Карпов Сергей Иванович : другие произведения.

По ту сторону триплекса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это не "Полёт над гнездом кукушки". Во всякой любви есть что-то болезненное. Герой этого перла обрёл её в жёлтом доме. Ирония судьбы? Всё что угодно, кроме авторской выдумки. События, здесь изложенные, происходили в реальности.

  ПО ТУ СТОРОНУ ТРИПЛЕКСА
  
   Он помнит то время, когда решил всё окончательно и бесповоротно. Это была весна. Лучшее время года, момент истины для беременной зеленью земли, когда трава уже не в диковинку замыленному снегом глазу, когда воздух так опьяняюще свеж по утрам, что ещё до рассвета птицы начинают сверлить тишину своим трепетным разноголосьем. Когда хочется, шагнув с крыши, распластаться над бездной и, вдохнув в себя весь шар земной, не остаться недвижным пятном на асфальте, а взвиться вверх и лететь, вплетаясь в танцы обалдевших от любви жаворонков...
   Но, несмотря на это, последняя весна была не в радость. Ошалевший от многодневных запоев мозг не хотел выходить из кокона. Ему нравилось пить, и он не считал себя алкоголиком. До восемнадцати лет слова "спирт" и "табак" вызывали в нём чувство отвращения. Будучи спортсменом, он считал, что сделал правильный выбор в жизни, и что ему не нужно слишком напрягаться, чтобы справиться с любыми житейскими неурядицами. Однако он попробовал зелья, из-за глупого любопытства попробовал, и уже не смог остановиться. Куда исчез в нём столь ещё недавно ревностный трезвенник? Он помнит, как после первого выпитого в жизни стакана он шёл счастливый и обалдевший от новых, никогда ранее не испытанных ощущений, смеялся сам с собой и из-за какой-то детской бравады покачивался из стороны в сторону, изображая больше, чем есть на самом деле.... Так закрутилась эта карусель. Дальше - больше. Ушли друзья, женщины, его выгнали из университета, он остался один. Страшные похмелья чередовались обильными возлияниями, на смену самоуверенности пришли депрессия и страх, которые проходили только после нескольких рюмок. И ещё злость, злость и ненависть ко всему окружающему. Он, как шакал, боялся и ненавидел одновременно. Выходил из дома только по ночам и болтался сомнамбулой по чёрным улицам и переулкам. Он начал сходить с ума, и в один прекрасный день никого не оказалось рядом, чтобы вырвать из рук стакан с лошадиной дозой снотворного, когда он всё решил...
  
   Уходил он страшно. Веки тяжелели, и становилось всё труднее и труднее открывать глаза. В голову проник туман, он, то сгущаясь, то разряжаясь, пульсировал в мозгу. Страх, появившись внезапно, пропитал каждую клеточку его существа, которое вопило: - Жить! Слёзы самопроизвольно побежали из глаз, он плохо чувствовал их на онемевших щеках и, давя в себе крик о помощи, скрипел зубами и глотал тягучую слюну, которая начала вдруг быстро выделяться. Он понимал, что подыхает, что не имеет на это права, поскольку у него есть родители, которые всё равно любят своего, пусть заплутавшего по жизни, но родного сына. Он попытался крикнуть, но уже не смог, он попытался встать, но ватное тело плохо слушалось. В ужасной панике он уходил. Он не помнит, чтобы видел смерть, но теперь знает, с какой безысходностью она приближается... Сознание померкло, он провалился в чёрную яму беспамятства, но тело уже без его контроля сумело доползти от спальни до входной двери, где и было обнаружено его бабушкой, с которой в эту ночь приключился приступ диареи. Куда он полз?..
  
   Сознание вернулось внезапно, ворвалось, вспыхнуло в мозгу ярким светом, и над ним тотчас навис белый потолок с плафонами ламп. В него уходила длинная мачта капельника, и он понял, что визит на небеса не состоялся. Рефлекторно он подёргал конечностями, но они оказались крепко привязанными к кровати. К тому же он был абсолютно голым, а на его мужском достоинстве красовался закреплённый резинкой презерватив с отводной трубкой, которая своим свободным концом терялась где-то под кроватью. Повернув голову, он увидел, что не одинок в столь неординарном положении: справа, параллельно его, стояли ещё четыре прозекторских стола с клиентами в костюмах Адама и Евы. В отличие от него, они не подавали признаков жизни, и от этого ему почему-то стало легче. Он смежил веки и погрузился в размышления. Окружающий интерьер позволял предположить, что данное заведение наверняка - больница, и что именно в её реанимации он имеет честь пребывать.
   Веселуха! Были бы руки свободными - сплёл бы из капельника рыбку. Золотую! И попросил бы томатного сока кружечку. Холодненького! - Чего радуешься, дурачок, не в дурдом ли тебя занесло горемычного? - это его внутренний голос пророчествует, его вечно разумный внутренний голос. И он внезапно пугается. Психбольница, жёлтый дом, дом скорби, психушка, клиника для душевнобольных - сколько названий есть у этого местечка. И ни одно из них не располагает к внутреннему комфорту...
   Внезапно над ним нависает физиономия в зелёном колпаке. Это здоровенный мужик. И он весь - в зелёном. У него отсутствующе холодный взгляд матадора.
   - Я же говорил, психушка! - вещает внутренний разумник. Но Андрей и сам теперь в этом не сомневается. Есть в выражении лица у мужика в зелёном что-то психиатрическое. Сейчас он наверняка спросит какую-нибудь глупость, уж долго и умно молчит. Ну, ну же...
   - Как себя чувствуешь? Андрей так и знал! Голос у мужика, как из бочки. Ничего себе такой голос... Андрей отвернулся от умника, и ему стало хреново. По-настоящему. Больше всего в жизни он боялся попасть под замок. Для кого-то, может, быть несвободным и лучше, чем лежать в гробу. Для него же это - равнозначно. Люди привыкают ко всему, люди становятся рабами. Андрей же любил, когда в любой момент можно встать и сказать "до свидания".
   - Ну, родственнички, ну сволочи! Навряд ли я смогу им простить эти стены, эти верёвки, этого мужика в зелёном, и ...моё мужское достоинство, прилюдно одетое в презерватив. Надеюсь, он хоть не многоразовый? Сволочи!
   Всё, я паникую...
   Физраствор капает прямо в вену. Много физраствора. Жизнь, по сути - это скольжение физраствора по венам... Сон - это что-то обволакивающее... Муха в сметане... идущая ко дну...
  
   Проснулся он где-то ночью. На противоположной стене выпендривается тусклым светом единственная лампочка. В этом реанимационном полумраке у открытого медицинского сейфа деловито маячит мужичок в зелёном халате. Он не торопится. Пять привязанных полутрупов навряд ли побеспокоят того, кто решил полакомиться халявным спиртом. Его ни с чем не сравнимый запах уже раздаётся, впрочем, как и смачные глотки умирающего от жажды. Торопливые такие глотки. Это не тот мужик, что раньше интересовался самочувствием Андрея, это другой, пожиже в плечах. Но спирт люби-и-ит!
   - Сообразим на двоих?" - хриплый баритон Андрея напугал-таки воришку. Он аж подскочил на месте, едва не выронив мензурку из рук. Но, увидев, что это всего лишь жалкий полутруп потревожил ласковый покой реанимации, паренёк быстро справился со своим испугом и подошёл к Андрею. Это был достаточно крепкого сложения паренёк, лет двадцати восьми, с абсолютно бесцветным лицом. Маслянистые глазки смотрели настороженно. Андрей попросил парня отвязать его от лежбища, попросил так убедительно, а может, и жалобно, что тот выполнил эту вполне естественную просьбу. Освободившись, Андрей попытался сесть, но спиртокрад придержал его за плечо:
   - Осторожно, ты трое суток в коме провалялся. Вставай, но потихоньку, а то навернёшься!
   Трое суток! Весёленькое дельце! Андрей послушался и спустя минуту уже сидел, вцепившись в край кровати, испытывая дрожь, тошноту и головокружение. Когда комната перестала гарцевать перед глазами, он попросил у своего благодетеля сигарету.
   - Что, прямо так и пойдёшь? - улыбнулся тот, показывая на Андрея, - без штанов? На самом деле, Андрей уже забыл, в каком виде находится, и, сорвав со своего достоинства презренную резинку, обмотался простынёй а-ля Вергилий. Руки вытанцовывали пляску Святого Витта. Палубу штормило. Андрей чувствовал себя моряком, пытавшимся добраться до борта. Он ловил ускользающее равновесие из пространства, он цеплялся подошвами за кафельный пол. Но двигался!
   Спиртокрад открыл дверь, выглянул наружу и, убедившись, что горизонт чист, дал добро. Андрей оказался в весьма обширном холле, длиной метров тридцать, и шириной около пяти. В стенах зияли дверные проёмы палат с горящим внутри светом. За столом дежурной медсестры, положив голову на руки, похрапывала дородная дамочка в белом халате. Прямо напротив располагалась курилка, о чём гласила намалёванная на двери надпись, выполненная кем-то криворуким. Они вошли внутрь.
   Здесь, покуривая "ЛМ", - какое блаженство! - Андрей узнал, что зовут паренька Юрой, что он реаниматолог, что Андрей - дурак, потому как самоубийца, и что ему здорово повезёт, если из реанимации его переведут в отделение терапевтическое, а не в буйняк. Андрей смотрел в раскрасневшееся после спирта лицо паренька Юры, и он ему почему-то совсем не нравился. Но больше всего ему не нравилась толстая решётка на заплёванном окне, за которым плескалась ночь. Нет, не моя ты, ночь, не моя!
  
   На следующее утро Андрею выдали застиранную, местами до дыр, пижаму и штаны, сшитые на какого-то дистрофика. Мода от Кутюр! Версаччи в минуту озарения! Тапки были грязны, как похоть маньяка, велики, как лыжи, и, как лыжи же, тяжёлые. Ерунда! В подобном положении грех привередничать, но попытку всучить ему страшно затасканные, с плохо отстиранным дерьмом на заднице, трусы, Андрей всё же пресёк категорическим "ноу". На него посмотрели с плохо скрываемым возмущением и оскорблённостью в лучших чувствах, но настаивать не стали и отнесли отчуждённый им атрибут одежды прочь. Затем принесли пожрать, ибо кушать перловку, приготовленную на воде и без соли, даже учитывая сильный голод, невозможно. Это был, безусловно, кулинарный шедевр: горка синюшной субстанции, тоскливо отдающей чем-то техническим. Нечто бледно-жёлтенькое, официально называемое чаем, на деле оказалось жутким пойлом. Иссохший гурманский желудок Андрея совсем затосковал в своей тёпленькой квартирке.
   Затем за Андрея принялись всерьёз: измерили артериальное давление, температуру, взяли кровь на анализ и дерьмо из задницы, - ничем не побрезгали, паразиты! Андрей чувствовал себя жалкеньким микробом, размазанным по предметному стеклу микроскопа. Он - всего лишь объект исследования, маленькая и страшно непонятная букашка. Психиатры окружили непробиваемой стеной, стоят, переминаются, вопросами идиотскими пользуют.
   - Ваше имя? Гм... А отчество? Гм... А фамилия? Какое сегодня число? А год? А как зовут нашего президента? Гм...
   Поматериться что ли? - подумал Андрей. Семиэтажно с выходом! Ну нельзя же так доставать человека! Я же не сумасшедший. Я - сумасброд...
   Отвечает, опять отвечает. Лица у них недовольные, видимо, не оправдал он, грешный, оказанного ему доверия. Ну не к чему прицепиться! Не кроите, дети мои, и не пытайтесь даже...
   Так и удалились они ни с чем, гордые, как земной пупок, психиатры. А Андрея поволокли в барокамеру. Он плохо ориентировался в бесконечных коридорах, поворотах, проходных кабинетах; он видел лица врачей и морды санитаров, для которых он был не более ценен, чем мухи на непробиваемых стёклах окон. Он никогда не завидовал подводникам, потому что с раннего детства страшно боялся замкнутых помещений. Поэтому барокамера с первого взгляда ему не понравилась. Было в ней что-то от подводной лодки - такая же пеналообразная хреновина с иллюминаторами. Когда его запихивали в неё, он громко пел про себя "Варяга". Не полегчало...
  
   Стыдно - это когда что-то внутри заставляет тебя краснеть. Стоишь себе, красный, и дико хочется стать воздухом. Прозрачным-прозрачным. И кажется, вот ты и воздух. Вот и не видно тебя совсем... А всё равно стыдно!
  
   Снова Андрей вылетает из своих лыжных тапок-убийц в попытке не отстать от санитарки: она ведёт его в приёмный покой, потому что к нему сегодня пришли родственники, потому что у него сегодня - День Его Второго Пришествия, - грёбаные тапки!
   - Господи, как же мне стыдно!
   Мать. Мешки под глазами, нервно вытянутые в линию губы, глаза сквозь линзы очков - с затаившейся болью и усталостью, голова с резко заметной сединой в волосах, как всегда, немного наклонена в левую сторону...
   Отец. Внешне спокоен, лишь губы плотно сжаты. Он всегда такой, когда еле сдерживается. Мой добрый, добрый отец...
   Видят меня. Боже, как стыдно!
   Отец делает шаг навстречу и, неуклюже поймав руку Андрея, жмёт. Первое в жизни отцовское рукопожатие. Жёсткая мужская ладонь. Он никогда так не здоровался с сыном. Мать сбоку. Взяла под руку. Так они и стояли втроём. Не выпуская друг друга. Андрей почувствовал спазмы в горле. Вот они, солёные, побежали.
   -Ну успокойся, - мать гладит рукой по спине, - что было - прошло... Сама едва сдерживается.
   - На вот, расчешись, - протягивает сыну расчёску. Мама, мама! Знала бы ты! Да ты знаешь, всё знаешь и понимаешь. И не надо ничего объяснять. Просто постоим вот так, вместе. Просто постоим...
   Они не могли его взять с собой... Отец виновато смотрел на него и пытался корректно объяснить, что Андрей немного болен... Что ему надо подлечиться, что его вылечат и....
   - Понятно! И они - тоже! И они тоже считают меня больным, душевнобольным! Те, кого я люблю, и кому я верил.... У Андрея потемнело в глазах, и он, руководимый вспышкой оголтелого эгоизма, сжав зубы, развернулся и, не прощаясь, ушёл за дверь, где его ждала санитарка.
   Весь день он пролежал на своём столе в реанимации, уткнувшись лицом в подушку. Всё кипело в нём: ненависть, обида, тоска, одиночество. - Может, они все правы? Может, я и правда болен?.. Хрена с два! Ошибка - не болезнь! Ничего, пробьёмся! Пусть каждый останется при своём мнении. Я и так, скотина, сколько зла насеял за свои двадцать, чтобы оставаться без наказания. Время - оно лечит. А я хочу всё время мира, чтобы посадить зёрнышко и успеть увидеть, что из него вылупится. И увижу! И, даст Бог, не ужаснусь от увиденного. И плевать мне на решётки! И на бронированные стёкла тоже - плевать!
  
  ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
  
   Спать без задних ног - это когда три укола подряд в мягкое место, этакое колючее трио в исполнении медбабушки с пергаментным лицом. Андрею снились какие-то истерично яркие солнечные зайцы, прыгающие, словно кузнечики, внутри заполненного паром мозга, а он кружился в зелёном круговороте и смачно выплёскивал в туманные окрестности содержимое собственного желудка. То была перловка, студенисто-синюшная, как ногти покойника, плавающего в формальдегиде. Ужасная гадость!
   Наутро голова была тяжёлой, будто кто-то подкрался из-за угла и шарахнул по ней столярной киянкой. Во рту - дикая сухость, зависть любого похмелья. Мозги ворочались мельничными жерновами, со скрипом выдавая скупые мысли. Зелёный мужик, распластанный на соседнем столике, оклемался, и таращится на Андрея осоловело стеклянными глазами. Он был страшен, мычал что-то нечленораздельное и бесстыдно то раздвигал, то сдвигал стянутые вязками в лодыжках опухшие ноги-раскоряки. Андрея замутило, и он отвернулся.
   Его мозг сейчас - вершина тупости, и когда за ним пришли, чтобы препроводить в отделение, он уже не боялся. Ему уже было всё равно, хвала укольчикам, сделанным на ночь! Так барана ведут на заклание. Он лишь в последний раз взглянул на то место, где лежал все эти дни: санитарка уже сдёргивала со стола пропахшие его телом простыни. В дверях пришлось немного подождать: двое, одетые в грязные пижамы, с выражением глаз а-ля "мечтаю покурить", втаскивали носилки с очередным полутрупом. Это был какой-то чёрный старикашка с огромным, выпирающим, как Эверест, кадыком на худосочной шее. Он был вне себя, то есть, в ауте. Его поволокли к освободившемуся столику - свято место пусто не бывает...
   В холле, с которым Андрей уже ознакомился, когда добрый реаниматолог-спиртокрад водил его покурить, царило оживление. Парочка мужиков, основательно нагруженная огромными, дико воняющими застарелой мочой тюками, под руководством санитарки выползала из курилки. Андрей ещё раньше заметил, что там, в нише, складировалось обделанное пациентами бельё. Мужичкам - на их лицах даже неграмотный прочёл бы "я алкоголик" - это занятие было явно не по нутру: они шёпотом материли сущность белого света. Санитарка прошествовала к зарешечённым окнам в дальнем конце холла и, погремев ключами, отперла не замеченную Андреем сначала, похожую на балконную, дверь. Воздух ворвался в коридор, и это мгновенно вывело Андрея из оцепенения. Он едва не сорвался с места, чтобы, разметав любого, кто встанет на пути, прорваться туда, к весне, к траве и солнцу, но остатки разума удержали его. Мужички выволокли наружу свои зловонные тюки, и женщина заперла выход с солнечной стороны. Похоже, в этот день здесь намечалась глобальная постирушка.
   Андрей судорожно сглотнул и отвернулся от окон. Напротив него, у курилки, прислонившись к стене, стоял салатовый женский халатик. Нечто кареглазое с чёрными волосами вразлив по плечам с искренним любопытством таращилось на Андрея из него. Да, её можно понять. Выглядел Андрей распохабно. Короткая, в обтяг, в весёлый розовый, правда, изрядно вылинялый, цветочек пижамка, штанишки того же пошиба, едва прикрывавшие волосатые коленки, производили должное впечатление. Этот больничный прикид был явно не по Андрею. - Чего же тогда ты так смотришь на меня, миниатюрная женственная кареглазая рюмочка? - подумал он.
   Не отрываясь от стены, она вдруг поинтересовалась: - У тебя покурить ничего нет? Голосок у неё оказался весьма приятным на слух: словно гномик пиликнул в колокольчики.
   - Нет, - мотнул Андрей своей патлатой головой, и интерес в её глазёнках мгновенно угас. - Вот и вся любовь, - подумал он, и сердце зашторило. Через минуту егоя ввели в палату, что находилась в двух шагах от реанимации налево.
   Это было довольно просторное и светлое помещение. Дверь отсутствовала напрочь. Вдоль таких же, как в коридоре, окон стоял ряд из десяти коек, на которых возлежала опижаменная братия, не обратившая на Андрея никакого внимания, разве что окинула беглым безразличным взглядом. У противоположной окнам стены располагалось ещё пять кроватей. На одну из них его и определили. Он плюхнулся на фатально взвизгнувшее под ним ложе, продавив его чуть ли не до пола, и захлопнул глаза. Мысли потекли безрадостным ручейком. Плешивая клаустрофобия спутала его череп с "чупа-чупсом". -- Постараюсь казаться невкусным. Сколько смогу.
   - Эй, молодой, курить есть?" - здоровенный детина в свободной ярко-красной пижаме отбрасывает на него тень. Андрей мотнул головой.
   - Пойдём, Иван, у меня есть, угощаю, - это интеллигентного вида мужчина поднялся с кровати, распечатывая пачку "Космоса". У него мягкий низкий голос, волосы с проседью и умные голубые глаза. - Господи, а он-то что здесь делает, подумал Андрей, - этот дядька здорово смахивал на преподавателя с какой-нибудь кафедры университета. Они вдвоём направились к выходу. У самой двери мужчина остановился и посмотрел на новенького.
   - Ну и ты пойдём, вижу, тоже по дыму истосковался. Андрея не надо было приглашать дважды. Следом за ними потянулись ещё два подавленных типа с явными признаками диагноза на лице.
   Курилка - это три на три метра заплёванного кафельного пола. В стене - огромное окно с двойной железной решёткой и видом на соседний корпус. Мрачное, серое со стёклами в клеточку здание. За стёклами маячат бледные пятна праздно-любопытных рож - больные таращатся на окрестности. В центре курилки - смачно изгаженное уродливое ведро, наполовину заполненное окурками, плавающими в зловонной жидкости.
   - Опять кто-то в пепельницу нассал, психи херовы! - выругался Красный Иван и метко сплюнул в ведро. - Поймать бы одного за этим делом и мордой окунуть пару раз!
   - Да брось ты, Иван, они же больные, - вступился тот, что пригласил Андрея, присаживаясь на одну из скамеек, стоящих вдоль стен.
   - Ну ладно, давай твоих фирменных, - пробасил Иван, располагаясь рядом. - Ты, Анатолич, добрый больно, а с ними надо вот как! - и он продемонстрировал огромный волосатый кулачище. Анатолич угостил всех сигаретами, и они задымили. Какое блаженство! После суток воздержания дым ударил Андрею в голову, и он внутренне заулыбался, как начищенный кирзовый сапог.
   Разговорились. Оказалось, что Андрей попал в терапевтическое отделение, которое отличается от так называемых "острых" определённым комфортом. Суть его в том, что настоящих психов сюда переводят лишь на время соматических заболеваний, как то: ангина, язва и т.п. Вылечившись, они отправляются обратно в свои отделения. В основном же здесь проходят курс лечения алкоголики, белогорячечники и самоубийцы, если последним, конечно, повезёт, и "буйняки" на момент их поступления переполнены. - Значит, мне повезло, - подумал Андрей. - Ха-ха!
   Анатолич, он же Семён Анатольевич Глухарёв - врач-хирург (Андрей сразу вычислил в нём интеллигента!). Ему осталось всего четыре дня до выписки, и он блаженно улыбается, говоря об этом. Он, вообще-то, не пьяница, просто как и всякому уважающему себя хирургу ему знакома поэзия гранёного стакана, иногда переходящая в прозу тривиальных запоев. Ему как человеку женатому надо было учитывать этот факт, ведь женщинам, особенно таким, по его словам, стервам, как его супруга, совсем не нравится подобный образ жизни муженька, и они способны на крайние меры.
   - Веришь ли, я выпил-то всего сто граммов и бутылку пива. Пришёл домой, включил телевизор - как раз футбол передавали - и уснул, прямо сидя на диване, - сморило. А она вернулась с работы, видит - отдыхаю с храпом, психанула, и к телефону. И вот я здесь. Он улыбается, затягиваясь: - Ничего, я с ней сочтусь! Дым идёт у него изо рта, и Андрей вдруг представил, как он, такой внешне скромный и интеллигентный-интеллигентный в своём двубортном пиджаке, несётся за своей благоверной, исполненный чувством справедливого возмездия за грубо попранные права отца семейства. Не знаю-не знаю, способна ли женщина так, как в его случае, ошибиться, - подумал Андрей, - но если это всё же случилось, её надо было долго и целенаправленно подогревать. И не один Божий день.
   Иван Медведев, тот допился аж до дверей в потолке и резиновых стен. Он сам побежал сдаваться в дурдом, преследуемый виртуальным инопланетянином с бензопилой в руках. Этот дядька полностью соответствовал своей фамилии. Сколько ему надо было влить в себя водки, чтобы упиться до чёртиков! Тут попахивает дневной выработкой ликёроводочного завода. Он груб и неотёсан, но не злобен без причины. Прост, и в силу этого не опасен. В его лексиконе нет литературных слов. Этот человек никогда не пойдёт в театр, а ножу и вилке за столом предпочтёт обычную нормальную человеческую ложку, зубы и руки, коли на то пошло. Он курит взасос, сигарету в две затяжки, и презрительно морщится, потому что это не махра. Иван уже в пятый раз отдыхает здесь. В его глазах играет блажь, когда речь заходит о выпивке. Первое, что он сделает, выйдя на свободу, - так это крепко отметит в кругу друзей столь знаменательное событие.
   - Пил, пью и буду пить! - горячится он и, глядя на оконные решётки, досадливо машет рукой. - А ты-то, молодой, за что здесь? Травленик небось, а? - он испытующе смотрит на Андрея, и он почувствовал, что если не соврёт, потеряет в его дремучих глазах доброе к себе отношение.
   - А кто такой травленик? - изображая из себя идиота, поинтересовался он.
   - Да бывали здесь такие мудаки. Вот такие же, как ты, молокососы, - объясняет он, купившись. - Нажрутся таблеток из-за баб ( нелитературная игра слов ), баб им не хватает ( поток ненормированных определений )!
   - Нет, я не такой, я по другому делу, - сказал Андрей.
   - По какому?
   - Да водки перебрал!
   - Водки? Ты чё, пьёшь что ли?
   - Пью! - ответил Андрей, глядя честными глазами в его мутно-жёлтые очи.
   - Во молодёжь пошла, слышь, Анатолич? - и он толкает локтём в бок хирурга. Тот недовольно дёргает плечом и с какой-то внутренней тоской смотрит за решётки.
   - Тебе сколько лет?
   - Двадцать.
   - Двадцать? Я бы больше семнадцати не дал. В армии был?
   Из ведра выпорхнула огромная чёрная муха и с противным жужжанием забилась о стекло.
   - Нет, я студент пока, - ответил Андрей, чувствуя, что теряет терпение.
   - А-а-а, - разочарованно протянул Иван.
   В этот момент в курилку один за другим, как тени, просачиваются трое грязных, небритых пациентов и молча приземляются на корточки у стены. Они вперяют взгляд в заплёванный кафель и откровенно прикидываются окурками. Андрей сразу почувствовал никотиновый голод, свербящий их внутренности.
   - А, шакалы! - презрительно сплюнул Иван. Он смерил их тяжёлым взглядом, от которого они, казалось, ещё больше съёжились, и бросил окурок прямо в "пепельницу". "Шакалы" резво снялись с насиженных мест и облепили ведро. Увидев, что бычок потух в зловонной жидкости, они, как один, тяжело вздохнув, убрались на прежнее место. Иван, довольный выкинутой им шуткой, заржал.
   - Ну и скотина же ты", - подумал Андрей и, положив недокуренную сигарету на край скамейки, пошёл к выходу. Сзади сразу же началась возня: психи делили добычу.
   Этот инцидент добил во Андрее остатки настроения окончательно. Какая низость, издеваться над убогими! Использовать собственное преимущество ради потехи. Потехи? Ему не было потешно. Просто он ещё раз убедился в том, до какого скотства могут доходить люди, особенно в условиях временной изоляции от мира. - Надо было дать ему пощёчину. Но это ничего не изменило бы, кроме показателей моего здоровья, - подумал он. - Человеческие моральные уродства неискоренимы. А чтобы сражаться с мельницами, нужно быть либо святым, либо сумасшедшим.
  
   Не успел Андрей прилечь, как его вызвали к врачу. Санитарка - вот и всё сопровождение. К тому же вовсе не симпатичное: амбициозная мужеподобная рожа. Напротив палаты Андрея располагалась женская. Тоже без дверей. Выходя, он случайно увидел там абсолютно голую старуху, которая, вульгарно развалившись на кровати, усиленно начёсывала впалую девяностолетнюю ягодицу. Ему стало тошно. Господи, чего только не увидишь в жизни! Не думаешь, не желаешь, раз - и кадр мгновенно запечатлевается в мозгу, чтобы потом не раз посещать тебя в кошмарных сновидениях.
   Санитарка вела его какими-то извилистыми коридорами. Наконец, напротив одной из дверей она остановилась и постучала. Воздух здесь был гораздо свежее, на окнах - гардины с занавесочками. По всему коридору - цветы в горшках на подставках, несколько комнатных пальм своими разлапистыми ветвями отбрасывают приличные тени. Оазис! Есть, где пастись парочке верблюдов.
   Провожатая пропустила Андрея в кабинет, а сама осталась снаружи, - видимо, будет ждать конца аудиенции. Очевидно, конвой здесь в порядке вещей - режимное учреждение.
   Внутри - прохладный полуинтим из-за тёмных штор. Мерно гудит вентилятор на потолке. В углу, у окна, - огромный аквариум с оранжевыми вуалехвостами; у стен - стеллажи, забитые спецлитературой. В центре экспозиции - два состыкованных стола. На них - пара компьютеров, телефон и куча бумажной утили. Два врача, мужчина и женщина стерильной белизны, уставились на вошедшего. Он поздоровался и попытался пригладить волосы правой рукой. Женщина, мешкообразная, с откровенно некрасивым лицом, предложила ему присесть. Голос её походил на скрежет пенопласта о стекло: этакая зубная боль в эволюции. Андрей внутренне поморщился и приземлил свою седалищную поверхность на стул, припаркованный в ближайшем углу. Мужчина, двухметровый красавец, наверняка мечта многих эмансипированных особ с высшим образованием, порывшись в ящике стола, выудил на свет Божий какие-то справкообразные бумажки и молча передал их врачихе. Та первая начала допрос.
   - Что случилось, Ребров?
  Андрей недоумённо вытаращился на её бесцветную физиономию. - В смысле?
   Она поморщилась, как будто ей предложили несвежий носовой платок. При этом лицо её приняло очевидное сходство с конской мошонкой.
   - Таблеток, спрашиваю, зачем наглотался? - снова в том же тембре заскрежетал пенопласт по стеклу. - Жизнь что ли не сладкая?
   Андрей напряг извилины, зная, что начистоту с психиатрами говорить нельзя - себе дороже. Они ведь, погрязнув в своей профессиональной рутине, и вследствие этого, потеряв нормальную человеческую объективность, постоянно ищут и, что самое интересное, постоянно находят и в совершенно здоровых людях симптомы подозрительных заболеваний. Любая неадекватность стереотипу, засечённая ими в твоём поведении, - и ты пропал, уличён, взят на заметку и будешь подвергнут немедленному излечению. Поэтому он стал вешать макароны на уши, или грузить горбатого. Сотворив скорбную физиономию, он выдал:
   - Не знаю, что на меня нашло. Девушка, которую я любил, ушла к другому. Вы ведь знаете, как это бывает?
   Лицо врачихи сделалось подозрительным.
   - Я ведь водку не пью, поэтому, чтобы успокоиться, принял пару таблеток транквилизаторов. Думал, посплю, - полегчает. А очнулся уже здесь, у вас под капельником. Видимо, переборщил. Я же не знал, что они так подействуют!
   Выражение лица Андрея заняло бы первое место на конкурсе "Невинность - достоинство человека".
   - Какие таблетки, и что это "за пару", сколько точно?
   Андрею понравилось выставлять себя полным недоумком:
  - Название я, к сожалению, забыл, а таблеток было три, такие большие, белые... По её лицу пробежала волна дикого желания запустить в пациента телефоном.
   - Не валяй дурака, Ребров! Мы всё про тебя знаем! Ты же на медфаке учился, как это не помнишь названия?!
   - Ну извините, учился, но я действительно не запомнил. Но убивать я себя не собирался. Терпеть не могу самоубийц! Это глупо, - пробарабанил он в своё оправдание.
   - Ладно, - она нервно постучала по столу авторучкой и двинула по столу пару бумажек, которые до этого передал ей двухметровый красавчик, - подпишись здесь и здесь.
   Андрей подошёл к столу. Это были справки, свидетельствующие о добровольном согласии пациента на лечение в данном заведении. Он терпеть не мог где-либо или под чем-либо оставлять свои автографы, поэтому поинтересовался, что будет, если он не выполнит последнее указание врачихи. Подобного от него, видимо, не ждали. Двухметровый воткнул в Андрея топорообразный взгляд и холодно сказал: - В таком случае, будем лечить без твоего согласия.
   Андрею стало как-то не по себе. Он много читал о чрезвычайных полномочиях этих спецзаведений во времена, не столь отдалённые. Поэтому он лишь поинтересовался сроком своего заточения, поставив на обеих бумажках нечитабельные закорючки.
   - Три недели, - бросил Двухметровый, и уставился в экран компьютера.
   Итак, приговор оглашён. Где право на последнее слово? Где право на последнюю сигарету? В голове Андрея завертелся вопрос: от чего? От чего, собственно, лечить? Но он решил не усугублять здесь своего положения. Три недели! На прощание ему прозвучало: - Свободен! И он такой свобо-о-дный и счастливый закрыл дверь с другой стороны. Он не сказал им "до свидания", поскольку этого свидания не жаждал. Санитарка тем же путём сопроводила его в палату. Он старательно запомнил весь путь, чтобы в случае бунта сумасшедших легко отыскать пенаты этого бугая-врачевателя, дабы побеседовать с ним тогда на более прозаичные темы. Скажем, о сакраментальной фразе Гамлетовского монолога....
   В палате каждый занимался своим делом. На крайней слева угловой кровати у окна покоился сухой и длинный мужик. Вытаращенные глаза его смотрели, не мигая, в усиженный мухами потолок. Для полной картины жертвы убийства не хватало только топора, торчащего из его впалой груди, да ведра крови, вытекшей из раны. Андрей его мысленно окрестил "Ступором". На соседней койке полусидел-полулежал молодой парень с неоформившимися чёрными усами-кустиками на лице. Он тоже созерцал неуловимую для Андрея точку в пространстве, непрерывно шевелил полными губами и через определённые интервалы времени истово крестился. - Будешь Фанатом, подумал Андрей. Зрелище получалось ужасное, но в то же время забавное. Казалось, один преставился, а второй занимается препровождением его к Господу. На следующих двух кроватях, используя в качестве стола тумбочку, лихо матерясь, забивали "Козла" четверо.
   - Я же откинулся от бубей! - грохотал Иван на пожилого мужика с добрым красным крестьянским лицом. Это был, как стало известно потом, человек, попавший сюда по недоразумению. У него - больное сердце. Мотор пошаливал, и старику пришлось идти в районную больницу. Мест там, как водится, не оказалось, и он поехал в город. В городе - та же самая история. Дед отчаялся было, да кто-то то ли шутки ради, то ли по недомыслию, посоветовал ему обратиться в терапевтическое отделение психбольницы, где, мол, могут подлечить его разболевшееся сердце. Здесь старику действительно не отказали. Он на радостях подписал все бумаги, даже и не думая о специфике заведения. Когда же он с ней столкнулся, как говориться, лицом к лицу, было уже поздно. Дед попытался возмутиться, но его предупредили о последствиях, а расшатавшееся от подобной врачебной деликатности нервишки старика успокоили парой специальных уколов. Теперь дед лишь тихо матерится в адрес белых халатов и обещает устроить весёленькую жизнь тому, по чьей прямой или косвенной вине он здесь пребывает.
   В паре с хирургом играл молодой блондинистый мужик, по виду - рубаха парень с лицом а-ля "Я пью не одну неделю подряд". Потенциальные козлы звали его Сашкой.
   На коечном ряду Андрея у противоположной окнам стены всего один обитатель. Это помятый временем, с редкими седыми волосами татарин. Лицо его, изборождённое глубокими морщинами аксакала, отливает нездоровой синюшной фиолетовостью. В глазах его плещется какая-то загадочная мысль, которую он хотел бы поведать миру, но - увы: дедушку нашли где-то под забором в бессознательном состоянии от количества выпитого. Водка губительно отразилась на способности его мозга давать речевую информацию. Он может только мычать. Есть вероятность, что через определённое время он снова заговорит, но когда это время наступит, не берётся предсказать никто. С памятью у него тоже туговато - из сиротливо незастёгнутой ширинки старика вывалилось на свет Божий его сморщенное обрезанное достоинство.
   Остальные койки пока пустовали. Пока...
   Андрей абсолютно не умел играть в карты. Нет, он, конечно же, знал правила нескольких игр, но за игральным столом мог лишь бросать масти, не продумывая никаких тактических ходов. Поэтому он опять плюхнулся на свою кровать-гамак, едва не отшибив при этом свою ягодиценосящую плоскость об пол.
  
   Преимущества палаты были очевидны. Здесь, сразу слева от входа, располагалась душевая, рядом с ней, через стенку, - сортир. Двери в эти кабинеты были лишены каких-либо внутренних задвижек (дабы кто-нибудь там втихаря не повесился), поэтому желающим помыться и облегчиться приходится на любой подозрительный звук снаружи убедительно вопить "занято!". Человек, застигнутый в момент самых интимных отправлений, наверняка выглядит полным идиотом. Наиболее стесняющиеся могут придерживать дверь свободной рукой или распевать песню, чтобы все слышали, и не беспокоили торжественное уединение певца с унитазом.
   Над входом в этот спальный рай висит древнее радио. Из него доносятся передачи "Маяка", и это единственное развлечение, кроме карт, для тех, кто ещё не издох со скуки. Время течёт утомительно медленно.
   В одиннадцать начался врачебный обход, о чём предварительно объявила молоденькая дежурная медсестра. Из всех женских достоинств она имела лишь круглое смазливое личико. То, что росло ниже, напоминало своей формой непрожаренного колобка. Пальцы на руках - короткие и толстые. Ими наверняка неудобно ковырять в носу. Она, безусловно, добрая, - с такими васильково-незабудковыми глазами мегер не бывает. По её команде картёжники разбрелись приводить в должный порядок свои места.
   Через минуту в количестве четырёх человек нагрянули врачи. Они разбрелись по палате, как тараканы. Андреем заинтересовались терапевт и психиатр. Этих двух женщин он видел впервые. Одна из них, с фонендоскопом на шее, была худа, как смерть. Такое ощущение, будто её целиком выпилили лобзиком из доски и накинули сверху белый халат, чтобы не стало больно глазам окружающих от лицезрения торчащих щепок. Она прослушала его впалую грудь, нашарила на правой руке пульс и вдруг вытаращилась на ожог от сигареты в центре тыльной стороны ладони.
   - Что это?" - промямлила она.
   - Память о курении.
   - А зачем? В её глазах откровенное недоумение сменилось не менее откровенной настороженностью. Андрей начал тихо раздражаться. - Какое её дело, как, зачем и почему я распоряжаюсь своими кожными покровами? Да и если попытаться объяснить, разве она способна понять, что значит для меня сигарета и вообще сам процесс курения? Он заставил себя улыбнуться и выдал, сверкая ослепительно жёлтыми зубами: - Это меня пытали в концлагере, а ещё у меня есть шрам от неудавшегося харакири, показать?! Её перекосило, и она тут же оставила его в покое. Она вообще выглядела как-то боязливо, видимо, тоже считала, что в дурдоме держат только больных, а их, разумеется, следует опасаться. Глупая, испуганная корова!
   Психиатр, бледнолицая толстуха в пуленепробиваемых линзах, смотрела Андрею прямо в глаза, пытаясь, наверное, найти там отклонения в их форме, блеске, поведении, и задавала идиотские вопросы о сегодняшнем дне, годе, столице нашей родины, таблице умножения. На этом основании Андрей заключил, что у неё не все дома, и терпеливо, честно её просветил. На лице её игрануло разочарование.
   - Будем лечить, - сказала она и повернулась к Андрею внушительным задом.
   - Простите, - поинтересовался он, - а от чего, собственно, лечить?
   Она обернулась. В её очах стало расти недоумение, перерастающее в немой вопрос типа: "Что от меня хочет этот товарищ?". Андрей продолжал смотреть на неё, ожидая ответа, но его не последовало. Вскоре делегация белохалатников удалилась, и мужики снова уселись тасовать колоду.
   Андрей продолжал отлёживать бока и никак не мог отделаться от чувства раздражения, появившегося во время общения с эскулапами. - Они собираются меня лечить, - думал он. - Хорошо. Но если я считаю себя на данный момент нормальным, а они наоборот, то что же будет, когда они до конца выполнят передо мной свой профессиональный долг? Для них я буду здоров, а для себя? Не потеряю ли под воздействием их терапии внутреннюю адекватность самому себе, превратившись в этакого накачанного транквилизаторами зомби? Нормального, психически здорового зомби? А кто может мне сказать, что такое есть эта норма? Она же относительна. Коперник спал всего по три часа в сутки и нисколько этим не напрягался. Я же без ночи, проведённой в состоянии глубокого восьмичасового сна, буду чувствовать себя морально оскоплённым и не вынесу подобного наказания. Так зачем же равнять различное? Полояльнее надо быть, товарищи, полояльнее! Да ну вас к дьяволу! Будь спокоен, как Будда, и испытай неизведанное....
  
   Внезапно Андрей замечает, что Ступор приходит в движение. Он садится на кровати, затем встаёт и выходит, медленно-медленно, в проход между коечными рядами. Картёжники не обращают на него никакого внимания. Ступор никого не видит и не слышит. Он направляется к противоположной стене мимо Андрея и старика с парализованной речью. Там останавливается. С минуту стоит, уставившись в стену. Андрей - единственный, кто наблюдает за ним. Затем вдруг разворачивается, резко, как допризывник по команде "кругом!", и Андрей становится свидетелем блистательного старта спринтера: он разгоняется.... Челюсть Андрея медленно отвисает. На лице бегуна - болезненная целеустремлённость. Он вихрем проносится мимо и за три метра до угла туалета мощно отталкивается... и летит. Так в воду ныряет прыгун с вышки, так цирковой лев устремляется в горящие кольца... Андрей не поверил своим глазам: Ступор в полёте, плотно прижав руки к туловищу, как торпеда, вонзился черепом в бетонный угол сортира. Звук был непередаваемый.... Что-то похожее на треск ломаемой об рельс дубовой доски. Затем - грохот падающего на пол тела. Андрея сковал ужас... Но это были ещё цветочки. Ступор не разбился насмерть. Он тут же вскочил на четвереньки и со звериным рыком начал методично долбиться окровавленной головой об тот же самый угол. Мужики после секундного оцепенения вдруг скопом бросились к нему, но он уже лежал на боку в луже крови, и изо рта его пузырилась кроваво-белая пена. Ноги рефлекторно дёргались в конвульсиях. Андрей метнулся в туалет, чтобы не наблевать на пол. Когда его вывернуло наизнанку и он, дрожа мелкой дрожью, открыл дверь, Ступора уже уносили в реанимацию санитары.
   Спустя десять минут уже ничто не напоминало о происшедшем. Санитарка отмыла пол и стены и сменила за Ступором постельное бельё. Был человек - и нет человека. Мужики, погомонив немного о случившемся, возобновили игру. Фанат по-прежнему крестится на своей койке. Он, похоже, единственный, кто ничего не заметил. В своём астрале он не обращал внимания на подобные мелочи. Андрей в этом смысле позавидовал ему: хотел бы и он на период пребывания здесь находиться в подобной прострации, чтобы не чувствовать этой атмосферы, от которой оконные решётки ощущаются вмурованными в собственный мозг.
  
   Вскоре в дверном проёме появляется колобкообразная медсестра и певучим голоском призывает всех на инъекции. Народец, кто нехотя, кто без слов, потянулся к процедурной. За Фанатом пришли особо и увели под белы рученьки в том же направлении. Он шёл всё с тем же отсутствующим выражением лица, уже не крестясь.
   Андрей подошёл к окну. На стекле в нескольких местах тонкой паутинкой расползались трещинки: видимо, кто-то чем-то пробовал его на прочность. Он сразу вспомнил летящего рыбкой Ступора, человека, стартовавшего в небытие. Это шизофрения. Это голоса, которые позвали его. Некоторым голоса приказывают убивать. И они убивают. Голосам трудно противостоять. Это второе "Я", рвущееся на свободу.
   Вот в сопровождении санитара, крепкого, почти квадратного парня с хамским выражением лица, вернулся Фанат. Он покорно уложился на кровать и безропотно позволил санитару привязать себя к кроватной раме. Вязки впились в конечности Фаната, перетянутые вены вздулись под кожей. Санитар с каким-то злорадным удовлетворением смотрел на плоды своих усилий, затем, криво усмехнувшись, прогнусавил в мою сторону: - Ещё не видел концерта? Сейчас увидишь. И удалился, насвистывая Киркорова. В дверной проём он протиснулся боком, дабы не снести могучими плечами косяк.
   Андрей посмотрел на привязанного. Глаза его были открыты так, будто он случайно сел на раскалённую сковороду, щёки надулись, как у мальчика-тромбониста в ответственный момент музыкальной партии. Казалось, он готовится к извержению внутренностей. Внезапно он выгнулся всем телом, упираясь пятками и затылком, вязки ещё сильнее врезались в кожу, задрожал мелко и, обрушившись на постель, наконец заголосил невменяемым басом. Сопли и слюни зафонтанировали к потолку, Фанат дёргался, подпрыгивал всем телом на кровати, которая дико скрипела в ответ, и - "а-а-а!", с каждым прыжком вырывалось из его глотки. Казалось, он хочет догнать таким способом уходящий троллейбус. Скачки эти легко могли утомить человека и с более крепкими нервами - Андрей бросился в коридор. Однако в дверях в уши ударила точно такая же, ежесекундно метаморфирующая голосовая трель, только, судя по тембру, извергающаяся из глотки женской. Это звуковое извращение неслось из палаты напротив. Куда бежать спасаться? Андрей направился к курилке и захлопнул за собой дверь. Здесь было гораздо тише. Слава тебе, Господи!
   Здесь он оказался не один. На лавке у окна сидела та девушка в салатовом халатике, с которой он повстречался сразу при выходе из реанимации. Она дымила, как паровоз, и Андрей впервые в жизни попросил сигарету у представительницы прекрасного пола. Ему стало стыдно-стыдно. При более детальном рассмотрении она оказалась довольно симпатичной кареглазой брюнеткой с прямым еврейским носиком и правильной формы губками, которые крепко влеплялись в сигаретный фильтр при затягивании. Андрей терпеть не мог курящих женщин, но здесь ему это показалось вполне нормальным. В дурдоме всё выглядит иначе. Сигарета была ей к лицу, насколько подобное вообще возможно. Грудь её была мелковата, ноги, насколько Андрей разбирался в них, - без каких-либо кавалерийских особенностей, но главное, - осанка. Она сидела ровно, как свеча в канделябре, всем своим видом излучая не просто женщину, но даму с массой очевидных достоинств. Она тоже, не скрываясь, изучала экстерьер незваного гостя и, скорее всего, осталась недовольной. По глазам, внешне бесстрастным, это выяснить не представлялось возможным. Да Андрею и было глубоко наплевать на это. Хотя он несколько лукавил. Огонёк симпатии зарезвился в его отравленном нутре, и он подобрался, расправил плечи и выставил свою впалую грудь вперёд так, что хрустнули позвонки. В общем, он выглядел, как певец курятника на заборе.
   - Что это за звуки?" - наконец нарушил он затянувшуюся паузу и мотнул головой в сторону выхода.
   - Эпилептики, - безразлично ответила она, - я уже вторую неделю это слышу. Инсулиновая терапия. Она маленьким симпатичным пальчиком сбила пепел с сигареты. - После укола они входят в это состояние и целый час голосят и дёргаются. Потом им вводят глюкозу внутривенно, и они приходят в себя. Говорят, это эффективно.
   - Да уж, - сказал Андрей, - если нет толка от такого лечения, то это больше похоже на издевательство.
   - Это издевательство над нашими с тобой нервами. Я каждый день только в курилке и спасаюсь, - и она выдохнула тонкую струйку дыма. - Ты тоже травленик? - она впилась взглядом в его небритое лицо.
   - Нет, я алкоголик, - по местной традиции солгал он, и ему почему-то опять стало стыдно.
   - Тебе сколько лет, алкоголик?
   - Двадцать.
   - А мне сколько дашь?" Под её взглядом Андрей смутился. Выглядела она, как его одногодка, хотя угадывать женский возраст - дело неблагодарное. -Не мучайся, - сказала она, - мне двадцать пять. И по лицу её пробежала небольшая печальная тучка.
   Итак, её звали Юлией. Красивое имя. И он вдруг поймал себя на том, что в нём что-то меняется. Что? Ему приятно говорить с ней, ему приятно смотреть на неё. И голос его, как будто прорезался заново. И в груди какая-то мягкая пушистая зверушка щекочется. Разлеглась себе и царапает махонькими коготочками. И боль от них - сладкая, томящая, не боль, а сплошное удовольствие. Когда он видит эти карие глаза. И в горле образуется, зарождается, возникает непроглатываемый комок. Когда он говорит с ней. - Тормози, Ребров, тысячу раз тормози! Что-то ты рассентиментальничался. Вернулся с того света и от первой встреченной женщины размурлыкался, как мартовский котяра. Тормози!
   А она - Радость. Видишь, как светло, тепло и покойно стало тебе? Как уютно в этой захарканной полутуберкулёзными больными конуре с решётчатой изысканностью окон?! Как журчит, переливается, искрится неведомый праздник внутри тебя?! Ра-а-а-дость! Она, милая.
   Теперь можно держаться. И наплевать. На стоны эпилептиков. На ступоров, врачей, три недели, - на всё на-пле-вать! Они сидели рядом и курили. Едва знакомые. Но такие родные. По крайней мере, она ему. Ра-адость.
   Когда он вернулся в палату, Фанат уже не дёргался и не звукоблудствовал. Он лежал смирно, как освежёванный баран; зрачки его закатились, и из разреза век таращились слепо одни лишь лысые белки. С губ, приклеевшись к подбородку, свисала на кадык пенообразная субстанция. Казалось, если он и не отдал Богу душу, то находится где-то на пути к этому. Санитар, как архангел склонился над ним, затем пригласил Андрея подойти ближе и помочь уколоть бедолагу глюкозой. Андрею нужно было держать Фанатову руку, чтобы тот не порвал себе вены иглой при непроизвольном движении. Такой ужасной вены Андрею ещё не приходилось видеть. Она до такой степени была истыкана шприцами, что покрылась язвоподобной коркой. От мысли прикоснуться к ней вытошнило бы любого человека со среднестатистическими нервными рефлексами, но санитар, видимо, был вылеплен из другого теста. Он спокойно вбуравил иглу так, что хрустнуло в воздухе. Фанат взвыл, и Андрею пришлось навалиться на его запястье всем своим телом, чтобы преодолеть его резвые попытки освободиться от боли.
   - Бона-бона! - голосил он, ещё не полностью владея языком, и конвульсивно дёргал конечностями. Санитар громко материл его и обещал дать ему в случае неповиновения то, что легко в ненормативной лексике рифмуется со словом "звезда". Андрей был бесконечно горд за родной младший медицинский персонал. Бедный Фанат....
  
   За едой здесь болящие ходили сами. Для этого в порядке очерёдности назначались гонцы, которым волочь до пищеблока, находящегося в другом корпусе, и обратно, уже наполненные, две огромные кастрюли для первого и второго, литров на пятьдесят каждая, четыре ведра для чая и десерта, если таковой будет в наличии. За хлебом ходили на пекарню, расположенную на территории больницы. Ходили с огромным мешком, напоминающим гигантскую наволочку, и тоже в сопровождении санитарки. Передвижение без присмотра здесь не популярно. Ещё бы, когда за решётками полощется вовсю подначенная весенним раздольем воля, трудно удержаться, чтобы не сигануть сломя голову в направлении, противоположном предписанному служителями Психиатрии. Даже не надеясь на успех предприятия, - лишь бы упиться самим процессом сверкания пяток в естественном человеческой природе порыве: к свободе. Андрею предложили сходить за обедом, и он не отказался. Хоть какое-то разнообразие.
   Пожилая сухонькая санитарка, к лицу которой даже в пору молодости навряд ли когда прикасался губами уважающий себя мужчина, выдала дежурным по еде белоснежные жёлтые передники и того же качества нарукавники. Андрей сразу же преисполнился достоинством профессионального разносчика пищи. Таковых набралось пятеро из его палаты, плюс две, бальзаковского возраста, карги из палаты напротив. В отсеке, именуемом как "Первое", где располагалась палата Андрея, в дальней от окна, вечно тёмной части коридора, была ещё одна берлога для пациентов. Но те за едой не ходили в силу полной психической ненормальности и слыли поэтому дармоедами. Это они похабили простыни, не утруждая себя дорогой до сортира, хотя часть из них вообще не двигалась, и в конце коридора всегда благоухало дерьмом и пролежнями. Санитарки не любили туда захаживать. Если уход за палатой Андрея был для них работой, то там - сплошным наказанием. А кто из двуногого населения населения планеты, не считая, разумеется, мазохистов, любит быть наказанным? Да за двести тыщ в месяц?! Хотя вакансий на их места уже давно нет. Каждому своё. Каждому своё. Да, чёрт возьми!
  
   Они шли, гремя кастрюлями и вёдрами по коридору, усаженному цветами, мимо кабинетов, в один из которых Андрея вызывали. Через комнату для посетителей, где на скамейке сидела Юлька, видимо, со своей мамашей, которая странным подозрительным взглядом проводила его, вверх по лестнице на второй этаж и дальше по прямому чистому коридору туда, где в его конце уже толпилась пёстрая толпа-очередь гонцов за пищей из других отделений.
   Цивилизованными, в нарукавниках и передниках, оказались только пациенты "Первого". Андрей осмотрелся. Ну и рожи! Разнокалиберные диагнозы так и переливались по ним, и он прижался плечом к стене, чтобы случайно не задеть кого локтем. По их сопровождающим можно было судить, откуда они прибыли, потому что женщин не берут в обслугу буйняков.
   Стадо дюжих санитаров воркует у окна, изредка поворачивая бычьи черепа в сторону своих подопечных. Они похожи на пастухов мелкорогатого скота. Их буркала смотрят на подопечных, как на что-то неодушевлённое. Их чудовищные кулаки - решающий аргумент любого спора. Их извилины спокойно лежат внутри черепов, не изгибаясь.
   В многодебильной толпе мелькают и женские лица. Мужской контингент никоим образом не игнорирует это обстоятельство, и тщательно трётся об облачённые в грязные халаты тела. По этой причине тусовка получается взволнованной, местами в воздух взвиваются повизги самок и хлёсткие плюхи от контакта их потных ладоней с нахальными рожами неуёмных поклонников. Если бы не было санитаров, многие, если не все, в порядке очереди или скопом уже задрали бы халаты узницам дурдома на подоконниках. Парочка бритых уродов, лет восемнадцати, видимо, возомнила себя круче всех и зачадила сигаретами. Дым быстро распространился по помещению и достиг ноздрей охраны. Реакция последовала незамедлительно: виновные были подвергнуты громогласному нецензурному уничтожению и поспешили затушить свои бычки.
   Наконец, из окна раздаточной выдали и нагруженную жратвой утварь "Первого". Супчик а-ля "Мясо только для членов профсоюза", синенькая перловка "Не забуду ТуркСиб" и варёный к ней же минтай, замороженный ещё при коммунистах. Из напитков - ведро компота "Сальери жив", или "Я утопил здесь червячка". Варёные маленькие жёлтенькие черви действительно плескались на поверхности этого пойла. "Приятного аппетита" не последовало. Десерт не прилагался. И, слава Богу! Наверняка это бы были пряники "Сломай об меня зубик", или "Ничего, что я немного пахну плесенью?". Но в палате Андрей оказался привередой в единственном лице. Все, мало того, с весьма приличной скоростью начали набивать утробу, но и нахваливать качество минтая "Смерть гурману!" как пик местного кулинарного искусства. Ложки весело стучали об железо посуды.
   Андрей не мог кушать эту дрянь. Одна отрада в местном рационе - хлеб. Белый, румяный, пушистый, приносимый в огромных мешках из пекарни, директор которой на днях повесился. Этот хлеб можно было есть просто так, ещё тёплый, хрустящий, запивая обильно выделяемой слюной. К удивлению Андрея, на него никто особо не налегал, и излишков оказалось достаточно, чтобы под завязку набить ими брюхо. Пищу, к которой он не притронулся, с его согласия уничтожил Иван. Ему, видимо, было без разницы, чем подкрепляться. Запойные мужики не больно привередничают. Во время длительных пьянок они питаются лишь экономно расходуемой закуской, скажем, горстью подсолнечных семечек на бутылку "Привала". В этом есть своё рациональное зерно: и захмелеешь быстро, и больше денег на горючее останется. О здоровье, естественно, никто не беспокоится. Однажды, когда Андрей лежал в больнице с аппендицитом, на соседнюю с ним койку положили худого мужика со всем набором признаков запоя на осоловелом лице. Он был ещё под наркозом, после операции. Когда же очнулся, врач сообщил ему о том, что его кишечник стал на шесть метров короче. Просто мужик после долгого и голодного запоя, как оказалось, обтрескался халвой, первым, на что упал его протрезвевший взгляд. От подобного насилия над институтом питания кишки спаялись, и врачам ничего не осталось, как укоротить мужиковы внутренности. Алкашу ещё повезло - можно было и коня двинуть.
   При приёме пищи особого внимания заслуживал Фанат. Он расставил чашки перед собой и замер на пару минут, беззвучно шевеля губами. Затем встал, прошествовал на середину прохода между коечными рядами и громким ржавым голосом изрёк в сторону обедающих: - Приятного вам аппетита! Андрей едва не подавился куском хлеба от подобной вежливости, а Иван, сидящий к Фанату спиной, не удосужившись повернуться, лениво бросил через плечо активно жующим ртом: - Пабиба. Остальные ответили чавканьем. Фанат, видимо, ожидал большей реакции на свою любезность, но так как её не последовало, как-то странно ухмыльнулся, склонив голову набок, и отшествовал на исходную позицию. Там он дважды перекрестил каждое блюдо и с каким-то непостижимым достоинством начал есть. Даже не есть, это не то слово, а вкушать от щедрот Господних. Вкусив, он направился в угол, где стояла раковина с вечно текущим горячим краном и, видимо, узрев там астральную икону, начал истово молиться и отвешивать земные поклоны. При этом он только чудом не задевал край железной советской раковины своей не совсем здоровой головушкой, и в каждый такой момент в голове Андрея возникал образ летящего рыбкой Ступора.
   После проведённого в "Первом" дня Андрей безо всякой причины начал раздражаться. Но что здесь не раздражит нормального человека? Всё: от тапочек-лыж до летающих психов, от белых халатов до вони пролежней в глухом конце коридора, от дерьмовой жратвы до дерьма в голове психиатров, - всё! - Мать моя! Главное, не поехать крышей, не поехать крышей, - повторял про себя он, - держись!
   Держись, трубят тихий час, который длится три. Сейчас будешь лежать смирненько-смирненько, потому что передвижение даже по территории палаты в это время запрещено. Курилку запирают на ключ. В туалете смолить - себе дороже. Засекут санитарки - тут же настучат куда следует, и не сомневайтесь, наказание в виде переселения в буйняк не минет героя. Или более прозаичное: укол аминазина в мягкое место. После чего нарушитель местного регламента непременно сделает соответствующие выводы, испытав неизведанное от этого традиционного атрибута психиатрической власти. Здесь все вменяемые считают аминазин средством не лекарственным, а дисциплинарным.
  
   Когда вынужден вопреки своей воле лежать несколько часов и от нечего делать тупо таращишься в заплёванный не одним поколением мух потолок, в голове праздник отсутствует напрочь. Нет его. И не будет. А без праздника все внутренние шестерёнки, поршня и коленвалики работают в холостую, и чувствуешь себя примитивным механизмом: вдох-выдох, выдох-вдох. Какая нудяга! Если так будет продолжаться и дальше, нетрудно будет понять Ступора. Андрей пребывал в полном моральном анусе.
   Жизнь, в сущности, продолжалась...
  
   Вот в палату вкатилась колобкообразная медсестра Света. Она просит о помощи, но добровольцы как вид давно уже занесены в Красную Книгу. Активность масс ограничена физиологическими потребностями. Палата оглухонемела. - Тунеядцы херовы, - беззлобно подумал Андрей и шагнул с кровати. Колобок с сомнением ощупала взглядом его допотопную на вид фигуру общипанного страуса, но ничего вслух не добавив, вышла. В коридоре она объяснила, что нужно отнести одного неходячего клиента в рентгеновский кабинет. Андрей несколько повеселел: лучше это, чем изображать матрац восьмую часть суток. Он поспешил заверить Колобка в своей превосходной физической форме. Она улыбнулась, отчего её лицо несомненно выиграло. Эх, если бы не фигура, то он мог бы, пожалуй, в другое время и в других условиях пригласить её на ведро шампанского. А может даже, и покататься на карусели.
   Они покинули территорию первого отделения и, мило чирикая, начали петлять по коридорам. На лестничной площадке, рядом с комнатой для свиданий, под раскидистой пальмой стояли носилки, на которых пребывал обросший, давно не бритый, длинный, высохший, как слега, дядька, лет тридцати. Глаза его были закрыты. Он судорожно дышал. Из груди его при этом доносились какие-то подозрительные хлюпы-хрипы, будто туда кто-то закачал пару литров соплей. В воздухе при этом раздавалось такое дико смердящее зловоние, что Андрея тут же едва не вывернуло на плитку пола. На несколько ступеней выше по лестнице откровенно воротили носы дородная женщина в белом халате и крепкого сложения пациент с довольно дебильным, но вполне добродушным лицом. Срань Господня! Андрей резко попятился, едва не затоптав Свету-Колобка.
   Насколько он разбирался в дегустации запахов, несло откровенной падалью. Как-то в детстве он натолкнулся в лесном овраге на кишащий червями труп кабана. Запах, который шибанул тогда в ноздри, был идентичен сегодняшнему. Похоже, мужичок скоро отлюбуется на закаты. Ну, дети мои, мы так не договаривались, предупреждать же надо! Андрей с упрёком просверлил взглядом пару дырок в лице медсестры. Та уже прикрывала свой расчудесный носик свежим носовым платком.
  - Гангрена у него, гангрена лёгких, - пояснила она полушёпотом, сделав виноватые глаза. - А тот, кто нёс его в паре с этим, - она указала кивком на дебильного пациента, - ногу здесь подвернул. Выручай, тебя ведь Серёжей зовут?
   - Андрюшей! - ехидно сознался он.
   - Ну, давайте, беритесь! - холодно скомандовала баба в белом, бесцеремонно прервав их милый диалог. Судя по начальственному тону, это была врачиха. - Времени нет, давайте!
   - Ну, дайте придышаться-то хоть! - огрызнулся Андрей, - я ведь не гурман скотомогильника!
   - Не умничай! - в голосе её прорезался откровенный наезд. - Берись, я сказала! Правильно, кто для неё Андрей? Пациент дурдома, мелкая рыбка в болоте, в котором она - большая рыба. Тот, кто вообще не имеет никаких прав. Недочеловек! - Ладно, молчу, - подумал он. - Но какова скотина?! Вы только посмотрите на эту сытую самовлюблённую рожу! Последнему грузчику и то говорят "пожалуйста". Хамка в белом. Он вцепился в задние поручни и, с трудом подавляя рвотные позывы, стараясь реже дышать, понёс свою часть груза. - Сейчас наблюю тебе здесь, что тогда скажешь?
   Рентген-кабинет располагался на четвёртом этаже, как понял Андрей, главного корпуса: слишком часто здесь встречались врачи. Они с напарником три раза останавливались, чтобы отдышаться - с них градом катился пот - прежде чем достигли искомого кабинета. Здесь, поскольку дверь оказалась запертой, они опустили носилки на пол, и Андрей поспешил отойти к окну, в которое через открытую форточку вливался свежий майский воздух. Колобок покатилась следом.
   Отсюда мир выглядел гораздо уютнее, чем сквозь решётки первых этажей. Там, за высокой, ощетинившейся колючей проволокой и битым бутылочным стеклом кирпичной стеной простиралось необозримое зелёное поле. Два пруда, коровы, пастухи, наверняка пьяные. Идиллическая картинка! Небо незабудковое в крапинку жаворонков. Облака лохматые. Комок подкатил к горлу, истерика стыдливо запереминалась у входа... но он сдержался, поскрипел зубами и сглотнул ставший в горле комок. Но не сглатывалось.
   Тя-же-ло. Но с другой стороны, всё познаётся в сравнении. Оглянись, видишь принесённого тобой человека? Он уже разлагается, хотя ещё жив, от него наверняка уже давно отказались все родственники, поскольку он психически нездоров, а такая обуза всегда перевешивает родственные привязанности. Он умрёт одиноким, умрёт здесь, в неволе, и будет похоронен за казённый счёт, а значит, попросту брошен в яму и завален землёй. Или сожжён в крематории. Или, что ещё хуже, будет отдан в анатомичку на растерзание студентам медикам. Тебе в тысячу раз повезло больше. Таким, как он уж лучше было бы, наверное, родиться мёртвыми. Уж лучше родиться мёртвым, чем всю жизнь обременять собой окружающих и пожинать вследствие этого лишь презрение и ненависть, и, в конце концов, под занавес, умирая, ощутить флюиды этакого злорадного облегчения, какое испытывают все окружающие от твоей кончины. Почувствовал разницу? А то распустил нюни от коровок на выпасе, лютик-не-тронь-замёрзну! Подумаешь, затосковал по свободе! Потерпи, потом слаще будет.
   Вот так он всегда разговаривал сам с собой. Естественно, не вслух. Это всегда помогало, когда было хреново. Всегда было с кем поболтать. Этакое внутреннее самораздвоение (психиатры пусть называют это, как им заблагорассудится), даже саморастроение, поскольку двое "Андреев" спорят, а третий "Андрей" выслушивает их перебранку и в зависимости от правоты каждого принимает ту или иную сторону, что и определяло внешнее поведение мыслительного аппарата по фамилии Ребров. Это был своеобразный внутренний парламент при государе. И поэтому Андрей редко ошибался.
   Наконец появилась заведующая рентген-кабинетом, толстая безрадостная старуха. Она сморщилась ещё больше, увидев, с чем предстоит работать, и что-то неразборчиво прогудносила себе под нос. Явно не "Дева Мария радуйся!". Её можно понять: кому захочется возиться с тем, кто уже одной ногой в могиле, да ещё переводить на него столь драгоценную плёнку! Какая к дьяволу клятва Гиппократа! - в России конец двадцатого века. Но она всё же скомандовала, чтобы заносили - святая женщина! - и они поволокли свой скорбный груз внутрь. Однако съёмкам не суждено было состояться. Андрей ещё при подходе к носилкам почувствовал: что-то не так, что-то изменилось. А теперь вдруг понял: грудь бедолаги не вздымалась, и хлюпы, характерные для его дыхания, пропали. Он лежал спокойный и синий, с косоотвалившейся челюстью, обнажившей зловонный провал рта. Какая-то дрозофила мирно прогуливалась по его фиолетовым губам, - умер, мёртвый, мертвее не бывает. Отмучался. Рентгенолог в это время колдовала над своим агрегатом. Андрей развернулся и вышел. В коридоре сказал врачихе, что клиент её сейчас счастливее всех них, и уж точно гораздо беззаботнее. Потом, видя, что до неё не доходит, продублировал всё на чистом русском языке, отчего она резко вскочила и внеслась в кабинет. Колобок - следом. Андрей подошёл к окну и уставился на благодать Божью. Внутри него была какая-то бесчувственная пустота, и он просто пялился в окно, ни о чём не думая.
   Через минуту его снова пригласили в кабинет, и они с дебилообразным дядькой, корячась под тяжестью покойника, отволокли его в реанимацию. Андрей вернулся в палату, ему хотелось курить.
  
   Когда "Маяк" протрубил пять, курящий народец лихо повскакивал со своих мест, и потянулся к выходу, вкушать от щедрот никотиновых. Андрей снова увидел Юльку, и внутри него снова заколосился безмятежный василёк тихой радости. Они мило проболтали с ней до ужина, он снова ходил в раздаток, а часов в девять Колобок вместе со всеми пригласила в процедурную и его, чтобы впороть в седалищную мягкость пару каких-то уколов. - Итак, значит, моё излечение началось! - подумал он. - Врачи откопали-таки во мне болезнь. Вот так, никогда не знаешь, что готовит нам день грядущий....
   Колобок не зря носит белый халат. Её пухленькие ручки, вооружённые шприцем, не доставили Андрею никаких неприятных ощущений. Игла вошла в него, как будто была недостающей частью тела, ласковая-ласковая игла. Натянув штаны на прободённую шприцем поверхность, минуту побалагурив с Колобком, он вдруг почувствовал, что мутнеет и напрочь теряет былую координацию движений. Возвращаясь в палату, он кого-то сшиб.... Упав на постель, он улетел. В неизведанные дали. Кто-то заляпал ему глаза мокрым песочком. Кто-то налил ему ртути в кровь.
  - Вы меня теряете, господа! Это седатики, клянусь мамой....
  
  ДНИ ПОСЛЕДУЮЩИЕ
   Время - это утомительная вода. Такое ощущение, что сидишь на дне морском, и водоросли, что обвиваются вокруг твоего тела, - минуты, сопливо скользкие, нудно тягучие минуты. Однообразие порождает скуку. Скука порождает обречённость, обречённость - тоску, а она уже - ощущение утомительной воды. Именно в тоске узнаёшь, что такое время. Кажется, оно стопорится - вот-вот, и перестанешь стареть. И врачи, и санитары, и их пациенты - все перестанут. Всё станет вечным, неизменным, смертельно бессмертным, как человеческая Глупость.
   Есть люди, которые не подвержены ни скуке, ни тоске. Это безудержные холерики, одержимые жаждой кипучей деятельности. Если им больше нечем заняться, они обожают что-либо и кому-либо доказывать, теряя при этом элементарное чувство такта. Их занудство временами просто убивает в тебе остатки человеколюбия. Хочется, в лучшем случае, послать куда подальше зарвавшегося зануду, в худшем, - дать полновесного, щедрого, рабоче-крестьянского пинка. И чтоб катился. И непременно по лестнице. Не у каждого хватит терпения спокойно выслушивать наставления всезнаек. Даже если они правы. Но, скорее всего, именно потому, что они правы. Никто не любит быть поучаемым. Человеческая натура!
   Был у них один такой холерик, сухонький старикашка, лет пятидесяти, старенький мужичонка, кладезь разумных советов. Точнее, прошёл транзитом с пятидневной задержкой в первом отделении. Имени его никто не знал, но он легко откликался на фамилию Фёдоров. - Фёдоров, пошёл в палату! Нечего здесь шляться! - крикнет, бывало, ему санитарка, и старик, подхватив вечно спадавшие с мосластой задницы пижамные штаны, спешил удалиться, выдавая на прощанье пару латинских афоризмов. В первое он попал из буйняка, где его лечили лет уже эдак пятнадцать. Он был типичным отказником. Родители, разумеется, уже умерли, жена живёт с другим, ребёнок в последний раз видел отца, когда ещё не умел ходить. Мамаша на его вопрос о родителе выдаёт традиционную легенду о герое-лётчике, трагически погибшем в расцвете сил и молодости при выполнении особо секретного задания правительства. Фёдоров постоянно ждёт посетителей, сокрушается, почему не приходит сын, кроет последними словами суку жену, обвиняя её во всех своих бедах. Но он надеется. Хотя уже лет пятнадцать, как его не вызывают в комнату для свиданий. Старик постоянно пишет на позаимствованных у кого-то листочках бумаги, пачках из-под сигарет, спичечных коробках послания домой и передаёт их на волю через выписывающихся. Однако всё безрезультатно. То ли оказия не воспринимает Фёдорова всерьёз, то ли не желает тратиться на конверты или на билет до места его прописки, то ли его жена действительно сука, и все беды - от неё.
   Как он попал в больницу - неизвестно. Сам он не распространялся, а при вопросе об этом сразу замыкался в себе и мрачнел. Видимо, неприятность воспоминаний перекрывала желание пооткровенничать, чем, собственно, он любил заниматься. Одно можно сказать твёрдо: образован он был на уровне. Андрей не нашёл ни одной ошибки в его рукописных перлах, хотя внешне он походил на человека от сохи. Второе, чем удивил его Фёдоров, это феноменальная способность в уме за какие-нибудь десять-пятнадцать секунд перемножать любые четырёхзначные числа. Старикан придумал какую-то невероятную формулу, при помощи которой можно, не прибегая к услугам вычислительной техники, проделывать в уме любые расчёты. Причём без ошибок. Андрей сам проверял несколько раз - старик, поморгав глазами, всегда выдавал точные ответы. Был бы Андрей сколько-нибудь увлечён математикой, то непременно заинтересовался бы этим необычным способом. Но несмотря на старания Фёдорова, он тоже проигнорировал его открытие. В этом плане Андрей был человеком современным: зачем напрягать мозг, когда есть калькулятор? Фёдорова аж трясло, когда он пытался объяснить кому-нибудь практическую выгоду своих изысканий. Если человек не врубался в суть, старик морщился и искал другого собеседника.
   А открытия он совершал постоянно: от нового способа экономии сигаретного табака до целевых рекомендаций администрации больницы по внутреннему управлению. Последние он регулярно навязывал медперсоналу. Разумеется, за три дня он до такой степени достал всех, что его стали посылать открытым текстом. Откровенно, далеко и надолго. Мужики, сопалатники Андрея, смеялись над ним, хотя никто из них не мог выиграть у старика в самодельные шахматы. - Вот дураки, - сетовал Фёдоров, - настоящие дураки! Ради них же стараешься! Идиоты, совершеннейшие идиоты!. И, сгорбившись, начинал мерить коридор нервной походкой, изредка пристально всматриваясь в лица людей: не готов ли кто его выслушать?
   Как-то в одну из таких прогулок на него и обрушила свой гнев медсестричка. Она сидела за своим столом в коридоре и тупо созерцала изрядно похмельным взором свой потрёпанный маникюр, когда старик начал дефилировать мимо её персоны.
   - Те чё не сидится, старый хрен?! - завопила вдруг она на Фёдорова и, не утерпемши, прошлась по матушке. Дедуля, ранее покорно сносивший подобные наезды, внезапно взорвался. Подскочив к ней подающим надежды спринтером и грозно ткнув в её направлении до черноты обкуренным пальцем, он начал восстанавливать справедливость. - Ты-ы-ы! Как ты смеешь! Ты мне во внучки годишься! Соплюшка! Взяли моду орать на стариков! Вы, значит, люди, а я кто? Я что, не человек что ли?! Ух, ты, сопля зелёная! - и он возмущенно потряс над головой усохшими кулаками. Лицо медсестрички вытянулось, в глазах искранул страх, она медленно попятилась задом к выходу. Старик сотрясал воздух - и только. Возможно, у него и появлялась мысль отшлёпать обидчицу по мягкому месту, но он не пытался её преследовать. Достигнув выхода, девица переключила скорость, и из коридора донёсся её быстро удаляющийся топот. - Ну всё, старик, ты приплыл, - подумал Андрей. Что-то сейчас будет. Здесь подобных вещей не прощают. Здесь вообще всё иначе. Идея повального сумасшествия витает в воздухе, в настороженных взглядах персонала читается окончательный приговор твоему здоровью. На днях, прогуливаясь по коридору, Андрей с размаху накрыл ладонью безобидного комарика, отдыхавшего на стене. Этих тварей безобидных было здесь великое множество: в подвале корпуса вечно парила канализация, создавая для их размножения идеальнейшие условия. Редко кто не материл больничную администрацию, отбиваясь от назойливых насекомых, особенно по вечерам, когда к "своим" комарам прибавлялись ещё и их голодные уличные собратья. Злодейское убийство кровососа в исполнении Андрея было замечено бдительной санитаркой, которая тут же - подобная инициатива здесь особенно поощряется - сообщила обо всём увиденном куда следует. Оттуда прискакала психиатрисса, автор диагноза Андрея и соответствующих ему лечебных процедур, этакий гений науки в пуленепробиваемых очках. Она вся сочилась изощрённой подозрительностью. Она обвинила его в чрезмерной агрессивности, в попытке избиения стен. Она объявила о каком-то новом специфическом заболевании - разговор шёл шёпотом, - которым, видимо, он страдает. Она пригрозила перевести его в палату для буйных и положить на вязки. Вот как можно усложнить себе жизнь из-за комара, насекомого, самого по себе безвредного, стукачества санитарки с чересчур богатым воображением и болезненно профессиональной настороженности местных эскулапов. Дурдом, одно слово!
  
   Да, старик, что называется, приплыл. Фёдоров, похоже, тоже начал это понимать. За пятнадцать лет у него наверняка накопился богатый опыт способов местного наказания. Ведь именно он, старик, рассказывал об избиениях мокрым полотенцем с завязанным на конце узлом, показывал шрамы от переломов руки и лоскут новой кожи во всю ягодицу, народившейся после того, как старая была содрана: его волокли голой задницей по полу. В общем, ему частенько перепадало от младшего медперсонала клиники: санитары с бычьими шеями усердно выполняли свой профессиональный долг. Поэтому лицо старика перекосилось от страха при появлении огромного детины в белом халате с закатанными до локтя рукавами. Он надвинулся на Фёдорова, как гора на Магомета, и в санитаровой широкой тени, искажённая животным ужасом, скрючилась тщедушная фигурка виновника "беспорядков". За спиной санитара злорадно прыгала похмельная медсестричка с наполненным какой-то дрянью многоразовым шприцом в руке. Когда руки детины скрутили старика, тот заверещал от боли, но, получив по рёбрам ленивым кулачищем, умолк. Медсестра тут же впорола укол, и глаза Фёдорова застекленели, рот раскурочился в уродливый бантик, из центра которого вывалился слюнявый язык, тело расслабилось. Санитар, как сломанную куклу, отнёс "возмущенца" в палату и бросил на койку. Когда экзекуторы удалились, Андрей подошёл к пострадавшему. Он лежал, свернувшись кренделем, подобрав к животу колени и что-то вымученно, тягуче, полушёпотом выдавливал из себя. Андрей наклонился и услышал: "- Сво-ло-чи!" Он никогда не слышал подобного голоса. От него вовсю несло мертвечиной. Какой-то кладбищенской тоской и безысходностью. И это был не голос, а скрип, скрип немазаного сердца.
   В таком скрюченном состоянии Фёдоров и пролежал целые сутки, не реагируя ни на что. Когда он оклемался, то имел ужасно подавленный вид. Молча похлебал оставленный ему завтрак и опять лёг на место. Никто от него не слышал и слова вплоть до того, как за ним пришли санитары из буйного. Лица их имели крайне свинское выражение. Они глумливо посмотрели на старика и увели его в свои пенаты. Бедный Фёдоров, безобидный чудак....
  
   Жвачкой изо рта реальности тянется время. Андрей лежал и дико скучал по пиву. Хотя бы одну, всего одну бутылёшечку! Холодную, свежезапотевшую, и ну её, эту воблу! Как это, должно быть, примитивно: мечтать о подобных мелочах. У Стивенсона в "Острове сокровищ" Бэн Ган так же тосковал по сыру, со слюноточивым вожделением рисуя в собственном воображении маленький в дырочку кусочек удовольствия. Каждому своё: кому - тошнотворный запах церковных благовоний, кому - благоухание белой искрящейся пены над пивной кружкой, а какому-нибудь умнику - ни то, ни другое, лишь дай с собственной колоколенки порассуждать о несовершенстве мироздания. И, желательно, при этом поплевать вниз. А Андрею хотелось пива! И кто безгрешен, пусть первым бросит камень!
   Прошла уже неделя, но он никак не мог привыкнуть. Два раза в день - уколы. Два раза в день - мутно-кисельное состояние. С таблетками проще. Гораздо проще. Несложная акробатика языка, имитация глотательного процесса, - все медсёстры мира довольны: "Следующий!" - таблетки сплюнуты в глотку унитаза. Лечение рот в рот. Каждому унитазу - по диагнозу! Унитаз - шизофреник. Ха-ха! Что это со мной? Этот вопрос зачастил Андрею в голову, впрочем, как и "ха-ха".
   Фанат, получив горсть таблеток, всякий раз аккуратно раскладывал их на крышке тумбочки, перекрещивал каждую и заглатывал по одной. Бедный идиот! Господь давно отвернулся от него, а он всё молится, всё кладёт земные поклоны, всякий раз едва-едва не разбивая голову о край раковины умывальника. Вчера был какой-то религиозный праздник. Фанат, как обычно, встал в свой угол и, повернувшись лицом к палате, громким дребезжащим голосом-консервной банкой поздравил всех со столь замечательным событием. Народ отреагировал традиционно лениво, покивав головой, и вновь принялся месить колоду. Фанат постоял с минуту, и вдруг его прорвало: - Карты - это грех! Нельзя грешить против Господа! Уберите карты! Завтра играйте. Завтра не праздник - сегодня праздник! В конце его голос едва не сорвался на крик. Мужики недоумённо уставились на него, однако игры не прекратили: "Козёл" был в самом разгаре. Тогда Фанат стремительно подошёл к столу и смахнул "базар" на пол.... Чувство выполненного долга, засиявшее на его лице, было великолепно. Выражение бешенства на лицах мужиков - тоже. Впору писать картину "Дневник боксёрской груши". Однако до рукопашной, вернее, рукоприкладства, дело не дошло. Господа мужики заставили удивляться им и гордиться ими! Всего лишь мат, милый русскому уху мат, мат отборнейший огласил окрестности. Андрей выдохнул с облегчением. Иван оттащил Фаната в его угол, попросил бедолагу не лезть, куда не просят, а не то.... "А не то" не потребовалось: убогий монашек уже переключился на другую волну, и, мирно сидя на своей кровати, о чём-то про себя зашевелил губами. Колода снова завеерилась в "козле".
  
   Наконец, выписали Анатолича. Жена принесла ему чёрный костюм, он облачился в него, свежевыбритый до синевы, и простился со всеми, с каждым вменяемым подержавшись за руку. Судя по выражению его лица он был несказанно рад, покидая эту стрёмную обитель. Как-то неприятно, когда люди улыбаются, прощаясь с тобой, но здесь другая обстановка, и Андрей искренне позавидовал Анатоличу. - Надеюсь, он не станет преследовать жену за своё здесь пребывание, хотя, конечно, отшлёпать её по попке следовало бы. Семейная жизнь! - подумал он.
   Вместе с Анатоличем ушло и его настроение: трудно не загрустить, зная, что кто-то уже через пять минут выйдет за ограду, а тебе ещё париться, париться, париться ... А подать сюда берёзовый веничек!
  
   С недавнего времени в палате Андрея прописался новый постоялец. Это абсолютно седой дедулька-маразматик с небесно голубыми, вечно слезящимися глазёнками полного идиота. Первое, что он сделал, обосновавшись с помощью санитарки на соседней кровати, так это, нисколько не стесняясь, громко, со старческим надрывом, испортил воздух. Андрею взгрустнулось. Старик нашалил снова. Сподобил Господь сопалатником! Самым печальным было то, что его и дедули кроватки намертво сцеплены друг с другом, то есть по недосягаемым для среднестатистического ума мотивам привинчены одна к другой. Этакий спальный тандем. Этакие сиамские близнецы чьей-то материализованной, безумно прогрессивной мысли! Другие лежачие места так же сцеплены попарно. Россия, мать-родина, - неисчерпаемый кладезь талантов. Какой идиот придумал подобную штуку и зачем - неизвестно.
   Вдобавок к сотворённому с качеством атмосферы старикан лихо высморкался на пол, а затем, немного подумав, ещё и смачно сплюнул. Похоже, он чувствовал себя как дома, отвязный дед! Старикан - полная развалина, несмотря на свои шестьдесят. Некогда он был лётчиком-испытателем реактивных моделей истребителей, долетался до полковника. Однако такая заоблачная жизнь не прибавила ему здоровья: он почти глух, почти слеп, полностью слабоумен. Долетался! Он никого не узнаёт, кроме того единственного человека, который его навещает раз в неделю, минут на десять-пятнадцать, беспрерывно кормя бананами, - жены. Вы видели когда-нибудь сорокалетнюю женщину, что называется, в расцвете, в полном расцвете внешних и внутренних чар, когда она вся лучится томной привлекательностью и так свежа и ядрёна, что, кажется, ткни её маленькой иголочкой - и она сразу же начнёт сочиться сладострастным женственным соком, - пей, слизывай, и умирай от восторга! Помните оцепенение Паниковского из "Золотого телёнка" при виде девушки Зоси? - Вот это фемина! - лепетал очарованный сын лейтенанта Шмидта. Именно это слово и та же его окраска, верные при описании жены шестидесятилетнего маразматика, - фемина! А как она щебетала с ним: - Мусик, му-му-мусик, - и чмок, чмок старика в слюнявые губы, - не морщась. Вот актриса! И тот плачет и идёт за ней, как бычок, как телёнок за сиськой матери. Её пускают даже сюда, в палату, потому что блат и деньги решают всё. Блат - это негласный закон основного права.
   Лицемерие. Ах, какая она верная, чистая, любящая жена! Ах, как она не может без старика жить! Ах, как она мечтает заботиться, лелеять, баюкать на руках своего свихнувшегося благоверного, ведь это её долг, человеческий и женский. А то, что сдала сюда его, так это ничего! Это ерунда! Только заботясь единственно о благе суженого, ведь ему здесь куда лучше, чем в их уютной квартирке. Вот какие хорошие ребятки здесь лежат! Берите, кушайте бананчики, не обижайте моего Мусика, он такой беззащитный и безвредный! И мужики брали фрукты и ели, хотя потом, после её ухода, самозабвенно издевались над стариком, потешаясь, недвусмысленно намекая на степень ветвистости рогов последнего. Потеха! Поставьте их рядом: цветущую яблоню и усохший чертополох, - и веселитесь, даже не напрягая воображения.
   Всё это - мерзость. Жаль, что под таким симпатичным бюстом бьётся такой лицемерный моторишко, который назвать сердцем не хватает веры. Слишком неправдоподобная аллегория.
   Дедулька сразу устроил всем весёлую жизнь. Когда выписали, наконец, обретшего речь старого татарина, санитарка сменила за ним грязное постельное бельё. Татарин, сам не свой от вернувшегося голоса, обещал на радостях напиться как следует. Иван сглотнул тоскливую слюну. Эффективность лечения алкоголиков поражала. Татаринов матрац имел чудовищную расцветку: такое ощущение, что на него блевало и мочилось не одно поколение верблюдов. Подушка без наволочки могла до полусмерти напугать любого эстета. Со страхом Андрей поднял край своей простыни. Верблюды паслись и здесь. Любая антисанитария, пусть даже "эстетическая", порождает брезгливость.
   Мусик очень внимательно наблюдал за процессом раздевания кровати татарина и, когда санитарка удалилась, остался сидеть с довольно загадочным видом. Затем, видимо, всё окончательно решив для себя, он встал и начал проделывать то же самое со своим ложем. Всё снятое он аккуратно, по-стариковски уложил стопочкой в изголовье и с выражением профессионально выполненного долга на лице, удовлетворённо вздохнув, вытянулся на ржаво-грязном матраце. Спустя минуту душераздирающий храп с подвывом огласил окрестности. Мужики ржали.
   Вошедшая за чем-то санитарка, увидев, на чём спит бывший лётчик, подняла крик: ей показалось, что это мужики, сволочи, так издеваются над стариканом. Когда же ей была разъяснена суть вопроса, она миролюбиво растолкала деда, и, что-то ласково выворковывая в его заплесневевшие уши, постлала постель вновь. Старикан смотрел на этот процесс с негодованием и после ухода заботливой няньки, которой, как поговаривали, жена Мусика приплачивала из расчёта пять тысяч рэ в день, опять под хохот веселящейся братии начал оголять койку. Грех смеяться над убогими, но, ёлки-палки, это было действительно смешно! Пять раз санитарка, входя, заставала старика лежащим на грязном матраце со стопкой аккуратно сложенного белья под головой. Пять раз она, с каждым разом всё менее ласковая, перестилая по новой, объясняла бывшему лётчику, что спать без простыни нельзя. Всё увы. На шестой раз она разразилась отборнейшим матом и ушла, оставив старика в покое. Вода и камень точит. Да и свои добавочные пять тысяч за вредность она уже с лихвой отработала.
   Обитатели палаты смеяться определённо поспешили. Когда они вернулись из процедурного кабинета, их ждал маленький сюрприз: неугомонный старикан за четверть часа отсутствия соседей навёл свой порядок на всех койках. Простынями и пододеяльниками он до отказа набил пару наволочек, которые и отнёс в курилку, где бросил в кучу изгаженного пациентами палаты дураков белья. Удивительно, как он быстро успел обделать своё подлое дельце, и почему его не остановила санитарка, постоянно дежурившая за столиком в коридоре. Сам же хулиган, как и прежде, отдыхал от праведных трудов на своём месте и таращился на несколько остолбеневших сопалатников невинными васильковыми глазами. Если бы не санитарка, прибежавшая на крики, старикану определённо досталось бы на орехи, несмотря на его прежние заслуги перед государством и почтенный возраст вкупе с диагнозом. Да, быть деду битым. Куда смотрят врачи, помещая такого клиента вместе с теми, чьи нервишки истощены алкоголем? Хотя с такой болезнью запинают и в более терпимом обществе.
   Мусик получил своё ночью. Бывают в жизни наиглупейшие положения. В одном из них Андрей оказался по вине старого маразматика. Проснулся он от того, что кто-то шарит по нему руками, обдавая аммиачным перегаром лет сто нечищеных зубов. Девственности Андрея это никак не улыбалось, и со сна он едва не врезал наглецу по зубам. К тому же это оказался товарищ Мусик собственной персоной, он кряхтел и лез на Андрея, как бык на мулету. Подозрения на гомосексуальные наклонности старика Андрей отверг сразу. Логика вещей подсказывала, что бедняга просто-напросто заблудился и выбрал для спуска с кровати не ту сторону. Горячий привет авторам идеи спаренных коек! Андрей поймал руку маразматика и попытался деликатно, насколько это вообще возможно в подобной ситуации, положить её куда-нибудь поближе к владельцу. Не тут-то было! Дед начал отчаянное сопротивление. Эта молчаливая борьба была настолько комичной, что Андрей расхохотался. Его смех, видимо, пробудил в старике проблеск сознания, и он затих на своём месте. Но через минуту всё повторилось сначала: Мусик попёр напролом. Святые угодники! Андрей вскочил, схватил старика за шкирку и затолкал его в сортир, куда ему, собственно и требовалось. Затем выглянул в коридор. Место дежурной медсестры пустовало, зато из примыкающего к коридора доносились приглушённые приоткрытой дверью голоса и звон посуды. И смех. Женский. Сквозь щель был виден край сервированного журнального столика: ночная попойка набирала обороты. Запах спирта трудно с чем-нибудь перепутать. Итак, молодёжь развлекалась. Наверняка обмывали краденым горючим краденый же повод, типа "День бутылочной наклейки", перемывая в непринуждённой беседе свои и чужие косточки, смакуя по-стародевичьи получаемое от этого удовольствие. Кто не видел пьяных медработников во время ночных дежурств? Ничего интересного.
   Когда Андрей вернулся в палату, старикан, герой ночного беспредела, стоял, как фонарный столб, перед своей кроватью и с хрустом ковырялся в ушах. Судя по всему он баиньки и не собирался. Андрей завалился спать, хотя какой тут может быть сон, когда рядом возвышается пожилой безобразник. С полчаса он стоял, не подавая признаков жизни; Андрею даже показалось, что он заснул в таком положении, словно кляча в яслях. Возможно, так оно и было. Наконец, он стронулся с места и зашаркал по проходу между кроватями к дальней стене. Свет, падающий из дверного проёма, ту часть палаты не освещал, и вскоре, продефилировав мимо Андрея, старикан пропал во мраке. Через мгновение раздался характерный звук: так гремит об стену пустая голова, когда её носитель на полном ходу врезается вдруг в непредвиденное препятствие. Да, компас старикана давно пора сдавать на помойку. В воздухе провисла минута тишины, нарушаемая лишь дыханием спящих. Затем шарканье возобновилось, и дедулька снова появился в поле зрения. Он замер у кровати напротив, где ночевал Сашка, и замер ещё на полчаса. - Господи, не дай дожить до такого состояния! - подумал Андрей. Постояв, старик вдруг вывалил из штанов своё дряблое достоинство, и стало понятно, что этот идиот сейчас просто-напросто исполнит соло малой нужды на голову Сашке. Каким чувством был разбужен последний, неизвестно, но за секунду до начала душа он соскочил с койки и, громко матерясь, дважды ударил старика в живот. Проснуться с чьим-то членом у виска - мало удовольствия. Прибежавшим на шум медсёстрам объяснили, что старик просто упал во сне с кровати.
   - Ну, бля! - злым шёпотом кричал Сашка, когда медперсонал, наведя порядок, удалился, и мужики так же остервенело шёпотом ржали. Теперь ему придётся невесело: каждый будет ещё долго, до нудяги, шутить на сей счёт, хотя и сам легко мог оказаться в подобной ситуации. Но кто об этом думает, когда предоставляется повод позубоскалить?
   Со следующего дня жильцы палаты не оставляли Мусика одного, дабы он опять чего-нибудь не выкинул. Спать днём ему тоже не давали - не будет ночью колобродить. Только таким образом можно было избежать повторного избиения отставного летуна, столь любимого молодой супругой.
  
   Ещё один психиатрический типаж представлял некто Зайцев. Явный шизофреник, здесь, в первом отделении, он залечивал гайморит. Андрей ни разу не встречал людей, настолько соответствующих собственной фамилии. Лопоухий, с испуганно бегающими глазёнками, маленький носик плавно переходит в вечно приподнятую верхнюю губу, из-под которой торчат два, лошадиного размера, передних зуба. Словом, заяц. Если ещё учитывать тревожную нахохленность всей фигуры, готовность в любую минуту стартануть в любом направлении, не останется никаких сомнений - заяц. Заяц в человеческой интерпретации. Он тоже стал всех удивлять сразу по прибытии. Сначала он обнюхал всю палату, обежав её по периметру, где это было возможно. Затем юркнул в туалет, где затих минут на пятнадцать. Потом выскочил оттуда, что-то методично дожёвывая и бегая глазёнками по сторонам, и рухнул на свою койку в дальнем углу палаты. Там, повернувшись лицом к стене, он сунул руку в штаны и начал активно мастурбировать, да так, что кровать только жалобно скрипела под ним в такт его движениям. Час от часу не легче! Кроме всего прочего, всем было интересно, что же он там жрал, в сортире. Сашка пошёл на разведку, и вскоре до нас донеслось его ржание.
  - Мужики, этот урод из мусорницы все банановые очистки схавал! Звездец! Ничего не оставил, бля буду! Мужики сразу же потянулись проверять, и действительно, ещё недавно наполненная банановой кожурой корзина для мусора была пуста. - Вот урод, - поморщились мужики и презрительно уставились на Зайца. Тот приостановился, было, стрельнул глазёнками по сторонам и снова взялся за своё блудорукое дело. Минут через пятнадцать он закончил и с победоносным видом удалился в коридор.
   Мужики месили карты. Фанат истово молился в углу. Мусик ходил взад-вперёд по палате и не отрывал взгляда от потолка. Иногда он подбрасывал вверх полотенце и, когда оно падало, топал ногами и радовался, как ребёнок. Его поведение объяснялось просто. Полотенцами здесь каждый вечер сбивали с потолка во множестве сидящих там комаров и давили их на полу. Это был единственный способ избавиться от них и спать ночью относительно спокойно. Старик же просто копировал чужие движения, не имея рассудка понять их.
   Заяц тем временем разгуливал по коридору, заложив руки за спину. Изредка он останавливался, резко, будто натыкался на невидимую преграду, и, обращаясь куда-то в стену, возмущённо кричал: - Предали! Кого предали, сволочи! И, погрозив кривым указательным пальцем неведомому оппоненту, продолжал движение, высоко задрав нос. Вид у него в это время был невозможно гордый. Даже оскорблённо гордый. Навстречу ему из дальней палаты вырулил новенький, чрезвычайно бесноватый мужичок со всклокоченными волосами. Заметив Зайца, он остановился и визгливым сопрано заорал: - Пошёл на ЉЉЉ! Заяц присел и обиделся. Но промолчал. Так они и мерили шагами коридор в противоположных направлениях. При встрече всякий раз Бесноватый посылал Зайца по уже известному адресу, всякий раз тот обижался, но не уходил. Спустя пять минут они подрались. Как это похоже на людей! Прибежав на звуки побоища, санитары повалили обоих на пол и впороли каждому по уколу, после чего в отделении наступила долгожданная тишина.
  
   Эти стены угнетали невыносимо! Эти лица, звуки, жесты; неизлечимая поступь чужого сумасшествия. Неизлечимое противостояние плоти здоровой плоти ущербной. Противостояние? Травля. Гипертрофированный естественный отбор. Сильные пожирают слабых. Гуманизм съеден с первым глотком власти. Сильный становится ничтожнее. Капля власти убивает Человека. Много власти убивает в человеке Бога.
   И всё же хвала седатикам! Хвала транквилизаторам и антидепрессантам! Если бы не они, Андрей бы давно уже спятил в этом дурдоме. Слава тебе, высокоумная тётка Психиатрия, и пастве твоей белохалатной - слава!
  
   Есть люди, для которых пребывание в дурдоме - лишь временное неудобство. К нему они относятся абсолютно спокойно. Их души непробиваемы. И Андрей им завидовал. В плане чудовищной приспособляемости. Они, как сорняки в поле: жги, трави, выкорчёвывай, а по весне - снова заколосились в потомстве, и никак не иначе. Вот он - генофонд нации!
   Есть и такие люди, которые идут на пребывание здесь сознательно. Кто косит от армии, прикидываясь полным дурачком, а потом, если удалось обмануть врачей, смеётся над их профессиональной неподкованностью. Кто - ради продления срока инвалидности, ведь если кому "посчастливится" её иметь, то нужно постоянно оправдывать доверие психВТЭКа и добросовестно отлёживать срок в дурдоме хотя бы раз в три года. Иначе есть риск остаться без пенсии. Она хоть и не велика, но на заводе за те же деньги пришлось бы гнуть спину целый месяц, да ещё и молчать, потому что попробуй сейчас работяга вырази своё неудовольствие - сразу же оставишь пропуск на проходной, - на твоё место всегда очередь желающих. Демократия здесь и сейчас - лишь для избранных, тех, кого отличает местная корпоративность. Лежать в дурдоме - удовольствия мало, но его ещё меньше - пахать на предприятии за здорово живёшь, уподобляясь рабам, ожидая кровных выплат от нескольких месяцев до нескольких лет. В то время как начальство обстраивается особняками. Жиреет и преисполняется чванством перед быдлом. Страна непроходимого идиотизма в законотворчестве! Поэтому выздоровевшие или никогда не болевшие "психи" не хотят заново впрягаться в трудовое ярмо: выгоднее казаться ненормальным или быть им.
   Другие вообще не желали бы работать и в любой стране. Это гопники, вечная поросль моральных трущоб, паразитирующая на любой гуманной идее. Одним из них был Яшкин. Маленький, лысый, в гнилом рту ни одного своего зуба - блещет сталь при улыбке да два клыка золотом - худой, как смерть, беспалый: все десять пальцев рук лишены либо одной, либо двух фаланг; глаза бегающие, хищные, кривая уголовная ухмылка, и только на обтянутом кожей лице да на ладонях и пятках осталась девственной кожа, не тронутая иглой татуировщика. Нахальный, мерзкий тип, свободный от морали и комплексов, видевший не одну зону в течение лет двадцати, алкоголик со стажем, ворюга до мозга костей, инвалид второй группы от психВТЭКа, до сих пор - лет пятидесяти - живущий по понятиям "пацан".
   В первое его перевели за драку в буйном отделении, в которой он участвовал в качестве боксёрской груши. Сопалатники пересчитали ему все рёбра: Яшкин не был так крут, как выставлялся. В свою палату он, видимо, больше не попадёт: добьют.
   В палате он поначалу вёл себя весьма скромно, потом, увидев, что на него никто не собирается наезжать, сотворил чрезвычайно наглую рожу, с которой и пошёл по жизни. Пальцы свои Яшкин потерял на хирургическом столе. Он их отморозил, когда в непотребно пьяном состоянии рухнул в сугроб, не дотянув до дома каких-то несколько шагов. Случай не редкий в российской глубинке. Это были ужасные обрубки. Они постоянно подгнивали, и горе-пацан периодически смазывал их йодом, предварительно отрывая подсыхавшие на ранах корочки. То ли хирург ему попался хреновый, то ли сам он не выполнил вовремя послеоперационных указаний врача, то ли плоть у него такая гнилостная, но йод не помогал, и пальцы не заживали.
   Религиозен он был только сзади: во всю спину какой-то мастер наколол ему храм с тремя куполами. Спереди же, на руках, груди, ногах красовалось всяческое непотребство: неэротично обнажённые девицы в разных позах, ножи, топоры, цепи и витиевато выполненные лозунги, из которых самое цензурное - "Свобода - это рай". Он постоянно стрелял у всех сигареты, обещая, что скоро - завтра-послезавтра - его придёт навестить сестра, и он в свою очередь со всеми поделится принесённым ей табачком. Но время шло, а его никто не вызывал в комнату для свиданий. Не он первый трепался на тему горячо любящих родственников. В конце-концов все решили, что у него просто нет никого, а говорит он обратное, лишь пытаясь убедить самого себя в том, во что хочется верить. Нет у него никакой сестры. Да и если есть, навряд ли она будет спешить к такому братцу. Наверняка он выпимши - а он пьянь, это видно - не подарок. Наверняка буйствует, спуская в день, ну, максимум, в неделю "заработанную" в дурдоме пенсию. К тому же судимый и социально опасный для соседских курей и индюшек. И наверняка в его деревне праздник, когда он пребывает в дурдоме. Кому нужен такой подарок?
   Своими пальцами-уродцами он мог держать лишь сигарету и ложку. Да и когда с руками у него было всё в порядке, вряд ли он держал в них что-либо кроме. Хронический тунеядец, Яшкин и сейчас постоянно демонстрирует отсутствие фаланг всем подряд, чтобы его случайно не заставили выполнить какую-нибудь работу. Теперь у него есть веская причина ничем не заниматься. Это, похоже, единственное приобретение всей его жизни. Потому же и сдаётся он периодически в дурдом: с такими пальчиками много не наворуешь, а пить на что-то хочется. Мужики брили его по очереди каждый день. Андрею тоже пришлось поцирюльничать. Он едва не умер со смеху, когда Яшкин надул губы, чтобы было проще соскабливать с них его полуседую-полурыжую щетину, и при этом ужасно выпучил глаза. Андрею показалось, что он брил огромную намыленную картофелину, очень бесформенную, но с глазами, которые изредка двигались, созерцая окрестности. Хотя подобное можно было сделать и с поворотом головы. Он, видимо, очень боялся быть порезанным бритвой. Ещё бы, испортить личико такому красавцу! Все его девушки давно уже в прошлом.
   Яшкин - редкостнейшая зануда. Он доставал меня своими байками о прежней блатной разгульной жизни. Он трепал языком, лишь бы не молчать. Чего только стоит рассказ о его занятиях на зоне онанизмом, да ещё и в подробностях! С этаким ностальгическим смакованием профессионала. Он вызывал откровенную тошноту, и Андрей, не выдержав, послал его открытым текстом. Зануда опешил сначала, потом попытался сделать пальцы веером и грубым тоном восстановить попранную, на его взгляд, справедливость. Андрей ткнул его правой в грудь, и у него сразу отпало желание спорить. В такие головы только силой можно вдолбить доброе к себе отношение. Через час он попросил сигарету уже другим тоном, с долей этакого подобострастия в голосе, и Андрей понял, что удостоился в его глазах определённого авторитета. Но это не тронуло его тщеславия, но принесло очевидную пользу.
  
   Сегодня всех вывели на прогулку. Целую неделю либо шёл дождь, либо несговорчивые санитарки отказывали в этой маленькой радости. Всего-то: зелёная травка; всего-то: построенные в шеренгу берёзы; всего-то: май, солнце, двадцать мальчишеских лет, муравьиные бега на ладони. Они сидят с Юлькой на лужайке, плечо к плечу. Рядом-рядом. Близко-близко. Какое дикое блаженство, когда после казематного воздуха палаты тебя начинает лизать солнце своим ласковым и тёплым языком. Просто растекаешься от восторга по утыканной цветущими одуванчиками земле. Одуванчики - это капли шизофрении....
   Народец из первого отделения, все, и мужчины и женщины, кто способен передвигаться, выползли из зарешечённой двери и, расположившись справа и слева от усевшейся на табурет санитарки, защурились на благодать. Удаляться дальше, чем на десять метров от внимательных глаз опекунши считается преступлением. Как, впрочем, и приближаться к клумбе с ещё не распустившимися гладиолусами. Об этом всех тут же громогласно предупредили. Яшкин, голый по пояс, щерился, как обезьяна, и пытался приласкать хамскими шлепками по заднице одну из женщин. Той, видимо, это ухаживание доставляло определённое удовольствие; она ласково тыкала Яшкина в ответ рабоче-крестьянским кулачищем и раскатисто похихикивала, обильно источая солнечных зайцев двумя кривыми золотыми клыками. В общем, им было весело вдвоём. Сашка притулялся к молодой симпатичной эпилептичке, которая нервно шарахалась от каждого его движения и как-то озабоченно улыбалась на источаемые им пошлости.
  
   Они сидели с Юлькой на самой границе дозволенного удаления от санитарки и докуривали последнюю "Приму" на двоих. Андрей вдруг заметил, что к Яшкину приблизился какой-то чужой, не из нашего отделения парень. Он появился со стороны берёз, растущих вдоль асфальтовой дорожки перед корпусом. Они о чём-то начали переговариваться, при чём незнакомец несколько раз пристально посмотрел в сторону Андрея с Юлькой. Спустя минуту он ушёл. Андрею совсем не нравилось, когда его изучают издали. Тем более такие, явно не дружелюбные пареньки. - Тут бабой твоей интересовались, - вкрадчивым голосом уведомил Андрея Яшкин, когда всех загнали с прогулки в отделение. Андрей терпеть не мог, когда так называют женщин, но сейчас он не обратил на это внимания: сердечко его прибавило ходу. - Кто, и чего хотел? - надвинулся он на Беспалого. Тот отшатнулся, и Андрей увидел его оправдывающиеся глазёнки. - Да так, пацан один из неврологички про баб спрашивал, - зашелестел он виноватым языком. - Так я ему сказал, что свободных нет. - Ты же говорил, что к моей приходил? - Андрей уже начинал терять терпение, - всё говори, ну! - Ну да, к твоей, ему сказали, что есть здесь такая, вот он и пришёл. - Кто сказал? - спросил Андрей. - Так по почте и передали. Здесь, как на зоне, ничего не спрячешь. Но я ему сказал, что она теперь с тобой, и он отвалил. - Ясно. Если ещё кто будет интересоваться - скажешь! Андрей посмотрел в его глаза и понял, что скажет. Слишком часто он курил его сигареты, а курить ему скоро захочется снова.
  
   К женщинам здесь относились как к товару. Чай, сигареты - товар. Начифиришься, накуришься - получишь великое удовольствие, которое становится таковым здесь за неимением ничего другого. Женщина даёт то же самое, поэтому она тоже - товар, и о нём тоже повествует психиатрическая почта. От пациента к пациенту, от санитара к больному и наоборот. Заинтересовался - плати, узнаешь. Записочки, письма, послания на чём угодно: на спичечных коробках, обрывках газет, сигаретных пачках, упаковках из-под лекарств, просто на словах передаются любые новости. Это внутренняя коммерческая и информационная деятельность. Это свой рынок и свои СМИ. Это уникальная система общения изолированного от мира кусочка человеческого общежития. Новости здесь передаются с поражающей оперативностью. Кто, когда, куда поступил, с каким диагнозом, "свой", не раз уже здесь появлявшийся, или новенький, свеженький, неопытный. День-два пребывания здесь - и информация уже другого толка: как себя ведёт, что ему нужно и что он может, что за человек по своей сути, половой ориентации и т.д. и т.п. Таким же образом передаётся и больничный эпос: здесь, как и в любом другом закрытом заведении, существуют свои легенды. О тех, кто часто совершал побеги, кто вообще здесь вытворял что-то неординарное; о жестокости некоторых врачей и санитаров, о местных "долгожителях", да о чём угодно! Даже о любви, как бы странно это здесь ни звучало, о любви сквозь стены и решётки между официально ненормальными людьми. Чувства человеческие не сходят с ума.
  
   С каждым новым днём, а всё больше перед тем, как уснуть, Андрея посещала мысль, что не будь здесь, не окажись здесь Юлька, чёрт знает, что бы с ним стало. Она, как ангел-хранитель, встретила его при выходе с того света и не давала свихнуться здесь. Неделя прошла, нет, проползла, пронудела мимо них, как тысячелетие в этих стенах, но благодаря этой маленькой женщине он не состарился. Можно жить и в аду, но не в одиночестве среди толпы, когда вокруг одни лишь пустые глаза, заглянув в которые, видишь пустое сердце и прокисшую душу - чужое, всё чужое, живущее своей, непонятной и мелочной для тебя, но такой драгоценной и наполненной смыслом для себя жизнью. Андрей не презирал, не ненавидел эти тусклые для него образы, он лишь чувствовал болезненную бесцельность своего среди них бытия и страх, оттого что некого обогреть и некем быть обогретому. Он боялся этого, выходя из реанимации, но теперь он - НЕ ОДИН! НЕ ОДИН. И плевать на эти решётки, стены, непробиваемые стёкла и санитаровы рожи. Ведь рядом бьётся сердце его маленькой половинки. Половинки всего мира, отмеренного ему Господом. А другую они создадут вместе.
  
   Однажды в Юлькину палату перевели из реанимации молоденькую татарочку Альмиру. Эта маленькая хрупкая девочка с зашуганным выражением голубых глаз поначалу была замкнута и недоверчиво смотрела на Юльку и Андрея, пытавшихся хоть как-то её разговорить. В конце концов, им это удалось. Альмира сказала, что наглоталась таблеток и с каким-то дерзким внутренним порывом добавила, что отравится снова. Андрею, дико желавшему поскорее выбраться отсюда и жить, трепыхаться, нюхать хризантемы, водить хороводы и выплясывать на первом попавшемся барабане, это показалось по меньшей мере странным.
   - Зачем? - спросил он, - зачем травиться заново? Ты молода, красива.... Да-да, именно красива, и это не комплимент, а правда, - поспешил добавить он, когда она с иронией сверкнула глазами в его сторону на эту откровенность незаинтересованного мужчины. - Полюбишь, выйдешь замуж, детей нарожаешь...
   - Полюбишь? - лицо её исказилось в презрительной гримасе, - да что ты знаешь обо мне. Под её взглядом он почувствовал, что только что сказал неимоверную глупость. - Я уже два года как замужем, - усмехнулась она. - По большой, как ты говоришь, любви. От неё, наверное, муж бегает за каждой юбкой, а когда приходит домой, бьёт по лицу и требует пожрать. А ты говоришь, любовь. Он тоже клялся, на руках носить буду, говорил. Да на свадьбе так напоролся, что всю постель заблевал. Любовь! Ревнует к каждому столбу, а я трипперы от него залечивать не поспеваю. Два года дома, как собака на привязи. Мою, стираю, готовлю, - всё не угожу никак, - плохая! А мне лет-то всего девятнадцать. Она едва не заплакала после упоминания о собственном возрасте.
   - А родители что говорят, неужели ничего нельзя сделать? - возмутилась Юлька.
   - А что они скажут? Я замужем, раньше надо было думать.
   - Ну а развестись никак нельзя? Неужели так и будешь терпеть? - спросил он.
   - А что делать? Куда я с ребёнком одна пойду? У нас, татар, не как у вас, всё по-другому. Одна останусь - опозоренная буду, по рукам пустят. Тогда уж умереть только. - Любовь, - снова презрительно усмехнулась она. - Вы бы лучше посоветовали, что в следующий раз выпить. Чтоб сразу.... И не мучиться...
   Андрей не смог выдержать её взгляда. Внутри его настойчиво царапалось желание утешить, приласкать, обнадёжить, восстановить из пепла, но... Вот именно, НО. Ведь все его слова, как бы убедительно они ни звучали, превратятся в ничто, когда она вернётся в ту же семью, на ту же каторгу, и всё начнётся сначала. Новая череда методичного втаптывания человека в дерьмо. Некуда бежать. Чем он мог помочь реально? Ничем, кроме как стать её мужем. Но это невозможно. Пойти и побеседовать о вопросах нравственности с её супружником? Абсурд. Горбатого могила исправит, а ей же после подобной "помощи" будет гораздо хуже. Разъярённый вмешательством со стороны в его личную жизнь, он просто покалечит жену, если не забьёт до смерти. К тому же у каждого - своя правда, впрочем, как и карма. Гляди в себя, найди в себе себя, обрети совершенство соответствия себя себе, и лишь тогда с лёгкостью найдёшь выход. Из любого создавшегося положения. Пока же ты этого не сделал, ты - беззащитен. В каждую минуту, когда небеса забывают о твоём существовании.
   Никто не имеет права за кого-либо и что-либо решать. Ты можешь помочь, но только тогда, когда тебя об этом попросят. Никогда не надо стесняться просить о помощи. Гордость может позволить себе лишь человек всесильный.
   Но самоубийство - это слабость. А человек - слаб. Вопросы жизни и смерти ему не подвластны. Он - всего лишь марионетка. А за верёвочки дёргает Кукловод, Бесплотный и Бескровный, для кого-то добрый папашка, для кого-то - насильник и палач. Говорят, Библия писана под его диктовку. Но писаря частенько ошибаются.
   Да. Он наговорит Альмире много чего оптимистического. Он заставит её улыбаться. И Юлька поможет ему в этом. Они же человеки, ёкарный бабай! И быть может, она передумает глотать всякую дрянь из-за каких-то человеческих недоносков. Хорошо бы стать счастливым вопреки...
  
   Всё! Ничто хорошее не продолжается вечно. Самое страшное, что даже прекрасно зная этот постулат, всё же начинаешь верить в обратное. Тем внезапнее снег на голову. Тем ужаснее разрушения в твоём сложившемся внутреннем благополучии. Приятно, когда от твоей кожи отрывают лоскут? Живой, трепещущий, родной?! Юльку переводят в другое отделение. Её вызывали к врачу, чтобы сообщить об этом. Значит, не в буйняк. Туда переводят без предварительного уведомления. Просто пришли бы санитары и увели. Как старика Фёдорова. Как многих других, прошедших транзитом через первое отделение.
   То, что не в буйняк - успокаивало. Ах, как это успокаивало! Так, что хотелось выть. Отчего вы воете, волки? Не от той ли безысходной тоски, когда на небе повисает бледная луна одиночества?
   Нет хуже буйняка для молодой красивой женщины. Там она практически бесправна. И совсем беззащитна перед домогательствами. Там могут положить на вязки, то есть крепко привязать к кровати прочными верёвками-лентами. Ведь это разрешено по отношению к агрессивно ведущим себя больным. А разве не агрессивно ведёт себя женщина, когда пытаются насильно воспользоваться её телом? А потому просто кладут на вязки. Кричи, не кричи - здесь многие кричат, - никто не услышит. Пользуйся положением, санитар! И пользовались. Больничный эпос богат такими историями.
   Андрей успокаивал Юльку, потому что она была на грани истерики. Он говорил, что всё будет хорошо, но ком подкатывал к горлу, вязкий, трудно глотаемый ком. О, как он был убедителен! Он был настолько убедителен, что она перестала хлюпать своим маленьким любознательным носиком и доверчиво прильнула к нему, как будто он - единственная, непробиваемо твёрдая опора для её худеньких женских плеч. О да! Он свернет все горы, темницы рухнут, и как там дальше у классика?..
   Она тянет его в курилку, которую только что освободили откурившиеся мужики. Приятное место для последнего разговора! В дыму коромыслом они едва различали друг друга. Но и это роскошь. Он чувствовал, что время сорвало с катушек, и оно понеслось, и засвистели минуты.
   - Может, хоть теперь ты поцелуешь меня? Глаза её совсем рядом, карие, как вся его жизнь, глаза. Ближе, ближе. Он тянется к её полуоткрытому рту, волнуясь, словно неопытный школьник.
   - Ты совсем не умеешь целоваться... Она улыбается. - А целоваться надо вот как... И она обнимает его за шею. - Вот так и вот так...
   Так, что дыхание учащается, сердечко бьёт, как молот, так, что он слышит его удары собственной грудью. Так, что глаза влажнеют и становятся глубокими. Так, что кровь зашумела в ушах в диком желании чего-то большего. Обладания. Но реальность берёт своё, и они отрываются друг от друга. И тяжёлое дыхание, и набат сердец почти в унисон...
   Через час за ней пришли две санитарки. Юлька выпорхнула из палаты с уложенными в пакет вещами. Радостная. Потому что не в буйняк. Повезло. Не зря Андрей в своей самопальной молитве нехристя замолвил за неё словечко небесам. Санитарки ждут у входа. На их лицах сорокалетняя женская усталость. Юлька вдруг грустнеет. Видимо, до неё тоже дошло, что их пути расходятся. Подходит к нему. - Проси перевода в девятое, я в девятом. Глаза её увлажнились. Она обняла его и крепко поцеловала в губы. И ушла. Не оглядываясь. Плавной, уверенной походкой. Маленькая миниатюрная рюмочка в салатовом халатике до пят, прямая, как свечка. Всё. Ошеломлённая медбратова рожа. Что, не видел, как прощаются влюблённые?
  
   Вечером Андрей едва смог удержаться от эмоций, когда дежурившая в этот день Колобок с каким-то неимоверным участием во взгляде вложила ему в руку маленький квадратик бумаги. - Из девятого, - заговорщически сказала она, и по её глазам он понял, что у него теперь есть союзник.
   - Милый ты мой Колобок! Знала бы ты, какая ты милая. Милее не бывает. Какая бы другая на твоём месте стала посредником в переписке двух "душевнобольных" людей? Даст Бог, и тебя кто-то полюбит.
   В записке были слёзы. Несколько строчек слёз. "Милый, мне плохо без тебя. Я тут весь день проплакала. Напиши что-нибудь. Люблю". И размашистая Юлькина подпись. Что это? Это две огромные лошадиные слезы побежали по его небритым щекам. Из его суровых мужских глаз. Размахивая флагом слабости. Ну и хрен с ней, со слабостью! Кто не бывает иногда слаб на эту сырость, тот наверняка в чувствах не более чем чёрствый, заплесневелый сухарь. Он быстро набросал ответ, выжав из своих запасников все самые нежные слова, на которые был прежде горазд и нарисовал пару весёлых мордашек, от которых, по его представлению, у Юльки точно должно подняться настроение. Детский сад!
   Человек, принесший записку из девятого отделения, ответа не дождался. Как наладить почту в обратном направлении, вот в чём вопрос! И Гамлет со своими проблемами здесь просто отдыхает. Андрей ходил из угла в угол у зарешечённого окна коридора, болтался, как маятник дедовских ходиков, и не находил ответа. Навряд ли Колобок при всей своей приязни к их с Юлькой отношениям согласится оставить на время свой пост дежурной медсестры, чтобы подвизаться на посылках. Она что-то писала за своим столом, сводила свои медицинские дебеты с кредитами и изредка посматривает в его сторону. Всё понимала, но это его, а не её проблемы. Но вдруг она подозвала его к себе. Он похож на птицу, резво идущую на посадку. Подлетел, высматривая в незабудковых Колобковых глазах проблеск выхода из своего положения.
   - Ну, чего маешься, - говорит она, - сегодня уже ничего не получится. А завтра пойдёшь с санитаркой в прачку. Завтра Ленка будет. Она женщина не плохая. Попросишь её сам. В прачку ведь мимо девятого идти. Понимаешь?
   - Как же я не понимаю, Колобочек ты мой. Вот идиот, мог бы и сам до этого додуматься! Да только куда весь разум девается, когда приспичит в нём необходимость. Он ласково улыбнулся медсестричке.
   - Послушай, - спросила вдруг она, - мне интересно.... У вас это серьёзно, или так? И она с лукавой улыбкой нарезала ладонью пару кругов в воздухе, видимо, изображая это "так" наглядно, для особо некомпетентных в этом вопросе товарищей. Он сотворил оскорблённую физиономию, и Колобок всё поняла без слов.
   Этой ночью ему не спалось. Он боялся, что завтра ему не удастся уговорить санитарку. Хотя лицо её - а он уже видел её на днях - выглядело вполне добрым. Но кто знает, что творится у них в голове, у этих скромных служителей гигиены в подобных заведениях? Может, она несчастна в своей семейной жизни и здесь из зависти к чужому благополучию откажется пойти на уступку? Ну, нет, она же женщина! Она должна понять. Ей ещё немногим за тридцать, этой Ленке, и до возраста непробиваемых, отягчённых климаксом и не сложившейся личной жизнью "оно" ей ещё далеко. Но она, в конце концов, может просто заболеть и вместо неё выйдет какая-нибудь церберша, типа Алсу, злобной бабы неопределённого возраста, которая вечно сетует на свои болячки и несчастливую звезду. Тогда всё. Пиши, пропало. Эту можно купить только за деньги, которых у меня, увы, нет. И т. д. И т. п. - думал он. И так всю ночь в его влюблённой голове колобродили мысли и мыслишки. Только под утро, когда сквозь зарешечённые окна в палату начали прокрадываться первые признаки рассвета, его сморило. Но Юлька ему не приснилась. Снилась какая-то идиотская карусель в каком-то неприбранном зимнем парке, дохлые вороны, разбросанные по всему снегу. Какой-то виселичный скрип в воздухе и ободранные плешивые собаки, которые столпились над ним, лежащем на незапорошенном куске асфальта, и тягучие слюни стекали из их вонючих пастей ему в лицо. Он содрогнулся от страха и омерзения, - и наступило утро...
  
   Санитарка Ленка появилась после завтрака, едва "Маяк" прокурлыкал девять. Это была высокая, в теле, без сомнения, во вкусе любого жителя сельской местности женщина с характерным деревенским акцентом. Радости Андрея не было предела. Колобок отозвала её в сторону, после чего санитарка стала смотреть на него с некоторой долей любопытства и удивления. Ещё бы: один "псих" ради другого "психа" готов тащить на себе добровольно огромный тюк пропитанного испражнениями белья. - Осилишь? - с сомнением физически сильного человека спросила она, когда они подошли к отсеку в курилке, где складировались использованные простыни.
   - А как же! - уверил её он и, подавив в себе отвращение, вцепился в узел мокрого тюка. Килограммов пятьдесят воняющего тряпья взлетело ему на плечи, но он удержался на ногах.
   - Ну-ну, - сказала Ленка, и они двинулись к выходу. Она впереди, Андрей - за ней. Тюк в дверь пришлось проталкивать ногами, такой он был огромный. Колобок хитро подмигнула ему на прощанье.
   Весна! Благодать! Он чувствует, как, треща, выворачиваются суставы его пальцев, побелевших от напряжения, как похрустывают при каждом неверном шаге межпозвонковые диски. Вот и пот заструился ручейками, два лихих молотобойца колошматят в виски. Перед глазами маячит самая шикарная часть женского тела, облачённого в белый халат. Это - его путеводная звезда. Изредка санитарка оборачивается, и он видит её насмешливые глаза.
  - Смейся-смейся! А я допру. Сдохну, а допру! Я - ломовая лошадка. Сейчас. Худенький тростник в твоих глазах тоже будет чего-нибудь стоить. Деревенская ты женщина. Только не вздумай в своей простоте расспрашивать о моих чувствах, иначе я завоплю русским матом на всю Ивановскую, потому что ещё метров сто - и я рухну, и потому, что тюковая влага вкупе с трудовым потом уже с минуту, как струится по моим рёбрам.
   Наконец, они вошли в низкое полутемное помещение, где в глубине, судя по характерным звукам, грохотали стиральные агрегаты. Здесь невыносимо несло хлоркой и неповторимой смесью стирального порошка с дерьмом. Тюк рухнул с его спины в указанное санитаркой место, и он едва не завопил от боли, когда попытался принять вертикальное положение и разогнуть занемевшие руки.
   Ленка о чём-то ругалась с прачками, их голоса перекрывали даже грохот машин, а он, прилепившись спиной к стене, вкушал полное блаженство, несмотря на здешние ароматы. Перед глазами вытанцовывали звёзды вперемешку с чёрными пятнами, и он настойчиво пытался поймать помутневшее слегка сознание. Шутка сказать, метров триста он тащил эту гадость! Наконец, Ленка вышла и сказала, что ему повезло. Оказалось, он должен был нести обратно тюк с чистым бельём, но прачки из-за локальной аварии не успели всё подготовить к их приходу. Поэтому у них и появилось свободное время. Есть Бог на свете!
   - Умаялся? - сочувственно спросила Ленка.
   - Да нет, ерунда! Ленка одобрительно хмыкнула.
   - Куда теперь, - поинтересовался Андрей.
   - А куда тебе хочется? Лукавая баба! А-то она не знает. А-то не дошло до неё!
   - Если можно, в девятое, - глядя ей прямо в глаза, тихо, но твёрдо ответил Андрей.
   - Ну что ж, у меня там тоже есть дела, - и она, развернувшись, пошла вперёд. Внутри его зазвонили колокольчики. Что ж ты так плавно и неторопливо несёшь свои деревенские телеса?! Что так переваливаешься, словно гусыня! Он едва не отдавливал ей пятки, так несло его к цели.
   Девятое стояло метрах в двухстах от первого, параллельно ему. Это было двухэтажное, баракообразного вида кирпичное здание, бесконечно длинное, обсаженное со всех сторон густым декоративным кустарником, сиренью, берёзой и рябиной. Асфальтовая дорожка по периметру. Лавочки. Турник с перекладиной, сварная железная шведская стенка на спортивной площадке с торца здания. Цивилизация! Но самое интересное, на окнах не было внешних решёток, врезанных в стены, как в других отделениях. Правда, стекло то же - триплекс, непробиваемое ломом стекло. Андрей настолько привык к заточению, что был буквально шокирован при виде больных, одетых в цивильное - ни одной пижамы! - свободно, без надзора санитаров, гуляющих по прилегающей к отделению территории. Фантастика! Вот как повезло Юльке, и как не повезло ему. Девятое - отделение реабилитации.
   Ленка поднялась по ступенькам парадного крыльца на бетонную площадку, на которой стояло несколько изношенных временем скамеек. На них восседали три девицы в домашних халатиках и с ожесточённой беззаботностью заплёвывали окрестности подсолнечной шелухой. Они смерили Андрея отсутствующим взглядом и продолжили своё глобальное пернатое занятие. Вход в отделение был представлен грязно-жёлтой железной дверью, в центре которой красовался надзирательский глазок. К стене, справа от косяка, присобачен примитивный дверной звонок с зубодробильным голосом. Санитарка подтвердила его наличие нажатием кнопки. Через пару минут им открыли, и они попали в комнатушку прихожего типа. На стенах здесь висели медицинские плакаты о бесспорном вреде курения и безмерного пития. Под плакатами стояли несколько кушеток и продолговатый пожарный ящик, доверху заполненный песком пополам с окурками. В этой же комнате находилось нечто вроде кладовой два на два метра с дверью, в которой на традиционном месте врезного замка зияло рваное отверстие.
   Санитарка, отворившая им, сразу начала весело щебетать с Ленкой, и Андрею пришлось их прервать вежливым покашливанием.
   - Ах, да!" - вспомнила его провожатая и попросила свою подружку вызвать ту, ради встречи с которой он так провонял мочой шизофреников. Сердечко его выдало польку-бабочку. Сейчас! Сейчас... Юлька появилась и, пролетев мимо него, остановилась в центре комнаты, завертев в недоумении головой. Он сделал шаг и взял её за руку. Она обернулась и ... с визгом повисла на его шее. Санитарки, притихнув, не сводили с них глаз - психология замочной скважины. - Идите сюда, здесь поболтаете, - добрая женщина в белом указала им на кладовую. И их не нужно было приглашать дважды.
   Здесь было темно и пахло заезженными швабрами. Они уселись на какую-то рухлядь, и он крепко прижал к себе Юльку. Его самое дорогое существо. Она болтала без умолку, а он не слушал. Он смотрел в блестевшие в полумраке её глаза. И ему казалось, что лучшее время уже настало. Полчаса пролетели. Ленка постучалась к ним, и они расстались. Хлопнула железная дверь. Девицы продолжали лузгать семечки. По заплёванному асфальту кралось солнце.
   - Поговорили? - улыбнулась Ленка.
   - Поговорили...
  Без нездорового любопытства не обходится ни человечек, ни собачка, ни кошечка. Чего это вы здесь усиками шуршали? Главное, не молчать, главное, - о чём бы то ни было полюбопытствовать. Милая Ленка, милая Ленка!
   - У вас это серьёзно?
   - А я разве похож на ловеласа?" - в свою очередь спросил Андрей, сомневаясь, знает ли она значение этого слова.
   - Но ...
   - И никаких "но". Я - однолюб. Уверенность его голоса утопила все её сомнения. Её улыбка - Мона Лиза а-ля рюс. Разговоры о пустяках. Как-то: почему люди иногда собираются покончить жизнь самоубийством. Разговоры о пустяках зажурчали. На эту тему с ней было говорить скучно. Потому что она принадлежала к числу тех ограниченных бытом людей, которые не могут абстрагироваться от собственных мыслительных стереотипов. Эти товарищи чересчур правильные. Их мировоззрение трафаретно, по его образу и подобию они старательно выстругивают окружающие их образы. С ними интересно - кому интересно - обсуждать шмотки, цены, колбасу, зарплату, вечно пьяных мужей и тихую любовь со штампом в паспорте. Но они часто добрые, а это с лихвой возмещает отсутствие должной мыслительной активности.
   Андрей стоял под горячим душем. Это одно из бесчисленных удовольствий. Журчала вода, журчала внутри жизнь. Жизнь полна удовольствий. Жизнь - замечательная штука. И как приятно не благоухать писсуаром.
   Любовь - это странное состояние. Андрей чувствовал: у сердца появляется лицо. Оно гораздо человечнее того, что носят на голове, и оно не умеет материться.
  
   Андрей преследовал Колобка постоянно, он втирался в её доверие. Нужно всего-то - быть очаровашкой, и у него это неплохо получалось. Колобок уже не могла ему отказать: она снимает трубку внутреннего телефона и вызывает девятое. Андрей напрягся. Через минуту Юлькин писк вонзается в его барабанную перепонку. Глядя на Колобка, он почувствовал, как преклоняется перед русскими женщинами. Особенно с конопушками на лице. И незабудковым полем в глазах.
   Вместо обещанных Колобку пяти минут они проболтали едва ли не час. Пока она не примчалась из манипуляционной, куда удалилась из приличия, дабы не мешать любовному воркованию, и не предупредила о вечернем обходе. Едва Андрей успел нырнуть в постель, как заявился дежурный врач. Он о чём-то выговаривал Колобку. Надо будет обязательно отблагодарить эту милую женщину, - подумал Счастливчик, - конфеты, цветы, шампанское - за мной. Дай только срок убраться отсюда.
   На следующее утро он напросился идти на пекарню. Но к его глубокому разочарованию санитарка, пожилая сволочь с добрым лицом, не позволила ему даже и шага сделать в сторону от намеченного маршрута. Тридцать метров! Эта старая галоша не разрешила ему пробежать эти тридцать метров туда и обратно, чтобы хоть на минутку увидеть родное лицо. Как он только ни просил эту добрую женщину! Увы ему, умеющему быть убедительным. Видимо, старые девы не поддаются ни на какие уговоры. Он остро почувствовал, как любовь к человечеству угасает в нём.
   Когда Юлька сама подошла к окнам первого отделения - их отпускали гулять, - он с трудом удержался от того, чтобы не вышибить двери головой старой карги, которая не позволила им пообщаться. Он никогда в жизни не желал никому зла. Но в тот момент готов был разорвать эту бледную немочь предпенсионного возраста собственными руками. Вот так умирает пацифизм. Вот так они и стояли, разделённые решёткой и триплексом, пока карга не запретила и это. Спустя пару минут. Он стоял и смотрел на удаляющуюся Юлькину фигурку, и с каждым её шагом железные корни решёток прорастали в его мозгу. Он поклялся сгоряча своему безымянному богу, что убьёт старую ведьму! Когда-нибудь. В новой жизни.
  
   Колобок - это настоящий праздник. На следующий день она выпустила Андрея на свободу. Он сделал это! Он уговорил её. Сначала она наотрез отказалась. Но его преданные честные глаза сделали своё дело. Он предлагал оставить в залог свои наручные часы и кроссовки, которые принесли ему родственники.
   - Ну куда я сбегу без обуви? - убеждал её он и в который раз снова торжественно клялся. Это удивительное состояние, когда тебе наконец-то поверили. Он готов был на радостях перецеловать каждую веснушку милейшего Колобка. Она - друг народа.
   Спустя минуту он уже мчался к девятому отделению, предварительно осмотревшись по сторонам, дабы не нарваться случайно на какого-нибудь бродячего врача и не осложнить тем самым жизнь своей благодетельнице. Попутно на одной из клумб он надрал неплохой весенний букетище. Никто не застал его на месте преступления, возможно, он был сильно похож на садовника.
   Целый час свободы! Когда тебя долгое время обступают стены, свобода перестаёт быть абстрактным понятием. Порежь вену - увидишь кровь. Порежь душу - увидишь кровь свободы.
   С букетом под пижамой он предстал перед санитаркой девятого. Здесь оказался не такой сволочной персонал: спустя минуту Юлька уже висела на его шее и ворковала своим бархатным голоском. Однако на улицу её всё же не пустили. Они приземлились на кушетку, соблюдая пионерское расстояние, ибо, как им сказала санитарка, здесь больница, а не бордель. Это было приятно слышать.
   Когда санитарка то ли по своим делам, то ли из чувства такта удалилась, Юлька потащила его в отделение. Слева от входа по коридору располагались мужские палаты, сортир и умывальня-курилка; справа - то же самое, но только для женщин, плюс манипуляционная для всех. Типичная больничная симметрия. Здесь было светло, уютно и чистенько. Над окнами висели гардины с пожелтевшим от времени тюлем, на подоконниках кое-где из горшков торчали и колосились убогие традесканции и герани. В женской половине стоял у стены старый, обитый чёрным дерматином диван, весьма мягкий на ощупь ягодицами. Какая роскошь! Андрей давно не сиживал на подобных предметах мебели. Отделение, казалось, вымерло: лишь две женщины бесцельно слонялись по коридору. Одна из них, лет двадцати пяти, под самый подбородок завёрнутая в длинный, до пола, халат, держала перед собой раскрытую Библию и так была погружена в её изучение, что едва не натыкалась на стены. В глазах у неё точно порхали ангелы.
   - Это Ленка, у неё крыша на религии поехала, - комментирует Юлька. И тихо добавляет: - Её здесь два раза изнасиловали ... Бедная девочка... У Андрея всё похолодело внутри.
   - То есть, как изнасиловали?
   - А так. Ей давали такие сильные препараты, что она спала целыми днями.
   - Ну и?
   - Ну и воспользовались некоторые. Мало ли здесь подонков лежало.
   - А врачи?
   - А что врачи? Думаешь, им есть до этого дело? Да и не поймали на ней никого. Ленка плакала, говорила "со мной сделали нехорошее", она и сейчас всем об этом рассказывает, но кто поверит словам сумасшедшей? Да и списать на ненормальность проще, чем разбираться что да как.
   - Неужели им ничего за это не было? Андрей представил Юльку на месте этой монашки, и у него сразу вспотели ладони, и тоскливый холодок наполнил желудок.
   - Ничего. Правда, после второй Ленкиной жалобы главврач тех подонков всё же выписал без бюллетеня. Вот и всё.
   Андрей посмотрел на эту Ленку, что в ней от женщины? Восковое лицо, бесцветные глаза, топорная фигура монашки, не созданной для постели. Она вся не от мира сего, её взгляд - в Потаённом. Дайте ей крылья - и одним ангелом станет больше. Каких только скотов ни носит земля!
   - Почему посторонние на территории! - это вопит незнакомая санитарка, уперев руки в боки. В её черепе клокочет праведный гнев пятидесятилетней девственницы, и Андрею пришлось занять круговую оборону.
   - Я не посторонний, а новенький! - отстреливался он, - меня только что перевели. Попал! Ему показалось, её скупые мозги сейчас брызнут из ушей от непривычного напряжения по перевариванию полученной информации. Наконец лицо её посветлело, и она снова начала сотрясать атмосферу: - А что ты, чёрт возьми, тут делаешь, в женской половине?! Понеслось. Он вывесил белый флаг и отступил. Он поспешил удалиться, пока её вопли не заинтересовали какого-нибудь врача, который мог бы задать более конкретные вопросы. Тогда не поздоровится ни ему, ни Колобку. Вручив Юльке напрочь позабытый и изрядно помятый теперь под пижамой букет, он испарился. Похоже, ей цветы дарили в прошлой жизни редко - она растрогалась едва не до слёз.
   У Андрея оставалось ещё несколько минут. Проходя мимо клумбы, он безнаказанно похитил огромный пион цвета насыщенного раствора марганцовки.
   Колобок нервничала. Ещё издали Андрей заметил её лицо в окне отделения. - Не меня ли ждёшь, не по мне ли волнуешься, красавица?! Вот он я! Облегчение на Колобковом личике. Андрей вручил ей короля пионов. Чмокнул её в щёчку. У неё отвалилась челюсть. Он насвистывал, изображая радость: он не подвёл тебя, Колобок! Вечером она опять отпустила его. А король пионов поселился в банке на её столе. Он такой же пушистый, как его хозяйка.
   В девятом было время прогулок. Все высыпали из корпуса. Кто бесцельно слонялся, кто полёживал на травке, кто вихлялся на турнике, кто лузгал семечки, развалившись на скамейках. Свобода не была предоставлена только обитателям второго этажа, где располагалось закрытое детское отделение. Там, на изолированной решёткой от внешнего мира балконной площадке, тусовались недоросли от пяти до двенадцати. Бритоголовые все как один, худющие, неухоженные, беспризорно гонористые, они плевали сквозь решётки вниз, целясь в проходящих мимо, ржали, матерились, дрались, либо жалостливо канючили, выпрашивая сигарету. Жуткое зрелище! Молодая поросль цивилизации - дети алкоголиков и наркоманов, известных и безымянных. Злобная паства олигофрении.
   Они пошли с Юлькой вдоль корпуса. Какая-то санитарка проорала им вслед, чтоб никто не исчезал из её поля зрения. Изображая полное подчинение приказу, они начали топтаться на одном месте, но стоило мегере отвернуться, как их сдуло ветром. Держась за руки, подобно молодым горным козлам, они понеслись по аллее вдоль корпуса.
   Здесь Андрей ещё не был ни разу. Девятое, как и первое, стояло на окраине больничной территории. От здания до пограничных стен, ощетинившихся поверху битым бутылочным стеклом и колючей проволокой, было не более тридцати метров. По сети асфальтовых дорожек можно было обойти всю больницу. Тротуар окольцовывает все корпуса по периметру. Буйные отделения имеют свои внутренние дворики, отгороженные от внешнего мира высоким забором. Здесь и выгуливают социально опасных психов. Большинство отделений имеют архитектурные связи с главным корпусом, который возвышается над ними своими гордыми пятью этажами. Если посмотреть сверху, то вся больница выглядит похожей на человеческую руку, где ладонью является главный, а пальцами - остальные корпуса. Перед "ладонью" - огромная заасфальтированная площадь, где с лёгкостью может маневрировать не одна танковая рота. Здесь также можно проводить глобальные танцульки для всех жителей и гостей заведения. На этот "полигон" можно въехать через огромные ворота, рядом с которыми располагается проходная. Здесь сидит охрана и некий милицейский чин с непробиваемым выражением лица обязательно забирает ваш паспорт, если вы решили навестить больного.
   Вообще больницу "опекает" отделение ОМОНа с двумя явно не голодающими немецкими овчарками. Они патрулируют территорию, и это - главная опасность для тех, кто решил удрать отсюда в тёмное время суток. На стенах главного корпуса на высоте пятого этажа присобачено несколько видеокамер. Говорят, что они не работают. С четырёх углов крыши нависли огромные фонари прожекторов. Ночи здесь - белые.
   Неофициально разгуливать по территории больницы и, уж тем более, перед главным корпусом - запрещено. Но покажите человека, который бы не мечтал перешагнуть через любые ограничения. Человек по природе своей - неисправимый анархист. И в первую очередь, тот, кто создаёт законы.
   Корпуса, являясь двухэтажным продолжением основной пятиэтажки, отстоят друг от друга на расстоянии в 30-50 метров. Причудливая мысль архитектора позволяет им сообщаться перемычками. При взгляде на этот строительный шедевр в голову приходит мысль о Минотавре. Девятое отделение стоит особняком, утопая в зелени. Где тот Тесей, и где та Ариадна?
   Юлька, заговорщически подмигнув, повела его в место постоянных тусовок тех, кто имел смелость скрыться из-под надзора санитарок. Между главным корпусом и девятым располагалось старое овощехранилище. От бдительных окон администрации оно было скрыто раскидистыми кронами берёз, как бы специально посаженных здесь для этого. Овощехранилище, видимо, для теплоизоляции некогда было присыпано приличным слоем земли и теперь представляло собой длинный, метров пятьдесят, холм, густо заросший лопухами. Между пограничной стеной с колючкой поверху и этим холмоподобным сооружением существовала мёртвая для посторонних глаз зона, уютное местечко с травой по колено. Если сесть здесь спиной к стене, то покажется, что находишься на дне вполне симпатичного оврага, где-то вдали от населённых пунктов: кроме вершин берёз и майского неба, ничего не будет видно. Благодать Божья!
  
   Сюда-то и привела его Юлька, и он с удовольствием плюхнулся спиной в травку.
   - Это и есть аномальная зона, так её здесь называют, - сказала Юлька, устраиваясь на нём. В лицо ему заструились её длинные волосы...
   Запах женщины. Глаза - карее море. Под руками - податливая ласке плоть, жаждущая упругость. Прерывистое жаркое дыхание. О, мама! Тихий бархатный шёпот. Кружение головы. Весна. Кружение земли. Небесный круговорот. Бездонность. Слова. Ты - моя. Ты - мой...
   Они сидели голые, оглушённые. Она прижалась к нему. Как всё произошло? Неведомость. Он целует её влажные губы. Надо что-то сказать. Что-то говорит. Ласковое. Шепчутся. Голубки поднебесные! Аномальная зона...
   Он шёл как пьяный. Внутри всё ликовало и хлопало крылышками, и через это все краски вечера казались резче и ярче. И запах, он чувствовал этот одуряющий запах весны, которым нельзя просто дышать, его можно лишь пить. Не как вино, потому что это будет пошлое сравнение. Пить и пьянеть восторгом самца человека, влюблённого человеческого самца, продолжателя рода. Кто сказал, что любовь отделима от обладания? Какой мужчина может страдать по женскому образу, вздыхать и пыжиться в рифмоплётстве, не желая, не стремясь всей своей мужской сутью ощутить ответное дрожание истекающей страстью плоти. Живой, любящей, родной женской плоти? Этот товарищ неполноценен, ущербен, безжизнен. И он никогда не поймёт, не почувствует каждой клеточкой смысл выражения "родная женщина". Р-о-д-н-а-я! Это не узы крови. Это искренность женской и мужской природы, слитая вместе в единую живую гармоничную смесь, в которой нет места индивидуализму, потому что он теряет здесь свою обыденную ценность. Он не нужен. Ни тебе, ни ей. Вы - вместе, вы - целое, и вам не хочется свободы в её обычном мещанском понимании, потому что вы уже свободны. Свободны лишь вместе, а никак не иначе. Идеал? Пусть так, но Андрей никого не призывал к нему стремиться - бесполезное занятие. Идеала не достигают. Им - награждаются. Те, кто достоин. Бери, пользуйся, неси, но не разбей - хрупок он больно. О небеса!
  
   - Что, Колобок, смотришь так любопытствующе? Ничего-то я тебе не расскажу. Думай, что хочешь, на мою счастливую физиономию глядя.
   - Где пропадал, отец Андрий? - это Сашка-алкоголик ехидно интересуется.
   - Не твоё дело, сын мой, - ответил Андрей в тон ему, и его рожа расплылась в пошленькой улыбочке. Ему как человеку от сохи скучно и хочется развлечься рассказами о любовных похождениях и, разумеется, чтобы с братской прямотой об интимных подробностях. Грязненькое любопытство. Чем больше грязи, тем сильнее любопытство. Чем больше подробностей, тем больше цены рассказчику. А мораль давно выпили с водкой и сожрали с плавленым сырком "Янтарь".
   - Иди в душе помойся, - не без намёка скалится Иван.
   - Идите вы все к чёрту, сказал он про себя и бросил пачку "Примы" на стол.
  
   Две недели позади. Говорят, ко всему привыкают. Враньё! Но на его небе скромно и ласково сияла маленькая путеводная звёздочка. И она не даст в обиду раненого в сердце.
   В кабинете заведующего отделением прохладно. Вентилятор сейчас взлетит. В стекло аквариума тыкаются, разевая пасти, золотые, хвостатые, безмозглые рыбы. Наверное, хотят жрать. Эскулап, наконец, отрывается от компьютера и замечает, что Андрей существует.
   - Садись, Ребров, - его осоловелые от дисплея глаза остановились где-то на переносице Андрея, - как себя чувствуешь?
   - Неплохо, - ответил он, - ваши лекарства сделали из меня человека!
   - Всё пошучиваешь? - криво усмехнулся он.
   - Нисколько, все наоборот говорят, что у меня чувство юмора напрочь отсутствует. Я человек серьёзный, - и Андрею пришлось стыдливо потупиться.
   - Ну ладно, шутник, завтра утром придёшь ко мне за выпиской, часов в десять. Свободен.
   Вентилятор резво махал крыльями, и отвалившуюся от удивления челюсть Счастливчика ласково обдувало кабинетным ветерком. Выписать раньше срока могут по двум причинам: либо за нарушение режима - это по официальным источникам, обычно же за это здесь просто круто наказывают, - либо по чьей-то солидной просьбе. Первое отпадает. Значит, это опять обо мне позаботилась многосильная рука влиятельного родственника, - рассуждал Андрей. Премного благодарен! Вот только я уже не хочу на выписку. Я не могу здесь оставить одну свою половинку. Без неё я не двинусь с места.
   Эскулап, казалось, уже забыл о его присутствии, его пальцы выстукивали барабанную дробь по клавиатуре компьютера.
   - Извините, напомнил Андрей о себе, - не могли бы вы выполнить одну мою просьбу?
   - Да, я слушаю, - недовольно прогудел он.
   - Я бы хотел перевестись в девятое отделение...
   Теперь челюсть отвалилась у него, придав лицу такое глупое выражение, что Андрей едва не расхохотался. Довольно забавно смотреть на обалдевшую физиономию такого огромного детины. Он даже перестал лупить пальцами по клавиатуре. Андрей смотрел ему прямо в глаза и попытался довольно доступным русским языком объяснить своё столь необычное решение. Речь его была далека от риторического совершенства, однако он был уверен, что до эскулапа всё же дошёл основной смысл - он как-то загадочно заухмылялся. В глазах его появилось такое выражение, с каким обычно смотрят на не совсем нормальных людей.
   - И как её фамилия?" - спросил он. Андрей ответил. На лице врача мелькнуло замешательство: он прекрасно знал её. Мало того, из пространных Юлькиных рассказов Андрей понял, что у них когда-то было общее прошлое. И не без амурных стрел.
   С минуту он молчал, постукивая шариковой ручкой по крышке стола и изучая Андрея профессиональным медицинским взглядом. И согласился. Спасибо тебе, дяденька психиатр! Когда Андрей уходил, он смотрел ему в спину.
  
   На следующий день за ним пришли санитарки из девятого. Он в последний раз посмотрел на своё место, где провалялся все эти дни, помял костяшки пальцев всем вменяемым однопалатникам, оставил им почти все свои сигареты и ушёл не оглядываясь. Сашка на прощанье просил заходить к ним в гости. Он обещал. Андрей не думал, что он до такой степени, оказывается, осёдлый человек! Уходя, он чувствовал, что здесь осталась какая-то частичка его, и от этого ему было грустно, хотя впереди его ждало то, к чему он стремился, без чего ему уже не обойтись...
  
  ДЕВЯТОЕ
  
   Какая свобода чувствуется в палате, когда на окнах всего лишь нет решёток! Здесь тоже десяток коек вдоль окон и противоположной им стены. Крайнюю, у окна, напротив входной двери, занимал Андрей. Такая же сколиозная койка.
   Юлька встретила его у самого входа в отделение. Её радости не было предела. Она уже знала, куда его определят. - Вот проныра, - подумал он. Она первая, чуть ли не за руку втащила его в палату и познакомила с каждым, здесь пребывающим. Ей были знакомы все и известно всё. Андрей поразился подобной коммуникабельности. Сам он по натуре был бирюк и редко первым протягивал руку.
   Ребятки здесь подобрались душевные, насколько можно казаться таковыми по Юлькиному представлению. Даже слепой увидел бы то особое уважение, которым она здесь пользовалась. Андрея это насторожило, но он не придал этому большого значения.
   Когда смотришь на группу молодых людей, сразу находишь среди них лидера. Того, кто пользуется здесь большим авторитетом. Так бывает всегда. Непримиримые индивидуалисты давно перебили бы друг друга, оказавшись тет-а-тет в закрытом помещении на некоторое время. Поэтому в результате общения в группе чётко образуется некая социальная структура, каждый занимает своё место, сообразно своей ценности и значимости. Общение - это проверка на вшивость. Каждый получает то отношение к себе, которое заслужит. Ни больше, ни меньше. Здесь каждый как на ладони, голенький и естественный. Шелуха всё равно облетает. Народ не обманешь.
   Авторитетом здесь выступал огромный детина с выражением спокойной свирепости на лице. Несмотря на свои девятнадцать лет он уже поучаствовал в боевых действиях нашей непобедимой армии и носил на своём теле в доказательство тому не один шрам от ичкерского свинца. В глазах его светилась мудрость человека, много повидавшего в этой жизни и изрядно хлебнувшего лиха. Находился он здесь по причине "послевоенного синдрома": спустя год мирной жизни он продолжает по ночам ходить в атаку. Рукопожатие его крепкое, взгляд пронизывает насквозь. Андрей не дал ему похрустеть костяшками своих пальцев, ему самому это неплохо удавался этот номер с чужими ладонями. Детина остался доволен Андреем, хотя тот к этому и не стремился. Ему было плевать на их иерархию, главное, - Юлька теперь рядом.
   Остальные по сравнению с ним были дети-детьми: семнадцатилетние гопники, косящие здесь от армии, с головами, напичканными блатной дворовой романтикой и страстями по поводу выпить и удачно перепихнуться с первой попавшейся смазливой мордашкой. Кроме них, тут отдыхал тщедушный мужичонка, лет сорока, с ярко выраженной крестьянской внешностью. От него за версту несло женой, у которой он наверняка запряжен и взнуздан, детьми, которые благополучно сидят у него на шее, и любимым трактором, на котором можно калымить в весенне-осеннюю пору на огородах односельчан.
   Ещё здесь находился мальчонка, лет двенадцати, худой, как соломинка, с бегающими воровскими глазёнками. Его криминальная специальность - "форточник". Современный беспризорник, житель подвалов и заброшенных дач, зверёныш, скалящий зубы, ценитель "Момента" и уже не девственник. Поколение, предпочитающее "Пепси". Его держали здесь из милосердия: на воле ему шьют срок. И попутно лечили от токсикомании. Все с ним ласковы. Он - неофициальный сын полка.
   Население палаты считало для себя зазорным питаться в столовой. Как альтернатива местному меню здесь бытовал обычай общего котла, в который "сливалось" всё, что приносили им практически ежедневно родственники. Иначе говоря, эксплуатация родительских кошельков не пробуждала ни в ком угрызений совести. Андрей бросил в общак остатки сухарей, которые ещё не покрылись плесенью. К ним отнеслись с плохо скрываемым презрением, однако, когда все запасы были съедены, а предки не пришли навестить своих эпигонов, сухарики как-то быстро закончились. Голод - учитель вежливости.
   Самая милая слесарская шутка, это дать в оба крана горячую воду. Учитывая то, что земляки-россияне нагревают её почти до кипения, в голове просыпается ненавязчивая мысль о саботаже. Одно преимущество: не нужно долго ждать, пока нагреется вода для чифира. Во всех палатах, на подоконниках - ряды пластиковых бутылок, - идёт процесс охлаждения. На вкус вода из горячего крана - жуткое пойло. Андрей знал, что в неё добавляют какой-то химической дряни, призванной защищать трубы от ржавчины изнутри. Теперь его трубы не будут ржаветь.
  
   Дни здесь проходили за игрой в карты, тупым осмыслением попсы, непрерывно льющейся из мага чеченского солдата Лёхи, и томительным ожиданием возвращения гонцов за водкой, - за больничной стеной, метрах в ста от главного корпуса по чистой случайности пребывал сельского вида магазинчик с винным отделом. Гонцов посылали регулярно, - денежный общак легко позволял такие затраты. Трезвенность здесь была не в почёте. И, слава Богу.
   Отношения с обслуживающим персоналом - это ключ к гармоничному сочетанию личных желаний болящих и особенностей местного режима. Шоколад и бутылка спиртосодержащей жидкости настраивали медсестёр на непроходимую слепоту, когда чья-либо пациентская задница проваливалась в ночь через официально замурованную форточку. Главное, вернуться до врачебного обхода. Врачи за подобную мелочь не продаются.
   Российская и иная парфюмерная продукция - это не только отвратный или более-менее запах. Солидный процент спирта делает подобные вещи весьма привлекательными для гурманов. Многие, имея твёрдое желание выпить при отсутствии традиционных напитков или средств на их приобретение, не брезгуют и этим. Желание побравировать собственной крутизной нокаутирует любой рассудок. Андрей в первый раз увидел, как, не морщась, пьют адскую смесь из лосьона, духов и одеколона "Шипр". Что и говорить, семнадцатилетний Олег поддержал свою репутацию отчаянного выпивохи. Андрея едва не вывернуло, когда тот победоносно утёрся и рыгнул. Тамарка захихикала. В её густо напомаженном рту не доставало пары передних зубов. Спустя несколько минут всё отделение слышало рвотную какофонию "крутого" алкоголика, доносящуюся из сортира.
   Обычно в их палате, когда размягчённые от водки мозги требовали более разнообразных развлечений, и если при этом удавалось столковаться с медсёстрами, устраивалось подобие дискотеки. Одна из медсестёр, Света, блондинка со сбитой крепкой фигурой и фельдфебельским прокуренным голосом частенько участвовала в подобных мероприятиях. Она положила глаз на Лёху, и однажды всем пришлось удалиться из палаты и погасить свет, хотя их никто об этом и не просил. Все, как сговорились, выходили и не возвращались. Спустя пару минут даже сквозь музыку из палаты начали доноситься откровенные кроватные скрипы в стиле "я обгоню вашу лошадку". Любовь, знаете ли! Влечение полов. Она не признаёт субординации и презирает условности.
   Была здесь ещё одна дама, лет двадцати восьми, которая мечтала заполучить Лёху в свои горячие объятия с последующим совместным кроватным родео. В принципе, её бы поняла любая женщина, которой нравятся атлетически сложенные молодые люди с лицом Адониса деревенского. К тому же эта романтика, связанная с его военным прошлым. Мужчина-воин! Античный идеал красоты и мужественности. Феб златовласый с колчаном наперевес. Как часто женщины ищут золото во внешне идеальном, не замечая его у себя под боком, прикрытое какой-нибудь непрезентабельной рогожкой. Флоберовские эммы бовари, они уверены в своей неспособности ошибаться!
   Это была странная женщина. - У неё мания величия! - шепнула как-то мне Юлька. Прямая, как жердь, с сухой вдавленной грудью, она неплохо бы смотрелась в комиссарской кожанке с маузером на боку, в красном платке, завязанном сзади, и небрежно прикушенной "беломориной" во рту. На её лице нельзя было найти ни одного намёка на нежность, - таким оно казалось каменным. Она говорила о себе как о бывшем сотруднике спецслужб и смотрела при этом так, будто хотела расстрелять взглядом зародившиеся в собеседнике сомнения. Она рассказывала о случаях с угонами самолётов, похищением людей и других ЧП, которые составляли сферу интересов известных организаций и её как их активного сотрудника в прошлом. Она закатывала рукав своей гимнастёрочного цвета мужской рубашки и показывала всем два еле заметных на её бледной коже пятна размером с копеечную монету, которые представляли собой, по её словам, ничто иное, как входное и выходное пулевые отверстия. Над ней многие посмеивались. Андрею было всё равно, но только уж больно её раны напоминали следы от сигаретных ожогов на его собственной руке. Пожалуй, ему было жаль её. Наверняка ей не очень-то везло в жизни.
   В первый же день пребывания в новом отделении Андрея навестил отец. Сын вышел к нему в комнату для свиданий. Он стоял спиной к окну, и сын не заметил сначала выражения его лица: с улицы светило солнце. Сын увидел лишь, как дёрнулся он к нему навстречу, как пожал руку - второй раз в жизни! - и тут только почувствовал, что он еле сдерживается от слёз. На сердце вдруг стало тоскливо от нехорошего предчувствия.
   - Что случилось, па? Отец отвернулся и, быстро достав расчёску из нагрудного кармана, начал резкими движениями приводить в порядок и без того безукоризненную причёску.
   - Ничего... Всё хорошо... Не думай... И слёзы потекли из его глаз. Сын не знал, что делать. Сын никогда не знал, что говорить в таких случаях и, вцепившись в руку отца, бормотал тривиальное "успокойся". До него тут только дошло, что испытал отец, придя к нему в первое и не найдя его там. Ему наверняка сказали, что сына перевели в другое отделение, и он точно подумал, - в буйняк.
   - Идиот, я даже не удосужился предупредить по телефону своих домашних. Эгоист хренов! - с запозданием упрекал себя Андрей. Он чувствовал себя бесконечно виноватым. Бедный, бедный отец, прости своё безмозглое чадо! Отец ушёл успокоенным. Дети - это цветы жизни, растущие на могилах своих родителей.
  
   Тумбочка - это не маленький шкафчик. Это медсестра, всем своим внешним видом подтверждающая точность остроумия тех, кто наделил её подобной кличкой. Абсолютный куб человеческого мяса, несомый на кривеньких крокодиловых лапках. Лицо - зеркальное отражение подпорченной фитофторой картофелины, кроме всего прочего, обильно поражено кустистой бородавчатой порослью. Скрипучий голос музыкален, словно немазаная телега, гребущая по колдоёбинам. Маленькие злобные глазки, сплюнутые Создателем под надбровные дуги, буравчиками высверливают отверстия в тех, на ком они время от времени останавливаются. Словом, красавица. Наверняка она нашла здесь работу только из-за внешних данных, поскольку трудно представить себе ещё какое-либо её достоинство, столь точно соответствующее её скромной роли церберши одного из психиатрических отделений.
   - Тумбочка! - шелестит по коридору, и все напрягаются. Это местный атас. Это явление прапора новобранцам. И в полной тишине раздаются гулкие слоноподобные шаги, - приближается Тумбочка.
   Вечером, к своему удивлению, Андрей узнал, что и здесь его собираются лечить. Тумбочка открывает журнал, в котором записаны имена всех болящих и дозы лекарств, им прописанные. Тумбочка оглашает фамилию Ребров. Тумбочка насыпает от щедрот своих почти целую горсть таблеток. Тумбочку не обманешь. Тумбочка смотрит тебе прямо в рот. Тумбочка знает, как двигаются глотательные мышцы. Она смотрит тебе в рот, как смотрит удав на кролика. - Открой пасть! - вопит она, взбешённая наивной попыткой пациента закатить лекарства под язык. От трелей её голоса начинается зубная боль. Приходится ему глотать. Глотает. И глобальное удовлетворение от чувства выполненного долга разглаживает складки на Тумбочкиной бородавчатой физиономии. Она помнит свой долг. Благодаря таким медработникам любой начинает чётко разделять составляющие мира на чёрное и белое, на свежее и гнилое, на больное и здоровое, и рука его сознания сразу начинает нащупывать астральный кирпич, чтобы во взыгравшем воображении хрястнуть им по кое-чьей роже, и не кое-как.
   Минут пять Тумбочка пасёт Андрея: по её приказу он сидит рядом с ней на табуретке. Затем она благоволит отпустить его. Он смешивается с толпой любителей поглощать лекарства, бежит в палату, выпивает с литр воды и несётся к сортиру, где с утончённой любовью желудка к очищению пугает канализацию. Уже начавшая всасываться таблеточная масса уходит путешествовать по трубам. Вот тебе, Тумбочка! И он не без удовольствия заочно показывает ей фигуру из среднего пальца. Правда, вместе с лекарством желудок отдал и ужин. Но это не беда. Лучше быть голодным, чем отравленным. Будь я на месте Тумбочки..., - подумал он, - хотя нет, я ещё слишком здоров для этого...
  
   Ночь, нет ничего прекраснее тебя! Нет ничего свободнее тебя. Нет ничего тебя глубже. Когда спать не хочется. Особенно, если за окном дождь, над окном снаружи - фонарь, а окно - в женском туалете. И здесь парочка влюблённых сидит на подоконнике, не по-женски похабно исписанном, и курит, и разговаривает. А дождь искрится в свете фонаря и плещет радостно по асфальту, как будто сотни небесных слонов справляют малую нужду. А через открытую боковую фрамугу, сквозь решётку веет на парочку ночной дождящей прохладой; и дым уходит наружу, и парочке не холодно.
   Юлька рассказывает свою жизнь, а потому чадит, как паровоз, сигаретами: одну за другой. А Андрей сидит и слушает журчание её приятного голоска, со здоровым скептицизмом Станиславского взвешивая правдоподобность нарисованных образов и ситуаций: любому человеку свойственно ошибаться, но абсолютно каждому ещё более свойственно врать. Или, мягче выражаясь, приукрашивать...
  
  КОГДА ДВЕ ЖЕНЩИНЫ НА ОДНОЙ КУХНЕ...
  
  ... Юлька в ужасе: на кухне чад, не продохнуть. Хоть топор вешай, хоть сама вешайся. Выключает газ под обуглившейся на сковороде яичницей, кашляет, задыхается от дыма. Суетится, сбивает чайник с плиты, - с грохотом покатился, расплёскивая воду... Дёргает ручку окна - проветрить комнату, - цветочные горшки с геранью летят на пол... Юлька матерится исступлённым шёпотом, в растерянности хватается за горшок. Разгибаясь, поскальзывается на мокром полу, в падении рефлекторно хватается за... скатерть стола, - и вместе с чайным сервизом обрушивается на паркет...
   Разъярённые голоса брата, снохи и матери. Юлька съёживается, ожидая традиционных пинков и ударов, и мчится к дверям, чтобы, юркнув в подъезд, отсрочить неизбежное наказание. Вслед ей несётся трёхголосая ругань. Судьба всякого слона в посудной лавке незавидна...
   Мамкина тяжёлая рука - по щекам с размаха. Мамка поколотит - мамка пожалеет. Юлькины слёзы - отходит женщина: сидят и рыдают в обнимку обе. Тяжёлая рука ласково по щеке - и забыты обиды. До следующего раза, до следующего столкновения. Не попадайся, Юлька, под руку, уступай: мамка старше, мамка опытней. Всё наладится. Делай, дочь, как советуют. Юлька слушает, на ус мотает, всхлипывая. Но что ты поделаешь с дрянным характером: опять пожар на сковородке, опять кипение страстей. Две женщины на одной кухне...
   Отец уже год не живёт с ними. - Папочка, вернись, - умоляюще просит Юлька, - нам плохо без тебя... Глаза влажнеют. Слёзы снова находят дорогу. Отец смотрит на дочь, ком сдавливает горло. - Не могу я, дочь, не могу, пойми! Сложно всё. Не могу!.. И пальцы дрожат, когда прикуривает... И глядит вслед уходящей Юльке, долго, пока не скроется из поля зрения. А потом гремит стаканом. Жизнь не сахар, горькая, как бутылка. Вот уже ударило в голову, - стало слаще. Завертело, закружило... В скольких семьях нарывает и лопается благополучие? Эта дорога утоптана до состояния асфальта.
   Утро. В комнату сквозь пришторенные окна льётся безудержной рекой солнце. Пустая бутылка на столе бликует: по стенам агонизируют зайцы. Чудовищная засуха во рту. Голова залита свинцом. - Где я? - Юлька ошалело таращится на обнажённого мачо, храпящего под боком. Кадры вспыхивают в мозгу, кадры памяти, кадры вчерашнего. Кабак, музыка, пачка "Мальборо" на столике. Слюнявые губы мачо, шепчущие что-то ласковое в ухо. Вино. Водка или вино в фужерах?
   Тряска такси. Лестница в подъезде. И мачо, такой галантный! Милый мачо. Мерзкий мачо! Потные руки, жадное дыхание. Тяжесть сверху. Боль. Всё! Юлька тупо смотрит в потолок. Мерзость и гадость. Её выташнивает прямо на постель. Мачо храпит. Мачо всё равно. Мрачная решимость, кривая усмешка: - Отравлюсь...
   Одежда спешно натянута. Юлька спешит, Юлька торопится, женщина Юлька бежит... Бабки на скамейке понимающе осклаблены. - Шлюха! - несётся в спину, выданное старушечьим шепотком. - Шлюха! - летит в лицо: мать, взъерошенная после бессонной ночи. Истерика. Тяжёлые мамкины руки вразлёт. Вкус крови на губах. Юлька забивается в угол. Решимость отчаяния. Баночка "Клофелина" проглочена и запита водой...
   Мать лупит по щекам: - Что ты выпила?! Что ты выпила?
   И вдруг обессиленно: - Что ты наделала, дочка, что?.. - Ничего, - шепчет Юлька, - ни-че-го. И злорадство переполняет душу. Вот вам всем! Вот вам всем! За меня, за папу... за мачо!..
   Санитары с носилками. В спину - старушечий шёпоток:
  - Сумасшедшая!..
   Когда две несчастных женщины на одной кухне...
  
  ... Се ля ви. Юлька повествует об этом спокойно. Со здоровым цинизмом накачанного антидепрессантами человека. Андрей смотрит на неё и ... зевает. Скотство, конечно. Но ему простительно. Во-первых, он не священник; во-вторых, ему глубоко плевать на её прошлое, оно ничего уже не меняет. В его черепе достаточно мозгов, чтобы не ошибаться в людях даже с первого взгляда.
  
   Тускло у Андрея на сердце. Какая-то невыразимая поскребуха. Словно черви завелись в груди и шевелятся, пульсируют, жрать просят. Он знает это состояние. Это - подозрение. Смутное, но оформляющееся. Просто, чем больше он общается с Юлькой, чем больше поцелуев при всех, тем грустнее "чеченец" Лёха становится. И взгляды его, на Андрея брошенные, - как молнией сверкнёт. Взгляд, ненавистью окрашенный. Знает Андрей эту песню. В воздухе попахивает изменой. Не будущей, здесь он спокоен, а прошлой, ещё до его здесь появления. Видит, не слепой, не неопытный малолетка. Есть что-то такое, что выдаёт любовников с головой, даже если они и не подают вида. И ревность, тяжёлая, дурно воняющая предательством, стискивает горло. И с каким-то невыразимым мазохистским сладострастием, маразматической похотью хочется знать правду. И чем больнее она, тем больше хочется знать. Сколько людей погибло: спилось, опустилось от знания подобных правд! Но что поделать с этим внутренним влечением, страстью открыть занавес, сделать себе больнее. Какая сладостная мука - страдать.
   Да, и Андрей не исключение, он совсем не исключение из числа мечтающих приподнять покрывало с того, о чём лучше и не догадываться. И он делает последний шаг...
   Он смотрит в Юлькины глаза, карие, как лысина мулата.
   - Послушай, зайчонок, я... я хотел бы спросить тебя об одной вещи..." Она - в полном недоумении от его тона.
   - О какой вещи? - хлоп-хлоп реснички, хлоп-хлоп.
   - До чего же у меня, наверное, идиотская рожа! - думает Андрей.- О вас с Лёхой! - блистательно выдаёт он. Вздрогнули глазёнки, вздрогнули! - Ну, соври мне, соври, лапонька. Всё равно не поверю, соври!
   - Не понимаю, - чирикнула она и отвела взгляд.
   - Было!? - хрипит Андрей, взяв её за подбородок. Она вырывается, пытается изобразить улыбку. Затем резкое "Отстань!" и наигранно оскорблённый вид.
   - Я прощу, - твердит он своё, остолоп непроходимый, - прощу, но мне надо знать!..
   - Ну, было. Один раз, и больше не будет...
   Вот это удар! Долгожданный удар. Всем ударам удар! Аж до звона в колокольне, аж до слабости в коленках. Душевный нокдаун. Какая мука, какое счастье! Какое отвращение. Скрипит Андрей всеми внутренними механизмами. Привлекает её к себе. Чтобы не шарахнуть об стену. Ёлка встряхнулась. Мишура обсыпалась... Никогда не признавайтесь в грехах тому, к кому вы неравнодушны, если не хотите стать убийцей чувства или его носителя.
   - Как хочется выпить, нет, напиться! В самый, что ни на есть натуральнейший хлам, драбадан, в зюзю, в сюську! Рухнуть где-нибудь под забором. И пусть на мне ночуют голуби...
   Женщина - это чудовищная загадка. Загадка фатальная. - Чё этим бабам надо?" - недоумевает один. - Все бабы дуры! - кричит второй. - Женщины - это чудо! - восторгается третий. И ни те, ни другие не могут обойтись без предмета своих высказываний.
   Женщина - это из области чулочков, шпилек, модных тряпочек; маникюра, макияжа и других способов чистки пёрышек. Это из области вкусных обедов, стиральных машин, посудомоечных агрегатов, глаженых брюк, рубашек, пришитых пуговиц. Это из области опустошаемых кошельков, нравоучительных занудствований, оркестров нервострунных инструментов, чемоданов без ручек и, наконец, мягкости, нежности, пушистости, воркования, ласк, фантазий, скрипа пружин и воплей с балкона в четыре утра: "Светка, как хорошо!!!"
   Андрей никогда не был за эмансипацию. Потому что свобода необходима только неполноценным. Он всегда стоял за то, чтобы женщину любили, чтобы в неё верили, чтобы давали ей всё, что ни попросит, потому что иначе она возьмёт всё сама. И так, что не узнаешь. И не надо пытаться её понять. Она слишком естественно мудра для этого. Хотя не всякая каждая, и не у всякого любого...
  
   По коридору перемещается Аделя. Не идёт, а именно перемещается: ноги треугольником расставлены, передвигает их, переваливаясь, как гусыня, двигая непомерно толстым задом влево вправо, влево вправо. Такой её походка становится к вечеру в силу узкопрофильной специализации Адели: она неофициальная местная скорая секс-помощь. Об этом знают все, и ребятишки из "молодых" палат - её постоянные клиенты. Точнее, те из них, кто не отягчён моральной ответственностью, элементарным чувством человеческого достоинства и, разумеется, мужской брезгливостью. Таковых набирается около тридцати. Все эти особи трут Аделю целыми днями с её радостного согласия прямо в корпусе, в местах, где наименее вероятно внезапное появление медицинского персонала. Очередь выстраивается длинная, а по сему есть, кому постоять на шухере.
   Детская похоть грязнее взрослой. Адели хватает на всех. Ребята поприличнее всегда выгоняют её прочь из палаты, но она снова и снова появляется и с олигофреническими ужимками выставляет напоказ свою жирную тушу в грязном халате до колен...
   Этой девушке лет двадцать. Она невыразимо уродлива. По степени красоты с ней может тягаться разве что Тумбочка, которой в отличие от первой можно смело гордиться хотя бы своей застарелой хронической девственностью. Аделя одержима маниакальной идеей выскочить замуж. Поговаривали, что она сошла с ума после того, как её жених, натешившись ею, исчез в неизвестном направлении. Теперь она постоянно облачает свою голову в разнообразные белые тряпочки, придавая созданной конструкции вид чего-то среднего между чалмой и фатой. В этом загадочном прикиде, с не менее загадочным выражением чёрных глаз она клеит любого попавшегося ей навстречу паренька. Здешний народец именует её диагноз "Бешенством матки".
  
   Самое хреновое, когда не умеешь прощать. Целый день после объяснения с Юлькой Андрей мучительно рожал себя заново. Тысячи доводов "за" и "против" сплелись в голове в яростный клубок противостояния. Он проклинал себя за то, что доверился женщине. Он материл себя за то, что последовал за ней сюда, в девятое, в этот дурдом, - тоже, чёрт побери, жена декабриста! В эти минуты он особенно остро тосковал по свободе. То он начинал оправдывать Юльку, то ненавидеть. Люто, по-волчьи. Но от любви до ненависти один шаг: туда. Он сделал второй: обратно.
   После полночи скрипения зубовного он проник в Юлькину палату. Долго стоял в дверях и смотрел на неё спящую, свернувшуюся калачиком. И что-то душное, тяжёлое, родное сдавило грудь и горло, и он вошёл и поцеловал её в губы. Она проснулась, узнала и повисла на шее. И они сидели, обнявшись, на её постели, в палате, сотрясаемой женским храпом, и Юлькины слёзы стекали по его шее за шиворот...
   Всё, ничего плохого у них не было. Есть они и их туманное будущее. Только...
   На утро к Андрею пришли с визитом. Он явился в комнату для свиданий, и ему стало грустно.
   Она стояла у окна, вся такая нарядная, новенькая, как только что с конвейера, кукла - его последняя женщина, на которой ещё месяц назад, как ему казалось тогда, он хотел жениться. И трёх недель не прошло, как прошлое его настигло! Долгонько, однако: целая жизнь, кажется, пролетела. Но делать нечего, он приблизился. Не бежать же без оглядки, как от привидения.
   Красавица! Настороженными глазами карабкается по его непрезентабельной фигуре. Снизу вверх. Пальцы нервно массажируют ремешок дамской сумочки из синтетического аллигатора. Тонкие музыкальные пальчики. Сколько поцелуев он вмуровал в своё время в их атласную кожу!
   - Привет, - натянуто улыбнулся он и не полез целоваться. Она смотрела на него. Ноздри затрепетали, губки задёргались, глазки повлажнели. Вот и первая гостья из левого, солёная, растворённой тушью оставила дорожку на щеке.
   - Зачем ты это сделал?
   Здрасьте, лютики степные! Вместо "как здоровье, дорогой" давай истерику закатим. Он взял её за плечи и, пока она не вырвалась, чётким командирским голосом спросил закурить. Она вытаращилась и... пришла в себя. Спустя минуту они уже мирно ворковали.
   Юлька ворвалась, как торпеда. Маленькая, с гордо нацеленным носиком-клювом, взъерошенная, с полыхающим огнём в глазах. С таким видом вламываются в богадельню, чтобы выбить пыль из монахов. Она встала в позу летального исхода в полуметре от его бывшей подружки. И началось...
   - Девушка, вы зачем приехали? - Юлькин голосок влеплял слова в пространство отнюдь не дружелюбно. Её визави попятилась, едва не уронив челюсть от удивления. Андрей сам несказанно удивился. - Юля! - попытался он вставить слово.
   - А тебя не спрашивают! Помолчи. Столь бесцеремонно оборванный он замолчал.
   - Я ещё раз повторяю, вы зачем приехали? За ним? - она кивнула в его сторону. - Так вы его не получите! Он - мой! Вам ясно? Мой! Юлька напирала на гостью, и та пятилась к выходу. Она с бессильной надеждой посмотрела на Андрея. А он ... густо заржал. Свинство, конечно, но он не выдержал. Его подружка вспыхнула, словно монашка при непристойности, хлопнула дверью, и её каблучки загремели по асфальту за окном.
   - Ты мой, слышишь? - прошептала Юлька и, взяв его за руку, с весьма победоносным видом увлекла в коридор. Санитарка со странной улыбкой на лице закрыла дверь на ключ.
   Вот как просто решаются житейские проблемы. Андрей почувствовал себя девушкой, из-за которой только что разобрались два любвеобильных паренька...
  
   - Нет, дядя, ты мне не соперник! Андрей смотрит на полупьяного Лёху, на его атлетическую грудь и рельефные мышцы, на маленький, соотносительно с размерами плеч, коротко стриженый череп, - нет, не соперник! Хоть ты и Адонис Деревенский, хоть и глаза у тебя рано помудрели от увиденного, хоть и нашпигован ты чеченским свинцом... А то, что было у вас с Юлькой, - это минутная блажь, не больше. Просто пожалела. Или неадекватно прореагировала в силу накачки тутошними препаратами. А может, и всё вместе. Даже, скорее всего.
   Нет, не соперник...
  
   Сегодня вся палата пьёт водку практически целый день. Поэтому у всех её обитателей, включая и Юльку с Тамаркой, и медсестру Светку, свободно входящих в эту компанию, весьма довольные лица. Водкой затарились во время утренней прогулки: гонцы аж два раза навещали магазин за территорией. Странное дело, никто из врачей и их подпевал не заметил оттопыренные бутылками карманы брюк, тщетно маскируемые рубашками навыпуск. Никто не обратил внимания на чересчур искусственные лица и походки проносящих горючее. А вот бутылку пива, которой Юлька стала угощать собравшихся на лужайке перед корпусом знакомых, засекли. Мелочи всегда первыми бросаются в глаза блюдущих правопорядок. Как из-под земли выпростался около угощающихся завотделением, и его визгливое сопрано огласило окрестности: - Чьё это? Кто принёс?! Я к кому обращаюсь?.. Народ в ответ хранил безмолвие. - Я знаю, чья это инициатива, - уже более спокойным голосом продолжил он и покосился на Юльку.
  - Зайдите ко мне в кабинет, - сказал он, обращаясь к ней, и взяв пустую бутылку двумя пальцами, отправился в корпус. Цена пустой бутылки - пятьсот рублей, его можно понять...
   - О чём он с тобой говорил? - спросил Андрей Юльку, когда она вышла от завотделением.
   - А ничего. Предупредил. О чём? Говорит, ещё одно нарушение, и он вынужден будет со мной расстаться. Последнюю фразу Юлька произнесла, пародируя голос врача.
   - Перевести, что ли грозился?
   - Ну да, это у него основной козырь. Не обращай внимания. Он - до-о-обрый. Побрызжет слюной и отойдёт. И Юлька беззаботно улыбнулась.
   К вечеру в палате начались танцульки. Магнитофон нёс всякую попсово-дворовую ахинею, от которой тошнило рок-н-ролльный слух Андрея. Но выпитая водка успешно сглаживала этот дискомфорт: он дёргался под эту музыку, он кружил Юльку на руках, и едва не разбил ей голову об железный угол кровати, когда ноги его оказались не в ладу с задуманным па, и они лихо грохнулись на пол. Хмель из него выдуло в секунду: какой-то сантиметр в сторону - и Юлькин мозг украсил бы собой эти тусклые стены. А Юлька хохотала, ей было весело. И Лёха сверкнул глазами и, проходя мимо шкафа, без замаха шарахнул по нему кулаком. Шкаф скакнул на своих куцых ножках, и едва не рассыпался. - Ага, злишься! Злись, злись! Ты мне не соперник, нет. Да он и сам это видел и понимал, не дурак. Иначе бы отозвал Андрея в сторонку, и начались бы у них серьёзные мужские беседы двух заинтересованных в одном объекте лиц. И без кровопускания со сломанными носами и рёбрами уж точно бы не обошлось.
   Но он видит, всё понимает и ведёт себя, как... джентельмен. И он достоин, чтобы его уважали. Никогда нельзя терять голову. Он уважает Юлькино право на выбор. Он отступился ради неё. И перед ним за это можно без угрызений совести, с легким сердцем снять шляпу. И только. Андрею казалось, что он на его месте поступил бы так же. Какой смысл бороться за то, на что ты уже не имеешь права?
   С утра обход. Сам завотделением кастрированным страусом вышагивает впереди лепящихся к нему врачих и медсестричек. У него весьма приподнятое настроение: чему-то радостно улыбается себе под нос. Если бы не официальная обстановка, кажется, запел бы на всю Ивановскую. Остановился напротив Андрея, с интересом посмотрел в его мужественные очи, и так с ехидно-весёлой лукавцой: - Ну, как самочувствие жениха? Андрей удивился, ничего не понимая.
   - На свадьбу-то пригласи, - и врач, улыбаясь, проследовал дальше. Тумбочка, прыгавшая за ним, оглянулась и смерила Андрея презрительным взглядом.
   Всё выяснилось позже. Оказалось, что всё дело в моче, которая ударила Юльке в голову. Она ходила к завотделением и просила его отпустить их с Андреем из больницы, поскольку им очень приспичило бросить на стол ЗАГСа заявление. Юлька, смеясь, изложила это своему избраннику, в лицах изображая удивление врача и его весьма глупый вид. Можно себе представить. То-то он с утра весел. Забавно ему. Ну и хрен с ним, пусть скалится. И пускай идут слухи.
   И слухи пошли. Местная пациентура реагировала по-разному. Кто-то смотрел на счастливую парочку с недоумением, кто-то - с удивлением, редко кто - с пониманием, а циники, эта молодая моральная шваль, откровенно с издёвкой зубоскалили. Плевать и на тех, и на этих. Кому какое дело? А раз уж их теперь воспринимали как будущих молодожёнов, отпала необходимость скрывать или хотя бы ограничивать их отношения. И они теперь целовались прилюдно, и он носил Юльку на руках по длинному больничному коридору: смотрите, завидуйте, смейтесь, осуждайте, - они подтверждали сплетню, потому что она - правда. Врачи посмеялись - посмеялись, но даже и до их скептическо-прагматических мозгов стало что-то доходить. А по мере дохождения вольное поведение парочки стало преследоваться. Завотделением лично предупредил их о возможных последствиях: де ещё раз увижу объятия или иные элементы "супружеского поведения", разгоню по буйнякам. Тумбочка, та вообще кипятком писала: её стародевичья сущность не могла спокойно переносить такого наглого издевательства над режимными установками данного заведения, а тем паче над её субъективным моральным кодексом разбитой климаксом весталки. Как следствие, Юльке назначили галоперидол (слава Богу, не в инъекциях!) - один из самых уродующих местных препаратов. Андрею стали выдавать гораздо больше транквилизаторов, и в дни дежурства Тумбочки он всегда отчаянно блевал в сортире, избавляясь от репрессивных таблеток.
   Подобный метод воспитания лекарствами использовался повсеместно. И не придерёшься: лечат! Болезненные личные амбиции врачей легко прикрываются вывеской заведения и гуманностью цели сделать психа нормальным. Именно поэтому в славное коммунистическое прошлое психбольницы стали эффективным средством для борьбы с инакомыслием. Таблетка решает всё.
   Про разгульную жизнь Адели в отделении врачи, разумеется, тоже знали. Потому её и пороли нещадно аминазином. Но то ли у Адели выработалась к нему приспособляемость, то ли её организм настолько непробиваем: её неистребимая жажда мужика оказывалась гораздо сильнее Психиатрии.
   На Юльку же после галоперидола было жалко смотреть: мутные, отупевшие глаза, лицо, скошенное в гримасу, отяжелевший язык, и как следствие, олигофренический голос, и ко всему тому - неусидчивость. Она не могла спокойно ни сидеть, ни лежать, ни стоять. Её ломало, как наркомана в момент абстиненции, и относительный покой она находила только в постоянных перемещениях. Андрей возненавидел эти стены, а ещё больше белые халаты, в них заправляющие.
   Юлька, дрожа, прижималась к нему и плакала. Он в бессильной злобе хрустел кулаками и учил её, как правильно и быстро вызывать рвоту. Тумбочка, казалось, сбросила лет двадцать при виде Юлькиных страданий. Её рожа светилась неподдельным торжеством. Андрей едва сдерживался, чтобы, проходя мимо, не шарахнуть её чем-нибудь тяжёлым.
   - Андрюша, давай убежим, - умоляюще шепчет Юлька, - давай убежим, я больше так не могу. Я с ума здесь сойду... Её пальчики вцепились в его плечи. Мокрые глаза, со смесью надежды, тоски и отчаянья.
   - Милая моя, куда убежим? Неужели ты не знаешь, что всех убежавших отсюда неминуемо ждёт скорое возвращение обратно. Санитары, как ищейки, пойдут по следу, не одни, так с милицией. Ведь человек, попавший сюда, лишается всех прав, кроме физиологических. Он - официально болен, а значит, - социально опасен. И закон не на его стороне. Закон - на стороне белых халатов.
   Ещё в первом отделении он видел на стене, рядом с кабинетом зава весьма симпатичное объявление. Оно было вставлено под стекло в деревянную лакированную рамку. Суть его заключалась в том, что каждый пострадавший от неквалифицированного лечения или от грубости персонала может написать жалобу, которую непременно и немедленно рассмотрит специальная комиссия и так же непременно и немедленно примет все меры по реанимации чести и достоинства пострадавшего пациента. Всё это прекрасно и в высшей степени демократично, особенно то, что главой этой комиссии является никто иной, как сам главврач этой психиатрической лечебницы, человек, меньше всех заинтересованный в огласке возможного внутреннего беспредела. Ничего удивительного! Особенно в России, где палача нередко назначают в судьи.
   Он решил бежать. Тумбочка застала Юльку в тот момент, когда та по его методе пыталась очистить желудок от очередной порции галоперидола...
  
   Почему люди решаются на самоубийство? А почему они дышат, едят, пьют, справляют естественные надобности? Потому что они так устроены. Тот же ответ можно дать и на первый вопрос. В человеке с рождения заложена страсть к самоуничтожению. Вся его жизнь - процесс непрерывного суицида. Начиная роддомом, кончая кладбищем.
   Андрей видел множество счастливых людей, которые сокращали собственную жизнь именно собственным же счастьем, но даже и не задумывались об этом. Обжора набивает брюхо, зарабатывая катар желудка и другие, ускоряющие переход в мир иной болезни именно своей страстью много и вкусно пожрать. Ленивец счастлив своей праздностью, но гиподинамия не обладает способностью продлевать это удовольствие до бесконечности. Прелюбодей перегорает на своих многочисленных подружках. Скряга чахнет над златом. И т.д. и т.п. Какую страсть человеческую ни возьми, - все суть самоубийственны. Бесстрастный человек - святой, но и он гробит себя именно усилиями, затраченными на сопротивление страстям и страстишкам.
   Привет, земля самоубийц! Так зачем осуждать тех, кто, не дожидаясь естественного конца, прыгает в петлю, топится, травится, стреляется, заполняет горячую ванну кровью из вскрытых вен? Суд самоубийц над самоубийцей...
   Внезапно в отделении все заметались. Медсёстры с выпученными глазами, по-сапожницки матерясь, - стаей в соседнюю палату. Там лежат мужики, по возрасту годные обитателям палаты Андрея в отцы, а кто - и в деды. На скорости прошкандыбала Тумбочка. Туда же. Толпа любопытных замуравьилась у входа.
   Мужик, лет пятидесяти, белый, как мел, - на окровавленной постели. Силится, бычится, рвётся, хрипит что-то нечленораздельное. Слёзы из глаз - истерика. Навалились медсёстры на одну, сопалатники - на другую руку, давят, прижимают к кровати. Тумбочка выгарцовывает рядом, тычет шприцем в воздух, сорит приказаниями: - Лезвие, отберите лезвие! Кто-то из медсестёр взвизгивает от боли. - Пусти, пусти, сука! - дюжий однопалатник методично дубасит руку окровавленного с зажатой в ней полоской металла о железный остов койки. Выпало, наконец. - У-у-у! - воет окровавленный. Тумбочка, изловчась, вонзает укол в бедро прямо через одежду. Успокоили. Привязали к кровати. Внесли капельник. Поставили. Обтёрли кровь с руки. Отступили. Лежит мужичина с закаченными под лоб глазами.
   - Ничего, крови не много вышло. Звони главному, - это Тумбочка распоряжается...
   А мужика этого Андрей знал. Утром отдал ему свой станок побриться. Уж больно просил он - своего не было. Брейся, мужик, не жалко! Вот и побрился. Кто бы мог подумать. На вид совершенно нормален был. Шутил, улыбался. У него ещё передние зубы вставные, придурок фиксатый! Ещё до прихода сюда Андрея лежал здесь. Говорили про него, что он врач-пульмонолог, в противотуберкулёзном диспансере работает. Это и ежу понятно, что не на заводе: лицо интеллигентное, непьющее.
   Толпа любопытных рассосалась. Разговоров для кумушек - на неделю.
   Через час - снова крики из палаты: мужик, оклемавшись после укола, дотянулся зубами до шнура капельника и начал его перегрызать, чтобы вдуть себе в вену воздуха. Газовая эмболия - мгновенная остановка крови, сердца, - смерть. Не вышло - отбили сопалатники. Спустя некоторое время самоубийцу унесли в изолятор два дюжих санитара...
   Да, Андрей решил бежать отсюда, как и тот мужик. Только он - на тот свет, а Андрей - на этот. Сегодня пятница. Завтра здесь останутся лишь дежурный врач да неразлучная парочка: медсестра и санитарка. Меньше персонала - больше шансов удрать по-тихому. Оставаться дальше не имело смысла. Тумбочка зла на Юльку. Тумбочка настучит главному. Тумбочка добьётся перевода Юльки в буйняк. Это как край. Или Андрей абсолютно не разбирается в психологии подобных людишек. Она сделает это. Из личных амбиций. Бог ей судья. Они убегут. Жаль только, что за их побег уволят кого-то, быть может, даже и неплохого человека, и он будет склонять их с Юлькой имена по нецензурным падежам. Завотделением лишится половины зарплаты и премиальных. А у него - дети, жена, наверняка мечтающая о подарке на энную сумму. Кого-то они огорчат. Плевать! Для Андрея главное - здоровье женщины, которую он любил. А на свободе ему придётся обратиться к своему влиятельному родственничку, чьей помощью он не воспользовался в первом отделении. И к ним в дверь не постучат. Блат - хорошая штука, когда тебя припирают к стенке.
   Он поделился своими соображениями с Юлькой. Она была не в себе: Тумбочка, застав её на месте преступления против Психиатрии, истолкла новые таблетки до порошкообразного состояния и заставила выпить это, проконтролировав Юльку до тех пор, пока отрава не всосалась. Порошок всасывается очень быстро. Хитра Тумбочка, сволочь, хитра!
   Радость, засверкавшая в Юлькиных глазах после сообщения Андрея, - бальзамом по его сердцу. Он попросил её не собираться заранее: это могло привлечь внимание, а за стукачами дело не станет. Покидать шмотки в пакет и вперёд - дело минутное, особенно для женщины, стремящейся к цели.
   Как приятно было осознавать, что завтра, уже завтра его здесь не будет. Даже от вида Адели, возвращающейся с вечернего обгула, его не тошнит, как раньше. Всё! К чёртовой матери. К чёртовой матери!
   Ночь пролетела: моргнул - звёзды за триплексом; моргнул - утро, солнечное, ласковое. Завтрак. Процедура раздачи лекарств, процедура сплёвывания лекарств - эта медсестра не Тумбочка. Юлька прибежала, смотрит, в глазах - "когда?" крупными буквами. - Сейчас, - ответил он, - беги за вещами.
   Она появилась даже быстрее, чем он ожидал. Народец в его палате, как обычно, отлёживал бока. Магнитофон Лёхи тихонько выдавал Любэшного "Комбата".
   - Ну всё, пацаны, мы линяем, - не ко всем, к Лёхе обратился. Смотрит непонимающе. Просветление.
   - Совсем? - спросил Лёха.
   - Совсем, - ответил Андрей.
   Народец зашевелился. Кто-то на шухер выскочил из палаты, кто-то напутствовал на дорожку. Андрей подержался со всеми за руку. В сущности, они были неплохие ребята. Юлька о чём-то с Лёхой беседует. Андрей взобрался на подоконник. На улице - никого. Открыл фрамугу, официально намертво заколоченную гвоздями. Воздух ему показался сегодня необычно чистым. Конец июня, ёлки-палки! Вдохнул во все лёгкие. Они всё прощаются, паразиты. - Юля! - крикнул он. Она, наконец, оторвалась от Лёхи, вскарабкалась к нему на подоконник.
   - Лёх, ты подсади её, не сможет сама! Тот кивает головой и тянет руку. Крепко рукопожались, как и в первый раз.
   - Ну... ты береги её там, - смотрит в глаза, тоже, наставник на путь истинный.
   - Не беспокойся, всё у нас будет хорошо, - язвит Андрей напоследок, - ну так подсади её.
   И он уже по ту сторону триплекса. Спрыгивает с карниза на тротуар. Ах, какая сирень под окнами! Кустистая, вдоль всего корпуса. Благодать для бегущего. Тянет руки: подавай! Юлька, как лягушка, распласталась на раме. Колготки - за гвоздь. Два бравых санитара - из соседнего корпуса.
   - Назад! Назад!" - кричит шёпотом. Лёха затаскивает Юльку обратно. Санитары о чём-то спорят на ходу. Мимо. Не заметили. Подавай!
   Видит: чмокнула Лёху в щёчку. И снова, как лягушка, на раме распласталась. Господи, кто выстругивал эту несуразность, - женское тело?! Опять за гвоздь зацепилась! Да, женские формы определённо предназначены не для форточек. Это точно. Наконец, Юлька отцепилась, и он поймал её, рухнувшую вниз. Лёхино лицо, высунувшееся наружу: - Удачи, береги её!
   - Да пошёл ты, - огрызается Андрей про себя и, сжав Юлькину потную ладошку, идёт, не оглядываясь, вдоль здания, скрытый сиренью.
   Дальше - метров сто по тротуару. Видеокамера с главного корпуса. Врёшь, днём не работаешь! Идут спокойно, не считая того, что Юлька сильно мешает при ходьбе: жмётся к боку, будто сквозь стаю волков продираются. Он хлопает её по попке, целует. Не бойся, всё будет хорошо...
   Вот и ворота. Боковые ворота, запертые на амбарный замок. Под ними - пространство до земли, сантиметров тридцать. Просовывает туда Юльку. Оборачивается. Да-а-а. Больница...
   - Ты скоро? - Юлька шепчет с той стороны, он видит её глаз в щели между створами.
   - Скоро... Дай попрощаться. Сплюнул смачно в сторону корпусов, ткнул в небо красноречивой фигурой из среднего пальца. Радость захлёстывала изнутри. Хотелось заорать что-то похабное или отмочить какую-нибудь глупость. Но он сдержался. Нырнул под ворота. Свобода, здравствуй!
   Юлька в лучах солнца. Бросается и виснет на его шее.
   - Идём отсюда, дорогая, от греха подальше. Всё будет хорошо, иначе, зачем всё это: я да ты - не так мало.
   Коровье стадо трётся у больничного забора. Глупые рогатые головы. Они шли сквозь него, стараясь не вляпаться. Пастух удивлённо таращился. Но молчал. Молчи-молчи, твоё дело - кнут.
   Дурдом удаляется. Всё дальше и дальше идут, держась за руки. Спине неуютно. Кажется, кто-то смотрит, видит и тянет руку к телефону: догнать-вернуть! Ничего подобного. Всё будет хорошо. А все эти Тумбочки забудутся. Как и дела их грешные. Лет через пять...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"