Пассажирский состав втянулся на перрон Города N в девятом часу утра. Из седьмого вагона вышел Виктор Петрович Желтоухов. Вышел он недовольный и этим ранним утром , и тем, что маршрут возвращения из командировки выбран им в этот раз неудачно. Получалось, что в этом самом Городе N предстояло ему ожидать поезда на Столицу целых двенадцать часов. Пройдясь по перрону, он вошёл внутрь здания вокзала, где и убедился из объявления, напечатанного на машинке и расположенного прямо над окошечком кассы, что поезд за номером # 235 по маршруту ГОРОД - СТОЛИЦА отправляется в 21 час 45 минут. Через центральный вход он вышел на привокзальную площадь.
Слева от здания вокзала Виктор заметил небольшую сторожку, в которой размещалась касса автобусной станции . В сторожку вела дверь, а рядом с дверью "приютилось" маленькое оконце с надписью: "Билетная касса". Несколько человек стояли возле оконца и не было в их стоянии той суетливой поспешности, которая всегда сопровождает очереди куда бы то ни было. Здесь же , у сторожки, как бы оправдывая громкое название "Автобусная станция", стоял автобус, в котором, Желтоухов заметил, уже сидели несколько пассажиров. "Пазик", улыбнулся Виктор Петрович - давно он не видел раритет отечественного автомобилестроения. Справа же расположился газетный киоск. Рядом с киоском скромно пристроился фанерный щит с рекламой местных кинотеатров. Из рекламы Виктор выяснил, что кинотеатров в городе - два. Рядом с афишей киносеансов прилепилось аляповатое, как показалось Желтоухову, объявленьице. На белом листочке форматом с писчую бумагу разноцветными фломастерами было начертано: "Сегодня в клубе в 14:00 состоится встреча любителей поэзии. Будем рады встрече с вами!" Буквы протекли от недавно прошедшего мелкого дождичка. "Где ж их отыскать, этих любителей-то?" - с иронией подумал Виктор Петрович. Но протянуть время в местных "очагах культуры" до вечернего поезда Виктору Петровичу никак не светило: сеансы в обоих кинотеатрах начинались в шесть часов вечера , последний же сеанс начинался в десять вечера.
Весь городской "транспортный узел" опоясан был штакетниками, за которыми видны были цветы, большинство которых уже увяли, а за ними, за кустами цветов стояли домишки, одноэтажные, выкрашенные в тёмно-коричневый цвет. "Хучь какое разнообразие", - невесело подумал Желтоухов, потому как и вокзал, и сторожка автобусная были жёлтого цвета.
По улочке , ведущей от вокзала куда-то в сторону он и пошёл, в надежде , что "кривая куда-нибудь да выведет". И уж совсем ему тоскливо стало, когда с обеих сторон улочки увидел тот же штакетник и те же дома тёмно -коричневого окраса. Улица неожиданно закончилась, упeревшись в длинное прямоугольное здание, более похожее на склады. Справа от здания виднелся железнодорожный переезд, слева же (Желтоухов даже заволновался, увидев "зримые черты цивилизации), начиналась улица, более похожая на городскую. По обе стороны стояли дома с виду напоминавшие ДОТы своими толстыми стенами и окнами, смахивающими на амбразуры. Оконные рамы даже отсюда, с улицы видно, были глубокими. "Зимой, небось, холодильник не нужен, храни продукты между рамами" - подумал Виктор Петрович. Настроение у Желтоухова сразу же поднялось, и, несмотря на пасмурное небо, хмарь, он повеселел. Весёлость его происходила ещё и от того, что на фоне серого дня, дома, окрашенные жёлтым цветом, придавали разноцветье и радость.
За длинным серым зданием, похожим на склады, приютилась небольшая асфальтовая площадка, на которой стояли несколько легковушек, а перед ними расположились столики. Виктор заметил, что немногочисленые прохожие спускаются к этой площадке, направляясь к этим столикам. Спустился и он. Это был маленький рынок. На столиках стояли весы, багажники машин были открыты, и из них выглядывали дары осенних садов да полей. Он проходил мимо столиков и до него доносились разговоры.
- Тётя Таня, мама просила творогу кило и баночку сметаны.
-Сейчас, Валюша, давай баночку. Как мама-то? Всё хворает? Ты приходи завтра, я травку для мамы привезу, расскажу, как пить её надо...
- Николай, почём картошка у тебя сегодня? Чего ж так дорого?
- А ты, Сёмка, приехал ко мне её копать? Ведь обещал, лодырь, а теперь, вишь, ему картошка дорогая!
И этот "самостийный" базарчик, и разговоры эти бесхитростные совсем развеселили Желтоухова и он с радостью приценился к румяным яблокам, место для которых нашлось в портфеле. Миновав площадку, он вышел к магазину, гордо именовавшему себя "Гастрономом". В гастроном Виктор не заходил, внимание его привлекла вывеска в самом конце здания, скромная , без затей: "Кафе". "Ну-ну! Посмотрим на ваше кафе и на ваш кофий" - подумал он, открывая дверь. Да и время подходило к тому, чтобы подкрепиться, и надо обязательно воспользоваться этой, ещё одной приметой цивилизации. Кафе оказалось очень уютным, столики с цветным пластиковым покрытием, лавочки, обтянутые, ну конечно же, не кожей, кожзаменителем, ещё не потрескавшимся, не стёртым. Он заметил, что немногочисленные посетители предпочли кофе, кто-то "трудился" над салатом. Он же предпочёл кофе и пару булочек, которые ему посоветовали, убeждая, что они - здешней выпечки. Уже выходя из кафе он удовлетворённо подумал, что вовсе не прогадал ни с кофе, ни с булочками.
Едва-едва слышимая музыка привлекла его, и он потянулся вслед за звуками, казалось, очень знакомыми, но давно-давно забытыми . Виктор шёл за этой мелодией, которая привела его к парку. Парк был большим, он тянулся на несколько кварталов. И над ним, над этим парком, из динамиков, окружавших его, неслось тихим, приглушённым голосом:
"Осенние листья шумят и шумят в саду.
Знакомой тропинкой я рядом с тобой иду...
В парке Виктор увидел школьников, сгребавших опавшую листву под руководством молодой учительницы.
- Светка, ты представляешь, Анька написала Кольке записку! - говорила девчушка своей напарнице, лениво подгребая листья граблями, -услышал Желтоухов разговор двух девочек, когда проходил мимо них,.
- Да ты что?! Галка ей же глаза выцарапает, - изумлялась Светлана, точно так же лениво работая граблями.
- Пастухов! Да что же ты ирод делаешь! Ты зачем девочек листьями обсыпаешь? - громкий голос молодой учительницы нарушил эту идилию.
"...Сильнее разлук тепло твоих рук
Мой верный единственный друг"... - разносился тихий голос над парком.
Виктор дошёл до конца парка и уткнулся в молодые деревца, выстроившиеся в "каре". По тропинке он вошёл внутрь этого "каре" и оказался перед гранитной стеной в пол- человеческого роста. На ней, на этой стене были выбиты имена и звания: рядовой Петров, погиб восемнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок третьего года, лейтенант Зубров, погиб восемнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок третьего года. Стена была длинная, и вся она была исписана именами и званиями. А перед стеной, на травяном газоне, лкежали несколько букетиков осенних цветов.
Виктор уже выходил из парка, а песня всё догоняла его:
"...В саду опустевшем тропа далеко видна,
И осень прекрасна, когда на душе весна.
Пусть годы летят, но светится взгляд,
И листья над нами шумят",,,
Прямо из парка он попал на улицу Яблочную. Он ещё подумал, - ишь, какое название "претенциозное", но улица и впрямь оказалась "яблочной". По обе её стороны выстроились молодые яблоньки, бeз плодов, может, по молодости своих лет, а может - "обскубаных" детворой по дороге в школу.
Он шёл по этой улице с незатейливым названием, задумчивый и растревоженный и этой песней, и гранитной стеной, скромной, но многословной. Футбольный мяч. Обыкновенный футбольный мяч, выкатившийся из одного из дворов, прервал его раздумья. Он увидел двор, такой же, каких он немало прошёл за сегодняшний день Такой же жёлтый дом, может, чуть побольше, подлиннее, в глубине - сарайчики, в них, верно, хранили дрова да всякую "мелкоколиберную" технику, типа велосипедов и мопедов. А чуть далее, как и во всех дворах, мимо которых он сегодня прошёл - натянутые верёвки со свежестираным бельём. На верёвках этих парусами надувались простыни и наволочки , весёлыми "пиратскими роджерами" бесстыдно развевались бабьи лифчики и трусы разных фасонов, размеров и оттенков от чёрного до нежно-розового.
Оттуда, из двора,и высовывались ребячьи мордочки в ожидании, а чего сейчас будет с ихним мячом. Виктор усмехнулся, чуть разбежался, и залихватским движением отправил мяч назад, во двор, До мальцов мяч не докатился, а прямым ходом "воткнулся" в дверь длинного, тоже жёлтого здания, над дверью которого ещё не светилась, но по вечерам наверняка высвечивалась лампочками надпись: "КЛУБ" Мяч попал в ноги молодой девушке, стоявшей в дверях. Она расхохоталась и откинула мяч мальчишкам.
Солнечный луч выскользнул из-за серых облаков за спиной Желтоухова, пробежался, словно по клавишам, по белозубой улыбке девушки и запутался в её каштановых волосах. Позади девушки солнечный луч высветил то самое объявление о встрече любителей поэзии, что нынче утром увиделось Виктору на привокзальной площадке. "Из пункта А в пункт Б мчится поезд. Из пункта Б в пункт А тащится ему подобный. Коли они встретились - значит судьба!" - пронеслось в голове Желтоухова.
- Здесь, что ли, любителей поэзии привечают? - смело вопросил он девушку, здраво рассудив, лучше с пользой время провести, чем слоняться по незнакомым улочкам незнамо куда.
- Это вы, что ли, любитель поэзии? - скорей с усмешкой спросила его дивчина, оглядывая его "командиривочное обмундирование".
- С детства, заметьте, с детства был очарован поэзией, так и несу это очарование по жизни - уверил её Желтоухов и продолжил: - некоторые строчки прямо врезались в память!
Растягивая слова, с надрывом, он стал читать: "Идёт бычок, качается, вздыхает на ходуууу..."
- Как это похвально! А, скажите, в более зелом возрасте вы не сталкивались с поэзией? - спросила девушка, весь вид которой выражал серьёзность.
- Сталкивался! Представьте себе, как столкнулся, так она во мне и застряла: "Я вввволком быыы вввыгрррыз бюррокрратизм!" - а дальше не помню...
- Ольга! - раздался откуда-то сверху крик, - чего "резину тянешь"? Поднимайся уже! - послышался откуда-то сверху голос.
Виктор запрокинул голову и увидел на уровне третьего этажа лоджию, на которой стояло несколько человек. Ещё он заметил, что кто-то из них поспешно гасил сигареты, кто-то уже "скользил" в дверь в конце лоджии.
Девушка запрокинула голову: - Иду, иду, вот, ещё один любитель к нам пожаловал! - скорее с радостью, нежели с иронией ответила черноглазая.
- А меня Виктором зовут, - запрокинув голову сказал туда, якобы, в лоджию, Желтоухов.
- Ольга, хватай Виктора в охапку и - наверх, уже начинаем! - раздалось в ответ.
- Значит, Виктор... Значит, с удовольствием попробуем обогатить ваш культурный багаж, может, и из сегодняшей встречи что-нибудь "врежется" в вашу память - сказала девушка.
"Значит - Ольга! Да ещё глаза чёрные! Ох, не к добру это", - усмехнулся про себя Желтоухов.
Они вошли в здание и, пока поднимались по лестнице, он рассказывал ей, как по случаю оказался в этом городе, что успел увидеть,она же с радостью говорила ему о сегодняшнем дне, какой это праздник для многих - встреча со стихами. Виктор старательно изображал серьёзность, в душе посмеиваясь наивности и легкомысленности девицы: " Какая такая поэзия? Милая, окстись да оглянись! Одна проза воглая вокруг-то".
Третий этаж открылся длинным коридором, посередине которого была полуоткрытая дверь. Оттуда, из-за двери доносилось:
Сижу на работе.
Смотрю - мужчина.
В дверь массивную
Вплывает викингом.
Встал на входе.
ПрогрОмил чинно:
"Кто заказывал
Эмбоссированье
с типпингом?"
Зал был небольшим, мест на пятьсот, не больше. А любителей стихов набралось наверное с треть зала. Виктор с Ольгой "неслышно" вошли, присели на боковые стулья где-то в середине. Может от того, что сцена была не высокой, только виделaсь Желтоухову оттуда со сцены лишь копна рыжих волос да конопатый нос. Зато голос доносился звонко и отчётливo:
Так и застыла.
Сердце - в пятки,
Знаю - слюни пускать
негоже,
Только чувствую:
это не лечится.
"Мама! - думаю, -
ну, не зря ты меня растила".
(А сердце назад вернуться
не может,
мечется,
тАя в этой
словесной патоке).
Руку в брючину.
Началось, думаю.
Щас покажет
И петтинг,
и как массируют.
Пальцем скрюченным
Нужную сумму
Отмусоливает Петя,
Кассир, мать его!
Подавляю стон здесь.
Прощай, рутина!
Страсти какие! -
Смотрю с азартом.
И вот незнакомец -
Неспешно, картинно
Достает из штанин
ПЛАСТИКОВЫЕ
КАРТЫ
Виктор ещё не вслушался в стихи, лишь заметил, как посмеиваются и сбоку, и впереди сидящие "любители", кто-то в голос уже : - Давай, Танюха, жги!
Поднялся молодой мужчина в середине ряда и с досадой вскрикнул:
- Опять ты, Танька, со своей иронией бузишь! - молодая девушка, сидевшая рядом, ухватила его за рукав рубашки, пытаясь втянуть его назад, на стул. Он же "вынырнул" из её хватки и стал выбираться из-за рядов стульев. Протиснувшись, он заспешил к сцене, откуда рыжая и конопатая уже "улизнула". Вслед за мужчиной к сцене поспешила и девушка, пытавшаяся только что "водворить" его на место. Мужчина же, со странным для его молодого возраста клоком седых волос, уже взбирался на сцену. И пока он вылезал из рядов, пока шёл к сцене, Ольга шёпотом говорила:
- Это Саша- чеченец, попал под первую чеченскую, вернулся контуженый, его специально на молоковоз устроили работать, ездить, молоко по деревням собирать, всё ж целый день на природе, да и дорога успокаивает. А ему и хорошо, вот и жену в деревна нашёл, Люсеньку.
А парень уже читал со сцены:
Беззвучное
...нас снежком припорошит, тут и русский, тут и жид,... вон, хохол лежит убитый, вон, башкир в снегу лежит...нам приказы исполнять - нехуй на штабы пенять...ведь штабам активность фронта тоже надо соблюдать.... В лоб! Вперед! Любой ценой!...тут убило нас с тобой... нам теперь не страшен голод, холод, темно-голубой... я бы палец снял с курка, да оторвана рука...завтра снова в лоб, по полю, бросит роты комполка...старшина уж не нальет...вишь ты, как его метет...я промёрзну - буду бруствер, может пуля не пробьёт, может, тот, из пополненья, что б укрыться от огня, проживет еще мгновенье, откатившись за меня...так что, ротный, нам лежать, в поле голое вмерзать..нас, теперь, с тобою, ротный, только господу поднять..........
............................. знаешь сам - кому война.... - а кому хреновина...
Саша замолчал, вместе с ним молчал и зал. В этой тишине раздался лёгкий цокот Люсенькиных туфелек. По боковой лесенке из четырёх ступенек она взошла на сцену, подошла к мужу, взяла его за руку и повела вниз со сцены. Он шёл за нею безропотно и кротко, и весь зал провожал их глазами.
Желтоухов заметил, как несколько мужчин выскользнули со своих мест и прошли к выходу. "Курить наверное", - подумал Виктор и тут же в нём проснулось желание затянуться сигаретой. "Вот тебе ещё одно подтверждение, что дурное дело заразительно" - и с этой мыслью он тоже привстал со своего стула. Взгляд Ольги был то ли вопросительным, то ли испуганным, и, успокаивая её, он жестом показал. мол, - только покурить, и в подтверждение поставил свой "командировочный" портфель на стул.
Он вышел в коридор , в конце была дверь, ведущая, наверное, в лоджию. Здесь, в лоджии, уже стояли те несколько, которых он увидел выходящими из зала. Они тихо переговаривались, обсуждая стих, только что услышаный, и в этом обсуждении послышалась Виктору жалость к Саше-чеченцу, такую же, о которой говорила Ольга. Стихи, что он услышал, ещё звучали в нём. Желтоухов пытался понять, а если - не понять, то хотя бы представить, что же пережил этот молодой мужик, что же такое оставило о себе на память этот клок седых волос и это стихотворение, от которого и впрямь тянуло смертным холодом. И ни понять, ни представить себе этого он не смог. Но ясно было Виктору, что душа Сашина изранена, "контужена", дай-то Бог не навечно...
Виктор всматривался в открывшийся ему сверху город с загогулинaми улиц, с несколькими домами-хрущёвками. За этими домами увидел он луг, через который змейкой петляла речушка, отсюда, издали казавшаяся узенькой, коли не перешагнёшь, так уж точно перепрыгнешь, казалось ему. Почему-то вернулся мыслями на пять минут назад, и вновь увидел, как спускался Саша со сцены, ведомый Люсей. "Словно слепец с поводырем", -подумал Виктор. "Да ведь с таким поводырем не пропадёшь, Сашка, вылечит она твою боль, радостью и счастьем одарит, - размышлял он, вспоминая, как шла эта пара по залу.
И проснулась в Желтоухове зависть, и вспомнилось ему, как много-много лет назад глупо, по-мальчишески безрассудно, оттолкнул он от себя руку, протянутую к нему. И стало жалко самого себя, и стало вдруг понятно, в свои-то тридцать семь лет уже не найти ему "поводыря", впору самому им становиться для кого-то...
Ольгина улыбка встретила его, когда он вернулся в зал, она сняла со стула портфель, поставила перед собой. А со сцены слышался тихий голос.
Пускай говорят, но какое мне дело,
Не слышу унылые эти слова,
Когда у нее восхитительно тело,
К чему мне седая моя голова.
Конечно, колдунья. Конечно, не фея.
И взгляда, конечно, не сыщешь темней.
На сцене стоял высокий, худощавый мужчина. Длинные до плеч седые волосы, две резкие морщины "рассекали" щёки, и голос, чуть хриповатый тихий, но удивительным образом слышимый, казалось, в любом уголке зала.
- Василий Александрович, наш учитель - шёпотом второпях говорила Ольга, - полгорода у него в учениках. И я была его ученицей, - услышал Виктор оттенок гордости в её последних словах.
А ноги покорно плетутся за нею,
И руки безумные тянутся к ней.
Конечно, обманет. Конечно, же, бросит,
Еще надсмеется в конце надо мной,
Что стоит моя запоздалая осень
В сравненье с ее бесконечной весной.
Желтоухов полез в карман за сигаретами, и, уже нащупав пачку, вспомнил, что пять минут назад уже курил. А что заставило его полезть за сигаретами сейчас, он сразу и не определил. И только "прокачав" через себя только что услышанное, понял, что, ведь это - о нём. Tолько что там, в лоджии, он жалел себя, думал о "своей запоздалой осени"... И строчки эти легли "в тему", потому и разволоновали его, потому и полез в карман за куревом. "Этак, и сигарет не хватит, если после каждого "любителя поэзии" за сигарету хвататься" - иронизировал Виктор скорее над собой, нежели над любителями стихов.
К чему разговоры. Я сдался на милость.
Все принял и знаю про все без прикрас.
Молю об одном, чтобы это продлилось
Хотя бы на день или даже на час.
В зале раздались аплодисменты, Василий Александрович благодарно раскланивался, приговаривая:"Спасибо, спасибо друзья, спасибо, что собрались!" Затем он оглядел весь зал и произнёс:
- Оленька! Оленька! Не вижу тебя! - и, заметив взметнувшуюся Ольгину руку, радостно воскликнул: - Спасибо тебе, Ольга, что собрала нас, что устроила эту встречу, словно водицы свежей испил! почаще собирай нас, будем тебе премного благодарны!
Ольга зарделась, улыбка оживила её лицо, и вглядываясь сейчас в неё, Желтоухов поймал себя на мысли, что где-то уже встречал ся с ней. "Каштановые волосы, тёмные глаза, пунцовые, заалевшие щёки, определённо, определённо что-то знакомое"- всё силился он вспомнить.
Желтоухов всматривался в её лицо и вспоминал. Отец всегда старался всеми возможными способами приобрести журнал "Огонёк", если не купить(за что его вечно мама ругала), то выпросить у соседей, у друзей. И не то, чтобы он увлечённо читал журнал, нет, он аккуратно вырезал репродукции картин художников, что появлялись почти в каждом номере, раскладывал их по какому-то одному ему известному принципу, то ли по художникам, то ли по жанрам. Иногда он показывал их Витьке, и чего-то рассказывал сыну. Та репродукция Виктору запомнилась, потому что на фоне то ли "прилетевших грачей", то ли "Отказа от исповеди" она запомнилась ярким солнечным светом, и веяло от неё таким теплом солнечным... "Портрет Жанны Самари" - вспомнил он название картины, а художник, художник... кажется, Ренуар. И сейчас, вглядываясь в запунцовевшие Ольгины щёки, в тёмные её глаза и каштановые волосы, показалось ему, что в этом зале словно солнышко выглянуло.
-Оля, а как твоя фамилия? - шёпотом спросил он соседку.
-Самарина, - механически ответила она, и - тут же - Ой, а зачем вам?
-Так ведь и я благодарный за эту встречу, хочу благодарность написать в книгу отзывов и предложений, если такая есть.
-Ой, есть! Есть! Она в библётеке хранится, я вас проведу после окончания. А вы вправду напишите?
Желтоухов утвердительно кивнул головой, думая про себя: "Как замечательно, что она - Ольга, если бы была Жанна, был бы перехлёст. ОЛЬГА САМАРИИНААА" - нараспев повторял он её имя, словно пробуя на вкус.
А в ушах вдруг зазвучал другой голос, совсем негромкий, но хорошо слышимый в зале.
Да. Это я на этом фото.
Заросший парк, цветы осота,
Пустынный город, летний день.
И глубоки от клёнов тени,
И сладок аромат сирени,
И кепка сбита набекрень.
И облаков белесых груды,
И непроложены маршруты
Из пункта Игрек к пункту Икс.
В руке зажата сигарета
И бьётся сердце в алегретто,
Как будто вырываясь из.
при первых словах, услышанных со сцены, в подсознании Желтоухова, словно на белом экране, вспыхнула фотография давних, далёких лет. Он ещё подумал: "Как же так, это же ... это же из детства... Сколько же мне было? Да-да, лет десять..." Виктор прикрыл глаза и вновь, увидел себя в даааалёкооом детстве. Он стоял между двумя Серёгами, один - Серый, сын дяди Пети, дворника, другой же - Серёга Картуш... А со сцены доносилось:
Да это я. Но я не помню
Загаженную подворотню,
Рубль до зарплаты, страшный быт.
А помню только запах лета,
На окнах сполохи рассвета.
И хочется дышать навзрыд.
"Всё правильно, и подворотни обшарпаные, с едким кошачьим запахом, - вспоминалось ему. И страстное, неодолимое желание вот сейчас, вот тут же закурить, вновь вернуться в это "кино, где на белом экране" светилась эта детская фотография. Кто-то другой уже был на сцене и что-то интересное читал, а Желтоухов вновь привстал, портфель свой переместил на стул, и умоляюще глядя на Самарину, стал "выкарабкиваться" к выходу. Укоризненый Ольгин взгляд он спиной чувствовал. В лоджии он поспешно вытащил сигарету и закурил. Прикрывать глаза уже не было резона, вечерело, и вновь в этом темнеющем небе выплыла та фотография. Он давно её не видел, хранилась она в родительском альбоме, но тут, сегодня, она так явственно всплыла в его сознании...
" Рядом с Серым стояли Надя, Верка и Валюха, все по фамилии Пеньковы, - вспоминал Виктор, - старался дядя Петя, "строгал" детишек. А рядом с Картушем Серёгой - Лёвка Майзель, точно, Лёвка!Он-то постарше был, ему, вроде, двенадцать было, а за ним - Валька Стороженко, "пончик" наш...
Ну Лёвка, ну Майзель... не было вечера, чтоб участковый к ним на Лёвку жаловаться не приходил... А впереди на фотке - дяди Вани Фролёнки дети, Вовка, Лилька, Ленка и Лидуха, и Мишка Картуш, Серёги брат." И сразу же вспомнился дядя Ваня Фролёнок. Такого увечного и покалеченного войной человека, в том своём далёком детстве Витька не видел. И только сейчас подумалось, что и дворник дядя Петя, контуженый, вечно дёрганый, и дядя Ваня, у которого зимой и летом одна кисть руки вечно была в чёрной перчатке, да к тому же на всю левую ногу - протез, потрому-то и "строгали" детей, словно "работали" и за себя, и за тех, кто сгинул в войне... "И хочется рыдать навзрыд, и хочется рыдать навзрыд..." - повторил Виктор последние слова стихотворения.
Фотография расплывалась, а на смену ей странная мысль пришла в голову Желтоухову: "Что же это за день такой удивительный выдался? Вот те и "встретился с поэзией"... а всё эта - черноглазая... Ах, Самарина, Самарина!" И тут же: " Что же это такое? Случай ли? Случайность? Или...?" Виктор поднял глаза вверх, словно надеясь, если не увидеть, так хоть услышать ответ. Небо было затянуто тучами, ни просвета не быпо, и вопрос так и остался безответным.
Сигарета обожгла пальцы, и только теперь Желтоухов обратил внимание, что здесь, в лоджии, он не один. Несколько мужчин и женщина стояли недалеко от него и он слышал, как они обсуждают только что закончившуюся встречу. Грубоватый с хрипотцой низкий голос женщины высказывал упрёки и организаторам, и стихам, мол, стихи какие-то приземлённые, мол, в них нетути современного драйва... Мужские тенора что-то возражали, но все их возражения разбивались о "неприступность" женского мнения. Виктор уже минуты две стоял с потушеной сигаретой, в разговор он и не думал встревать, трезво рассудив: "Имеет право мадам на своё мнение. В конце концов, каждый рассуждает в меру своего воспитания, а уж перевоспитывать в таком возрасте - труд напрасный и неблагодарный..." И убедив себя в этом, он вышел из лоджии в коридор.
Последние зрители покидали зал, спускались по лестнице, и лишь небольшая групка людей окружила Ольгу и до Виктора уже доносились их голоса. Свой портфель он увидел у Ольги, она обеими руками держалась за него и у Желтоухова вдруг появилось неведомое ему раньше чувство самодовольства, появилось и исчезло, как дымка, едва он подошёл ближе. И опять он увидел румянец на Ольгиных щеках, да в глазах радостные огоньки. А Ольгу и вправду расхваливали, благодарили:
- Олюшка, спасибо тебе, вытащила меня, старуху, но не зря, не зря, я хоть и на людей посмотрела, да и стихи хорошие послушала, в душу запали... А Сашеньку жалко, ну да Люсенька его вылечит. А Василий Александрович-то, Василий-то Александрович, ну насмешил, проказник, ишь, на старости лет-то на молодух решил заглядеться! Ужо я ему напомню. А ты, Олюшка, обещала мне журнал со стихами дать почитать.
-Конечно же, конечно же, Ксения Михайловна, сейчас спустимся в библоиотеку, я журнал-то вам и найду. всё равно нам в библиотеку идти - вот, наш гость собирался отзыв написать о сегодняшней встрече, или уже передумали?
-Гусары слов на ветер не бросают, - с деланой серьёзностью ответил Виктор, чем вызвал смех у присутствующих.
Так и спустились в библиотеку, где Ксении Михайловне был вручён журнал со стихами, а Желтоухову - "книга отзывов". Надпись была им уже придумана, и, едва раскрыв книгу, он записал: "С благодарностью за замечательную и "случайную" встречу с поэзией и ....с Вами. Виктор Желтоухов, 28 сентября 20... года" И опять он с радостью увидел, как вспыхнули у Самариной щёки, едва она прочитала запись. А он же, сразу, сходу:
-Оленька, не проводите ли меня до вокзала, я-то впервые в городе, боюсь, заплутаю.
(Ох, лукавил, лукавил Виктор, а что бы вы на его местеговорили бы?)
- Да-да, конечно же, конечно же провожу, вы спускайтесь, я тут закончу все дела и спущусь к вам.
Виктор вышел из клуба, в руке опять оказалась сигарета и он закурил, почувствовав наслаждение от табачного дымка, от наступающих сумерек, от того, что вот-вот выйдет Ольга. День уже уходил, он отступал медленно и торжественно. И точно так же медленно и торжественно вступал в свои права вечер. "Это вам не на югах, где солнце, словно истомившись за день от жаркой работы, так и норовит поскорее юркнуть за горизонт до следующего утра, а здесь - даже в природе - степенность!" - размышлял Желтоухов, И неожиданно вспомились и дома, и улицы этого города, и показалось ему, что не только природа, но и эти дома, и улицы напонены этой степенностью, а потому - и люди здесь все степенны и горды.
Ольга уже выходила и запирала здание клуба на замок, когда Виктора охватило беспокойство и какое-то угрызение совести. "Вот, мол, прикинулся лаптем, а ведь уже вечер наступает, и как девушке с вокзала до дому возвращаться?" Он бросился к Самариной с извинениями и к радости своей услышал:
- Что вы, что вы! Я сама с радостью прогуляюсь, во-первых, от вокзала, прямо от вашего поезда автобус идёт, на Школьной останавливается, прямо напротив моего дома, а во-вторых, у меня сегодня очень хороший день, чего ж дома-то сидеть?
И Самарина повела его только уже другой улицей. Рассказывала Виктору, что улица эта - Липовая, вся она представляла собою липовую аллею, как любят жители эту улицу потому как здесь можно собирать липовый цвет, а из него таааакой вкууусный и полезный чай, рассказывала и про луг, и про речку, змейкой пересекавшую этот луг, что Виктор увидал с лоджии, как девчонкой бегала на этот луг и плюхалась в речку, и сейчас, вспоминая и рассказывая об этом Виктору, не могла удержаться от смешинки.
Они вышли к зданию с вывеской "Гастроном", уже знакомому Виктору. Витрины гастронома уже погасли, но из полуоткрытой двери в кафе, в конце здания, пробивался свет, заманчивый и привлекательный. Желтоухов остановился и взглянул на Ольгу. Она же, увидев его взгляд, лишь взмахнула своими пушистыми ресницами и Виктор правильно решил, что это знак согласия. Они вошли в кафе, где играла тихая музыка, на столах стояли маленькие плошки с утопленными в них пузатенькими свечами. И этот притягательный свет свечей, и эта тихая музыка показались Желтоухову настолько уютными, что выходить из этого кафе не было никакого желания. Он принёс Самариной салат и кофе, для себя же - лишь кофе. Ольга набросилась на салат и тут же смутилась: - Ох, это у меня от нервов такой аппетит разыгрался, ну вот, и встреча с поэзией закончился, и день уже заканчивается...
И показалось Виктору, что последние слова она произнесла с грустью. А может быть, это всего лишь ему показалось...
Они подошли к вокзалу, когда уже совсем стемнело. Виктор вдруг вспомнил когда-то то ли услышанную, то ли когда-то прочитанную фразу: "Ночь. Улица. Вокзал. Афиша." "Нет-нет, там как-то по другому звучало... Приеду - надо будет отыскать это стихотворение, как его, кажется, кажется, Блока?" На перроне они стояли оба смущённые, как и бывает всегда в такие минуты, когда, кажется, все слова уже сказаны, и каждый думает про себя:"скорей бы поезд уже появился!" Он и появился, и чтобы сгладить минуты неловкости, ОлЬга прошептала: - Приезжайте, всегда буду рада вам!
Вот с этим вспыхнувшим в голове "БУДУ!!! БУДУ! Она ведь не сказала - "будем", она ведь сказала - БУДУ!" Виктор и вскочил в уже отходивший вагон.
Желтухов Виктор Петрович, тридцати семи лет отроду, инженер, пристроился, согласно билету, на верхней полке плацкартного вагона. Он уже засыпал, когда в голове его со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту зашуршала мелодия старого танго и явились слова:
"Ах, эти чёрные глаза,
Меня пленилииии..."
Под эту мелодию, напевая про себя слова старого танго, он и заснул.
В час дня пополудни Виктор Петрович Желтоухов открыл дверь здания и вышел на улицу, прилегающую к вокзалу. Встретил его "оркестр" из автомобильных клаксонов, рычания автомобильных движков разного калибра, то есть, разной мощности, "литавры" трамвайных перезвонов. В оркестровую мелодию вплетались матерные арии, доносившиеся со стоянки такси. Желтоухов только отметил, что арии эти исполняемы были как мужскими, так и женскими голосами. "Малахова на вас нет" - подумал было он, но оказалось, что и "Малахов" здесь присутствует. Мужик с кулаками-кувалдами исполнял роль диспетчера. Взмах его руки - и тотчас со стоянки срывалась машина, подкатывала к очереди, и счастливчик, а может - очередная жертва организованного и узаконенного рэкета спешила сесть в такси.
И над всем этим людским гамом, лаем автомашин, дребезжанием трамваев висела растяжка. Она растянулась на всю ширину улицы и видно было, что закрепили её на совесть: даже сильный порыв ветра не мог поколебать туго натянутую ткань. С левой стороны растяжки был портрет Путина, а правее от портрета аршинными буквами надпись: "Я ДУМАЮ О ВАС!" И подпись, буквами помельче: Владимир Путин. Растяжка была обращена лицом к вокзалу, и всем приезжающим, выходившим из здания, она сразу бросалась в глаза.
Вдохнув родной воздух, от которого за время командировки успел отвыкнуть, Виктор отправился к трамвайной остановке. Он уже подходил к ней, как из-за угла он и вынырнул, улыбаясь Желтоухову во все свои две фары. Отворилась передняя дверь, Виктор чуть посторонился, пропуская выходивших пассажиров, и прошёл в салон. Из водительской кабины доносился голос диктора радио. Желтоухов успел заметить, входя в трамвай, что маленький приёмничек висел слева от головы водителя, какая-никакая развлекуха-отвлекуха от монотооности трамвайных маршрутов. Голос диктора из радио оповещал, что сегодня состоялось заседание правительства, на котором премьер Путин объявил о повышении с января будущего года должностных окладов военнослужащим всех родов войск, включая внутренние, на тридцать процентов. "Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом! Лучше работы я вам сеньоры не назову..." - пропел про себя Виктор и поспешил в конец вагона. Там виднелись свободные места. Он присел на сиденье и прислонился к окну. "Пейзажи", проплывавшие мимо, были до знакомы, и он даже подсказывал себе, что вот, сейчас трамвай притормозит, а вот в следующем месте - дёрнется.
И всё же чтo-то неуловимое ещё его взгляду говорилo о каких-то новых штрихах. И он увидел: На одном здании висел плакат, изображавший Жириновского в неизменном его нелепом картузе, в кирзовых сапогах, стоящим у огромной лужи и кому-то грозящим пальцем. А рядом был другой плакат - Зюганов в будёновке "воткнул" палец в прохожих и вопрошал: "А ты записался?"
Из динамиков, вмонтированных в трамвайную обшивку, доносилось:
Целую, целую
Целую, целую...
чёрной кошкой прыгнет в окошко полночь
требуя ласки...
Словно подружка, шепчет на ушко
Томно... дивные сказки...
"Я - дома, я добрался, я вернулся, я приехал..."- подумал про себя Виктор, и, непонятно было, чего же больше в его словах - радости, или грусти.
От трамвайной остановки до метро было всего-то три минуты ходу. И почему-то в эти три минуты воспринимал себя раньше Желтоухов лососем с аляскинской речки. Видел он когда-то по телику то ли "Дискавери", то ли Географию Национальную, показывали там, как прёт этот самый лосось супротив течения. Так и он нырял вглубь метро супротив вырвавшейся из-под земли толпы. Раньше было смешно и азартно, а сегодня... Сегодня тычки и толчки воспринимались болезнено и обидчиво. И только пристроившись на ступеньке эскалатора он успокоился. здесь, на ступенечке движущейся вниз лестницы размером с фитюльку в квадрате, почувствовал он себя независимым и свободным. Он вошёл в вагон, и, хотя свободных мест было с лихвой, вспомнилось, что и бока в поезде отлежал, да и задницу отсидел, пока добирался до Столицы. А потому пристроился тут же у дверей, ухватившись одной рукой за поручень. Прямо перед ним сидела молодая девушка. Русые волосы, коротенькая стрижка, серо-зелёные глаза, Виктор было улыбнулся ей, но ответа не последовало. Справа, точно так же как и он, ухватившись рукой за поручень, стоял парень, уставившись глазами в окно. "А чего там выглядывать-то кроме чeрноты туннеля" - подумал Желтоухов. Слева от него сидела женщина средних лет, читала судя по обложке Донцову. Механическим голосом разнеслось по всем вагоном объявление: "Станция Киевская. Следующая станция - Смоленская. Осторожно, двери закрываются." С тихим шелестом сдвинулись створки дверей, поезд тронулся, набирая скорость. Из динамиков, расположенных, как и в трамвае, в обшивке вагона над оконными рамами, зазвучала песня:
Я наду
Я наду
Весь мир не стоит слезы
Заклинанье это скажи
Любовь летит на крылышках стрекозы
Садится на цветок и улетает вновь
Я надуваю мыльные пузыри
Я надуваю мыльные пузыри
Я надуваю мыльные пузыри
Я надуваю мыльные пу
Я просто шла по песку
Волны навевали тоску
Я замечталась и увидела сон
Желтоухов рассмеялся, представив себе это "я наду" и "мыльные пу", и тут же смутился, потому как рассмеялся лишь он один. И только сейчас он пбратил внимание, что девушка-то и не глядит вовсе на него, а смотрит сквозь него, Желтоухова, а у парня, что стоял рядом, взгляд казался остекленевшим, и потому было всё равно ему куда и на что смотреть. Песенку прервало новое объявление: "Станция Смоленская. Следующая станция - Арбатская. Осторожно, двери закрываются." И опять - тихий шелест закрывающихся дверей и - новые куплеты да припевы:
Старичок-боровичок мне попался на крючок
Он со многими нулями за границей держит счёт
Мне он нравится такой - заводной и озорной
Не болят у деда зубы - каждый зубик золотой
Мачо мачо мачо мачо плачет старичок - звонит мне дважды в час
У него склероз, а это значит каждый раз у нас как в первый раз