Настал апрель, месяц распутицы в родном краю, в котором не был уже семь лет. Целых семь лет где меня только не мотало, сколько раз смотрел в лицо Старухе с Косой, уже не упомнить, но все же внутри, где-то там, глубоко-глубоко, остался кусочек светлой и теплой жизни, к которому сейчас иду.
Под ногами хлюпала весенняя грязь, а в воздухе вовсю порхали пичуги: туда сюда, туда сюда. Аж в глазах зарябило! У одинокой березы топталась незнамо как залетевшая сюда чайка - видать, лед скоро пойдет и река близко. Кичменьга, как же соскучился я по твоим берегам, усыпанным желтой россыпью мать-и-мачехи, по густым ивовым зарослям, бросающим корни к твоей воде, по чистому песчаному дну, по родникам, тебя питающим... На глаза навернулись слезы. Иной раз думал - не доживу, не выбраться, не увидеть мне больше, но каждый раз, словно невидимое провидение вело меня - выходил. Накатанная дорога вела все дальше, а народу по ней не попалось ни одного человека. Хоть бы телега что ли прошла, а то итак полстраны исходил, ноги уже болят. Помню, слез с поезда и стою, не знаю куда податься. Все - нет ничего больше довлеющего над тобой, нет бессонных ночей, ночных бросков, постоянного страха и... верных товарищей, которым сам черт не брат! Одиноко тогда мне было, а теперь что будет? Иду, а кажется стою на месте, и налюбоваться не могу на Увалы Северные. Ведь знал, все до одной приметы знал, все взгорки, мели, излучины, овраги, рощи, а теперь новое все. Нет, все это так и осталось, но для меня земля родная теперь другая, еще родней, еще краше стала.
Юг-батюшка также полноводен, да нет пока кораблей, у пристани разгружающихся, синий лед стоит пока. Дайте время - разольется, расправит могучие плечи и станет водная гладь видна аж до горизонта, если с поля смотреть. Вот и церковь, в которой крестили, такая же. Гордая, белоснежная, с изящным шпилем, непокорная ни власти, ни времени. В груди закололо, да, отрицали мы Бога, да, уверяли всех, а на деле на него уповали, до крови в руках стальной крестик сжимая. Страшно было, очень. Не притерпеться к этому, не привыкнуть. Земной поклон тебе Господи, да скупая слеза, от чада твоего непослушного. Пускай ребятам у тебя хорошо будет, раз одному возвращаться пришлось.
Кипарица, речушка-ручеек, эх, сколько ж уклеек из тебя вытаскал за жизнь свою недолгую? Сил больше нет. Слезы ручьем текут - увидит кто, насмешек потом будет. А к черту! Пускай! Не были они там, где мне довелось! Так пусть и не судят...
Рано еще, а как все ожило. Над трубами дымок заклубился, сейчас трудовой люд просыпаться начнет. Надо и мне поспешать. Пока видеть никого не хочу. Домой бы добраться. Вот и поворот знакомый, и сосна прадедушкина ровесница, а вон и дом мой беленым окном подмигнул. Вот ведь причуда человеческая - семь лет не был, рвался, а теперь жалкие сажени преодолеть не могу, внутри все рвется. Остановлюсь. Отдышаться надо. Дверь открылась! Ну, ну!!! Наташенька, голубка моя сизокрылая! Живая! Не померла от голода, похудела только. Не видит, а я посмотрю на тебя, желанная моя. Ты ведь похоронила меня поди, никто ведь из наших не вернулся. Белье выносит, развесила. Эх, милая, сколько раз видел встречу с тобой, сколько раз прощался... Прости непутевого... Пойду, негоже подглядывать.
Калитка вот она, все также хлябает, петли видать, не плотно подогнаны, поправим. Все поправим, дайте срок.
Сидор на землю поставил, тяжел стал. Внутри сердце бухает набатом, и голос отнялся. Позвать даже не могу.
- Со мной ли ты, душа моя милая, со мной ли ты, счастье нежданное?
Обернулась и... молчит. Эх ты, забавушка родная. Горлица непокорная. Упала, сейчас на руки подниму, да стоять так буду, не очнешься пока, а у самого слезы по щекам и губы дрожат. Дома я... Добрался таки... Живой... К тебе... Сколько стоял не упомнить сейчас, а только крепости в руках не убавилось и не чувствовал, что человек на руках лежит, пушинкой казалася. Ох, поплачь, душенька, поплачь ненаглядная, глядишь и я горе да разлуку выплачу... Не верит. Я это, настоящий, с медалями. Дождалась меня, не уйду больше, не брошу. Потом, потом все расскажешь, а теперь смотри, смотри в глаза мои, ожить помоги. Мертвый я был все семь лет - от озер финских до Берлина только Смерть одна. Смотри, родненькая... Твой я, рядом я, с тобой...
Возвращению вся деревня радовалась, а потом всей деревней, всем Протасовым, плакали, кроме меня никто не возвернулся ни тогда, ни после. В глаза же так до конца жизни кроме жены и взглянуть никто не посмел, мертвый я для всех, Смертью меченый. Да вот только "меченых" по всей России много было, тех, кто вернулся, а сгинувших, да погань гитлеровскую истребивших и того больше...