"Как же я голоден! И давно уже! Впрочем, был ли я когда-то вообще сыт? Я не помню. Может, когда-то, раньше? Год назад, или два, или пять? А может - сто? Кто его знает... сто лет голода! Смеюсь. За сто лет к этому можно даже привыкнуть, да... Солнце давно уже спряталось за стеной ближнего леса, и звездочка, что первой загорается в вечернем небе, сияет вовсю. От реки ползет туман, клубится серой куделью над заливным лугом, и алой зарницей вспыхивает сквозь прядки тумана дальний костер. Ясно, мальчишки коней в ночное выгнали... эх, рвануться бы туда, к ним, но - нельзя. Там огонь... Деревня чуть дальше, в низине, разлеглась себе у реки, будто сытая буренка. Смотрю, и чудится: на кострище похоже! Дома - груды черного уголья, и огоньки в окнах гаснут, как сполохи на головнях. Сельчане - они свечи зазря жечь не станут, пожалеют-то. Попасть бы туда, да наесться до отвала, но... в деревню мне тоже хода нет. Проверял, знаю. Лес остается? Вон он, темнеет вдали неприветливой стеной. Там огня нет, но и места мне тоже нет. Только сунусь - разорвут лесовики в клочья. Не любят они нашего брата, ох, не любят. Опять же, пробовал, знаю... Остается одно: ждать. Я вытянулся над дорогой, вглядываясь в сумерки, укутавшие тракт. Может, какой ни есть путник покажется? Или кибитка почтовая? Или купчишка расторговавшийся домой поспешать будет? Или хотя бы калики перехожие? Ни одного путника! Как назло! И этот еще, шепелявый, чтоб ему провалиться! Тоже нейдет, как будто пропал совсем. А ведь бормотал, угодливый, когда уходил в деревню: - Та рашшлабся, не перешивай. Я шкоро обернушь! Укрут мешкать не штанет! Раж - и готово! Жди, штарина, приташшу мяшка, живенького, шладенького!"
Морок привстал, настороженно огляделся по сторонам. Пусто, тихо, даже живность степная притихла. Чуют, видимо, что он, Ырка, на охоту вышел. Боятся! И правильно делают, что боятся. Он, когда голоден, не шибко разбирает, кто и где. Выпьет кровь из любого, кто под руку подвернется, в поле зазевается, на ночь не укроется к огню поближе. Ну, или в лесу дремучем не успеет схорониться. Потому что над лесом Ырка не властен; там свои душегубы живут-поживают, заблудшую душу поджидают. Да и потом... чего уж там... в общем, боится он леса. С тех самых пор и боится, как порешил сам себя в лесу этом распрекрасном. Повесился на суку, дурак, от несчастной любви! Эх, Люба-Любава, глаза зеленые, русалочьи! Любил ведь ее, замуж звал, даже колечко подарил - зеленое, под цвет глаз. Разве ж знал тогда, что с ним будет? Поп говорил - кто себя жизни лишит, век в аду гореть будет. Враки! Не знал он, душа неприкаянная, когда петельку на суку прилаживал, что станет Ыркой, сгустком тьмы, ночным духом, ужасом перехожих и пугалом малых детей. Не знал, что суждено ему вечно скитаться вдоль дорог в чистом поле, не смея ступить ни в лес, ни в деревню. Не знал, не ведал. Искал покоя и избавления от страданий, нашел вечное одиночество и вечный неутолимый голод...
- Баю, баюшки, баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и укусит за бочок... Мамка тоненько, заунывно, тянула нудной припевкой колыбельную Федюшке. Трещала лучина, похрапывал уставший за день отец, сверчок за печкой принялся пилить свою песенку. Было скучно. Спать не хотелось ни капельки! Улька повертелась, почесала коленку, помечтала о прянике, что обещал купить отец на престольный праздник. Нюрке тоже, поди, купит. Вот бы выманить у нее пряник-то! Может, сменять будущее угощение на колечко? - Нюрка... - шепнула Уля, но младшая сестра уже сопела ровно и сонно. Тогда Улька осторожно протянула руку под овчинным кожухом и щипнула младшую сестренку, спавшую рядом, за бок. Та ойкнула, да слишком громко; дернулась спросонья в сторону, толкнула спавшую тут же, на печи, бабку, старуха заохала, раскашлялась, младенец, только было замолчавший, вновь разразился писклявым воплем. Сердито заворчал отец: - Угомонитесь, наконец, бесовы девки, не то в сенцах спать будете! - Это Улька! - заныла Нюрка. - Это она щиплется! - Уа-уа-уа! - надрывался грудничок. И поверх всего, хрипло, булькало бабкино: "Кха-кха-кха-кха-кха!" Мать, с красными от недосыпу глазами, раздраженно оттолкнула люльку, вскочила и, ухватив Ульку за рубашонку, стащила с печи. Распахнула дверь в сенцы, сердито пихнула туда дочку, сказала усталым голосом: - Тут спи, коль тебе неймется! Ничего, не зима, не смерзнешь! - Не буду я тута спать! - волчонком вызверилась Улька. - Да куда ты денешься? - К тетке Марфе сбегу! - Давай, топай! - мать сердито подбоченилась. - Храбрая нашлась! Забыла, кто ночью по дворам шастает, всех неслухов в мешок сажает? Иди-иди, прямиком к Укруту и попадешь! Бухнула дверью, ушла в избу. Ульянка всхлипнула и сказала сердито: - А вот и уйду. Завтра глянешь в сенцы, а меня и нет! Вот! Будешь потом плакать! А Укрутом своим Нюрку пугай! Выскочила на крыльцо - и замерла нерешительно. Ночь темная, звездочек нет, туман от реки наползает, да куст калины у ворот ветки тянет, будто схватить ее хочет, листьями шуршит-шепчет: - Шмелая девошшка, шладкая... Улька поежилась опасливо, вглядываясь в темноту. - Митька, дяди Петра который, вчерась в ночное ездил, и никакой Укрут его не забрал, - дрожащим голоском пробормотала девочка. Помялась с ноги на ногу. - Нету его. А тетки Марфы изба - вон, через дорогу. И припустила, мелькая босыми пятками, к воротам, и дальше - мимо куста калины, да к соседскому дому...
- Вот, принеш! Как обешшал! Девшонка шама в руки кинулашь! Довольный Укрут вывернул мешок, и в траву у моих ног шлепнулось что-то мелкое, писклявое, в белой рубашонке, да с парой торчащих косиц. - Ма-а-а! - заорала было добыча и кинулась убегать, но Укрут, гогоча, вытянул ногу, и девочка растянулась в траве. - Вишь, живая! Бегает! - осклабился мой подельник. - И придушить не пришлошь! Прям как ты любишь - штобы тепленькую ишшо. Укрут хороший? Я даже не ответил ничего - не до того было. Голод кипел во мне мутной пеной, расплывался тьмой, слепо ища свою жертву. Сознание плыло. Я не успел опомниться, а мое жадное нутро, падкое на любую пищу, а уж тем более - на кровь человечью, уже обволакивает девчонку. Исчезли в клубах хищной тьмы кончики пальцев, погрузились в черный студень колени и локти, и жертва как-то сразу перестала дергаться - только всхлипывала и звала маму. А тьма ползла дальше, поглощая тельце, добралась до пояса, утопила в себе плечи. Девочка дернулась еще раз и обмякла. Сонно зевнула, погружаясь в темный мрак... Да, вот так, моя маленькая. Я знаю, тебе сейчас хорошо. Тепло, и спать хочется... вот и спи, малышка. Расслабься, приоткрой ротик, откинь головку русую, подставь мне шейку. Нежная-нежная шейка, мягонькая, жилка на ней чуть бьется, вокруг шейки - бечевка дешевая, на ней колечко. С камушком зелененьким - под цвет глаз. Екнуло сердце, ухнуло, зачастило. Или что там у меня сейчас вместо него? Нет, нет, нет, не может быть...
- Я Ульянка, - пробормотала она вяло, - Любка - то мамка моя, - и вскинулась, приходя в себя, забилась в страхе, захлебнулась ужасом. Прошептала: - Дяденька, отпусти... Нет, не отпустит. Тьма со всех сторон. Куда подевалось поле, тропка, тракт проезжий? Тьма вокруг, тьма поглотила Ульянку, скрутила руки, спеленала ноги, и тянется к шее темное лицо с яркими глазами, тянется, вот-вот достанет. - Мама!!! - из последних сил заорала Улька. Откуда-то издалека, будто сквозь вату, послышался смех, донесся торопливый, дрожащий от возбуждения говорок Укрута: "Ай, умница! Плачет, маму зовет, сладенькая! Ай, хорошо, ай, люблю!", а тьма... вдруг шепнула ей в ухо: - Молись... если умеешь... - Отче наш, - забормотала Улька, стуча зубами от страха, - иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя... Тут она обычно запиналась, запнулась и сейчас, мгновенно покрылась холодным потом от страха, но тут же вспомнила, как дальше: - Яко на небеси и на земли! - и затарахтела, торопясь, и проглатывая слова: - Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, и не введи нас во искушение и избави от лукавого... мама, мама, мамочка, спасибо, что научила! Творилось странное. Тьма таяла. Отступала, сворачивалась, как перекисшее молоко, освобождала руки Ульки, потом - ноги, вот и отхлынула совсем, стала темным человеком с глазами яркими, как звезды ночные. - Бежать можешь? - глухо спросил человек-тьма. Улька вскочила на ноги, попятилась, кивнула. - Беги... И она побежала. Пулей помчалась, ветром в чистом поле полетела, Пошли за ней сейчас коня резвого - не догонит. Так бежала, как никогда раньше не бегала. Только на миг мелькнули во тьме босые пятки да белый подол рубашонки, зашуршала трава, и - нет ее, как и не было, растаяла, пропала совсем...
- Ты чаво? - осторожно спросил Укрут. - Ничего, - ответил темный, - деревня рядом, добежит, не заблудится. - Ты шавшем дурак, да? - обидчиво заныл Укрут - Чево учудил? Чево шладкую упуштил? Маленькая, мягонькая, на двоих бы хватило! Жачем я топал, мешок ташкал? Чево жрать теперь будешь? - Что под руку попадется, - угрюмо сказал Ырка и сгреб Укрута за шею рукой. - Кажется, что-то уже попалось! - Меня нель... - успел пискнуть Укрут - и задергался в клубах тьмы. Дергался долго, но потом все же обмяк, обвис, истаял и, наконец, совсем растворился во тьме...
"Ну, вот и все. Кажется, теперь - уже насовсем. Без Укрута мне не прожить; да и с ним тошно было. Голод отступил. Ненадолго. Скоро я опять потеряю разум и буду думать только о еде. И чем дальше, тем больше. И у следующей жертвы может не оказаться колечка с зеленым камушком и русалочьих глаз... А ведь эта пигалица могла бы быть моей дочкой, если бы... Эх, да что там! Прости-прощай, поле чистое, дорога торная, тракт-кормилец. Здравствуй, бор дремучий, и вы, лесовики-бояре. Знаю, что не обрадуетесь мне. И никто не обрадуется. Нигде. Я ведь кто теперь? Злодей. Был Ырка-упырь, честный душегубец, а стал... на брата своего, на нечисть руку поднял, и нет мне теперь ни слова доброго, ни прощения. Только ненависть да кол осиновый в сердце. Ничего. Лешаки-то не промахнутся, и осины у них хватает".
Темный человек развернулся и не спеша пошел к дальнему лесу...