Каури Лесса : другие произведения.

Последняя печать Лауры - 02.07.2015

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Меня давно мучает идея написать страшную сказку. Признаюсь, я начинала ее несколько раз, но меня все время что-то останавливало. Потому что писать такое я могу только в определенном, и честно признаюсь, очень тяжелом состоянии духа. Но автор - мазохист, плакает, колется и продолжает есть кактус, а кроме того, хочет поделиться этим лакомым блюдом с тем кругом читателей, который у меня уже образовался. История запутанная, местами страшная, местами полная отчаяния, и ХЭ я не гарантирую! После полюбившихся вам светлых Золушек - решайте сами, читать ли ЭТО. Если не готовы - просто не открывайте файл. Проду обещаю чрезвычайно редко.
    Желая разлучить Анну с любимым, родители отправляют ее за границу, в семью папиного партнера по бизнесу. Приморский городок Данвиль полнится историей, как небо - звездами. Анне предстоит узнать, была ли правдой легенда о Черном Сэмюэле, ужасающем убийце-маньяке, орудовавшем в городе пару веков назад. Но голоса в ее голове рассказывают совсем другую историю...
    ПИКНИК. ТАНГО ЧЕРНАЯ КАРАКАТИЦА,
    ЛУННАЯ СОНАТА В СОВРЕМЕННОЙ ОБРАБОТКЕ
    ,ПРИ ЗРЕЛОМ РАЗМЫШЛЕНИИ ПРОШУ НЕ ЧИТАТЬ ЭТУ КНИГУ ЛИЦ С ПСИХИЧЕСКИМИ РАССТРОЙСТВАМИ, ДЕТЕЙ, ПОДРОСТКОВ, БЕРЕМЕННЫХ ЖЕНЩИН И ЛЮДЕЙ СО СЛАБОЙ НЕРВНОЙ СИСТЕМОЙ!
    ЗАМОРОЖЕНО
  Голос, шелестящий как листья под ногами:
  - Хозяин. Я пришёл сам. За все...
  - Пошёл вон! Тебе здесь не место!
  - Но куда мне идти?
  - Возвращайся...
  Свист ветра, вспышка, которой не видно - слишком много огня вокруг. Он не ушёл домой. Его забрали.
  - Дьявол меня побери!
  Другой голос:
  - Мастер, вы говорите о себе самом!
  - Ты прав, Азазель... Оно того не стоит! Но слабак опять переиграл меня...
  - Весь мир у наших ног, Мастер! Точнее, над нашими головами... Поднимемся?
  - Ты снова прав, Азазель! Поохотимся...
  
  ***
  Они никогда не встретятся. Он останется внизу, посмертием своим, точно пуповиной, привязанный к грешному лону Земли. Она будет обитать в горнем мире, где не знают боли и слез. Но иногда и там испытывают тоску. И она будет с теми, кто тоскует - она помнит его! Она вспомнит о восходе солнца и поспешит ему навстречу - вниз, а он, сощурив глаза от слишком яркого света, увидит сквозь огненную корону приветственный взмах узкой девичьей ладони.
  Так будет продолжаться до скончания человеческого века...
  Разрушится замок, глядящий на гавань слепыми глазами выбитых окон, море уйдет, обнажив нутро, раскрошатся в песок горы, а они так и будут вспоминать друг о друге на восходе медленно остывающего светила.
  
  ***
  Кирпичная стена была крепка до сих пор. Он клал на навершие тяжёлые руки, оплетённые вспученными венами, и подолгу смотрел на гавань, полную огоньков. Звёзды дрожали в холодной воде, запутавшись в сетях волн, плескавших в борта кораблей и лодок у причала. Неумолчный шум успокаивал.
  Иногда он простаивал так всю ночь, и лишь на рассвете возвращался в кабинет. В холодном очаге волками выли сквозняки, пустые книжные полки неприятно задерживали глаз. Он почитал бы чего-нибудь, если бы книги остались. Раньше он читал много, потратил на приобретения в свою библиотеку целое состояние. Старинные фолианты в морщинистых обложках, шуршащие папирусы, цвета загорелой кожи на сгибе локтя, ценные инкунабулы, крепенькие томики современников-философов, облачённые в чёрную кожу тетради алхимиков - всё потеряло место, истлело, мудрость столетий рассыпалась в прах.
  Он садился в старое кресло - единственный предмет мебели, сохранившийся в замке в целости и сохранности - закрывал глаза и делал вид, что спит. Иногда мучительные видения, обострявшиеся ночью, оставляли его, и эти минуты покоя он принимал за сон. В полдень он поднимался, и шёл бродить по бесконечным коридорам - не заходя в комнаты и залы, мимо, мимо, не поднимая глаз, чтобы не увидеть ненароком что-либо, напоминающее о прежней жизни. Он чертил круги внутри стен, кирпичная кладка которых была еще крепка - первый этаж, второй, снова вниз, галерея... Впрочем, нет! В галерею он никогда не заходил. Дверь в конце длинного, освещенного высокими, давно лишёнными стёкол, оконными проемами, казалась запретным плодом. Ядом алело это яблочко, он не желал яда! Достаточно было невыносимого каждодневного существования на протяжении многих-многих лет.
  Пыль давно разогнали сквозняки - вот кто стал истинными хозяевами замка! Ни следов на каменных плитах, ни знаков.
  По определённым дням недели, наверное, только лишь для того, чтобы усугубить более его муки, в замок приходили толпы кричаще одетых людей, ведомые стройными загорелыми нимфами в открытых платьях. Нимфы плавно водили руками - налево - "замок был построен... взгляните на капители... амбразуры могли использоваться..."; направо - "старинное предание гласит...", "было найдено во дворе...", "казнь состоялась...". Пришельцы рефлекторно ворочали головами, глаза настороженно приценивались, обветренные отпускным солнцем губы лениво шевелились, рты раскрывались немо, как у вялых рыб в пруду, полном стоячей воды.
  Едва почуяв вибрацию человеческого стада, он вставал, и надолго исчезал из замка, прячась в саду. Толпы раздражали его, хотя он и не слышал звуков, а вид стройных нимф поднимал со дна омута воспоминаний грязный ил, кровавую муть, мёртвые куски плоти.
  Он любил свой сад. Любовно взращенный собственными руками, он любил его ещё с тех пор, когда яблони были стройны и гладки, точно оливковые тела латинянок, почки набухали на его глазах из года в год, как соски девственниц, грешные алые плоды были ароматны и сладки. В пору сбора урожая, всегда на удивление обильного, крепкие крестьянские девушки, подоткнув яркие юбки под пояса, так, что обнажалась загорелая мясистая плоть стройных ног, собирали яблоки в тёмные корзины, и одуряющий аромат распространялся вокруг. Воздух, нагретые на солнце камни, жирная чёрная земля - всё пропитывалось сладким, кружащим голову запахом яблок и разгорячённых женщин, и он пьянил сильнее самого старого вина из его погребов. После наступления темноты он садился в любимое кресло в кабинете, а на столе его уже ждала корзина, полная яблок, одна из тех самых, собранных днём. Он ставил её на колени, и солнечные видения будоражили сильнее, чем вид разноцветных праздничных фейерверков, которыми вспыхивало с наступлением темноты небо над его домом... Как же её звали? Первую жену, так любившую празднества и тонкий запах похоти?..
   Старый замок сиял изнутри переменчивыми огнями бала, в кольца стен были воткнуты ярко пылавшие факелы, что рисовали световую границу сада, за которой ступенями сползал к причалам засыпающий город, и шумело, ворочалось, видело неведомые сны вечно дышащее море...
  
  ***
  5 июня 20.. года.
  Меня зовут Анна Долотова. Мне 18 лет. И это моя чёрная тетрадь. Почему чёрная? Потому что вмещает "агонию" нас. Спешу поставить кавычки, потому что агония - это ужасно, а я с каждым днем люблю тебя всё больше и больше, восхищаюсь тобой всё сильнее, привязываюсь без меры. Но ведь совсем скоро я останусь без тебя. Родители уже всё решили. Через неделю меня отсылают в Данвиль в семью папиного партнера по бизнесу. С его дочерью, Бланкой, мы знакомы давно, она моя ровесница, мы вместе посещали европейские летние лагеря, учили язык, она - мой, я - её. Флиртовали с парнями. Черт! Словно это было тысячу лет назад...
  Я знаю, что и ты всё решил. У тебя просто не хватает сил сказать "последнее прости", разорвать мои объятия, ведь я так отчаянно сопротивляюсь!
  Сегодня попробовала представить тот день, когда в последний раз увижу тебя - и разрыдалась. Уже не пишу - расплакалась. Плакать - это когда много слёз и мало боли. Но у меня нет "много слёз", кончились. Только "много боли".
  Я давно заметила, что если долго нахожусь с тобой наедине - начинаю пьянеть от тебя, говорю, говорю, говорю о своей любви, засыпаю тебя комплиментами и, в конце концов, это звучит неискренно. Ты злишься - я понимаю. Но, увы, я совершенно не соображаю, что творю. Ты - мой алкоголь, выпив тебя, я болтаю лишнее и не могу остановиться. Прости. В наши последние дни я постараюсь так не делать.
  Ночью, на скорости, под жёсткий ритм, плещущий из динамиков, днем, в деловитой толпе, среди людей, не замечающих друг друга - я не хочу уезжать! Теперь я хожу везде с камерой - чтобы вспоминать потом, на чужом берегу, шальные глаза Москвы, полные летних слёз. Перед отъездом, с тобой ли, без тебя, я прогуляю всю ночь напролет, прощаясь с арбатскими переулками, отреставрированными и оттого важничающими особнячками, вальяжной рекой Калитки, жёлтыми "цековскими" домами. И машины, стремясь вперёд, будут меняться местами, как фишки на игровом поле, мимо пронесутся мосты, огни в окнах, тени причудливых и обыкновенных штор, светофоры. И - мне будет казаться - твой силуэт. Ты идёшь по ночной улице, засунув руки в карманы, знакомым движением отбрасываешь волосы. Я бросаюсь к тебе навстречу, ты обнимаешь меня и кружишь, кружишь, кружишь... Светофоры, мосты, огни в окнах, тени причудливых и обыкновенных штор...
  Господи! Охрани мой город от всех напастей! Спаси и сохрани мою любовь! Не отнимай мое счастье, ибо оно заключено не в богатстве и славе, не в красоте и здоровье, а в одном обыкновенном человеке, кроме которого мне ничего не надо.
  
  6 июня
  Телефонные разговоры. Пустые и сонные. Долгие. Ты говоришь, что будешь писать, что всё будет хорошо, а я слышу тлен, тлен, тлен. Да, я веду себя как влюбленная дурочка, но я не дура! Я чувствую, что ты вздохнешь с облегчением, едва шасси моего самолета оторвутся от взлётной полосы. Я знаю, что твои письма будут редки и скучны, а после и вовсе перестанут приходить. Новых сообщений нет - даже компьютер предаст меня! Как же сделать так, чтобы ты понял, увидел мою тоску по тебе? Представь тёмную, какую-то мутную комнату, со стенами из стекла, занавешенными снаружи лохмотьями тумана. Иногда они рассеиваются, и я вижу свет - твою улыбку, наше с тобой солнце, слышу твой голос. Я бросаюсь к тебе, в просвет, но занавесь падает, и я растерянно застываю, прихожу в себя, чтобы разглядеть вновь стены родного дома, книги и тетради. Вот так я скучаю по тебе, любимый!
  Проспала сегодня до двух часов дня. Снилось окно с распахнутыми ставнями, далёкое море - такая красота! Не хотела просыпаться, но мама разбудила. Надо собирать вещи. Надо хоть что-то собрать!
  
  7 июня
  Без тебя. Хотя - нет. Утро с тобой. Ты забежал на минутку, отметился мазком холодных губ, предложил помочь с вещами. Они разбросаны по всей комнате, я не знаю, что брать с собой, что оставлять? И хотя мама говорит, что нужно взять самое необходимое, а там я всё смогу купить - не хочу оставлять в пустой комнате мои книги, игрушки, диски, они будут тосковать по мне!
  Мама, увидев тебя в моей комнате, поджала губы и очень вежливо предложила кофе. Я готова была убить её за это! Конечно, ты любезно улыбнулся и ответил, что уже уходишь. И ушёл. Я стояла посреди овеществленного хаоса, кусала губы, считала всё, что попадается на глаза - лишь бы не заплакать!
  Мне было так мало тебя сегодня!
  Чтобы развеяться, пошла по магазинам - выбирать подарки семье Бальо. Бланка - примерная католичка. Купила ей православный календарь с изображением Мадонны с младенцем - "Богоматерь Елеуса-Киккская", ей будет интересно. Смотрю на Марию и всё больше убеждаюсь, что она похожа на меня - у нее такие же глаза, постаревшие, выплаканные, на тонком лице. Человеческое лицо, в нём нет ни капли божественного, но, кажется, она уже знает, что потеряет сына, которого держит на руках.
  Боже, как же я буду без тебя?
  По давней привычке, сидя в кафе с любимой Мидори колада в высоком бокале наблюдала за людьми. За соседним столиком оказался очень интересный тип, явно иностранец. Такой лощёный, лощёный, дорогой, дорогой. Его парфюм после ещё долго першил у меня в горле и вызывал странные ассоциации. Все сорок минут, что я пила свой напиток, он любовался наручными часами и был так занят обновкой, что не обращал на меня ни малейшего внимания. Часы заинтересовали меня не менее чем его. На круглом циферблате в обрамлении корпуса из жёлтого металла нежнейшими красками был нарисован ангельский лик - большеглазый, золотоволосый, в окружении лёгких облачных завитушек. Стрелка всего одна - толстая, украшенная брильянтами, выполнена в виде золотой секиры. Двигаясь, она закрывала полностью римскую цифру, словно отрубала ей голову. Иностранец развлекался тем, что, дождавшись, пока секира приблизится к одной из цифр, аккуратно, ногтем мизинца отодвигал её обратно. И каждый раз после этого заразительно смеялся. Никогда не видела таких часов (и сумасшедших иностранцев)! Должно быть, он купил их в одном из тех магазинов, куда мне, даже с папиной кредиткой, хода нет.
  Иностранец немного развлёк меня, хотя от его смеха осталось неприятное ощущение. А какое - не пойму!
  Возвращалась домой медленно, неохотно, обречённо, думала о том, что вся моя жизнь уже кем-то расписана. Даже ты решил за меня, когда принял своё решение! И проклятая, противная надежда, что ты ждёшь у подъезда, чтобы обнять и заколдовать словами о том, чему не суждено сбыться. Какой-то кошмар! Холодный рационализм моего мозга тыкает меня носом в то, что тебя нет, и не может быть там, но всё моё существо ждёт и надеется дождаться тебя!
  Конечно, тебя нет.
  Час после полуночи. Моя любовь засыпает без тебя. А ведь были времена, когда мы не могли не пожелать друг другу спокойной ночи и телефонные разговоры затягивались до рассвета. И в них тысячи раз звучало: "Я люблю тебя!", "Милая моя!", "Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи...".
  Люблю тебя.
  Уже почти смирилась.
  И чувствую себя одинокой.
  
  ***
  Женился ли он на ней от одиночества? Или от отчаяния? Неужели надеялся, что регулярные сношения, похожие на приём микстуры по часам, прогонят демонов, с юности палящих его воображение адским огнем?
  Клара - вот как её звали! Не юная, привлекательная, знающая толк в сексе. Кроме того, она была богата едва ли не более чем он. Единственное, чего ей не хватало, так это титула. Желание носить белье с собственным вышитым гербом привело её к алтарю рука об руку с ним - тоже немолодым, богатым, знающим толк в любовных утехах.
  Вначале они были вполне довольны друг другом. Она получила герб, титул, замок - один из самых старых в городе, лес в провинции N для охотничьих утех.
  Теперь бельё с вензелями ей шили монашки из кармелитского монастыря. Бедные девушки, держа в бледных сухих пальцах тонкие иглы, штрих за штрихом наносили блестящие нити на интимные принадлежности туалета, а губы их беспрестанно шевелились, повторяя слова молитвы, дабы отогнать греховные видения, поневоле сопровождающие это занятие.
  
  ***
  8 июня 20.. года. Черная тетрадь.
  Промучилась полночи, пыталась молиться. Когда, наконец, уснула, приснился весёлый и сумбурный сон, кажется, я даже смеялась! Снился и ты - но я помню только тепло и близость твоего тела. А под утро мне привиделась красивая ночь, сквозь дымку тумана были видны крупные южные звёзды. Отчего-то мне стало тоскливо. Я проснулась и поняла, что осталось три дня до отъезда.
  День как в тумане. Я словно под стеклянным колпаком. Безостановочно собираю вещи. Собираю, выбрасываю из чемодана, снова собираю. Жить не хочется. Мне уже всё равно. Всё равно. И вдруг ты звонишь. Смущаешь меня - ты так нежен! Ты снова говоришь, что любишь, что будут письма. Я боюсь тебе верить, но это так заманчиво - поверить тебе! Наверное, ты пытаешься помочь мне уехать. Наверное, ты решил, что поступаешь правильно. Что, поддерживая меня, облегчаешь мне расставание, делаешь вид, что всё как раньше - но это тлен, тлен, тлен! Я хочу и не могу крикнуть тебе, что ты лжец и лицемер, что давно устал от моей любви, что неприязнь моих родителей только облегчила твоё отступление! Что я всё вижу и всё понимаю, но не могу, понимаешь, не могу разлюбить тебя! Будь проклята эта любовь. Нет, будь она благословенна!
  Как же я устала от всего этого! Смертельно. Хочу лишь одного - уснуть и не проснуться. Сказать всем good-by и уйти, неторопливо, без страха, без боли. Навсегда. И всё равно вздрагиваю от каждого шороха или телефонного звонка. А они, как назло, раздаются весь день. Подружки из школы, приятели с курсов - все обещают писать, звонить, желают счастливого пути, завидуют. Глупые, чему?
  Ловлю себя на том, что думаю - как скоро ты найдешь мне замену? Быть может - уже? Разум и сердце протестуют, но я не могу иначе. Мне слишком хорошо известно, что такое режущие грани иллюзий.
  Хочу избавиться от чувства ожидания тебя...
  Двенадцать часов полуночи.
  Начинаю оживать. Опять плачу, опять понимаю, что люблю тебя, что ничего уже не вернёшь, что я желаю невозможного! Но, Господи, КАК желаю! Я не буду прежней, не буду умолять тебя о снисхождении, вытягивать признание в любви, просить приехать. Нет больше той восторженной девчонки, что держала твою руку...
  Я хожу по комнатам, скулю, пишу эти строки и никак не могу остановиться. Кончилась моя первая, самая странная и нежная любовь. И я плачу по ней, как по покойнику, и некому успокоить меня. Сообщений нет. Телефон молчит. Да и кто теперь будет звонить мне в полночь?
  Хочу быть бесчувственным расчётливым животным! Мне нужно накопить сил для вечного одиночества, которое ожидает меня, ибо ни с одним человеком я не буду так счастлива!
  Не могу больше это выносить - сойду ли с ума, искалечу ли себя или свою жизнь, наделаю злых глупостей, сломаюсь? Господи, я уже не прошу, требую физической боли, такой, чтобы не чувствовать ничего, кроме неё. Чтобы не узнавать окружающих ни тех, кто предал меня, ни тех, кого я любила, чтобы она закалила меня, приучила ничего не бояться.
  Я плачу оттого, что ТЫ сменяется тысячью ПОЧЕМУ и миллионами ЗА ЧТО? Нет ответа.
  
  9 июня
  Чемодан собран и стоит в прихожей. Конечно, туда не влезла большая часть моего барахла. Но, видя моё расстроенное лицо, мама обещает выслать всё, что пожелаю. У кровати притаился еще один враг - дорожная сумка. Её я соберу завтра. Рейс в ночь обещает мне целый день тоски и несбывшихся надежд.
  Позвонила Бланка. Она ждет меня с нетерпением, поминая наши лагерные безумства. У неё 'есть, что рассказать мне'. Догадываюсь, речь идет о парне.
  Вечером встречаюсь с друзьями. Родители оплатили отходную в известном ресторане, ожидаются подарки, дорогое шампанское, сюрпризы и шутки - как мне выдержать это?
  У нас осталась последняя встреча - ты приедешь, чтобы проводить меня в аэропорт. Как близко это подступило! Ещё совсем недавно, если и думала о разлуке, то гнала мысль прочь, прочь! У неё было время выждать. И теперь она набросилась на меня и рвёт на части... А мне надо успокоиться и 'сохранить' лицо. Пора...
  
  Это был хороший вечер, зря я его боялась. Друзья, они и в Африке друзья. Я буду скучать по ним!
  Я стою у окна, запрокинув лицо в ночное небо. Звёзды тусклые, смотрят в ответ неохотно, сонно помаргивают. Хорошо бы, мне приснился тот сон, в котором простор и море, и сладостный ветер, и крики ласточек в вышине...
  Я хотела бы ненавидеть тебя, а вместо этого люблю сильнее. И, на всякий случай, прощаюсь с тобой здесь и сейчас.
  Спи спокойно, любовь моя! Пусть то, что я испытываю к тебе, сбережёт тебя от всех напастей этого мира. Забудь обо мне, не поминай лихом, пусть у тебя все будет хорошо. Ты спишь и не чувствуешь, что осиротел...
  
  ***
  Он рано осиротел. Мать вынули из петли всего за три года до кончины отца. Сэмюэлю досталось всё. Родовой замок, земли и поместья, титул и маленький светловолосый ангел, носящий человеческое имя Лаура. Ангелу о ту пору только исполнилось десять.
  Сэмюэль закончил известный университет с твёрдым намерением стать врачом и получить опыт самостоятельной жизни до того, как придется взвалить на себя управление имуществом. Намерению его так и не суждено было сбыться. Он вернулся в опустевший дом в возрасте двадцати трёх, сестра была младше его на десять лет. Это солнечное искреннее создание невозможно было не полюбить. Когда она врывалась в его лабораторию, где он занимался любимым занятием - алхимией, хватала его за руку и тащила в сад, смотреть дождевых червей, или на дорогу, где военные отряды поднимали тучи пыли, он не имел сил отказать ей или прикрикнуть. Слуги побаивались его мрачного нрава, хотя никогда не назвали бы несправедливым. Она не боялась. Что-то в глубине маленького сердца подсказывало, что этому высокому, начавшему рано полнеть человеку она может поверить все свои секреты, и они никогда не будут преданы или осмеяны. Однажды она вбежала в его кабинет, где он разбирал очередные выписанные из столицы книги, и, размазывая по лицу пыль и слёзы, рыдая в голос, схватила его за руку, и потащила к выходу из замка, на дорогу, где совсем недавно они любовались военными полками, яркими штандартами тех, кто с песнями шёл на смерть.
  На обочине лежал сбитый каретой пёс - уличный, облезлый, из тех, кто никогда не подойдёт к человеку, потому что ожидает лишь камень или палку. Одного только взгляда на изломанную окровавленную лапу хватило Сэмюелю, чтобы понять, что наступать на неё пёс никогда не сможет. Тот тяжело дышал, бока его ходили ходуном, глаза уже подёрнулись дымкой шока.
  - Сделай же что-нибудь! - плакала Лаура, упав на колени в дорожную пыль.
  Он взошел бы на гильотину ради неё...
  Он наклонился и поднял дрожащее горячее собачье тело. Прижал к груди, не обращая внимания на кровь, моментально окрасившую дорогой камзол, и понёс в замок. Ближайшим помещением, оборудованным большим столом, оказалась кухня. Не глядя на притихшую прислугу, он смахнул локтем продукты и утварь, и взгромоздил псину, весившую немало. Приказал обмыть лапу чистой водой, а сам поднялся к себе в лабораторию. Капнул эфира на тряпку, захватил саквояж, вернулся.
  Когда он прижал тряпку к чёрному заскорузлому носу, пёс задрожал и заскреб лапами, но скоро обмяк. Сэмюэль раскрыл саквояж и взглянул на Лауру. Она была бледна, но более не плакала, широко раскрытыми серыми глазами смотрела на его руки, ловко достающие и раскладывающие инструменты.
  - Выйди! - тихо приказал он, и сестра развернулась и вышла.
  Через полчаса всё было кончено. Культя, оставшаяся от лапы, забинтована, а сам пёс перенесён в конюшню, под строгий присмотр мальчишек-конюхов.
  - Он будет жить? - спрашивала Лаура вечером, уже лёжа под одеялом.
  Сэмюель всегда заходил к ней перед сном, пожелать доброй ночи. Надеялся, что такими они для неё и будут.
  - Да, дружок. Уличные псы выносливы. Он уже выпил воды. Завтра мы с тобой покормим его...
  Он сидел на краю кровати, а она играла с его рукой, складывая из пальцев различные фигурки. И вдруг порывисто прижала его ладонь к губам.
  - Ты самый лучший! - воскликнула она. - Я люблю тебя, брат!
  - И я люблю тебя, - вздрогнув и отняв руку, проговорил он. - Спи, мой ангел!
  Он поцеловал её в лоб и вышел, прикрыв дверь. Сердце гулко стучало в груди. 'Ты самый лучший!' - ах, как она ошибалась! Демоны давно уже поселились в его голове и он, как ни пытался, не мог выгнать их оттуда. Что ж... Пускай они жрут его душу, он не допустит, чтобы они добрались до неё! Проклятая ли кровь их матери-самоубийцы, его ли испорченная юность привели к тому, что он с трудом справляется с дремучими желаниями - она никогда не узнает! А если ЭТО начнёт брать верх над его разумом, склянка яда прильнет к губам сладким поцелуем, отдающим горечью. Завещание давно написано и заверено почтенными гражданами.
  Он вышел в сад. Звёзды холодно перемигивались в густой темноте. Темноте, вскормить которую способно лишь море...
  
   ...Он следил за сестрой, как верно Господь следил за Евой - без греха, но с интересом. Смотрел, как сначала топорщится, а затем и натягивается ткань платья на груди, как стройнеют загорелые лодыжки, как прекрасные белокурые с золотом волосы (золотое руно - он звал их так!) ниспадают до плеч, потом до худеньких лопаток, потом до очень тонкой талии, всегда охваченной каким-нибудь забавным пояском с серебряными безделушками.
   Видит Бог, он никогда не желал её, как желают женщин! Никогда ни единой греховной мыслью не коснулся благоухающей чистотой кожи! В тепле его пальцев не терялась искра, пробегающая между мужчиной и женщиной, когда он ловил ими шелк и дивный аромат её волос. Он лишь следил, как она растет, как из порывистого неуклюжего ангелочка вылупляется полная света и красоты молодая жизнь белокурого ангела, посланного, чтобы спасти его душу.
  Лаура была прелестна. Когда она читала, поддерживая голову тонкой рукой, слуги ходили на цыпочках, и замирали в дверях - полюбоваться на нежные тени от ресниц, падавшие на гладкие, едва тронутые румянцем щеки, на водопад непокорных волос, который она, переплетя бело-золотые струи голубой лентой, перекидывала через плечо.
  Она взрослела. О, как он жалел, что не может остановить время! Запереть на её щеках эти тени, остановить тонкие пальцы, переворачивающие страницу...
  Известные недомогания начали посещать её. В такие дни она становилась больной. Бледной тенью сидела у окна своей комнаты, болезненно морщилась и часто плакала. В такие ночи он уходил из дома, и направлялся в портовый район, одетый как простой ремесленник. Его луна висела серебряной монетой над заливом, указывая путь утопленникам. Ведомый, он шёл по тавернам, разыскивая самую веселую шлюху, и славно употреблял её до тех пор, пока она не начинала просить пощады. Он намеренно причинял боль, тиранил грязную плоть, пока та не принималась гореть огнем очищения. Не овладевая, но насилуя, ибо шлюха скоро начинала просить пощады и плакать, он представлял, как его руки сомкнуться на её шее, как она задёргается, насаженная на его вертел, а он будет давить, душить, рвать и крошить это женское начало, полное кровавых слёз природы. Природа - тоже женщина, против неё пытался он бороться, заведомо обреченный на проигрыш, и оттого ещё более распаляющий свою ненависть.
   Утолив тёмное желание, он щедро платил. Иногда настолько щедро, что шлюха исчезала навсегда. Нет, он не убивал, ведь с ним был его ангел...
  В безлунные ночи он покидал медузу городских стен, выброшенную на берег ворчащим морем, и поднимался на холмы, покрытые вереском и лавандой. На вершинах было холодно и пусто. Он ложился, раскинув руки крестом, открытый всем ветрам, как лежал Святой Франциск на своей скале, под вырезанным в камне изображением Спасителя. Но он не прятал лица, смотря вглубь земли - широко открытыми светлыми глазами смотрел в полную чашу и не мог насытиться светом. Ему хотелось раствориться в вечности пребывающего неба, растащить себя на секунды, развеять тело своё и разум на пылинки. Обрести покой...
  Лаура чувствовала недомогания всё чаще. Все чаще старая служанка тайком сжигала в камине кровавые полотняные полосы. Девушка худела и бледнела. Смуглая прежде кожа приняла нездоровый серый оттенок, волосы потускнели, словно золото покрылось патиной. Скоро она слегла. Сэмюель с ужасом оттягивал посещение врача. Он мог бы и сам поставить диагноз, но гнал прочь любые мысли, ибо подспудно знал ответ на свои вопросы.
  По городу поползли слухи. Лауру навестили несколько почтенных матрон и, прощаясь, почти вырвали у него обещание пригласить мастера Жанно - самого дорогого городского лекаря. Тот не замедлил явиться.
  Простой чёрный камзол из Лимонжского бархата, мягкие туфли на высоких каблуках - мастер Жанно был невысок и тщедушен, а хотел казаться солиднее.
  - Вы позволите мне осмотреть сестру, сеньор Б.? - поинтересовался он, когда они выпили двадцатилетнего коньяка и поговорили о намечающемся у герцога Э. рауте. - Осмотреть... вы понимаете?
  Он побледнел, осознав.
  - А без этого нельзя обойтись?
  - Вы и сами знаете, что нет.
  - Но она же ещё ребенок!
  Жанно с сожалением отставил бокал и поднялся.
  - Дорогой мой, ей четырнадцать. И начало её болезни, как вы утверждаете, связано именно с определенными процессами, которые происходят у девушек. Как же могу я не уделить внимания этому... деликатному положению.
  Сэмюель вздохнул, как пловец перед прыжком в ледяную воду.
  - Но только, если она сама позволит, Мастер!
  - Не волнуйтесь, я умею ладить с молоденькими пациентками! - засмеялся Жанно. - Если бы вы знали, сколько их прошло через мои руки.
  Сжатым до побелевшей кожи кулаком Б. махнул слуге, чтобы проводил лекаря в покои Лауры. От бешенства, ослепившего и оглушившего его, он не мог ни подняться с кресла, ни ответить проклятому доктору!
  Когда Жанно увели, он схватил бутылку, пятью огромными глотками опорожнил ее всю, и швырнул в камин. Обрадованный огонь взвыл, вылизывая осколки.
  Сэмюель опустил голову на руки и просидел так до тех пор, пока не вернулся Мастер Жанно.
  Тот прошёлся по комнате, ступая, словно кот, ловящий пред камином живительное тепло, и остановился напротив. Постоял, покачиваясь с мыска на пятку. Внутренний метроном в груди Сэмюеля неожиданно замедлил отсчёт.
  - Мне очень жаль, - наконец, тихо заговорил Жанно. - Денег за визит я с вас не возьму. Это опухоль, понимаете? Развитие в Лауре женщины лишь подтолкнуло её рост. Я не могу это удалить... и не смог бы...
  Он покачался ещё, сцепив руки за спиной.
  Метроном тикал всё реже.
  - Чтобы облегчить её страдания я пропишу микстуру. Наркотик... Мне очень жаль!
  Повторив страшные слова ещё раз, доктор резко развернулся и ушёл. А Сэмюэль остался сидеть, так и не подняв головы. Он бы запрокинул лицо к небу, если бы мог узреть там Спасение... Но Спаситель предал своего самого светлого ангела, отправив его на бойню. Отныне и навсегда небо было проклято и забыто!
  
  10 июня 20.. . Чёрная тетрадь.
  
  Кажется, я забыла ключи от квартиры на полке в прихожей! Пустяк, а на душе кошки заскребли...
  Расчётное время - двадцать два часа десять минут. Шасси подняты. Трубное чрево, вздрагивая, понесло в ледяную пропасть людские души, надежды и чаяния. Трясёт. В миг, когда самолет отрывается от земли, я едва не теряю сознание от боли, к которой привыкла. Чтобы не заколотить кулаками по спинке переднего кресла и не закричать от отчаяния, я зажмуриваюсь и представляю себя огоньком, сорвавшимся с фитилька свечи, чтобы быть унесенным плачущим ветром в небо, полное звёзд. Когда-нибудь я тоже стану звёздой!
  Наверное, я сошла с ума, как тот иностранец?
  Мысль отрезвляет меня. Finita! Пора открыть глаза.
  Мне повезло сидеть у окна. Боинг ложиться на крыло и поворачивает на запад. Мгновение апельсиновый свет заходящего солнца плещет в иллюминатор, лишая меня зрения. Я снова зажмуриваюсь и считаю огненные круги, пляшущие под веками. Когда открываю глаза, солнце скрыто от меня - самолет идет прямо на него, и я вижу только розовые крылья сиятельного светила, устало опускающиеся на роскошную перину облаков.
  Черная тетрадь... кому еще мне жаловаться?
  Домодедово, как всегда было похоже на огромный и неопрятный сарай. Я стояла у разделительной полосы и смотрела, как ты уходишь. Мне всю жизнь оплакивать тебя, единственное счастье мое, потерянное, разлученное. Ты уходишь, не оглядываясь. Тебя ждут несколько раздраженных дней, в течение которых ты будешь договариваться с собственной совестью, и вся жизнь впереди. Меня...
  Нет, не так!
  Тот, другой, чужой мне человек уходит. Где-то в глубине души я мечтаю броситься за ним, но не могу позволить себе этого. Он очень похож на тебя, любовь моя! Но он злой, даже жестокий, и чужой. Бесконечно далекий от тебя. Его подобность тебе - лицом, телом, походкой не делает мне больно. Я смирилась. Розовый штамп в моем паспорте - последняя печать моей любви к тебе. Под ней погребено испытанное - как ты заставлял меня страдать и все равно дал больше любви, чем горя! Тот, кто уходит, не вызывает таких воспоминаний - я почти не помню его. Лишь тебя. Твою нежность, твою силу и тепло. Помнишь, как я плакала, когда мы с тобой жили у твоего друга целых семь дней? Как по покойнику. А родители пытались нас разлучить - звонили, угрожали, упрашивали. Я до сих пор помню твое лицо у самых моих глаз, круги под глазами, усталые ресницы... Я цеплялась за тебя, словно в последний раз видела! Помнишь, когда они приехали за мной, чтобы увезти, ты поцеловал меня на прощанье - я умерла в тот миг! Помнишь ли ты это, друг мой? Я верю, что ты, любивший меня, никогда не забыл бы этого, если бы тебя не убил тот, жестокий, чужой, который с усмешкой наблюдал, как я корчусь в агонии, как я на коленях выпрашиваю любви. Который бил меня снова и снова словами-оплеухами, не оставляя надежды. Боже мой! Что я пыталась доказать этому человеку? Что все вынесу ради нашей любви? Но он оказался неспособным вынести все. Что буду всегда любить его? Он ответил 'да' и любил меня. А потом сказал 'нет'...
  Когда прощались в аэропорту, ты наклонился поцеловать меня, и я дотронулась до твоей руки. Твоя кожа была холодной, упругой и чужой. Твоя удаляющаяся спина явила истинную картину облегчения. Знаки препинания не нужны - спина слишком образна. Я смотрела ей вслед до тех пор, пока ты не скрылся в толпе. Кажется, я ослепла. Твое облегчение выкололо мне глаза. Я не видела лица человека, который проверял билеты, не заметила стюарда (или стюардессу?). Какое место мое? В каком ряду?
  Я упала в кресло, с удивлением ощущая, как дрожат ноги. Словно я бежала из последних сил, надрываясь криком тебе вослед, расталкивала удивленную толпу, кружившую цыганской шалью, искала глазами знакомую фигуру. Хватала скрюченными пальцами воздух, бросала онемевшие руки. Не нашла.
  Господи! Как жить? Как избавиться от этого наваждения? Где взять силы? Где взять, наконец, желание просто жить? И кто мне ответит на все это? Сжалься надо мной, Господи! Я больше не могу так. Небытия прошу у тебя. Я слаба и пуглива, чтобы самостоятельно шагнуть в пропасть. Помоги же ты мне. Все имеет свое начало и свой конец. Я хочу забыть эту жизнь. Кончить ее. Убей меня, Господи!
  Искусала губы до крови. Сейчас, осознав, прижимаю жалкую душонку бумажного платка.
  
  ***
  ...Искусанные губы, разверстые, словно рана на груди Христа...
  Самое ужасное было слышать её крики, и не иметь возможности помочь. Она скрючивалась в кровати, прижав исхудавшие руки к животу, и тоненько стонала, пока болезнь копалась в её внутренностях. Но иногда недуг показывал зубы. И тогда Лаура кричала. Сэмюэль назначил себе наказанием быть с ней в эти минуты. Умелые руки растворяли порошок, опиум мутил воду, обещая блаженство, но сначала не приносил даже облегчения. Он поддерживал её голову. Затылок сестры, умещающийся в его ладони, был мокрым от испарины. Прыгающие в крике губы пытались выпить лекарство, но боль вгрызалась с новой силой, и судорога свивала тело. Мутная жидкость проливалась на подушку, на обнажившееся плечо. Он стискивал зубы. Разводил порошок снова. Насильно разжимал челюсти и вливал лекарство, приподнимал Лауру, прижав к себе, чтобы она проглотила и не подавилась. Нужно было время, чтобы оно подействовало. Немного времени - много её криков и стонов, судорожных метаний длинных худых конечностей, сбивавших рубашку, подушек, сброшенных на пол. Когда становилось совсем невмоготу, он опускался на колени у постели, клал лицо на сцеплённые перед собой руки и просто ждал. Ждал, когда подействует дарующее забвение лекарство. От его сердца не осталось ни одного целого куска. Каждый крик дробил его, словно молот, крошащий камень. Он проклял Бога и более не молился. Но кого же тогда умолял про себя ниспослать хотя бы мгновение тишины?
  Между тем доктор Жанно, регулярно навещающий пациентку, увеличивал и увеличивал дозу. Лаура всё чаще спала, пребывала в полубредовом состоянии. Или кричала...
  Б. нанял сиделку-чужестранку. Прямая, как палка, сильная и похожая на лошадь длинным лицом она почти не говорила на его родном языке, и это было только на руку - ему не хотелось, чтобы в те редкие часы, когда она выходила за покупками, она трепалась бы о его сестре. Она дневала и ночевала в комнате Лауры. Умело обмывала худенькое тело, кормила больную крепким бульоном и мелко рубленным варёным мясом, споро меняла часто измазанное кровью бельё. Поначалу, едва у пациентки начинался приступ, и Сэмюэль появлялся в её комнате, она пыталась выгнать его. Может быть, жалела, видя, как он страдает: по её высокомерному лицу ничего нельзя было прочитать. Теперь же она молча сидела в углу, словно не слыша криков, читала свою святую книжицу в простой чёрной обложке или смотрела в стрельчатое окно башни, из которого открывался прекрасный вид на гавань. Он привык к ней, и обращал внимание не более чем на мебель.
  В те редкие дни - а случались и такие - когда боль не грызла Лауру изнутри, он не отходил от неё ни на шаг, отпуская сиделку по своим делам. Читал сестре любимые книги, кормил с ложечки, помогал одеться и сесть у окна, в уютное кресло, укутывал пледом и сам садился за её спиной, с гребнем в руках, чтобы расчесать гриву спутавшихся волос.
   Лаура жадно смотрела в окно. Она могла часами - ежели ей было отпущено столько времени - любоваться изменчивой формой облаков, мерцанием жаркого воздуха, волнами плывущего прочь от города, полётом ласточек. Иногда она протягивала руку, едва уловимо дрогнув тонкими, почти прозрачными пальцами, и он тотчас подавал ей свою. Лаура молча подносила её к губам, целуя, иногда стирала ею собственные скупые слёзы. Она была сильной, эта хрупкая девочка! Но боль никогда не покидала надолго и всегда возвращалась с новой силой. Она начинала исподволь, тянула жилы в пояснице и животе, тянула до тех пор, покуда те не рвались, выталкивая наружу крик из пересохших и обкусанных губ.
  Тогда он подхватывал сестру на руки, переносил на кровать. Разводил два, нет, уже три порошка в половине стакана воды, поил сладким ядом забытья и бросался на пол, положив звенящую от криков голову на сцепленные руки. Минуту, хотя бы мгновение тишины! Будь ты проклят...
  И однажды тишина сжалилась над ним. Он с изумлением поднял голову, смотрел на беззвучно открывающийся рот Лауры, на зажмуренные глаза с не пролившимися слезами, на тяжелеющие кровью простыни. Стоило закрыть глаза, и он увидел не сестру, а ЕЁ - Тёмную тишину, царящую в его голове. Что-то лопнуло там, внутри, на миг ошпарив кипятком глаза и уши. Сместилось видение мира...
  Когда он пришел в себя, разум Лауры уже свернулся под крылом Морфея. Сиделка, переодевала её, не обращая на него ни малейшего внимания. Несколько часов тишины. Не ТОЙ, впервые постигнутой им. Просто тишины. Пустой тишины человеческого страдания.
  Он поднялся и ушел прочь из башни, из замка, из города. Он шёл по просёлочной дороге к холмам, надеясь встретить там пастухов с их отарами, и за несколько монет разделить с ними нехитрую трапезу - грубый серый хлеб, овечий, резко пахнущий сыр, кувшин молодого вина. Он уже не помнил, ел ли что-либо? Спал ли?
  Дорога пролегала через поля. Колосья были крепки и высоки, тёплый ветер с трудом шевелил их наливающиеся золотом плети. Б. шёл вперёд, завернувшись в плащ, оставив в замке все размышления, кроме мыслей о еде и паре часов крепкого сна у костра.
  Пашни перемежались квадратами земли, отдыхающей под паром. Миновав очередное поле и полосу деревьев, он вышел на разнотравье. Дорога уходила правее, Сэмюэль же, с юности знающий все тропинки, свернул налево. Тоненькая, едва заметно протоптанная ниточка вела его сквозь стены зелёного коридора, разукрашенные розовыми, голубыми и жёлтыми мазками цветов. Низко гудели шмели, ласковый ветер играл с бабочками в изящных нарядах. Сэмюэль шёл быстро, ведя ладонью по верхушкам растений. И вдруг остановился.
  Она лежала на спине, закинув полные руки за голову, задумчиво покусывала травинку, смотрела в небо - голубое небо середины лета. Юбка задралась к бёдрам, обнажая загорелые стройные ноги. Здесь же валялись полосатые чулки и тяжёлые башмаки. Шнуровка на груди была распущена, рубаха сползла с округлых сдобных плеч. Она была крепкая, как соль земли, эта крестьянская девка, любовавшаяся небом, но не размышлявшая об изменчивости лёгких облаков. Что она вообще могла понять, глядя в небо?
  Она приподняла голову - её зрачки расширились - и увидела его. Сэмюэль замер, словно охотничья собака, почуявшая дичь. Это пышущее здоровьем тело, этот румянец во всю щеку, сочная полнота губ, тени, скрывающие гладкие бёдра... и крики, крики, крики, эхом ударяющие в уши.
  Нечто, видимо, вспыхнуло в его глазах. Или дёрнулись ноздри, пытаясь уловить её запах. Запах дичи. Что-то увидела и поняла она, раз отвела взгляд от неба и взглянула на него, раз вскочила, подхватила юбки, и бросилась прочь, босая, с растрепавшимися волосами. Белая кофта замелькала в траве красной тряпкой...
  Он ринулся за ней молча. Ощущал горячий воздух, рвущийся сквозь ноздри, кровавую соль на языке - слишком сильно сцепил челюсти... Чувствовал неукротимый огонь в мышцах, спускающийся ниже, опаляющий чресла, поднимающийся выше, чтобы выжечь бешеное биение сердца, мозг, человеческое...
  Она подвернула ногу, с криком упала, покатилась, подминая сочную траву. Попыталась уползти, но он догнал её. Бросился, как в воду бросаются сумасшедшие со Скалы Дьявола. Она боролась, как борется дикий зверь, молча, остервенело. Он ловил её руки со скрюченными по-птичьи пальцами, ломал их, подминая её под себя, разворачивая и утыкая лицом в землю - нечего смотреть в небо! Там нет ничего, заслуживающего внимания! Да и небу не стоит заглядывать в её глаза, полные ужаса и боли. Она билась под ним и извивалась, как змея, даря запретное болезненное наслаждение. Это молодое тело. Это тело полное жизни... Сэмюэль зарычал, как зверь и сцепил руки на её шее... Пальцы легли как раз под завитки тёмных волос на затылке. Мир взрывался перед глазами огненными шарами. Это ему, а не ей не хватало воздуха, это он стоял у последнего порога, готовясь сделать шаг...
  Она задрожала, последним усилием выгнула под ним сильную спину и... затихла. Не веря себе, он оторвал сведённые судорогой пальцы, скатился с неё, и перевернул лицом вверх. Карие глаза неподвижно смотрели в небо, и жизнь остывала в них. Сэмюэль поёжился, хотя холода не чувствовал. Проклиная небо, он не знал ещё, что в ответ оно прокляло его душу. Прокляло и забыло...
  
  
  10 июня 20....Черная тетрадь.
  Данвиль.
  Облизывая немилосердно саднящие губы, я пересекла пограничную линию в аэропорту - если бы проклятое прошлое, оставшееся за ней, было забыто!
  Высокая эффектная брюнетка бросилась ко мне и повисла, как бультерьер. Бланка, моя старинная подруга - по-прежнему импульсивная, стильная и громкая. Целуя меня в щеки и лоб, совершенно не заботясь о том, что после мне придется долго стирать ее вишневую помаду, она хохотала так ярко и незабываемо, что окружающие в ответ могли только улыбаться. Невольно ее настроением заразилась и я. Свежий морской воздух ощущался даже в аэропорту, удаленном от побережья километров на двадцать. И то ли он, то ли теплые губы и звонкий хохот моей подруги нажали потайную кнопочку на моем сердце, открывая шкатулку с уже давно заброшенными улыбками.
  - Сейчас ты мне все расскажешь! - не останавливаясь, болтала Бланка. - Про погоду в Москве, про всех-всех-всех парней, с которыми ты переспала, про то, почему худая и бледная...
  При этом она успела покивать сопровождавшему ее водителю на мой совсем небольшой багаж, отняла у меня сумку, так же отдав ее бедолаге, пробежалась пальцами по моим щекам, откинула мою челку, чтобы заключить, что обязательно сводит меня к Мадам Лакло для 'правильной' стрижки.
  Улыбаясь и чувствуя себя слегка ошарашенной бурным приемом, я краем глаза заметила прошедшего мимо иностранца из кофейни. Он кинул заинтересованный взгляд на фигуру моей подруги, вежливо улыбнулся мне и исчез в толпе. 'Странно, я не видела его в самолете!' - успела подумать я. Но Бланка уже толкала меня в машину, пристраивалась рядом, обрушивая на меня план экскурсий и мероприятий, который она придумала специально к моему приезду.
  - У меня есть секрет! - сообщила она громким шепотом. - Я уже хочу, чтобы ты кое-с-кем познакомилась.
  Я только вздохнула. Не хотелось мне сейчас ни с кем знакомиться. Боль перебивает любой сердечный интерес.
  Машина неслась по гладкому черному шоссе. Кондиционеров Бланка не признавала. Все окна были открыты. Бешеные сквозняки путали наши волосы и мысли. Мы въехали в Данвиль спустя полчаса после моего прибытия, а я уже знала про все ее университетские романы, про невинные и не очень шалости. Заставить ее замолчать можно было, только крепко приложив ладонь к ее губам. Я глазами показала на широкую спину водителя в идеально белой рубашке.
  Бланка чмокнула меня в ладонь и засмеялась.
  - Александер нем, как рыба! - сказала она. - Он возит и охраняет меня с самого детства. Нет ничего, что бы он ни знал обо мне.
  - В центре пробка, синьорина, - не оборачиваясь, произнес он, словно включился, услышав свое имя. - Поедем в объезд?
  - Сегодня среда? Мы не запутаемся в автобусах?
  - В каких автобусах? - удивилась я.
  - В туристических. Мы можем проехать через замок Черного Сэмюэля, но там сейчас не протолкнуться.
  - Автобусы прибывают и отбывают, - философски заметил Александер. - А центр стоит. Сеньорита Юна устала с дороги...
  - Будь по-твоему! - Бланка шлепнула его по плечу. - Ведь ты всегда прав!
  Александер заложил крутой вираж. Вдоль дороги замелькали раскидистые платаны, низкие ограды фермерских поместий, разрушенные каменные стены. Вдали на возвышении, еще не охваченные в кольцо разросшимся Данвилем, показались величественные и мрачные развалины.
  - Это и есть замок Черного Сэмюэля? - заинтересовалась я. - Того самого, о котором ты мне писала?
  - Да! Я тебе устрою туда экскурсию. В тот день, когда он пуст и брошен, разумеется! Сейчас посмотри, что творится! Бедное привидение, наверное, дрожит в своем подвале. Говорят, - Бланка заблистала глазами и зубами, и снизила голос, - там до сих пор пахнет кровью...
  - О господи! - вздохнула я. - Еще и привидение!
  - А как же без него? - искренне удивилась моя собеседница. - Оно приносит в казну почти такой же доход, как торговля сувенирами. Сэмюэль - наш национальный герой, так папа говорит!
  - Убийца - национальный герой? - переспросила я.
  И про себя подумала. Какой же должна быть нация, гордящаяся таким героем?
  Замок придвигался, вырастал. Не высокий, скорее массивный. Лишь одна башня поднимала над донжоном голову, увенчанную тонким золотым шпилем с развевающейся по ветру голубой лентой. Шпиль казался новым, лента - яркой. И это резко контрастировало с живописно заросшими буйно цветущей пуансеттией и плющом развалинами. Впрочем, донжон был еще крепок. Сквозь пустые окна ощущалось внутреннее пространство. Крыша нигде не была провалена или обрушена. Многочисленные пристройки к основному зданию выглядели куда хуже.
  - Смотри! - благоговейно сказала Бланка, указывая на трепещущуюся на ветру ленту. - Голубой - любимый цвет Лауры.
  - Той его возлюбленной, которую он убил? - уточнила я.
  Бланка прожужжала мне все уши про этого Сэмюэля еще в лагере, во время одной из наших совместных поездок, но за давностью времени история стерлась из моей памяти.
  - Сама ты возлюбленная! - возмутилась подруга. - Она была его сестрой!
  - Ужас какой! - вздохнула я.
  Фанатичный блеск в ее глазах указывал на то, что с этим ужасом мне придется познакомиться близко.
  Машина осторожно, но ловко лавировала между автобусами: яркими, огромными и двухэтажными, отчего-то напомнившими мне океанские круизные лайнеры. Я, высунувшись в окно, смотрела на серые стены, поросшие бурым мхом, проплывающие мимо; в высокие стрельчатые окна галереи, опоясывающей донжон с фронтона. Стекол в них не сохранилось. Солнечный свет, отвесно падающий сверху, внутрь не проникал, отсекал, словно мясницким ножом, дневное пространство, не клубился золотистой корицей пыли в проемах... Что же тогда там клубилось? Я прищурилась...
  Александер сквозь зубы ругал автобус, пытавшийся отъехать от обочины. Распаренные и утомленные жарой туристы розовыми пятнами лиц равнодушно смотрели сверху.
  Вот. Снова. По галерее что-то пронеслось. Темным осколком неба. Закатным страхом. Чернотой в острие раковины.
  То ли жара подействовала на меня так же, как на туристов, то ли усталость после полета, но все вокруг сдвинулось, размазавшись по краю зрения. Замок Сэмюэля сошел со своего насеста и скачками приближался, давя хрупкие ограды и скорлупу автобусов. Чьи-то белесые бельма под густыми бровями смотрели с галереи, которая тянулась полетом крыльев, изгибом рук, пестрой лентой, желавшей завязать мои глаза. Невольно, я схватилась за горло. Я бы вскрикнула, если бы могла! Но голос исчез. Исчезли мои пальцы, ногти секунду висели в пустоте неподалеку от запястий. Исчезала плоть. Поступательное движение замка сдувало ее, как порыв ветра перед грозой - пепел от кострища. И если замок пугал меня, то к незнакомым бельмам устремилось все мое существо. Я пересекала реку времени, я рассекала Стикс, я изнывала от жажды в их лонах - но во влаге этого взгляда я ожила бы после любой смерти...
  ...Я запрокидываю голову и что же вижу? Ласточек в вышине...
  
  
  ***
  Закатный свет плескался в море розовым и лазурным. На западе уже темнело, на востоке, на фоне шафранового неба ласточки чертили сакральные знаки. Сэмюэль навещал могилу Старика. Под третьей яблоней от стены, за которой открывался чудесный вид на лежащий внизу город и гавань, давно истлел в прах любимый колченогий пес Лауры, прозванный Стариком. В саду пахло испарениями земли, нагретым за день воздухом и камнем, йодным морским ветром. Ему казалось, он вдыхает полной грудью ароматы умирающего дня, и это позволяло на краткий миг ощутить себя живым. Широкая ладонь гладила тугие бутоны белых хризантем, клумбой высаженных на собачьей могиле. Для Клары это был просто цветник. Еще один пышно разросшийся куст из многих подобных, заполнивших сад разноцветными кляксами, цветущими в любое время. Она ничего не знала про Старика. Да и что она знала о Лауре? Она и о растениях, буйно заполонивших сад, ярких, с толстыми стеблями и мясистыми темно-зелеными листьями не знала ровным счетом ничего. Не подозревала, какие соки тянут их корни из жирной данвильской земли, чьим прахом напитывается цвет лепестков и резная зелень листьев. Пока он был жив, его глаза были слепы - смотрели, но не видели. Это сейчас под толщей грунта он видел девять блеклых жемчужин, словно пойманных сетями хрупких белых костей. Из девятерых только об одной он сожалел и помнил. Остальные лица слились для него в одно - многоглазое, многоротое, опутанное буйными кудрями. Остальные тела стали единым, жарким, многоруким и многогрудым чудовищем, грозившим поглотить его жадно распахнутыми похотливыми вагинами, такими же раззявленными и слюнявыми, как и разверстые в криках страсти, боли и наслаждения рты.
  
  ***
  Агнес обратила на себя его внимание именно тем, что являлась полной противоположностью Кларе. Девушка была белокожа, словно и не сидела целыми днями рядом со своим стадом, пасущимся всегда под одним и тем же холмом. Тонкие, как паутина, блеклые волосы, худые пальцы, худые руки и ноги. Любившие обилие плоти данвильцы звали таких 'бурдюк с костями'. Ее блеклые глаза словно выгорели на солнце, а синюшный оттенок губ указывал на слабое с детства сердце. Отчего Господь 'милосердный' не убил во чреве матери это бедное существо? Отчего позволил появиться на свет и выжить?
   Любивший гулять по округе Сэмюэль наткнулся на девушку случайно, свернув со своей обычной тропинки к дальним предгорьям. Свернул - и очутился в прелестной роще, вспрыгнувшей на низкую холку пологого холма. Солнечные лучи пронизывали кроны и падали на тропинку яркими световыми пятнами, под их пальцами скромные лесные цветы обретали божественно прекрасные одеяния, пели птицы, воздух был чист и ласков. И из-за склона доносилось временами короткое блеяние овец. Он неспешно повернул туда - пастухи всегда делились с ним молоком, вином или краюхой хлеба, а он, предпочитавший даже на долгие прогулки выходить из дома налегке, щедро одаривал их монетами. Каково же было его удивление, когда на камне у склона, внизу, он увидел худенькую девушку в стареньком зеленом платье, босую, сидящую, обняв острые коленки, доверчиво и голо подставленные полуденному солнцу. Он окликнул, чтобы не испугать. Ничуть не удивившись незнакомцу, она подняла голову и застенчиво помахала рукой. Вскоре Сэмюэль сидел рядом, привалившись спиной к камню, и принимал из ее рук сухую крошащуюся лепешку и резко пахнущий овечий сыр. Ни молока, ни вина у нее не было. Только вода - родник журчал неподалеку в камнях. Из-под местами порванной кружевной оторочки рукавов виднелись синие разводы. Сэмюэль осторожно отложил лепешку, взял девушку за руку и откинул почти превратившиеся в лохмотья кружева. Нет, не ошибся! Сине-багровые разводы, четкие следы пальцев, не раз и не два сжимающих податливую плоть.
  - Кто так обращается с тобой? - нахмурившись, спросил он.
  Агнес смотрела на него так, словно он был зеркалом. Смотрела... и молчала. Позже он поймет...
  - Любовник? - продолжал допытываться Сэмюэль. - Брат?
  Девушка едва заметно качала головой.
  Очень осторожно он распустил шнуровку на платье - Агнес не сопротивлялась, безвольно свесив руки, словно тряпичная кукла, а не человек - и спустил с худеньких плеч. На спине и груди цвели синяки и кровоподтеки - буйно и победоносно. Новые, красно-синие, и старые - желтые, бледнеющие. Виднелись четкие багровые полосы - били чем-то тяжелым, то ли кочергой, то ли палкой. Сэмюэль прощупал ребра - не сломаны ли? Странное ощущение, совсем ему не свойственное, когда сердце сжимается от жалости!
  Он натянул платье обратно и, взяв ее лицо в ладони, заставил посмотреть на себя.
  - Скажи мне!
  Пастушка улыбнулась и закрыла узкими ладошками рот. Покачала головой.
  Сэмюэль задохнулся от бешенства. Бить бессловесное существо! Бить, слыша в ответ только всхлипы и невнятные звериные стоны!
  В тот день он поспешил прочь, оставив девушку и не вспомнив о недоеденной лепешке.
  Через час он заходил в таверну ближайшей деревушки. Через пару часов знал, что слабоумную Агнес регулярно избивает отец - местный мельник, а семья давно не заступается за нее, махнув рукой, лишь бы гнев отца не перекинулся на них.
  В следующий раз он пришел к роднику у подножия холма только через несколько дней. Девушка все так же сидела на камне, словно не сходила с места. Овцы разошлись кто куда - она на них внимания не обращала. Сэмюэль подошел ближе и замер, чтобы не спугнуть - она приняла излюбленную позу: подтянув колени, запрокинув лицо к небу, прикрыв веки. И улыбалась. Удивленный, он застыл, оглядываясь. Что могло насмешить ее в этом краю холмов, травы и тупо жующих овец? И вдруг понял, слово сердце его открыло багровую клетку навстречу ей. Она радовалась теплу, тишине и одиночеству. Здесь не было криков и жутких глаз отца, не было свиста плети, хлесткого звука пощечин, пьяного хохота...
  Агнес внезапно подняла голову и широко раскрытыми глазами взглянула на него. И сошла с камня, как Венера нисходила к смертным со своей раковины. Он понял, что и она поняла. И ее сердце, бедное слабое сердце, раскрылось навстречу его мыслям. Плавными движениями она расшнуровала платье, уронила к ногам и осталась стоять обнаженной - перед ним и перед всем светом. Задыхаясь, смотрел Сэмюэль на ее фигуру. Он не видел синяков и ожогов на бледной коже: Агнес была укрыта сиянием, словно вдруг отросшими до земли собственными волосами, ниспадавшими реками и водопадами. Улыбаясь, она протянула к нему руки, и когда он бросился к ней, оступаясь и оскальзываясь на склоне, схватив и грубо, и нежно одновременно, прижал к себе, как величайшую драгоценность, она приникла к нему, будто он был ее второй утерянной половинкой, источником силы, голосом, поющим ее песни. Они опустились на траву, покрывая друг друга поцелуями. Касаясь губами прохладной кожи, Сэмюэль испивал боль и страх, слизывая влагу ложбинок - иссушал слезы прошлые и будущие. Не первым был он у нее - вошел легко и привычно, сладко и жадно - но это было не важно! Когда она обвила его худыми ногами и подтянулась - живот к животу, плоть к плоти - и подарила небу ликующую улыбку бледных губ, он зарычал, накрывая ее рот своим, стремясь впитать и выпить, и наоборот, самому раствориться во влажном и теплом лоне природы, имя которому женщина. Глубже, глубже впивался в нее, пока она не изогнулась под ним, не замотала беззвучно головой, не замерла вдруг и не открыла глаза, чтобы взглянуть. Сэмюэль увидел, разрываясь на части внутри нее - блеклые радужки стали пронзительно голубыми. Сейчас само небо не решилось бы спорить о собственной яркости! Несколько мгновений мир пульсировал вокруг них или они пульсировали единым сердцем, поглотив сущее, а потом, постепенно из охватившей их тишины стали появляться призраки окружающих звуков - журчание воды в роднике, птичье пение, свист ветра. В переживший катаклизм мир вернулись краски, и первым, что увидел Сэмюэль, был новый синяк на ее скуле и следы пальцев на шее. Ублюдок душил ее не для того, чтобы убить. Он душил ее ради забавы!
  Сэмюэль зарылся лицом в ее волосы, коснулся горящими губами уха и прошептал так тихо, что даже ветер не расслышал ничего.
  - Будешь ли ты печалиться, сердечко мое, о своем отце, когда его не станет?
  И через пару ударов сердец, бившихся как единое целое, она отрицательно помотала головой...
  Долгие сонные дни были наполнены истомой и духмяной ленью подсолнечных лугов. Сэмюэль проводил с Агнес время от рассвета до заката, и никогда еще не было так покойно и легко на сердце. Постепенно он учился понимать - жесты, дрожь ресниц и ноздрей, смешные гримаски безмолвных губ. Постепенно открывал ее истинную сущность и застывал в недоумении - как могло появиться на свет в этом жестоком мире столь природное по сути своей существо. Не Богиня, не женщина - она словно выросла из плодородной данвильской земли, и невидимые корни тянулись за ней, оплетая сияющей сетью, подпитывая жизнь, которая не должна была продолжаться. На камне она смотрелась барельефом, на траве - цветком, в мелком озерце ближайшей рощи - серебристой рыбкой. В любви она была самой любовью, всеобъемлющей и пластичной, великой и грешной, простой и мудрой. Агнес отдавала ему тело так, как воздух дарит глоток легким - ничего не требуя взамен, никогда не отказывая, растворяясь в движении и ласке. Загадка ее не девственности разрешалась так же просто - видимо, как и ему, она дарила себя всем, кто, проезжая мимо, желал этого.
  Лежа рядом с ней и держа ее вялую, тонкую руку, Сэмюэль пытался убедить себя, что так будет всегда, и Темная тишина никогда более не вернется, изгнанная простым и чистым образом светловолосой Агнес. Но для этого надо было решиться переступить черту. Странное дело, он не мог заставить себя сознательно пойти на убийство. Словно некто, упершись ладонью в грудь, не пускал далее по извилистой, склизкой тропинке греха. Несчастных девиц и женщин, погибших под его пальцами, управляемыми манией Темной богини, он не жалел и не вспоминал. И угрызений совести не чувствовал. Как человек, повенчанный обрядом крещения с церковью, Сэмюэль отдавал себе отчет, что вдосталь ответит за свои грехи потом, после смерти. И относился к этому совершенно спокойно. После случившегося с Лаурой божьего суда он не боялся, ибо не верил в его честность.
  Время шло - синяки и кровоподтеки не сходили с бледной кожи Агнес. И однажды сияние, окутавшее ее, спало с глаз Сэмюэля, словно повязка, и он заново и с ужасом увидел разноцветные пятна - старые и новые, затейливым орнаментом покрывающие ее тело. Без зова, без просьбы, знакомая темнота вошла в его сознание, скрючила пальцы. Не касаясь девушки губами, чтобы не опоганить жарким дыханием вышедшего на охоту зверя, без поцелуя и ласки, он ушел и затаился в роще у трактира, ожидая наступления ночи. Мельник приходил каждый вечер - залить гудящую усталость парой кувшинов вина, после чего зуд в натруженных ладонях превращался в яростную жажду насилия.
  Нынче луны не было. По темному небу неслись неопрятные клоки небесного покрывала, звезды поглядывали из-под них холодно и безразлично. Около полуночи дверь трактира с грохотом отворилась - на пороге показалась тяжелая туша мельника. Покачиваясь, бормоча под нос и оскверняя сладкий ночной воздух винными парами, он двинулся в путь, лежащий через рощу, по берегу реки, к мельничной запруде. Сэмюэль следовавший параллельно ему, прячась за деревьями, сам казался порождением то ли тьмы, то ли леса. Пригнувшийся силуэт был ловок и гибок, бесшумно перескакивал попадающиеся на пути поваленные деревья, огибал толстые стволы, и зрачки лунно взблескивали в темноте льдистым блеском звериного взгляда. Мельник шел медленно и грузно. Иногда останавливался, задумавшись над чем-то: то ли дорогу вспоминал, то ли отгонял от глаз пьяную пелену. Более не скрываясь, Сэмюэль вышел на дорогу за его спиной. Все такой же бесшумный, страшный. Шаг - и он повторяет его. Досадливый взмах рукой - отвести ветку, метящую в глаза, и он делает то же самое. В гибком теле появляется скованность и тяжесть, шаги становиться грузными, охотник вживляется в образ жертвы, считывает ее движения. Пугающе одинаковыми па движутся они по узкой тропинке, и ветви ломаются только под ногами первого, второй же беззвучен и неумолим. Они покидают рощу, оказываются на берегу реки. Тонкие нити протянулись между ними и тот, кто был кукловодом, теряет руководство, передавая его тени, кукле, мстительному посланнику судьбы. Сэмюэль позже не вспомнит этих мгновений. Он придет в себя лишь, когда ненавистное тело уйдет под воду, и пузырьки перестанут плясать на ее поверхности. А сейчас в его сознании тихо и темно, неведомая сила полнит тело, и, ему кажется, он, словно паутина оплетает мир, дернув за любую ниточку - достанет звезду с неба. Он и дергает. Резко останавливается на отвесном берегу реки и разваривается к воде. Споткнувшийся мельник замедляет ход. Поворачивает к осыпающемуся краю, нашаривая неловкими пальцами ширинку. Журчание нарушает девственную ночную тишину. Так нарушает тишину храма стук каблуков блудницы. В два прыжка Сэмюэль оказывается рядом и, оседлав жирную тушу со спины, вместе с ней летит в воду. Мельник силен. Он ревет как бык, захлебывается и вырывается, он полон силы страха, исходит резким запахом нечистот, но борется, звериным инстинктом выживания ощущая, что это борьба за жизнь. Мышцы, расслабленные алкоголем, не дают спазма гортани, мельник наполняется водой до самых альвеол, но продолжает сопротивляться. Однако, кто он против Темной тишины? Без усилия, даже не учащая дыхания, Сэмюэль держит его голову под водой до тех пор, пока тот не затихает, лишь остаточными судорогами конечностей нарушая неспешный ток воды. А после поднимает голову и с удивлением оглядывается. Что это за место? Как он здесь очутился?
  Он переплыл реку и вылез на дальнем берегу, ушел в поля и дальше - в холмы, эти косточки на тыльных сторонах ладоней господа. Там разделся донага, разложил одежду на вершине и лег - растворяться в звездах. Холода он не ощущал, боли в перетруженных мышцах тоже. На душе было пусто и оттого спокойно. Вот полоска неба у горизонта порозовела. Небесные твари, льдисто коля глаза, неохотно уступали небо. Но огненный бутон был сильнее, лепестки разворачивались по очереди и каждый был окрашен в свой цвет - сначала бледно-розовый, затем шафраново-золотой, огненно-оранжевый и, наконец, сам белый огонь взорвал горизонт. Гигантский диск, испуганным зрением одеваемый в черное, вывалился из-за края земли, чтобы затопить небо. Слова пришли сами собой, то ли ветер задышал в затылок, коснулся холодными губами кожи, произнеся 'Я - свободен!'. Сэмюэль даже приподнялся на локте, с интересом наблюдая за светилом и почти не щуря глаз. Он видел тихие вечера в замке - где Агнес сидела на коленях на медвежьей шкуре у камина, а ее задумчивые пальцы тихо перебирали блестящую шерсть гончей, разлегшийся рядом с нею. Видел котенка с обязательным голубым бантом на шее, которого он подарит ей, когда она родит ему сына. Видел кривую ухмылку Клары. Кривую, но без ненависти. Ведь у нее были свои игрушки, и она обязательно узнает, что и муж знает об этом. А бастард... сколько их приживается в каждом замке и укрепляет родовые стены своей кровью? Долгие ночи рядом с тонким телом Агнес. И ее кожа тоже будет светиться в темноте, но не так ярко и торжествующе, как у Лауры, а тихо и призрачно, и он будет целовать лунные блики на тонкой шее, маленькой груди, впалом животе, узких лодыжках. И свет навсегда изгонит из всех закоулков сознания притаившихся демонов, одного за другим, пока не достигнет самой Темной богини, чтобы расплавить ее в ртутную лужицу запоздалых сожалений. Может быть, когда Агнес не станет, он закончит свою жизнь в монастыре, пытаясь помириться с Богом и вымолить - не прощения себе, нет, покоя и светлой памяти тем душам, которые загубил. Солнечные лучи коснулись его теплыми колосьями света, прошлись по волосам, по покрывшейся пупырышками коже и Сэмюэль вдруг увидел мир таким же великим, каким его задумал тот, кто предал его сестру. Увидел и подумал, что замысел был неплох. Но творец не предусмотрел только одного - людских поступков.
  На голой вершине холма, под потоками небесного света, Сэмюэль обнял себя руками, подтянул колени к животу и заснул так спокойно и крепко, как не спал уже давно.
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"