Он стоял у большого окна и смотрел, как город постепенно гасит огни. Один за другим, они исчезали со зданий, оставляя только сиротливые фонари вдоль узких улочек. Он знал, что, как всегда, когда погаснет последнее окно напротив, ему придется обернуться. А за спиной его дожидалась темнота. Он боялся ее, но не мог от нее уйти. Вот уже шесть лет как он ушел в отставку, вот уже шесть лет как он боялся темноты. Точнее, не самой темноты, а того, что она таила в себе. Того, что приходит с темнотой.
Он смотрел на последнее окно с болезненной надеждой, с которой приговоренный к смерти встречает рассвет. На его памяти было всего несколько счастливых ночей, когда одно из окон в доме напротив не гасло всю ночь, и он мог всю ночь наблюдать за ним, смотря на игру теней, и пытаясь угадать, что же происходит за ним. Празднует ли там что-то лихая молодежная компания, или напротив - болеет, и от того плохо спит, маленький ребенок, заставляя родителей нервно сидеть на кухне держась за руки... Но он тогда был счастлив. Всю ту ночь он был не один. И одиночество, этот жестокий, но трусливый зверь не смело подкрасться к нему и вонзить в позвоночник свои острые клыки.
Внезапно, сломав тонкий лед надежды, последнее окно в доме напротив погасло. Как всегда, он ощутил ЭТО как предательский выстрел в спину. Он вздрогнул и отошел от черного и мертвого провала. В темноту. Теперь оставалось только ждать, когда придут Они. Или Оно. Был ли это единый многоликий демон, изводивший его каждую ночь, или действительно за каждым лицом скрывалась живая душа - он не знал. И не хотел знать. Это - было неминуемо как смерть. Не было ни одной ночи, когда он оставался один с тишиной, и они бы не приходили.
Когда это случилось в первый раз, Он испугался. Он и сейчас боялся их, но не настолько. Уже не настолько. А тогда, он начал пытаться избегать темноты, но, оказалось, что свет в комнате не спасал от нее. Город был погружен в тьму и она просачивалась из всех углов, словно армия тараканов. Тьме было наплевать на слабые потуги электрической лампочки защитить хозяина дома. А вместе с тьмой приходили Они. Невзирая на свет и громкую музыку, которую он иногда включал. Музыка только мешала им говорить, и тогда они просто молча смотрели ему в глаза, а это было еще хуже. Потом он решил уходить от них в бары и многочисленные, как сорняки, ночные клубы, но тут же понял, что тем самым он предает самого себя. Они ждали его дома, смотря укоризненно в отражениях в бокалах и зеркалах баров. Их глаза мерещились везде. И Он возвращался домой.
Он боялся тех, что приходят во тьме, но не мог себе позволить отнять у них ни одной драгоценной минуты их жизни.
Он стоял на середине комнаты, вытянувшись, как новобранец на плацу, и ждал...
Он невольно оглядел ту маленькую комнату, что позволяло иметь его скудное пенсионное обеспечение. Скользнув по кое-где облупившимся стенам, взгляд остановился на старом дубовом шкафу, оставшемся от старых хозяев. Он усмехнулся своим мыслям, но, уже предположив, что сегодня будет особенная ночь, все-таки, подошел и достал из него мундир.
Мундир все еще сидел на нем как влитой. Время не сумело согнуть гордо распрямленные плечи. Посмотрев в зеркало на дверце шкафа, он отметил что даже аксельбанты до сих пор не потускнели. Он поправил орденские планки и два знака с другой стороны, говоривших о двух ранениях, что он перенес. Одно тяжелое и одно легкое, которое, как это ни парадоксально, болело иногда невыносимо, особенно в дождливую погоду, как бы напоминая обстоятельства, при которых оно было получено (и тогда начинала болеть не только старая рана в ноге но и душа). Более тяжелое ранение так и не напомнило о себе ни разу с момента выписки из госпиталя.
Он также достал из ящика стола кобуру. Расстегнув ее, извлек блестящий пистолет и лишний раз протер его специальной бархоткой, лежащей рядом в столе. Особенно тщательно он протер надпись рядом с рукоятью.
"Генералу Джону Найквисту в благодарность от правительства Соединенных Штатов" - было выбито на вмонтированной в корпус латунной табличке.
Интересно... почему там написано "от правительства" а не "от народа", вдруг с болезненной остротой резанула его шальная мысль, которую он тут же поспешил прогнать, словно она могла ускорить ИХ приход.
Джон подошел к бару и плеснул себе виски. Пригубив, поморщился - виски было дрянным, как всегда в последние годы. Иного он себе позволить не мог. Нет, он бы еще мог понять причину своего нищенского существования, если бы на пистолете было выгравировано "от народа". Но от благодарного правительства можно было ожидать большего, подумал он, и тут же устыдился своих мыслей. Разве он служил ради денег? Ради пенсии? Или, черт побери, разве он воевал ради правительства?. Так почему же теперь он остался в одиночестве среди якобы благодарного народа, почему единственные, кто хочет поговорить с ним это те, кто приходит в темноте?
Внезапно он почувствовал Их присутствие сзади, но заставил себя еще раз пригубить виски, а затем уже медленно и с достоинством обернутся. Около окна стояла молодая девушка в белом. В темноте он не мог различить ее лица, пока она не шагнула вперед и луч луны, отраженный от зеркала не упал ей на глаза. Теперь он мог видеть ее безжалостно глубокие светлые глаза, с затаившейся в глубине бурей, чуть сощуренные от слов, готовых сорваться с ее изумительно красиво очерченных губ, и которые он уже чувствовал, бегущим ознобом по позвоночнику.
--Я пришла только взглянуть тебе в глаза. Я не могла уйти, не сделав этого, - глухо прозвучал ее голос. Он попытался вспомнить Кто и Когда.
--Я не могла предположить, каким ты можешь быть, продолжала она не отводя глаз, чуть сильнее заблестевших то ли от слез, то ли от ярости. - Каким может быть столь хладнокровный и расчетливый убийца, распоряжающийся чужими жизнями с той же легкостью, с которой когда-то мог сорить деньгами.
Он вздрогнул. Как всегда. И опять попытался вспомнить Кто и Когда. Наверное, Вьетнам.
--Еще мне всегда хотелось понять, что ты думал тогда, когда отправил моего Пола на смерть. - Ее слова щелкали четко и отрывисто, словно удары бича.
Он вспомнил. Пол Ронсон, рядовой из его роты. Он помнил всех. И живых, и особенно - мертвых. Действительно это был Вьетнам. Он отправил тогда двоих. Пола и Чанга. Меньше чем двоих отправлять на почти верную смерть было нельзя. По одному не посылали никого. А эти двое, почти новобранцы, не вполне понимавшие, на что идут, были не единственными сыновьями в семье. Это было главным критерием, по которому он выбрал именно их. Высокий светлый парень скандинавских кровей и маленький темноволосый азиат. Таких непохожих побратала в тот день старуха с косой.
Он мог бы рассказать девушке о том, что был приказ - разведкой боем раскрыть огневые точки на высоте, и обнаружить возможное местоположение группировки вражеских войск в низине рядом. И он его выполнил. И когда авиация накрыла и позиции на высоте, и раскрывшую себя роту вьетнамцев, он смог без препятствий и без потерь провести свой отряд в заданный район. Если бы они начали прорываться сразу, или брали бы высоту боем, то жертв было бы куда больше двух. До последней минуты он тогда надеялся, что та пара, посланная вызвать огонь на себя, вернется, Пока не услышал, как на высоте заухали минометы, а внизу не раздались звуки автоматной стрельбы.
--Молчишь? Тебе нечего сказать в свое оправдание? Да я уже слышала все ваши высокопарные фразы о том что мой Пол геройски погиб, защищая интересы американской нации, погиб, выполняя свой долг. Только не было там, на этой проклятой выжженной земле ни у него, ни у меня никаких интересов, там, куда послали его вы, теоретики войны, - с надрывом прокричала она, а затем спокойно и тихо добавила, - А ты спокойно послал его на смерть. Это платье висело в моем шкафу потому что мы должны были пожениться после того, как он вернется. Я верила. А ты... ты убил его и меня.
Она подняла ладонь и смахнула слезу, блестевшую в темноте. Запястье попало в луч света, и он увидел широкий страшный шрам на руке. А девушка словно читала его мысли.
--Да! Ты убил двоих - его и меня, - крикнула она в тишине, - Я вскрыла себе вены в тот же вечер когда получила похоронку. Будь ты проклят убийца! - крикнула она и шагнула назад во тьму.
Несколько минут Джон стоял в тишине, нервно сглатывая.
--Жалко я не увижу твою мать - раздался пожилой голос из угла слева.
На сей раз, он резко обернулся. Там стояла уже немолодая женщина в черной вуали. Джон возблагодарил Бога за то, что не видит ее глаза.
--Мне всегда хотелось узнать, что за матери рождают убийц.
Она сделала несколько шагов вперед, чуть слышно пошелестев длинным черным старомодным платьем, и плавным движением руки, в котором чувствовалась былое достоинство и величие, откинула вуаль. Глаза у нее были совсем светлые, словно выцветшие.
--Скажи, когда ты оставил моего мальчика умирать там, вместе с другими, ты думал ли о том, что у него есть мать? Задумался ли ты тогда, что будешь смотреть мне в глаза. Что ты тогда ответил бы мне, и что ты ответишь мне сейчас?
Слова застряли у него в горле. Он опять, конечно же, сразу же вспомнил, о чем идет речь. Вспомнил, как выходили из окружения, и как отдавал приказ командиру роты остаться прикрывать отход до прихода помощи. Тот тогда сразу понял все, но не моргнул и глазом, и смог внушить солдатам веру, мужество и надежду. Та рота несколько часов прикрывала отступление двух полков, которыми командовал Джон.
Он тогда уже командовал полками...
Ценой одной роты он спас два полка. Ценой сорока солдат. Они смогли сдерживать в сотню раз превосходящие их силы несколько часов.
Он мог бы все это сказать... Но опять промолчал, глядя ей глаза. Как объяснить все это матери?
--Тебе не понять, - прошептала она, - тебе не понять. У тебя никогда не отнимали детей. Ты весь посвятил себя войне. Твоя мать, возможно бы поняла меня. Если бы она была жива сейчас... Мать убийцы... Она бы отреклась от тебя.
Дама резко повернулась и уплыла в темноту, быстрыми нервными шагами, под шелест старомодного платья.
Наверное, она умерла в восьмидесятых, вдруг возникла у него мысль. Или раньше...
К нему никогда не приходили живые.
Он застонал, сжав болезненно пульсирующие виски, и опустился на кровать. Стон эхом повторился среди почти голых стен...
Кто-то сел на кровать рядом. Он поднял голову и ожегся взглядом о те глаза, что почти каждую ночь снились ему тогда, во Вьетнаме... И много ночей после.
Маленький вьетнамский мальчик лет десяти уже отвернулся. Сидя рядом он смотрел перед собой, слабо покачиваясь взад - вперед. И говорил, как ни странно, по-английски, тихим монотонным голосом.
--В тот день мама попросила меня отнести в соседнее селение, дедушке Йи вяленое мясо, что брат добыл на охоте позавчера. Она аккуратно завернула его и положила в корзину, которую я уже одел на спину. Потом повернула меня к себе лицом, наклонилась и поцеловала в лобик, сказав, чтобы я берег себя. Выходя из хижины, я украдкой взял автомат брата. Все мужчины у нас ходили с автоматами и я так хотел походить на них, отважных воинов. Селение было недалеко, и брат не заметил бы что автомата нет, так как еще не успел бы проснуться после ночного похода. Я стащил автомат и побежал в лес. По пути я воображал себя отважным воином, самым сильным и ловким в селении. Я перебегал от куста к кусту и целился в воображаемых врагов. Это ничего, что автомат был не заряжен. Враги тоже были воображаемыми. Я проскочил очередной куст и выбежал прямо к тебе. Я страшно испугался тогда. Ты тоже испугался, наверное, и убил меня.
Мальчик замолчал.
Перед глазами Джона всегда будет стоять та сцена, сколько бы смертей он не повидал.
Он услышал шорох ветвей и обернулся. Его больше года готовили к войне на всевозможных полигонах, когда справа и слева выскакивали картонки с нарисованными на них воображаемыми врагами с автоматами в руках. Они хотели, чтобы он действовал инстинктивно. Будешь думать - умрешь, говорили ему. Из него делали машину для убийства: увидел - убей раньше чем он тебя.
И тогда, когда он в первый раз увидел направленный на него автомат, инстинкт сработал идеально, надолго опередив реакцию разума, и он нажал на курок.
Потом он каждую ночь просыпался от того что ему снились эти детские испуганно раскрытые глаза умирающего ребенка.
Джон закричал один в тишине, упал навзничь на кровать, выронив пистолет, который, оказывается, все это время судорожно сживал в руке. Теперь он лежал пред глазами. Такой блестящий и безукоризненный. "От правительства Соединенных Штатов". Не от народа... Не от народа, который не имел ничего общего с теми войнами, в которых он участвовал и которые вел. Людям это было нужно ровно настолько, насколько ждущему в камышах тигру интересен белый медведь, находящийся от него на другом конце земли. Это было необходимо только горстке извращенцев, одержимых манией, во что бы то ни стало удержать власть, и по недоразумению, именующих себя правительством.
А люди... люди только гибли на тех воинах... и приходили ночами...
Он ощутил сильнейший приступ омерзения к себе, чувствуя себя скальпелем в грязных руках маньяка убийцы, которого он ошибочно принял за хирурга. Из какого-то странного, почти мазохистического чувства, он решил припомнить, кого же он убил в последний раз... перед отставкой.
Он вспомнил, и ему стало чуть легче. Урус Ахмет Абдар. Террорист, входивший в десятку самых кровавых, взорвавший и убивший больше сотни людей только собственными руками, объявивший террористическую войну НАРОДУ Соединенных Штатов. Последним своим приказом перед своей отставкой Джон послал ракету класса земля - земля в тот дом в лагере террористов, где по данным радиоперехвата скрывался Ахмет... Он спас от смертей много потенциальных жертв...
--Ты ведь не знал тогда, что этажом ниже жили мы с братиком и с Люси, сказала маленькая девочка, сидевшая темным комочком под подоконником, гладя свою тряпичную самодельную куклу по головке. - Ты просто послал на нас ракету.
Джон опять страшно закричал, откидываясь назад, вложив в этот крик все свое отчаяние, одиночество, безысходность и пепел сгоревшей надежды. Потом резко сел на кровати, схватил пистолет и прижал холодный металл к больному виску. Он больше не мог это выносить. За все эти годы он ни разу не услышал слов благодарности за то, чему посвятил всю жизнь. Только табличка на пистолете, который ему подарили в связи с отставкой. " От правительства Соединенных Штатов".
Раздался громкий хлопок, и выбитая ногой дверь упала на пол. В дверном проеме, в странных лучах яркого света, стоял Джек.
--Привет, старина, - широко улыбнулся он и вошел в комнату.
Джон без выражения посмотрел на него. Это было второе по величине, после малыша-вьетнамца, пятно на его совести от которого он просыпался ночами в холодном поту, еще задолго до своей отставки.
--Я боялся опоздать, Джонни, - Джек, улыбаясь, подошел к нему и опустился рядом на корточки. - Боялся опоздать сказать тебе "спасибо".
Джон вздрогнул.
И вспомнил.
Он всегда это помнил с ужасающей отчетливостью, подарившей ему не одну бессонную ночь.
Он тащил Джека тогда более двух суток. Тот редко приходил в сознание. Страшная рана в области живота почти уже не кровоточила, но Джон боялся, что началось заражение крови. Он уже двое суток пробирался через кромешный влажный ад болотистых джунглей, сквозь грохот минометных разрывов, уходя от погони, которая все это время как заколдованная шла наступая им на пятки. К вечеру второго дня Джек пришел в себя. Они как раз вышли к большой реке. Им оставалось только сплавится вниз по реке... там могли встретить свои. Сзади опять раздались пока еще далекие голоса преследователей.
--Джонни, брось меня здесь - вдруг очень отчетливо проговорил Джек.
--Еще чего удумал, - процедил Джон сквозь зубы, пытаясь прогнать усталость и сообразить какое-нибудь плавсредство для Джека.
Он злился скорее от усталости, и это помогло найти еще немного сил, чтобы взвалить товарища на спину и неровной походкой начать входить в воду.
Сзади вдруг раздались сухие щелчки выстрелов и Джона резко развернуло и бросило в воду. Через мгновение резкая боль пронзила ногу и ключицу. Он резко вздохнул от боли, и вода проникла в бронхи. Он закашлялся и захлебываясь попытался резко выскочить из воды, но застонал от боли и опустился на четвереньки.
Джек лежал у самого берега, на мелководье, в каких-нибудь шести шагах, судорожно глотая воздух, запрокинув голову. На его ключице, справа расплывалось новое пятно крови. Джон попытался приподняться, чтобы добраться до напарника, но боль в колене, до этого ненадолго отступившая от шока вдруг снова раскаленной иглой пронзила все нервы и он упал снова. Голоса из леса стали громче и ближе, но выстрелов больше не было. Видно их решили взять живыми... Или думали что они оба уже мертвы.
--Джонни, - прохрипел Джек - иди один. Теперь ты меня не донесешь. Да и я не доживу. - Розовая пена выступила у него в уголках губ.
--Нет Джек... - Но Джон уже понимал что тот прав. Он почти не чувствовал руки, и даже ползти, подтягивая товарища одной рукой он не мог.
--Да, Джонни... Да... Но прошу тебя, не оставляй меня им живым. Я очень тебя прошу... - Джек закашлялся кровью...
Смахивая слезы и размазывая кровь по лицу Джон достал пистолет.
--Джонни, - улыбнулся напарник, - спасибо. Мы еще увидимся.
Раздался выстрел...
--Спасибо тебе друг, - повторил Джек, сидя на корточках напротив кровати. - Ты тогда здорово помог мне. А теперь я вернулся, как и обещал, чтобы помочь тебе. Чтобы тебе не было одиноко в такую минуту. На этот раз я уже поведу тебя. И никогда не брошу - как и ты никогда не бросал меня - Джек похлопал генерала по спине - пойдем, друг.
Они встали, и генерал, ведомый своим боевым товарищем, подошел к открытой двери, из которой по комнате разливались лучи света. Лучи разгоняли темноту, которая уже потеряла над Джоном всю власть, впрочем, как и весь остальной мир.
Так, ведомый своим напарником, генерал Джон Найквист ушел из своей комнаты.