Аннотация: Мои обстоятельства сложились так, что по служебной необходимости я был доставлен ледоколом в богом забытый уголок северной земли, где находилась полярная станция.
СОВЕСТЬ
- 1 -
Волны накатываются на берег и впитываются в песок, оставляя на нем белые хлопья пены и крохотные медузы. Золотисто-багровый закат растекается яркими причудливыми линиями в разрывах между сплошными тучами на горизонте, как жидкий металл. Эти фантастически живописные разводья, освещающие бедную на краски тундру северного побережья, всю сущность которого можно выразить двумя-тремя линиями, подобны крику отчаяния заблудившегося существа - крику, который никто не слышит. Шум прибоя в бухте, акцентируемый шлепаньем волн на камнях и оживляемый приглушенными голосами гусей, иногда пролетающих мимо, подавляет все остальные звуки и с наступлением ночи становится единственным властелином в кромешной темноте. Но когда прорывается сквозь тучи Луна и втягивает за собой всю Вселенную, этот властелин отрешается от неограниченной власти и исчезает, потерявшись среди звезд.
Я сижу на камне и, как зачарованный, слежу за естественным явлением красоты, ежедневно происходящим на наших глазах и, увы, большей частью не замечаемым. Нам всегда некогда! Бесконечные разговоры и суета заполняют время без остатка, и лишь иногда, по стечению обстоятельств, остаешься вот так - один на один с природой - и пожираешь ее всеми органами чувств, как изголодавшийся хищник набрасывается на свою добычу. Это - не следствие потребительской психологии, выработанной веками, это - голод. Хронический подспудный голодомор чувств - оборотная сторона обеспеченности современного человека состоящего из одних обстоятельств .
Мои обстоятельства сложились так, что по служебной необходимости я был доставлен ледоколом в богом забытый уголок северной земли, где находилась полярная станция. Для гидрографической экспедиции нужны были данные об уровне моря, и здесь был развернут временный водомерный пост.
На камень, рядом со мной, прыгнул Сурик - черный как смоль пес. Он - своего рода аристократ на станции, потому что, в отличие от остальных собак, это - чистых кровей спаниель; кроме того, живет он не где придется, а в доме - в комнате своего хозяина. Сурик часто ходит со мной на засечки уровня моря к водомерному посту, который пришлось развернуть на значительном расстоянии от станции - в камнях на окраине песчаной косы. Мы не навязываем друг другу своих желаний, и он временами убегает от меня в тундру, где подолгу пропадает, занимаясь своими собачьими делами. Но куда бы я ни отлучился по своим человеческим делам, он меня везде найдет. Вот и сейчас после долгого отсутствия Сурик появляется рядом со мной из черноты ночи, почти не отличимый от нее, и быстро отрывисто дышит, подрагивая языком. Это означает, что пора бы уже возвращаться домой.
Я поднимаюсь, добираюсь до песчаной косы, прыгая с камня на камень, и иду вдоль нее. Слева море играет бликами Луны, как малыш в кубики, складывая из них неповторимые фигуры и тут же их разрушая. Под ногами визжит песок. Иногда песчинки, рефлектируя, ярко вспыхивают и гаснут, как звезды, мгновенья, миры..., - как отражение всего сущего: было так на самом деле или только показалось? правда это или вымысел? - не различить, и я попадаю в параллельный мир фантомных превращений. И вот уже два огромных тридцатиметровых каменных столба, которые отчетливо видны впереди в лунном свете, превращаются в неразлучных влюбленных, слившихся в поцелуе, а третий - в согбенного старика, недовольно взирающего снизу вверх на это величественное откровение вечной любви... Но Сурик, пробегая мимо, бьет меня хвостом по ноге и вновь возвращает из мира фантазий к песчаной насыпи, к шуму прибоя и к станции, которая теперь уже - совсем рядом.
Станция располагалась вблизи моря. Волны накатывались на берег песчаной косы, не доставая всего, может быть, тридцать-сорок метров до длинного, вроде барака, дома обшитого досками, почерневшими от времени и сырости. За домом в нескольких десятках метров находилась метеоплощадка и радиостанция, а чуть поодаль - небольшой двухэтажный дом с радиолокатором и аппаратурой для аэрологических измерений; к нему прилепилась похожая на сарай газогенераторная, где надувались и откуда выпускались тонкие резиновые пузыри с подвешенными приборами. Если добавить механку с тарахтящим внутри дизельным сердцем станции слева от жилого дома, баню - справа, огромное количество пустых бочек из-под топлива, два трактора да сломанный вездеход, то этим все хозяйство станции исчерпывалось.
Мое пребывание на станции - это всего лишь прогулка, а люди работали здесь постоянно. В кромешной темноте полярной ночи да в полной изоляции одна зимовка чего стоит, не передать словами. Работало на станции человек двадцать. Каждый - занимался своим делом; в работу друг друга не совались без необходимости; сходились в столовой, в кино или же за картами; более близко сходились по симпатиям. Праздников было мало.
Километрах в пятнадцати, если идти вдоль берега, был поселок, а по всем остальным направлениям лежала на сотни километров необитаемая тундра. Раз в неделю в поселок прилетал вертолет с почтой; на станцию ее доставлять было некому, и полярникам самим приходилось ходить туда время от времени. За два километра до поселка путь преграждала река, доставлявшая немало хлопот с переправой. Зимой, по замерзшей реке да на исправном вездеходе, сгонять за почтой ничего не стоило, - туда и обратно часа три-четыре уходило, не больше. Летом, доехав до реки, оставляли вездеход и переправлялись на другой берег в лодке, специально сделанной для этого, а дальше уже шли пешком. Но когда вездеход ломался, приходилось скверно; тогда рассчитывать было не на что, кроме своих двоих.
За два месяца пребывания на станции ближе всех сошелся я с радистом. Он имел привычку ежедневно ходить пешком в тундру - километров пять и обратно. За ним всякий раз следовала Чапа. Это была его собака, - в том смысле, что он кормил ее да иногда гладил острую, с торчащими ушами, голову. Небольшая ростом, она внешне смахивала на волчицу в миниатюре и была очень подвижна: если кто-нибудь из людей уходил в тундру, его обязательно сопровождали две или три собаки, и одной из них всегда оказывалась Чапа; но при этом она была единственной собакой, которая всегда сопровождала радиста в его утомительных многокилометровых прогулках по тундре.
Вообще, на станции было много собак - семь или восемь. С тех пор как старший механик приставил к углу механки нарты и забросил езду на собаках, они бродили без дела, грызлись между собой и попрошайничали. Полуразвалившиеся нарты стояли возле бани, и никто до них не дотрагивался, а собаки слонялись без дела и представляли собой, так сказать, второй уровень взаимоотношений в замкнутом коллективе станции. Возле дверей той части дома, где находилась столовая, всегда во время обеда можно было увидеть несколько собак, - вечно голодных, скулящих в ожидании милостыни и способных налету разгрызть не только кость, но, если случится, то и камень; имелись на станции шутники, которых это забавляло. Однако среди собак встречались и гордые натуры, предпочитающие стоять в стороне, когда остальные, поджимая хвосты, припадая на передних лапах и крутя мордой, бросались к человеку вышедшему с миской отбросов. Человек спускался по ступеням и давал миску только своей собаке, а остальных отгонял прочь. Чапа была гордячкой.
У каждой из собак были свои покровители среди людей, - их было больше или меньше в зависимости от индивидуальных симпатий, но бесспорно, самой большой популярностью пользовался Данила - красавец, впечатляющий своим длинным густым мехом. Наиболее усердным среди лизоблюдов был Мальчик. Это удивительно, с каким вожделением смотрел он на каждого выходящего из дверей, как подскакивал к нему, помахивая хвостом, обнюхивал руки и тут же убегал прочь, убедившись, что там нечего нет. Схваченную добычу он заглатывал молниеносно, успевая разгрызть любую крепчайшую кость налету, - чтобы не отобрали. Данила был немного покладистее, потому что у него было больше покровителей, и не нужно было затрачивать больших усилий, чтобы стать сытым; но он тоже не упускал возможности поживиться по случаю. Реже приходил сюда Брат - пес молодой и очень задиристый. Если за ним кто-нибудь гнался, то он убегал, но убегал по кругу, наполовину обратив к противнику зубы. Эта его особенность была подмечена людьми и служила одним из немногочисленных развлечений для них. Брат всегда настораживался, когда кто-нибудь делал к нему шаг с явным намерением схватить за хвост, и начинал свое бегство-нападение, рыча при этом взахлеб. Это забавляло публику. Среди других собак Брат был незаметен, как тень, но в его поведении чувствовался хитрый изворотливый ум. У него был брат - Бока, который на лестнице не появлялся никогда. Это было понятно, потому что он был калека от рождения: при появлении его на свет обнаружилось, что задние лапы его не действуют, а волочатся по земле как плети; хотели утопить, да механики пожалели. Со временем ноги заработали, окрепли; Бока бегал уже свободно, но фигуру имел безобразную. Он пользовался большим покровительством механиков; его так и называли - механический пес.
Среди собак было две "дамы" - Чапа и Диана, между которыми, в основном усилиями Чапы, установился антагонизм. Я никогда не видел их на расстоянии ближе десяти шагов друг от друга. Чем вызывала Диана такую ненависть Чапы, сказать наверняка затрудняюсь, но когда у Дианы появились крохотные щенки, их отношения еще более ухудшились. Откровенно говоря, Диана была самой настоящей дурой: время от времени она появлялась возле механки и долго нудно лаяла на проходящих мимо людей, которых знала давным-давно. Быть может, это было выражением ее старых привычек: привезла ее на Север, уже довольно взрослой, жена одного из метеорологов работающая здесь поваром. Прежде Диана жила у нее в квартире и привыкла отпугивать людей громким поставленным лаем. Здесь же на станции это было нелепо, и когда кто-нибудь на нее замахивался палкой, она отбегала в сторону и долго смотрела глупыми глазами на палку, которая, будучи брошенной, преспокойно лежала на земле. Чапа, напротив, была молчалива; никогда не лаяла и свое недовольство изъявляла глухим леденящим рычанием. Диана не отходила от дома ни на шаг, а когда у нее появились щенки, и вовсе не показывалась на улице или в механке; хлопотала возле своего потомства или в доме - в комнате хозяев, где всегда ее ожидал кусок мяса или рыбы. Жизнь ее была обеспеченной и безмятежной. Чапу же кроме радиста никто не кормил, - не нравился ее строптивый характер; ее так и называли - злючка. Она уже давно стала зрелой собакой, но до сих пор потомства не давала. На все ухаживания она огрызалась; казалось, что все это ей глубоко чуждо.
Составляя компанию радисту в его прогулках, я много услышал от него историй. Именно он и рассказал о трагическом происшествии, случившемся на реке менее чем за год до моего приезда. История, сама по себе, была невероятная и нелепая, - приезжим любят рассказывать всякие небылицы, - и я ни за что не взялся бы ее пересказывать, если бы не загадочная роль, которую в ней, хотя и предположительно, сыграла собака.
После высадки на станцию я сразу заметил эту одинокую большую собаку с печальными глазами. Размерами, формой тела и головы она была похожа на овчарку, но некоторые особенности не оставляли и тени сомнения в недворянском ее происхождении: сильно развитая грудь, выпирающая вперед, - результат лямки, которую она тянула всю свою жизнь, - широкий крепкий череп и умные тоскливые глаза. Она всегда лежала возле механки, положив на передние лапы голову, казалось, безразличная ко всему, что происходило вокруг; или же сидела неподвижно, как сфинкс, безучастно глядя на движущуюся мимо нее жизнь. Если ее гладили, она, тихо скулила, и голос ее был наполнен бесконечной тоской, словно она рассказывала о своем, каком-то очень большом горе. Звали собаку Бондиком. Хотя хозяина у этого пса не было, он никогда не участвовал в попрошайничестве, и я не видел, чтобы хотя бы однажды он, виляя хвостом, появился возле столовой и, заискивая, припадал бы на передние лапы, как это делали другие собаки в надежде обратить на себя внимание. Казалось, в нем жили благородные старые традиции, которые эхом отзывались из глубин веков. Но каким бы странным не казался мне Бондик на фоне прочих собак, после рассказа радиста он совсем превратился в загадку. Я часто садился рядом с ним, заглядывал в глаза, которые видели все, что случилось, и пытался прочесть в них хоть какие-нибудь объяснения. Собаке не дано говорить, не дано объяснять свои поступки, но все же, после долгих дней такого молчаливого общения и разговоров с полярниками, мне показалось, что я начинаю понимать, о чем молчит Бондик, - что скрывается за собачьими глазами...
- 2 -
Под вечер ударил мороз. Дул ветер и гнал низко над поселком разодранные в клочья тучи. Море обрушивалось на берег всей своей темной холодной враждебной массой; волны лопались, взрывались белоснежными султанами и откатывались назад; нехотя, шипя и извиваясь, как змеи, ползли в море тонкие полосы пены и исчезали под новой волной. Земля с распластанной на ней бедной растительностью, уже обожженной дыханием северной осени, покрылась тонкой коркой льда. Лапы Бондика мерзли, и он, покрутившись возле крыльца, вбежал по ступеням, рассчитывая найти приют в доме. Дверь была открыта настежь; постукивая обледеневшими когтями по деревянному полу, он вошел в темноту сеней, прилег возле стены и затих, положив морду на лапы.
Совсем стемнело. Кто-то, проходя мимо, зажег лампу над крыльцом. Свет косым четырехугольником упал рядом с Бондиком, оставив его незаметным. Это был уже привычный, не раз опробованный способ ночлега в чужом доме, в котором, - Бондик это знал точно, - выгонят вон, если заметят, обязательно выгонят. Он тихо лежал, глядя через залитый светом проем двери на черное небо, на поднимающийся пар своего дыхания и, хотя знал что люди, с которыми он пришел в поселок, до утра не уйдут, но все же, когда проходили мимо, не поднимая головы, провожал глазами фигуру - свой это или чужой? Незаметно сон навалился на него и унес далеко в бездну неведомых собачьих сновидений.
Ночью он неожиданно проснулся и в первый момент взвизгнул от страха: ему показалось, что дом вместе с ним неслышно и стремительно летит вверх - куда-то в белое сверкающее небо; но затем, взглянув, вниз, на землю, успокоился. Дом крепко стоял на земле, а сверху сплошной стеной валил снег - первый в этом году и девятый в его жизни.
А это сулило большие перемены. Теперь земля и вода надолго покроются белым мягким холодным веществом, и не будет ничего вокруг кроме ослепительной белизны. Быть может, Хозяин опять соберет всех собак вместе, в одну упряжь, и жизнь наполнится тем, что Бондик очень любил - работой? И тогда, может быть, вернутся те прежние зимы, когда так радостно было бежать по белой пустыне, всей грудью налегая на ремни и слыша позади тяжелое дыхание собак да скрип снега под полозьями нарт. Бондик всегда с восторгом встречал снег, и сейчас глаза его ярко заблестели. Он легко поднялся, сбежал вниз по ступеням и с удовольствием пробежался по не тронутому снегу.
Утром, когда Хозяин и Лохматый вышли из дома, Бондик стоял возле крыльца, весело помахивая хвостом. Хозяин улыбнулся и что-то сказал, Лохматый в ответ расхохотался, и Бондик, совсем как игривый щенок, прыгнул в сторону и побежал, оставляя на снегу вереницу следов...
До недавних пор он не знал что такое старость. Вся его жизнь прошла здесь, на побережье, среди собак, которые были моложе его; он всегда пользовался авторитетом среди них как самый старший и самый сильный. В свое время Хозяин сделал из них неплохих ездовых собак и исписал немало километров по тундре, промышляя песца, но занятие это ему, в конце концов, надоело; ездить он стал совсем мало, да и то - разве за почтой, а потом и вовсе бросил. Нарты прогнили и развалились, собаки от безделья и скуки грызлись между собой, но никто из них, по-прежнему, не мог поколебать положения Бондика как вожака. Его усилиями среди собак поддерживался до последнего времени внешний порядок; одним своим появлением он сразу прекращал грызню, а если в разгаре поединка драчуны продолжали кататься по земле, он разбрасывал их в разные стороны и наказывал каждого. Многие испытали на себе остроту его зубов и предпочитали не противиться власти вожака. Многие, но - не все. Мальчик, который прежде стелился перед ним и всегда ластился к людям, на пару с лохматым увальнем Данилой, - самые старшие среди прочих, - порою отказывались подчиняться его воли и открыто проявляли враждебность; они глухо ворчали при его появлении, но старались пока держаться подальше. Бондик тоже предпочитал не связываться с ними: были они крепкие широкогрудые псы, управляться с которыми становилось все труднее и труднее...
Он остановился. Следом шли люди, - единственные две фигуры на всем пространстве до самого горизонта. Море, покрытое у берега пятнами льдин, вдали вовсе отливало сплошной белизной. Огромное холодное солнце висело над пустынным миром, наполняя его леденящим светом, а под ним ежилась чуть прикрытая снегом тундра - озябшая, уже почти мертвая. Ни одной живой души - все вымерло или затаилось. Бондик дождался, пока люди не поравнялись с ним, и побежал дальше - вперед.
...Остальные собаки, глядя на Мальчика и Данилу, тоже начали огрызаться, но с этими Бондик расправлялся незамедлительно, заставляя грубияна поджать хвост и спасаться бегством. Но однажды случилось то, что рано или поздно должно было произойти: Мальчик и Данила сообща навалились на него и сбили с ног. Вихрь сцепившихся тел прокатился от механики до дома, и когда вихрь распался, Бондик увидел напротив себя две оскаленные пасти, истекающие злобой, слюной и кровью. Передняя лапа была разодрана до кости, и он впервые в жизни отступил. Это было его первое знакомство со старостью...
Впереди показалась река. Бондик спустился по склону и, перемахнув через лодку, побежал по запорошенной снегом ледяной равнине. Снег ослепительно сверкал в солнечных лучах, зажигаясь здесь и там тысячами ярких звезд, словно в веселом калейдоскопе детства. Радость переполнила сердце Бондика, и он, рассекая грудью морозный воздух, понесся сквозь эти яркие вспышки, сквозь годы - вперед к своей молодости. Вновь шуршал под полозьями снег, и летели навстречу ему дорогой пространства. Потом дорога круто взвивалась дугой в небо, свивалась кольцами, а он катался на спине, окутанный снежной пылью, и жизнь его, вспыхивая молниеносными сполохами, кружилась вихрем вокруг, падая на него обжигающей снежной лавиной. В ослепляющих вспышках света вновь видел он себя щенком, неуклюже переваливающимся на кривых непослушных лапах, вновь видел руку человека, переворачивающую его на спину и приятно щекотавшую ему брюшко; видел, как Хозяин впервые надевает на него постромки, а он обреченно рычит и опасливо поджимает хвост; снова слышал он позади окрик человека, надрывное дыхание собак, и вихрь опять разворачивался в дорогу, и снег летел навстречу ему всеми своими звездами...
Хозяин сидел на носу лодки и озадаченно смотрел на скованную льдом реку, правой рукой, на которой не хватало двух пальцев, поглаживая небритый подбородок. Бондик, запыхавшийся и запорошенный снегом, подбежал к нему и сел поблизости, высунув подрагивающий язык. Лохматый стоял неподалеку. Люди были чем-то обеспокоены, но чем - Бондик не понимал: он не видел вокруг ничего угрожающего и сидел, переводя дыхание, - еще во власти своего восторга.
Лохматый подошел к реке и осторожно ступил на лед; потоптался немного и сделал пару шагов вперед; потом подпрыгнул и с силой ударил лед обеими ногами. Повернувшись, он начал что-то убедительно говорить. Хозяин поднялся и махнул рукой.
Лохматый двигался медленно. Прежде чем переступить, он трогал занесенной ногой лед и только потом переносил всю тяжесть тела. Иногда он ложился и некоторое время полз; потом опять вставал и все также, осторожно, продолжал идти. Бондик сообразил, в чем тут дело, и, подойдя к Хозяину, заскулил. Тот даже не взглянул на него; глаза его были прикованы к одинокой фигуре, шаг за шагом продвигающейся к противоположному берегу...
Однажды, года три назад, когда Чапа была еще щенком, бегая по льду, она угодила в полынью. Бондик, как обычно, сидел возле механки, когда раздался ее пронзительный визг. Еще никто не успел что-либо сообразить, а он уже несся на этот визг и сгоряча едва сам не угодил в полынью обеими лапами. Чапа барахталась в воде, силясь выбраться на лед, но лапы ее скользили, а вокруг свирепо плескалась хищная голодная вода, готовая вот-вот проглотить это слабое беспомощно существо. Одним движением, захватив Чапу зубами, - толи за спину, толи за лапу, - он далеко вышвырнул ее, мокрую и полуживую, на лед - подальше от этого страшного места...
Когда Лохматому оставалось всего несколько шагов до другого берега, Бондик рванулся было туда, но почувствовал, как пальцы Хозяина повелительно захватили его ухо, принуждая сесть. Лишь когда Лохматый, наконец-то, выбрался на берег и, повернувшись, закричал, загребая к себе рукой, ухо было отпущено, и Бондик бросился на лед...
Хозяин был уже на середине реки. Он часто ложился и продвигался ползком. Бондик терпеливо ждал. Он видел, как перебрался через реку Лохматый и был совершенно спокоен, не сомневаясь, что, рано или поздно, на этом берегу будет и Хозяин. Глаза его, черные как агат, отражали сферически искаженный зигзаг реки и черную точку, едва заметно движущуюся по белому сверкающему в лучах солнца льду; язык его прыгал над зубами красной ленточкой, из пасти короткими прерывистыми порциями вылетал пар.
Лед угрожающе затрещал. Хозяин пригнулся, как бы оберегая голову от невидимого удара; медленно опустился на одно колено, потом на другое, и вдруг... вся его фигура исчезла. Бондик бросился туда и мигом достиг образовавшейся полыньи, где тонущий человек, широко разводя руки и задыхаясь от леденящего ожога воды, пытался опереться на край тонкого не выдержавшего его веса льда. Но лед обламывался, и едва показавшееся тело Хозяина, вновь уходило в черноту полыньи.
Бондик ухватился за намокшую телогрейку и потянул. Лапы скользили, но он старательно тянул, хотя и понимал, что тяжелое тело Хозяина ему не по силам. Напрягая мускулы насколько возможно, он не думал ни о чем другом, как только помочь человеку подольше продержаться на воде, пока не подоспеет тот - другой.
Но другого - не было.
Лед начал ломаться. Бондик почувствовал, что к лапам подступает вода и, отпустив телогрейку, отскочил назад. Оглянувшись, он с удивлением увидел, как Лохматый, едва ступив на лед, попятился. Споткнувшись, он упал на спину да так и остался лежать, с ужасом и страхом глядя на них. Бондик отчаянно заскулил и вновь ползком подобрался к полынье. Он попробовал дотянуться до плеча, но не смог и почувствовал, как тяжело легла на его распластанное тело рука тонущего человека; как она, пытаясь зацепиться за шерсть одеревеневшими и неспособными сгибаться пальцами, соскользнула и упала на лед. Хозяин еще раз попытался опереться на лед локтями и снова скрылся в обломках льда. Бондик метнулся назад и длинно отчаянно заскулил. Он увидел как руки, которые кормили и ласкали его, безвольно скользнули по льду, устав бороться, и исчезли...
Некоторое время он с надеждой смотрел на воду, не переставая скулить, а потом вдруг замолчал, будто голос его, отчаяние его кто-то разом отсек ударом острого ножа.
Он не понимал.
За свою недолгую собачью жизнь познал он не так уж много истин, по нашим человеческим понятиям, но истины эти вошли в него как законы, не выполнять которые невозможно. Одной из таких истин было то, что если твой ближний попал в беду, помоги ему; если он гибнет, спаси его! - все, на что ты способен, отдай ему для спасения. Этот закон двигал им, когда он, врезавшись в яростный вихрь собачьих тел, отбил увечного от рождения Боку от острых зубов Мальчика. Этот же закон бросил его опрометью к захлебывающейся и обезумевшей от страха Чапе, и бросок этот не содержал ни тени сомненья; может быть, именно благодаря этому он и успел выхватить у смерти существо уже наполовину мертвое. Этот же закон, в первую очередь, заставил его ухватить непомерно тяжелое тело Хозяина, а уж только потом, - когда он заскулил, - заговорила привязанность к человеку и отчаяние от возможной потери его. Вся жизнь Бондика была стянута этим законом в тугой не расторжимый узел и поэтому была цельна и красива, насколько может быть красива собачья жизнь. И он не мог понять, почему один человек не сделал ничего для спасения другого? Ведь люди могущественны, - они могут все, они же способны на любое чудо... Почему человек не захотел сделать это чудо?
Значит, он - враг!
Чувство враждебности, - неопознанное, но происходящее все от той же цельности его честной собачьей натуры, - полосонуло в нем молнией, и небо вспыхнуло ослепительным сиянием ненависти.
Он глухо, леденяще зарычал и медленно повернул голову в сторону берега...
- 3 -
- С тебя, дед, причитается. - Аэролог поддернул рюкзак за плечами и тряхнул своими рыжими лохмами. - Сдохнешь тут с твоими запчастями. Теперь-то вездеход починишь, наконец?
- Что я вам - автосервис? - проворчал механик. - Сами ломали, сами и чините.
- Да ладно тебе!.. Чего ты взъелся?
- А то! - не умеешь - не берись. Вам бы только за рычаги дергать.
- Ну, поехал старый... Я что ли ломал?
- Да все вы...
Механик остановился и полез за папиросами. Он пристально вглядывался в сторону моря, прищуриваясь от солнца, от блеска дрейфующих вдали льдин и берегового припая. Тревожно всматривался - как в случайного ночного прохожего.
- Рано в этом году лед пригнало, - сказал аэролог, проследив за его взглядом. - Без вездехода зимой худо будет. Вот перезимую и спишусь со станции - гори она огнем вместе с твоими вездеходами да запчастями. Надоело! Дай-ка прикурить.
Механик раздул огонек папиросы, протянул ему и пробормотал невнятно.
- Чего? - прошепелявил аэролог через мундштук.
Механик зыркнул, собираясь сказать что-то резкое, но сдержался и неожиданно смягчился:
- Да так, ничего. - Он потюкал носком сапог почву . - Мороз-то какой... Как бы нам, парень, назад не пришлось топать - в поселок.
Аэролог, с поднесенной ко рту папиросой, уставился на деда. Было заметно, как медленно вплывает в его соломенную голову смысл того, о чем говорил дед:
- Думаешь...
Дед натянул рукавицу на руку:
- Думаю, что зря пошли. Недельку-другую надо было переждать, пока бы все установилось.
Они тронулись дальше. Аэролог шел немного позади, погромыхивая железками за спиной.
- А с чего ты взял, что она встанет? Сала вроде немного было. Переправились вчера - спокойно. За ночь-то вряд ли схватится.
- Не каркай! - оборвал его дед, - я этого не говорил.
Они поднялись на возвышенность, с которой должна была открыться река. Бондик давно убежал вперед, оставив на снегу извилистую дорожку следов.
- Слушай, дед, - пыхтел сзади аэролог, - а чего ты на собаках не ездишь? Вот бы красота была. И вездехода не надо.
- Вам бы все - вот бы да кабы! - проворчал механик. - Только и знаете.
Его опасения оказались ненапрасными. Много"летний лед, необычно рано появившийся в этом году у побережья, перекрыл устье реки, и его забило идущим с верховий салом. За одну морозную ночь река встала.
Ярко светило солнце. Морозный воздух был чист и свеж, а мир казался приветливым и безопасным. Внизу, на реке, с радостным лаем и визгами носился Бондик. Временами, зарываясь с головой в снег, он катался на спине, задирая все четыре лапы. У берега, чуть левее, стояла присыпанная снегом лодка, оставленная ими здесь вчера.
- Ишь, как резвиться, - усмехнулся дед. - Точно щенок.
- А может ничего, а? - проговорил аэролог, уныло глядя на бегающего по реке пса. - Может, попробуем?
Спустились к реке. Дед уселся на лодку. Они приглядывались, приценивались. Несколько минут назад, поднимаясь на возвышенность, механик твердо решил, что если река действительно встала, они немедленно повернут назад - обратно в поселок, и будут сидеть там, пока не окрепнет лед. Но теперь, убаюканный снежной безмятежностью и кажущимся миролюбием реки, его многолетний опыт, останавливающий от безрассудных решений, отступал; в седой голове зашевелилась иные мысли, и река, как притаившаяся змея, терпеливо ждала своего часа.
Аэролог вышел на лед, проверяя его крепость:
- Вроде ничего, - он подпрыгнул, - держит...
Дед молчал. Большая часть жизни была уже позади, и мотало его в этой жизни изрядно. На север он попал лет двадцать назад: поехал поработать, да так и остался; затянул его север крепко, а чем - не ведал. Попробовал, было, жить как все люди и устроился по протекции родственника на материке, в одной конторе. Но - не сложилось. Однажды матюкнулся в пространство и ушел из конторы - вернулся обратно, на север. Привык, значит.
Было ему немногим более пятидесяти. Кожа на лице огрубела и побурела; избороздили ее глубокие пересекающиеся морщины. Север отнял у него два пальца на руке, а остальные были изуродованы морозом и нехваткой витаминов - распухшие и сплющенные, с непомерно разросшимися и загибающимися вовнутрь окостеневшими ногтями. Он отнял у него все, что так ценится в нашем мире, кроме, разве что, денег. А на что они ему теперь?.. Нет, просто присох человек к месту - вошел в север, как ржавый гвоздь, так что ничем его оттуда не вынуть.
- Ты вот что, Витька, - крикнул он, - потопчи вдоль берега ладом, а там - посмотрим. Дуриком-то не лезь на рожон!
Аэролог, осторожно наступая на лед, ходил вдоль берега взад-вперед. Лед как будто - держал.
- Не трещит вроде! - оповестил он. - Ну, я пойду потихоньку. - Он повернулся спиной и, все так же притопывая, пошел дальше.
- Куда попер, дурень! - крикнул вослед ему дед. - Весло хоть возьми!
- Да ладно! - отмахнулся Витька.
К деду подбежал Бондик и скульнул чуть слышно, - чует тоже собака. Механик внутренне напрягся и мысленно прикидывал что делать, если что... Здесь главное, чтобы Витька смог на воде подольше продержаться. Бежать-то к нему по льду нельзя - ползком только; а весло - вперед себя толкать... Он оглянулся, высматривая весло.
Но весла не было.
"Куда ж оно?.. - внутри у него похолодело. - Если что - беда... Хотя, если удастся ползком добраться, можно и ремень подать. - Он нащупал на штанах ремень и расстегнул его на всякий случай. - Ну, храни господь, - авось и обойдется"
Витька благополучно пересек середину реки и пошел к противоположному берегу более уверенно. Бондик рванулся на лед, но дед удержал его. "Вот - дурья башка! - подумал он и облегченно вздохнул. - Ну, баламут! Кажись, прошел!"
- Дед! - заорал Витька с той стороны, высвобождая из себя накопившееся напряжение. Он на середине реки порядком струхнул, но назад возвращаться было еще страшнее. - Нормальный лед! - размахивал он радостно руками. - Сантиметров пять будет. Тут, к середине, потрескивал немного, да ты - легче меня, пройдешь!
Бондик был уже на том берегу и весело помахивал хвостом. "Где же весло-то? - подумал механик. Он обошел лодку кругом. - Нигде нет . Чудеса - да и только... Видать, где-то снегом запорошило. Без весла - худо. И у Витьки - ничего нет. Ну, да теперь уж все равно - с богом!" Он осторожно ступил на лед. "Худо" - коварно крутилось в голове, как заезженная пластинка.
Витька присел на камушке и спокойно закурил. "Трусит старый, - подумал он. - Очко-то не железное". Сердце его еще колотилось, и руки дрожали так, что он с трудом зажег спичку, когда прикуривал. Трех зимовок по окончании училища хватило с лихвой, чтобы романтические настроения, владевшие им в первый год, улеглись, уступив место реальным житейским проектам: заработать деньжат, рвануть на материк, - и век бы не видать этого севера! Он курил, насмешливо поглядывая на деда с видом первопроходца: "Ишь ты - ежиться, но идет. Что, страшно, старый хрен? Давай-давай, не дрейфь!". Он был доволен собой, и сам черт был ему не брат!
Все изменилось в одно мгновение. Он увидел, как пригнулся дед, как напряглась и застыла на половине движения его одинокая беспомощная фигура и как она исчезла во внезапно образовавшейся черноте, оставив наверху тянущиеся к кромке льда руки. Тонкий лед ломался, крошился под этими руками, а они все тянулись и тянулись в надежде найти опору. Бондик скулил и метался возле ставшей уже огромной полыньи.
- Витька-а... - услышал он и не узнал этого слабого голоса. - Подсоби-и!
"Что это?" - умом он еще не понимал происходящего. Минуту назад все было иначе: он сидел и курил, гордясь и любуясь собой, а теперь вдруг - это... "Да он же тонет! - прорезало в голове. - Надо что-то делать?"
Что?
Сердце колотилось в ребра, как запертая в клетке птица, отдаваясь болью в горле, а мысль, захваченная врасплох, беспорядочно металась в поисках решения. Нужно было что-то делать - как-то помочь, но что он может поделать? Подползти поближе и попробовать подать руку? Он пошел было вперед, но, едва ступив на лед, вспомнил вкрадчивый треск под ногами; вспомнил, как онемело тогда от страха его лицо, и представил себя на месте деда, - представил то, что минутами ранее могло произойти и с ним. И это будет с ним, - непременно случится, если он сделает на лед хоть шаг.
Не помня себя, аэролог попятился назад и, оступившись, упал. Приподнимая голову, словно из засады, смотрел он выпученными глазами на явно неравную борьбу жизни и смерти; оторопело наблюдал, как жизнь, движение за движением, теряет силы, которые тут же обретает смерть; глядел во все глаза, но был не в силах двинуться с места. Мысли его застыли, и ужас парализовал волю.
Лед легко ломался, не выдерживая тяжести деда. Намокшая одежда тянула вниз, холод сковывал движения. Он уже не мог звать на помощь, а только ломал и ломал перед собой податливую ледяную корку, - уже полусознательно, надеясь натолкнуться на настоящий лед. Но настоящего льда не было. Выбившись из сил, он на минуту затих, положив руки на край полыньи, и опустил голову. "Все... Конец, - донеслось откуда-то из глубины засыпающего сознания, - не выбраться..."
Послышалось частое прерывистое дыхание рядом, возле самого уха, и он почувствовал, что кто-то слабо тянет его за рукав.
"Витька?" - встрепенулся он и прошептал онемевшими губами:
- Витенька!... Ну, давай, милый... Подсоби...
Но это был Бондик. Пес упирался всеми четырьмя лапами, крепко сжимая зубами ткань телогрейки. Механик, собрав остатки сил, подтягивался на широко разбросанных руках, миллиметр за миллиметром отвоевывая у смерти свое тело - онемевшее и ставшее почти чужим.
Ему удалось выбраться на лед по грудь, и тут впереди, прямо перед собой на расстоянии всего ладони от пальцев, он увидел торчащие ледяные комья, за которые можно было ухватиться и вытянуть из воды ноги. "Погоди еще..." - прошептал он и вытянул руку, сколько мог, стараясь зацепиться за ледяные выступы. Он скреб лед ногтями, подталкивая себя вперед подбородком, но оставшийся до спасительного выступа миллиметр, за которым находился шанс выжить, - единственный шанс, - был непреодолим. "Ну, давай, родимый! - беззвучно умолял он Бондика, - на тебя вся надежда. Ну, еще чуток,.. - подтяни-и!" И Бондик тянул, сколько мог, - тянул так, что мускулы его чуть не лопались от напряжения.
Внезапно раздался треск проломившегося льда. Смерть захлопывала последнюю ловушку, смеясь над наивностью двух существ, вздумавших померяться с нею силами. Бондик заскулил и отскочил в сторону, а механик медленно погружался в воду, соскальзывая с поднимающейся на ребро тонкой просвечивающей на солнце льдины.
Это был конец. Силы почти покинули его, но он еще боролся за жизнь, - не надеясь ни на что, а повинуясь лишь инстинкту. Это были, скорее, бессознательные конвульсии, чем движения, но ему все же чудом удалось ухватиться за край льда и опереться руками. Тело совсем онемело, ног как будто никогда и не было, а руки двигались сами по себе. Глаза слезились, он почти ничего не мог различить и скорее почувствовал, чем увидел, вновь рядом с собой верного пса.
- Витька... - почему-то прошептал он и наощупь попытался ухватиться за Бондика, но застывшие пальцы были уже мертвы.
Рука беспомощно скользнула по шерсти и упала на лед. Сознание медленно погружалось в бездну. Последнее, что он услышал, был необычайно громкий жалобный вой собаки, зовущий его обратно. Промелькнуло синее небо, и тьма навсегда сомкнулась над ним.
Страшным пятном чернела вода. Подернутая рябью, она плескалась в закраины льда, и не было на ее привычной будничной поверхности ни малейших следов того, что случилось мгновенье назад. Пройдет еще немного времени, затянется полынья, - этот единственный, пока сохранившиеся след, - и пропадет в необратимом потоке времени все, что однажды имело возможность случиться. Коротка память у природы, и мало что задерживается в ней надолго. Как гений, одержимый ведомой только ему идее, непрерывно творит она уникальные формы, чтобы вслед за тем уничтожить их все и вновь творить.
Сколько времени прошло, аэролог не знал. Он смотрел на зияющую в ледяной пустыне пропасть воды, уже сытой и успокоившейся, и его серое от ужаса лицо с безвольно открытым ртом, с немигающими остекленевшими глазами, словно окаменело. Мозг отказывался работать, не делая ни малейших усилий, чтобы вывести человека из ступора. Вначале слегка, а потом все сильнее и сильнее почувствовал он жжение под рукой и, наконец, когда боль остро ударила по его натянутым нервам, он резко отдернул руку и, вторя своему страданию, взвыл.
Взвыл по-звериному.
Ни одного оттенка человеческого голоса не содержал этот вой. Окурок, выроненный им при палении, прожег телогрейку; резкий запах тлеющей ваты смешался с запахом опаленной кожи. Он ударил несколько раз по локтю и, не переставая, выл. Лицо исказила безобразная гримаса, в которой отобразилось одновременно все человеческое: и боль, и недоумение, и беспомощность, и страх, и отчаяние; и было еще что-то нечеловеческое в ней - потустороннее, подобное кошмарным видениям. По щекам потоком лились слезы, и незачем было удерживать их.
Когда боль поутихла, он уронил голову на руки и громко истерично зарыдал. Перед глазами, одна за другой, проносились картины гибели деда; затем они повторялись с различными вариациями, в которых он что-то предпринимал: то полз к полынье и подавал деду руку, то что-то говорил ребятам на станции - оправдывался, суетился. Эти сценки путались, повторялись, беспорядочно наслаиваясь друг на друга. Следуя неведомой, но психологически безукоризненной логике, казнила человека совесть, и не было вокруг ни одной лазейки, где бы можно было затаиться и переждать этот бушующий ураган памяти, - памяти всего человеческого рода, - который неистово сокрушал в нем все преставления, буднично выстроенные до сих пор. Воля, какая ни есть, была раздавлена неожиданно свалившейся бедой, и кроме возможности умереть немедленно здесь и сейчас, он не находил защиты от этого смятения. Но умереть было немыслимо, - ну, как? каким образом?, - и он рыдал, корчась и вскрикивая, не в силах вдохнуть воздух сжатою спазмами гортанью; истерзанное мукой лицо стало уродливым до неузнаваемости...
Однако слезы иссякли. Ураган, стремительно пронесшийся над его душой, вывернул ее наизнанку, оставив опустошенной. Всхлипывая, он с трудом поднялся на ноги, собираясь идти на станцию, повернулся и вскрикнул. Он увидел прямо перед собой свирепо оскаленную пасть собаки. Ощетинившийся Бондик, прижав уши и яростно рыча, припал на передние лапы и был готов к прыжку.
И человек отступил.
И человек сам себе определил приговор. Если бы он крикнул, пригрозил камнем или палкой, - да чем угодно! - Бондик бы не решился. Но теперь словно дьявол вселился в него. Собачья память, отчетливо запечатлевшая недавнее попятное движение человека на берегу непостижимое для собачьего ума, бросила его тело вперед, подняла в воздух и сомкнула челюсти на шее человека, завершая казнь.
Свирепое рычание, слабый предсмертный крик, и все было кончено.
-4-
Мы возвращались с прогулки. Я перепрыгнул через ручей по торчащим из воды камням и остановился, дожидаясь пока за мной не последует радист.
- Его мы нашли через день, - сказал он, перебравшись через ручей. - Сначала ничего не могли понять: куда девался дед? кто задрал Витьку? Думали - медведь.
- А что, полынья к тому времени уже затянулась?
- Нет, конечно. По ней-то мы и догадались, что дед утонул. Думали так, что они рванули от медведя через реку, ну и дед, значит,...- того, а Витьку зверь угробил. Потом нашли у Витьки в кулаке клок шерсти, - а шерсть-то собачья. Хватились тут Бондика, а он - как в воду канул... Гляди-ка, гуси летят!
Он смотрел в небо, прикрываясь ладонью от солнца, на удаляющийся косяк гусей, пока тот не превратился в едва различимую точку.
- Часто они здесь пролетают. На юг спешат, в теплые края, - куда же еще отсюда податься?
Некоторое время шли молча.
- Потом приезжали власти, расследовали, - продолжил он, - да только что там расследуешь, когда снег повалил? Следы все замело. Решили так: несчастный случай - никто не виноват... Вот так. Но между нами-то, конечно, другие шли разговоры. По-разному толковали. Многие все же сошлись на том, что дед погиб из-за Витьки... Деда все уважали, и вообще... А Витька... Был тут у нас метеоролог один - Витькин друг. Списался он. Так вот, когда Бондик появился на станции, он - сразу за карабин! Да мы не дали.
Радист посмотрел как бы мимо меня и неожиданно улыбнулся.
- Пусть живет.
Вдали показались крыши станции. Песчаная коса тянулась далеко вдоль моря. Волны накатывались на нее полукруглыми языками и слизывали с песка наши следы.