День был вполне сносен. Но когда ночь глядела во все окна, и вампиру становилось холодно одному с собой, он выходил на улицу. Голод к тому времени становился невыносим, и вампир шел делить его с людьми. Ему было скучно носить этот голод одному.
Такие ночи бывали удивительно полнокровны. Пульсировали ветвящиеся улочки, наливались светом фонари. Вампиру хотелось слизывать проступившую кровь с лика луны, но луна была далека и равнодушна, и тогда вампир мечтал о яблоке. С восхитительной круглостью в ладонях, с тонкой, туго натянутой кожицей, сквозь которую будто просвечивает краснота. Он бы вгрызался в это яблоко, пил терпкий сок, слизывая с губ, и бесконечно перекатывал во рту языком зернистые кусочки. Ему бы чудилась теплота в яблочной плоти, а в сладком душистом соке, с непременной кислинкой в глубине - явственный привкус крови... Воздух свежо и сладко стыло на губах. Для яблок был не сезон.
Навстречу вампиру шли девушки. С мертвенно бледной бархатностью плеч, с изогнутыми длинными шеями, с темным блеском в глазах. Их тела были рядом - теплые, перевитые, оплетенные густыми, гулкими струями крови. Крови, дурманящей еле уловимым запахом, пульсирующей под ладонями упругим изгибистым током, скрытой тонкими флерами кожи, крови...
В одну из таких ночей вампир встретил свою первую жену. Она шла ему навстречу, и это была судьба. Неотвратимая, огромная, как лавина, как беда.
Судьба была величественна и прекрасна, как российская царица, восходящая на престол, в блеске своей гордости и драгоценных камней в волосах. Он сразу же онемел и будто ослеп, только единожды глянув в ее огневые, черные, разгульные глаза...
Они развелись спустя пять лет, и это тоже была судьба. Только другая - пахнущая обманом и многочисленными задержками на работе. Он смотрел судьбе в глаза - в тревожные глаза этой суетливой бабенки, выводящей себе у зеркала изгиб прямых губ. И ему становилось грустно лишь однажды - когда она, возвращаясь преступной ночью, подходила, уставшая, пахнущая незнакомо и страшно, и выпивала остывший чай из стакана, стоявшего на столе. Она вечно оставляла недопитый чай, а вампир, неприкаянный, верный, как кусочек лимона в холодной глубине, ждал, когда она вернется, чтобы допить этот чай...
Но это прошлое, прошлое... Навстречу вампиру шла девушка - манящая, томная, трепещущая... Подойти сзади, обнять нежно и так крепко, чтобы вздрогнула, как от озноба, в его руках. Чтобы вдруг поняла, как долго длилась его охота, как долго в безумии голода он искал ее. Чтобы поняла, как долго сама она ждала этой встречи, чтобы он разделил с ней одиночество этих постылых ночей - поняла и рукой отодвинула распущенные волосы с изогнутой шеи... Но незаметно подкрадывался фонарь и наискось резал светом, и оказывался вдруг на круглом русском лице непропорционально маленький нос, прилепленный некстати и в спешке, и оказывались круглые глупые глаза с короткими ресницами, и вампир был рад пройти мимо.
И он бы даже был рад прийти домой. Дома вампир садился у телевизора, а из него улыбались красными губами женщины с белыми нежными шеями и ведьмовским блеском в глазах, и вампира баюкали эти взгляды и притупляли тоскующий голод в груди, и он глотал жареную картошку и думал, какой это сладкий обман и как жаль, что таких женщин нет на свете. А рядом сидела женщина, которую когда-то назвали его женой, и вязала, путая свою бесконечную пряжу, и привязывала его к себе, мелькая острыми спицами, и не было сил бороться. Но он путал все сроки и цифры, ведь эта женщина, кажется, тоже ушла, вслед за той, огневой... Ушла, забрав свое бесконечное вязание и оставив на кухне ряды чистой посуды, и аккуратно, в алфавитном порядке расставленные, корешки книг, и свитер - грубая пряжа, узкий ворот - на отдельной вешалке в шкафу. И, кажется, когда настал этот голод, и вампир вышел на улицу, квартира осталась пуста. Или ему мерещится? Нужно обязательно вернуться и проверить, есть ли там кто-нибудь - и наконец узнать, как же зовут ту женщину, не выпускающую спицы из желтоватых рук. Ведь если она - там, в кресле, и распускает нетерпеливо вязание - значит, ее назвали его женой.
Вампир повернул обратно. И остановился. Навстречу ему шла она. Та, ради которой он выходил на охоту каждую ночь. Только она была способна выйти в эту холодную ночь в красном шелковом платье, распустив по обнаженным плечам густые плети волос. Она покачивала при ходьбе бедрами и глядела прямо перед собой, и вампиру казалось, что он почти видит ее насквозь - там, в морозной глубине грудной клетки, тоскующий голод, входящий с каждым шагом все глубже осиновым колом. Вампир понимал ее одиночество и ярость, и исступленную боль, и вызов красного платья, и оскал зубов за пухлыми губами. Он и сам сходил с ума, слыша запах ее жаркой бешеной крови, в каждой жилке, особенно там, за стеклянной хрупкостью шеи...
Вампир шагнул к ней - но проклятый дневной дождь! Проклятые лужи. Брюки теперь, конечно, придется стирать, а машинка сломана уже недели две, а он никак не соберется позвонить мастеру. Вампиру стало нестерпимо стыдно - он огляделся - не смеется ли кто. Встретился глазами - в зеркальной витрине - с человеком.
Человечек - потешный, маленький, нескладный, с брюшком и даже, кажется лысинкой. Слава Богу, он не смеялся. Немудрено - он, кажется, допустил такую же оплошность, что и вампир. По крайней мере, пухлые свои ручки он разводил в стороны, как будто чему-то грустно удивлялся, и пытался неумело отряхнуть грязь с темных брюк. Было что-то детское в этом обиженном жесте и, по контрасту с коренастенькой фигурой, анекдотными подтяжками, выглядывающими из-под расстегнутого пиджака - смешное. Вампир не выдержал и усмехнулся. Человечек в витрине, видимо в ответ, улыбнулся тоже - две пухлые щечки налились усмешкой и превратились в розовые яблочки, нависшие над пухлыми губками.
Вампир некоторое время вглядывался в человека, потом резко обернулся - снова взглянул на человечка и вдруг захохотал. Захлебываясь, запрокидывая голову, надрывая горло и ссаживая до хрипа. Смех шарахался прочь, распугивая редких прохожих, и скрывался в темном переулке, но вампир выплевывал, выдирал из груди все новые раскаты. Человек в зеркальной витрине хохотал тоже.