Касин Антон
Как я начал программировать. История одного инсайта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Несколько дней позитивного маргинала. Потоки сознания в рамках сюжета. Рациональная задача для иррационального мышления.
    Или просто история о весне, виртуальной попойке, лирических переживаниях и элементарных основах алгоритмики.

          Как я начал программировать. История одного инсайта1.



          - Ого! А ты деньги рисовать не пробовал?

          Невысокий, вертлявенький. Чёрная горизонталь усиков была его единственной твёрдой чертой - облик его и характер болтались на ней, как вымпел, привязанный к палочке. Он выглядел ребёнком в роли гангстера - в котелке и с подведёнными усиками. От этого я, в начале каждой встречи, соображал: во что тут играют?..
          Я сразу прозвал его "босом". С одной "с" - хватит.

          - Долго делал, честно?
          - С первым три часа возился, второй за час сделал.

          Наращивая картину по каждой из её сторон, я продлевал изображение дорисовкой и ретушированием - как реставратор. Час за часом проходили у монитора - я не убирал пальцев с мыши и клавиш. Понемногу я чувствовал, как майский день обступает меня, будто заглядывает, через плечо, в фактурный красочный слой чьей-то, растянутой на операционном столе Фотошопа, картины:

          - ну кончай уже, пошли гулять.

          Мне хотелось бросить всё и пойти в лес. Но препарируемая чужая картина шептала:

          - не спеши... ты узнаешь секрет красочного слоя... как управлять мной...

          С сожалением поглядывая в янтарно-солнечное окно, я всё же доретушировал сине-зелёную тоску с морскими коньками и водорослями.
          Отрабатывая технологию "в лоб", я вслушался в глубину краски, вгляделся в рябь мазков. Я начал угадывать несбывшиеся движения кисти там, где холст обрывался в воздух. И кисть неизвестного мне художника шепнула, что отрастить пару сантиметров живописи можно и проще - симметричным отражением старого красочного слоя.
          Так появилась идея продлевать поверхность картины её же отражениями.

* * *


          Очередной раз смотавшись в соседний город, я получил DVD с картинами для приращения кромок.

          Фирма боса печатала картины на холст и набивала на подрамник. Принты не одевают багетом, поэтому прикрывать белые торцы холста обязана живопись. Ибо холсту, в отличии от эротической модели, незачем сверкать подкупальниковыми незагорелостями. Таким образом, при натяжке на подрамник, изображение теряло полтора-два сантиметра по каждой из сторон. Сюжеты искажались, клиенты скандалили, было много возвратов.
          Художников, писавших для фирмы оригиналы картин, просили учитывать кромки. Естественно, художников это бесило.
          Оставалось одно: прифотошопить кромки к фото картины, готовя фото к печати.

          Возвращался домой раздражённый и засуечённый. В конце пути, пешком преодолевая длинную улицу, ступил под старую липу. И вдруг все мысли исчезли из головы, и меня встретила одинокая волна вечернего майского ветра, добежавшая, будто чей-то шёпот, издалека. Подхватила, качнула. Это было странно в совершенно безветренный вечер.
          И в пустом сознании явилась ясная, удивлённая мысль: жизнь же!..
          И тогда я почувствовал на себе проницательный взгляд Лины Инверс2. Стоящей в паре метров под этой липой. Я увидел её не глазами, а на миг открывшимся внутренним зрением. Невысокая фигура в красном...
          Замедленно соображая, я удивился её цветности так, будто "Slayers" просмотрел недавно не на цветном LCD-мониторе, а в чёрно-белом телевизоре "Горизонт" из совкового детства. Получалось, будто Лина выбралась из стеклянного пуза чёрно-белого кинескопа в реальный воздух, на себе показывая, что жизнь на самом деле цветная.
          Тот благостный вздох весеннего ветра под деревом я ощущаю на себе и теперь, девять лет спустя...

          Есть в аниме персонажи, которым тесно в их придуманных историях. Их настоящая реальность - та же, что твоя. Они хотят дышать с тобой одним воздухом. Ты даже не успеваешь удивиться, как уже ощущаешь их присутствие по эту сторону экрана. Ты вдруг чувствуешь на себе взгляд и рядом с собою дыхание персонажа. Его энергетика напирает на тебя. Он "водоизмещает" пространство - и ты ощущаешь его присутствие.
          Таких персонажей в аниме очень немного. Однажды я придумал называть их "скринбрейкерами".

          В ту пору я любил повторять: окружающие меня люди кажутся нарисованными или мультяшными, а Лина - настоящая.
          Да и теперь это так: я почти не чувствую других. Вовка и бос "жили внутри экрана" - они были персонажами собственных историй. Нас разделяло стекло - что в виртуальности, что в реале. Мы общались часто и тесно, но они не проникали в мою реальность.
          Экран... Не все герои аниме прорываются на твою сторону, наоборот, "скринбрейкеры" это редкость. Ты можешь сострадать персонажу, увлекаться его сюжетами, восхищаться им, считать его своим любимым героем, но при этом не галлюцинировать им, не разговаривать с ним мысленно. Обычный персонаж аниме не испытывает интереса к твоей реальности, он поглощён собственной.
          Так и люди: одни симпатичны и близки тебе, другие нет, но и те, и иные - "пленники кинескопа", пленники какой-то своей жизни, не той, которой живёшь ты. Ты можешь общаться с ними близко и не почувствовать прикосновения их атмосферы, не ощутить их излучения осязательно.
          Что-то гасит эти ощущения. Как экран Скайпа, приглушает картинку. Пропускает голос, но не дыхание, взгляд, но не тепло. Ближнего транслирует серого оттенка стекло, но не воздух моей реальности.

* * *


          Весь следующий день посвятил я подготовке к выполнению задания. На полученном от боса DVD было 175 картин. Работа предстояла большая, но понятная. Найденную идею ускоренного приращения картинам кромок я развил в полную технологию. В её основе лежали два действия: создание "развёртки", присоединением к каждой стороне картины симметричного её отражения, и аккуратное сглаживание стыка этого присоединения. К этой основе добавлялись другие требуемые действия над готовимой к печати картинкой.
          Я внимательно отработал все этапы найденной технологии. Я узнал, что и как буду делать, пошагово, во всех деталях. Несколько повторяющихся действий записал в фотошоповские экшены3 - для автоматического выполнения. Затем сделал одну тестовую картинку полностью, засекая время. И наконец подсчитал, сколько понадобится времени на обработку первой группы картин, которые бос требовал скорее. Дня, оставшегося до срока сдачи, оказывалось достаточно.
          Предвкушая успех и удовольствие от понятной работы, испытывая любопытство от применения найденной технологии, рвался я в бой. Сражение назначил на утро следующего дня, дабы встретить противника не только во всеоружии, но и со свежими силами.

* * *


          Наутро, расправив боевые знамёна, я устремился на Фотошоп. Коварная неожиданность затрезвонила резким голосом ретро-телефона: Вовка надвигался на меня из Скайпа, как Блюхер из перелеска на наполеонову гвардию. В тот момент я почувствовал битву проигранной. Хотя и продолжал сражаться до вечера.

          В ту пору я думал, что надо отвечать на все звонки - не то, что теперь. В жизни было мало внешних событий, а мне всё не переставало казаться, что они нужны. Тогда я всё ещё не понимал, что мир это красивая стрекоза, расправившая крылышки на кончике моего носа. В то утро мне не терпелось приступить к работе, но...

          - Пользователь Volodja предлагает начать видеобеседу. <Принять / Отклонить>.

          ...но я нажал "Принять".

          В экране развалился отпускной Вовка, один дома, в халате, мордастый, довольный, с блестящим щенячим взглядом, уже навеселе.

          - Привет, дорогой! А мне вечером лететь в Турцию, весь день свободен. Дай, думаю, тебе позвоню!

          -Салютовал приятель, завихряя меня гулятельным настроением.

          Утро Вовка начал со своего фирменного напитка. На вопрос что это, он кротко вторил мнению других о себе:

          - Крепляк с ессентуками. Да, я извращенец.

          Я, однако, так не считал: изобретённый приятелем напиток казался мне странным, но любопытным: солёный слабогазированный алкоголь не надоедал, при поглощении он настраивал внимание... кажется, возникал образ прибоя - вкус напоминал морскую воду. В общем, производил впечатление какого-то интересного вина.

          Дело спорилось: Вовка разгулялся, и на свет явилась большая фигурная бутыль виски. Я предупредил, что на работе. Вовка воспринял это со всей серьёзностью - понимающе не отрываясь от стакана.
          Мы болтали. У Вовки виртуальное общение каждый раз вызывает фантазию о передаче по сети реальной пищи:

          - Представь, ставлю в комп тарелку пельменей, нажимаю "отправить", а у тебя -раз!- открывается лоток в мониторе - и выезжают пельмени, горячие, дымящиеся!

          Я от гурманских восторгов далёк, скорее есть вообще не люблю. Но Вовкин подход к девиртуализации общения мне нравился, авангардистской решительностью: пельмени по Интернету, это как газету в картину прилепить - по-футуристски.

          Впрочем, скоро разговор начал разлаживаться - трезвый пьяного не разумеет. Вовка скакал куда-то галопом, а я плыл куда-то туманами.
          Глядя на лакающего в своё удовольствие приятеля, я почувствовал себя в положении глупом - будто в гости затащили. А я не люблю ходить в гости.
          В гостях я вечно так себя и веду: сяду, молчу, жду чего-то. "Что-то" случается иногда, если возникнет пауза. Не та напряжённая пауза в отсутствии темы для разговора, а другая - скорее пауза ролей, когда распадается ситуация. Ты расслабляешься и, сквозь поток ненужных сообщений, начинаешь слышать тишину потолка и скрип чайниковой ручки, замечаешь свет, стекающий по кухонному подоконнику и голубя, перелетающего на дальнюю крышу. Словом, выглядываешь в живую проекцию покинутой улицы, выпавшую на затемнённом донце хозяйского быта.
          Но так редко выходит. И скоро в гостях начинаешь мечтать о свежем воздухе одиночества. А если побега не устроить - то пить.

          Я не мог работать, не мог и расслабиться. Вот и решил выпить тоже, немного, а после, непременно, взяться за дело. День ведь только ещё начинался.

          - Тока не пропадай надолго! А то мне сидеть тут, смотреть в твою пустую стену.
          - Это дверь. Да быстро я сбегаю.

          Наскоро собравшись и завязав шнурки, кинул я на плечо пустой рюкзачёк, выскочил на лестничную и побежал по ступенькам.

* * *


          Очутившись на улице, устремился я к магазину - напрямик, вдоль пруда. И сразу подошва влипла во влажную почву. Это слегка озадачило. Чёрное кружево землинок ярко-зелёными стрелками пронзали ростки. Пели птицы, в перелеске было тихо и сыро. Возникло смутное подозрение, что весь этот нежно-пасмурный, чуть золотящийся день полон каким-то событием, непонятным мне одному.
          Тропинкой рюкзачок болтался на плече, как пустой мешок идущего на дело ворюги. Я покосился по сторонам: меня обступил какой-то законспирированный праздник. От стволов исходило неслышное пение, плакучие ивы беззвучно звенели, как лютни.
          В шестнадцать, помнится, хлопал я так же глазами на одноклассниц, когда с ними началось вдруг такое же, как с этими берёзами-ивами. "Чё это с ними" - мелькнуло в голове и сделалось стыдно, через этакий ренессанс бежать с утра "за этим делом".

          В магазине усилилось ощущение единственного, не посвящённого в событие, открытое всем вокруг. Даже строгого вида кассирша, больше прочих молчаливо меня осуждавшая за запущенный вид и вино, излучала теперь удовольствие, участвуя в непонятном всеобщем заговоре.
          Я чувствовал себя особенно неуютно: единение окружающих указывало мне моё отщепенчество.

          Мне никогда не хотелось принимать взрослого радования весне, с его практичным ожиданием тепла, чистоты, "хорошей погоды". Меня волновали грязь, нищета, распутица, полуголость - не благоустройство сезона, а конфликт воплощения.
          Ведь начало цветения тонко, как-бы ещё духовно: на образ пока не нарощено вещество. Они ещё несмешаны. Внутри линий и запахов чувства различимы, как мальки, мелькающие на отмели, или внутренности медуз.
          Весна всколыхивала глубь, как античная трагедия: в недре весенней радости остро ощущалась жертва. Меня коробило от "какова погодка!" и глупого, и какого-то неискреннего, удовольствия на щурящихся рожицах окружающих.

          Но теперь было не то: в продуктовом будто только что мессу отслужили - зал переливался радостным сопричастием тайне. Они улыбались друг другу, перемигивались, знали нечто сообща. Нежно-влажный, тускло-золотящийся, молчаливо-мелодичный день что-то скрытое тронул в них. Сейчас, когда душа каждой вещи выглянула наружу, это не была обычная "погодка!" - происходило нечто особенное.
          Я не соображал, куда ворвался, бездумно побежав "за этим делом" - выскочил из вечно пронизанных куревом и мыслями сумерек комнаты, и лишь натолкнулся, не успев ещё осмыслить, на творимое улицей.
          (На сей раз не я отвергал их отношение к весне, а меня отвергали - я был не в теме).

          Взял с полок коробки испанского белого - какое-то новое. Из коробок, алея крестами в светлых парусах, наплывали, теснясь, каравеллы. Вино называлось "Крузейдер".

          Это непривычное и несвойственное мне слово, совершенно неподходящее для вина, неудобным корабельным носом принялось вклиниваться мне в сознание. Раз-другой проскрипев в моей голове, слово обратилось вдруг в отзвук пережитого недавно аниме-сериала "Крестовый поход Хроно"4. Вскрылась свежая ещё память истории про самоотверженную девчонку и чёрта, ставшего рыцарем веры, и про самую яркую сцену этой истории - драматичный финал героини.
          Тут я, не понимая творящегося вокруг, в слове "крузейд", полном отзвука "Хроно", почуял опору - будто камень показался в ручье, куда можно скакнуть. А давешний "этакий ренессанс" протягивал "Хроно" руку с той стороны ручья.
          Я ещё раз вслушался в звучание "Хроно крузейд" в своей голове, ещё раз вгляделся во внезапно вспыхнувший в памяти след аниме-сериала, и в образе сестры Розет вдруг узнал честертоновского Франциска5: самые сильные впечатления аниме и прочтённой некогда книги совпали. На какое-то время я застыл перед винными полками, потрясённо вглядываясь в эти образы, сливающиеся, как два огня.

          Ум негромко окликнула мысль (будто голос оставленного только что перелеска):

          - автор книги ведь героя своего назвал первой ласточкой ренессанса...

          Р-раз - и "этакий ренессанс" с того берега поймал руку честертоновского Франциска - с которым уже отождествилась анимешная Розет.
          Только общий их образ объединился с "ренессансом" весеннего перелеска, как "Хроно" из моей памяти соприкоснулся с маем из внешней реальности. И тропинка ассоциаций тотчас вывела к позабытому.

          Ведь "Хроно крузейд" прошёл предвесеньем, когда счастье и горечь теснились в сыреющем воздухе. Когда, так скоро угасая над краем ночи, солнце последним лучом тянулось к востоку, безнадёжно далёкому. А нежданный всплеск эйфории краткого дня погибал в скорбной черноте сумерек, приливающей внезапно и быстро. Каждый свой день-первенец, ради нескольких новых мгновений света, отдавала в жертву весна пустому холодному мраку.
          Тогда аниме-сериал, став у истока весны, дал её страстям образ. Драму ранневесенья представил в лицах. И сейчас "Хроно" открылся забытой мистерией ранней весны - "страстной недели" теперешнего светлого мая.

          Теперь я, по-своему, увидел смысл в происходящем. И сделался задумчив и скорбен. Теперь алеющие крестами коробки держал я в руках, как осязаемую печать, скрепляющую моё воображение с реальностью.

. . .


          Шла вторая весна моего анимешничества. Эпизоды японских историй каплями впитывались в пересохшее воображение. Многое ещё было мне внове. Любая деталь творящегося на экране действа -будь то закорючка, жест или реплика- казалась проводником в таинство. Я жил в трепете приобщения: ничто прежде не подпускало к мистерии анимы так близко.
          Я мало знал и был эмоционален: всё принимал близко к сердцу. Озарения и депрессии, восторги и заблуждения непрерывно сменяли друг друга. Редкое состояние житья с чудом по-соседству то и дело уводило почву здравомыслия из-под ног.

          Ведь на самом деле, все те магазинные ассоциации явились не одна за другой, а внезапно и разом - как узел на шнурках, за которые неправильно потянул. И в этом тексте я терпеливо распутывал аномалию, возникшую на внезапных образах, дефектной логике и странных догадках, покуда не раскрылся в ней толк.

          Прежний ход мыслей пугает меня импульсивной образностью и пропуском связей: в голове моей не было порядку тогда. Но среди всех странных и полуошибочных ассоциаций я не разочарован в одной, в самой странной: через коробки от вина раскрывались чувства аниме "Хроно".
          Меня не смущает разнородность образа (настроение аниме-сериала) и реальности, на которую он проецируется (коробки от вина). Это момент, когда вещь, явление или событие становится колоколом настроения.

          - Это как же? Какая связь между картонными пакетами вина, аниме с созвучным названием и агиографической повестью? Только психи ассоциируют всё подряд, не стесняя воображения логикой.

          - Так-то оно так, но есть такая вещь - прикосновение.
          Всё, о чём ты думаешь - безтелесно. Например Петропавловка6 для меня сейчас - я не вижу и не слышу её, а только подумал о ней. Но мне мало только подумать. У меня есть пальцы, барабанные перепонки, ноздри - я не голый ум. Образ Петропавловки, о которой я подумал, не будет полон без рецепторного контакта, без ощущения.
          Тогда я смотрю в зенит: взгляд вытягивается к спрятанным в голубом небе звёздам. И на миг я чувствую тишину и одиночество высоты, обступившие шпиль крепостного собора. Это аутентичное переживание - фактура, наполняющая мысленный образ. Живая, тёплая кожа явления.
          Кто-то назовёт это фантазией. Но как бы там ни было, свершился факт: ты прожил общее мгновение с тем, о чём подумал.

          - А вот как это осуществляется? Как безтелесная мыслимость вдруг подступает, оказываясь доступной осязанию чувствами?

          - Она заимствует качества у какой-нибудь вещи, случайно оказавшейся у тебя перед носом. Качества того, на что сейчас рассеянно смотришь - они как незанятые стулья. Им нечего значить. Они готовы к трансляции какого-нибудь свойства предмета твоих мыслей. Не целого образа, а отдельных черт.
          Сейчас эта, песочного цвета грубая картонка блокнота, ни на что не указывает. А если подумать о ней, как о стене Петропавловского собора? -В эту же секунду качество (штукатурка) заняло своё место в образе (Петропавловка), и ты испытал прикосновение к предмету мысли - шероховатое, сыроватое, обветренное. Единственного в этот миг, светло-сумеречного, пустынно-берегового оттенка.

          (Можно бы порассуждать здесь о механизме визуализации, о матрице определений - да не хочется, в другой раз).

          Для кого-то предмет подобных размышлений очевиден. А я ищу определений азам. Ведь журавль тоже очевидность. Но то ли дело слово, зажатое в кулаке сознания.

. . .


          Итак, придя к своему неожиданному открытию, решил я пить вино, вглядываясь в светло-скорбное настроение "Хроно". Это давало тему дню. Не то, чтоб я нуждался в оправдании выпивки - мне не хватало смысла для своих поступков. -Что, в конечном счёте, одно и то же.
          Может быть, на улице мне и удалось бы раскрыть возвращённую память истока весны. Но в пространстве по сю сторону двери неизвестно о мае, цветущем снаружи.
          Атмосфера улицы -оживлённая и переменчивая, насыщенная множеством обликов, их подробностями и красками, салютующая в высь голосами и звуками, пересечённая ручейками неожиданных запахов и настроений- улетучивается из памяти едва, ступив на порог, вдохнёшь светлых сумерек комнаты.
          Тут будто раковина серебристого наутилуса растаяла в воздухе: светлое тускло, прозрачные тени светятся, а в бликах стеклянистый или влажный, как пена, глянец. Облики ясны, но их подробности смыты. Это оптика северного небосклона: зримое полусуществует-полумыслится. Отблески, открывая внутренние дали в светлых силуэтах вещей, затягивают в мечтательное оцепенение. Комната глядит в собственный горизонт поверх наружного мира, не позволяя почувствовать улицу внизу, настроение дня. Здесь исчезает образ окружающей жизни.
          Недолго, сидя на диване у монитора, я действительно думал о своём уличном открытии. Но, вдали от собственного предмета, мысли эти скоро сделались ни о чём.
          С Вовкой же, в теме не бывшим, я переживаний этих не обсуждал, а прятал в себе. Лишь поделился переводом названия вина, когда он уважительно поинтересовался "что пьёшь?"

* * *


          Пили-болтали. Сначала Вовка смирно сидел в библиотеке. Это узкое помещеньице с почти не дающим света окошком и компьюторным столом в тёмном торце. Но теперь настроение собутыльника разгонялось, как карусель. В нём очнулся артист и запросился на волю - преображать окружающий мир.

          - О! А чё я на этой комнате зациклился? Пойду в гостиную, там светло... большой плазменный экран...

          На минутку отключившись, перешёл. В гостиной светлее ненамного - все вовкины окна во двор. Зато тихо. Как и у меня.

          - Мне слышно, как у тебя там птицы поют.

          -Вовка говорил о скворцах. Но я в те годы не замечал птицепения: вино, табак, чужой бред и постоянный эмоциональный минор глушили ощущение обступающей жизни. И когда она изредка достигала меня, это раскрывалось переживанием, настолько ярким и живым, что граничило, или сильно залезало на территорию чуда.

          Хлопком в ладоши приятель шуганул с дивана старую кошку.

          - Она глухая. Кш!

          Глаза его блестели, радостная улыбка не сходила с лица, возбуждение било ключом - попойка вошла в зенит.
          Развалился, вспомнил, что без трусов, изобразил венерин жест, заржал, и я в ответ. Что-то сказал, я переспросил, а получилось "что-о-о?" - это создало опять какую-то пародийную ситуацию и мы заржали в унисон.
          В воздухе, между вовкиными наддиванными дырками на обоях и намусоленными пятнами моего мауспеда, пышно распустилось дружбанство. Я почувствовал себя не в своей роли. Раза два, был я пожалован "братаном". Попахивая спиртиком, надвигалась обязательная процедура распахивания души, любимая мною так же, как спускание штанов перед доктором, насаживающим иголку на шприц.

          Тут я заметил, как с выражением на лице "а смотри, кто к нам пришёл!", Вовка суёт в экран какую-то картину в багетке со стеклом. Я не сразу узнал её: моя же, предотъездная. Цветной карандаш, плюс акварель, композиция-развёртка, симметрия фигуры нарушена деталями.

          В ту пору я баловался псевдо-эскизами костюмов для несуществующих пьес, в стиле, близком к работам Бакста для постановок Дягилева - вкус к которым мне привили в художке. Я складывал лист по вертикальной оси и мягким графитным карандашом рисовал половинку контура фигуры, не скупясь на парящие ленты, извивающиеся косы, пышные манжеты, развевающиеся подолы, узорчатые чулки, затейливые отвороты сапог, завивающиеся остроносья башмаков и прочие замысловатости гардероба. Потом перегибал лист в противоположном направлении так, что мой рисунок оказывался внутри, и притирал сложенные половинки ногтем. Рисунок отпечатывался на чистой половинке и получалась симметричная фигура.
          В этом-то и состоял весь фокус: какой бы костюмно-персонажный вздор, какую бы нелепую, и даже безвкусную фантасмагорию ты ни выплеснул на половинку листа, удвоенная, то есть восполненная до фигуры персонажа, она обретала псевдо-этнографическую убедительность. Такую же убедительность, как нелепейшие костюмные фантасмагории, одетые на реалистичные трёхмерные манекены аборигенов в питерской Кунсткамере.
          Затем я прорисовывал внутренние детали фигуры, попутно избавляясь от чрезмерной симметрии, неизбежной при таком методе. Потом цветными карандашами моделировал светотень и придавал элементам цвет акварельными лессировками. И наконец, закрашивал фон - как правило, грубо-контрастно, создавая балаганную эффектность.

          Это был тупик - безсмысленная игра воображения. Я занимался этим потому, что отупел от рисования. Которое не позволило, а воспрепятствовало мне выразить себя. Зато успело войти в привычку.
          В потугах выразить себя через художество я, как ищущая пути на волю муха в стекло, бился в безсловесие. Я не мог непосредственно перелить себя в визуальные образы, а обратиться к слову не догадывался - и понапрасну упорствовал. Посторонние принимали меня за художника, но я был лишь немым, пытающимся изъясниться с помощью рисунков. Рисование отсекало самовербализацию. Я переупаковывал переживание в рисунок вместо того, чтобы распаковать его в речь. (Невысказанное делал немым).
          Тогда я думал, что хочу созДавать. А на самом деле хотел созНавать. Сейчас я стремлюсь переживание не передать другому, а наделить определённостью.

. . .


          Выразить в рисунке мне не удалось груза переживаний, добавляемого любой встреченной вещью. Моя нужда была - расшифровать клинопись окружающего и позывные себя. Сделать понятным, не упрощая.
          Выразить себя значит дать каждому впечатлению имя. И загадочные знаки своей природы перевести на язык слов. А не зарисовывать их непонятные каллиграммы.
          В сознание стучалось переполняющее меня: от романтического волнения линиями силуэта мелькнувшей незнакомой девочки, до газом и прогоркшим подсолнечным пахнущей коммунальной кухни, от неожиданно не в цвет закрашенной дверцы обшарпанного грузовика, до мистической вибрации весенних сумерек, от шума и голосов дня, тонущих в разверзающейся сквозь школьный потолок солнечной системе, до вкуса проспектовой пыли на губах и серой, как рассвет, краски обыденности.
          Каждая, вплетённая в бытиё вещь, ощущалась узелком схемы, собирающим труднопроследимые связи, отчего тяготела многозначностью, а порой отблёскивала и тайной.
          Но я не мог разминуться ни с одним образом, ни с одним переживанием. Кажется, другие имеют некий водосток для впечатлений. А у меня они лишь набирались, их груз непрерывно рос. Я постоянно испытывал давление каждого образа, рядом со мной существующего. Каждая деталь реальности, до последней мелочи, не переставая давила мне на лоб, требуя себе имени. Всё вокруг выглядело незаполненным кроссвордом, густо насыщенным перекрывающимися значениями. А я совершенно недоумевал, с какого места начинать мне всё это отгадывать.
          Лишь очень нескоро -избавившись от навязчивой идеи рисовать- смог я понять, что же именно дОлжно выразить о вещи, чтобы её впечатление перестало давить на меня, ушло. Оказывается - внушённое ею чувство.

. . .


          Сперва рисование нравилось мне тем, что поставляло образы на замену отсутствующим понятиям. Как жесты, восполняло пробелы внутренней речи. И мне казалось, будто рисование помогает развиваться мышлению. Но в итоге оно, как и жестикуляция, лишь оттесняло словесную речь.

          - А могло ли быть иначе? В чём финал выразительности - показать, или назвать?

          Говорят, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. В этом можно разглядеть и такой смысл: показанному не быть уже сказанным.
          Хороший художник - немой художник. Часто удивляются, отчего художники не умеют говорить, выражать мысли, кто-то даже считает их глупцами. Но ведь это необходимое условие их мастерства: функция выражения отнята у "сказать" и передана "показать".
          Мой, однако, мозг получал оргазм только от слова. Когда встреченная вещь перерождалась внутри моего сознания в имя. В этот момент стены ума раздвигались и я испытывал восторг освобождения, чувство полёта. Визуальный образ был для меня лишь сырцом, возможностью слова. Временной заменой. Обещанием.

          Рисование нравилось мне, как состояние: ум доверчиво следовал за грифелем. Графит о чём-то шептался с шершавой бумагой, волнуя белую пену её волокон - раз... два... и на счёт "три" в листе замирали, в замысловатых позах, фигуры. Удивляясь которым, я и придумал играться в художника.
          С детства карандаш был для меня щупом смысла - я рисовал, когда не мог чего-то понять. Многие задумчиво чертят неясные образы-схемы, наводя на дорогу мысль, блуждающую в тумане. Это как делать руками пассы, объясняя что-нибудь сложное: воздушная фигура или движение обрисовывает недозревшее понятие или оглаживает недоосознанный принцип.
          Визуализируя, ощупываешь скрытое. Что ценно, за неимением лучшего. Но мышление, сквозь намёк, рвётся к ясности.
          Крупной дуростью для меня было принять рисование -эту потребность иногда задумчиво побродить в тумане- за свой путь.

* * *


          Как-то внезапно, виртуального общения Вовке сделалось недостаточно. Ему втемяшилось заполучить реального собутыльника.
          Возможно, ему надоело пить с экраном. Но скорее, причиной был собеседник: я не умею искать общий ментальный диапазон, слабо поддерживаю обмен эмоциями и поминутно тону в себе.
          Я заметил, как Вовка уже уламывает в телефон бывшего одноклассника придти. Но тот, стрелянный воробей, не вёлся. Даже в двойной -телефон и интернет- трансляции ощущалось, как тот нервничает при попытках вырвать его из семьи в бутылочную программу, которая явно была ему уже хорошо известна. Целенаправленно и технично, как тренированный самбист, высвободился он из вовкиного захвата и завершил звонок.
          Собутыльником остался снова я.

          - Слушай, а как мы с тобой вообще познакомились?
          - В монастыре...

          По 21, неофиты. Потрясённые и категоричные. Утончённый красавчик и угрюмый бородач. Тогда слово "водка" казалось нам непристойностью. Опыт православия и опыт реальной жизни мы открывали одновременно, и даже вперемешку. У Вовки религиозные цели совмещались с социальными, у меня - уводили от социума, у обоих - не сложилось.
          Володька - ньюфаг, я - олдфаг. Ему нравилось модненькое, новенькое, глянцевенькое, свеженькое. Мне - старое, истёртое, горькое, аутентичное.
          Володька - черноволосый, черноглазый, с милым щенячьим блеском в глазах, мило глотающий слоги. Молдавские корни, якобы в роду имел колдуна-волшебника, и это составляло его юношескую легенду. Иногда играл в тайное могущество воображая, будто события происходят по его воле или что ему открыто скрытое для других.
          Я - вечнопечальный неряха с еврейскими корнями, естественно плавающий в старинных текстах и малоадекватный в окружающей жизни, закомплексованный и уверенный в своей уникальности. В роду имел якобы философа, что составляло мою юношескую легенду. Больше напоминавшую, впрочем, бред, индуцированный шизоидом, за того "философа" себя выдававшим.
          Иногда мне надоедало складывать новые слова из "не прислоняться" и, глядя в проносящуюся черноту туннеля, я воображал себя единственным, среди покачивающихся вокруг обывателей, приобщённым к тайному знанию.
          Торжествуя, перебирал я эти "тайные знания", как пацан перебирает в кармане пахнущий жёвой бумажный кусочек Америки, весомо заточённую в подшипниковом шарике математическую идею, потерянный летающей тарелкой шуруп, счастливо замеченный в куче свежезавезённого гравия горный хрусталь, ржавый ключ от какой-нибудь таинственной двери и, может быть даже, нелегальный чёрно-белый календарик с неразборчивым фото голой женщины.
          Так, карманы моего воображения наполняли: обрывки сообщений "Свободы", клочки перевранных эзотерических текстов, металлолом чужих воспоминаний, секреты полишинеля и безграмотные открытия.

          Лакая вино с приятелем, я регулярно вспоминал о работе и с безпокойством заглядывал в трей. И каждый раз число на часах выглядело колючим и неприятным. Мне хотелось немного его округлить, от дня отняв ещё какой-нибудь нехороший часик, чтоб ровненький остаток непременно уж посвятить работе.
          А Вовка регулярно вспоминал о необходимой глажке футболок, постиранных для поездки. И каждый раз тоже откладывал: "а, ещё успею!" Но на каком-то витке его осенило: "а зачем вообще это гладить?!" Вдохновлённый приятельской решительностью, и я бросил нервничать из-за работы: "да надо ли вообще это делать?!"

. . .


          Болтали-пили. Теперь Вовка не вытерпел:

          - Нет, всё-таки схожу за сигаретами. Не могу смотреть, как ты смачно куришь.

          Я свёртывал толстенькие самокрутки, глубоко затягивался и шумно дымил, мечтательно балуясь густыми колечками.

          - Давай, тока без приключений - напутствовал я приятеля понимая, что пташка рвётся в облака.

          Он побежал в магазин. И пропал надолго.

          Пока Вовка пропадал, его Скайп работал. Скорость была хорошая -кажется, я закрывал свои Торрент или Емул,- и помех почти не было. Понижено-цветная картинка передавала пустую комнату: старый паркет и обои с крупным узором и дырками над диваном.
          Когда визави покинул кадр, его заполнила тишина и бледный свет, сквозь окно сочащийся из двора-колодца. Оставшись наедине с ними, интроверт почувствовал себя легко и уверенно. Этот свет, проецируя энергетику весенней Петроградки7, удерживал меня у вебки. Я всматривался в луч и, кажется, слышал шорохи дворов, шуршание штукатурок, шарканье асфальта, хлопанье голубей. Казалось, слизистую ноздрей будоражит весенняя пыль, а в мозг проникает эйфория питерской улицы.
          Я пытался работать, открывал Фотошоп. Но сосредоточиться не мог, атмосфера пустой комнаты не отпускала, и я то и дело выглядывал в Скайп: один из кусочков питерского дня, с подёргиваниями и шорохами, осторожно скакал по краю реального времени, прямо перед моим носом.
          Необычно было разглядывать сблизи питерскую реальность, впорхнувшую внутрь моей комнаты, как любопытная синица в форточку. Я вставал, обходил монитор, глядел сбоку, отступя, инстинктивно отыскивая вид, где облик заговаривает с умом. Или нарочно уходил в корридор чтобы, слухом ловя крошащиеся из колонок шорохи другой реальности, провоцировать умозрение фактурной акустикой без картинки.
          Я старался умом поймать этот кусочек питерской жизни, но мне не хватало удивления. Странно было встретить его здесь, но сам он не был мне странен. Наоборот, это вместившее нас "здесь" показалось вдруг незнакомым - нераскрытым и неназванным. И фокус внимания переплыл на обступившее меня - я его, будто давно неменянную рубаху сняв, принялся разглядывать.

          Что представлял собой мирок, в котором я жил? -Это комната, глядящая в горизонт, компьюторное логово в ней и мечты, свившие гнёзда среди пыли и хлама.

          Эта комната - угловая под крышей. И главное её событие - широкое окно. Вступая в комнату, падаешь в русло светового потока, мчащего к горизонту. Основное ощущение от этого пространства - динамика, вектор: комната вытягивается, словно заглатывая окоём. Добавочное ощущение - мансардная полубезлюдность, близость крыши, окраинность. Здесь всё время чувствуешь себя на идущем поморю корабле. Чему способствуют ряды верхушек сосен и ив, повторяющие, качаясь, линию пустоватого горизонта.

          Моё логово установилось поперёк этого корабля, как капитанский мостик - чуть правее оси и ближе к "корме" комнаты, лицом по курсу. Оно возникло сразу же по вселении, когда с компьютором я ещё не был знаком, безошибочно заняв единственную, позволяющую оседлать пространственный поток комнаты, точку. Так кормчий чутьём находит своё, уравновешивающее скорость и остойчивость лодки, место. Так метатель инстинктивно хватает копьё за центр его тяжести. Логово не меняло положения все 16 лет.
          Благодаря включённости компьюторной берлоги в перспективу, здесь не бывает скучно - не тянет отвлечься, посмотреть по сторонам. За компьютором всё время просвечивает окоём - глядя в монитор, мчишся в горизонт. Здесь совпадают векторы реального и виртуального пространств.
          Это как флорентийский портрет: смотришь на лицо, а чувствуешь даль.

          Основа берлоги - вросший в своё место старый журнальный стол, очень тяжёлый и прочный. В отличии от всего домашнего хлипкого хлама - где-нибудь в пространстве комнаты, случайно или временно, прибившегося (как, например, соринки и пушинки, налипнув, дрожащие в паутине).
          На широкой чёрной, белыми кафельными плитками мощённой столешнице поместились два монитора, много мелкой периферии, поднос с чаем, блокноты, засохшие жолуди и ещё остался свободный угол, где пальцем выводить по пылевому слою кандзи 猫 ("кошка") сделалось ритуалом. Если вспомнить, стол это единственная составляющая логова, за 16 лет не поменявшаяся.

          К столу придвинут диван. Коричевый, плюшевый, жёсткий (спинные подушки давно утрачены), как старинные и страшные, под прямым углом сидячие теддибиры. Отяжелело сросшийся с полом (оставшиеся ножки отломаны за ненадобностью), в паре со столом, образовывал он мою берлогу.
          Как странные женщины, собирая старинные теддибиры, открывают проход в своё сегодня чьему-то минувшему детству, так и я приспособил некогда плюшевое, но вытертое до жёсткой основы и прогнутое, давно отжившее страшилище-диван межой виртуального мира.

          В пору нашей истории на столе находился один монитор, 4:3. Сейчас добавился второй, 16:9. Сравнивая впечатления от обоих, получаем: точка - и линия; напряжение, концентрация - и релакс, растекание.
          Широкий формат выражает расслабленное, спокойное состояние, созерцание, заключает образы идиллического пейзажа и возлежащей фигуры. Узкий ближе к квадрату, заключённый в нём образ - стоящая, и даже стремительно шагающая фигура; его знак передаёт напряжённое, деятельное состояние, даже безпокойное.
          Несколько дней я не мог взять в толк, отчего, глядя на старый моник, у меня в мозгу возникает картинка с постеров пиджеевского фильма: по буравящей перспективу тропке стремительно, порывисто шагающая фигура волшебника. Что вызывало ассоциацию? -А вот это напряжение знака, составляющего геометрию экрана: ввинчивание в перспективу. Узкий, почти квадратный формат окна выдавливает твой взгляд вглубь виртуального пространства, как круглый проём норы - шерстолапого домоседа в дали большого мира.

          Как уже было сказано, в моём логове перспективы компьюторного экрана и физического пространства совпадают. Монитор кажется приближенным, увеличенным фрагментом позади него расстилающегося, реального горизонта. Он кажется тем окошком за границу обозримого, в которое ты всегда тянешся заглянуть. Подзорной трубой корабельного капитана.
          Это свойство положения монитора в пространстве изрядно усиливает выразительность виртуального его содержимого - непрерывно подкладывая под него фактурную, осязаемую канву реального мира.

          Вот тут мне стало интересно: а в какой конкретный образ ещё способно было бы моё воображение одеть абстракт, положенный в основу геометрии монитора, еслиб не располагало материалом толкиеновских книжных обложек и постеров экранизаций? -И тут, дождавшись своей очереди, в мозгу спроецировалась картинка:
          Пётр I на картине В. Серова, стремительно шагающий строящейся набережной - ртуть движения. Внутрений знак образа: чёрная точка, мечущаяся в белом листе; или энергичная клякса, разбрызгавшая набережные и "першпективы".
          То есть снова решительное шагание из глубины перспективы напрорыв к зрителю, натаран экранной плоскости изнутри. Только место мага заступил самодержец. -Интересная смена черт в фотороботе архетипа.

          Ну, и последним штрихом - вебка. Девайс не самый мной любимый, но в нашей истории занятый: трогательный трёхногий паучёк-наблюдатель, осторожно вставший передними лапками на коробок (кажется, с дискетами). Медлительный большеголовый одноглазик. Прилежный и безтолковый помощник - безконца его нужно было подправлять.

          Сейчас аутентичный фрагмент питерской жизни разместился внутри моей реальности, как отражение в чьём-то зрачке. Я старался получше рассмотреть его. Но вместо этого замечал, на меня направленный, взгляд моей собственной жизни. И всё меньше понимал, которой из них двоих следует мне удивляться.

* * *


          Наконец явился мой собутыльник. Привёл ещё одного бывшего своего однокрассника.
          Рыжий, некрупный, худой юрист, в очках "а-ля Троцкий". Глядел больше себе на колени, как со стыда, или как заблудившийся в сумрачном лесу жизни. Но иногда, неожидано и вупор, вскидывал узкие чёрные отверстия глаз так, что в воздухе пробегал холодок с запахом металла и возникало чувство, будто цветы закрываются и птицы смолкают, как перед грозой.
          Мы представились друг другу точно так же, как это бывает в реале, исключая лишь рукопожатие. Были у меня кое-какие дела, в которые Вовка настойчиво лез. Теперь он решил подключить и этого типа.
          После ненужного краткого разговора они надолго уединились от меня и что-то обсуждали. Это показалось мне грубым. Наконец Вовка вернулся, уже один.

          Попойка возобновилась. Но теперь в нём, даже пьяном, действовала чья-то воля, навязывающая мне роль, которой я не хотел.
          Странно, с каким упорством некоторые люди стремятся принимать дружелюбие за безволие, будто провоцируя на обратное. Или как в формальной любезности желают находить подобострастие, выворачивая ситуацию в абсурд.
          Если поначалу мы сидели с собутыльником, как пара пацанов по двум сторонам сточной канавы, и пускали бумажные кораблики пьяных иллюзий, то теперь в канаву настырно полез, давя лягушек и пугая головастиков, вполне железный пароход неприятных деловых предложений. Визави казался искренним и наивным - он веселился, пил и валял дурака, но при этом какая-то его часть наблюдала за мной и настырно толкала разговор в неприемлемое для меня, и неуместное для попойки, русло. При этом контролировать меня он не мог, пил черезчур, а коварства шил белыми нитками.

          Грустное ощущение неподлинности, как шило мешковину, проткнуло атмосферу общения.
          Шутки, дым, галдёж, эмоции вдруг сделались ненужными и чужими. Иллюзия полудетской близости тотчас же спала, и связующий нас воздушный туннель остекленел. Мне осталось лишь наблюдать визави, спазмирующего внути своего кинескопа.

          На самом деле, к призрачности окружающих меня отношений я давно привык. Общаться с миражами даже удобно: они не закрывают горизонта. Но иногда призраку вздумывается огустеть. Самым некультурным образом он, набирая, как туча, плотность, отнимает твои свет, воздух, простор. Притом, давящий на тебя нахальный призрак совершенно забывает, что единственным его привлекательным качеством была именно его полубезплотность. Что хорош он был лишь в роли приоткрытой форточки, пропускающей воздух и свет.

          Я потерял интерес к переднему плану. Поверх монитора, взгляд устремился за окно, в весенние дали, в расцветающие поля, стало думаться о французских трубадурах...
          Вовка ещё как-то чудил, метаясь между безкорыстными юродствованиями и житейскими ухищрениями. Всё это было дежавю - его эмоциональный экстаз уже миновал.

          Я напился. Попойка, поманившая чем-то радужно-небудничным, привела к бездарной житейщине. Рабочий день пропал.
          Наконец Вовка принялся хватать с сушилки, комкать и запихивать в сумку футболки. Явилась его жена, он крикнул "шухер", и мы быстренько распрощались.

* * *


          Оставшись в одиночестве, я попытался взяться, наконец, за работу. Это оказалось невыносимым: вино полностью расслабило меня, а работа требовала внимания и аккуратности. Складываясь, эти воздействия давали эффект палки, воткнутой в колесо. Против моей воли в работе появилась гадкая небрежность: материал отталкивал мою руку, а я не мог вложить в пальцы любовь и уважение к нему. Я убедился, что в таком состоянии могу лишь халтурить. Даже мысль об этом казалась мне отвратительной. Я закрыл Фотошоп. Это был первый и последний раз, когда я пытался работать пьяным.

          - И что делал потом?
          - Может сразу спать лёг, а может сперва музыку слушал.

          Тогда "под это дело" я, не первый уже год, слушал mp3-шки русских толкиенистов, нарытые в "Арде-на-Куличках"8.
          Слушание музыки было удовольствием мучительным - будто безконца комариный укус расчёсывал. В ту пору я только начинал, благодаря аниме, понимать, что эмоция чувству враждебна. Что эмоция это чистый аффект, реакция на предмет, оценка. Тогда как чувство, это проникновение в предмет, принятие и познание его изнутри. Чувство родственно мысли и чуждо эмоции.
          Понимание, что от эмоций надо уходить вовсе, уже явилось, а навык всё задерживался. И я продолжал совершать безсмысленную работу, пия вино, переживая и будоража себя песнями.

* * *


          Наутро звонит, не дождавшийся обещанной продукции, бос.

          - Я ничего от тебя не получал.
          - Весь день вчера я пьянствовал с приятелем и ничего не сделал - выложил я правду с откровенностью ребёнка, заявляющего папочке аварию.

          Он не был шокирован и не упрекал, только, поддав в голос серьёзности, удостоверился:

          - но завтра-то будет?

          Я горячо заверил. Ибо к работе тогда относился по-рыцарски.

          Сейчас я замечаю, что бос не контрастировал со вчерашней попойкой. Что-то в нём продолжало её, как отзвук. Он был такой же, как мы с Вовкой - фантазёр и воображала. Разве что, ему не хватало самоиронии: как девчонка кареты-кринолины, выдумывал он себе таланты-достижения. Боссом в фирме была жена.
          На ту пору мы оба, шеф и я, плыли под парусами иллюзий: он верил, что чудо-технологии сделают за него бизнес, а я, что способности и честность сделают за меня карьеру.
          Все наблюдения эти регистрировал некий, скрытый внутри смущённого и встревоженного тогда моего сознания, самописец. Это только теперь нашёл я его и прослушал.

. . .


          Мучимый совестью, загрузил я комп и сел за Фотошоп. Ни один документ ещё не был открыт. Кульминация всей этой истории наступила внезапно, не дав и секунды на размышления. И, как выяснилось вскоре, на годы изменив мою жизнь.

          Странно, но самое важное событие истории возможно рассказать лишь вкратце - оно как будто лишено подробностей.
          Я посмотрел в пустое тёмно-серое окно редактора... этот цвет всегда вызывал у меня нелепое ощущение, будто видишь зачем-то подкладку чужого плаща... цвет главного окна был единственной странностью любимой программы... как например у изящной барышни - грубый отцовский чих... Я заглянул в свои мысли, собираясь представить порядок предстоящей работы...

          И вдруг, к собственному удивлению, обнаружил у себя в голове -будто нежданный сюрприз под подушкой- готовый план, как автоматизировать мою, столь тщательно подготовленную для работы вручную, технологию на 80%. Путём дописания новых экшенов и соединения их с прежними в единую программу.

          Эта идея явилась для меня полной неожиданностью. Не вполне ощущая реальность происходящего, тут же записал я эти экшены, красиво и аккуратно. Проверил - всё работает.
          Вскочив взволнованный, принялся я расхаживать по комнате, в тусклом свете серого утра, среди безпорядка, с кружкой чая -вина уже не осталось- в руке.

          Следующее событие произошло немногим позже, во время сидения в санузле - о чём я, в устных рассказах, застенчиво умалчивал. К тому моменту моё волнение немного улеглось, мысли успокоились.

          Утреннее озарение позволило записать набор команд, создающий из картинки форму, вроде коробочной развёртки. То есть пристыковывание к сторонам и углам картинки её же отражений. И действия эти обходились без вычислений.
          Прочие же 20% технологии оставались на долю ручной работы потому, что требовали ввода значений, отвечающих переменным условиям. Речь о создании ретушь-заплаток, визуально сглаживающих те самые стыки.
          Как создавать заплатки, мне было совершенно ясно: скопировать идущую вдоль стыка узкую полоску пикселей пристыкованного слоя, передвинув, поместить над стыком и немного растушевать.
          Но я не знал, как сообщить экшену координаты для копирования участков пристыкованных слоёв, положение которых менялось в зависимости от формата исходной картинки.

          Дело в том, что экшены - не язык программирования. В них нет, например, операций с числами - ничего нельзя посчитать. Нельзя оперативно задать значение. Они лишь слепо записывают твои действия. А воспроизводя их, не считаются с изменившимися условиями.
          Различие между программой и экшеном такое, как между живым телефонным оператором, приспосабливающим свои ответы к твоей ситуации, и автоответчиком, предлагающим обратное.

          На радостях, что 80% работы уже в кармане, я совершено перестал безпокоиться о времени. Я расслабился и стал играть с приблудившейся мыслью: а нельзя ли и создание заплаток автоматизировать? Не веря, что это возможно, фантазировал я, любопытства ради.
          Долго пофантазировать мне не удалось: идея, лишь повода ждавшая, ударила в сознание.

          Думая о логике Фотошопа, упёр я взгляд в белые квадратики кафельной плитки. И вдруг увидел в них, как в тетрадке по клеточкам расчерченный, способ поставить сам фотошоповский слой на роль вычислителя и переменной...
          Но как-то некрасиво трансформировать саму картинку лишь затем, чтобы высчитать участок возле её границы...

          - А помнишь, не используемую тобой, функцию "трансформировать выделение"..?

          И тут в голове вспыхнуло, как автоматизировать технологию на 100%! Меня аж качнуло, как на карусели.

          Ощущая лёгкое головокружение, подбежал я к компу, сел за Фотошоп и переписал свою программку, не ленясь, с самого начала.
          Проверил - работает.

          Оставаясь в пыльной прокуренной комнате, я на какой-то миг почувствовал себя по ту сторону немытого оконного стекла. Я ощущал открытый воздух, ветер и голубую высь осязательно, кожей. Меня мчало в синий майский простор. Так моё сердце узнало, что чувствует ласточка, кувыркаясь в воздухе.



          Послесловие


          Нащупывая основную технологию производства, заботишся лишь о создании, не важно, какой ценой, качественного продукта. На этом этапе рано думать о возможностях автоматизации, таящихся в созревающей методике.
          Создание основной технологии и её рационализация - два несмежных процесса. Они следуют поочерёдно. И есть между ними некий люфт, секундная остановка мышления. Если вспомнить, всем моим озарениям, инсайтам, прорывам понимания предшествовал такой глоток ментальной пустоты.
          Попойка отделила завершённый этап создания технологии от поспешного применения её на практике. И, вынужденно встав на паузу, мозг увидел прекрасную возможность превратить найденные методы в компьюторную программу.

          Теперь не только дневную, из-за попойки несделанную работу, но и недельную, и месячную, программа -вжи-и-ик- и выполняла сама, пока я мечтательно разгуливал по комнате. Теперь я мог месяцами получать от боса работу и, выполняя её за считанные минуты, горько жаловаться на труды непосильные. Но это счёл я слишком скучным и отдал босу программку. Мне хотелось новых задач, хотелось изобретать. Чтобы снова испытать тот восторг, то чувство полёта.



          Примечания:


          1 Время описываемого события (начиная с получения DVD) - 17-20 мая 2006 г.[ к тексту]

          2 Лина Инверс - харизматичная главная героиня комедийно-фэнтезийных аниме сериалов и фильмов из серии "Slayers".[ к тексту]

          3 Экшены - Actions, средство автоматизации работы в Adobe Photoshop, макрокоманды.[ к тексту]

          4 "Хроно крузейд" - "Chrono Crusade" или "Крестовый поход Хроно" - аниме сериал с христианскими мотивами в сюжете.[ к тексту]

          5 Честертоновский Франциск - герой книги Г. К. Честертона "Св. Франциск Ассизский".[ к тексту]

          6 Петропавловка - Петропавловская крепость в Санкт-Петербурге.[ к тексту]

          7 Петроградка - Петроградская сторона, исторический район в Санкт-Петербурге, на правой стороне Невы.[ к тексту]

          8 Арда-на-Куличках - один из старейших российских сайтов, посвящённый произведениям Толкина.[ к тексту]
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"