Кавецкий Александр Валентинович : другие произведения.

Она

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сентиментальная хроника одной любви

  ОНА
  (сентиментальная хроника)
  
  "Все это, было, было, было.
  Свершился дней круговорот.
  Какая ложь, какая сила
  тебя, прошедшее вернет?"
  А. Блок
  
  "Она", решаю я, и несу свой вздох, как охапку сена, в сторону той, кто его вызвал. Подхожу нетвердым шагом и, ободренный заинтересованностью вздрогнувших бровей, голосом, далеким от молодецкого, начинаю:
  - Не велите казнить, велите слово молвить...
  Она делает едва заметное движение, как бы поправляя невидимую корону, и благосклонно кивает.
  - Жизненный опыт, - тарахчу я скороговоркой, - подсказывает мне, что вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, бежите от повседневной суеты в краснолиманскую Швейцарию. Не желая огорчать вас, я скрою тот печальный факт, что все билеты на три ближайших рейса уже проданы. Вы скорбите?
  - Да, - гордо отвечает она, рассматривая автовокзальных бездельников. - Но больше оттого, что отменено мудрое правило рубить головы гонцам, приносящим дурные вести. - И вдруг спрашивает жалобно.
  - Что же делать?
  Я сооружаю высокомерную мину и нагло говорю в сторону?
  - Два номинала.
  Она подбрасывает на ладони юбилейный рубль и кончиками пальцев (на правом безымянном, как под плавками у матроса-спасателя, белеет след, оставленный, судя по ширине и форме, кольцом явно не обручальным) подает мне. Я беру его, пробую на зуб и, удовлетворенно хмыкнув, обещаю:
  - Буду носить на шелковом шнурке.
  - Верю, - как в известной карточной игре отвечает она, кажется, действительно поверив. В ее взгляде нет осуждения, но я на всякий случай оправдываюсь:
  - Не смотрите на меня, как "макси" на "мини". Хочешь жить, умей вертеться.
  - На вокзале? - подхватывает она. Я вижу ее глаза, любое описание которых покажется поверхностным, и, чувствую: если сейчас не зажмурюсь, - утону в них. Она замечает мое замешательство и бросает мне спасательный круг:
  - Или вы тоже... от суеты "тикаете"?
  - Нет, - отвечаю как можно безразличнее, - я еду на Донец*. - И продолжаю дальше:
  - Но ваше предложение провести пикник вместе внутреннего протеста во мне не вызывает...
  - Послушайте, - смеется она, - а ведь вы, пожалуй, лучше, чем стараетесь показаться. По-моему, вы не стяжатель, а нумизмат...
  - Напротив, - отчаянно разоблачаюсь я, - мне приходится лезть из кожи, чтобы показаться неотразимым, только я делаю это завуалировано.
  А в уме у меня уже крутится логическая цепочка, завершающаяся заготовленным впрок, но пока еще не нашедшим применения сногсшибательным комплиментом. Значит так, сначала - неясные колебания души, вечный поиск, флюиды. Да-да, именно флюиды, это красивое слово, его надо как-нибудь привязать. Затем - духовный вакуум окружающих, жажда найти в ночь на Ивана Купала цветущий папоротник и... Но в этом месте, как интерпретация
  * Донец - Северский Донец, река, на берегах которой находятся многочисленные места отдыха.
  анекдота о зеленой лошади, ее явственный голос перекрывает мой внутренний:
  - А-а-а, это потому, что я вам нравлюсь?!
  - ...! - Думаю я и, бык, взятый за рога, мне бы посочувствовал.
  - И вам хочется знать, как меня зовут? Вернете полтинник, - скажу.
  - Гм-м, - прихожу я в себя, - однако, в подходе к делу чувствуется присутствие королевских кровей...
  - Ну, хорошо, перебивает она, - зовите меня просто и без церемоний - Васильевна.
  Она протягивает мне свой розовый мизинец и я, пожимая его обеими руками, чопорно кланяюсь, и представляюсь:
  - Сашко.
  Люди на краматорском перроне ничем не отличались от тех, кого вчера вы видели на славянском, а завтра увидите на константиновском, поэтому я их и не видел. И вряд ли стал бы более зорким, если бы кто-нибудь положил мне в карман гантель или, совсем освободил бы его. Я не замечал даже автобусной давки, хотя, конечно же, именно ей мне следовало бы адресовать свою благодарность за то чудное мгновение, когда мой локоть, сконцентрировав в себе осязательные способности всего тела, оказался стиснутым между стенкой салона и Васильевной. Жестяная обивка автобуса подчеркивала... ну, то, что подчеркивает холодная вода в дуэте с горячим кофе. Я опять тонул в омуте ее глаз (два на всю планету) и готов был заложить любому желающему душу, чтобы мои ощущения оказались взаимными.
  - Выходите за меня замуж, - прошу я безнадежно, - хоть ненадолго... Организуем комсомольско-молодежную семью, кондукторшу в свидетели возьмем...
  - А потом она нас по судам возить будет? На автобусе, - преподносит мне тыкву Васильевна. - Ах, за алименты потом хлопотать..., - притворно вздыхает она.
  - Как? Неужели вы думаете, что я способен на такое? - возмущаюсь я, с опозданием замечая в своих словах двусмысленность.
  - Какое "такое"? - лукавничает, поднимая голову, Васильевна.
  Ее волосы коснулись моей щеки и, хотя в литературе это и считается шаблоном, я не могу не сказать, что они волновали меня, чуть ли не болезненно. "Самый лучший способ борьбы с искушением - это поддаться ему", - тут же изобретаю афоризм и действительно, пренебрегая приличиями, беру прядь ее волос в руку и пробую их на ощупь, как японский шелк. Васильевна спокойно смотрит на мои вольничанья, но я уверен, что это не от привычки.
  - Нет, не парик, - видимо, раньше меня уловив грань, за которой прячется неловкость, сообщает она. - Давайте поменяемся местами.....
  С удовольствием услужливого ефрейтора я соглашаюсь и только сейчас замечаю сидящего на ступеньках пассажира, чья голова, качаясь подобно цветку георгина, в точности повторяла все изгибы шоссе.
  Автобус трогается с предпоследней для нас остановки, желе стоящих уплотняется, отчего расстояние между мной и Васильевной становится недоступным ханжескому пламени свечи...
  - Вам удобно? - спрашиваю я, радуясь возможности отвлечься, - стоять на моей ноге...
  - Ах, простите! - спохватывается она. - Вы терпеливы, как Христос.
  - Ага, - ради красного, явно вредящего словца, уточняю я, - и такой же любвеобильный. Но ничего мне даже приятно...
  - Станция Брусин, - как радио динамик, вещает кондуктор. - Готовьтесь к выходу.
  Гражданин Георгин поднимается и, оглядев окрестности мутным взором, оглашает всем понравившийся экспромт:
  - Я уже готов!
  - Давайте свой сидор, - предлагаю я Васильевне и беру портфель из ее руки, стараясь прикоснуться к ней своей.
  - Господи! - выйдя на волю и глядя на безоблачное небо, восклицает она. - Будь человеком, оставь так до вечера!
  - Сегодняшний день, - авторитетным тоном местного жителя замечаю я, - первый без дождя. Наверное, товарищ, к которому вы обратились, с утра отвлекся на обжигание горшков.
  - Ну, что же, пожелаем ему высокой производительности... Ой, Сашко, смотрите, - едва сдерживая смех, показывает Васильевна взглядом на здоровенного краснорожего парня в майке.
  - Да, гренадер, - осторожно реагирую я, - его прелестным личиком можно останавливать поезда. Это что, ваш ухажер?
  - Да нет же, на кашкет смотрите!
  Я смотрю на " кашкет" и прыскаю: над прозрачным козырьком пляжной кепки фабричным способом изображены маленький герб города и крупное его название - Кривой Рог.
  Мы хохочем долго, до усталости, счастливые оттого, что так хорошо поняли друг друга. Если до этого момента я побаивался, будет ли нам легко, то теперь беспокойство улетучилось, - стало прекрасно.
  Мы разуваемся и, как малые дети, подпрыгивая на горячем песке, короткими перебежками от тени к тени, от лужи к луже приближаемся к пляжу.
  - Ой, сколько мужчин, - подзадоривает меня Васильевна, - прямо на земле валяются!
  - А грибков свободных нет, - глотая горькую пилюлю, говорю я, - хоть самому выращивай.
  - Если судьба подарит нам место под солнцем, - отбирая кусок хлеба у какого-нибудь современного Козьмы Пруткова, заказывает она, - пусть оно будет в тени.
  - А если - нет, - вырывается у меня хвастливое обещание, - я отключу солнце. Не возражаешь?
  Васильевна смотрит на меня, прищурившись, и медленно выговаривает:
  - Молодой человек Сашко, вы не оговорились? Кажется, я не давала повода обращаться со мной так бесцеремонно. По-моему, на брудершафт мы еще не пили!
  - Так давайте выпьем, - сходу выкручиваюсь я.
  - А закусь е?
  - Е, е, - тараторю я, запуская в свою сумку руку. - Что вы предпочитаете чему?
  - Я предпочитаю, смотрит Васильевна на небо, будто на нем отпечатано меню, - Каберне - всему.
  Опытный мухлевщик лото, я извлекаю заказанный напиток и кланяюсь перед собой и в стороны, благодаря воображаемую публику за аплодисменты.
  - А закусь е? - всем своим видом показывая знакомство с теорией вероятностей, снова спрашивает она.
  - Е! Что вы предпочитаете чему?
  - Я предпочитаю, опять советуется с небом Васильевна, - нет, такого у вас быть не может... Ну, хорошо, попробуем. Я предпочитаю леденец!
  - Следующим номером, - объявляю я, садясь на песок, - раздача слонов и материализация духов. - Окунаю руку в сумку и достаю завернутый в целлофан петушок.
  - Хм м, а пить вино прямо из гоэлра будем? - притворно вздыхает она. - Ах, если бы у вас были тонкие стаканы, я так о них сейчас мечтаю...
  - Такие?
  - Ой, Сашко, - наконец вспомнив, что нужно удивляться, восторгается аудитория, - вы, наверное, волшебником работаете?
  - Нет, сейчас я работаю мальчиком. Гарсоном, по научному,
  - А я уже хочу работать выпивохой, - как о чем-то недоступном мечтает она вслух. - Можно?
  - Знаете что, Васильевна, - равнодушным тоном маскирую я капкан, - а что если мы удалимся от всей этой цивилизации? Я знаю одно местечко на берегу, там не ступала нога белого человека...
  - А вы... как это по научному закрывает она один глаз. - Вы джентльмен?
  - А как же! Еще бы! - Энергично кую я горячее железо. - Само собой! Вне всяких сомнений! Клянусь честью! Как рыба об лед.
  - Ну, хорошо, я вам верю. - Соглашается она. - Ваш последний аргумент очень убедителен. Играйте сбор.
  - А на посошок? - подхалимски предлагаю я.
  - Ах, - кокетничает Васильевна, - вы кого угодно... даже язвенника.
  Я быстренько снимаю с бутылки алюминиевый беретик и, бормоча что-то, вроде " Лучше больше, чем никогда", образовываю над стаканами винные мениски. Потом залпом опорожняю свой, показывая, что время не ждет, и минут пятнадцать чувствую себя крайне нелепо, видя, как коварная собутыльница потягивает свою порцию.
  - Горячее? - пытаюсь выкарабкаться из незавидного положения.
  - Ага, - кивает она после каждого глотка. - Как лед. На котором рыба. Во фраке. -
  - Ну что, - тороплю я, - будем работать путниками?
  - Будем! - провозглашает она, допивая.
  Мы поднимаемся и, переступая через декорации загорающих, бредем с пляжа. Я, мстя Васильевне за мужчин, которых много, удовлетворенно крякаю каждой женской спине от 15 до 30 лет. Затем с километр мы идем, почти молча, и я досадую на себя за то, что не выбрал дорогу с канавой или кочками, где можно было бы показать свою мужскую силу.
  Никакого укромного места здесь я не знал, но был уверен, что оно обязательно найдется. Будний день, берег обрывистый и поросший кустарником. "Чем хуже, тем лучше", думал я, любуясь загорелыми икрами. "Налево", "Направо", подаю я команды, угадывая в зарослях повороты реки.
  - Есть, товарищ Сусанин, - каждый раз отвечает Васильевна, постепенно замедляя шаг. Наконец она останавливается, я подхожу сзади совсем близко. Она поворачивается ко мне; портфель выпадает из одной руки, босоножки из другой.
  Она смотрит мне в глаза - чудесней пения я не слышал!
  - Здравствуй, любимый! - шепчет она, протягивая мне руки.
  - Здравствуй, любимая! - шепчу я, целуя глаза, нос, шею.
  - Здравствуй, любимый, - прижимает она мою голову к груди.
  - Здравствуй, любимая, - задыхаюсь я, сползая на колени.
  Любимый, любимая, родная, милый - эти тусклые, всем известные слова лишь случайно совпали по звучанию с теми, которые слышала от нас трава...
  Нет гениев!
  Гениев нет, и не было! Я не слышал о таком чуде, чтобы кто-то хоть на тысячную долю процента сумел передать другому ощущение бесконечности, называемой любовью. Поэзия, музыка, наркотики - эти жалкие попытки приблизиться к вечной тайне только показывают, насколько велики расстояния вселенной.
  Самое дорогое, привычно твердят ленивцы, - жизнь. Не могу я с этим согласиться! Жизнь дана любому, хоть одна, но есть у каждого. На четыре миллиарда жителей планеты Земля приходится ровно столько же жизней. А любовей?
  ...Одетые в липовую тень, мы лежим на махровой простыне и рассматриваем сомкнувшиеся над нами кроны. В одном месте зеленого свода образовалась полынья неба, в ней плавает меньше, чем единственное облако.
  - Почему оно не в штанах? Это, наверное, неприлично...
  - Оно еще маленькое, ему можно, - отвечаю я. Я еще хочу сказать, что облако похоже на коня, но блаженная усталость мягкой ладонью закрывает мне рот.
  - Только без уздечки, - говорит Рая, и я поворачиваюсь и целую свою телепатку в колено - мне уже давно безразлично, на что натыкаются мои губы, лишь бы это была она.
  - Где ты? - спрашиваю я.
  - У бабушки в селе Закотное для всех, для тебя - где-то на полпути между Зурбаганом и Лиссом. Здесь люди не водятся?
  - Живые - нет, - успокаиваю я, стараясь успокоится сам.
  - Аэроплан металлический летит, а мне не страшно, это наш, - поет Раечка речитативом на манер седобородого акына. - Хочешь, поймаю, как бабочку?
  - Он нас фотографирует для глухонемых электричек на рубль...
  - Новыми?
  - Керенками. На, одевайся, - протягиваю я ей липовый листочек.
  - Не-а, - тихо протестует Ева, - я хочу работать нудист кой.
  - Пойдем грехи смывать. Дать купальник?
  - А можно я в коже купаться буду?
  - Лайка, не балуйся, а то солдатам отдам, - угрожаю я.
  - Ой, как здорово, - втягивает она голову в плечи, - А ты не обманешь? Ты всегда после сухенького щедрый на обещания, а проспишься - опять за свое: не знаю, не помню, пьяный был. Ве-е! - показывает она длинный язык, и я уже не так настойчиво стремлюсь видеть ее одетой,
  - Ну, хорошо, пусть деревья раньше осени покраснеют от нашего бесстыдства.
  - Пусть, зато я про тебя что-то знаю...
  - Что ты там в таком возрасте знать можешь, мята?
  - Знаю-знаю, - кивает головой проказница. - Захочу, скажу, захочу, - нет. Как захочу, так и будет, - лежа топает она ногой, и ни один сейсмограф в мире, кроме моего собственного, не зарегистрировал этого.
  - Ничего ты не знаешь, шелковица.
  - А вот и знаю! Люблю я тебя, вот что я про тебя знаю.
  - Ну-у, - разочаровываюсь я. - Все ты перепутала, ласточка-квакушка. Это ведь я тебя люблю!
  - А я тебя больше, ага!
  - И я тебя больше.
  - Такого не бывает, - надевая маску обиженной, капризничает она, - Ну, ладно, я тебя когда-нибудь тоже огорчу, Чтобы ты не поступал, как плохошки.
  - А, по-моему, плохошки поступают в мединститут и учатся... Чтобы познать науку издевательств.
  - Нет, их выгоняют после первого курса, - принимается она за мою биографию, - Зачисляют со скрипом, а выгоняют с треском.
  - А-а, это, наверное, потому, что они не выносят общества некоторых очень хороших хорошек? - наношу я удар ниже пояса. - Кто знает, может именно брезгливость и сделала человека человеком?
  Я знаю: если она сейчас нахмурится, все пропало, это беда, я и сам не смогу перенастроиться. Но вдруг рядом с берегом раздается плеск, как веслом по воде - спасение. Мы разом, будто вкусив плод познания добра и зла, прикрываем себя, чем бог послал. " Рыба " - выдыхаем одновременно, и хохочем, видя, что ей бог послал портфель, а мне термос.
  Мы снова лежим на спинах, и все вокруг нам снова кажется Эдемом.
  - Можно похвастаться? - кладя мне на лицо голову и, собственно говоря, уже начав хвастаться, просится Рая.
  - Валяй, только не говори, что тебя опять в Голливуд приглашали, отодвигаюсь я.
  - А я стипендию позавчера получила, - возвращает она мою голову на место.
  - Ишь ты! - изумляюсь я. - В связи с этим хочется смеяться и спросить, не жестка ли вам подушка?
  - Ничего, я потерплю. Между прочим, повышенную...
  - Надо же! Теперь не нужно будет бутылки собирать в парке...
  - А может и надо, ведь цены на автобусные билеты возросли вдвое. Эх, кризис-кризис!.. Давай баловаться?
  - Давай, соглашаюсь я, перестав удивляться ее редкой способности менять тему.
  - Давай кусаться?
  - Давай, - нарочито очевидно прикинув расстояние между нами, снова соглашаюсь я.
  - Давай бодаться.
  - Дав.. На что ты намекаешь, волчицацка?
  - Ну вот, выдумщик чертовый, я же играюся...
  - Играй-играй, тальяночка моя, доиграешься...
  - Вот ревнивец, глаза бы мои на тебя не глядели! Просто хочется закрыть глаза и бежать, куда глаза глядят.
  - Ага, - изощряюсь я, - чтоб один глаз был водкой залит, а другой - ни в глазу. И чтоб весь мир за глаза говорил, что любит тебя за глаза...
  - А тебе нравятся мои... эти, как ты сказал, - внезапно притихает Лаенька, - глаза? А правда у меня есть что-то от Бриджит Бордо?
  - Конечно правда, - отвечаю вполне серьезно, - но еще больше своего, чему бы она позавидовала.
  - Да? Это ты хорошо сказал. Молодец, возьми на полке пирожок. Говори еще, - требует она как-то задумчиво.
  Я понимаю, что время шуток закончилось, поэтому осторожно продолжаю выполнять заказ, старательно формулируя образы.
  - А еще мне кажется, что ты по ошибке природы родилась не мелодией. И что ты стоишь войны Алой и Белой роз. И что Золушка, Дюймов очка, Джульетта, Беатриче, Франческа, Шагане, Дездемона, Сольвейг и прочие Манон Леско не имеют права, согласно мировому закону справедливости, сидеть в твоем присутствии.
  Моя любимая прикрывает пальцами обеих рук дрожащие губы и просит одним взглядом: еще, еще!
  - И не один принц истории и сказки не может быть с тобою рядом, потому что лучшие цветы - фиалка и ландыш - как Южный и Северный полюса, вблизи находиться не могут.
  - И что я еще долго после расставания ощущаю твое присутствие, как высоко летящий самолет освещен лучами давно зашедшего солнца.
  - И что с того дня, как встретил тебя, я перестал отграничивать себя от тех счастливцев, которые наследуют богатство, и выигрывают в лотерее.
  - И что нарушится открытый нами мировой закон справедливости, если от нас кто-нибудь услышит "я и он" или "она и я" вместо "мы"...
  - Я люблю тебя, - плача, бросается ко мне моя светлая радость, - Я люблю, я люблю, - душит она меня солеными поцелуями, - Я люблю тебя, - заходится она в истерике, доводя и меня до исступления.
  Я плохо запоминаю такие моменты. Знаю только, что нам необходимо сразу, немедленно получить друг от друга доказательства своей любви. А способа этого не знает разве что беспорочная матерь божья.
  Представьте себе на секунду, что слово "прекрасно" вы слышите впервые, но его значение знали давно. Так вот, в моменты, которые я назвал "такими", ее лицо становится настолько прекрасным, что я сам поражаюсь богатству красок, рисующих в моем сознании ее портрет. И если меня нарекут очередным Пигмалионом, я и тогда не остыну. Никогда.
  Я раньше ее прихожу в себя. Наверное, и это дает мне право считаться сильным полом. Моя любимая лежит с неподвижным лицом, но я знаю: она сейчас так же далека ото сна, как и пять минут назад, когда в порыве безумного откровения шептала разные слова. У меня есть время полюбоваться ею, и я его использую именно так.
  Вот справа родинка, похожая на сосок, только приютилась она немного ниже. Увидев ее первый раз, я сказал, что это клякса, а настоящий сосок был сделан со второй попытки. С тех пор каждый последующий раз - и это не приедается - я начинаю одними и теми же словами: "Послушай, у кого-то из моих знакомых где-то в этом районе проживает родинка? А-а, вот ты где! По-моему, вчера или позавчера, или месяц назад ты была выше или ниже, или правей, или левей... Смотри, не заблудись, маленькая путешественница!" ( Мы изобрели массу своих слов, которые вам знать совсем не обязательно, потому что, если услышанные режут слух, то те вообще покажутся диким бредом.)
  Об ее всегда приоткрытых глазах я сказал, что они созданы в конце месяца, когда предназначенную для век материю частично использовали на лоб. А ее красивому выпуклому лбу я присвоил личное имя - Мечта снайпера. И это прошло!
  У моей любимой лицо актрисы, и я рад, что не многие обращают на это внимание.
  У моей любимой грудь не подпирает подбородок, как у крестьянок на фламандских полотнах, но мне вряд ли угодила бы другая.
  И вайтлс у моей любимой не соответствует стандартам мисс Планета, но Венера Милоская красоваться рядом с ней не рискнула бы...
  Я мог бы еще много-много говорить о своей любимой, но, пожалуй, следует воздержаться: ведь я не лирический герой и она лицо вполне реальное.
  Вот я целую лицо этого лица и слышу его вопрос:
  - Ты меня действительно так любишь, я тебе родней всех, милый?
  - Конечно родней, - пытаюсь я ее растормошить, - Родней Арисменди.
  - А если бы я умерла, - по-прежнему не открывая глаз, спрашивает она как не у меня. - Что бы ты сделал?
  "Какой мне смысл после этого делать хоть что-нибудь, родная!"- думаю я, но вслух повторяю попытку привести ее в чувство:
  - Ну, само собой... как это сказать по научному... полюбил бы еще больше. Пока теплая.
  - Вот ты какой, - тихо печалится она, отворяя глаза.
  - Просохли уже и стали уже, - притрагиваюсь я к ним губами, - Поцелуй и ты меня, черешня.
  - Нет такого закона - требовать поцелуи, Вас много, а я одна, - отвечает она дерзко и делает неожиданный переход, предлагая нашу давнишнюю игру. - А солнце светит ярко, как что?
  - М-м, как лампочка перед тем, как лопнуть
  - Четверка. А небо голубое, как что?
  - Как мальчик на панели, - сходу брякаю я.
  - Троечка. А воздух прозрачный, как что?
  - Как намек куме.
  - Двойка! А-а, у тебя нет кумы - четверка. А след самолета прямой, как что?
  - Как Лаенькина дорожка к падению, - радуюсь я, предчувствуя бурю.
  - Кол! Как Санечкины извилины! - вскакивает, наконец, она и согнутым пальцем постукивает меня по темени. - Во! Во!
  - Войдите, - отвечаю я, кусая ей палец, - только холоду не напускайте!
  - Ах ты, щенята! - восклицает Лайка и, изловчившись - не очень я и сопротивлялся - грызет мне бок.
  Я беру ее за ухо и спрашиваю грозно:
  - Ну, что тебе сделать? Накостылять по туловищу?
  - Что хочешь делай, только живот не целуй - щекотки боюсь!
  - Ну, ладно, халва, - веду я ее на берег, сейчас ты у меня будешь работать Муму!
  - Мой бледнолицый брат, - заговаривает она мне зубы и пытается отодрать руку от уха, - индейцы перешли Ориноко и бросили в Рубикон жребий.
  - Так? - спрашиваю я, беря ее на руки и бросая в воду, - Ольховой сережкой с ладони тебя отпускаю.
  - Птибурдуков, - вынырнув, отфыркивается она, - ты хам, мерзавец, сволочь! А ты, сударыня речка, прекрасна!
  - Критику в свой адрес признаю - впредь обязуюсь водоемы не засорять. Ну, ладно, репка, давай руку - вытащу, чтобы в речке не было недостатков.
  - И-и-а, - затягивает новорожденная русалка, закрыв глаза и открыв рот, как для конфетки, - а-а-пчхи! Это на тебя, раз ты такое!
  - Отставить дебаты, воды сойдут, - кричу я и брыкаюсь на спину, как АН-10, - Пойду в гости к морскому царю, я - врио Садко. А ты, тетка, отцепись от юноши и хромай отсюда!
  - Я-то отцепилась, племянничек, - грозит "тетка" пальцем, - но смотри, чтобы рак не подцепился. Или водянка... За тобой глаз да глаз нужен! Даже два.
  - Опять глаза! - возмущаюсь я, хлебнув воды, - А какая водянка, болезнь?
  - Нет, не болезнь. Не прикидывайся ягненком, а то волк съест, - отчитывает она, - Сам знаешь, какая. Жена водяного.
  - А-а! - Гордо повожу плечами, - было дело, было. Убегай - я теперь работаю ловцом жемчуга.
  - А если бы ты меня с кем-нибудь... это... подловил? - пользуясь тем, что я далеко, перегибает она палку, - С футболистом, например.
  Я медленно закипаю, но плыву к берегу с видимостью спокойствия.
  - Ну, огорчился бы несколько, - цежу сквозь зубы, карабкаясь по склону, - если он не ударник труда. Может, даже обиделся бы... Не так, как ты сейчас обидишься, - продолжаю я, выламывая розгу, - но все-таки...
  - Дяденька Бабай, - спрашивает Лаенька детским голосом, ковыряя ногой песок, - а что вы делаете?
  - Да вот надаю сейчас некоторым штатским лозанов по филейным частям, враз им шуткувать расхочется.
  - А разве сегодня суббота? - спрашивает проказница, ежась, - А если за них, за некоторых, хорошенькая девочка очень попросит?
  - Что-то не видно здесь таких, - смотрю я по сторонам, - Где же она?
  - Ну, вот же она, вот, - показывает Раешка на себя пальцем. - Вот она какая хорошенькая, вот, вот, - приговаривает она, целуя себе руки.
  - Хм-м, а я думал это репетиция Рины Зеленой, - продолжаю я ломать ивняк.
  - Дяденька, а сейчас что вы делаете, веничек для бани?
  - Да! Метлу! - взрываюсь я. - На, лети в свой Донецк!
   - Санечка, не нужно, - виновато кладет она мне руки на плечи, - я больше не буду, я нечаянно, чесслово. Поцелуй меня в уста сахарны...
  Я оттаиваю и добросовестно выполняю задание.
  - А я умею ногами в воде болтать, - хвастливо заявляет вновь развеселившийся постреленок, - Только сидеть не на чем...
  - Да? - удивляюсь я, - а мне всегда казалось, что сидеть у тебя как раз есть на чем.
  - Спасибо, - делает она реверанс, - я польщена... Смотри, под нами - наоборотовная страна... Ты там будешь Ашас.
  Я смотрю в воду, и, корча рожу "умная", взаимничаю:
  - А ты - хорошка!
  - Нет, это ты там будешь хорошка. А я - дрянушка.
  - Ну, нет, - не сдаюсь я, - раз это наоборотовная страна, значит, тебе там положено работать великолепнушкой... Правильно ведь, Раечка?
  - Раечка-Раечка, - передразнивает она, - Я уже 18 лет Раечка.
  - Что-о? - транжирю я все свои запасы иронии, - А по паспорту получается, что твоя мама еще 24 года назад родила не цыпленка, не лягушку, а неведому зверушку. Я в зоологии не спец, но, по-моему, это ты...
  - Значит, - притопывая ногой, щурится шалунья, - мне царапаться и кусаться на роду написано?
  Я не успеваю сориентироваться - она кидается ко мне, с хорошим результатом делает подножку и впивается зубами в горло.
  - Осторожней, - бессильный от смеха, прошу я, - там у людей артерия.
  - Сейчас проверим на вкус, - обещает новоиспеченный вампир, крестом разводя по земле мои руки и вновь наклоняясь к шее. - Солененькая, - урчит довольно, слегка пугая жизненностью игры.
  - Ну что ты припала, как к святой иконе? - смеюсь я деланно, Оставь немного, я хочу донором стать.
  - Нет, - упрямо твердит упыренок, - выпью всю, если не скажешь приятную правду в глаза, как ты ко мне относишься. Ну?
  - Ну, - как откровение излагаю я, - уважаема ты мною... Только не сиди так на мне, наездница. Пора спешиться, а то, как бы чего не вышло... Слазь, кончилось ваше время.
  - Ничего у тебя не выйдет, старый греховодник, - заявляет она твердо, - я владею каратэ. Вот скажи (хоть вот такой маленький-маленький разик), что ты любишь кого-нибудь из присутствующих, тогда я, может быть, соглашусь, чтобы ты овладел мною насильно...
  - Хорошо, буду резать правду-матку: из присутствующих я люблю себя.
  - Ну не эгоист ты после этого? - словно обманувшись в ожиданиях, вздыхает она.
  - Ну что ты? - спокойно перечу я. - Эгоистом я был и раньше...
  - Тогда я надену железные башмаки и пойду искать по белу свету удивительного человека, который любит и меня. Вот!
  - А если удивительное - рядом? - спрашиваю, чувствуя, что мне и самому хочется произнести это слово.
  - Как понимать? Как охмуреж? Или?..
  - Да, - отвечаю я, старательно подбирая слова, - или!
  - Так любишь ты меня, в конце концов, трах-тарарах?! - потеряв терпение, кричит Раенок, как с балкона 9-го этажа. - Щас как влындю!
  - Да, я тебя люблю, даже в карты боюсь выигрывать, - быстро признаюсь я и загадываю, что она сейчас скажет: "Ну вот, сбылись мечты идиотки" или "Без тебя знаю, болтун несчастный". Но Лаенька, бессильно опустив руки, вздыхает:
  - Что за прелесть эти сказки - каждая есть поэма!
  - А ты? - дергает меня за язык, давно ждущий возможности подгадить, бес.
  - А ты сначала накорми меня, напои, спать уложи, а потом вопросы задавать будешь. Я устала...
  Она бесцеремонно переворачивает меня на живот, сворачивается сверху калачиком и принимается устраиваться на работу спящей красавицей. Это значит, что как минимум полчаса я, не шевелясь и не разговаривая, должен изображать йога.
  - Любимушка, а может, ты действительно проголодалась? - без особой надежды пытаюсь я схитрить.
  - Не кряхти, пожалуйста, балбес. И не ерзай, а то поленом отхойдокаю, - обещает она, может быть уже не слыша своих слов. - Спи спокойно, дорогой товарищ.
  - Уговорила, - вздыхаю я, вспомнив поговорку о плети и обухе, и только прошу, как обычно, - Приснись мне, тропинка.
  - А ты мне что? - неожиданно подает она голос, как с того света.
  - Поделюсь щедростью душевной, - само возвеличиваюсь я и вдруг, сбросив ее с себя, как одеяло, бросаюсь к сумке, - Черт возьми, как я мог забыть?
   - Ты чего лягаешься, - сразу догадавшись, что ее ждет сюрприз, косится на меня Раечка, - Вот я тебя вожжами...
  - В какой? - спрашиваю я, пряча обе руки за спину. Это тоже элемент одной из наших игр, милый пустячок, из которых, собственно, и слагается вся наша большая радость. Само собой, подарок я держу в левой, и Рая, мастерски сыграв размышление, тычет пальцем в мое левое плечо:
  - В конце этой.
  - А что там?
  - Приятное...
  Я протягиваю руку ладонью кверху, она поочередно отгибает пальцы, берет коробочку, открывает ее, на мгновение светлеет, а затем обращается ко мне с упреком, как к ребенку, не выпившему лекарство:
  - Так вот где твои джинсы?!
  - Нет-нет, джинсы здесь ни причем, это другие доходы. Расскажу потом, а сначала рассчитайтесь за подарочек...
  Я надеваю колечко ей на палец и "предпринимаю поползновения", но она непреклонна:
  - Сперва, расскажи, кого ограбил. На большой дороге был?
  - Нет, на БАМ я не ездил.
  - Не умничай! Рассказывай.
  - Ну ладно... Знаешь, возле крытого рынка есть такое заведение - институт охраны труда и профзаболеваний?
  - Знаю, только не вздумай выкручиваться, убеждать, что по хорошей цене свой радикулит продал.
  - Если будешь перебивать...
  - Ладно-ладно, молчу.
  Она молчит, и я рассказываю об экспериментальном спасательном костюме, о метрономе и эргометре, о термокамере и о том, что за двадцать минут, проведенных в ней, испытуемым выплачивается почти даровая пятерка. Можно было бы прихвастнуть, так сказать, "поддать жару", но и те 60 градусов, которые обеспечили нам первый бриллиантик (наверное, самый маленький в мире, как стеклорез, чуть-чуть за 100 рэ), пугают ее больше, чем мне хотелось бы.
  - Саша, - берет она мою руку, - дай мне слово, что это больше не повторится.
  - Честно пионерское!
  - Саша, я серьезно прошу тебя...
  - Честное ленинское, честное сталинское, под салютом всех вождей!
  - Саша, я очень...
  - Ладно, - обещаю.
  Лаенька оживает и нежно обнимает меня (каратов на 16!):
  - А за подарочек - вот тебе! Вот! Вот! Спасибо, моя коробочка пополняется...
  Да ее коробочка пополняется. В ней лежит ронсовская зажигалка, пользование которой допускается только в моем присутствии, брелок с летящей птицей-тройкой, кулон со священным в Африке жуком-скарабеем и еще кое-что из подобных мелочей, чья о г р о м н о с т ь известна только нам.
  У меня тоже есть похожая коробочка, но мои экспонаты ценней. Нашу сегодняшнюю встречу, которая никогда не вернется, как однажды пролетевшее облако, я бережно кладу в нее рядом с услышанным и увиденным раньше, без чего моя жизнь состояла бы из одних падений без взлетов.
  ...А за "спасибо" тебе - спасибо! За хорошее слово горы свернем! - целую я в нос свою Раечку.
  - И нос?
  - И нос, если будешь совать его... в костер...
  - Пойдем картошку печь?!
  Мы разводим костер, о котором вспомнили случайно, хоть уже целый год мечтали о шашлыке из сыроежек, и тихо любуемся почти невидимым огнем. Наша поляна еще залита солнцем, но через несколько месяцев здесь будут сугробы...
  - Хорошее ты нашел место, земляничное, - смотрит Раешка сначала на меня, а потом куда-то в сторону. - Ой, лошадь пришел!
  Я оглядываюсь и от неожиданности вздрагиваю: за спиной, как привидение возникла до одури спокойная корова.
  - Снова ты, малиненок, все перепутала: это же кошка.
  - Ну, нет, у кошков нет рожков, - дурачится она, и, слава богу, значит все в порядке. - И вообще они против человечества замышляют что-то недоброе. И не смейся, знаешь, как иногда хочется поумничать... - добавляет она и направляется к меланхолическому животному, развязно виляя бедрами - дразнится. Выше и ниже талии четко выделяются две не загоревшие полоски - как кольеретка и этикетка на шампанском.
  - Слышь, двухполосая зебра, когда это ты успела? Не линяешь? - спрашиваю я, злясь, что корова смотрит тоже. Я, наверное, ревную, потому что начинаю говорить гадости, - Отойди, она голубями питается, у нее цирроз на алкогольной почве, она своему мужу с баранами изменяет, похристосуйся с ней - она тоже без бюстгальтера ходит, хоть бы перчатку на вымя надела. Если она понюхает, я тебя есть не буду...
  Но на меня никто не обращает внимания, даже корова. Лайка подходит к ней, трогает за нос оттопыренным пальцем, будто пробует нагрев утюга, и спрашивает заведенно:
  - Коровка-коровка, сколько мне лет?
  - Как тебя, Зорька, зовут?
  - Ты почему членораздельно не поздравствовалась со мной?
  - Ты что немая, Буренка?
  - А, может, ты тайну знаешь?
   Ты меня уважаешь? - и заключает как всегда неожиданно. - Неразговорчивая какая-то попалась. Не смотри на меня с упреком, коровка, тебя нужно одомашнивать. Давай дружить?
  Поворачивается, открыв дурашливо рот, к ней ухом и делает вид, что прислушивается. Хоть вся эта интермедия разыграна для меня, я считаю себя вправе обидеться:
  - Ни черта твоя худоба не понимает, наверное, тоже золотая медалистка.
  Рая смотрит на меня строго и как бы поверх очков - отчитывает:
  - Если будешь грубить, я на тебя не потрачу это слово...
  - Какое? Нецензурное?
  - Вот это! - она вынимает из портфеля пачку Кима, на котором фломастером нарисована буква Л, и подает мне. Я ее принимаю с полупоклоном, Рая достает вторую пачку Ю, затем - Б и т. д., всего пять пачек
  Может, кому-нибудь эти сигареты кажутся самыми обычными, но с тех пор, как любимая подарила мне первую пачку, я даже само слово Ким нахожу неописуемо праздничным. И вообще, ее подарки - пусть это будет камешек с дороги или листок с дерева - потрясают меня и переиначивают все окружающее. Я никак не соображу, кто она для меня: находка или потеря, наказание или поощрение, богатство или нищета, случайность или закономерность. Потому что с ней мне и ничего не нужно, и нужно все...
  Вот и сейчас я теряюсь и глуповато, как одаренный редкостно большими чаевыми половой, складываюсь в земном поклоне:
  - Благодарствую!... Я боюсь тебя, данаец...
  - А не пора ли нам... того? - щелкает себя по горлу Лаенька.
  Я прихожу в себя:
  - Если ты имеешь в виду гильотину и себя... то, пожалуй, пора, мой друг, пора. Кстати, а сколько там натикало?
  Она смотрит на часы и по оперному поет:
  - Маленькая на семи, а большая на семи, а мы еще почти тверезые, как ты, ни разу не грамотный неуч, должен говорить...
  Я, согласно дискриминации по образовательному цензу, наливаю ей в стакан, а сам прикладываюсь к горлышку.
  - На закуси, - подставляет губы Рая, и от этой закуски я мгновенно пьянею:
  - Раисочка Васильевночка, можно добавки?
  - Меру знать нужно, юноша! Покорми костер.
  Я высыпаю картошку в золу и засыпаю сверху сучьями, их мало - приходится посылать помощницу за новой порцией. Она уходит, щебеча, как синица в орешнике, и, разговаривая с каждой подобранной по пути щепкой.
  - Лаенька-желаенька, ау, - зову я через полторы минуты, - ты никогда не вернешься? Иди хоть выпей на прощанье.
  - Ну вот, всегда так, как нужно что-нибудь сделать, так сразу - Лаенька! Давай уж, неспособный...
  Она делает глоток, закатывает глаза и валится снопом на траву.
  - Кажись, одна готова! Меньше народу - больше кислороду, - по-деловому бормочу я, снимая перстенек и открывая ей рот, - Так, зубьев вставных нет, можно закапывать. Нет, сначала подписать нужно...
  Беру из портфеля ручку и, мысленно поделив "покойницу", как фальшивомонетчик банкноту, на зоны трудности, синей пастой дюймовыми буквами вывожу на руках "Не забуду Сашу" и "здесь нет конвоя", на ногах - "Они устали... им нада отдохнуть", на одном бедре - "Свободу челийским патреотам!, на другом - "За тех, хто в морге", на животе рисую железнодорожный знак " Начало опасного места", на грудях - по Знаку качества, на пальцах - кольца, на ладошках - восходящее солнце и якорь с надписями "Колыма" и "Привет".
  Во время моего творчества Лаенька лежит терпеливо и косится, как любопытная курица, одним глазом; я накрываю его пятаком - она открывает другой. Сейчас она увидит, что я рисовал не щепкой, и тогда чертям станет морозно. На всякий случай - может бежать придется далеко - я натягиваю плавки, отхожу за дерево и подаю команду:
  - Отомри!
  Она поднимается, с неподдельным ужасом разглядывает мою живопись и "теряет сознание". Я бросаю шишку - никакой реакции, шевелю ногу хворостиной - безответно. Осмелев, подхожу и прислоняюсь ухом к груди.
  - Хана! Скоро жуки заведутся, надо вещички перепрятать...
  Лаенька молчит и это похоже на грозу: моя выходка уже не кажется удачной -тупик.
  - У тебя дома есть ацетон? - спрашивает она, рассеянно гладя мою голову.
  - Есть, - выдавливаю я.
  - Тогда поцелуй меня.
  Я вздыхаю без рисовки, как это может себе позволить мужчина только рядом с проверенным другом: ведь она выручает меня сейчас - не взаймы дает, а бескорыстно, по внутренней потребности...
  - Рая, - склоняюсь я над ней, - помнишь ты когда-то писала: "Ты выдумал меня, изобрел... Я горблюсь под ношей достоинств, которыми ты наделил меня, не посоветовавшись с богом..."? Так ты была не права. Я много думал об этом. Мне просто дано больше, чем другим... Мне дано видеть то, чего ты сама порой в себе не замечаешь. Я иногда специально устраивал провокационные ситуации. Для проверки... Ну, вот как, знаешь, иногда хочется развернуть карточную даму, чтобы увидеть, какая она "внизу", а там точно такая же картинка. Каждый об этом знает, а, тем не менее, разворачивают... Вот так и я ...раньше, а теперь - уже нет...
  - А у тебя ефрейторские складки, как у Александра Ивановича Корейко...
  - А у тебя глаза большие, как у страха...
  - А ты мне дома расскажешь сказку?
  - Пока ты рядом, мне кажется, что сказку рассказывает кто-то, а я слушаю.
  - Нельзя так много об этом...
  - Знаю-знаю, нельзя благодарить, нельзя извиняться и нельзя рассыпаться жемчугом: вы от этого портитесь... Но ведь у нас по Рюрикову все три влечения...
  - Да говорят, что мы даже похожи. Но это часто бывает. Наверное, люди, становясь близкими, меняют черты... ну, в сторону какой-то средней линии.
  Лаенька затронула тему, к которой я никогда не был равнодушен, поэтому, усевшись поудобней, я вещаю, как с кафедры:
  - Вряд ли. Ведь внешность при стихийном выборе партнера любви имеет решающее значение, Видя себя в зеркале почти каждый день, человек свои черты неосознанно "выуживает" из лиц всех, с кем приходится встречаться; он как бы ищет себе подобного. По-моему, если мужчина не знает, что ему нравится в женщине, но что-то есть... вот это "что-то" и можно назвать общностью черт, которые со временем просто становятся более заметными. Отсюда и твоя "средняя линия".
  - Да, я физиогномику, как науку уже реабилитировала... Все правильно: схожесть черт говорит о схожести интересов..., а кто себя уродом считает? Но почему у порядочных жен бывают мужья пьяницы?
  - Для равновесия. Знаешь же, если у девочки мордочка в порядке, значит ножки - разные, а если хорошенькие - то она сама глупенькая, как кое-кто... А если вся-вся на уровне мировых стандартов, значит, где-то родилась бедняжка для банки в Кунсткамере...
  Раечка сидит чинно, как отличница, в продолжение моего монолога, но только я замолчал, она поднимает руку:
  - Можно спросить?
  - Валяйте! - Маэстро, скажите, пожалуйста, - поднимается она, одергивая воображаемый передник, - а кто вас уравновесил доблестями?
   - Ну, братец Аленушка! - рычу я, закатывая не менее воображаемые рукава. - Сейчас ты у меня познаешь все радости бытия!
  - Только не в ухо! - визжит она, но я хватаю ее голову, как страстный любовник, и звонко целую именно в ухо.
  - Ой! Ой! Ой! - кричит она. - Звенит! Угадай в каком?
  Я поочередно прислоняюсь к обоим ушам и угадываю с первой попытки.
  - Правильно, - говорит Рая. - Сбудется мое желание.
   - Какое, насчет солдат?
  - Нет, насчет работы выпивохой...
  - А как же насчет мужей-пьяниц?
  - А ты не получишь...
  - Ну и ладно, зато я знаю почему...
  - ?..
  - Потому, что алкоголь способствует восприятию вещей объективно. Вот тебе и порядочным женам, о которых ты спрашивала, боязно, что у пьющего глаза прорежутся...
  - Иди ты к черту, философ! Я особенней, чем они. Меня уже целовать пора...
  - Не обязан...
  - Тогда я тебя теперь немножко меньше очень люблю...
  - А раньше?
  - А раньше водка стоила 2-87.
  - Не выкручивайся...
  - А зачем тебе - очень?
  - Чтобы хвастаться...
  - А что ты сделаешь, зная, как я отнесусь к вопросу, готовая к буре, спросила Рая - если я тебя разлюблю?
  - Серьезно?
  - Ну...
  Я мрачно отшучиваюсь:
  - Возьму лезвие и сделаю из твоей фотокарточки тетрадку в три косых...
  - Варвар! Бедовый какой! Хулиганствующий молодчик! А если - сам?
  - Сам? - задумываюсь я, может быть первый раз, над этим. -Ну, ты же знаешь мой организм... Со мной такое не случится. Возможно, я - хиляк, но два раза ничем не болею. К этому у меня тоже - иммунитет.
  - А угадай, кто самый лучший в мире обманщик?
  - Хрущев?
  - Не-а ...
  - Ты?
  - Не-а...
  - Я?
  - Угу.
  - Ну, тогда целуй!
  Я поворачиваю к ней лицо, мы прикасаемся губами, отводим головы и на расстоянии сантиметров в 15 дружно чмокаем - это тоже наше изобретение. С поцелуями у нас вообще кутерьма - каждому настроению соответствует свой вариант. Когда весело - я целую открытый рот, когда интим - язык, когда баловство - зубы. И хоть тешимся мы так каждую свободную минуту, в среднем, увы, получается один поцелуй в день...
  - 1 000 000 раз! - приказывает Раечка.
  - Как, по-французски? - Хоть как нелюбимую тетку, только 1 000 000 раз. - Так... для этого потребуется времени... Миллион секунд... если перевести в минуты... Считай сама...
  Она устремляет взгляд куда-то в бесконечность, шевелит губами, пару раз сбивается и, наконец, оглашает результат 6
  - Почти две недели... Так что, я не стою?
  - Ну, даже затрудняюсь...
  - А-ах, клиент всегда прав, - не дав мне поломаться, поднимается Лаенька и шагает через меня.
  - Переступи назад, очень голая босячка! - прошу я по-хорошему. - А то не вырасту.
  - Буду работать инквизитором, - наступив на руку, обещает она. - Что ты на меня так смотришь, я неряшливо одета?
  - Так и знал, что ты по рукам пойдешь...
  - А оскорбленным действием быть не боишься?
  - Чиво-чиво?
  - Отшлепаю! Разговорчивый какой! Выходи строиться!
  Мы быстренько - к пересохшим носкам и дотронуться неприятно - одеваемся и разоряем костер. Лайка подбрасывает на ладони обуглившуюся картофелину и подмаргивает:
  - Чижолая! У нее ожог первой степени... Эх ты - квас! А вино?
  - Да-да! - спохватываюсь я. Мне приятны такие напоминания, тем более, что сама собутыльница к спиртному почти равнодушна.
  - Да-да-да-да-да-да-да-да-да-да-да-да, - палит она очередь и достает последнюю бутылку.
  Мы изрядно проголодались - набрасываемся на бутерброды, урча и отталкивая друг друга, как поросята. Лайка сидит, жует и приговаривает; я вторю.
  - Как говорит моя бабушка, кушайте-кушайте, дорогие гости. Закон джунглей: кто смел, тот и съел!
  - Давай-давай, жуй золу. Брюхо - не зеркало!
  - Ага, ласковое теля двух маток сосет.
  - Да, не подмажешь - не поедешь.
  - Точно! Кто рано встает, тому бог дает!
  - Обязательно! Что то за кума...
  - А это уже из шестой оперы, - возражает Рая и неожиданно возмущается, - Зачем ты муху отгоняешь, ну, сколько она там съест?..
  Наконец мы заканчиваем - доедаем, допиваем и хором вздыхаем, как после тяжелой работы. Я смотрю на сотрапезницу пьяными и влюбленными глазами; она делает вид, что не замечает, и я начинаю скулить:
  - Иди к мине, я поцелую, сколько на тебе поместится... Ну, будь другом, дай мне себя, ну, пожалуйста... А?
  На мои страдания не находится доброй души и я иду на хитрость:
  - Подай сигарету!
  Лайка хитро щурится и показывает кончик языка:
  - Бог подаст! Скажи сначала что-нибудь приятственное...
  - Ты - ромашка, на тебя положено пчелкам садиться. А солнечные зайчики и лунные белочки должны принимать тебя как свою...
  - Это ты сам придумал? - оскорбляет она меня вопросом.
  - Я не придумывал, так оно и есть...
  - Хорошо, но мало! Еще!
  - Я не прокурор.
  - Жадина-говядина, у тебя летом снегу прошлогоднего не выпросишь...
  - А ты мне споешь, жаворонок?
  - Что тебе спеть, дифирамб? Или лебединую песню?..
  - Нет - жалистную, про малютку безногого.
  Рая притихает, уходит в себя, и не понять (по вечерам она вообще превращается в женщину-загадку, хозяйку тьмы) - то ли она настраивается на песню, то ли пытается определить, насколько подчинена хмелю. Потом она садится по-турецки и зовет:
  - Иди ко мне, я воспитала тебе воздушников...
  Она действительно целует много раз ладошку - получается горсть воздушных поцелуев; я подхожу, она окропляет меня ими, как будто кормит цыплят.
  Меня окатывает сентиментальной волной, и я снова долго и, наверное, сбивчиво говорю о своих чувствах, закончив военизированно-железнодорожным сравнением:
  - Наша встреча редка, как у пуль в перестрелке, но эта большая удача не обросла маленькими. Мы с тобой, как два рельса, образовали один путь, и не наша вина, что он оказался тупиковым... А искать в других то, что мы теряем друг в друге - печально и бесполезно...
  Рая трогает меня за руку и просит:
  - Не надо об этом, давай собираться...
  Я брожу по нашему табору, спотыкаясь и грустя, выискиваю в сумерках вещи, затаптываю костер и сажусь на траву. Лаенька протягивает мне кулак:
  - Хочешь, красивое покажу...
  - Раздеваться будешь?
  - Я тебе кузнечика нашла!
  - Какая находчивая...
  - На, - разжимает руку и тут же хнычет, видя молниеносное исчезновение насекомого, Меня это слегка веселит, и я делаю пробу:
  - Представьте себе, представьте себе, зелененький он был...
  - Не зелененький, а синеперка, - поддерживает Лаенька.
  - Нет зелененький, патока!
  - Ты что, - вертит она пальцем у виска, - дальтоник?
  - Нет, это у тебя барашкины глазки отказываются работать... На почве половой распущенности...
  - Ах, так! Тогда я повелеваю нести меня на руках до самой дороги!
  - Слушаюсь, царица, - беру я ее на руки и чувствую, как тоска понемногу отлегает, удаляется и тает за темными деревьями, - Хочешь, анекдот расскажу?
  - Хочу!
  - Один гражданин жалуется: " Ты знаешь, я подозреваю, что мне жена изменяет с монтером!" - " Почему?" - " Да вот как-то среди ночи прихожу домой - она растеряна, а под одеялом лежат плоскогубцы" - " А я, - отвечает другой, - подозреваю, что моя изменяет мне с железнодрожником..." - " Почему?" - " Да вот тоже прихожу среди ночи раньше обычного - жена растеряна, постель смята, а под одеялом (что ты думаешь?) лежит железнодорожник..." Нравится?
  - Нра...
  - Я его одной стрелочнице целую ночь втолковывал, а она так и не поняла...
  Как и следовало ожидать, моя Лаенька взвивается кошкой:
  - Целую ночь? Это потому, что у тебя знакомые такие умные! Я вот одному доценту его рассказала, так он сразу понял. Смеялся, чуть с кровати не упал!
  - Та-ак, - хлопаю я расходившуюся злюку ладонью по ягодицам. - Держи гонорар, красна девица - старая калоша!
  - А ты чего это грубишь живым людям? - пытается она вырваться. - И одерни, а то хуже будет!
  - Тебе будет хуже - замуж не возьмут!
  - Одерни, вепрь!
  - Ни за что!
  - А за сто пятьдесят? - показывает она большим пальцем и мизинцем " вилы ".
  - Ну, за 150 - другое дело. А где же взять, лисенок?
  Лаенька на минуту исчезает в кустарнике и появляется с бутылкой - в ней добрый стакан портвейна.
  - За алтари и очаги!
  Я обалдеваю, целую поврежденное место, делаю хороший глоток и щедро делюсь заработком. Надо же - такая малость возвращает нам чудесное настроение. Мы забираем пожитки и в обнимку, не разбирая дороги, по теплой картофельной ботве бредем в сторону, где должны быть автобусы. Мы шатаемся и, отчаянно фальшивя, поем беспринципную разухабистую кабацкую песню:
  Червонцев нежное шуршание
  Приводит сердце в содрогание,
  Когда звучат в кармане денежки,
  Мне дышится легко-о-о-о.
  За полчаса мы исполняем весь репертуар местного ресторана и переходим к уголовным шлягерам.
  - Сидели на нарах два рыла, по воле грустили друзья, - кричит Лайка на весь лес, и я поддерживаю, вставляя отсебятину, - один был по кличке Раило, другой был по кличке Чума.
  - Не перевирай слова! - кричит она.
  - Это ты - великая певунья иволга-лгунья, - кричу я.
  - Абракадабра-ура! Ахинея-не я! Чепуха-уха! - кричит она.
  - Эхо, кому не спится в ночь? - кричу я.
  - Эхо, кто хочет в ухо? - кричит она.
  Кто знает, сколько бы длился наш вояж вдоль шоссе, но к нам вдруг на мотоцикле с коляской по просеке подъезжает милиционер.
  - Райка, вот и жених!
  - Хорошо, я лейтенантов люблю.
  - Так это же сержант?
  - Ниче, лишь бы офицер.
  А "офицер" тем временем заглушает мотор и приступает, как мне показалось, валять дурака:
  - Здравствуйте, что вы здесь делаете? Ваши документы?
  Я, не чувствуя за собой никаких известных ему грехов, усмехаюсь:
  - А вы в баню паспорт берете?
  - Та-ак, значит, нет документов, - солидно притоптывает он сапогом, - придется поехать со мной, Вы знаете, что в связи с пожароопасностью в эту зону вход воспрещен?
  Вот это мне уже не нравится! Не хватало еще ночевать в участке. Я, вспомнив свой армейский опыт, меняю тон на игриво-дужелюбный:
  - Так ведь мы не входим, а выходим из леса...
  Сержант сует в рот травинку и продолжает допрашивать:
  - А кто вы такие?
  Пока я раздумываю, как лучше себя преподнести, инициативу вдруг перехватывает Рая:
  - А мы влюбленные и хмельные, и если на нас смотреть без юмора, мы покажемся сумасшедшими, И мы лес не палим, а поем в ем. Про Чебурашку. Отпустите нас, очень пожалуйста, а мы вам споем про Таганку...
  Такого поворота не ожидал ни я, ни милиционер. Он даже немного теряется, и Раечка ловко этим пользуется:
  - Товарищ майор, а можно фуражку померить? А я в ней тоже симпатичной буду? Арестуйте меня, а то я отчаянная... - расшалившаяся девчонка балансирует на грани допустимого - это она умеет, - и сержант сражен! Моложе меня года на два, он изо всех сил старается не улыбнуться, но, наконец, сдается:
  - А куда вы направляетесь? И липу сломали... - кивает он на ветку, пришпиленную к портфелю.
  - Зеленой массой запаслись потому, что у нас аппетит больше, - показывает на травинку Лаенька, - а идем все равно куда. К вам, к людям, мы заблудились, нас надо жалеть, отвезите меня в вытрезвитель. А как вас зовут?
  Ведя, таким образом, беседу, она полностью располагает к себе стража порядка, с которым у нас даже обнаруживаются общие знакомые.
  Инцидент исчерпан, конец идеалистичен: мы садимся в мотоцикл и с ветерком - "аж ухи к затылку прижимало!" - едем домой. Сказка продолжается - мы прощаемся с сержантом возле моего подъезда и даже пожимаем друг другу руки. Лаенька - как это у нее получается, одному богу известно - проказничает:
  - Хороший вы человек, майор Коля, хоть и милиционер. - И подмаргивает, что, на мой взгляд, уже слишком, даже если бы он был действительно майором.
  Мы поднимаемся на второй этаж и с удовольствием убеждаемся, что фортуна от нас не отвернулась - на двери соседки висит замок!
  - Уря! - торжествую я, - теперь можно безумствовать... Иди за ширму, час расплаты близится.
  - А может, я хочу кушать, потому что проголодалась, так как давно не ела, что делать уже пора...
  - Ладно, щас соображу. Ваньку валять будешь?
  - Нет, только душ...
  - Ну, ныряй. Или - сначала я.
  Я по-гвардейски принимаю омовение и возвращаюсь в комнату довольно быстро; сигарета в пепельнице не успела догореть, а уже всюду чувствуется женская рука.
  - Мороженое будешь? Или что-нибудь посущественнее?
  - А оно, наверное, растаяло...
  - Не должно: регулятор холода в режиме "собачий".
  Она уходит в ванную и через пять минут кричит:
  - А я вам надо?
  - Надо!
  - А кто меня заберет отсюда? На меня!
  - Конечно, не майор Коля - это моя приятная обязанность...
  Я иду на зов, заворачиваю в полотенце, пахнущую ацетоном Раечку, и несу свою милую поклажу за оранжевую ширму.
  - Холодная, как ушат с лягушками. Тебя вместо Ихтиандра можно держать в бочке с квасом.
  - А мороженое?
  - Ты его не любишь...
  - И нет, люблю! Меня хлебом не корми, дай только пирожкино или морожкино.
  Как покорный раб, я открываю холодильник, чувствуя выплескивающуюся на ноги стужу, достаю приготовленные еще вчера бутерброды, Рислинг, мороженое и отношу своей госпоже.
  - Будем упиваться?
  - А не поздно?
  - Точное московское время примерно что-то где-то около одиннадцати. Сейчас я врублю приемник.
  - Сначала поцелуй меня - я работаю готовчиком - а то я умру...
  - Смерти не будет, - включаю приемник, нахожу румынов и возвращаюсь я за ширму. - Лаенька, а тебе не темно?
  - Нет, как раз...
  - Ну, все равно, включи вот эту кнопочку...
  - А током не тот?
  - Нажми! - прошу я, снимая со стены одеяло.
  Она нажимает - раздается тихое гудение дросселя, а на стене вспыхивают голубым неоном три большие буквы РАЯ.
  - Ой, как красиво!
  - Угодил, мартышка?
  - Ну, конечно! А откуда это?
  - А! Ничего интересного - из нашего магазина, старая вывеска "гАстРономиЯ".
  - Изобретатель ты мой умненький... Мне мое женское чутье (интуиция по научному) безошибочно подсказывает, что тебе не терпится получить рассчет...
  - Точно так! А по чем ты узнала?
  - По глазам твоим бесстыжим...
  - Они не лгут... Ты этому рада?
  - Да... - через двадцать минут отвечает она.
  - Что - "да"? - уже забыв вопрос, удивляюсь я.
  - Рада тому, что не лгут... Санька, какой ты сильный!
  - Знаешь, Лаенька, я как-то не верю в такое определение - сильный мужчина. Их такими делают женщины, и этим они сильны - женщины. Не знаю, как бы у меня получилось с другими... наверное, вообще - никак. Даже думать неприятно.
  - А ты думай о приятном...
  - Хорошо апрель, буду думать о тебе.
  - Как?
  - Что ты - десятая муза, что имя твое для меня - междометие, счастливое восклицание. Что я лежу рядом и, как чуткий термистор, ловлю тепло твоего тела, любимая. А когда я еду в электровозе, злюсь на скоростемер, что он клацает неправду: Лаенька-Лаенька, розовый цвет,
   Ты меня любишь, а я тебя.....
  - Очень! Да? - перебивает она, и я соглашаюсь:
  - Да-да, очень! Как ты только можешь себе представить, даже больше...
  - А если бы ты меня действительно любил, рассказал бы тогда сказку?
  - О чем?
  - О том, как волки презирали волка за то, что он хотел загрызть усталого человека, который до утра играл им на аккордеоне...
  - Нет, это грустно.
  - Ну, тогда о том, как родинки, когда засыпала принцесса, собирались вместе в хоровод и посудачить, и как они изображали собой созвездия, а старая мудрая лампа отгадывала их названия...
  - А это ты и сама очень хорошо помнишь.
  - Ну, про то, как будильник на окне простудился и стал кашлять, а мальчик Глебушка опоздал в школу. Или про то, как молоденькая сороконожка захромала - подвернула одну ножку и надела на нее галошу, а на остальных были босоножки на платформе, и мохнатые паучата ее дразнили: "Бабужка-ежка, пластилиновая ножка"...
  - А стишок можно?
  - Про нас?
  - Я ведь других не знаю...
  - Замечательный?
  - Он о том, чего у тебя не должно случаться раньше, чем у меня...
  - Расскажи, а я глаза закрою...
  - Ну, слушай, эльф. "Что же ты холодная такая? -
   Раю я тихонько в бок толкаю,
   А она затихла и не дышит,
   Будто в гробике ее скребутся мыши..."
  - Это тоже замечательный стишок. Веселый такой...
  Я наклоняюсь к ней, она обнимает меня, щекоча дыханием, и шепчет, засыпая:
  - Я тебе напишу. Можно?
  Еще минут десять я сижу в такой позе и жду, когда Лаенькины веки успокоит сон.
  Комната наполнена шелестящей полутишиной, приемник изредка попискивает заблудившейся морзянкой, тихо рокочет холодильник. Со стороны железнодорожных путей доносится приглушенный лязг вагонов, и монотонные радиофицированные команды оператора механизированной горки - они напоминают счет судьи на ринге:
  - Два - по одному, группа - шесть, четыре, три - по два, один...
  Под окном проходят подвыпившие парни с гитарой, не ко времени громко, они слаженно выводят:
  - Ты любовь моя первая, ты - любовь несчастливая, видно нам не по пути...
  Раздаются похоронные звуки курантов..." Полночь, день отъезда, - отмечаю про себя, - если она услышит - больше не уснет". Я выключаю иллюминацию и приемник, подхожу к окну, задергиваю штору. Но поздно: взгляд, как оклик, заставляет оглянуться - ее глаза в полумраке нашего алькова выглядят затравленными зверьками... Сейчас она попытается развеселить меня или расплачется - оба варианта в равной степени губительны для нервных клеток.
  - Санечка, все врут календари. У нас еще пять часов, это почти целый рабочий день кормящей матери...
  Я завожу будильник и в последний раз ложусь рядом со своей любимой. Мы переплетаемся, как прутья в корзине, и тяжело засыпаем.
  А через двадцать минут после пробуждения электричка, издав крик раненой птицы, отправляется на Краматорск. В ее вагоне, среди мерзости похмельных харь, плевков и перегара, сидит моя плачущая сказка, только что оставившая мне безвозвратное и грустное, как седина, П Р О Щ А Й.
  Я стою на мосту - не в каком-нибудь абстрактном уездном городе Н, а в Красном Лимане, рядом с пересечением реальных 38 меридиана и 49 параллели и вижу, как по перрону мечутся одиночество, тоска и отчаяние. Когда огоньки электрической гусеницы скроются за дорожными авторемонтными мастерскими, я в окружении этой процессии пойду домой, поставлю на стол бутылку водки и буду выкуривать по сигарете из каждой пачки, образовывая слово, в котором всего пять букв, но они заменят мне весь алфавит.
  Ну, вот и все! Моя повесть подошла к концу, и, поверьте, печальней ее я не знаю.
  
  Красный Лиман
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"