. Мне страшно подумать, как это много и долго и трудно... Хотя, вот правнуки бегают вокруг, внуки живут на разных континентах, дети, слава Богу, живы и здоровы... почти все.
Когда мне становится особенно жалко себя, такую на самом деле сытую и благополучную, я вспоминаю жизнь своей бабушки, то, что я знаю о ней.
Она родилась в начале прошлого века, вскоре после революции. Представляете, как давно начался прошлый век? И ведь я уверена, что сейчас, показывая мне на старинные снимки в пухлых альбомах, она не ощущает себя старухой - ей кажется, что её юность была совсем недавно...
Я начинаю узнавать лица где-то с середины альбома - вот она сама, на первом курсе института, первомайская демонстрация (наши дети уже понятия не имеют, что это такое), белое платье, косы до пояса, смеющиеся глаза, и подпись - 1939 год... ей восемнадцать лет, моей бабушке восемнадцать. Она все очень хорошо помнит, всю свою жизнь - я, кажется, не помню своей совершенно. Говорит - это Володя снимал. Володя ее первый муж, они поженились через два года, в 41ом он ушел на фронт...и погиб. Он погиб, как миллионы других русских мальчишек, неизвестный мне первый муж моей бабушки.
В ту войну родился и умер ее первый ребенок, не на долго пережив своего отца...
Война закончилась, как все заканчивается, и началась новая, мирная жизнь, с надеждами на лучшее, светлое, мирное будущее. Она встретила моего деда, снова вышла замуж, родила и вырастила троих сыновей - моего отца и двух его младших братьев.
Самый младший, мой любимый дядя, возился со мной - первым ребенком нового поколения нашей семьи - самозабвенно, он был старше меня всего на двенадцать лет. Летом, на даче, он всегда брал меня с собой в лес, это называлось, мы пошли за грибами.
Он вставал пораньше и бежал искать грибы, ставил какие-то меточки, а потом, позже возвращался за мной. И я, весьма гордая собой, пяти - шестилетняя девочка, несла обратно полные корзинки грибов, которые нашла "совершенно сама". Он учил меня ловить рыбу и грести на лодке...он скорее был мне старшим братом, чем дядей.
А потом мне исполнилось семь, а ему восемнадцать - это было в 1979 году. Я пошла в первый класс, а он ушел в армию. В далекой, совершенно мне тогда неизвестной стране, под названием Афганистан началась война...
Я никогда не видела больше этого своего дядю, и я никогда не забуду тот жаркий, ясный летний день, когда какие-то чужие люди постучали в ворота нашей дачи.
Каждое лето женско-детская часть нашей семьи проводила на даче. Вернее даже, на двух дачах в одном и том же малюсеньком лесном поселке. Я и мой младший брат жили с бабушкой со стороны мамы, а мои кузины, дочери среднего папиного брата, жили с моей второй бабушкой. Дома находились в пяти минутах ходьбы друг от друга - один на горе у леса, другой на берегу речки, и мы четверо бесконечно носились туда-сюда, от одного стола с пирогами к другому.
Было около двух часов пополудни, жарко и тихо. Я сидела на заборе и рвала с дерева черемуху, когда вдалеке показалась сначала одна незнакомая машина, затем вторая - поселок был крошечный и автомобили всех местных жителей, равно как и их имена, были хорошо мне известны.
Старенькая легковушка медленно прибиралась по ухабистой грунтовой дороге к нашему дому, за ней медленно ехал большой темно-зеленый грузовик. Минут через пять обе машины остановились на лужайке перед домом. Из легковой вышла смутно знакомая мне пожилая пара, которых я знала, как друзей и соседей родителей моего отца, они прошли в сад, где возилась с цветами бабушка. Из кабины грузовика вылез молодой человек в военной форме и нерешительно топтался вокруг машины.
Я помню, как бабушка вдруг прижала к губам передник, опустилась на завалинку и заплакала. Меня поразил этот полный отчаяния жест, и слезы на глазах взрослого человека, наверное, никогда не виданные мною ранее - в нашей семье взрослые не показывали детям своих слабостей. Любопытная, как все семилетки, я кружилась, путалась под ногами, пытаясь понять, что же произошло, откуда весь этот немой ужас и тревога, казалось, висящая в воздухе. Наконец кто-то сказал мне, а может быть даже не мне, просто в разговоре обмолвился, но я поняла страшное - это Кирилл, он погиб, его убили, его больше нет. Даже не помню, испугалась ли я, поняла ли до конца и сразу, что это значит - скорее всего, нет, скорее просто, как маленький зверек, уловила эмоции взрослых. Слезы защипали глаза, закапали на майку. Кто-то позвал меня, кажется бабушка, попросила проводить гостей к той, другой даче у речки, чтобы сказать моей второй бабушке, что она потеряла еще одного ребенка, мальчика девятнадцати лет.
Я повела их коротким путем, по тропинке через перелесок, шагала впереди, размазывала слезы по щекам грязным кулачком и судорожно пыталась сообразить, как я скажу бабушке такую страшную новость. Мне было по настоящему жутко, впервые в жизни.
Она была на веранде, кажется мыла посуду, улыбнулась в первую минуту, увидев меня, потом увидела тех, у меня за спиной. Кажется, я что-то говорила, пыталась что-то сделать, но меня увели, а дальше я уже ничего не помню. Нас, детей, не брали на похороны и вообще держали в стороне от черных сторон жизни.
Кончилось лето, пришел сентябрь, я пошла во второй класс, занялась плаванием, моя жизнь шла своим чередом. Наступали новые лета, нас детей привозили на дачи и сдавали бабушкам на три месяца, мы бегали от одного дома к другому, плескались в речке, ловили рыбу, ходили за грибами, росли... и много-много лет каждый год одним жарким летним днем заставали бабушку на веранде, в слезах...
Ощущение потери эволюционировало во мне с каждым годом, особенно остро и мучительно в ранней юности, изменяясь и приобретая все новые формы, но никогда не покидало, даже сейчас. Кирилл был первым родным человеком, ушедшим от меня навсегда, и эту пустоту, его место в моей душе никто и никогда не заполнит.
Вскоре заболел и умер мой дед. Большой начальник на одном из крупнейших в городе заводов, он никогда не был особенно близок к нам, детям, поэтому наверное его уход не оставил такого трагического следа в моей памяти. Только вот день его смерти мне запомнился очень хорошо.
Кирилл когда-то выпросил у родителей собаку. Мой дед купил смешного рыжего щенка охотничьей породы - лайка, назвали его Тимофей, а по-простому Тим. Кажется, дед даже несколько раз брал его на охоту, а потом охотиться перестал. Щенок вырос, превратился с довольно крупного и нахального рыжего пса с задорно загнутым колечком хвостом и полным отсутствием манер. Специалисты утверждали, что хвост закручен не на ту сторону, но нас это не смущало - пса любили все домашние.
Когда Кирилл погиб, пес стал общим и каждое лето проводил вместе с нами на даче, бегал по всему поселку, окрестным лесам и даже до дальних деревень, возвращаясь домой только поесть и поспать.
Сколько я помню, кормила его всегда бабушка, но хозяином своим он считал деда. Выражая свою полнейшую преданность и желая показать полезность, совмещенную с охотничьим инстинктом, он каждое утро ловил в саду мышей, приносил в дом и клал деду на подушку. Для того, чтобы он не поднимал дикий лай, требуя выпустить его из дома, дед прибил к входной двери кусок брезентового ремня и научил Тима открывать дверь самостоятельно. Ни деда, ни Тима нет в живых уже больше двадцати лет, а брезентовый ремень есть до сих пор...
Дед прошел Великую Отечественную войну, был ранен, лишился одного легкого, но всю жизнь много курил. Он был не очень еще старым человеком, когда рак дыхательных путей потребовал платы за пристрастие к табаку.
Было лето, мы дети, как обычно жили на даче и там же обретался Тим. Дед был уже присмерти в то время, лежал в госпитале. На даче не было тогда телефона, а родители мои приезжали только по выходным. Нам, детям, ничего как обычно, не говорили, но я в детстве была очень любопытно и постоянно терлась вокруг взрослых, слушала разговоры. Тревога и беспокойство витали в воздухе, бабушка часто ездила в город, приезжала потемневшая и молчаливая. Тим вел себя странно. Он убегал из дома реже обычного, изменяя своей привычке пропадать на несколько дней к ряду.
В тот день мы с моей двоюродной сестрой, младшим братом и соседским мальчишкой лазали по деревьям в перелеске на холме, не далеко от "верхней дачи", прикидывая на которой из огромных берез будет удобнее устроить "штаб" нашей армии. В то лето мы особенно увлечены были игрой в казаков-разбойников.
Я сидела на толстой ветке довольно высоко, оттуда открывался замечательный вид на поселок, речку, даже водохранилище далеко за лесом виднелось яркой серебристой полоской. Обе наши дачи тоже были отлично видны. И вдруг мы услышали вой. Сначала тихий и прерывистый, он постепенно окреп, стал громким, почти непрерывным и невыразимо печальным. Даже меня двенадцатилетнюю, в сущности, еще совсем ребенка, он пронизал, как говорится, до костей.
Я высунулась из листвы, пригляделась в направлении дома у реки, и увидела малюсенькую рыжую точку. Тим сидел у ворот, где частенько поджидал приезжающих из города гостей, и, задрав морду к небу, выл. Он выл так весь вечер, и весь следующий день. А потом из города приехали мои родители и сказали нам, что вчера умер дед....
Видимо, рассказ про Белого Бима с черным ухом очень правдивая история.
* * *
Я прожила в этом городе двадцать семь лет, так и не сумев его полюбить. Здесь живут все мои ближайшие родственники, большинство моих друзей, наверное, здесь мои корни. Но очень похоже, что будь я растением, называлась бы перекати-поле.
Шестилетним ребенком меня увезли на несколько лет на Украину и я поняла, что мир оказывается гораздо шире, чем даже крупнейший уральский город.
Потом родители посадили меня в автомобиль марки Москвич 412 (помните, делали когда-то такие машины?) и повезли меня сначала в Крым к морю, а потом и вообще через всю страну, обратно на Урал. И я поняла, что мир досягаем.
Когда я первый раз села в самолет на одном континенте, а вышла из него через двенадцать часов на другом, я убедилась в том, что мир безграничен.
Американцы говорят - your home is where your heart is - твой дом там, где твоё сердце. Кажется, такая четкая и ёмкая формулировка, совершенная в своей обтекаемости.
Вот уже скоро десять лет, как я пытаюсь понять, где же моё сердце, чтобы выяснить, где он - мой дом.
Когда я впервые вышла из самолета, валясь от усталости, с кучей пересадок добравшись до Америки, я поняла, как можно с первого взгляда влюбиться в страну. Мне абсолютно понятно, что такое "моя" страна, в моём случае это не родная Россия, не знаю, к сожалению или к счастью.
Я прилетела в Америку на несколько недель, но с первого дня каким-то внутренним чутьём уже знала, что это "мой новый дом". Прошло меньше года, и я вернулась туда жить, как говорят "навсегда" - пугающее и не совсем корректное выражение, если хотите моё мнение.
Когда я слышу "навсегда", мне чудится пресловутый железный занавес.
Мой друг Костя Цукерман, с которым я познакомилась сто лет назад в Израиле, вот так "навсегда" уезжал когда-то из Союза, с кровью отрывая от сердца всё, что было, так или иначе, дорого, и в первую очередь своё детство.
Он с ужасом в глазах говорил мне, что эмиграция это ужасно. "Не делай этого, не думай даже, ты себе не представляешь, как это страшно, знать, что никогда не сможешь вернуться..."
Дилемма для меня - зачем уезжать, если так любишь, зачем возвращаться, если ненавидишь - как все было бы просто, будь ситуация настолько черно-белой.
Мне повезло, времена безысходного выбора прошли. Я уезжала не потому, что невозможно было жить здесь, а потому, что мне было лучше там. И мне до сих пор там лучше, тише, спокойнее, удобнее, комфортнее... Там мой дом, в английском смысле "house", к которому я привязана, как только русский человек может быть привязан к своему жилищу. Там человек, которого я полюбила когда-то настолько, чтобы собрать чемодан за полтора часа и уехать на другой континент "жить" - и я до сих пор люблю его. Мне всё там понятно... кроме одного - там ли мой дом, который англичане называют словом "home".
Каждый год я здесь, несмотря на ненавистную мне мартовскую грязь, январские морозы, летнюю пыль, вытоптанные газоны, сигаретные окурки, разбитые дороги, сдобренные пробками, грубость и хамство...
И я знаю почему, и всё тут логично - здесь люди, которым принадлежит огромный кусок моего сердца - мама и отец, старенькие бабушки и младший брат, и его новорожденный сын, подружки и их дети...
Вот и получается у меня бесконечный вопрос - где же оно на самом деле, моё сердце. Наверное, ко мне не применима эта поговорка - мой не там, где моё сердце, мой дом внутри его.
Город, где я училась ходить, любить и выживать остался вместе с людьми, которые меня всему этому учили, и я буду возвращаться в него, пока они все здесь. Но я не могу сказать, что останусь где-то навсегда, потому что живу в мире своего сердца, а это, похоже, не географическое понятие.