Карпов Андрей Владимирович. Испытание философии

Андрей Карпов

Испытание философии

В помощь самостоятельному мышлению (Учебное пособие)

1996

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

Человек думает: ему приходят в голову мысли. Иногда он делится ими с другими людьми. Каждый день обыденные дела требуют нашего внимания: мы что-то решаем, создаём себе мнение о том, что нас окружает, меняем его. Мы общаемся: спрашиваем, высказываем свою точку зрения, просто беседуем. Но иногда нас заносит. Вместо того чтобы говорить о своих делах или об обстоятельствах нашей жизни, начинаем рассуждать о том, что не имеет к нам непосредственного отношения. И тогда наш собеседник вправе заметить, что мы философствуем. Становится неприятно, будто нас уличили в чём-то постыдном. Язык подвёл нас: слова на какое-то время заслонили нам жизнь.- Слова, не приносящие пользы. Слова, от которых почти невозможно перекинуть мостик к реальным делам. И если человек по каждому поводу пускается в философствование, жизнь, оставленная им без внимания, обкрадывает его. Такова участь Чацкого. Привычка рассуждать, которой он отдаётся с упоением, оставляет его без слушателей. Желаемое счастье ускользает от него. Всюду лишний, он бежит, унося в себе причину своих страданий. Чацкий бесспорно умён. Но его ум проявляется лишь в словах. Он наполняет их энергией, и они звучат подобно грому, пугая московских обывателей, не привыкших к таким речам. Впрочем, им не о чем беспокоиться: гром, как известно, - лишь колебания воздуха. Красота слога и сила выражения Чацкого выпадают общим местам. Всякому пустяку он придаёт значение символа: анекдот из жизни дядюшки Фамусова становится символом века минувшего.Подхалимаж Молчалина превращается в упрёк власти: угодничество в людях ценят выше ума. Заезжий француз вызывает целую бурю возмущения преклонением перед заграницей. Чацкий заражён философствованием. Неумение мыслить и говорить просто, не принимая позы оратора, позволяет объявить его сумасшедшим. И действительно, человек с таким умом должен владеть своей способностью рассуждать, а значит применять её в нужное время и в нужном месте.

Столкнувшись с философией в виде привычки к общим рассуждениям и убедившись в её бесплодности, мы не можем иметь о ней хорошего мнения. Однако многие люди посвятили философии всю свою жизнь. Философские книги составляют обширную библиотеку. Видимо, философия представляет собой нечто большее, чем просто праздное занятие ума. Она имеет своё место в европейской истории вот уже более двух с половиной тысяч лет, - а это, согласимся, почтенный возраст, - и часто играла в ней далеко не последнюю роль, многие науки могут считать философию своей родной матерью. Во всяком случае, то основание, на котором держится привычный нашему глазу мир - мир техники и просвещённой цивилизации, и которое называется научным знанием, заложила именно она. При этом сама философия - не наука. В ней нет фактов, открытий, а значит, нет приращения знания: в результате философского рассуждения количество того, что известно человеку, не увеличивается. Единственное, что может философия, - это научить человека смотреть на то, что ему известно, другими глазами, изменить наше мировоззрение. Она - не более чем способ дать себе отчёт, каковы наши взгляды на мир, почему они сложились именно таким, а не каким-либо иным образом. Обычно мы действуем согласно нашим убеждениям, - а они есть у каждого человека. Мировоззрение уже заложено в нас - благодаря образованию, воспитанию, событиям нашей жизни. Мы исходим из него, однако если бы нас попросили высказать наши взгляды, мы попали бы в затруднительное положение. - Мы бы убедились, что не всегда можем ответить на вопрос, почему мы уверены, что надо поступать именно так, а не иначе. Кто-нибудь даже бы возмутился: а почему он должен давать отчёт в своих действиях?! Более того, выяснилось бы, что часть наших взглядов противоречит друг другу: в разных ситуациях мы пользуемся разными из них, что даёт нам счастливую возможность потакать самим себе, не нарушая наших принципов. Философия способна дать нам орудие для наведения порядка внутри себя. Её идеал: мировоззрение, в котором все принципы увязаны между собой, где ни один из них не остаётся необъяснённым. А это значит, что человек, исповедующий мировоззрение, сознательно принимает именно такие принципы: если объяснение его не устраивает, он просто не включает принцип в своё мировоззрение.

Это тяжёлая работа, и может найтись множество причин, чтобы её не делать. Во-первых, непонятно, для чего она нужна, - ведь большинство людей прекрасно себя чувствует, не занимаясь никакой философией. Во-вторых, можно воспользоваться плодами чужого труда: философы прошлого потрудились изрядно; они бы, конечно, обрадовались, узнав, что кому-то понадобились их мысли. В-третьих, а вдруг философия бессильна? - Ведь не секрет, что человек после всех рассуждении может махнуть рукой и остаться при своём прежнем мнении. И наконец, где гарантия, что философия изменит наше мировоззрение в лучшую сторону - может быть, устранив из него все противоречия и всё объяснив, мы увидим, что с таким мировоззрением и жить-то нельзя?

Возможно, что философия бесполезна; вполне вероятно, что она опасна, - но чтобы вынести ей окончательный приговор, необходимо попасть на её территорию. Приходится идти на риск. Испытывая философию, не следует забывать, что задавая вопросы о ней, мы задаём тем самым настоящие философские вопросы, а отвечая на них, - уже философствуем. Сделавшись философом хотя бы на время, человек начинает жить по тем же законам, по которым живёт и вся философия, а это не может пройти безнаказанным, - не оставив в его душе след, возможно неизгладимый. Похоже на то, что мы ставим эксперимент на самих себе, не зная заранее, чем он для нас обернётся.

Какова же программа нашего эксперимента? Море философской литературы безбрежно, но ведь в нём - ещё не вся философия. То, что вылилось в книги, - это парадный подъезд философии, ярко сверкающая вершина айсберга. Будничная работа мысли незрима. Это - идеи и сомнения, самоубеждение и саморазоблачение... Когда читающий философскую книгу философствует, соглашаясь и споря с отсутствующим автором, кто знает об этом?.. И даже сам человек порою не замечает, когда его посещают философские мысли.

Чтобы охватить разом всю философию, а не перебирать одну её форму за другой, необходимо взглянуть на неё из точки, в которой все эти формы пересекаются. Несомненно, такой точкой является её имя. Ведь первое, что объединяет всё, что называется философией, это как раз общее имя.

Люди, знакомясь между собой, называют друг другу свои имена. Имя - начало доверия. Для человека, представившегося по имени, оно заключает в себе готовность идти на контакт. Часто бывает, что, почти ничего не зная о человеке, мы стараемся по одному только имени создать себе о нём представление. Потом, конечно, окажется, что мы ошибались, - в применении к людям этот метод обрекает нас на ошибку. Можно ли ожидать, что та же участь нас постигнет и в отношении философии? Вдруг её имя обладает достаточной ёмкостью, чтобы вобрать в тебя всё, что составляет существо философии?..

Литература:

Грибоедов А.С. "Горе от ума". - "Лумина", Кишинёв, 1976

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Европейская привычка мыслить последовательно. - Возможность выражения мысли в словах. - Что такое суждение и какое суждение можно считать философским. - Язык, на котором разговаривают философы. - Безумное чаепитие Алисы в Стране чудес. - Можно ли высказать одну и ту же мысль в разных словах? - Задача, которую решает каждый философ. - Философия и афинский суд. - Спор Протагора с Еватлом. - Там, где кончается право убеждать. - Логика против софизмов. - Противоречия и формальная логика. - Особенности философского метода. - В поисках обоснования. - Порочный круг. - Проблема последнего основания. - Критерий очевидности. - Искушение философа. - Загадка философии.

Первое, что может сообщить имя, это - национальность нашего собеседника. Философия гречанка. Её родина - Древняя Греция. Исконное написание её имени - о. Но куда потом ни привела бы её судьба, философия всюду сохраняла свою греческую первооснову - привычку мыслить особым образом: чтобы всякая последующая мысль была укоренена в предыдущей. Эта поступательность мышления, когда следишь за мыслью и кажется, будто поднимаешься по лестнице, переступая со ступеньки на ступеньку, хотя и возникла как способ философского рассуждения, оказалась настолько ценным приобретением, что стала основанием для всей европейской культуры.

Открыв, что мысль можно выстроить наподобие лестницы, философия была вынуждена заняться ступеньками, из которых эта лестница складывается. Как бы быстро и широко ни текли наши мысли, осознать их умом, и уж тем более выразить для другого можно, только заключив их в слова, сделав содержанием речи. А речь человека устроена так, что распадается на отдельные блоки - фразы. Соответственно, и мысль разбивается на отрезки: слова, заключившие в себя такой отрезок мысли, обладающий самостоятельным смыслом, образуют философскую фразу - суждение.

Мы не разговариваем суждениями. Наши слова не всегда используются для выражения мысли. Гораздо чаще мы ими просто комментируем действия. Но даже если мы что-либо утверждаем, это ещё не суждение в чистом его виде. Философ найдёт, что наши фразы полны лишних слов, что на одну мысль мы тратим по нескольку предложений. И хотя обычная наша речь иногда всё же вспыхивает искорками суждений, она - скорее голос сердца, чем порождение рассудительного ума. Для чёткого и ясного выражения мысли требуется особое построение речи. Не обмен репликами - как в разговоре, а монолог, текст, сообщающий, что мы желаем сказать. Но и этого не достаточно. Добросовестный философ будет стремиться свести свою речь к цепочке суждений. Ему никогда не удастся добиться здесь совершенства, - это бы означало, что он полностью заглушил в себе голос сердца, предоставив слово одному уму. Человек же сочетает в себе и то и другое. И всё же в речи философа акцент смещается: высказать суждение становится его целью. И такая речь настолько отличается от обычной, что кажется, будто она построена совсем по другим законам - чуть ли не звучит на похожем, но всё же другом языке. Поэтому и говорят о философском языке - языке суждений.

Каковы же законы этого языка? В сказке Льюиса Кэрролла девочка Алиса, блуждая в Стране чудес, случайно оказалась в странной компании. Вместо приглашения к столу ей было предложено ответить на загадку - чем ворон похож на письменный стол?^* Несомненно, от Алисы требовали суждения. Как же она должна была поступить? Обычное употребление слов "ворон" и "письменный стол" помочь ей ничем не может: никому ещё не приходило в голову сравнивать столь непохожие вещи. Не имея возможности занять подходящее суждение у других, Алисе следовало бы сконструировать его самой. Для этого ей пришлось бы создать понятие ворона, включив в него всё, что только можно о нём сказать, и понятие письменного стола - точно таким же образом, а потом посмотреть - нет ли чего общего, то есть не пересекаются ли они. К счастью для Алисы, разговор пошёл дальше, избавив её от этой работы.

Правильно построенное суждение требует, чтобы слова превращались в понятия. Это превращение происходит в уме философа, когда он видит вместо различий в употреблении слова разные свойства - признаки, присущие одному и тому же, что этим словом обозначается. Само суждение для философа выражает отношение между понятиями. Не высказанное Алисой суждение установило бы отношение сравнения между понятиями "ворон" и "письменный стол".

"- По-моему, это я могу отгадать, - сказала Алиса.

- Ты хочешь сказать, что думаешь, будто знаешь ответ эту загадку? - спросил Мартовский Заяц.

- Совершенно верно, - согласилась Алиса.

- Так бы и сказала, - заметил Мартовский Заяц. - Нужно всегда говорить то, что думаешь.

- Я так и делаю, - поспешила объяснить Алиса. - По крайней мере... По крайней мере, я всегда думаю то, что говорю... а это одно и то же...

- Совсем не одно и то же, - возразил Болванщик. - Так ещё чего доброго скажешь, будто "Я вижу то, что ем" и "Я ем то, что вижу", - одно и то же!"^*

Разговор увяз, превратившись в спор о словах. Но спор этот имеет вполне философский подтекст.

Конечно, Болванщик прав: думать, что говоришь, и говорить то, что думаешь, - это совершенно разные принципы. По смыслу они даже противоположны друг другу: человек, который избегает говорить то, что он думает, вынужден думать то, что он говорит. Впрочем, может быть существуют такие условия, когда посрамлён и Болванщик? Про глупца говорят: что у него на уме, то и на языке. И если такому глупцу вложить в уста то, что сказала Алиса, может быть тогда эти слова окажутся правдой?

В случае с глупцом утверждения "говорю то, что думаю" и "думаю то, что говорю" впадают в противоречие другого рода: наш глупец потому и глупец, что говорит, не задумываясь. Хотя, конечно, он может оправдаться: прежде чем что-либо сказать, он, как и все люди, должен это подумать, - если не продумать, то хотя бы сложить в мысль. Глупец что думает, то и говорит, и что говорит, то и думает. Но эта формула отличается от первоначальной. Суждения, о которых Алиса столь поспешно сказала, что они равнозначны, имели нормативный оттенок: они указывали, как следует поступать. - "Надо всегда говорить то, что думаешь" и "надо всегда думать, что говоришь". Но даже наш компромисс с глупцом, позволив создать похожие чисто описательные конструкции и применить их к одному лицу, не погрешив против истины, ни на шаг не приближает нас к равнозначности. Или он думает то, что выльется в слове, или говорит, что имеется в мыслях, - пока слова "думать" и "говорить" означают разные действия, это не станет одним и тем же.

Иные слова - иные понятия, - иной смысл суждений. Можно ли высказать одну и ту же мысль с помощью разных слов? Мартовский Заяц сомневается в этом, когда делает замечание Алисе. Если девочка думает, что знает ответ на загадку, а говорит, что, кажется, может её отгадать, стоит ли её уличать в том, что она говорит не то, что думает? Формально это разные фразы, но они отличаются и по смыслу. Для человека, который знает ответ, отгадать значит назвать его. У Алисы не было наготове ответа. Мартовский Заяц понимал это так же хорошо, как и мы с вами. Для неё "отгадать" значило "угадать", подобрать приемлемый вариант. Алиса надеется, что такой вариант найдётся, поэтому и говорит, что, кажется, сможет отгадать, чем ворон похож на письменный стол. Мартовский Заяц провоцирует её изменить суждение и заставляет сказать, что она знает ответ на загадку. А это - уже неправда. Хотя Алиса не лжёт: она-то считает, что, изменив слова, не сказала ничего нового.

Мартовский Заяц, проделав этот словесный эксперимент, должен был убедить нас, что смысл сообщения зависит от того, какими словами мы воспользовались, а не от того, что хотели сказать. Безошибочное понимание наших суждений возможно, только если мы будем говорить ясно, правильно подбирая слова. Однако Мартовский Заяц мухлюет. Если бы смысл фразы всегда складывался из смысла составляющих её слов, его эксперимент никогда бы не состоялся. Всякий вопрос типа: "а действительно ли Вы хотите этим сказать, что... " возможен лишь в том случае, если спрашивающий допускает и иной смысл того, что ему было сказано. Понимание не всегда зависит от слов. Когда Алиса согласилась с тем, что она знает ответ на загадку, Мартовский Заяц вопреки её утверждению понимал, что этим она хочет сказать, что ещё чуть-чуть и она сможет ответить.

Всякое разъяснение по поводу сказанного сводится к тому, что мы пытаемся выразить то же самое, только в других словах. Пока мы держим наши мысли в себе, они могут обходиться без разъяснений. Но как только мы решаем поделиться ими с другими людьми, возникает проблема: нас не всегда понимают. Приходится подбирать слова, конструировать фразы, не вызывающие вопросов, чтобы уже с их помощью довести до собеседника свою мысль. Философ, как человек, которому приходится чаше других выражать свои мысли, постоянно сталкивается с этой проблемой. Только его задача ещё сложнее. Для философа мало быть просто понятым, ему важно убедить других в собственной правоте. В этом нет преступления, для философии такой порядок вещей даже закономерен. Устанавливая и открывая принципы мышления, философия всегда надеялась, что как только ей удастся правильно его организовать, избавить от всех ошибок, в чистом зеркале совершенной мысли мир отразится без искажений, а значит и знание о нём будет бесспорно. Верный этой мечте философ не мог не думать, что его философия как раз крупица такого знания, а потому не может быть скрыта от человечества. Но и тот философ, что видел несбыточность этой мечты, должен считать свои убеждения знанием действительного порядка вещей. - Настоящий философ должен быть искренен. Он только тогда имеет право высказать свои взгляды публично, когда сам всецело уверен в их правоте. Именно сознание того, что ему - наконец-то! - открылась истина, заставляет философа высказываться на людях: ведь истина должна быть известна всем.

Но высказанная мысль сама по себе ещё не создаёт философии. Искренности суждения недостаточно, чтобы с ним согласились. Если ты хочешь, чтобы тебя выслушали серьёзно, надо быть готовым к вопросу: "а почему ты уверен, что это действительно так?" Попугайчик Лори, споря с Алисой, утверждал: "Я старше, чем ты, и лучше знаю, что к чему".^* Подобная нехитрая аргументация выглядит неубедительно. Философу мало сказать: "Таково моё мнение". Высказав мнение, он должен как-то его обосновать, то есть показать, почему с ним следует согласиться. Философ как бы заранее готовится выступить в суде защитником по собственному делу.

Аналогия с судом для философии имеет особенное значение. Именно в суде философский склад ума, рассудительность и умение убеждать впервые нашли себе практическое применение. В Древней Греции, - скажем, в её культурной столице - Афинах, - суд проходил открыто. Профессиональных юристов не было. Истец, подав на кого-либо жалобу, сам должен был выступить в суде с обвинением. Ответчик, в свою очередь, сам должен был себя защищать. Выигрывал дело тот, чьи доводы оказывались убедительней. Умение убеждать приносило плоды: обернувшись победой в суде, оно могло обогатить человека или же спасти его имущество от разорения. Но если столь полезное качество зовётся умением, значит почти что каждый, при соответствующей подготовке, может им овладеть. Для того чтобы говорить ярко, нужен талант. Для того чтобы говорить убедительно, таланта не требуется - нужно лишь знать, как следует построить свою речь. Но знание правил построения речи - философское знание; и когда мастера убеждения принялись обучать всех желающих, это стало первым серьёзным искушением для философии.

Какой смысл учителю иметь много учеников? Если он видит свою задачу в том, чтобы передать другим своё знание, ему лучше самому отобрать наиболее достойных, способных усвоить всё, что он может им дать, так чтобы с его смертью из знания ничего не оказалось утраченным. Но когда это знание так нужно другим, что они даже готовы платить, только бы их научили, трудно удержаться и не ввести платное обучение. И сразу же осью отношения "ученик-учитель" становятся деньги; знание же в нём участвует, поскольку оно здесь - способ извлечения денег. Преподавание науки убедительно рассуждать становится весьма прибыльным делом. Впрочем, и ученики не остаются внакладе: помимо возможности выиграть собственные дела, они, окончив курс и приобщившись тем самым к славе учителя, могут получить предложение быть в суде представителем для тех, кто, не обладая гражданством, не имел право лично защищать свои интересы; а для тех граждан, что не полагались на собственные силы, можно было составлять речи, конечно, также за плату.

От тех времён до нас дошла такая история. Философ Протагор взялся обучать некоего Еватла на вполне разумных условиях: чтобы не платить деньги неизвестно за что, Еватл сначала испробует приобретённое искусство в суде и только в том случае, если он выиграет дело, заплатит Протагору за обучение. Однако, закончив курс, Еватл словно забыл о договоре. Время шло, а ученик не спешил показаться в суде, чтобы испытать освоенное им искусство. Наконец Протагору, уверенному в качественности полученного Еватлом образования, надоело ждать. Он решил добиться денег через суд. Аргументация его была следующей: если Еватл проиграет дело, суд обяжет его заплатить Протагору, а если победит, то в соответствии с договором Протагор всё равно получит причитающуюся ему сумму. Однако ученик доказал, что он не зря учился. Те же самые доводы, позволяющие Протагору считать, что деньги от него не уйдут, Еватл обернул против учителя. Действительно, если он проиграет дело, договор освобождает его от уплаты; а победить он сможет лишь в том случае, если суд признает его право не платить.

Чем закончился их спор, истории неизвестно. Впрочем, поражение в суде было бы заслуженным наказанием для Протагора: другие учителя хоть и давали уроки за деньги, учили вполне конкретным вещам - астрономии, арифметике, - тому, что мы сегодня называем наукой, а тогда было, скорее, досугом ума, а потому воспринималось как часть философии; Протагор же первым открыто назвал себя софистом, то есть учителем мудрости ( в переводе означает "знаток", "мудрец"). Чистая мудрость как прикладная наука оказывалась у него умением побеждать в споре, брать верх над противником при помощи слов. Убедить другого - значит заставить его признать твою правоту. Но если ты ошибался, ошибаться будет и тот, кто согласился с тобой. А если ты лжёшь, то другой станет в твоих руках игрушкой - он будет искренне верить в то, в чём ты его убедишь. Искусство убеждения позволяет управлять или, лучше сказать, манипулировать людьми, - поэтому его часто объявляли необходимой частью искусства управления государством.

Представим себе такого правителя, желающего показать, кто в государстве хозяин, как его нам рисует английский стишок:

Я - Король. Вот мой дворец.

А ты - Бездельник и Наглец.^*

Сказано сильно. Кажется, стоит показаться дворцу, и ты уже почувствуешь себя бездельником и наглецом, вторгшимся в чужие владения. Но если задуматься, одно из другого вовсе не вытекает. Даже наличие дворца само по себе не является доказательством королевского сана нашего собеседника. Убеждающая сила подобных речей - их атакующий стиль, а отнюдь не словесное содержание. Но и слова могут запутать. Следующие друг за другом вполне привычным путём, они могут вдруг заставить человека сказать то, чего он вовсе не думал, и даже потребовать от него признания самых абсурдных вещей. К этому приёму часто прибегали софисты, чтобы смешать своих противников с грязью. Вот, например, известный софизм "Рогатый": "То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Следовательно, ты их имеешь". Если человек соглашался и с первым и со вторым, то выходило, что ему надо признать и вывод. А поскольку вывод абсурден, возникал вопрос о смысле построения рассуждений: можно ли последовательно переходить от одной словесной формулировки к другой, не теряя при этом осмысленности своих суждений? Чтобы оправдать обычную практику произнесения связных текстов, философы были вынуждены сформулировать правила, при которых из истинных суждений делается безошибочный вывод. Эти правила получили название логики.

Законы логики обеспечивают возможность последовательного мышления. Один из них - закон тождества - позволяет расправиться с софизмом "Рогатый". Согласно закону тождества всякое высказывание значит лишь то, что оно значит. Правильно сказать: "то, что ты не потерял, ты не потерял", или же "то, что ты имел и не потерял, ты имеешь", а согласиться с софистом, что "то, что ты не потерял, ты имеешь", будет ошибкой.

Ещё один, не менее важный для логики закон - закон непротиворечия. Об одной и той же вещи нельзя одновременно высказать два противоположных суждения. Почему такой вот английский стишок вызывает у нас улыбку? -

Жила-была девчушка

С забавной завитушкой,

С забавной кучеряшкой,

Спадающей на грудь,

Она была хорошей -

Девчушка с завитушкой,

Но иногда бывала

Такой, что просто жуть!^*

Девчушка, с которой здесь нас познакомили, очень симпатичное существо; и когда тебе говорят, что она хорошая, этому легко веришь. Но если стишок на этом оказался бы закончен, вряд ли нам было бы интересно его читать... Несмотря на свою хорошесть, девчушка оказывается такой, что "просто жуть". Новое утверждение разбивает уже сложившийся образ вдребезги, и нам смешно. Противоречие смешит, оно - что-то особенное. Обычное течение речи боится противоречий. Для человека, пытающегося высказать свои мысли, попасться на противоречии - значит попасть впросак. Философа, а тем более логика, противоречие может скорее довести до слёз, чем рассмешить. Идеальный с точки зрения логики, то есть правильно построенный текст должен быть непротиворечивым. Для чего были определены все допустимые способы производства новых суждений из уже имеющихся. Оказалось, содержание суждения не имеет значения, важно лишь знать - истинно оно или ложно; тогда и процедуру вывода новых суждений можно записать в виде формул. Именно поэтому логика в чистом виде получила название формальной логики.

Формальная логика имеет свои границы. Самая большая её беда - то, что она не способна сказать ничего нового по существу. Правильный логический вывод, будучи новым суждением по форме, не содержит в себе нового знания по сравнению с теми суждениями, из которых этот вывод был сделан. Получается, что логика - не орудие познания нового, а лишь инструмент для наведения порядка в уже имеющемся знании. Логики с болью в сердце признали это, когда выяснилось, что с помощью логических методов нельзя установить, истинно или ложно суждение, если оно не является выводом из других, истинность или ложность которых уже известна. Нельзя указать формальные признаки, отличающие истинные суждения от ложных. Единственный способ разобраться в этом - соотнести их с действительностью.

Как и логика, философия не обладает способом проверки своих суждений на истинность. Собственным делом философии является лишь высказывание суждений. Похвально, если философ следует своим суждениям в жизни, но это оказывается уже за пределами философии. Поступок всегда отличается от рассуждения. Правда, иногда слова, сказанные в нужном месте и в нужное время, становятся поступком; однако философское значение слова получают вне зависимости от места и времени.

Истинность философского суждения нельзя определить и научными методами. Философия умозрительна, наука основывается на фактах. Сколько бы фактов не подтверждало суждение, с точки зрения философии оно не будет доказано, пока не будет словесно объяснено, а все возражения - убедительно опровергнуты.Можно с уверенностью утверждать, что по большинству суждений (за исключением очень немногих) философы так и не придут к единому мнению, считать их истинными или ложными. Философия - это бесконечные споры, а история философии - история споров.

То, что философские споры имеют свою историю, свидетельствует о том, что философы слышат друг друга и корректируют свои позиции под огнём аргументов противника. Существуют общие правила философского рассуждения, позволяющие философам общаться между собой. Эти правила образуют философскую логику.

Философия интересуется содержанием суждений в большей степени, чем их формой. Философу важно, что он хочет сказать. Он не может утаить то, что кажется ему истиной, лишь потому, что не находится таких суждений, из которых это можно было бы вывести в соответствии с законами логики. Философская логика отличается от логики в узком смысле этого слова: там, где логика с математической точностью исчисляет истинность суждений согласно формальным признакам, философия обосновывает одно суждение через другое, пользуясь их смыслом. Часто такая связь уникальна, а потому философское рассуждение не может быть представлено в виде формул.

Впрочем, уклонившись от математической строгости логики, философия не избавляет себя от всех проблем, связанных с доказательностью. Философ вынужден объяснять одно другим. Его оружие - слова и только слова. Строя обоснование, философ надеется, что смысл выдвигаемых им всё новых суждений поможет убедить в истинности того, что, собственно, и составляет содержание его философской позиции. Но где гарантия, что нагромождение слов именно проясняет, а не наоборот - затемняет существо дела? И вообще, ведёт ли обоснование к согласию, - ведь каждое новое суждение в свою очередь нуждается в обосновании... На вопрос: "почему птицы летают? " можно ответить: "потому что у них есть крылья". Но следующий вопрос - "почему у птиц есть крылья? " - поставит древнего грека в тупик. Современная наука для ответа на этот вопрос будет вынуждена изложить целую эволюционную теорию, из которой следует, что крылья представляют собой результат целого ряда случайностей. Наш грек, если бы ему пришлось отвечать с ходу, вряд ли бы придумал что-нибудь серьёзнее, чем "потому что иначе они не могли бы летать".

Сама по себе фраза: "у птиц есть крылья, потому что иначе они не могли бы летать" даже сегодня не вызывает особенных возражений. Если птицы созданы для полёта (говоря языком науки, если их жизненное пространство - воздушная среда), то они, конечно же, должны летать и иметь для этого соответствующие приспособления - крылья. Нелетающие страус и курица - не более чем изменники птичьему делу, с чем согласится и теория эволюции.

Но стоит рядом с фразой: "у птиц есть крылья, потому что иначе они не могли бы летать" поставить другую фразу: "птицы летают, потому что у них есть крылья", как мы сразу почувствуем, что здесь что-то не то. Первая фраза объясняется через вторую, тогда как вторая имеет своим объяснением первую. Объяснение замкнулось в кольцо и не способно сказать нам ничего больше. Это явление получило название порочного круга.

Почему этот круг порочен, легче всего понять на примере, где слова сами по себе для нас ничего не значат. - Не встречающиеся в обыденном языке, они не рождают у нас ассоциаций, в которых мы бы черпали дополнительный смысл. Таковы слова незнакомого нам языка.

Герой рассказов Станислава Лема звёздный путешественник Ийон Тихий, собирая информацию о планете Интеропии, вычитал такую фразу о её жителях - ардритах: "В последние годы всё большую роль в общественной и культурной жизни играют сепульки". Дальше Дневники Ийона Тихого содержат такую запись: "Я пошёл к Тарантоге, чтобы посмотреть статью о сепульках. Нашёл короткую информацию:

"Сепульки - играющий значительную роль элемент цивилизации ардритов (см. - ссылка на статью в этой же энциклопедии) с планеты Интеропия (см. ). См. Сепулькарии".

Я последовал этому совету и прочитал: "Сепулькарии - устройства, служащие для сепуления (см. )".

Поискал сепуление, там было:

"Сепуление - занятие ардритов (см.) с планеты Интеропия (см.).

См. Сепульки. "

Круг замкнулся, больше искать было негде."^*

Порочный круг может содержать не два и не три звена, как в наших примерах, а гораздо больше. Мы можем блуждать в наших рассуждениях, как в лабиринте, пока не убедимся, что снова вышли туда, откуда начинали свой путь. Когда по ходу доказательства в качестве обоснования всплывёт то самое суждение, которое нам как раз и хотелось доказать, круг замкнётся, а значит, мы так и не смогли толком обосновать свою мысль.

Какова же альтернатива порочному кругу? Отказавшись замкнуть рассуждение в кольцо, мы вынуждены для каждого нового суждения подыскивать новое обоснование. Допустим, мы хотим объяснить, как устроен мир. Древнему человеку Земля представлялась в виде плоского диска. И вот древнегреческий учитель-философ во всеуслышание заявляет об этом. Любопытный ученик его спрашивает, а на чём же держится этот диск? - На четырёх слонах. - На чём же стоят слоны? - Они стоят на панцире гигантской черепахи. - А черепаха? - не унимается ученик. - Она плавает в водах бескрайнего океана.

Последнее утверждение ученику придётся принять на веру, ибо на вопрос, что находится под океаном, учитель ответить не сможет, - его объяснительная модель океаном заканчивается. А если даже он что-нибудь и придумает, поддавшись на провокацию ученика, рано или поздно ему придётся всё-таки сказать: "Стоп! Далее спрашивать бессмысленно, потому что выводить одно из другого можно до бесконечности. И если мы этим займёмся, то всей нашей жизни не хватит, чтобы хоть что-нибудь в ней понять". Другой философ, более уверенный в себе, мог бы ответить иначе. Он тоже сказал бы "стоп": нет смысла в дальнейших вопросах, ибо мы пришли к последнему основанию, которое объясняет весь мир.

Не поступает ли подобным образом современная физика, когда разбирает строение вещества? Тела состоят из молекул, те - из атомов. "Атом" () - в переводе с греческого значит "неделимый". Считалось, что атомы - это предельно малая форма организации вещества. Потом были открыты элементарные частицы. Теперь известны и более мелкие формы - кварки, путём утраты и приобретения которых одни элементарные частицы могут быть преобразованы в другие. Не родственен ли кварк в данной модели описания мира нашему последнему основанию?

Впрочем, основанием для философской позиции может быть только суждение. Суждение: "пределом деления вещества является кварк" с философской точки зрения весьма уязвимо. Если прежние попытки объявить, что такой предел уж открыт, оказались излишней поспешностью (название "элементарная частица" в этом отношении весьма показательно), то и сегодня наше представление о структуре мира не застраховано от потрясений.

Но чтобы иметь хоть какое-то представление, надо на чём- то остановиться. В конечном счёте, последним основанием является то, по поводу чего люди договорились не задавать вопросов. Поэтому в философии так широко распространено доказательство от очевидного. Очевидно то, что понятно и несомненно для всех. Хотя человеку никто не может запретить усомниться и в самом понятном, такое сомнение не даст ему ничего. - Оно разрушит ту основу, которая объединяет его представление о мире с представлениями других людей, - общее для них последнее основание, а значит и лишит возможности осмысленно вести диалог. Только имея со своим собеседником общее последнее основание - пусть оно принято даже условно, по обоюдному соглашению, - можно попробовать его в чём-нибудь убедить, то есть показать, каким образом это основание можно подвести под высказываемые тобой мысли.

Обычно люди не отдают себе отчета, в чём они согласны с другими. Философ здесь ищет полной ясности. Обнаружив такие последние основания и сделав их каркасом своих рассуждений, философ имеет серьёзные шансы приобщить других к своему видению мира. Чем меньше он позволит себе суждений, несводимых ни к одному из общепринятых оснований, - а в этом заключается принцип строгости рассуждения, - тем скорее его взгляды получат признание.

Последовательно сохраняемая строгость рассуждения породила методы современной науки. Однако сила обоснованного рассуждения такова, что может вводить в соблазн. Если у философа имеется красивая модель объяснения, он может поддаться искушению высказать её публично. Лёгкость, с которой можно убедить или поразить аудиторию, часто заставляет изменять истине. Вместо того чтобы говорить о том, что действительно считаешь истинным и значимым для человеческой жизни, впавший в соблазн философ будет идти на поводу возникшей у него модели. Окажется, что не он управляет обоснованием, а оно помыкает им, как кукольник куклой, дёргая за верёвочки.

Строгость мысли ещё не делает философии. Человек, чувствующий себя философом, не просто мыслит, - он стремится этим соответствовать определённому образцу. Стержень философии - это образец, которому она подражает. Что же это за образец? Его тайну нам приоткроет имя самой философии.

Задания:

1. Попробуйте оспорить утверждение Протагора, что всё, что только может быть сказано, - истина. (См. сноску ! 6).

2. Как бы Вы могли доказать Зенону принципиальную возможность движения? (Аргументация Зенона - сноска ! 7).

3. Придумайте свой пример порочного круга.

4. Как бы Вы сами рассудили спор Протагора с Еватлом?

5. Перечитайте фрагмент из "Алисы в Стране чудес". Всегда ли, чтобы отгадать загадку, нужно знать на неё ответ?

Литература:

Основная:

Кэрролл Льюис. Алиса в Стране чудес. Глава VII: "Безумное чаепитие"// В кн. Кэролл Л. Алиса в Стране чудес, Алиса в Зазеркалье. М., "Наука", 1991. С. 56-64.

Лем Станислав. Звёздные дневники Ийона Тихого. Путешествие четырнадцатое.// В кн. Лем С. Избранное. Л., "Лениздат", 1981. С. 589-610.

Дополнительная:

Диоген Лаэртский. 0 жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Книга девятая, главы 50-56. Протагор// В кн. Диоген Лаэртский О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., ''Мысль'', 1986. С. 348-350.

Кэрролл Льюис. Алиса в Стране чудес. Глава III: "Бег по кругу и длинный рассказ"// В кн. Кэролл Л. Алиса в Стране чудес, Алиса в Зазеркалье. С. 26-32.

Рифмы Матушки Гусыни. М., "Содействие", 1993.

Секст Эмпирик. Против учёных. Книга первая, главы 60-64// В кн. Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т.1, М., "Мысль", 1976. С. 72.

Фрагменты ранних греческих философов. М., "Наука". 1989. С. 307-309.

А также:

Аристотель. О софистических опровержениях. Гл. I-XV. //В кн. Аристотель. Сочинения. Т.2. М., "Мысль", 1978. С. 533-565. - О методах и приёмах, используемых софистами в споре.

Гиро Поль. Частная и общественная жизнь греков. Гл. десятая: "Правосудие"//В кн. Гиро П. Частная и общественная жизнь греков С.-Пб., "Алетеия", 1995. С. 319-336. - О роли суда в жизни древнего грека.

Романов А.А. Основы логического знания. Тверь 1995. - Доступное изложение логики.

Софизм "Рогатый" цитируется по: Философский энциклопедический словарь. Ст. "Софизм"// ФЭС. М., "Советская энциклопедия", 1989. С. 602.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы создаём имена. - Функция имени. - Имя начинается с личности. - Как братец Черепаха перехитрил братца Кролика. - Мир сквозь призму абстракции. - "Вещи-в-себе" и "вещи-для-нас". - То, что не высказать словом. - В мире понятий. - Мостик между людьми. - Немощь определений. - Употребление слов и вещей. - Смысл имён. - Этимология философии. - За что Иван Андреевич Крылов оставил Философа без огурцов. - Зеркало человеческого сознания. - Что мы действительно хотим знать. - Запрет - обратная сторона знания. - Пренебречь знанием - один из способов распорядиться им. - Первое приближение к мудрости.

Английская сказка рассказывает: некогда один король отправился в дальние страны. Тем временем его жена родила сына. Королеве не хотелось давать мальчику имя в отсутствии отца: "До возвращения короля, - сказала она, - мы будем называть его просто Ничто-Ничего". Однако путешествие короля затянулось. Ничто-Ничего уже успел стать юношей, так и не получив настоящего имени. Но вот, наконец-то, король возвращается в своё королевство. На его пути попадается быстрая и глубокая река, через которую нет переправы. К озадаченному королю подходит великан и предлагает свою помощь. "Что возмёшь за то, чтобы перенести меня на ту сторону? "- спрашивает король.

"- Да что с тебя взять? Ладно уж, Ничто-Ничего! Садись ко мне на спину, и я живо тебя перенесу".

Приятно удивлённый король, не разгадав уловки, ответил:

"- Ничто так ничто, ничего так ничего! А мою благодарность получишь в придачу".

Только попав домой, он узнал, что пообещал великану. Обещанное пришлось исполнять, и принцу Ничто-Ничего выпали серьёзные испытания, прежде чем наступил счастливый конец.^*

Сказка обыгрывает необычное имя принца, возникшее из отсутствия имени. Интерес подогревается тем, что в действительности такая ситуация вряд ли возможна. Человек живёт в мире, где поименовано всё. Каждое действующее лицо должно иметь имя. Каждая вещь, с которой совершается действие, - также. Если имени нет, то и действия не происходит. В Турции рассказывают, что как-то ходже Насреддину выпало разбирать спорное дело. Один человек помог другому взвалить на плечи дрова. Предварительно он спросил: "что ты мне дашь за это? " - "Ничего", - был ответ. Тот согласился, а потом через суд потребовал, чтобы ему отдали обещанное "ничего". Насреддин попросил истца приподнять коврик, на котором обычно сидел. "Что ты там видишь, дружок?" - поинтересовался ходжа. - "Ничего. " - "Вот бери его и уходи, не задерживай почтенную публику".^*

Хитрый истец рассчитывал получить хоть что-то. Но поскольку ничего не было названо, его легко было поставить на место. Отсутствие имени не вылилось в конкретную вещь; оно так и осталось пустотой, ничем, так как ничего иного и не обозначает.

Имена служат для обозначения того, что нас окружает. Имя - как метка - отсылает нас к чему-то определённому. Назвав именно это имя, а не какое-нибудь другое, мы ожидаем вполне однозначного понимания, - не путаницы же мы хотим. Разнообразию в мире соответствует наличие различных имён в человеческом языке. В сказках иногда обыгрывается неожиданная неоднозначность имени. Шотландская сказка рассказывает о непослушном мальчике Перси, который не лёг вовремя спать. Засидевшись у камина дольше обычного, он вдруг увидел, как из каминной трубы выпрыгнул маленький домовой. Оправившись от замешательства, мальчик поинтересовался, как зовут его вечернего гостя.

- Сам, - ответил домовой. - А тебя как зовут?

Перси решил, что домовой плутует и постарался его перехитрить.

- Я-сам, - придумал он себе имя.

Они стали играть. Ненароком уголёк, выпавший из камина, ожёг домовёнку ногу, и тот завопил от боли.

- Кто тебя обидел? - раздался из каминной трубы голос старой злой феи - его матери.

- Это Я-сам! - пожаловался домовой.

- Тогда чего же ты кричишь? Сам себя и ругай! - был ответ.^**

Выдуманное имя спасло Перси от неприятностей. Оно оказалось обманным: вместо того, чтобы указать на своего носителя, оно указывает совсем на другое лицо. По существу, оно не выполняет основной функции имени. Секрет прост: Перси использовал в качестве имени местоимение. Задача местоимения - замешать любое лицо, сохраняя лишь указание на его роль в предложении и то, что называется грамматическими характеристиками. Местоимение неопределенно, его надо всякий раз расшифровывать в зависимости от контекста. Имя иногда тоже требует уточнения: "Не тот ли это господин !, который известен тем-то и тем-то? " - спрашиваем мы, когда не уверены, говорим ли мы с нашим собеседником об одном и том же лице. Мы уточняем, поскольку имён всегда меньше, чем тех, кто может обладать ими. Однако по своей природе имя есть наиболее точное указание, естественный и надёжный переход к носителю имени. Имя индивидуально - поскольку оно указывает на индивидуальность. То, что можно отличить от другого, может обладать и своим собственным именем. Имя собственное - исходная точка для понимания имени. Имя нарицательное, относящееся к целому классу индивидуальностей, объединённых по одному или нескольким признакам, - это уже вторая ступень.

В сказках бывает и так, что грань между именем собственным и именем нарицательным исчезает. Лиса или, скажем, Заяц - вполне приемлемые сказочные имена. Но иногда сказка допускает странное раздвоение, когда для одних персонажей такое имя в полной мере сохраняет значение имени собственного, а другие - например, сам носитель имени - используют возможность рассматривать его в качестве нарицательного.

В сказке "Как братец Кролик и братец Черепаха бегали наперегонки" рассказывается о том, как поспорили братец Кролик и братец Черепаха, кто из них быстрее бегает. Кролик - бегун известный, черепаха же ползает, - про неё и не скажешь иначе. Победа, конечно, должна остаться за Кроликом, это ясно не только нам, - столь же ясно это было и для самого братца Кролика, да и братец Черепаха не строил на свой счёт никаких иллюзий. Зная, что даже самая быстрая черепаха никогда не обгонит самого захудалого кролика, братец Черепаха пошёл на хитрость. Сказка сообщает нам, что братец Черепаха имел жену и четверо детей, "и каждый из них - ни дать ни взять вылитый братец Черепаха". Когда подошло время начинать гонку, сам братец Черепаха спрятался недалеко от финиша, жену оставил на старте, а детей расставил через равные промежутки по всей дистанции. Прозвучал сигнал, и братец Кролик рванулся вперёд, а жена братца Черепахи доползла до первого куста, а оттуда - прямо домой, в болото. Время от времени братец Кролик на бегу спрашивал: "Братец Черепаха, ты где? ". И тот из детей братца Черепахи, кто оказывался в этот момент поближе, отвечал: "Здесь я, ползу помаленьку". Когда же братец Кролик проделал почти весь условленный путь, братец Черепаха безо всякого труда первым оказался на финише, и никто не заметил подвоха.^*

Сказка позволяет самому медленному существу взять верх над самым быстрым. Но победа не стала бы возможной, если за внешним обликом черепахи для стороннего наблюдателя не потерялись бы индивидуальности братца Черепахи и членов его семьи. Интрига сказки построена на противопоставлении быстрый - медлительный, но в глубине читается и другое противопоставление: различимый - неразличимый. Человек вообще с трудом различает животных одной породы, и если научиться не путать кроликов, сидящих в одной клетке, сравнительно просто, то в отношении черепах может ошибиться даже специалист. Камбоджийская сказка на тот же сюжет идёт ещё дальше. Она называется "Как улитка обманула зайца".^* Нетрудно догадаться, что в качестве соперника бегуну-зайцу здесь выступает улитка. Улитка - тихоход. Но не менее важно, что никому и в голову не придёт различать улиток по внешнему виду, если, конечно, это улитки одной биологической разновидности. Какая бы из них ни попалась, она всегда для нас будет просто улиткой. Это почти то же самое, как если бы на свете существовала всего лишь одна улитка и то и дело попадалась нам на глаза.

Когда мы переступаем порог, за которым различия между индивидуальностями не имеют значения, мы тем самым переходим от имён собственных к именам нарицательным. Всякое нарицательное имя - абстракция. Не существует дерева вообще. Дерево - это или берёза, или осина, или ещё что-нибудь. Но не существует и берёзы вообще. В лесу растут вполне конкретные берёзы: одна наклонилась, у другой - раздвоенный ствол, мы можем попытаться описать их словами, но это будет лишь приближение с определённой степенью точности.

Нам никогда не удастся выразить всё своеобразие даже мельчайшей части окружающего нас мира. Мы воспринимаем мир с помощью ощущений, постигаем его с помощью разума. Как зрители, мы наблюдаем за происходящим вокруг нас; но вот гаснет свет, актёры сходят со сцены, - и мы можем только догадываться, какова их жизнь за пределами театра. Ощущения способны сказать нам лишь то, что мы готовы услышать. Мир преломляется в зеркале ощущений, оставляя человека в неведении о многих вещах, не нашедших себе в этом отражении места. Иногда кажется, что человеческий разум может смахнуть этот налёт неведомого с зеркала восприятия: в его распоряжении могущественные технические средства и сила аналитической мысли. Но техника ориентирована на человека, а значит и на его восприятие мира. Теории же, рождающиеся в нашем уме, только тогда имеют хоть какой-нибудь смысл, когда объясняют доступные восприятию факты.

Там, куда простирается наше восприятие, вещи как бы повёрнуты лицевой стороной - они открыты для нас. Но в то же время всякая вещь сохраняет остаток непознанного и даже более того - принципиально непознаваемого. Такую вещь, исполненную своих тайн, философия называет "вещью в себе".

Слова, в которых мы передаём другим своё видение мира, относятся лишь к той стороне вещей, которой они повёрнуты к нам. "Вещи в себе" не могут быть названы, поскольку они не доступны для человека - на них нельзя указать. Но и явленная нам сторона мира не может быть полностью выражена при помощи слов. Не всё, что воспринимается чувствами, различимо сознанием, а так как именно сознание - владыка слов, неосознанное не находит в них места. К тому же, у человека весьма ограничен запас имён. Слово понятно нам до тех пор, пока мы помним его значение. Увеличение количества слов рано или поздно натолкнётся на предел возможностей человеческой памяти. Но даже если и представить себе невозможное: будто у нас арсенал имён столь же велик, как действительно велико количество того, что может носить имя, - то и тогда мы не сможем дать исчерпывающий портрет присутствующей в нашем восприятии вещи. Пусть мы найдём слова для описания мельчайших оттенков своих ощущений, но в тот момент, когда мы станем их произносить, наши ощущения уже изменятся. Этот процесс непрерывен, и, чтобы угнаться за ним, нам потребуется раз за разом продлевать описание. Иначе сказать: это описание никогда не будет закончено.

Получается, что когда мы называем каким-либо словом вещь, мы не представляем себе всей вещи. Границы нашего представления размыты. Мы не можем прояснить их другими словами, так как слова не вмещают вещей. Что же тогда соответствует слову? С чем его соотносит наше сознание, например, тогда, когда мы подбираем слова, чтобы наиболее точным образом выразить свои мысли, если вещи ускользают от нас?

То, что остаётся от вещи при описании её словами, это в то же время и то, как мы её понимаем. Слово, которым мы называем вещь, отсылает нас не к самой вещи, а к понятию, которое мы имеем о ней. Но люди не одинаковы: у каждого своё, особое восприятие мира, свой словарный запас для описания этого восприятия. Поэтому одно и то же слово у двух людей будет обозначать не совпадающие друг с другом понятия. Сколько людей говорит на одном языке - столько же и понятий может скрываться за каждым словом. И всё же это не могут быть понятия, не имеющие между собой ничего общего. Язык объединяет людей, позволяя им общаться друг с другом. Чтобы общение состоялось, каждый из нас должен достаточно ясно представлять, что понимает под тем или иным словом наш собеседник. Если этого нет, у нас могут возникнуть проблемы.

В японской сказке "Ямори" рассказывается, как муж и жена - старик со старухой - сидели и грелись у печки в дождливый осенний вечер, разговаривая о чём придётся. За дверью их подстерегал тигр, посчитавший стариков лёгкой добычей. Тигр, как отмечает сказка, был молод и глуп. Прежде чем перейти к решительным действиям, он решил подслушать, что говорят в хижине, тем более что как раз заговорили о нём.

Нет никого на свете страшнее тигра! - сказал старик.

- Тигр, конечно, страшен, - возразила старуха. - Он нападает на овец, коров и даже на лошадей. Но мы-то с тобой бедны, и у нас нет скота, что нам бояться тигра? Я гораздо больше боюсь ямори - они такие противные, скользкие... Смотри, один вон уже ползёт!

Тигр обиделся: он не знал, кто такой ямори, и был до сих пор уверен, что страшнее его никого нет. А выходит, ямори страшнее. Тигру стало несколько жутковато. Тут и старик закричал: "Ай, ползёт! " Тигр не выдержал, задрожал до кончика хвоста и бросился наутёк.^*

Маленькая серая ящерица ямори спасла от смерти ничего не подозревающих старика со старухой. Воображение, разгулявшееся в темноте, нарисовало тигру образ чудовища, и слово "ямори" приобрело для него совсем другое значение, чем оно имело для стариков, да и для всех японцев. Тигра подвело его понимание того, что может быть страшным. Для хищника естественно счесть страшным ещё более свирепого хищника, но то, что можно назвать страшной и безобидную ящерицу, пускай и мерзкого вида, - ему не понять никогда.

Страх - это эмоция, чувство, внутреннее переживание, состояние нас самих, воспринимаемое иначе, чем состояния окружающих нас вещей. Если мы видим, что собеседник нас не понимает, когда речь идёт о чём-то, что находится вне нас, мы можем просто указать ему на то, что обозначается тем или иным словом. Если бы тигру показали серую ящерицу и сказали: "Это - ямори", он перестал бы считать ямори чудовищем. Имена, которые мы даём предметам, материальным телам, менее других способны вызвать непонимание. Различия в том, как каждый из нас видит предметы, хотя и существуют, но не так велики, чтобы мы не сообразили, что названное имя относится именно к этому, указанному нам предмету. Но человек даёт имена не только предметам. Общаясь, мы не только называем вещи друг другу, но и говорим каковы они, что нам приходится с ними делать, каково наше отношение к этим вещам. И здесь уже в полной мере проявляется индивидуальность нашего восприятия и понимания. Понятие того, что может быть страшным, своё у тигра из сказки, своё у старухи, своё у старика, а за пределами сказки - своё у каждого человека. Они могут быть различны вплоть до полной противоположности. (Христианские мученики страшились потерять душу и не боялись земных страданий; атеиста же страшит именно то, что с ним может произойти при жизни, поскольку в бессмертие души он не верит.) Единственное, что объединяет столь разные понятия в одно, хотя и неопределимое целое, это имя.

Имя способно перекинуть мостик от понятия, существующего у одного человека, к понятию другого хотя бы уже потому, что позволяет им думать, что они оба имеют в виду одно и то же. Даже если потом выяснится, что это не так, люди будут склонны, сравнивая свои понятия, видеть в них общее. Может быть, они даже их в чём-то изменят, подгоняя друг к другу.

Общие имена, которые мы прилагаем к нашим индивидуальным понятиям, дают нам возможность хоть как-то выразить наш внутренний мир, сделать его доступным пониманию кого-то другого. Более того, часто они помогают человеку лучше разобраться в самом себе, поскольку именно ими проведены границы состояний нашей души. - Грусть, печаль, тоска - за этими словами скрываются разные состояния, но убери слова - и уже не будет возможности различать эти чувства, а это значит, что они сольются в одно.

Можно ли раз и навсегда определить, что человек называет тоской, а что - печалью? Даже если бы такое определение и существовало, мы бы не смогли им воспользоваться. Наблюдая за человеком и стараясь обнаружить в нём признаки, совпадающие с нашим определением, мы никогда не будем уверены в том, что действительно знаем, что происходит в его душе. Самый короткий путь - спросить об этом самого человека. Для внешнего наблюдателя различие между тоской и печалью формально: оно лишено остроты - ведь это чужое переживание. Тот же, кого настигла тоска, знает об этом, и знает благодаря тому, что может выразить свою боль в этом слове.

Как же узнать, что обозначают слова, если порою словами это не скажешь? Желающий вместить в себя весь смысл слова должен проследить, в каких случаях оно возникает в речи людей. Каждое новое употребление прибавляет слову иной аспект смысла. Наиболее распространённые употребления слов заключают в себе то общее, что имеют между собой наши понятия, соответствующие этим словам. Существует также и обратная связь: если появление слова выглядит закономерным для какого-то случая, сам этот случай становится составляющей частью скрывающегося за словом понятия. Имя, которым мы называем вещь, ситуация, в которой мы используем это имя, влияют на наше представление об этой вещи и даже подсказывают, каковы должны быть наши действия по отношению к ней.

Когда ослик Иа-Иа потерял свой хвост, медвежонок Винни-Пух взялся его искать. Первым делом он пошёл за советом к мудрой Сове, которая жила в Дремучем Лесу. У Совы на двери висел колокольчик, к колокольчику был привязан шнурок.

"- Красивый шнурок, правда? - cказала Сова.

Пух кивнул.

- Он мне что-то напоминает, - оказал он, - но я не могу вспомнить что. Где ты его взяла?

- Я как-то шла по лесу, а он висел на кустике, и я сперва подумала, что там кто-нибудь живёт, и позвонила, и ничего не случилось, а потом я позвонила очень громко, и он оторвался, и, так как он, по-моему, был никому не нужен, я взяла его домой... "^*

То, что может висеть на кустике, для Совы было шнурком от звонка. Так хвост Иа-Иа получил имя шнурка. Став шнурком, он был и использован соответствующим образом. Вернуться на своё законное место он смог лишь тогда, когда был узнан Винни-Пухом как хвост, то есть сначала ему возвратили его настоящее имя.

Имя - больше, чем просто название того, с чем сталкивается человек. Оно ещё и то, что мы ожидаем от носителя имени. Имена людей, возникшие ещё в древности, - самые яркие свидетельства этого. Как правило, человеку давалось несколько имён: одно, выражающее его истинную суть, другое (или другие) - для общего употребления. Эти "имена-для- других" сменяли друг друга в течение жизни: мать называла ребёнка ласкательным именем; возмужавшему юноше, посвящая его в охотники или воины, в новом имени желали успехов; для старика именем становилась оценка всей его жизни. Когда сегодня родители называют девочку Галиной, а мальчика - Алексеем, они часто не обращают внимания на смысл этих имён, прежде всего беспокоясь о благозвучии имени. Может даже показаться, что именем может быть любое красивое сочетание звуков. Если когда-нибудь люди научатся видеть в именах только созвучия, человеческий язык потеряет более чем половину смысла составляющих его слов. К тому же он потеряет свою историю.

Имена, которые мы носим, осмысленны, поскольку указывают нам на другие слова, смысл которых мы знаем. Так, "Галина" восходит к греческому слову, обозначающему тишину или спокойствие; "Алексей" в переводе с греческого значит "защитник". Но и многие другие слова поддаются подобной расшифровке: медведь - любитель мёда, что и отражено именем ("медв" - от "медовый", "едь" - еда, пища; "медведь"="медоед"); город - прежде обносился стеной, отсюда и получил имя ("город"="огороженное место"). Этот способ создавать новые имена, пользуясь значениями старых, - основной путь развития языка. Иногда связь с другими словами лежит на поверхности, как в случае названных слов, иногда - может быть найдена путём тщательного сравнения со словарями других языков. Происхождение некоторых слов не установлено до сих пор и вряд ли уже когда-нибудь это удастся.

Существует особая наука, занимающаяся выявлением родственных отношений между словами, которая носит имя этимологии. Этимология ()- греческое слово, сложенное из двух основ: ("истинный, правильный") ("слово, суждение, определение, доказательство"). Таким образом, буквально означает "первоначальный, исходный, истинный смысл слова". Этимологией также называется история происхождения каждого слова в отдельности.

Чем позже возникло слово, тем проще разобраться в его этимологии. Философии в этом отношении повезло: смысл слова прочитывается довольно легко. Подобно другим словам древнегреческого языка, образованным от двух основ, оно выражает наличие между ними связи: ("филео") в переводе с греческого означает "люблю", - "мастерство, ловкость, знание, мудрость". Таким образом, философия () - это любовь к знанию, к мудрости, или же, если попытаться сказать одним словом, по образцу греческого, - любомудрие. Впрочем, если вместо мудрости подставить знание, получится иной перевод: любознательность - любопытство по поводу знаний, желание узнать что-нибудь.

Мы привыкли видеть ценность в образовании, поэтому и любознательность, скорее всего, покажется нам качеством, заслуживающим уважения. Между тем, цель образования - сделать человека пригодным к какому-то делу, для любознательности же новое знание - конечный продукт. Знание, полученное лишь ради желания знать всё больше и больше, бесплодно. Процесс познания сам по себе бесконечен: к чему бы ни лежал наш интерес, всегда найдётся что-то такое, чего мы бы не знали, но могли бы узнать. Только от человека зависит, прервётся ли этот процесс. Для этого он должен остановиться и сказать: "Хватит, сейчас я знаю достаточно, чтобы продвинуться к цели, которую я поставил; если же мне потребуется новое знание, я знаю, как мне его найти". При этом, конечно, он должен понимать, что сам себя ограничил и знает меньше, чем мог бы, потрать он на познание большее время.

У Крылова есть басня о двух соседях, один из которых - недоучившийся философ, по-видимому, человек не без средств, другой - простой мужик, зарабатывающий на жизнь своим огородом. Подобное соседство сподвигло на огородничество и философа. Ему захотелось доказать, что, организовав всё дело по науке, он легко обойдёт никогда не бравшего книгу в руки соседа. Философ обложился литературой и взялся изучать последние новости на огородном фронте. Видимо, не случайно он не закончил своё философское образование: по характеру это был вечный студент - человек, не умеющий обуздывать свою тягу к новому знанию. Казалось бы, философ трудился в поте лица:

"... читал, выписывал, справлялся,

И в книгах рылся и в грядах, -

С утра до вечера в трудах.

Едва с одной работой сладит,

Чуть на грядах лишь что взойдёт,

В журналах новость он найдёт -

Всё перероет, пересадит

На новый лад и образец.

Какой же вылился конец?

У Огородника взошло всё и поспело:

Он с прибылью, и в шляпе дело;

А Философ -

Без огурцов.^*

Беда Философа в том, что огурцы его не очень интересовали. Он с удовольствием работал, но удовольствие ему приносило новое знание. Для него было важнее опробовать то, о чём пишут в журналах, чем снять урожай. Знание, сделавшееся самоцелью, оказалось бесполезным для своего хозяина.

И мысль, и любое дело, которым занимается человек, невозможны без начального знания. Именно поэтому мы тратим так много времени на обучение: мы нуждаемся в том знании, которое получаем. Чтобы действовать, надо знать - как. Но, действуя, мы используем знание, направляя всё усилие на достижение цели действия, а не на заботу о том, чтобы наше знание пополнялось. Также и мысль не рождается на пустом месте, мысль - это всегда мысль о чём-то. Во всякой мысли присутствует то, что мы знаем, но само мышление несводимо ни к простой констатации знания, ни к процессу познания. В мыслях наше сознание обнаруживает само себя, подобно тому, как человек получает представление о том, как он выглядит, с помощью зеркала. Перед зеркалом актёр отрабатывает и мимику и походку. Аналогичным образом с помощью мысли сознание контролирует свою деятельность. В мышлении главное - не само знание, ставшее содержанием мысли, а то, что оно предстало перед сознанием именно в этот момент, ввиду текущих событий. Поэтому в мысли неизбежен момент отношения к знанию: мы или доверяем ему, или отрицаем его, сомневаемся в нём, удивляемся ему, возмущаемся или испытываем удовлетворение по его поводу. Человек неравнодушен к своему знанию. Он не может отстранённо следить за ним, наблюдать его как бы со стороны, ведь от того, каково это знание, зависит, что он сочтёт для себя лучшим сделать. Поэтому из всякого знания мы стараемся извлечь то, что имеет к нам хоть какое-то отношение. Если же этого не удаётся, то ценность такого знания лишь в том, что нас не оставляет надежда когда-нибудь сделать это.

Основная цель, с которой человек познаёт мир, - понять самого себя: что он из себя представляет, каким бы он мог быть и что ему мешает добиться того, что он хочет. Человек активно ищет нового знания, когда ему не хватает уверенности в себе и в правильности своих действий. И здесь его подстерегает одна большая иллюзия. Может показаться, что знание уже само по себе предопределяет наши поступки.

Мы знаем, что дикие звери не вразумляются человеческой речью; бессмысленно что-либо пытаться объяснить африканскому льву, когда он собирается тебя съесть. В этом случае рекомендуется либо стрелять в воздух, либо прятаться в автомобиль и поднимать стёкла. Если мы знаем, что громкий звук в горах может вызвать лавину, мы уже поостережёмся там кричать. Благоразумный человек, то есть тот, кто разумеет, в чём его благо, не станет без крайней нужды сходить с тропинки в болоте.

Герой одной сказки попадает в город, где происходит то, что кажется ему странным. Дочери правителя города захотелось взять себе сыру из глиняного горшка, но рука её застряла внутри. Городской лекарь, к которому отвели девушку, предложил на выбор два варианта: надо было либо разбить горшок, либо отрезать девочке руку. Поскольку рук у девочки было две, а горшок такой - только один, остановились на втором варианте, и если бы вовремя не подоспел герой сказки, девочка осталась бы без руки. Он заставил её разжать пальцы и отпустить сыр, после чего она могла свободно вынуть руку из крынки. Герой знал, что надо было делать, местные жители не знали этого, и сказка зовёт их глупцами.^* Отсутствие знания в данном случае могло стоить руки дочери правителя города. Так же жестоко обстоятельства наказывают и тех, кто, обладая знанием, забывает им пользоваться.

В японской сказке "Бамбук до самого неба" старик взялся показать своей старухе лунные чудеса - упросила его старуха. На небо надо лезть по стеблю бамбука. Чтобы руки и ноги были свободны, посадил он старуху в мешок, наказал, чтобы молчала, пока до Луны не доберутся, а мешок - в зубы. Высоко залез; старухе в мешке темно сидеть, скучно, - не удержалась, стала донимать старика вопросами: далеко ли Луна? Он возьми и ответь, мешок, конечно же, выпал, и старуха разбилась.^** Таково было наказание за то, что она не вняла запрету.

Запрет по своей сути - знание в концентрированной форме. Когда мы не знаем, мы можем допустить любую возможность, но стоит нам что-то узнать, как возможности начинают отпадать одна за другой, и на их месте возникают запреты. С помощью запретов знание заставляет прислушиваться к себе. Складывается впечатление, что знание предписывает нам поступать единственно правильным образом, а тех, кто по неразумию, а чаще всего - по любопытству, забывает об этом, настигает справедливая кара.

То, что нарушивший запрет осуждён на возмездие, жизнь подтверждает нам ежечасно. Нельзя высовываться из окна высоких этажей: нарушивший запрет может упасть и погибнуть. Конечно, бывали случаи, когда выпавшие из окна девятого этажа оставались в живых, но статистически, то есть исходя из общего числа происшествий, это практически невозможно. Однако неправда то, что свои запреты знание налагает на нас лишь в силу нашего здравомыслия. Недостаточно просто не быть глупцом, чтобы подчиниться запрету, нужно ещё и внутренне согласиться с ним. Не стоит выпадать из окна, но всё же бывают такие ситуации, когда человек выбирает возмездие обстоятельств и, зная и меру наказания, и то, что оно неизбежно, переступает через запрет.

В грузинской сказке "Брат и сестра" сестре удаётся подслушать зловещие предсказания духов судьбы, сделанные в ночь накануне рождения её брата. Брату было суждено умереть в юном возрасте. Три смерти ожидали его. В детстве он должен будет упасть с высокого дерева и разбиться. Если же этого не случится, то в шестнадцать лет его сбросит молодой конь, и он разобьётся насмерть. Если же его минует и эта смерть, то в двадцать лет в день свадьбы из праздничных одежд, подаренных тёщей, выползут змеи и ужалят его. Тому же, кто слышал эти предсказания и расскажет о них, духи судьбы предрекли, что он превратится в камень. Сестра заставила отца спилить дерево и убить коня, праздничные же одежды потрясла над огнём, змеи выпали из них и сгорели.

"- Сестрица, откуда тебе было известно, что в этой одежде гнездятся проклятые твари?! - спросил её ошеломлённый брат.

- Прошу тебя, не спрашивай об этом, а то как бы не пришлось нам всем пожалеть, - ответила сестра.

- Если ты на самом деле так любишь меня, то должна сказать мне правду, - просил её брат." ^*

И сестра уступила. В сказках предсказания не обманывают: она раскрыла свою тайну и окаменела. Впрочем, духи судьбы, пообещав кару, не обошли и надеждой. Окаменевшего человека надо было окропить той водой, которой умывалось Солнце, и он оживёт снова. Но это только подсказка. Захотят ли люди (в нашем случае - брат) ею воспользоваться, удастся ли им это на деле?.. Иными словами, будет ли оправдана твоя надежда, зависит уже не от тебя самого, а от того, на кого ты надеешься. Между тем, возмездие за пренебрежение запретом, установленным нашим знанием, уже ни от чего не зависит. Оно как бы встроено в ситуацию: переступил через запрет - автоматически включается механизм кары. Более того, существуют и такие варианты сюжета, в которых герой ничего не знает о счастливой возможности вернуться к жизни. И всё-таки он рассказывает свою историю, нарушая запрет, и превращается в камень.^**

Воля, сознательный выбор последствий делает человека свободным от оков, налагаемых знанием. Если возмездие сулит смерть, пренебрежение запретом почти сливается с самоубийством, и всё же в определённых случаях оно становится самопожертвованием с именем подвига. Чаще, однако, мы платим гораздо меньшую цену. Компенсация может быть самой различной и поэтому не бросаться в глаза. Мы даже позволяем себе оставаться глухими к голосу знания, - мы не слышим, когда оно говорит нам "нельзя". И тогда мы расплачиваемся за то, что совершать не хотели, не беря на себя ответственности ни за поступки, ни тем более за их последствия.

Умение распорядиться знанием - расслышать его "нельзя", определить, где следует им подчиниться, а где - всё равно сделать по-своему, с полной ответственностью за то, что за этим последует, - образует особое качество человека, иногда презираемое и осмеиваемое, иногда возносимое и чтимое как дар Божий. Несомненно, оно принадлежит к тому, что называется мудростью.

Тем самым, мы возвращаемся к первому переводу имени философии, который звучит как "любомудрие". Здесь слышен призыв: нас призывают любить мудрость. Но почему только любить? Почему - не быть мудрыми? Если мудрость - столь ценное качество, что заслуживает нашей любви, естественно было бы стремиться им обладать.

Чтобы разобраться в этом, следует уделить мудрости больше внимания. Для начала - хотя бы обнаружить её в том мире, что нас окружает. Каков из себя человек, обладающий мудростью, что его делает таковым, - вот основной вопрос, на который предстоит нам ответить.

Задания:

1. Если мы не можем судить о вещах самих по себе, есть ли у нас основания считать, что они действительно существуют? Английский философ Дж. Беркли (годы жизни 1685-1753 от Рождества Христова) считает, что - нет. Он рассуждает так. Все вещи, которые составляют для нас мир, - не более чем комбинация наших чувств, ощущений. И если мы утверждаем, что они существуют, существование их состоит в том, чтобы быть воспринимаемыми или же познаваемыми. Если мы закроем глаза и перестанем видеть, к примеру, стол, не воспринимая его каким-либо другим образом, это равнозначно тому, что стол исчез. Во всяком случае, он исчез для нас. Он может сохраниться для кого-то другого, кто ещё воспринимает его. Следствие из этого рассуждения следующее. Истинным существованием обладает лишь способность восприятия, то, что воспринимает, или - дух. Весь мир размещается внутри духа, вернее, духов - поскольку речь идёт о совокупном восприятии. У множества духов картины восприятия сменяют друг друга, и в этом - всё существование мира. Готовы ли Вы согласиться с такой философией? Если нет, попробуйте её опровергнуть. (Позицию Беркли см. в Беркли Дж. Сочинения. С. 172, 173, 180)

2. В Средние века в философии видное место занимала проблема универсалий. Универсалии - общие понятия. Конкретный пёс у нашего подъезда, без сомнения, существует. Но когда мы называем его собакой, мы говорим уже не только о нём. Мы как бы разом упомянули всех возможных собак, в разговоре возникло странное действующее лицо - собака вообще. В каком смысле о собаке вообще можно сказать, что она существует? Собака - это род, к которому принадлежит лающее под окном существо. Можно ли о родах и видах говорить, что они существуют? "... Существуют ли они самостоятельно, или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это, или бестелесные вещи, и обладают ли они отдельным бытием, или же существуют в чувственных предметах и опираясь на них... "? (Постановка вопроса принадлежит Порфирию, цитируется по: Боэций. "Утешение философией" и другие трактаты. С. 19). Этот вопрос расколол философов-богословов. Одни, их точка зрения получила название номинализма, утверждали, что универсалии не существует в действительности, что общие понятия - лишь имена, порождённые языком (имя по-латински nomen, откуда "номинализм"). Другие - представители реализма - считали, что универсалии существуют реально вне человеческого сознания. Была и третья точка зрения - концептуализм, видевшая в универсалиях за именами общие черты, присущие единичным вещам. Попытайтесь найти свою позицию. (О мнениях отдельных филососров-богословов см.: Неретина С.С. Верующий разум. С. 240-281).

3. Как Вы считаете, можно ли понять что-либо, не прибегая к помощи слов?

4. Приведите примеры "прозрачной" этимологии слов.

5. Переступая запрет, человек знает, что это может для него закончиться смертью. Как он должен воспринимать смерть, если готов встретиться с нею в любую минуту? Философское отношение к смерти хорошо выразил Цицерон - римский оратор и политический деятель 1-го века до Рождества Христова: "Смерть либо надо полностью презирать, если она погашает дух, либо её даже надо желать, если она ведёт его туда, где он станет вечен. " (Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. С. 24.). Примером первого поведения является Эпикур (древнегреческий философ IV-III веков до Рождества Христова), который учил, что "смерть не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет". Следовательно, смерть - ничто. (Цит. по: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. С. 403). Столь же легко привести пример противоположных взглядов. Другой древний грек, Гераклит (VI-V века до Рождества Христова) видел в смерти освобождение: "Всё, что мы видим наяву, - смерть; всё, что во сне - сон; всё, что по смерти, - жизнь" (Фрагмент 21 ДК, цит. по: Фрагменты ранних греческих философов. С. 217). Как Вы считаете, можно ли путём подобных рассуждений преодолеть страх смерти? Или это становится возможным только тогда, когда человек обретает надежду, неподдающуюся рациональному объяснению?

Литература:

Основная:

Бамбук до самого неба. (Японская сказка)// Земляника под снегом. Японские сказки. М., "Содействие", 1993. С. 109-117.

Брат и сестра. (Грузинская сказка)//Грузинские народные сказки. Книга 1. М., "Наука", 1988. С. 304-310.

Глупцы. (Персидская сказка)//Персидские сказки. М., Изд-во вост. лит-ры, 1959. С. 409-418.

Заходер Б. В. Винни-Пух и Все-все-все (сказку А. Милна рассказывает Борис Заходер). Глава Четвёртая, в которой Иа-Иа теряет хвост, а Пух находит. // Заходер Б. В. Стихи и сказки. М., "Детская лит-ра", 1991. С. 338-343.

Как братец Кролик и братец Черепаха бегали наперегонки. (Сказка афро-американцев США)//Сказки народов мира. М., "Правда", 1987. С. 557-560.

Крылов И.А. Огородник и Философ// Крылов И.А. Басни. М., "Художественная лит-ра'', 1979. С. 96-98. Ничто-Ничего. (Английская сказка) // Шотландские и английские сказки. М., "Гендальф-Мет'', 1993. С. 285-291.

Турецкие народные анекдоты о ходже Насреддине // Сказки народов мира. М., "Правда", 1987. С. 161-166.

Я-сам! (Шотландская сказка)//Шотландские и английские сказки. М., "Гендальф-Мет'', 1993. С. 9-12.

Ямори. (Японская сказка) // Поле заколдованных хризантем. Японские народные сказки. М., ГПИ "Искона", 1994. С. 210-213.

Дополнительная:

Беркли Дж. Трактат о принципах человеческого знания. "" 4-20// Беркли Дж. Сочинения. М., "Мысль'', 1978. С. 172-180.

Боэций. Комментарий к Порфирию.//Боэций. "Утешение Философией" и другие трактаты. М.,"Наука'', 1996. С. 19-20.

Гераклит. Фрагмент 21 ДК// Фрагменты ранних греческих философов. М., "Наука", 1989. С. 217.

Как улитка обманула зайца. (Камбоджийская сказка)//Пропавшая

палица. (Легенды и сказки Камбоджи) М., "Наука'', 1972. С. 169-170.

Неретина С.С. Верующий разум. Архангельск, 1995. С. 240-281.

Про нужду. (Русская сказка)//Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 2. Детство; Отрочество. М., "Худ. лит-ра", 1994. С. 367-369.

Цицерон. О старости. Гл. XIX// Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., "Наука'', 1993. С. 24-26.

Эпикур. Письмо к Менекею//Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., "Мысль", 1986. С. 402-406.

Яблоко и Кожура (Итальянская сказка)//Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. М., "Худ. лит-ра", 1959. С. 57-62.

А также:

Витгенштейн Л. Философские исследования. "" 1-79// Людвиг Витгенштейн. Философские работы. (Часть 1). М., "Гнозис", 1994. С. 80-117. - Об именах и понятиях.

Декарт Рене. Рассуждение о методе. Гл. IV//Декарт Рене. Избранные произведения". М., "Политиздат", 1950. С. 282-289. - О мышлении как зеркале сознания.

Декарт Рене. Метафизические размышления. Размышление второе//

Там же. С. 341-351. - Об этом же.

Кант И. Критика чистого разума. " 8. Общие примечания к трансцендентальной эстетике// Кант И. Критика чистого разума. М., "Мысль", 1994.

С. 61-68. - О вещах в себе.

Уорф Бенджамен Л. Отношение норм поведения и мышления к языку// Новое в лингвистике. Вып. 1. М., 1960. С. 135-139. - О том, как имена воздействуют на человека.

Этимологии слов приводятся по: Черных П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка. Т. 1-2. М., "Рус. язык", 1993.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Есть ли у мудрецов свои профессиональные тайны? - Мечта дураков: один рецепт на все случаи жизни. - Царь Соломон во славе своей. - Суд царя Соломона. - Мудрость на склоне лет. - Отношение к старости вчера и сегодня. - Письменность как отчуждённая память. - Возникновение письменности: причины и место в человеческой жизни. - Индустрия знаний. - Печать порока на челе чистого знания. - Жизнь знания - внутри жизни. - Деятельности создают нас. - Наследство традиции.

Пожалуй, мудрость нельзя представить в качестве навыка, которого человек может достичь путём упражнений.

Всякую человеческую способность можно развить, если подобрать ключик к тому уникальному миру, который представляет собой каждый из нас. Не все люди гении. Невозможно вырастить великого художника из того, в ком нет соответствующего таланта, но и его можно научить рисовать. Главное, чтобы тот, кто обучает, знал, что необходимо его ученику в каждый момент обучения. Можно только позавидовать тому, у кого столь прозорливый учитель. Но как ему удаётся превратить сырой человеческий материал в умельца, владеющего своей профессией?

В каждом деле, будь то занятие живописца или каменщика, за всю историю его существования, часто насчитывающую несколько веков, а иногда - даже тысячелетий, теми, кто жил до нас и зарабатывал этим делом себе на хлеб, накоплено множество приёмов, позволяющих делать его быстрее и лучше. Эта совокупность приёмов, обычно называемая техникой - техникой ремесла, составляет самую большую тайну всякого мастерства, в чём бы оно конкретно ни выражалось. Тайна эта бережно хранится мастерами своего дела и передаётся от одного к другому по наследству - скорее в прямом, чем в переносном смысле этого слова. Основу техники мастер получает ещё в пору своего ученичества, работая под началом учителя, а потом по крупицам прибавляет к ней то, что ему удаётся узнать в течение жизни. Настоящий мастер - тот, кто не растерял ничего из наследства учителя, а наоборот обогатил его своими находками. Именно к такому в первую очередь придут ученики нового поколения.

Старые мастера не спешили поверять свои тайны. Ученичество было долгим и часто тяжёлым трудом. Иногда самые сложные и уникальные приёмы своего мастерства мастер раскрывал ученикам, только чувствуя приближение смерти. - Иначе, породив конкурента, он рисковал уменьшить свои доходы. Даже сегодня, при обилии книг и существовании системы образования, стать мастером, то есть умельцем и профессионалом, можно, лишь работая бок о бок с тем, кто уже владеет тайнами мастерства, пользуясь его подсказкой и советом, в которых есть знание, ещё не нашедшее своего места в книгах.

Основная сложность, возникающая, когда мы от ремесла и искусства обращаемся к мудрости, в том, что она не знает никакой техники. Не существует рецепта мудрости, применимого более чем к одной ситуации. В японской сказке, которая называется "Глупый Сабуро", рассказывается про мальчика по имени Сабуро, который был так глуп, что соседи звали его не иначе, как Глупый Сабуро. Однажды отец послал его на поле выкопать бататы. Зная, что на сына положиться нельзя, он как следует проинструктировал его. Всё, что Сабуро достанет из земли, следовало разложить на грядке для просушки на солнышке. Работая мотыгой, мальчик вывернул из земли горшок с золотом. Следуя полученным указаниям, он разложил золотые монеты на грядке просушиться и пошёл рассказать родителям о своей находке. Когда родители прибежали на поле, монет, конечно, уже не было.

- В следующий раз, - сказал отец, - как найдёшь что-нибудь, так заверни и неси домой.

Сабуро так и сделал. То, что он принёс домой, оказалось подобранной на дороге дохлой кошкой.

- Надо было выбросить её в реку, - вздохнул отец.^*

Нетрудно догадаться, что и в реку Сабуро выбросил не то, что нужно. Рецепт правильного действия, пригодный для одного случая, подводил Сабуро, как только он применял его в следующей ситуации.

Сказка по замыслу её рассказчиков должна вызывать смех. Никто из слушателей, конечно, никогда не стал бы поступать так, как Сабуро, поэтому они могли с чистой совестью смеяться над совершаемыми им нелепостями. Чтобы как-то сгладить бросающуюся в глаза несуразность повеления, в начале сказки говорится, что Сабуро ещё ребёнок, недоросль. В итальянском фольклоре подобные приключения выпадают на долю недотёпы постарше. Итальянский герой - Джуфа - переросток. Будучи годами уже мужчиной, он так и не нажил ума.^**

Джуфа, как и Сабуро, - своеобразный образец послушания: его поступки полностью соответствуют полученным указаниям, хотя часто противоречат здравому смыслу.Впрочем, сказка оставляет впечатление, что Джуфе пришлось по вкусу валять дурака. Конец его приключений печален - он попадает в сумасшедший дом.

Сабуро и Джуфу окружающие их люди так и не смогли научить разумному поведению. Общая беда и того и другого - неумение владеть ситуацией. Вместо того, чтобы каждый раз искать решение заново, они подставляют уже готовое, нимало не заботясь о том, что это - решение от другой задачи. В жизни каждого из нас достаточно подобных ошибок. Сабуро и Джуфа интересны именно тем, что в них этот недостаток доведён до предела: они не могут не ошибаться. Глупость - их основная черта. Поэтому они не в состоянии ничего толком сделать. В жизни таких людей нам жалко, в сказках мы смеёмся над ними.

Мудрость обычно противопоставляется глупости. Теперь мы знаем, как выглядит дурак, каков же облик мудрого человека?

Мудр был царь Соломон. Царствуя над Израилем, он так устроил государственные дела, что его правление стало для страны поистине золотым веком. Никто не покушался на царскую власть, а, следовательно, государство не раздирала смута. Отовсюду в Израиль стекались богатства - вследствие успешной торговли и удачных экспедиций в далёкие страны, а также - в виде подношений могущественному царю от соседних правителей. И это была не только дань, выплачиваемая побеждёнными, но и попытка заручиться расположением такого человека, с которым лучше не ссориться. Нельзя было ни ввести Соломона в заблуждение, ни сделать что-либо без его ведома, ибо всякий обман раскрывался. Знания Соломона были обширны. Он прекрасно разбирался в живой природе: не было такого животного или растения, о котором было бы что-либо известно, и чего бы ни знал царь Соломон. Согласно мусульманским легендам Соломон мог слышать, о чём говорят звери и птицы. Ещё лучше Соломон понимал людей. В соответствии с обычаями того времени творить суд над своим народом было одной из важнейших обязанностей царя. Авторитет суда Соломона был очень высок. Не только люди Израиля, но жалобщики со всего мира прибегали к нему как к последнему способу установить истину. Соломон аходил ключ к любой ситуации, какой бы запутанной она ни была, и его решение всегда было справедливо. Поэтому оно не вызывало споров. (Его нельзя было оспорить, поскольку проигравшая сторона не могла найти основания для просьбы о пересмотре дела, так как и рассмотрение дела и заключение по нему были безупречны.) До сих пор решение, без возражений принимаемое обеими сторонами, мы называем соломоновым решением.

Имеется описание первого дела, разобранного на суде Соломона. Две женщины, пришедшие к нему на суд, жили под одной крышей. Не так давно у каждой из них родилось по сыну; разница в возрасте мальчиков составляла три дня. Дети спали в постелях своих матерей; и вот одна из женщин нечаянным образом придавила своего ребёнка, и он задохнулся. Новорождённые очень похожи, и только мать может с полной уверенностью отличить своего ребёнка от чужого. Женщина, в постели которой был обнаружен мёртвый младенец, утверждала, что это - не её сын. Таким образом, получалось, что вторая женщина, не желая оставаться без сына, тайком подложила мёртвого мальчика вместо живого. Каждая из женщин говорила, что оставшийся в живых ребёнок - как раз её сын. Одна из них явно лгала, но как сторонний человек - не мать - мог достоверно определить, чей это ребёнок?.. Соломон приказал разрубить мальчика надвое - по половине для каждой. И тут одна из женщин упала на колени и стала умолять царя отдать ребёнка своей сопернице, только бы он оставался жив. Другая сказала: "Правильно. Если не мне, так пускай же он не достанется никому." Мальчика, конечно, отдали его матери, поставившей жизнь сына выше своих желаний, а бывшие при этом дивились мудрости Соломона.^*

По одной из легенд Соломон мог читать мысли и потому уже заранее знал истину, на суде же ему оставалось найти путь сделать эту истину ясной для каждого. Во всяком случае, души людей были открыты ему. Его прекрасное знание человеческой психологии позволяло всегда добиваться желаемого. Соломону удавалось так многое, что казалось, это невозможно без власти над потусторонними силами. Согласно легендам, Соломону служили демоны, которых он подчинил себе с помощью своего знаменитого перстня. Он мог управлять ветром. Слава Соломона столь велика, что он стал героем самых разнообразных историй, разошедшихся по всему свету.

Несомненно, столь громкой славой Соломон обязан собственной мудрости. Ещё будучи молодым человеком, он рассудительностью превосходил умудрённых опытом старцев, и те не боялись просить у него совета. Однако в детстве Соломон был обыкновенным ребёнком, хотя и принадлежал к правящему царскому роду. Казалось бы, пример Соломона может приблизить нас к разгадке тайны происхождения мудрости. Изучив его жизнь, мы могли бы понять, как немудрый человек становится мудрым. Но это не так. Никакого постепенного овладения мудростью не было. Мудрость была ниспослана Соломону как дар Божий. Единственно, что Соломон вменяет себе в заслугу, это то, что он испросил у Бога именно мудрости, а не славы или богатства. Но в этом нет никакой техники. Всякий может просить в молитве о даре мудрости, но это ещё не значит, что мудрость будет ему дарована.

Мудрость принесла Соломону и богатство и славу, поскольку самым лучшим применением, которое он ей нашёл, было решение сохранить своё сердце чистым, то есть использовать мудрость только для праведных дел. Однако роскошь, которой был окружён Соломон, не позволила ему остаться верным этому правилу. Склонный к вину и женщинам (в его гареме содержалось до 700 жён и 300 наложниц), он не мог сохранить чистое сердце. Золотой век для Израиля закончился раньше, чем правление Соломона. Народ, отягощённый трудовыми повинностями, чтобы поддерживать великолепие царского двора, взроптал. Появились претенденты на царский престол. Ослабла вера; даже сам царь позволял себе молиться чужим богам. Со смертью Соломона не стало и единого государства: оно распалось на два независимых царства - Израиль и Иудею. Мудрость возвысила Соломона, но чтобы не запятнать себя, одной мудрости оказалось мало.

В старости Соломон понял, что та роскошь, которой он был ослеплён, и тот образ жизни, которому подчинялся, по сути своей не содержали в себе ничего ценного. И из груди его вырвался стон: "Всё - суета и томление духа", - так записал он в Книге Проповедника (по-гречески - Екклезиаста)^*, в которой подвёл итог своей жизни, вышедший довольно печальным. В преклонные годы, когда душа уже устала увлекаться соблазнами жизни, мудрость проясняется: не служа ничему другому, она может служить только истине.

Осенённая мудростью старость внушала к себе уважение всегда и везде. Почёт, оказываемый старикам, соединял в себе два чувства: преклонение перед мудростью - у тех, кто пришёл в этот мир позже, а потому - ещё не научившихся смотреть на него бесстрастно; и благодарность за жизнь - у прямых потомков (для остальных это чувство приобретало вид уважения к главе многочисленного семейства, которое не могли не испытывать все члены рода).

Современное общество, привыкшее всё мерять экономической меркой, своей благодарности также придало вполне экономический вид. Пенсия, выплачиваемая старикам, позволяет им жить независимо от детей. Она же позволяет детям забывать о своих родителях. Иногда возникает ощущение, что давая старикам деньги на жизнь, общество тем самым откупается от них, как бы платит за освободившееся место под солнцем. Пенсия позволяет обществу оправдаться в том, что оно уделяет мало внимания своим старикам.

Когда человек достигает пенсионного возраста, он ощущает вполне ясный намёк на то, что теперь ему пора отойти от дел, передав молодым управление жизнью. Пенсионер выводится из того круга, где общество решает свои проблемы, и о нём легко забывают. Так на обочине современного мира оказывается масса ещё живых, но уже забытых людей. Поскольку они живы, они то и дело попадаются на глаза деятельному большинству. Это мелькание бесполезных и немощных стариков способно вызывать раздражение у наиболее беспамятных. Так экономическая благодарность общества не оставляет места для благодарности в человеческом сердце. - Если старики - балласт, с ними не стоит особенно церемониться.

Не надо думать, что такое пренебрежение - изобретение нашего времени. Оно проскальзывало в любой культуре, в любую эпоху, поскольку ни одна культура не застрахована от свинства, в которое способен впадать человек. Наше время отличается лишь тем, что неуважение к старшим приняло характер массовой эпидемии. Прежде этого не случалось, ведь никогда ещё непочтительное отношение к старости не могло вызвать сочувствие у других людей - свидетелей подобного отношения. Оно было досадным исключением, почти преступлением, наказание за которое, хотя и не следовало неизбежно, оказывалось вполне ожидаемым. Иногда это ожидание приобретало очертания сказки.

Русская сказка "Морозко, красная девица и ягишна" построена на нехитром сюжете. У одного старика было две дочери: одна - своя, красная девица; другая - приёмная, дочь бабы яги (ягишна). Невзлюбила мачеха старикову дочь, заставила отца выгнать девушку из дому - отвезти в тёмный лес. Там бы ей и замёрзнуть, когда бы не встретил её Морозко - сам дед Мороз. Увидел Морозко старикову дочь и спрашивает:

- Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?

А та отвечает:

- Тепло, батюшко.

Морозу ответ понравился, отпустил он её из леса живой, да ещё подарками наградил. Мачеха - баба-яга - вывела из этой истории такую схему: надо пойти в лес, встретиться с дедом Морозом - и вернёшься с подарками. Отправилась в лес ягишна. Не умея быть вежливой, она грубит даже Морозу. На его обычный вопрос: "Тепло ли тебе, девица? " ягишна отвечает:

- У-у, совсем заморозил, проклятый! Непочтительность наказывается: старик, приехавший за ягишной, находит её мёртвой.^*

Мороз в русских сказках - персонаж волшебный. Он сед, и поэтому именуется дедом. Никто не считал его лет, но возраст не принёс ему дряхлости он мощен и грозен. Такому деду не выказать уважение страшно. Но что у него общего с теми стариками, что встречаются нам на каждом шагу? - Обыденная старость согбенна, болезненна и убога...

Убога - да, так видели её наши предки, но, несмотря на это, она для них не теряла своего волшебного корня. Деда Мороза и первую встреченную нами старушку роднит то, что они оба знают больше, чем мы. Дед Мороз - сверхъестественен, старушка - реальна, но если мы пренебрежём ею, то останемся без совета, который может спасти нам жизнь. И это делает простую старушку равноправным сказочным персонажем.

В сказке "Морской царь и Василиса Премудрая" есть такой эпизод. Иван-царевич идёт по берегу моря и попадается ему навстречу старушка:

"- Куда идёшь, Иван-царевич?

- Отвяжись, не докучай, старая ведьма. И без тебя досадно.

- Ну, оставайся с Богом!

И пошла старушка в сторону. А Иван-царевич пораздумался: "За что обругал я старуху? Дай ворочу её; старые люди хитры и догадливы! Авось что и доброе скажет".^*

Не попроси царевич прощения у старушки, погиб бы. Сказка, таким образом, становится как бы предупреждением: не груби старшим.

Впрочем, она не так уж далека от духа современной эпохи. Царевич, судя по всему, человек практичный: он готов приласкать старушку, но лишь потому, что рассчитывает на её помощь. Современное общество не видит необходимости просить помощи у своих стариков, поэтому-то они и оказываются на обочине жизни.

В современном мире информация, которой обладает человек, стремительно устаревает. Профессионал не может оставаться профессионалом, пользуясь уже накопленным багажом знаний. Он должен постоянно заботиться о его пополнении. Конечно, он может учить других, но только при условии, что и сам не перестаёт учиться. Иначе ценность его как учителя может свестись к нулю.

Однако никому не под силу вобрать в себя весь этот непрерывный поток информации и даже - целиком - ту его струйку, которая касается непосредственно твоих интересов. Поэтому человеку больше не доверяют должность хранителя знаний. Эту функцию выполняют записи, которые может сделать каждый из нас и которые впоследствии обрабатываются обществом с помощью специальных учреждений и технических средств. Пример учреждения - библиотека. Техника, используемая для письма, начиналась с писала, царапающего поверхность, последнее же её слово на сегодняшний день это - компьютер. Но не столь важно, как мы создаём записи, важно, что мы умеем их создавать. Человечество обрело письменность, и это позволило отделить знание от человека.

Сегодня мы получаем знание из книг, завтра будем считывать его с экрана компьютера. Знание приходит к нам в обезличенной форме: нам приходится общаться не с человеком, а с текстом. Система образования и сегодня подразумевает учителя, но он - только посредник, а не источник знания. Задача учителя - помочь нам усвоить то, что мы можем узнать и без его помощи.

Кажется, что отстранённое от человека знание существует само по себе. Память человечества хранит имена тех, кто способствовал его приращению, но это - лишь знак, подобный кивку головы или руке, приложенной к козырьку, и смысл его тот же - отдание чести. Человечеству всё равно, из чьих рук получить знание. Чествуют того, кто первый добился успеха. В центре внимания находится не человек, а полученный им результат. Информация как бы выпадает в осадок, освобождаясь от привнесённых в неё элементов личности, послужившей её обретению. Каждая запись - это отложение мысли. Все вместе они образуют почву, на которой выросла и соками которой питается современная цивилизация.

Привычка записывать всякое знание возникла не сразу. Долгое время грамотность была достоянием лишь узкого круга лиц, но не это основная причина. Письмо возникло отнюдь не дня записи мыслей. Необходимость доверить слово чему-либо более надёжному, чем память и язык человека, - камню, глине, пергаменту, - появилась вместе с государствами, значительными по территории и требовавшими централизованного управления. Тогда же возникла потребность записывать события, как те, что происходили недавно, так и те, что случились давным-давно: чтобы не чувствовать себя случайным, а значит недолговечным образованием, государство нуждалось в истории. Поэтому записывались сказания о жизни предков, велись летописи, писались законы, составлялись описи имущества, описывался порядок церемоний при царском дворе и порядок богослужений. Находили своё место в книгах астрономические знания, необходимые для совершения служб, тексты молитв, при чтении которых запрещено ошибаться. Люди, владеющие грамотой, как правило, находились на государственной или храмовой службе; писать было для них профессиональной обязанностью. Они знали, что и как надо писать, и им не приходило в голову записывать посторонние вещи - ведь это было бы поистине растратой времени и усердия при том, каким трудоёмким делом было тогда письмо.

Основная масса знания в прошлом передавалась из уст в уста. И в этом общество первую роль отводило своим старикам. Их память была той копилкой мудрости, знаний и житейского опыта, откуда могло черпать более молодое, экономически господствующее поколение.

Но мудрость стариков - не просто совокупность знаний, подобно современной библиотеке, передаваемая от поколения к поколению. Нам, живущим в мире, захлёстнутом информацией, иной раз трудно себе это представить. Мы привыкли обращаться со знанием так, словно оно - вещь, которую можно взять с полки в любое удобное время. Будучи записанным, знание получило возможность существовать вне человека, а потому оказалось менее жёстко привязанным к обстоятельствам его жизни. Жизнь больше не требует от нас постоянной заботы о сохранении знания. Она не ставит нас перед выбором: или ежеминутно использовать известное нам знание, или погибнуть.

Знание незримо присутствует вокруг нас во всём, что создано человеком, но современная техника позволяет нам этого не замечать. Как пользователи мы не обязаны, знать принципы, на которых основаны все эти вещи. Включая электрическую плиту, мало кто вспомнит о сопротивлении, разогревающем конфорку. Мы просто ждём, когда закипит вода.

Общество больше не боится растерять свои знания: имея их в письменной форме, оно застраховано от случайностей. Но это значит, что ощущение ценности знания в нём притупилось. Вместо необходимости стимулом к познанию становится интерес, то есть попросту любопытство. Общество постаралось включить этот интерес в систему экономических отношений, взяв на себя содержание тех, кто сделал познание своей профессией, то есть учёных. С одной стороны, это было признанием общественной значимости их труда, с другой, позволило ограничить предмет их интереса теми вопросами, от разрешения которых можно было ожидать практического эффекта. Однако академическая серьёзность не изменила сути движущей силы познания: оттого что любопытство стало научным, оно не перестало быть любопытством. К тому же целиком оно не укладывается ни в рамки экономических отношений, ни в границы профессиональной деятельности учёных. Любой из нас может пожертвовать своё свободное время познанию. Для этого достаточно просто открыть книгу или прослушать курс лекций. Никто не определяет, необходим человеку этот дополнительный объём знаний или же нет. Никто не будет следить, как используются эти знания, - по крайней мере, до тех пор, пока их использование не выйдет за рамки закона. Информационная свобода считается достижением цивилизации. Без неё технический и научный прогресс не мог бы столь стремительно перекраивать жизнь человечества, как это происходит сегодня. Один пример: Эйнштейн сумел написать свою знаменитую статью по специальной теории относительности, работая в патентном бюро, то есть, не будучи профессиональным учёным. (Теория относительности, наряду с квантовой теорией лежит в основе мировоззрения современной физики.)

Конечно, и сегодня не всякая информация общедоступна, но обществу приходится искусственно ограничивать доступ, установив право собственности на информацию. Технически информация, записанная в электронном виде, может быть доступна каждому в полном объёме.

Знание, существующее как предмет нашего интереса, выглядит чистым знанием. Оно свободно от своего применения. Одно дело - разгадывать загадки бытия и открывать законы природы, и совсем другое - превращать эти закономерности в обстоятельства нашей жизни. Атомную энергию, например, можно использовать не только в военных, но и в мирных целях. Согласно распространённому мнению, то, как будет применено знание, зависит от людей, занимающихся этим. Зло, которое новое знание приносит в мир, результат лишь того, что к знанию были допущены дурные люди, и ни в коем случае не следствие самого акта познания. Современному разуму кажется, что тяга к новому знанию сама по себе заслуживает похвалы. Человек стремится выйти за рамки ему известного, расширить свой горизонт - что тут плохого? Б"льшие знания позволяют лучше ориентироваться в происходящем, предоставляют больше возможностей добиваться желаемого. С ростом знаний увеличивается эффективность деятельности человека.

В мире, поражённом вирусом прагматизма, эффективность решает всё. То, что может давать эффект, объявляется благом. Заглядывая за горизонт, мы ожидаем найти источник новых возможностей, а не увидеть чудовищ. Поэтому когда нам всё же приходится с ними столкнуться, мы смело относим чудовища к побочным явлениям, ведь мы действительно добились, чего хотели, - источник забил. Иллюзия чистого знания притупляет чувство ответственности у тех, кто имеет с ним дело.

В то время, когда быть записанным ещё не стало естественным состоянием всякого знания, отношение человека к знаниям было иным. Люди нуждались в меньшем количестве знаний, зато нужда их была более острой. И дело не только в том, что порою недостаток знания грозил обернуться смертью. Рабочему на современном конвейере достаточно знать, как пользоваться электрической отвёрткой. Над ним есть начальник, который укажет, какие болты ему надлежит завернуть. Древний мастер должен был знать весь технологический процесс. Африканский кузнец ещё пару веков назад был рудознатцем и рудокопом, сам строил печи и плавил металл. Оружейник из средневекового европейского города пользовался уже готовым сырьём. Его знания ограничивались обработкой металла, но были глубже и позволяли изготовлять более совершенные вещи. Знание не выходило за рамки ремесла, но ремесло, прежде всего, означало наличие определённого знания.

Знание мастера-ремесленника, как и любого человека его времени, не было случайно сложившейся комбинацией информации, как это часто имеет место сегодня. Оно представляло собой систему, в которой все элементы взаимно допускали друг друга, более того - были взаимоувязаны. Познание же основывалось не на принципе "чем больше знаний, тем лучше". Всякое новое знание должно было занять надлежащее ему место в системе мировоззрения. Без согласования его со всем тем, что человек знал до сих пор, оно просто не принималось в расчёт. Использование знания также было осмысленным. Настоящий мастер обязательно должен представлять себе, что происходит, когда он делает то-то и то-то; он не может просто полагаться на то, что ему известен результат действия, ничего не зная о его сути.

В итоге всякое знание занимало своё, чётко определённое место в человеческой жизни. Оно обязательно было связано с конкретным действием, с деятельностью, в которую вовлечён тот или иной человек, и эта деятельность для человека была жизненно важной, он не мог относиться к ней спустя рукава. Поэтому и отношение человека к знанию было ответственным.

Жизнь человека многогранна, но вполне обозрима. Легко окинуть взглядом, а если потребуется, - и пересчитать деятельности, в которые вовлечён каждый из нас. И если представить себе, что знание существует лишь в человеке - а таковым оно и было, пока его кто-то не записал, - знание человека окажется ограниченным теми деятельностями, в которых он занят. Даже мудрый человек, обветшавший годами, может знать лишь то, с чем ему приходилось сталкиваться самому, а также помнить рассказанное другими. Пока его не коснулась письменность, знание молодого полностью зависело от того, что он услышал от стариков. Для того, чтобы старик захотел рассказать, а молодой мог услышать, необходимо что-то, объединяющее и того и другого. Прежде всего, оба должны были принадлежать к одному народу, племени, роду, - никто не захочет делиться знанием с чужаком. Чужак уйдёт, и знание уйдёт вместе с ним; оно не будет передано будущим поколениям этого рода, более того - оно может быть использовано против них.

Во-вторых, молодой должен быть вовлечён в ту же деятельность, к которой относится знание старика. Знание не должно пропасть втуне. Бессмысленно говорить человеку о чём-то, что он никогда не сделает частью своей жизни, хотя бы даже он и имел к этому минутный интерес. В результате знание наследовалось от мастера к мастеру, совершенствуясь и пополняясь. Часто родственная и профессиональная линии наследования были объединены - все члены семьи и все поколения занимались одним делом. По-видимому, это был наиболее эффективный способ сохранения знания. Однако превращаясь в слепой принцип, он мог привести и к утрате знания: при отсутствии кровных родственников мастеру некому было передать своё мастерство.

И наконец, человека, не заставишь говорить, когда он этого не хочет. Обладая знанием, старик мог сам выбирать себе продолжателя. Только тот, кого он считал достойным, становился преемником знания.

Таким образом, знание не повисало в пустоте. Оно передавалось от человека к человеку. Обладающий знанием знал, в чьи руки он его передаёт, и нёс ответственность за то, что и в дальнейшем это знание будет использовано правильным образом. Знание не было перечнем известных человечеству фактов; оно требовало соответствующего осмысления, включения в единое восприятие мира, в котором заранее определялось, что хорошо, а что плохо. Поэтому не возникало вопроса, что считать допустимым употреблением знания, а что - нет. Мировоззрение чётко проводило границу. Даже если люди и не отдавали себе в том отчёта, то есть их мировоззрение не было выражено в словах, они просто действовали так же, как поступали в подобных случаях их отцы и отцы их отцов. И знание передавалось как элемент действия, в скрытой от человеческого разума форме. Эту верность опыту и знаниям прошлых поколений, в соответствие с которыми приводилось всё новое знание, обычно называют традицией, а общество, в котором знание передавалось описанным выше образом, - традиционным. В традиционном обществе традиция же лежала и в основании мудрости: мудр был тот, кто всегда поступал в согласии с традицией и бережно хранил составляющие её знания.

Задания:

1. Как Вы представляете себе дурака? Попытайтесь дать его словесное описание. А теперь очередь мудреца - как Вы его представляете? можно ли считать, что один образ - полная противоположность другому? Можно ли поставить знак равенства между неглупым человеком и мудрецом, или - между немудрым и дураком? Постарайтесь обосновать свой ответ.

2. У Пушкина Моцарт мимоходом замечает Сальери: "... Гений и злодейство - две вещи несовместные". Это означает, что человек одарённый, творческий не может сознательно делать зло. Сегодня, оглядываясь на прошлое, можно сказать, что человечество часто переоценивало силу интеллекта. Интеллект, способность человека к разумению не делает его лучше. Однако фраза Моцарта - не просто частное мнение, в своё время за ней стояла целая философия. Попробуйте воссоздать эту философию заново, встать на точку зрения Моцарта. Какое тут может быть обоснование и в чём его слабость? (Пушкин цит. по Пушкин А. С. Сочинения в 3-х томах. Т. 2. С. 449).

3. От поколения к поколению объём профессиональных знаний растёт. Развивается техника. Трудно представить себе обстоятельства, при которых может быть уничтожен существующий объём знаний. Совершенствование технологий и накопление знаний - процесс поступательный и непрерывный. Его называют прогрессом. Один из вопросов, вызывающих серьёзные споры, - можно ли считать, что с прогрессом что-то становится лучше? Наше понимание мира стало сложнее, но лучше ли мы стали понимать то, что происходит вокруг? Усложнилась техника, усложнилась жизнь человека, но лучше ли он живёт? Стал ли лучше сам человек на фоне прогресса? И наконец, нужно ли пользоваться таким неопределённым словом, как "лучше", может быть, изменения надо оценивать, не прибегая к нему? Как Вы сами ответите на все эти вопросы?

4. Перечислите деятельности, в которых Вы заняты. Сделайте этот своеобразный автопортрет по возможности полным.

5. В чём Вы готовы увидеть традицию? Приведите примеры.

Литература:

Основная:

Третья книга Царств. Гл. Третья, стихи 16-28. // Библия.

Глупый Сабуро. (Японская сказка)// Поле заколдованных хризантем. Японские народные сказки, М., ГПИ "Искона", 1994. С. 127-129.

Джуфа. (Итальянский цикл анекдотов)// Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. М., "Худ. лит-ра'', 1959. С. 180-189.

Морозко, красная девица и ягишна. (Русская сказка)// Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 2. Детство, Отрочество. М., ''Худ. лит-ра'', 1994. С. 170-173.

Дополнительная:

Екклесиаст (Книга Екклезиаста или Проповедника)// Библия.

Морской царь и Василиса Премудрая. (Русская сказка)// Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 2. Детство; Отрочество. М., "Худ. лит-ра", 1994. С. 271-278.

Пушкин А. С. Моцарт и Сальери// Пушкин А. С. Сочинения в 3-х томах. Т. 2. М., ''Худ. лит-ра'', 1986. С. 442-450.

Стивенсон Р. Л. Вересковый мёд. Перевод С. Маршака// Эолова арфа. Антология баллады. М., "Высшая школа", 1989. С. 256-258.

А также:

Третья книга Царств. Гл.II-XI. // Библия. - О царствовании Соломона.

Истрин В.А. Возникновение и развитие письма. Заключение. Общие закономерности и перспективы развития письма. " 2. // Истрин В. А. Возникновение... М., "Наука", 1965. С. 530-536. - О том, для чего служило письмо на ранних стадиях его развития.

Пайс А. Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна. Гл. 3. Портрет физика в молодости. // Пайс А. Научная деятельность... М., "Наука", 1989. С. 43-55. - О возможности занятии наукой при иной профессиональной деятельности.

Цицерон. О старости. " " 15-76// Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., "Наука'', 1993. С. 11-28. - Об обычном, житейском и философском восприятиях старости.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Статуя Свободы и "Бостонское чаепитие". - Независимость, или право народа иметь свои корни. - Американское освобождение от традиции. - Привычность традиции. - Принцип дополнительности. - Взгляд извне: сравнительный анализ традиции. - Две истории о потопе. - Как князь Владимир сменил традицию на Руси. - Человек - арена спора традиций. - Проблема выбора. - Бегство от выбора. - Слабость духа множит реформы. - Свобода как возвеличенная немощь души. - Бремя сомнений "свободного" человека.

Традиция требует подчинения. Иной раз это требование звучит столь жёстко, что, кажется, не оставляет никакого места для инициативы, которую мог бы проявить человек. По крайней мере, глядя на традицию извне, привычно думать, что традиционный человек несвободен.

Современное человечество, пожалуй, ничто не ценит так дорого, как свободу. Статуя Свободы стала символом Соединённых Штатов, а сами американцы (впрочем, далеко не только они одни) считают свою страну щитом и оплотом свободы каждого человека, независимо от того, какое гражданство записано у него в паспорте. Для них это - повод гордиться своей страной.

Америка - страна переселенцев. Тех, кому было плохо и душно в Европе, необустроенная земля за океаном манила обещанием счастья. Каждый из них уносил с собой частичку национальной традиции. Но на новом месте всё было по-другому, традиции сталкивались, пересекались, плавились, словно в гигантском котле. Для детей, родившихся уже в Америке, Европа стала только названием, не вызывающим никаких особенных, - личных, - ассоциаций. Зависимость от Европы, изначально ощущавшаяся как поддержка далёкой, но милой родины, для урождённых американцев превратилась в досадное ярмо, мешающее расправить плечи. Сбросить ярмо - обрести свободу.

Конечно, у жителей американских колоний имелись веские основания для недовольства своей метрополией. Не будучи представленными в британском парламенте, они были обязаны подчиняться его решениям, которые часто шли вразрез с интересами предприимчивых и энергичных американцев. Почувствовав простор необжитого континента, - индейцы не принимались в расчёт, - переселенцы не желали быть связанными какими-то обязательствами, за исключением тех, которые они наложили на себя сами, по собственной воле. Обидно, когда тебе, американцу, запрещено вывозить товар за пределы колоний, - на это имеет право лишь английский купец, избавленный тем самым от конкуренции с твоей стороны. Но можно ли из этого сделать вывод, что ты и он принадлежите к разным народам? Обидно расставаться с деньгами из-за того, что кто-то за морем решил обложить тебя новым налогом. Но достаточно ли этой обиды, чтобы из-за оспариваемого права английского правительства вводить налоги в американских колониях видеть злейшего врага в Англии и англичанах, - вплоть до того, чтобы стрелять в тех, кто сохранил верность английской короне?

Впрочем, первой открыла огонь регулярная британская армия, пытаясь прекратить уличные беспорядки. Погибли люди. Жертв было немного, но пролилась кровь, и это запомнили. Беспорядки были вызваны налоговыми репрессиями, с помощью которых английское правительство надеялось сдержать экономический рост колоний и пополнить истощавший бюджет. Сначала был принят таможенный закон, по которому ввоз товаров на территорию североамериканских колоний облагался пошлиной. Американцы платить не хотели и пользовались услугами контрабандистов. С контрабандой стали бороться. Всплеск недовольства заставил английское правительство снизить пошлину. Зато был введён гербовый сбор с каждого документа, будь то объявление, газета или коммерческий договор. Снова буря протеста и снова уступки со стороны английских властей. Налоги были сведены к минимуму. Чтобы дать понять, что метрополия оставляет за собой право облагать колонии по собственному усмотрению, был оставлен лишь символический налог на ввоз в колонии чая. Это не удовлетворило американцев. Скорее, даже вызвало обратный эффект. Налог был столь мал, что чай, ввозимый в Америку официально, - а этим занималась Ост-Индская компания - крупнейшая компания Англии, - мог конкурировать с чаем, поставляемым незаконно. Таким образом, был нанесён серьёзный удар по интересам местных контрабандистов - весьма влиятельных купцов. При этом колонии не получили никакой политической выгоды. В Бостоне, где пролилась первая кровь, молодые леди, переодевшись индейцами, захватили три корабля Ост-Индской компании. Чайный груз полетел за борт. Этот эпизод получил название "бостонского чаепития". Случилось это в 1773 г. В 1775 г. начались открытые боевые действия между милицией колонистов и регулярной армией Англии. Так из чая, настоянного на морской воде, Америка восприняла дух свободы.

Казалось бы, при желании с метрополией можно было договориться, но у американцев не было такого желания. Экономическое неповиновение подталкивало к вооружённому мятежу, а за всем этим просматривалось неудержимое стремление жить по-своему, отдельной, независимой от метрополии жизнью. Озвучив это стремление в политическом документе, Америка получила "Декларацию независимости", которая стала исходной точкой на пути к безраздельному господству идеала свободы над этой страной.

На земле нет ни одного народа, которому бы ни приходилось в какой-то момент истории отстаивать свою независимость с оружием в руках. Борьба за независимость - святое дело, и наше прошлое готово засвидетельствовать это. Время борьбы рождает героев. Это время великих, но чистых страстей; оно глубоко врезается в память народа. Поэтому легко вспомнить: вторжение - иной народ, иная культура, иные традиции. Если не устоять, могло последовать физическое уничтожение: Чингисхан, встречая сопротивление, вырезал всё мужское население, включая мальчиков, отмеряя им жизнь по оси тележного колеса. Кто выше - подлежал казни, так как, осознавая происходящее, достигнув зрелости, мог вырасти в мстителя. В XX веке в нацистской Германии уничтожение евреев рассматривали как одну из задач государства, для чего была создана индустрия смерти, встроенная в единый механизм государственного хозяйства.

Если же победитель был милостив и оставлял в живых, побеждённым грозила другая беда - ассимиляция (от латинского assimilatio - уподобление). Чужие традиции, принесённые завоевателем, разъедали привычный уклад обыденной жизни. Даже если их избегали навязывать силой, они заимствовались, им подражали. Секрет прост: находящийся у власти, - даже завоеватель, - всегда в центре внимания; тем же, кто ему подражает, неважно, как эта власть досталась. Достаточно заслужить благосклонность новых правителей - и ты преуспел. И если поначалу подобное поведение называют предательством, то с течением времени оно перестаёт вызывать возмущение и становится приемлемым для большинства.

Чем дольше иго чужеродной власти, тем меньше шансов у побеждённых остаться самими собой. Уходят обычаи, может исчезнуть язык. В 1066 году на берегах Англии высадились норманны. Их герцог Вильгельм добыл себе английскую корону и получил прозвище Завоеватель. Норманны принесли с собою французский язык; английский выстоял в борьбе с ним, но сегодня около 70 процентов слов в английском - французского происхождения. А если побеждает язык захватчиков? А если захватчики берут в жёны местных красавиц? (А так происходит почти всегда.) - Их дети воспитываются в традиции народа отцов. Что станется с побеждённым народом? Он исчезнет, растворится среди победителей. Даже если тех - горстка, как это нередко случалось в истории, господство чужих традиций не может пройти бесследно, и в той части, в какой происходит утрата исконных традиций, народ лишается своего прошлого и перестаёт быть самим собой. Его история после завоевания будет уже другой, чем она могла бы быть, сумей он отстоять свою независимость. Дальнейшая его судьба будет вырастать из иных корней, где будет ощущаться присутствие чужого прошлого - последствия деяний, совершённых людьми, живущими по закону иных традиций. Это подобно тому, как человека, взятого под стражу за совершённое им преступление, будут судить за чужие проступки, и он не знает, в каком случае приговор оказался бы более суров. Естественное желание быть собой и отвечать за себя (в случае народа это означает - за своих предков) заставляет бороться за свою независимость. Поэтому сохранить независимость значит, прежде всего, - остаться верным традиции, не попустить, чтобы чужая воля нарушила естественное течение жизни, естественное - по правилам твоего народа и в соответствии с традиционным для него взглядом на мир. Если чужая воля навязывается силой, традиция отстаивается с оружием в руках.

Историю Соединённых Штатов трудно вписать в эту общую схему. Америка воевала не с захватчиками, а со страной, давшей толчок освоению американских просторов, давшей исходный материал для написания этой истории - начиная от денег в кошельках переселенцев и кончая идеями в их головах; со страной, в земле которой находились корни большей части тогдашних американцев. И целью войны было обрубить эти корни. Не в защите традиции, а в сопротивлении ей Америка нашла свою независимость. Для неё сама традиция стала игом, от которого следовало избавиться. Можно проследить путь от обретения статуса самостоятельного государства до воцарения культа свободной личности, не склоняющейся ни перед какими авторитетами, - это линия всё возрастающей степени свободы отдельного человека ("простого американца"), и каждый шаг на этом пути был новым бунтом против традиции, частичкой территории, вырванной из-под её власти.

Если человек, а тем более народ, оставляет свою традицию, на это должны быть веские основания.

Для человека традиция имеет силу привычки. Дети играют, подражая взрослым. Для поколения, только вступившего в экономические отношения, образцом являются те, кто уже добился успеха. Тот, кто родился позже, вначале как бы догоняет того, кто уже пожил своё. Со всем этим дух прошлого перенимается настоящим незаметно для современников. Традиция естественна. Это природная среда, в которой протекает вся жизнь человека - с рождения и до смерти, если, конечно, он когда-нибудь не столкнётся с иной традицией. Не имея примера иного, невозможно понять, что твоё ощущение мира - лишь одно из многих, а не единственно возможное, а потому - верное и непогрешимое. Сам факт, что возможно другое мировоззрение, может сильно потрясти человека.

Сегодня мы привыкли к разноголосице мнений, она нисколько не мешает нам жить. Человечеству удалось убедить себя, что не столь важно истинное положение вещей, гораздо важнее практическая ценность имеющихся у нас взглядов, их эффективность. Современная физика описывает свет то как волну, то как поток элементарных частиц, - в зависимости от условии поставленного эксперимента или от того, какую систему уравнений удобней использовать для решения текущей задачи. Оба описания, совершенно независимые друг от друга, признаются необходимыми для полноты понимания явления света. Они словно дополняют друг друга, подобно тому, как видевший дом не только снаружи, но и изнутри, имеет о нём более совершенное представление. Отсюда выводится принцип дополнительности как общенаучный и даже универсальный принцип познания. Разные точки зрения на один и тот же предмет теперь уже не просто неизбежное зло - следствие различных мировоззренческих установок. Они принимаются как части общей картины мира, без увязки друг с другом; человечество как бы ощущает себя духовно богаче, обладая возможностью смотреть на мир одновременно с разных сторон.

В слепящем свете этого открытия равнозначности несхожих взглядов несколько поблекла ценность любого из них: будучи взят сам по себе, он уже кажется неполным, требующим дополнения. Верность собственным убеждениям, обозначенная как односторонность выглядит недостатком.Строго придерживаться одного мнения, без сопоставления его с другими теперь означает узко мыслить. Стало обычным делом находить истину на пересечении традиций - похожие воззрения, относящиеся к различным системам взглядов как бы подтверждают друг друга, - оставляя в тени всё, что не получает подобного подтверждения. Особенности традиции, отличающие её от других, выглядят несущественными в этом великом деле построения истины всех времён и народов. Наоборот, их следует опустить, поскольку благодаря особенностям и возникают традиции, а вместе с ними -и возможность отдать предпочтение одной из них, то есть поставить одну точку зрения выше других.

Если в этом уличить современного человека, ему станет стыдно. Он почувствует, что нарушил неписаное установление духа свобода, покусился на свободу других: он заставил их думать, что такое качественное сравнение, расставляющее мировоззрения по степени их приближения к истине, возможно в принципе, а значит, существуют более и менее истинные мировоззрения. Между тем, невозможно иметь собственное мнение и не считать его истинным. Человек, который говорит: "Я думаю так, но я думаю также, что Вы, думающий иначе, можете оказаться правы", без сомнения, вежлив, но также несомненно, что он лжёт, хотя и невольно. В лучшем случае, он хочет сказать: "Я имею свою точку зрения, но я - всего лишь человек, и тоже совершаю ошибки. Пока я не пришёл со своим собеседником к общему мнению, нельзя определить, кто из нас ошибался. Я должен уважать его взгляды, как он уважает мои. Таково выражение принципа свободы мнений".

На самом деле здесь закладывается сомнение в собственной правоте. Человек одновременно высказывает мысль и допускает её ошибочность. Он говорит, и уже готов отказаться от собственных слов. Если подобный оборот речи - не пустая формальность, то он означает неуверенность говорящего, слабость его убеждений. Это только контуры, ещё лишённые плоти. Такой человек почувствует себя уверенней, как только с ним согласятся. Чем больше он встретит согласия, тем реже будет вспоминать о возможной ошибочности своих взглядов. Его убеждения обретут плоть. Но это уже будут не столько его убеждения, сколько мнение большинства. Так признание равноценности разных взглядов привело нас к их полной диффузии (от латинского diffusio - "растекаться"), к утрате ими своей "разности", уникальности, к превращению в нечто среднее, где прочность убеждений человека обусловлена не его личной верой, а согласием общества.

Традиционный человек упорно односторонен. Он признаёт истинным лишь то, что считается истинным в его традиции. Он не допускает возможности, что истинным может оказаться и то, что этому противоречит. Также человек традиции не станет искать подтверждения своим взглядам вне её пределов. И это - не просто узость мышления: традиция увязывает знания в систему, и именно система определяет место и значение каждого действия, каждого факта. Один и тот же элемент в разных традициях, а, значит - в разных системах, будет иметь неодинаковое значение. То, что стороннему наблюдателю может казаться общим местом нескольких традиций, иначе воспринимается людьми, которые к этим традициям принадлежат.

История о всемирном потопе стала известна в Европе благодаря её христианскому прошлому. Библия для европейца долгое время была единственным источником, повествующим о потопе. Во второй половине XIX века, раскопки в Месопотамии привели к открытию вавилонского сказания, получившего имя "Эпоса о Гильгамеше". Это сказание, записанное в VII веке до Рождества Христова, имеет ритмический рисунок, поэтому его часто называют поэмой. Мы, сегодняшние, привыкли к тому, что поэт создаёт свой причудливый мир, умея показать всё иначе, чем оно воспринимается нами. Ради этого погружения в то, чего как бы и нет, мы и читаем стихи. Вряд ли жители древнего Вавилона не принимали историю Гильгамеша всерьёз, подобно тому, как мы не принимаем всерьёз пушкинскую сказку "Руслан и Людмила". Вряд ли мы вообще способны хоть как-то прочувствовать восприятие ими этой истории. Но в ней мы находим ещё одно упоминание о потопе.

На совете богов принимается решение послать на землю потоп. Присутствовавший на совете бог мудрости, считая неразумным всеобщее истребление, не отличающее виновного от невиновного, тайно предупреждает некоего Утнапиштима и приказывает ему сделать корабль, пригодный для плавания в открытом море. Утнапиштим погрузил на корабль золото и серебро, семью и всех своих домочадцев, собрал домашний скот и зверей полевых. В урочный час началась буря, и боги сами ужаснулись её разрушительной силе. Когда же она утихла, вся земля оказалась покрыта водой. Всё человечество погибло в мутных водах потопа, уцелел только Утнапиштим и те, кто был на его корабле.^*

Утнапиштима иногда называют месопотамским Ноем. Ной - библейский патриарх. Когда человеческий род развратился настолько, что злодеяния, творимые людьми, можно было прекратить, только лишив их жизни, Ной остался непричастен к всеобщему злу. Ему было откровение от Бога построить ковчег, ввести в него от всех животных по паре и войти самому вместе с сыновьями и жёнами сыновей. Ной исполнил это, и когда дверь за ними закрылась, полился дождь, - таково было начало потопа.^*

С точки зрения анализирующего тексты учёного истории Ноя и Утнапиштима похожи - они имеют одну и ту же структуру. Однако для человека христианской традиции сходство - только в деталях. Вавилонский эпос повествует об интригах богов: и сам потоп и спасение Утнапиштима - результат случайного стечения обстоятельств. История же Ноя - постепенная реализация Божественного замысла по созданию нового человечества. Потомки Ноя, расселившиеся после потопа по всей земле, творили и зло, но они сохранили в себе способность раскаяться в содеянном, и потому был положен между Богом и Ноем завет, что потоп более никогда не будет послан на землю для истребления рода людского.^** Любая иная трактовка библейского описания потопа будет означать, что её автор находится за пределами христианской традиции. Подлинная традиция не может допустить двух вариантов истолкования того, что в ней действительно важно. Принцип дополнительности неприменим к традиционному ощущению мира.

Когда носитель традиции принимает чужую трактовку, он изменяет своей традиции. Если же речь идёт о целом народе, то правильнее сказать, что он меняет традицию. Время от времени такое случается в истории человечества. Один из самых ярких примеров - крещение Руси.

В 988 году киевский князь Владимир, сам только что ставший христианином, повелел опрокинуть идолы, - одних изрубить, а других сжечь, Перуна же, олицетворяющего гром и воинскую силу, а потому особо почитаемого в княжьем роду, - привязать к хвосту коня и спустить с горы. На этом пути двенадцать человек должны были бить его палками, чтобы доказать, что обрубок дерева лишён какой бы то ни было божественной силы и не может за себя постоять. Изваяние Перуна ещё плыло вниз по, Днепру, а Владимир уже разослал по городу людей со словами: "Если не придёт кто завтра на реку - будь то богатый или бедный, или нищий, или раб - да будет мне враг".^***Авторитет князя был высок, и на следующий день всё население Киева приняло крещение от греческих священников в днепровской воде. Вослед Киеву крестились и жители других подвластных Владимиру городов. Так мало-помалу русская земля сделалась землёй христианской.

Заслуга в этом Владимира, конечно же, неоспорима. Но мог ли один только князь, каким бы выдающимся правителем он ни был, изменить веру всего народа? Святославу, отцу Владимира, тоже предлагали креститься, но он отказался, опасаясь, что даже самое близкое окружение - княжеская дружина - его не поймёт и посмеётся над ним. Владимиру же удалось превратить христианство в государственную религию.

Единство веры обеспечивало политическое единство. Это понимали многие, кто был заинтересован в сильном, централизованном государстве. Славяне, данники Киева, изначально были язычниками. Это значит, что каждое племя, каждый город и каждое сословие имели своих, особо почитаемых богов, обязанных, в обмен на жертвы, оказывать им своё покровительство. Объединить такой народ было сложно.

Своё княжение Владимир начал с попытки реформировать языческую традицию, установив, каким богам должны поклоняться его люди в первую очередь. Однако это мало что изменило. Человеку языческого мировоззрения нетрудно оказать почести ещё одному божеству: чем больше богов задобрено, тем вернее ему выйдет удача. По этой же причине он никогда не откажется от своих, местных богов. Со временем, конечно, язычество славян и сложилось бы в какую-нибудь систему, наподобие древнегреческой, но это означало, что Владимиру ничего другого не оставалось, как смириться и оставить всё как есть, не заботясь об укреплении русской земли. Шли годы. И вот однажды, как сказано в летописи, пришли к Владимиру болгары магометанской веры^* и сказали: "Ты, князь, мудр и смышлён, а закона не знаешь. Уверуй в закон наш и поклонись Магомету".^**

Действительно ли они подсказали искать новой веры в чужих краях, или визит болгар послужил для князя только удобным поводом для начала активных действий, - сегодня сказать нельзя. Как бы то ни было, Владимир не принял первое попавшееся предложение. Вопрос был серьёзный: принять ту или иную веру означало не просто вступить в тот или иной политический союз, хотя и это, конечно, тоже. Прежде всего, речь шла о смене традиции: тот образ мыслей, тот опыт, те навыки жизни, которые люди унаследовали от своих предков, должны были быть заменены на что-то чужое, незнакомое и непривычное. Многие из нас по себе знают: поначалу новое вызывает в человеке сопротивление. Мы готовы скорее отказаться, чем принять. И только если новое столь хорошо, что это видно даже неискушённое взгляду, его распространение не вызывает проблем.

В этом - корень практически безболезненного утверждения христианства на русской земле. От чего приходилось отказываться: тёмные капища, где совершались жертвоприношения. Боги были капризны и злы, - когда случались неурожаи, или для того, чтобы поддержать русичей на поле боя, они могли потребовать всё больших и больших жертв. Нередко в жертву приносились люди - по жребию. Никто не знал, на кого упадёт жребий: воля богов слепа, и люди жили в животном страхе.

Когда Владимир принял решение оставить веру отцов, и перед ним встала проблема выбора, он разослал гонцов - разузнать, "какая где служба и кто как служит Богу". Из четырёх возможных вариантов - ислам (магометанство), иудаизм, христианство греческого и римского обрядов - было выбрано греческое православие, и прежде всего на том основании, что греческая служба - самая светлая и радостная. И нам сейчас трудно понять, что за этим скрывался вздох облегчения. Старая традиция, исполненная интонаций страха, была ещё больше оттенена интонациями новой традиции, обещавшей грядущее избавление от всех несчастий. Успех христианства был предрешён: человек, хоть на миг почувствовавший себя христианином, вдруг обнаруживает, что у мира есть смысл; он открывает своё предназначение, как часть этого смысла; общество получает моральный закон, и даже власть - пределы в обращении со своими подданными. Вряд ли человек, сделавший такое открытие, пожелает снова вернуться к произволу язычества.

История утверждения христианства на Руси, конечно, не столь безоблачна. Народ нельзя уподобить одному человеку. И всё-таки достаточно было только сравнить обе традиции, чтобы предсказать, какая из них победит в сознании древнего русича.Сильнее оказывается более совершенная традиция. Традиции как бы спорят друг с другом, а человек занимает место судьи. Люди часто делают вид, что они верят во что-нибудь, что на самом деле у них не вызывает никакого доверия, но это - политика. Внутри себя человек может верить только тому, что считает действительно истинным. Столкнувшись с чужой традицией, он примет её полностью только в том случае, если не найдёт способа оправдать свою прежнею веру. В свете более совершенной традиции то, что прежде выглядело несомненным и истинным, вдруг предстанет чудовищной ложью, и человеку будет казаться странным, как ещё недавно он мог во всё это искренне верить. Впрочем, человек может ошибиться и поменять правду на ложь, но и при этом он должен быть уверен, что выбирает истину.

Чужая традиция внезапно вторгается в уютный и продуманный мир человека и задаёт такие вопросы, на которые у него нет готовых ответов. Он может отмахнуться от них или попытаться ответить, оставаясь в пределах своей традиции, а может перейти в лоно чужой традиции и снова оказаться в упорядоченном и объяснённом мире. Дальнейшая судьба человека зависит только от него самого - он находится перед необходимостью выбора. Обе традиции предстоят перед ним и требуют окончательного решения. Человек, оказавшийся в ситуации выбора, воспринимает конкурирующие традиции как целостности, не подлежащие разделению на элементы. Каждая из традиций - система взглядов, и выбор состоит в том, что согласившись в какой-либо частности с одной традицией, ты тем самым принимаешь всю её целиком. Выбирать можно только из того, что уже существует. Если же человек не решается быть верным какой-либо традиции до конца и пытается создать своё мировоззрение, совмещая элементы различных традиций, - это не станет выбором. Скорее уж, это выглядит бегством от однозначности выбора.

Суровая необходимость выбора возлагает на человека большую ответственность. Далеко не каждый оказывается на распутье традиций, - как плавило, мы все движемся по накатанной колее, - но тот, кто почувствовал, что привычная почва само-собой-разумеющегося ушла из-под ног, вынужден следующий шаг сделать самостоятельно. Ему могут подсказывать, но кто за него решит, какие подсказки следует слушать?..

Принятие новой традиции влечёт за собой перестройку всего мироощущения человека. Это может быть больно и трудно, процесс может затянуться на многие годы. Человеку свойственно избегать столь основательных действий. Гораздо удобнее найти компромисс между традициями, чем полностью отказаться от старых привычек. Каждый может приготовить себе коктейль из приглянувшихся ему элементов традиций и тем самым избежать неприятной однозначности выбора. Единожды открыв себе эту спасительную лазейку, человечество стало использовать её всё чаще, и, к настоящему времени, принято считать, что человек вправе уклониться от выбора. Там, где следует сказать или-или, современность советует объединить лучшие стороны и того и другого. Выбор, встающий перед человеком как требование обстоятельств, оказался заменён человеческой прихотью, ревниво охраняющей его удобства.

Но это ещё не всё. Возникшая привычка расчленять единство традиции на элементы привела к тому, что сама традиция стала восприниматься как результат сочетания элементов. Традиции стали тасовать, как колоды карт, выкидывая то, что кажется лишним. Подобные перетасовки, оставившие след в истории, носят имя реформ. Но реформаторский дух не исчерпывает себя в фактах истории. Пока в обществе существует положительная оценка реформ, каждый его член может составить свой вариант традиции, подходящий лично ему. Чем выше человек ценит свою индивидуальность, тем больше его вариант будет отличаться от настоящей традиции. Человек, принимающий традицию полностью, ограничен в своём поведении теми правилами, которые она устанавливает. Он может либо их соблюдать, либо нарушить, однако нарушив, он и сам будет считать себя нарушителем. Это ощущение виновности - проверка на верность. Человеку с высокой самооценкой трудно даётся признание собственной неправоты, и если он уже готов усомниться в абсолютности истин своей традиции, то повод найден. Те нормы традиции, соблюдение которых вызывает у него наибольшую трудность, объявляются устаревшими или второстепенными, а потому - необязательными. Такой человек сам решает, что в традиции должно быть исполнено, а что следует опустить. Традиция перестаёт быть внешней силой по отношению к человеку, призывающей его к ответу. Её место теперь занимает произвол самоопределяющейся личности. Человек ощущает себя выше традиции, покорно принимающей удобные для него формы; он действительно оказывается вне традиции - отказавшийся подчиниться и предоставленный самому себе. Именно такое состояние мы чаще всего называем свободой.

Неизбежное зло, сопутствующее свободе, - отстранённость. Человек, лишённый полноты традиции, уже не может безоглядно довериться чужим словам. Он вынужден искать всему дополнительное подтверждение. Подлинных авторитетов вне традиции нет - любой из них может быть подвергнут сомнению. Человек, считающий себя свободным, ни в чём не может быть уверенным до конца. Дух разочарования витает над ним. Всё, что ему кажется важным, в любой момент под градом обстоятельств может рассыпаться как карточный домик. Единственный способ почувствовать под ногами опору - это вернуть себя в лоно традиции, но это значит - лишиться свободы.

Задания:

1. Можно ли считать народ, сменивший свою традицию, тем же самым народом? Почему Вы так думаете?

2. Найдите свой пример структурно тождественных мест в разных традициях, различно воспринимаемых людьми этих традиций.

3. Всякий раз, когда человечество обращается к теме свободы, его больше всего беспокоит один и тот же вопрос: а не может ли быть так, что свобода - это только иллюзия? За пределами того, что может быть названо жизнью, свободы, кажется, не существует. Известный учёный конца XVIII- начала XIX века Лаплас писал: "Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, проявляющиеся в природе, и относительное положение всех её составных частей (если бы вдобавок этот ум оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу), - обнял бы в одной формуле движения величайших тел вселенной наравне с движениями мельчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее так же, как и прошедшее, предстало бы перед его взором". (Лаплас Пьер Симон. Опыт философии теории вероятностей. С. 9). Этот гипотетический ум - почти поэтический образ - позднее получил название "демон Лапласа". Сам Лаплас считал, что психология (совокупность движений души) подчиняется всё тем же законам физики. Казалось бы, легко доказать, что он ошибался. Человек подтверждает свою свободу ежеминутно, подобно сказочному витязю на распутье, который сам решает, по какой дороге ему поехать - там, где коня потерять, себя загубить или же женатому быть. Но не всё так просто. Свободу можно представить существующей лишь как истолкование человеком своего поведения, между тем как в действительности все его действия изначально предопределены. Вот аргументация подобной позиции. "Материалистическая (или, точнее, механистическая) теория исходит из того, что вариативность человеческого поведения, включая речь, объясняется только тем, что человеческое тело - это очень сложная система. Поступки людей, согласно материалистической точке зрения, являются частью причинно-следственных отношений, ничем не отличающихся от тех, которые мы обнаруживаем, скажем, при изучении физики или химии. Однако тело человека представляет собой настолько сложную структуру, что... простое изменение может послужить толчком к очень сложной цепи последствий, причём даже незначительное изменение в состоянии тела может явиться причиной больших различий в реакции... Мы могли бы предсказать заранее поступки того или иного человека (например, заговорит ли он в ответ на определённый стимул, и если да, то какие именно слова он употребит), только если бы мы точно знали строение его тела в данный момент, или, что в конечном итоге то же самое, если бы мы точно знали строение его организма на какой-то более ранней ступени, скажем, при рождении или до него, и имели бы, далее, сведения обо всех последующих изменениях в этом организме, в том числе обо всех стимулах, которые когда-либо на него воздействовали". (Блумфилд Леонард. Язык. С. 47-48). А вот как тот же автор представляет противоположное мнение. "Теория менталистов... исходит из того, что вариативность человеческого поведения объясняется вмешательством какого-то нефизического фактора - духа или воли или рассудка..., наличествующего у каждого человека. Дух же, согласно менталистской точке зрения, коренные образом отличается от материальных объектов и, следовательно, подчиняется другим, чем они, видам причинной связи или вообще ей неподвластен." (Блумфилд Леонард. Язык. С. 47). Выскажите свою точку зрения.

4. Может ли человек, не принимающий традицию полностью, ощущать себя человеком традиции?

5. Философия различает два типа свободы: положительный и отрицательный. Существование первого укоренено в природе самого человека: независимо от того, как кто понимает свободу, человек свободен в выборе своих действий, - так это выглядит для него самого. Например, он выбирает традицию. Второй тип свободы возникает в результате деятельности человека: человек освобождается. Это - свобода от чего-то, то есть свобода, что-либо отрицающая (поэтому она и получила своё название). Согласны ли Вы с тем, что в человеке должны быть представлены оба типа свободы? Должен ли человек ценить свободу, и что это, по-вашему, означает?

Литература:

Основная:

Бытие (Книга Бытия). Главы 6-9.// Библия.

Гильгамеш. Таблица Одиннадцатая.// Гильгамеш. (Вавилонский эпос.) (Авторизированный перевод Н. Гумилёва) С. Пб. 1919. С. 59-68.

Повесть временных лет. Фрагменты: Начало княжения Владимира; Выбор веры; Крещение Владимира.// Древнерусская литература. М., "Школа-пресс", 1993. С. 42- 53.

Дополнительная:

Блумфилд Леонард. Язык. Глава II. Использование языка. " 6.//Блумфилд Л. Язык. М., "Прогресс", 1968. С. 46-48.

Декларация независимости. Конституция США. Билль о правах. М., 1991.

Лаплас Пьер Симон. Опыт философии теории вероятностей. О вероятности. // Лаплас. Опыт... М., 1908. С. 8-15.

Мысли и афоризмы Козьмы Пруткова// Сочинения Козьмы Пруткова. М., "Художественная литература", 1987. С. 74-93.

А также:

Блумфилд Леонард. Язык. Глава XXVI. Заимствования в условиях двуязычия. "2. // Блумфилд Л. Язык. М., "Прогресс", 1968. С. 509-511. - О явлении языковой ассимиляции (в частности - о последствиях завоевания Англии норманнами).

Борн Макс. Моя жизнь и взгляды. М., "Прогресс", 1973. С. 72-74. -формулировка принципа дополнительности и его применение.

Бурстин Дэниел. Американцы: национальный опыт. М., Издательская группа "Прогресс", "Литера", 1993. - о том, каковы национальные черты американцев и как они складывались. В ней же: о расхождениях между Британией й американскими колониями. - С. 496-505.

Витгенштейн Людвиг. О достоверности. "" 106-192.// Витгенштейн Л. Философские работы. (Часть 1), М., "Гнозис", 1994. С. 336-346. - О разрушительной силе сомнения.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Место авторитета в традиции. - Традиция как совокупность правил интерпретации. - Требования традиции к авторитетам, её представляющим. - Кризис авторитетов. - Смерть мифа - в рождении сказки. - Как умная Дуня царя посрамила. - Миф о Пандоре. - Женщина в экономике. - Чего лишает мужчин экономическая самостоятельность женщины. - Необратимость событий в мире традиции. - Семья - первая жертва эмансипации. - От двух параллельных культур - к одной. - Материнство - вторая жертва эмансипации. - Ещё раз о Дуне и подорванных авторитетах.

Человек традиции не знает сомнений. Только освобождённый от власти традиции интеллект, желая собственными силами подвергнуть испытанию всякое открывающееся ему знание, одержим бесконечным поиском оснований. Верность традиции предполагает, что человек принимает как истину любое сообщаемое ему знание, существенное для данной традиции. (А существенно то, что составляет лицо традиции, позволяет ей оставаться самой собой в столкновении с другими мировоззрениями.)

Источник знания в традиции не случаен. В мире традиции не бывает открытий - прорывов человеческого ума в неведомое, когда как будто из небытия возникает новое знание, мыслимое в соответствии с распространёнными ныне взглядами как никогда и нигде прежде не существовавшее. Традиция не знает открытий, поскольку ей неизвестны люди, ставящие себе целью создание нового - будь то техническое средство или комплекс идей. Здесь нет учёных или, как говорили в прошлом, естествоиспытателей - тех, кто выпытывает у природы её сокровенные тайны. Всякий познающий занимает здесь место ученика.

Ученик всегда покорен учителю. Это учитель решает, что и как следует сказать ученику; дело ученика - быть готовым воспринять то, что ему скажет учитель. Ученик - познающий в процессе передачи знаний - пассивная сторона, активной стороной выступает сама традиция - в лице тех, кого она уполномочила научать. Для человека традиционного мировоззрения не существует иных авторитетов, помимо тех, статус которых (а значит - и право учительствовать) установлен традицией.

С другой стороны, никакая традиция не мыслима без людей, сохраняющих её от поколения к поколению. Авторитетом может быть только человек; традиция не знает авторитетов источников - текстов. Даже священный текст, содержащий словесное выражение традиции, не может быть воспринят его читателем на свой страх и риск, без посредничества духовных руководителей. В традицию текст входит через особые правила его прочтения (понимания) - интерпретацию (от латинского interpretatio - разъяснение, истолкование), единожды принятую и соблюдаемую при каждом новом обращении к тексту. Не зная правил интерпретации, всякий, кто обратится к тексту, увидит в нём лишь своё отражение, прочтёт то, что захочет прочесть. Подобный произвол лежит за гранью традиции.

Передаваемое от учителя к ученику знание - это, прежде всего, интерпретации основных положений традиции. Проходит время, и ученик, обладая полнотой знаний, сам занимает место учителя; традиция живёт, пока не обрывается эта цепочка. Поэтому для её существования важно, чтобы человек, законно (то есть в соответствии с правилами, принятыми в традиции) занимающий в обществе положение авторитета, заботился о передаче знаний другим. А для этого он должен, прежде всего, иметь эти знания, то есть быть мудрым. (В мире традиции мудрость и авторитет мыслятся нераздельно. Мудр тот, чьими устами говорит традиция, а это - авторитет. И наоборот: авторитет, уличённый в немудрых поступках, то есть не соответствующих нормам традиции, уже не может оставаться авторитетом.) Не менее важно также и то, чтобы все, кто пользуется в обществе авторитетом, получили свой статус из рук традиции. Не освящённых традицией авторитетов быть не должно: люди должны учиться лишь у тех, кто имеет право учить.

На деле эти требования выполнить сложно. История знает немало учителей-глупцов, ученики которых не желали их слушать. Ещё труднее для каждого мудреца подыскать место учителя. И уже практически невозможно обуздать тех, кто самовольно взялся учить, особенно открывших в себе дар убеждения.

Такое несовпадение между тем, что должно быть, и тем, что действительно имеет место, обращало на себя внимание. И если глубоко традиционные люди могли лишь удивляться несоответствиям или возмущаться ими, то с ослаблением чувства традиции само доверие к авторитетам стало расшатываться. Первым признаком этого было возникновение пародии на авторитет. Статус авторитета отныне не мешал над ним посмеяться. И этот смех породил немало фольклорных сюжетов.

До того, как какой-либо народ получил письменность, его мироощущение, образующее традицию, передавалось изустно. Не имеющий возможности выразить свою мысль в абстрактных понятиях, - да тогда и не было подобных слов в языке, - древний человек превращал описание окружающего его мира в историю. Там, где современная наука, подставляет в описание свои термины, в этой истории действовали персонажи, имеющие титул богов или героев. Термины науки соотносятся друг с другом механистически - как части математической формулы; боги же и герои, обладая и именем, и судьбой, были вынуждены жить обычной, почти человеческой - антропоморфной (от греческих ="человек" и ="форма", то есть человекоподобной) жизнью. И всё-таки их истории - не просто занимательные рассказы. Повествуя о перипетиях их отношений, люди сообщали друг другу об устройстве мира, а рассказывая об их отношениях с людьми, передавали правила должного поведения, то есть - передавали традицию.

В Древней Греции такие истории называли мифами. Слово миф () изначально обозначало речь, весть, произнесённое, сказ. Впоследствии оно получило и иной смысл: мифом теперь называют и всякий вымысел, ложь, пытающуюся выдать себя за правду. Действительно, трудно поверить, что существа, обладающие сверхчеловеческой силой, ведут себя подобно смертному человеку, как о том повествуется в мифах. Когда мифу перестают верить, он превращается в сказку.

Сказка так же, как и миф, полна персонажей. Но слушатель сказки понимает, что все их приключения - вымысел. Поэтому сказка находится уже вне власти традиции. Волшебная сказка, исполненная чудес, будучи преломлением мифа, ещё содержит много традиционного, но это - только разрозненные элементы, вместе с которыми встречается и то, что прямо противоречит традиции. Бытовая сказка, описывающая конкретную ситуацию и не касающаяся принципов мироустройства, часто уже прямо строится в пику традиции.

В русской сказке "Умная внучка"^* рассказывается о споре двух мужиков, бедного и богатого, остановившихся как-то на постоялом дворе. Ночью кобыла бедного мужика, родила жеребёнка, а утром богатый крестьянин нашёл его под своей телегой и, хотя у него был мерин, предъявил на жеребёнка свои права. Не договорившись между собой, они пришли на суд к царю. Царь, однако, не стал разбирать их жалобу, а загадал загадки, - кто правильно угадает, тот и прав. Богатый с заданием не справился, а бедному ответы подсказала его внучка - умница Дуня. Узнав об этом, царь устроил Дуне целый ряд испытаний: она должна была из одной нитки соткать полотенце с узорами, из яиц за один день вывести цыплят и, наконец, явиться к царю "ни пешком, ни верхом, ни голая, ни одетая, ни с гостинцем, да и не без подарочка". Дуня все испытания выдержала с честью: от царя потребовала из одного прутика сделать станок - только на таком можно соткать заказанное полотенце; для цыплят запросила однодневного пшена - что в один день посеяно, взошло и созрело, иначе цыплята не выживут; к царю явилась верхом на зайце, одетая в рыбацкую сеть, с перепёлкой в руках. Протянула царю перепёлку, та - порх - и улетела: остался царь без подарочка. На каждую царёву хитрость у Дуни нашлась своя; что бы царь ни загадал - не в чем к Дуне придраться. А напоследок она ещё и посрамила царя: такой простой спор не смог сразу разобрать, - где ж это видано, чтобы у мерина жеребята рождались?.. Царь возмутился, и деду с внучкой пришлось спасаться от царского гнева.^*

Писатель, обрабатывавший сюжет, не мог себе представить иной реакции уязвлённого владыки. Между тем, народный вариант этой сказки, записанный под названием "Дочь-семилетка" (здесь девочка - не внучка, а дочь крестьянина), имеет другой, более типичный для сказки конец: "Царь присудил отдать жеребёнка бедному мужику, а дочь его взял к себе. Когда семилетка выросла, он женился на ней, и стала она царицею."^**

В таком повороте событий есть своя логика, царь признаёт себя побеждённым, а, следовательно, победа девочки - полная и окончательная. На протяжении всего рассказа сказочник целиком на стороне своей героини, раз за разом избегающей царских ловушек. То, что бедность одержала верх над богатством, для сказки закономерно: жизнь так часто свидетельствует об обратном, что хотя бы в воображении бедняцкая правда должна восторжествовать. Обычно для сказки и то, что спорщики обратились к царю, но это уже - осколок традиции.

Согласно традиции, царь (властитель) должен обладать мудростью, достаточной для того, чтобы его правление было благом для его подданных. Царское слово нерушимо и обжалованию не подлежит, а потому мудрость царя должна стать гарантией от ошибок. Если царь действительно верен традиции, то есть таков, каким и должен быть настоящий царь, мудрость его совершенна. Именно поэтому царь и творит суд - ибо кто, кроме него, доберётся до истины в самом запутанном деле. Царь может иметь советников, но их мнение ничего не значит, пока он не решит согласиться с ним. Указать на несовершенство царских решений - значит поставить под сомнение узаконенный традицией авторитет. В нашей сказке мудрость крестьянская превосходит царскую мудрость, но это ещё не всё.

Согласно традиции, человек, имеющий право высказать свою точку зрения, должен занимать определённое положение. Он должен пройти сначала стадию ученичества, получить знание, передаваемое в традиции, и только от полноты этого знания судить о происходящих в мире вещах. В "Умной внучке" семилетний ребёнок оказывается мудрее взрослого. Традиции наносится ещё один ощутимый удар.

И наконец, Дуня - девочка, и следовательно, её победа над царём - это торжество женского ума над мужским. В традиции же мужчина - глава семьи - обладает безусловным авторитетом по отношению к женщине. В силе женского ума принято сомневаться. Не случайно говорят о "женской логике"; суть её такова, что там, где мужчина использует общепринятые правила рассуждения, женщина избегает их или изобретает свои, доверяясь не столько разуму, сколько чувству. С точки зрения обычной, "мужской" логики поведение женщины непредсказуемо. Чувства, не контролируемые разумом, делают её причиной всевозможнейших бед. Самая известная история на эту тему принадлежит к числу древнегреческих мифов.

Титан Прометей принёс людям огонь с Олимпа против воли богов. Разгневанный Зевс - верховное божество древних греков - в отместку за это уготовил людям страшную кару. По его приказу была создана женщина доселе невиданной в мире красоты. Каждый из богов чем-то поучаствовал в её создании. Имя ей нарекли Пандора, то есть "всем одарённая". По настоянию Зевса брат Прометея, титан Эпиметей, взял её в жёны. Пандора принесла с собой на землю сосуд, который ей дали боги. Из любопытства - качества, как считается, свойственного всем женщинам, - она откинула крышку, и на волю вырвались скрывавшиеся там человеческие пороки, горести и несчастья, и, наконец, - смерть. С этого момента жизнь человечества перестала быть счастливой и беззаботной.^*

Губительно начало, проявившееся в Пандоре столь полной мерой, так или иначе присутствует в каждой женщине, миф предупреждает, что с женщиной надо держать ухо востро. И если бы древнему эллину потребовалось обосновать, почему в его культуре женщинам отведена второстепенная роль, он мог бы сослаться на этот миф.

В современном европейском обществе женщина официально уравнена с мужчиной в правах. На самом деле полного равенства нет и сейчас. Женщинам менее охотно дают работу, а если и нанимают, то меньше платят. Никакой тайной мужской поруки (работодатели - чаще всего мужчины) здесь нет. Объяснение целиком лежит в деловой сфере. Урезая женщине зарплату, предприниматель тем самым страхует себя от дополнительных издержек, которые она может принести ему как женщина. Она может выйти замуж, а муж может потребовать, чтобы она перестала работать. Она может родить ребёнка, и, даже если ей не придётся бросать работу, забота о нём всё равно потребует так много времени, что это обязательно скажется на эффективности её труда. Иными словами, нанимая женщину, предприниматель не может рассчитывать, что он приобрёл сотрудника, который отныне будет считать процветание фирмы делом всей своей жизни.

С другой стороны, общественное мнение не требует от женщины, чтобы она сама себя обеспечивала. И это тоже неравноправие. Согласно распространённому представлению, мужчина должен быть экономически самостоятелен, иначе какой он мужчина. Но женщина, стремящаяся к экономической независимости, - явление самого последнего времени. Более привычно видеть её зависимой от мужчины, ведь и мужчина, опять-таки как принято думать, только тогда представляет собой образец для подражания, то есть является авторитетом, когда не просто "прожигает" жизнь для собственного удовольствия, а основательно укоренён в ней - то есть имеет семью и способен обеспечивать ей достаток. Стоит только допустить, что женщина не нуждается в средствах мужчины, как жизнь последнего в значительной мере потеряет свой смысл, прежде всего - деловая жизнь. Это можно повернуть и таким образом, что мужчина, заботясь о сохранении своего авторитета, препятствует экономической свободе женщины.

Надо отметить, что эта свобода означает окончательное разрушение традиционной модели семьи. Согласно традиции мужчина и женщина могут создать семью, но единожды приняв такое решение, они впоследствии уже не могут от него отказаться. Нельзя переиграть, сделать вид, будто ничего не случилось. Традиция - это поступательное движение. Каждое событие в ней - необратимо. Соединяя элементы, человек традиции получает не просто сочленение двух частей, а единое целое. Если же это целое впоследствии распадается, то это не будет возвращением в исходное состояние, каковым бы его охотно сочла наука, - каждый из отделившихся элементов унесёт в себе неизгладимое свидетельство распада. Более того, поскольку в мире традиции всё взаимоувязано, распад, одного целого неизбежно повлечёт за собой длинную цепочку нежелательных следствий. Традиция приучает человека к ответственности. Он может создать, но не имеет права разрушить. Поэтому создавая, он должен быть убеждён, что то, что он делает - хорошо.

Традиционная семья - образование основательное. Эта основательность закреплена авторитетом традиции и не зависит от желания членов семьи. Современность же преклоняется перед волеизъявлением человека. Семья начинает всё более походить на совместное предприятие, при образовании которого тщательно оговариваются права и обязанности партнёров, дабы никто не остался обиженным; не случайно на Западе браки оформляются в виде контракта. Контракт можно расторгнуть, участники получают каждый свою долю имущества и расходятся. В какой-то мере форма контракта провоцирует подобный исход.

Семья, которой может и не быть, перестаёт быть семьёй. Она также перестаёт быть чем-то необходимым для существования общества. Именно в семье главным образом происходила передача знания и образа жизни от поколения к поколению. Сын перенимал социальные роли отца, дочь - социальные роли матери. Семья была основным руслом традиции. Экономическое равенство партнёров и вытекающая из него возможность распада, сделали этот путь ненадёжным, и общество было вынуждено искать другие способы передачи знания. Как следствие, создание семьи сегодня уже не мыслится обязательным для человека. Если раньше одинокий человек - бобыль - выглядел изгоем, его можно было жалеть, но, во всяком случае, - не уважать, то в нынешнем обществе ему скорее будут завидовать, поскольку он в полной мере воплотил в себе идеал "свободного человека".

Этим, однако, не исчерпываются последствия борьбы женщин за освобождение от семейного гнёта. Женщина, прежде всего, - мать. Вся жизнь женщины до рождения первого ребёнка - предуготовление к материнству. В традиционном обществе ей помогала в этом сама традиция, предоставляя образцы должного поведения девочек и девушек, образующие особый мир женской культуры. Для традиции вполне естественно раздельное воспитание мальчиков и девочек, ведь и учить их надо разным вещам - образ жизни мужчины в традиционном обществе отличается от образа жизни женщины. Даже сегодня это отличие воссоздаётся в стандартной модели семьи, где мужчина ходит на работу, а женщина остаётся дома и растит детей. Но уже не сохранилась некогда неразрывная связь знания и обыденной жизни. Знание обособилось и приняло абстрактные формы. Такому знанию можно обучать, не прибегая к помощи жизненных ситуаций. Знание стало универсальным, и мужчина и женщина сталкиваются с одним и тем же массивом обесчеловеченной информации. В этих условиях раздельное обучение потеряло свой смысл и было вынуждено умереть, а, вслед за ним исчезает и разделение мира на женскую и мужскую культуры. Единая же культура предполагает, что существует только один тип восприятия человеком самого себя. Различие между мужчиной и женщиной становится второстепенным, не имеющим отношения к их месту в мире. Самое большее, что можно теперь о нём сказать, это то, что мужчина - не женщина, так же, как и женщина - не мужчина. Своеобразие мироощущений мужчины и женщины утеряно, они просто симметричны по одному признаку - признаку пола, и всё.

На первый взгляд культурное равенство обеспечено. Но ведь в действительности материнство несимметрично отцовству. Никакие заботы отца нельзя сопоставить с тяготой вынашивания и мукой рождения ребёнка. Матери - в силу одного того, что она - женщина,- ребёнок достаётся тяжелее, чем отцу. Женщина, воспитанная в заботливо созданных условиях равенства, останавливается перед таким открытием. Привыкнув равняться с мужчиной, она оказывается не готовой платить большую, нежели он, цену, - в конечном счёте, не готовой быть матерью. Таким образом, эмансипация, то есть борьба женщин за свои права, закономерно заканчивается отказом от материнства.

Сказка "Умная внучка" запечатлела собой один шажок на этом пути, где-то в самом начале. Но сама сказка не знает абстрактной борьбы женского и мужского. Она ситуационна, как и все сказки: маленькая девочка побеждает могущественного царя. Царь - властитель, взрослый человек, мужчина; его фигура совмещает в себе несомненные авторитеты традиции. Дуня - полная противоположность царю; девочка в мире традиции немыслима в роли авторитета. Её победа выглядит как ниспровержение традиции, и не только в сказке. Неважно, что в реальной жизни девочка никогда бы не смогла поспорить с царём. Одно то, что подобный сюжет стал возможен, подсказывало слушателю, что основа традиции пошатнулась.

Задания:

1. Сегодня, когда мы читаем книги по греческой мифологии, мы знаем, что Олимп - не обитель богов. Нам интересно следить за отношениями олимпийцев, но мы не верим, что то, о чём говорят мифы, происходило в действительности. А это значит, что мы - за пределами мифа. Мы изучаем его как внешний объект, скажем, как литературное произведение, а не как элемент нашего восприятия происходящих событий. Но существуют ли такие мифы, которые и сегодня встроены в восприятие человека? Для современного человека живой мир не выглядел бы как что-то мифическое. Скорее всего, человек просто не замечал бы, что в его мировоззрение встроены структуры, искажающие восприятие. Но миф потому и миф, что его можно разоблачить - показать, как факты преломляются в зеркале мифа, и так обнаружить существование самого зеркала. Пример: человек обладает разумом, это - факт. Может быть, разум - первое, что бросается в глаза, когда ищешь, что отличает человека от животного. Поэтому легко возникает миф, что человека человеком делает разум. Человек попадает в классификацию живых существ с соответствующим ярлыком "Homo sapiens" ("человек разумный"). Разум воспринимается как главное в человеке. Всё, что может человек, связывается с его разумом. Возникает вера в человеческий разум. Верят в то, что разум может всё, - например, предотвратить самоуничтожение человечества; или хотя бы - что благодаря разуму человек может познать мир; или - ещё более слабый вариант - всё, что может познать человек, он может познать сам, с помощью только одного своего разума. Отсюда делается вывод, что человек не нуждается во внешних авторитетах, ему незачем верить кому-то на слово, когда можно проверить всё самому. Это - чистый миф, поскольку жизнь свидетельствует об обратном. Человек может утверждать, что его картина мира - дело его собственных рук, но это не так. Нет ни одного человека, который бы ни пользовался чужим мнением как чем-то готовым, не проверяя его; иначе он вообще ничего бы не знал, - у него просто не хватило бы жизни, чтобы обосновать своё знание.

Попытайтесь взглянуть вокруг себя новым взглядом и обнаружить какой-нибудь миф, паразитирующий на Вашем сознании. В поисках мифов Вам может помочь Фрэнсис Бэкон. Он называет их идолами (См. Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 2. С. 18-31. ). О том, как возникают мифы и как они воздействуют на наше сознание см. Барт Р. Избранные работы. С. 72-98.

2. Приведите примеры сказок, сохраняющих в себе элементы мифа.

3. Существует философская точка зрения, согласно которой общество, даже традиционное, естественно предполагает такие ситуации, в которых традиционные для этого общества авторитеты высмеиваются, - так люди компенсируют своё обычное преклонение перед ними. В основе подобного поведения лежит целый пласт смеховой народной культуры, наиболее ярко проявляющей себя в "праздничном безумии" карнавала. Карнавал - это не просто веселье; карнавал немыслим без элемента пародии, без гротеска, стержень которого образует злая ирония. Исследуя культуру эпох Средневековья и Возрождения, философ Бахтин, которого можно считать идеологом такого подхода, писал: "Все эти обрядово-зрелищные формы, как организованные на начале смеха чрезвычайно резко, можно сказать принципиально отличались от серьёзных официальных - церковных и феодально-государственных культовых форм и церемониалов. Они давали совершенно иной, подчёркнуто неофициальный, внецерковный и внегосударственный аспект мира, человека и человеческих отношений; они как бы строили по ту сторону всего официального второй мир и вторую жизнь, которым все средневековые люди были в большей или меньшей степени причастны, в которых они в определённые сроки жили. Это - особого рода двумирность." Этот двойной план прочитывается, начиная с самых ранних стадий культуры, и вплоть до нашего времени, ведь "народно-праздничное карнавальное начало, в сущности, неистребимо" (См. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. С. 10, 41).

Действительно ли ирония необходима в культуре? Является ли она безобидной игрой или означает начало распада традиции? Попробуйте ответить на эти вопросы.

4. Как Вы считаете, существует ли особая "женская" логика?

5. Считается, что эмансипация была необходимой и неизбежной. Вот точка зрения: "Роль домашней хозяйки и матери была центральной в существовании женщины и доминировала во всей её жизни вплоть до нашего века по той простой причине, что, когда она переставала рожать и воспитывать детей, ей оставалось жить всего лишь несколько лет. В то же время домашний труд в прошлом требовал большего напряжения и значительно больших физических сил, чем сейчас, не говоря уже о том, что женщине в обществе было отведено определённое место и это, несомненно, мешало ей избрать какой-либо другой род занятий. Трудно было ожидать от женщин, чтобы они, перейдя сорокалетний рубеж и имея в запасе немногим более 10 лет, смогли собрать воедино свой жалкий жизненный опыт и воссоздать себя в роли специалистов, художников, писателей в чужом и враждебном для них мире. ...Между тем в наше время даже наиболее покладистая домашняя хозяйка склонна испытывать сомнения, томиться скукой и страдать от ощущения удушливой атмосферы крушения надежд, если станет размышлять о годах жизни, проведённых за одними и теми же занятиями и монотонной хлопотливой работой по дому. Если же она достаточно хорошо знакома с социальной средой, её, кроме того, будет одолевать страх, что когда-то в будущем ей, возможно, придётся полагаться только на свои собственные силы и способности". Современная женщина, "разумеется, может согласиться на такой удел, но может также решить жить полной жизнью, не ограничивая себя традиционной ролью матери и домохозяйки". Сегодня, обладая противозачаточными средствами, женщина, если она всё же пожелает стать матерью и домохозяйкой, может отложить эту роль на то время, когда она сочтёт себя готовой к ней в эмоциональном, интеллектуальном и финансовом отношении. Но она также вправе выстроить свою жизнь, не связывая себя материнством. (См.: Амундсен К. Женщины и американская демократия. С. 32-33.)

За всем этим стоит определённая философия. Жизнь в семье представляется лишь сгустком обязанностей. В лучшем случае к обязанностям добавляются и права. Таков образ семьи в восприятии современного человека: это совместное выполнение некоторого объёма работ. Чем меньше семейная трудовая повинность, тем лучше. Смысл, интерес жизни оказывается вне семьи. Попробуйте нарисовать обратную перспективу, где не человек и мир противопоставляются семье, а семья и человек - миру. Не является ли нарисованная Вами картина отражением реальных отношений, существующих или существовавших в истории?

Литература:

Основная:

Гесиод Труды и дни. Стихи 50-104// О происхождении богов. М., "Советская Россия", 1990. С. 170-171.

Дочь-семилетка, (Русская сказка)// Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 2. Детство; Отрочество. М., "Художественная литература", 1994. С. 343-345.

Умная внучка (Русская сказка)// Русские сказки в обработке писателей. М., "Художественная литература", 1970. С. 164-170.

Дополнительная:

Амундсен Кирстен. Женщины и американская демократия. Гл. 1. Американская женщина. Миф и действительность// Амундсен К. Женщины и американская демократия. М., "Прогресс", 1976. С. 19-37.

Барт Ролан. Миф сегодня// Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1994. С. 72-130.

Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. Введение. Постановка проблемы.// Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле... М., "Художественная литература", 1990. С. 5-68.

Бэкон Фрэнсис Новый Органон. Афоризмы об истолковании природы и царстве человека.// Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., "Мысль", 1972. С. 12-82.

А также:

Пропп В.Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки (Ответ К. Леви-Строссу)// Семиотика. М., "Радуга", 1983. С. 581-583. - о волшебной сказке, в сопоставлении её с мифом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

От критики до трагедии. - Страна сказки - за горизонтом обыденного.- Король и крестьянка, или дело о том, как у телеги телёнок родился.- Царёвы загадки.- Первая жизнь загадки: пароль. - "Голубиная книга". - Что было раньше: размышление или ответ? - Закон традиции: отступник сам себя обнаружит. - Куда деваться от вероятности?! - Проблемы с объективностью наблюдателя.- Ум на престоле мудрости.- Конкуренция - диверсант в мире традиции.- Хитрость вместо ума.- Падение мудрости.

Когда сказитель рассказывает свои истории, он меньше всего ощущает себя ниспровергателем каких-то основ. Да и сама сказка, будь она простым выражением несогласия с существующим порядком вещей, не имела бы ни малейшего шанса выжить. Мир, в котором традиция ещё не забыта, не терпит отрицания, указания на недостатки. Иными словами, ему непонятна ценность критики, и неважно, какими аргументами критика могла бы воспользоваться. Результат критики - это всегда реформация; целостность мироощущения нарушается, и человек, вставший на позицию критика, вынужден пытаться своими силами воссоздать былое единство. Это - тяжкий труд, не способный принести ничего, кроме разочарований.

Современный человек приучен гордиться тем, что умеет жить, не видя впереди никакого просвета. Персонажи трагедии вызывают наше сочувствие и восхищение. Бороться с безнадёжностью могут только герои; и нам кажется, что если окружить себя безнадёжностью, то тем самым можно придать своей жизни героический блеск. Попав в трагедию, человек как бы вырастает в своих глазах и поднимается во мнении окружающих. Плата высока, поскольку настоящая трагедия - там, где смерть или разрушение неизбежны. Современный человек расплачивается, не задумываясь.

Древний человек тоже любил рассказывать и слушать трагические истории. Но ему никогда не приходило в голову отождествлять себя с их персонажами. Трагедия должна оставаться внешней по отношению к человеку, ведь гибель - это всегда страшно. Печальная судьба героев истории должна предостеречь слушателей от повторения ситуаций, которые могли бы привести к такому концу. Знание того, что заключает в себе опасность, выгодно отделяет слушателя от героя. Именно то, что испытания выпали на долю других, позволяет слушателю расслабиться и получить удовольствие от рассказа, об этих испытаниях повествующего. И сказочник не имеет права слишком сильно сокращать существующее расстояние между повествованием и той жизнью, которая окружает слушающих его людей; иначе они могут потерять душевный комфорт. Наоборот, стандартный зачин сказки только увеличивает дистанцию: "в некотором царстве, в некотором государстве" - это означает: не сейчас и не здесь. После трудового дня, отложив на время свои заботы, люди ищут в сказке отдыха и развлечения. Если вместо этого им под видом сказки предложили бы анализ их же проблем, то такого сказочника, скорее всего, просто погнали бы в шею.

Всякая история развлекает, даже та, что стала частью традиционного знания, - хотя бы уже потому, что переносит человека в иной мир, в иное переплетение событий, действительное или только воображаемое. Но традиция не знает чистого развлечения. История, санкционированная традицией, всегда содержит заряд знания и образцы поведения, воспринимаемые слушателем вместе с событийной канвой. В сказке ещё иногда можно разглядеть осколки былого комплекса традиционного знания, но чем дальше от традиции отстоит сказка, тем больше в ней чистой развлекательности, тем больше она становится похожей на анекдот.

Итальянская сказка "Хитрая крестьянка" представляет собой ещё один вариант сюжета о том, как девушка оказалась умнее правителя - на этот раз, согласно с титулом, употребляющимся в Италии, - короля. Только некоторые части истории переставлены местами. Прослышав об уме Катерины, король задал ей те же неразрешимые задачи, что нам уже знакомы по сказке "Умная внучка", и, когда Катерина остроумно вышла из трудного положения, женился на ней. Но сделал он это с условием: Катерина никогда не должна была вмешиваться в дела мужа. Король, видимо, опасался, что на фоне Катерины он утратит авторитет самого умного человека в королевстве. Он чувствовал себя уязвимым, и не напрасно. Однажды он не смог рассудить по справедливости простейшее дело. Суть дела напоминает ситуацию из "Умной внучки". Крестьянин, корова которого вот-вот должна была отелиться, остановился на ночь на постоялом дворе, а корову привязал к чьей-то телеге. Родившийся ночью телёнок забился под телегу, так его и нашли поутру. Хозяин телеги потребовал отдать телёнка ему, хозяин коровы не согласился. Спорщики дошли до короля, король же присудил телёнка владельцу телеги. Видя, что решение короля абсурдно, королева пренебрегла запретом, и справедливость была восстановлена. Далее события развивались следующим образом. Обиженный король приказал Катерине взять во дворце то, что ей дороже всего, и отправляться домой, в деревню. Королева с покорностью согласилась; но за ужином она подпоила мужа, и, когда, он заснул, велела слугам отнести его, спящего, в дом своего отца. Когда наутро король проснулся и с удивлением обнаружил себя в крестьянской хижине, она сказала ему:

- Вы хотели, Ваше Величество, чтобы я возвращалась к себе домой и захватила то, что мне дороже всего? Я так и сделала, я взяла с собой Ваше Величество.

Королю ничего другого не оставалось, как помириться с женой и впредь всегда прислушиваться к её советам.^*

Эта история ещё более занимательная, чем сказка "Умная внучка", её цель - заставить людей смеяться. Победа девушки абсолютна: король смиряется с тем, что она, умнее его. При всём при этом в сюжете опущено одно звено, традиционное по своему происхождению и потому - избыточное для достижения комического эффекта.

Царь из "Умной внучки", разбирая дело, не рискнул рассудить своим умом, в чём его и уличила Дуня, а прибёг к помощи загадок, к существу дела отношения не имеющих. И всё-таки это были не любые загадки, которые только могли прийти в царскую голову. Царь спрашивал: "Что всего на свете сильней и быстрей? Что всего на свете жирней? Что всего мягче и что всего милее? "^**Когда нам вздумается загадать кому-нибудь загадку, мы скорее спросим что-нибудь вроде: "Сидят чернички в тёмной темничке, вяжут вязёночки без иглы, без ниточки". Отгадчик же должен будет прикинуть, к чему может подойти подобное описание, то есть догадаться. И если ему не довелось вспомнить ничего похожего, загадка так и останется без ответа, поскольку в ней самой ничто не указывает, где нужно искать этот ответ. Царёвы загадки построены по-другому. Они требуют, чтобы человек подумал и обосновал свой ответ. Почему мягче всего на свете рука? Потому, что на что человек ни ляжет, всегда руку под голову подкладывает. Такие загадки нельзя решить путём простого перебора предметов. С другой стороны, сам вопрос подсказывает необходимый ход мысли.

Когда мы узнаём, что ответом на загадку: "Ни окон, ни дверей - полна горница людей" будет "огурец", мы на самом деле не узнаём ничего нового, - ещё один, не самый красивый образ, и только. Но зная, что земля жирнее всего на свете, мы знаем и то, что это так потому, что она питает всё, что растёт, а, следовательно - и всё, что живёт. Это уже не просто ответ на загадку, а частичка целого корпуса знаний, составляющих остающееся за кадром загадки мировоззрение. Пока это мировоззрение живёт, всякий вопрос о знании, которое оно заключает, есть проверка, насколько спрашиваемый может считаться своим, - своего рода пароль. Когда мировоззрение утрачивается, пароль приобретает форму загадки.

На загадку можно ответить по-разному. Когда богатый крестьянин льстил царю, говоря, что жирнее всего рябой боров на царской свинарне, поскольку он уже давно не может стоять на ногах, он тоже воспользовался подсказкой вопроса, рассудил и подкрепил свой ответ обоснованием. Масштаб у него оказался маленьким, но ведь опознать, что малое - это малое, можно только в присутствии большого. Если бы правильный ответ был забыт, кто знает, может быть, люди и согласились бы с богатым крестьянином. В отсутствие традиции иного критерия правильности, чем коллективное согласие людей, не существует.

Чтобы добиться этого согласия требуется убедительность мысли, поэтому в загадке ответу предшествует рассуждение. Кто лучше рассудил - тот и победитель.

Отгадчик - всегда человек смышлёный. Чтобы догадаться, что "один пастух на тысячу овец" - это месяц и звёзды, нужна сноровка ума, подбирающего предметы под образ (как ключ - под замочную скважину). Не каждому это дано, и не всякий готов потрудиться. Чаще всего мы сдаёмся (в отличие от крестьянина из сказки нам не грозит ни потеря жизни, ни потеря имущества), либо просто вспоминаем ответ. И хотя вспомнив, что "сто одёжек, и все - без застёжек" это капуста, мы никак не проявили своей сообразительности, мы всё же оказались ближе к истоку загадки.

Для традиции вопрос-загадка - это пароль, позволяющий отличить своего от чужого, а где это видано, чтобы пароль можно было вывести путём размышления? Пароль надо знать. На каждый такой вопрос в рамках традиции существует только один ответ, отвечая иначе, ты уже не принадлежишь данной традиции. Сложенный на Руси ещё в домонгольское время стих "Голубиная книга" содержит целый перечень вопросов, образующих, как казалось певцам-сказителям, ядро представлений о мироустройстве в соответствии с истинами христианской веры.На самом деле стих склоняется к языческому мировоззрению, хотя и соответствует сознанию, уже ощущающему себя христианским. Во всяком случае, по своему строю он строго традиционен.

Вопросы, которые задаёт стих - почти те же загадки: "Который город городам отец?" Правильным ответом будет: "Иерусалим". У такого ответа существует своё объяснение. "Потому Иерусалим городам отец: Во тем граде во Иерусалиме тут у нас среда земле" (то есть середина земли).

И всё же ни ответ, ни объяснение нельзя предвидеть заранее. Вопрос не содержит подсказки: по какому критерию следует оценивать города - неясно. Ответ находится полностью в компетенции традиции; иная традиция задала бы иной вопрос или ответила бы на этот вопрос по-другому. Принимая именно такой ответ (чтобы ответить, надо располагать ответом, и не просто выучить его, а именно принять, то есть внутренне с ним согласиться), мы тем самым принимаем традицию, - как бы получаем доступ к массиву знаний, её образующих, и здесь уже объяснение уместно и необходимо, оно связывает воедино опорные точки традиции. Сами опорные точки заданы традицией однозначно, а вот объяснений может быть несколько. Различные объяснения не отменяют друг друга, а накладываются одно на другое, в результате чего опорная точка, получает качество глубины, в ней теперь можно выделить несколько уровней смысла. Таким образом, в вопросах, которые задаёт традиция, ответ предшествует размышлению - картина, прямо противоположная механизму загадки.

В мире традиции знание ответов предполагает знание истин традиции. Чем больше истин тебе известно, тем полнее в тебе звучит традиция. Человек традиции может уже не полагаться на свой интеллект, который может подвести и его, так же, как это случилось с богатым крестьянином; возводя каждое своё слово к авторитету традиции, он мудр, поскольку говорит несомненные вещи. Возможность отклониться от истины возникает лишь тогда, когда говорящий предаётся самостоятельному размышлению. Но традиция - не только и даже не столько знание, сколько образ действий. Человек, живущий по закону традиции, не может поступать так, как этот закон запрещает. Всякое отклонение от образца правильного поведения проистекает от того, что в человеке нет внутренней полноты закона, - он или не знает, что говорит закон, или позволяет себе нарушить его. Поэтому при возникновении спора можно установить, кто прав, испытав обе стороны на верность закону. Тот, кто всегда чуток к голосу традиции, даже если ему случилось поступить вопреки её требованиям, не будет упорствовать в своём заблуждении. Умышленно же совершающий беззаконие снова и снова попадётся на том, что противоречит закону. Не считаясь с установлениями традиции, он не слышит её. (В этом отличие неписанного закона традиции от официального законодательства. Преступник может быть искушённым юристом и совершать свои преступления, не оставляя улик. Презревший традицию рано или поздно обнаружит своё отношение к ней.) Мы и сегодня охотно верим совестливому человеку и не доверяем тому, кто уже однажды поступил не по совести.

Сказка вспоминает об этом, когда царь из "Умной внучки" загадывает крестьянам свои загадки. Полотно традиции уже нарушено, загадки не требуют сопричастности человека тому, что выше него. Поэтому победить в споре может не более верный, а более умный, и то, что правда на этот раз оказалась на стороне ума, - простая случайность (а вернее, наивная убеждённость сказителя, что ум и совесть неразделимы). Однако сам царь поступает традиционно: отказываясь разрешить спор своими силами, он хочет, чтобы независящие от него события сами расставили всё по своим местам. Ведь ложь по одному поводу должна проявиться в чём-то ещё; для того, чтобы установить истину, нужно не размышлять, а наблюдать. Загадка - это лакмусовая бумажка, индикатор, облегчающий наблюдение.

Король из сказки "Хитрая крестьянка", не прибегая ни к каким загадкам, решает спор в пользу владельца телеги. Для таких случаев есть поговорка: "Попал пальцем в небо". Почему король принял именно это решение, рассказчик умалчивает, да и понятно - такое объяснить сложно. По большому счёту его можно считать случайным.

Впрочем, всякое решение, принятое человеком самостоятельно и опирающееся только на его разум, не может быть избавлено от элемента случайности. Для разума, не признающего внешних авторитетов, мир предстает как сплетение вероятностей. Событие может либо произойти, либо нет. Какой бы информацией ни обладал человек, и каким бы рассудительным он ни был, всегда найдётся что-то, чего он не знает и не сможет предвидеть. Поэтому у него не может быть абсолютной уверенности в правильности своих решений. Неизвестное в любой момент может открыться и поменять заблуждение и правду местами. Иногда вероятность такого переворота ничтожна: мы знаем, что Земля вращается вокруг Солнца, и пока нет никаких оснований предполагать, что возможно и другое объяснение известных человечеству фактов. Вероятность ошибки резко возрастает, когда мы пытаемся судить о живой природе и тем паче - о людях.

Казалось бы, достаточно быть объективным, то есть уметь видеть в окружающем тебя мире только объекты - вещи, от тебя независящие, наблюдать их свойства, ничего не добавляя от себя к чистому восприятию, и, - неважно, судья ты или учёный, - у тебя есть шанс доискаться до истины. На самом деле даже неживая природа не всегда позволяет человеку обращаться с собой как с объектом. Наблюдение вовсе не означает бездействия. Современный человек, особенно если этот человек - учёный, наблюдая за чем-либо, как правило, использует для этого специальные приспособления - приборы. К тому же, в определённых случаях, чтобы получить эффект, который приборы могли бы зарегистрировать, учёному приходится специально создавать соответствующие условия, то есть ставить эксперимент. И эксперимент, и используемый прибор, - это уже вмешательство человека в естественный порядок вещей. И если изучаемое явление чувствительно к такому вмешательству, картина, которую получит в итоге учёный, будет отражать не чистое явление, как оно есть в природе, а лишь тот его вид, который оно принимает при наблюдении его человеком. Иные приборы, иначе поставленный эксперимент, то есть иная технология наблюдения, а то и просто факт повторного эксперимента при полном соблюдении технологии, - и результат наблюдения будет уже другим. Скажется то, что на определённом уровне человек просто не в состоянии точно воспроизвести условия эксперимента.

Ещё сложнее обстоит дело, когда наш взгляд обращается на человека. Как можно видеть в человеке только объект? Как забыть о том, что тебя с ним объединяет? Сознательно или исподволь, мы всегда себя сравниваем с другими, и если объект твоего интереса - люди, то они для тебя больше, чем просто объект, - они к тому же ещё и повод для самооценки; их качества, образ жизни, поступки прямо обращены к тебе и требуют от тебя соотнесения с ними. (Это справедливо и для научного интереса. Изучая чью-нибудь жизнь, нельзя перестать жить самому, поэтому элемент сравнения неизбежен.)

Тут разверзается бездна человеческой психологии. Твоё место в обществе, то, каков ты есть из себя, и - главное, как ты сам себя видишь, - всё это сказывается на том, как мы судим о людях, а в конечном счёте - как мы относимся к ним. Вне традиции нет критерия, подсказывающего человеку, правильно ли он оценивает себя: действительно ли заслуживает похвалы то, что он считает в себе достойным, и поругания то, чего он стыдится. Вне традиции, устанавливающей правила оценки, можно не заметить, как восприятие другого искажается в результате сравнения его с собой.

Для итальянской сказки крестьяне, пришедшие на королевский суд, - люди случайные (в отличие от русской сказки, где один из двух - дед Дуни, - несомненно, центральный мужской персонаж). Поэтому сказочник не даёт им никаких характеристик, ему важно передать суть дела. Неясно, чем приглянулся королю владелец телеги. Могла сыграть любая случайная черта. Не соизмеряясь с традицией, король оказался жертвой своего произвола: симпатизируя владельцу телеги, он присуждает телёнка ему. Если бы не королева, сумевшая указать королю на нелепость вынесенного им решения, королевский суд оказался бы неправым судом.

Жалобщик остался доволен вмешательством королевы, но тот способ, каким была достигнута справедливость, представляет собой печальное знамение времени. Пострадавший крестьянин должен был ловить рыбу на дне пересохшего озера. Проезжавший мимо король, естественно, удивился, - какая может быть рыба, если в озере нет ни капли воды. На что крестьянин, наученный королевой, возразил: а почему бы и нет; телеги, так те ведь могут телиться.^*

Ничего не скажешь, королева умела логически мыслить. Сценка, разыгранная крестьянином, представляет собой прекрасный пример доказательства от противного, а его слова соответствуют давнему убеждению логиков, что из одной бессмыслицы может следовать любая другая.

Логика сослужила королеве добрую службу, но уже одно то, что ей пришлось воспользоваться помощью логики, превращает разбирательство дела из поиска истины в состязание человеческих мнений. На место мудрости, способной к раскрытию истины, становится ум, занятый обоснованием собственной точки зрения.

Логическая цепочка следствий убедительна для того, кто и сам бы хотел мыслить логично. Но это лишь способ заставить другого согласиться с высказанною тобою мыслью. Там, где люди высказывают свою точку зрения, там, где они размышляют, есть только мнения людей, отличающихся друг от друга способностями ума и навыками рассуждения, и нет истины, поскольку истина - это обстоятельства, внешние по отношению к человеку и не зависящие от результата его рассуждений. Результат рассуждений и истина могут совпасть, но нет возможности узнать, произошло ли это, и тем более предсказать, когда это произойдёт. Такое возможно лишь тогда, когда истина известна заранее. В мире, лишённом традиции, ценность мысли - не в том, что она - мостик к истине, а в том, что она убеждает людей. Мысли, мнения борются между собой, овладевая умами; это самая настоящая конкуренция.

Дух конкуренции плохо согласуется с духом традиции. Единственный вид конкуренции, строящийся по законам традиционного общества, это - борьба традиций в сознании человека. Уже экономическая конкуренция по своей природе совершенно чужда традиции. Экономическая конкуренция - дитя свободы производить товар независимо от того, в чём действительно нуждаются те, кто будут его покупать. Она возникает только тогда, когда товара на рынке больше, чем потребности в нём. Излишний, а потому - ненужный товар, бессмысленные затраты труда на его производство не могут считаться обычным делом в мире, где всё объяснено и имеет смысл, а именно таков мир традиции.

Конкуренция заставляет человека хитрить и изощряться, чтобы обойти конкурента. Это справедливо не только для экономики. Королева из "Хитрой крестьянки" одержала верх над королём, но ведь именно она и есть та крестьянка, которую сказка называет хитрой. Судя по тому, что эпизод с загадками здесь опущен, "Хитрая крестьянка" отстоит от традиции ещё дальше, чем "Умная внучка". Этот сдвиг отражается и в изменении характеристики героини, попавшей в название сказки: из "умной" она, становится "хитрой".Под хитростью же обычно понимается умение человека обернуть дело к собственной выгоде.

Замена ума хитростью неслучайна. В отсутствие традиции от ума требуются, прежде всего, изощрённость и ловкость, он должен стать послушным орудием человеческой воли, средством заполучить желаемое. "Глупый киснет, а умный всё промыслит. Был бы ум, будет и рубль; не будет ума, не будет и рубля", - пословицы пестрят восхвалением практической эффективности разума. О том, что разум нужен для того, чтобы уяснить себе истину, - забыто. Держаться истины часто накладно. Такой ум не ценится высоко: "От большого ума досталась сума. Ума палата, а спина горбата".^*Успех в делах становится главным критерием в оценке людей. Ум, не послуживший обогащению или возвышению человека, вызывает всеобщее удивление. Там, где хитрость рядится в одежды мудрости, сама мудрость становится объектом насмешки.

Так с отступления от традиции начинается история падения мудрости.

Задания:

1. Если есть философ, повлиявший на судьбу философии в целом, то это Сократ, жизнь его приходится на V век до Рождества Христова. Вся она прошла в Афинах - культурном и политическом центре Древней Греции. Сократ не писал книг, не занимал постов в государстве. Философия стала для него образом жизни. Он жил и мыслил, встречался с людьми и беседовал с ними на разные темы. Вся его философия - это содержание таких вот бесед. Однако каким бы это содержание ни было, о нём бы рано или поздно забыли - память человека ситуационна, абстрактные рассуждения утрачиваются ею легко, - если бы имя Сократа не озарилось величественным светом трагедии. История его смерти - одна из самых трагических реальных историй, известных античности, произошедших с отдельным человеком и не превратившихся в миф.

Сократ был, без сомнения, положительным положительным человеком. Он верил в добро. Он считал, что разум, наученный мыслить правильным образом, не может желать ничего, кроме блага. Поэтому разумный человек необходимо является добродетельным человеком. Сам Сократ отличался многими добродетелями. Он не искал ни денег, ни власти. Был скромным, воздержанным, справедливым и храбрым. Чтил законы и не боялся говорить правду в глаза. Выше всего он ценил мудрость, вернее, - философию, - как способ отыскания истины. Философия до него была догматической: она утверждала, но не рассуждала. Сократ первый обратил мысль на себя саму: чтобы достигнуть истины, надо, прежде всего, отбросить то, что ложно. В своих беседах он достигал этого с помощью вопросов и ответов. Чаще всего вопросы задавал сам Сократ, собеседник лишь отвечал: так получалось, что собеседник сам приходил к тому, что они оба признавали за истину. При этом собеседник отказывался от своих первоначальных взглядов, как ложных. Сократ считал, что так, избавляясь от лжи, те, кто с ним говорят, научаются добродетели. Стоит ещё упомянуть о так называемом гении (или - демоне) Сократа. Время от времени Сократ слышал внутренний голос, указывающий, как нужно ему поступить в том или ином случае. Сократ относился к его советам уважительно, тем более, что предсказания голоса часто сбывались. То, что с ним разговаривает гений, Сократ считал свидетельством того, что высшие силы покровительствуют его занятиям философией, однако не зазнавался.

И вот такой человек как Сократ оказался перед судом. Обвинение ему было предъявлено по двум пунктам: "Сократ не почитает тех богов, которых считает таковыми афинский народ, и вводит новых богов; он, кроме того, развращает молодёжь". (Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Книга вторая. С. 70.). По первому пункту Сократ отвечал, что он действительно слышит божественный голос, а раз он считает его божественным, то, выходит, нельзя сказать, что он не признаёт богов, тем более что он приносил общепринятым богам публичные жертвы. Что касается второго пункта обвинения, то возражения Сократа были следующие. Он учит людей добродетели, а о том, кто учит добродетели и сам следует ей, нельзя сказать, что он развращает. К тому же, каждым делом должен заниматься профессионал. Сократ считал себя специалистом по воспитанию, поэтому не сомневался в своём праве учить. Обвинители видели главный вред, приносимый Сократом, в том, что он учит детей не подчиняться родителям. Сократ же считал, что если родительская воля препятствует стремлению человека к благу, - например, к занятиям философией, то она заслуживает осуждения. Он не отказался от этого и в суде, и был приговорён к смерти.

Дух трагедии представляет нам Сократа героем. По закону обвиняемый в афинском суде имел право противопоставить наказанию, предлагаемому обвинителем, свой вариант, более мягкий. Сократ мог предложить заменить смерть изгнанием или денежным штрафом. Но это означало бы признание обвинения справедливым. Сократ уходит от этого. По одному из источников он просто отказывается определять для себя наказание; по другому - он сначала предлагает наградить его почётным обедом, которого удостаивались, например, победители Олимпийских игр, и лишь потом, с видимой неохотой, назначает денежный штраф. И даже после вынесения смертного приговора, в тюрьме, он как бы продолжает своё добровольное движение к смерти. Имея возможность бежать, он отказывается от неё, - это было бы нарушением установленного афинским народом порядка, то есть беззаконным поступком. Сократ выпивает чашу с ядом и умирает. Эта покорность обществу, осудившему невиновного, осеняет его образ особенно возвышенным светом.

Приговорить к смерти - это дерзнуть на большее, чем позволено человеку. Но, не соглашаясь с вынесенным приговором, подумаем, действительно ли Сократ безвинен в том, в чём его обвиняли? Попробуйте обосновать позицию обвинения, основываясь на понятии традиции, которой Сократ явно противостоит. В этом Вам могут помочь Лекции по истории философии Гегеля (Книга вторая. С. 33-80). Защиту Сократа на суде см. в: Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. С. 153-159, а также: Платон. Собрание сочинений. Т. 1. С. 70-96.

2. Приведите свои примеры вопросов, выполняющих функцию пароля в какой-либо традиции.

3. Объективное научное знание можно разделить на две части. Первую образуют факты. Факт всегда единичен: это описание того, что происходило в данном месте в данное время. Например: такого-то числа в Москве шёл снег. Отдельно от фактов стоят законы природы, открытые человеком. Объективность законов доказывается легко: независимо от того, что ты за человек, где ты живёшь и в какое время ты это делаешь, стоит только положить в бокал, наполненный до краёв чаем, кусочек сахара, и чай прольётся на стол. При желании можно взвесить кубик сахара и вылившийся чай и подтвердить закон Архимеда (закон Архимеда гласит: кубик сахара тонет потому, что его вес больше веса вытесненного им чая).

Положишь сахар - чай потечёт через край. Естественно предположить, что чай потёк из-за того, что ты это сделал: сахар вытеснил чай из бокала. Мы связываем одно с другим, и нам кажется, что мы знаем, что происходит. У нас есть объяснение: положенный сахар - это причина, вылившийся чай - следствие. Английский философ Юм (XVIII век) думал иначе. "Все явления, по-видимому, совершенно отделены и изолированы друг от друга; одно явление следует за другим, но мы никогда не можем заметить между ними никакой связи; они, по-видимому, соединены, но никогда не бывают связаны друг с другом". То, что мы видим, - лишь последовательность явлений: сначала кладут сахар, потом выливается чай. Случись такое однажды, возможно, посчитали бы это стечением обстоятельств. "Но если какой-нибудь один вид, явлений всегда, во всех случаях соединялся с другим, мы уже не колеблясь предсказываем одно явление, когда наблюдаем другое... В таком случае мы называем один объект причиной, а другой - действием; мы предполагаем, что между ними существует некоторая связь, что в одном из них находится некая сила, благодаря он непреложно производит другой, причём действие его в высшей степени достоверно и необходимо". Таково происхождение идеи связи между явлениями, хотя налицо лишь повторяющаяся последовательность. (Юм Д. Исследование о человеческом разуме. С. 100-101).

Эта точка зрения располагает к следующим выводам. Научные законы имеют статистическую природу. Они описывают лишь явления, внешнюю сторону происходящего, ничего не говоря о его сути. Человечество не застраховано от того, что в один прекрасный (или - ужасный) день то, что мы считаем причиной, не даст ожидаемого действия. Ведь из того, что одно сочеталось с другим тысячи и тысячи раз, не вытекает, что это должно произойти снова. Результат ожидаем, мы на него рассчитываем, но мы не знаем наверняка, ведь мы ничего не знаем о сути явлений. Каково Ваше мнение на этот счёт?

4. Когда мы говорим, что человек, предоставленный самому себе, вместо стремления к истине занят доказательством собственной правоты, мы осуждаем такую подмену. Мы признаём истину ценностью, а желание знать истину - естественным желанием каждого человека. Впрочем, поведение человека доказывает, что он может поступать и противоестественным образом. Что же побуждает человека искать истину? Ведь может статься, что человек решит, что он не нуждается в истине, достаточно того, что он и без неё неплохо живёт. Можно ли такому человеку путём рассуждений показать ценность истины?

5. Приведите свои примеры доказательства от противного.

Литература:

Основная:

Голубиная книга// Голубиная книга. Русские народные духовные стихи XI-ХIХ веков. М., "Московский рабочий", 1991. С. 34-42.

Умная внучка (Русская сказка)// Русские сказки в обработке писателей.М., "Художественная литература'', 1970. С. 164-170.

Хитрая крестьянка. (Итальянская сказка)// Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. М., "Художественная литература", 1959. С. 89-94.

Дополнительная:

Аполлодор. Мифологическая библиотека. Книга 1 Глава IV (2)// Аполлодор Мифологическая библиотека. М., Научно-издательский центр "Ладомир", "Наука", 1993. C. 8

Бор Нильс. Квантовая физика и философия// Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., "Иностранная литература", 1961. С. 139-147.

Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. История греческой философии Гл.II. Второй отдел первого периода: от софистов до сократиков. В. Сократ// Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Книга вторая. С. -Пб., "Наука", 1994. С. 33-84.

Декарт Рене. Рассуждение о методе. Часть IV// Декарт Р. Избранные произведения. М., "Политиздат", 1950. С. 282-289.

Как девушка царя перехитрила (Черногорская сказка)// Сказки народов мира. М., "Правда", 1987. С. 334-336.

Ксенофонт. Защита Сократа на суде (Апология Сокоата)// Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. М., "Наука", 1993. С. 153-159.

Лоэнгрин. // Свет имени в ночи времён. Европейские легенды средневековья. Калининград, "Благовест", 1993. С. 77-90.

Платон. Апология Сократа// Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 1. С. 70-96. М., "Мысль", 1990.

Пословицы русского народа. Сборник В. Даля в трёх томах. Т. 2. М., "Русская книга", 1993. С. 236-270.

Юм Давид. Исследование о человеческом разумении. Об идее необходимой связи. Часть П. // Юм Д. Исследование о человеческом разумении. М., Издательская группа "Прогресс", 1995. С. 99-107.

А также:

Пави Патрис. Трагическое.// Пави П. Словарь театра. М., "Прогресс", 1991. С. 384-388.

Загадки приводятся в основном по: Загадки.// Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 2. Детство; Отрочество. М., "Художественная литература", 1994. С. 401-464.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Портрет мудрости в интерьере традиции. - Данность традиции. - Коллизия: авторство и объективность. - Обман слов. - За знанием - к слову. - Преддверие слова. - Поиск соответствий. - Кукарямба. - Пример аналитического языка. - Механика символов. - Является ли теоретическое знание подлинным знанием? - Гипотеза о Слонопотаме. - Место слова изменить нельзя. - Человек, ищущий слово: два образа.

Традиционный человек твёрдо уверен в существовании мудрости, - может быть, потому что в его мире мудрость легко узнаваема. Мудр тот, кто носит в себе знание истин традиции, но истина, принимаемая всем сердцем (а это и означает верность традиции), гораздо больше, чем просто некоторый объём непротиворечивой информации (так истину понимает логика). Истина всегда вмешивается в жизнь человека, её исповедующего. Она задаёт ему образец поведения и побуждает соответствовать этому образцу. Поэтому настоящая мудрость, признаваемая в традиции авторитетом, есть знание деятельностное, знание, предполагающее соответствующий образ жизни - вплоть до того, что сам образ жизни может стать источником знания. Такой человек может оказаться неграмотным, не умеющим говорить умно и красиво, но традиция назовёт его мудрым, если по его жизни другие смогут научаться традиции. Святая простота - это не наивность, не детское незнание жизни, а такое состояние человека, при котором каждое его побуждение, каждый поступок внутренне традиционны. Эта мудрость не требует вмешательства интеллекта, сверки движений души с кодексом традиционного знания. Соответствие традиции достигается не умом, а особым чутьём к тому, что заключает в себе традиция.

Но человек, как бы он ни был погружён в традицию, никогда не воспримет её во всей полноте, - так, чтобы сказать, подобно Людовику: "Традиция - это я".^* Традиция как целостность знания, мироощущения, не знающая пустот, объясняющая абсолютно всё в окружающем мире, - то есть, традиция как комплекс идей, полнота истины, - всегда остаётся внешней по отношению к человеку. Иными словами, человек всегда находит традицию уже существующей. Соизмеряя с нею всякий свой шаг, он видит в традиции критерий для оценки правильности своих действий, который нельзя изменить. Традиция предлагает ему готовый образец должного поведения, - от человека зависит, будет, ли он ему следовать, но невозможно допустить, чтобы он мог заявить, что этот образец ему не подходит, что у него другое представление о должном, - это сразу бы его вывело за пределы традиции. Также и знание, приходящее вместе с традицией, требует от человека лишь способности принять его и усвоить, избавляя его от изысканий и проверки на истинность. Оно безусловно истинно и достаточно для организации жизни человека традиции. Поэтому размышлять приходится лишь о частностях, но это и хорошо - тем самым сомнения и споры выведены на периферию духовной жизни. Не в человеческих силах достигнуть полноты истины. А это значит, что традиция - не человеческих рук и ума дело. Тот, кто верен традиции, отвергнет любую историю её возникновения, если в ней фигурируют люди и только люди. Человек, даже великих способностей и необычайной мудрости, подчинён истине, ведь она объясняет его самого и указывает ему, как жить. Традиция должна начинаться в силу обстоятельств, от людей не зависящих. Люди, имена которых хранит традиция, - посредники, они лишь исполнили то, что от них требовалось, не добавляя от себя ничего такого, что могло бы этому помешать.

Знание не имеет автора, - в том смысле, в каком его имеет любое произведение - от поэмы до канавы для стока воды. Закон природы можно открыть, как можно открыть окошко. Ветерок, подувший из окна, либо тёплый, либо холодный, либо еще какой-нибудь, каков он есть сам по себе; его не сочинить, сочинить можно лишь его описание. Наука знает авторов открытий, авторов формулировок научных истин, само же содержание научного знания не зависит от человеческой воли. Именно это и декларируется, когда говорят, что научное знание объективно. На самом же деле в том виде, в каком существует научное знание, его нельзя полностью очистить от влияния на него человека. Знание заключено в свою формулировку; в ней оно предстаёт перед лицом человечества, с помощью неё мы пытаемся понять сообщаемое нам знание. Главная трудность здесь в том, как отделить ту крупицу несомненности, что называют научной истиной, от выражающих её слов, то есть выйти за пределы всех возможных формулировок, которые есть человеческое произведение, а потому могут являться предметом слова.

Прежде чем понять смысл того, что нам говорится, мы должны понять сами слова. У нас нет иного пути объясниться друг с другом, как довериться слову. Но всегда ли понимание слов облегчает понимание

смысла того, что нам хотели сказать?

В Зазеркалье Алисе рассказали стишок о том, как Плотник и Морж обманом выманили устриц из моря и съели их всех до одной.

"- Мне так вас жаль, - заплакал Морж

И вытащил платок, -

Что я не в силах удержать

Горючих слёз поток. "

Плотник от слёз воздержался. Когда стишок кончился, Алиса сказала:

"Мне больше нравится Морж. Ему по крайней мере было хоть капельку жалко бедных устриц.

- Но съел он больше, чем Плотник, - возразил Траляля. - Просто он прикрывался платком, так что Плотник не мог сосчитать, сколько устриц он съел.

- Какой жадный! - вскричала Алиса. - Тогда мне больше нравится Плотник! Он съел меньше, чем Морж!

- Просто ему не досталось больше, - сказал Траляля.

Алиса растерялась. Помолчав, она проговорила:

- Ну, тогда, значит, оба они хороши!"^*

Что же хорошего нашла Алиса в едоках устриц?^** Конечно, она просто употребила слово "хорош" в обратном, как говорится, в уничижительном смысле. Знай мы лишь обычное, буквальное значение слова, вывод Алисы заставил бы нас удивиться. Впрочем, сама Алиса прекрасно сознавала, что она хотела этим сказать.

Однако употребляемые нами слова умеют обманывать не только того, кто слышит их или читает, но также и говорящего. Представим себе человека, не знающего, как выглядит голубь, но слышавшего о существовании такой птицы. Если он захочет вообразить себе голубя, он может поддаться обаянию слова и посчитать его птицей с голубым оперением. Он ошибётся: несмотря на то, что слово "голубой" действительно первоначально означало цвет оперения голубя, сегодня это уже совсем другой цвет, и голубя уже никто не назовёт голубым, скорее уж - сизым.

Ход мысли, который в нашем примере привёл к ошибке, не случаен. Человека, позволившего себе рассудить эдаким образом, легко упрекнуть в неумении правильно мыслить, но на самом деле он просто воспользовался одним из способов познания мира - не главным, не очень надёжным, но всё же имеющим под собой определённое основание. Когда человек сталкивается с тем, о чём он имеет смутное представление, часто располагая линь именем или названием, он пытается сделать это имя источником знания. И хотя он рискует попасть впросак, мы не имеем права лишать его этой попытки.

Если определить причину, почему человек может обратиться за знанием к слову, то она - в том, что между вещью и тем, как мы её называем, должна существовать какая-то связь. На вещах нет бирок с названиями, - казалось бы, называй что как хочешь; и всё же именно одно мы зовём деревом и именно другое - камнем. У нас есть предчувствие того, что может быть "деревом", к чему такое имя подходит.

Это предчувствие назначения имени может исходить из близости ощущений, вызываемых звучанием слова, с ощущениями (или чувствами), которые вызывает у нас та или иная вещь или же определённое действие. Поскольку слово - звук, ему проще всего соответствовать звуку. Некоторые слова в языке имитируют звуки, которые мы слышим. Мы говорим, что корова мычит, и словом "мычит" подражаем корове. Про человека, который произносит слова, не раскрывая как следует рта, тоже скажут "мычит", - употребление слова следует за соответствием звуков. Но мир человека - не только звук, и мы пытаемся найти в слове соответствия другим ощущениям. Ребёнок, не выговаривающий ещё слова "машина" и заменяющий его обычным "би-би", катая большую машинку, кричит "би-би" басом, а увидев очень маленькую, скажет своё "би-би" тоненьким голоском. В одном эксперименте психолог спрашивал у детей, кто им кажется больше - кот или кит, и если дети не знали, как обстоит дело в действительности, они чаще называли кота. Звук "о", более широкий, чем "и", казалось им, лучше подходил для существа больших размеров.

Мы не можем спросить у человека, впервые давшего имена всему тому, что нас окружает, чем он руководствовался при выборе имени, но время, когда это происходило, тоже было своего рода детством - детством всего человечества; наверное, поэтому мы обнаруживаем в языке остатки былого поиска соответствий. Почти все языки мира разделяют свои слова по признаку рода. Женский род противопоставляется мужскому, и это не только грамматическое распределение. Мужчина, конечно, принадлежит к мужскому роду, женщина - к женскому; это - исходная точка, с неё начинается граница, рассекающая всё мироздание. Легче всего поддаются распределению животные, - здесь сортировка также идёт по признаку пола: пёс - это мужской род, собака - женский. Но как только мы выводим этот процесс за пределы животного мира, возникают серьёзные трудности: для разделения больше нет столь чёткого основания, И всё же человек ощущал необходимость довести его до конца. Ему приходилось вслушиваться в предмет, обозначаемый словом, - какому роду он соответствует, к какому началу больше подходит, - женскому или мужскому? (Некоторые языки, например русский, выделили и третий, средний род, к которому относятся слова, чьи предметы упорно не поддаются подобной классификации.) В какой-то мере это было уже насилием над мирозданием, но уже существовала грамматическая категория рода, и она требовала соотнесения со всем, что нашло своё отражение в языке.

Всё, что рождает язык, требует соответствия. В сказке Астрид Линдгрен необыкновенная девочка Пеппи по прозвищу Длинныйчулок придумала, а вернее, как она сама сказала, нашла новое слово - кукарямба.

"- Что кукарямба замечательное слово - каждому ясно, - говорила Пеппи своим друзьям - Томми и Аннике. - А как оно звучит: кука-рям-ба! И всё же никто не знает, что это такое. Вы не представляете, как мне трудно было его найти! И я во что бы то ни стало узнаю, что же оно означает!

Пеппи помолчала, задумавшись, а потом сказала:

- А может быть, кукарямба - это золотой светофор?

- Что ты, Пеппи, ведь золотых светофоров не бывает, - возразила Анника.

- Пожалуй, ты права. Что же это всё-таки может быть? Уж не звук ли, который получается, когда наступаешь ногой на сухую ветку? Давай попробуем, как это выйдет: "Анника побежала в лес, наступила на сухую ветку, и сразу же раздалось: "кукарямба".

Пеппи печально покачала головой.

- Нет, не выходит. Надо было сказать: "И сразу же раздался громкий треск".

Пеппи почесала затылок.

- Мрак сгущается. Но чего бы мне это ни стоило, я открою эту тайну. Послушайте, а вдруг это можно купить в магазине?"^*

В конце концов, имя кукарямбы было торжественно присвоено маленькому жуку. Такое звучное слово как кукарямба не могло остаться без того, что оно означает. Игра, которую придумала Пеппи, выражает тайную убеждённость, скрывающуюся в душе человека и с трудом преодолеваемую его сознанием, что всё, что только может быть названо, уже существует - в силу одного обладания именем. Слово не может звучать впустую, и, если ты не знаешь, к чему его отнести, достаточно лишь хорошенько вслушаться в него, или, - говоря наукообразно, - проанализировать его звучание, - и ты откроешь предмет, обозначаемый словом. Слово может также подсказать и свойства, которыми обладает этот предмет.

Славянские названия месяцев были осмысленны. Листопад - говорили о том времени, когда облетает листва; месяц, на который приходилась жатва, носил имя серпня; месяц, в который прорастает трава, был травень. Вместе с римским календарём пришли и новые названия месяцев. Травень стал маем, но слово "май" было чужим: прикреплённое, как значок, к определённому времени, оно не несло в себе никакого знания о том, что это время из себя представляет. И тогда человек воспользовался помощью своего языка, теми созвучиями, которые он нашёл для иностранного слова. Так возникла иллюзия знания, вылившаяся в пословицу: "Свадьба в мае - век будешь маяться".

Чтобы избежать подобных иллюзий и иметь возможность извлекать знание из самих слов, надо располагать языком, в котором все имена поддаются расшифровке, то есть могут быть проанализированы. Ни один из существующих языков не соответствует этому требованию. Поэтому в прошлом время от времени предпринимались попытки создать специальный - аналитический язык, в котором все слова исполнены знания, примером такого языка может служить аналитический язык Джона Уилкинса (годы жизни 1614-1672 от Рождества Христова).

Джон Уилкинс "разделил всё в мире на сорок категорий, или "родов", которые затем делились на "дифференции", а те в свою очередь на "виды". Для каждого рода назначался слог из двух букв, для каждой дифференции - согласная, для каждого вида - гласная. Например: "de" означает стихию; "deb" - первую из стихий, огонь; "deba" - часть стихии, огня, отдельное пламя." Таким образом, каждое слово помимо значения заключало в себе и характеристику того, что этим словом обозначается, - указание на его место в общей картине мира. Конечно, чтобы извлечь это указание, необходимо было знать правила классификации, положенной Уилкинсом в основание своего языка, но это - то же самое, что выучить сам язык.

Язык Уилкинса оказался не нужен. Его не стали учить, ведь мы учим языки, чтобы общаться с другими: с живыми - лично, с теми, кого уже нет, - с помощью книг. Всякий язык в своём словаре отражает структуру мира, но никто не ищет в чужих языках более совершенной структуры. К тому же, структуру, предложенную Уилкинсом, трудно признать совершенной: она отражает представление конкретного человека конкретной эпохи. Впрочем, идея аналитического языка сама по себе имеет один большой недостаток. Она предполагает, что все значения слов, входящих в такой язык, могут быть определены однозначно; тогда как обычная речь основывается на том, что в любой момент у каждого слова может открыться новое употребление.

В том случае, когда нам уже известно значение слова, мы можем использовать его в качестве повода прибегнуть именно к этому слову как к наиболее подходящему для выражения нашей мысли. Но из того, что мы знаем, что обозначается словом, отнюдь не следует, что мы не имеем права приложить это слово и к другому предмету. Так, несмотря на то, что мы хорошо знаем, что называется камнем, мы можем назвать камнем и то, что - если не выходить за пределы значения - не имеет с ним ничего общего, например - сердце. Каменное сердце - это образ, метафора (от греческого - перенос значения слова). Мы понимаем, что физически сердце другой природы, но, принимая эту метафору, мы совмещаем тот смысл, который несёт в себе обычное употребление слова "камень", с тем, как нам видится сердце. Сердце связывается с камнем особым, символическим образом; теперь наше восприятие сердца шире. То же можно сказать и о камне.

Слово "камень", рассматриваемое в качестве возможного материала для новых метафор, превращается в символ. "Символ" - слово греческого происхождения (- "знак, примета, признак"); в частности, символом называли знак, служивший доказательством союза гостеприимства, заключённого между двумя семействами; также имя символа носила марка, выдаваемая в Афинах гражданам, заседавшим в суде или участвовавшим в народном собрании. В нашем примере слово-символ становится меткой, по которой при восприятии одной вещи мы привлекаем другую, в результате чего оно обогащается смыслом. Сравнивая сердце с камнем, мы ожидаем обнаружить в них некоторую одинаковость свойств, общую манеру бытия, привычку определённым образом отзываться на события в мире. Символ вбирает в себя эту манеру целиком, не позволяя разобрать, в чём именно она заключается. Метафора уподобила сердце камню, и камень весь, не теряя ни одного из своих свойств, поселяется в сердце.

Символическое употребление слов не подчиняется логике. Любовь можно сравнить с огнём и привести множество оснований для такого сравнения; при этом ещё большее количество оснований будет упущено. Одновременно любовь можно уподобить животворящей силе воды. Аналитическое мышление увидит здесь противоречие; свойства огня и воды исключают друг друга. Языку символов это не помешает совместить символы огня и воды в одном лице: каждый из них выделит своё, только ему присущее единство способа бытия из всего того, что заключает в себе любовь.

Количество символов безгранично; нельзя сказать, что для передачи образа сердца, могут быть использованы такие-то и такие-то символы, и этим этот образ будет исчерпан. Всегда можно найти такую грань восприятия, которая породит новый символ. В свою очередь, и сердце легко превращается в символ; оно становится им, например, когда мы говорим, что "Кремль - это сердце Москвы".

Всякое слово, если это - не искусственно созданный термин, употребление которого ограничено рамками общепринятого в науке определения, может быть превращено в символ одним движением мысли. Самая обыкновенная разговорная фраза не может быть составлена так, чтобы символический оттенок произносимых слов был полностью погашен обыденностью её содержания. То, что слово может быть символом, входит в наше восприятие этого слова. Мы даже не представляем себе, насколько сильно символические связи слова усложняют наше понятие о том, что мы считаем значением этого слова.

В философии встречается мнение, что человек - раб своего языка. Он не волен самостоятельно определять содержание своих мыслей: то, как он думает и что он думает, подсказывается теми словами, которые он при этом использует. Более всех этим тяготится наука. Её голубая мечта - выразить научное знание в таком тексте, где бы каждое слово имело лишь одно, строго определённое значение, то есть соотносилось со всеми остальными словами единственно принятым образом. Такой текст избавил бы от заблуждений, поскольку была бы достигнута предельная ясность. К сожалению для учёных, всякая научная теория для того, чтобы быть понятой, нуждается в словах обычного языка, со всей их символической неопределённостью. В некотором смысле учёный похож на того человека, который рисует себе голубя, подчиняясь звучанию слова: он вынужден подчиниться языку, поскольку ему приходится излагать свои взгляды с помощью слов, не имея возможности придать им всем однозначность. И в каждом слове, о котором не сказано, как именно его следует понимать, прячется символ, подменяющий столь желаемое указание на предмет созданием модели, позволяющей обнаружить этот предмет в чём угодно. Таким образом язык проникает в научное знание, пронося контрабандой с собой неоднозначность, а значит осложняя его отношения с истиной.

То, что носит имя научного знания, неоднородно. Понятие истинности (истины наука не знает) приложимо лишь к тому, что полностью независимо от человека. Прежде всего, это факты, которые, как известно, упрямая вещь. Их упрямство родственно поведению чисел: о фактах не спорят - их всегда можно подтвердить с помощью наблюдения, подобно тому, как повторив одно и то же действие с теми же числами, мы всегда получаем одно и то же число. Но числа остаются для нас лишь голой абстракцией, если мы не знаем, что мы считаем. Так же и факты будут бесплодны, пока мы не подыщем для них приемлемого объяснения, то есть не введём их в какую-либо теорию.

Именно теория даёт слова для описания фактов. В теории же представлен вариант языка, а, следовательно, вариант возможного понимания слов, используемых в науке. Разные теории по-разному представляют мир. Объяснения одних и тех же фактов сменяют друг друга, не утихают научные споры. Тяготение к спору проистекает из самой природы научной теории: это место, где встречаются язык и наука. Замени слова, - и ты получишь иную картину мира. Поэтому так важно, какие слова составляют твою палитру. Чем больше в словах проступает символический блеск, тем глубже в теорию проникает языковая стихия. Образы языка преломляют наблюдаемые наукой объекты.

Винни-Пух и его лучший друг Пятачок ставили эксперимент, который можно считать вполне научным: они ловили Слонопотама - так был определён их объект. Как Слонопотам выглядит, они не знали; судя по слову, это должно было быть что-то большое. Пух решил, что поймать его можно только одним способом. Следовало вырыть Очень Глубокую Яму, - в неё-то и угодит Слонопотам, привлечённый запахом приманки. В качестве приманки решили использовать мёд - любимое лакомство медвежонка Пуха. И вот яма вырыта, на дне её поставлен горшочек с мёдом. В урочный час, весь дрожа, Пятачок вышел проверить ловушку. Он шёл и думал:

"Какой он, этот Слонопотам?

Неужели очень злой?

Идёт ли он на свист? И если идёт, то зачем?

Любит он поросят или нет?

И как он их любит?.. "^*

К своему ужасу, Пятачок обнаружил, что на дне ямы действительно копошится какое-то непонятное существо. Кто бы это мог быть, по мнению Пятачка? - Конечно же, Слонопотам! Если бы Пятачок знал, что Слонопотамы встречаются крайне редко, что пока ещё никто на самом деле не видел ни одного настоящего Слонопотама, он, может быть, приглядевшись к таинственному существу более внимательно, и распознал бы в нём несчастного Винни-Пуха, который тайком уже опустошил горшок и теперь засунул в него голову, чтобы вылизать донышко, да так и застрял. Но Пятачку не приходило на ум сомневаться в реальности Слонопотамов, и это слово - звучное и грозное - заставляло всё видеть иначе.

От того, насколько верно ты подобрал слова для описания мира, зависит, что окажется под маской твоего описания, - действительные явления, чья природа от тебя не зависит, или лишь образы, созданные языком и существующие только в твоём сознании. Поэтому в науке большое место занимают споры о терминах, на первый взгляд не связанные с содержанием научного знания. Но теория, ощущая свою зависимость от слов, вынуждена уделять словам повышенное внимание. Учёный-теоретик - это, прежде всего, автор теории, автор слов, в которых он сообщает другим своё понимание данных науки. Научное знание всегда выражено в тексте, который имеет автора; обобщая, можно сказать, что без автора науки не существует.

Для традиции свойственно иное отношение к слову. Она исходит из того, что всякое слово должно быть уместным. Всё, что говорит человек, - правда; традиция не разрешает лгать. Ложь - это злоупотребление словом. И хотя солгать может каждый, сама ложь находится вне традиции: она есть преступление против неё, нарушение её закона. Говорить человек имеет право лишь в том случае, когда уверен, что, сказав, не погрешит против истины. Гипотетические высказывания, строящие предположения, недопустимы, - ведь они содержат в себе возможность ошибки; традиция не знает ни частного мнения, ни поиска решения через перебор вариантов. Словесная формула, соответствующая данной ситуации, воспринимается человеком традиции как часть самой ситуации; вырванная из контекста, она теряет свой смысл. Обратная сторона этого - то, что слово не может быть заменено другим без искажения смысла. В сказке "Али-баба и сорок разбойников" человек может попасть в потайную пещеру и выйти из неё только в том случае, если скажет: "Сим-сим, открой дверь".^* Никакие другие слова не заставят скалу раскрыться. Опьянённый разбойничьим золотом, брат Али-бабы забыл нужное слово и поплатился за это жизнью: бессильный покинуть пещеру, он был обнаружен вернувшимися разбойниками и убит.

Впрочем, этот эпизод - лишь воспоминание о традиции. Али-баба случайно подслушал разбойников, и так узнал нужное слово. В традиции подобным образом знание получить нельзя. Для традиции подслушивание - вне закона: подслушать - значит завладеть знанием, которое не предназначалось тебе. К тому же, помимо того, что это - преступление перед законом, знание, полученное через подслушивание, в конце концов обернётся против тебя. Не будучи учеником, не направляемый рукою учителя, ты не сможешь ни воспринять всю систему мировоззрения, частью которого является это знание, ни правильно согласовать его с тем знанием, которое у тебя уже есть. Чем больше ты будешь доверять тому, что услышал, тем скорее оно тебя подведёт.

Из сказки неясно, откуда сами разбойники узнали заветное слово. Они что - тоже кого-то подслушали? Иного механизма передачи знания сказка нам не даёт. Одно то, что знанием владеют разбойники - люди, стоящие вне закона, а значит ни на какое знание права не имеющие, свидетельствует, что знание это они получили незаконным или случайным образом.

Традиция должна быть застрахована от всякой случайности. Составляющее её знание не может быть ни утрачено, ни искажено, - ведь оно истинно. Поэтому и слова, в которых оно выражается, должны быть, по возможности, совершенны. Ошибка в подборе слов влечёт за собой неправильное понимание ситуации; человек совершает неверный поступок; истина обращается в ложь. Чтобы избежать этого, традиция от поколения к поколению сохраняет не только знание, но и выражающие его слова. Такое словесное выражение традиции представляет собой священный текст.

Священный текст, чтимый в традиции, - это слова, которые раз и навсегда признаны соответствующими заключённому в них знанию. Научаясь по священному тексту, человек традиции получает вместе с тем и словарь, необходимый, чтобы свидетельствовать о своём знании, мыслить его, наконец - сообщать другим.

И всё же священный текст не заключает в себе всей традиции. Многое из того, что её образует, и прежде всего - поведение человека в многообразии жизненных ситуациях, не проговорено в тексте. Более того, истина традиции может вообще никогда не проговариваться и даже не осознаваться, поскольку для унаследования мироощущения важнее выработать в себе определённый настрой сердца, чем получить какое бы то ни было содержание ума. Образ жизни может научить традиции, при этом от человека не требуется, чтобы он рассказал словами, чему его научили. Если впоследствии он задумается на эту тему, формирующая сила разума, столкнувшись с истиной, бывшей до этого лишь достоянием чувств, сразу же потребует её словесного воплощения. Как найти нужное слово? Вопрос похож на тот, который задаёт себе всякий пишущий человек, всякий, кто претендует быть автором. Но это только внешнее сходство. Когда автор ищет слова для выражения своей мысли, более всего он заботится об эффекте. Его должны понять - вот задача; слова, которые он подберёт, должны вызвать у слушателя или читателя такие чувства, на которые он рассчитывает, или такое же движение ума, какое породило эти слова у него самого. Работая над словом, автор не выпускает себя из поля зрения, и именно его желания - тот критерий, по которому он отмеряет свои слова.

В мире традиции человек, ищущий слово, нацелен, прежде всего, на то, чтобы понять самому, согласовать свои мысли с ощущением истины. Уместным будет лишь такое слово, в котором истина присутствует во всей своей полноте. Здесь не может быть степени приближения - неточное слово сразу же превращает истину в ложь. Другими словами истину не скажешь - в лучшем случае это будет уже другая истина, в худшем же то, что и вовсе не имеет права так называться. Из множества слов надо выбрать единственное, и не приспособить его для выражения истины, - ведь тогда бы она осталась внешней по отношению к слову, - а найти такое, в котором истина присутствовала бы сама по себе. Имея такое слово, уже не надо заботиться, в каком смысле его следует понимать, наоборот - оно само будет подсказывать необходимый ход рассуждения и питать его смыслом.

Но по плечу ли человеку эта задача? На каком основании о нём можно сказать, что ему удалось найти именно то, необходимое слово?

Если человек полагается только на разум, то таких оснований у него нет. Невозможно показать средствами логики, что такая-то словесная формулировка единственно приемлемая для описания таких-то вещей. Поэтому наука, представляющая мир разума, позволяет находить всё более точные формулы описания известных ей фактов. А это означает, что ни одна из них - даже самая последняя и точная - не может считаться исчерпывающей. Мостик между словом и миром не переброшен. То, что есть, ускользает от слова науки. У науки нет способа распознать в слове полноту истины.

В отличие от человека науки человек традиции имеет пример соответствия слова и истины. Это - то знание, которое в традиции передаётся осознанно, как сообщение; знание, выраженное именно в тех словах, в которых оно и почитается истиной; прежде всего, это, конечно, священный текст. Поскольку же мировоззрение традиции едино, то те истины, что уже осознанны и выражены в слове, и есть необходимый критерий, позволяющий отличить формулировки, не потерявшие чувства истины, от тех, в которых истина понесла какой-то ущерб. Новые слова должны прилегать к старым, не образуя зазоров. Словесное поле традиции, расширившееся в результате присоединения к нему новой формулировки, должно быть по-прежнему цельно и непрерывно.

Тот, в ком живёт традиция, кто уполномочен в ней говорить от её лица, иначе сказать, тот, кто признаётся в традиции мудрым, имеет возможность дополнить корпус традиционного знания, выразив в слове истину, и прежде существовавую и определявшую жизнь традиционного общества, но только теперь сделавшуюся достоянием разума. То, что ему открылось нужное слово, не является ни следствием его желаний, ни результатом усилий, поскольку каковы бы ни были его усилия и желание, слово могло бы так и остаться ненайденным. Поэтому такого человека нельзя назвать автором: он ничего не создаёт, про него нельзя сказать, что он добился какого-то результата. Он не стоит в центре возникновения нового; он - только посредник, с помощью которого бывшее непроговоренным даёт о себе знать.

Задания:

1. Наука определяет истинность своих высказываний как соответствие действительному положению дел. Предполагается, что это соответствие можно подтвердить - либо наблюдением, либо обнаружив свидетельства такого соответствия. Таким образом, истинность устанавливается по отношению к тому, что уже произошло или происходит сейчас. Из понятия истинности не следует, как мы должны поступить в том или ином случае, а ведь именно это интересует человека больше всего. Наш язык предполагает, что и в отношении поступков возможно установить некоторое соответствие с действительным порядком вещей; мы говорим: "поступить по истине", - в мире традиции это означает "поступить единственно правильным образом, исходя из требований самой ситуации". Поступок в мире традиции основывается на том же мировоззрении, которое определяет, какое знание следует считать истинным, то есть какое знание соответствует действительному порядку вещей. Этот порядок охватывает не только прошлые, но и будущие состояния. Полнота истинного знания предполагает и знание того, как надо поступать в той или иной ситуации. Поэтому любая традиция содержит так называемые нравственные установления. Нравственность в традиции не является чем-то обособленным, она естественно следует из осознания истины. Насколько человек может организовать свою жизнь в соответствии с теми истинами, знание о которых ему дано традицией, настолько он нравственен. В обществе, лишённом традиции, основания нравственности теряют былую ясность. Появляется проблема обоснования морали. Эту проблему, в принципе, можно решить двумя способами.

Первый: считать мораль заложенной в самом человеке. И если человек должным образом познает самого себя, станет действительно разумным, он откроет в себе принципы нравственности. Так считал Иммануил Кант (годы жизни 1724-1804 от Рождества Христова). По его мнению, моральный закон в его самой общей формулировке гласит: "Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства", то есть, если твоё стремление к тому, что ты считаешь для лучшим, не понесёт никакого ущерба, когда и все остальные будут руководствоваться подобным стремлением, оно морально оправдано. Этот моральный закон не есть обобщение опыта поведения человека, он также не может быть выведен путём рассуждений. "Сознание такого основного закона можно назвать фактом разума, так как этого нельзя измыслить из предшествующих данных разума, например из сознания свободы (ведь это сознание заранее нам не дано); оно само по себе навязывается нам как априорное синтетическое положение, которое не основывается ни на каком - ни на чистом, ни на эмпирическом - созерцании... " "Априорный"- значит предшествующий всякому опыту, "синтетический" - по сути: могущий стать источником знания. (См. Кант И. Критика практического разума. С. 147-148. ).

Второй способ обоснования морали состоит в том, чтобы вывести нравственные положения из общественного образа жизни людей. Если корни морали не в человеке, то они - в обществе, так считает, например, английский философ Томас Гоббс (годы жизни 1588-1679 от Рождества Христова). Человек по своей природе - не морален: "если бы человек любил человека по своей природе, то есть как человека, невозможно было бы привести ни одного основания, почему каждый человек не любит равным образом всех людей, поскольку они такие же люди, как и он, или почему он предпочитает посещать общество тех, где он находит больше уважения или выгоды. Значит, по природе мы ищем не сотоварищей, а уважения или выгоды, которые они нам могут дать; именно этого - прежде всего, а их самих - только во вторую очередь." Но человека заставляет объединяться с другими людьми даже не стремление к выгоде или к славе, а только страх. Под страхом Гоббс понимает предвидение всякого зла, которое один человек может причинить другому. Гоббс считает, что "природа каждому дала право на всё", - человек имеет "естественное" право убить, поскольку физически способен это сделать. Так же естественно человек имеет право на жизнь. Но если все люди будут следовать своему "естественному" праву, то рано или поздно твоё право на жизнь вступит в противоречие с чьим-нибудь правом убить. Следовательно, всеобщее право убивать несправедливо. Совместная жизнь людей полагает естественный закон, который "есть требование истинного разума относительно того, что следует и чего не следует делать ради возможно более продолжительного сохранения жизни и телесного здоровья". Этот закон порождает основное правило, регулирующее жизнь общества: "необходимо стремиться к миру всюду, где это возможно; если мира достичь невозможно, нужно искать средства для ведения войны". Нравственность человека полностью объясняется этим правилом. "Если разум указывает, что мир является благом, отсюда на том же основании следует, что все средства, необходимые для достижения мира, суть благо, а посему скромность, справедливость, верность, человечность, сострадание, которые... необходимы для достижения мира, являются добрыми нравами или обычаями, то есть добродетелями. Следовательно, закон, требуя средств для достижения мира, требует тем самым и добрых нравов, или добродетелей. А поэтому он называется моральным законом". (См. Гоббс Т. Сочинения в двух томах. Т.1. С. 285-317).

Почему, на Ваш взгляд, ни один из этих способов не привёл к однозначному мнению по поводу происхождения морали? В чём Вы видите слабости позиций Канта и Гоббса? Может ли человек сам установить, какова должна быть его мораль и почему он должен ей следовать?

2. Найдите свои случаи соответствия между тем, как звучит слово, и выражаемым им смыслом. Покажите, как знание можно извлечь из слова.

3. Приведите примеры слов-символов. Покажите, как символический эффект расширяет значение слова.

4. Иногда считают, что единственное назначение философии - освобождать интеллект от власти языка. Вот мнение Витгенштейна - философа XX-го века: "Философия не является одной из наук. Цель философии - логическое прояснение мыслей. Философия не учение, а деятельность. Философская работа, по существу, состоит из разъяснений. Результат философии не "философские предложения", а достигнутая ясность предложений. Мысли, обычно как бы туманные и расплывчатые, философия призвана делать ясными и отчётливыми. Она даёт понять, что не может быть сказано, ясно представляя то, что может быть сказано." (Витгенштейн Л. Философские работы. (Часть 1) С. 24-25.) Как Вы считаете, насколько выполнима эта программа? Можно ли прояснить все слова языка, сделать их доступными для анализа разума? Может ли философ избежать неоговоренного словоупотребления? Если бы эта программа была реализована полностью, выиграл бы от этого человек? Стал бы он лучше понимать мир и смысл собственной жизни?

5. Подобно тому, как истине в научном сознании соответствует истинность, лжи в нём соответствует ложность. Наука не считает ложные высказывания чем-то недопустимым. В отношении всякого знания может впоследствии обнаружиться, что оно ложно. "Наука погрешима, ибо наука - дело рук человеческих", - таково мнение Карла Поппера, ещё одного философа XX-го века. "Теория может быть ближе к истине, чем другая теория, и в то же время быть ложной". "Если теория отклоняется от истины, то она - ложная теория, даже в том случае, когда она содержит ошибки менее грубые, чем ошибки другой теории". (См. Поппер К. Логика и рост научного знания. С. 387-391). Науке неизвестна истина, поэтому ложь для неё - в порядке вещей. В мире традиции ложь - это злоупотребление словом.

А что ещё на Ваш взгляд можно назвать злоупотреблением словом? Злоупотребляет ли поэт словом, когда говорит, что у девушки, не ответившей на его любовь, каменное сердце? Злоупотребила ли словом Алиса, когда сказала о Плотнике и Морже, расправившимися с бедными устрицами, что оба они хороши? В чём различие этих случаев?

Литература:

Основная:

Борхес Хосе Луис Аналитический язык Джона Уилкинса// Борхес Х.Л. Сочинения в трёх томах. Т. 2. Рига, "Полярис", 1994. С. 85-88.

Заходер Борис Винни-Пух и Все-Все-Все (сказку А.Милна рассказывает Борис Заходер). Глава Пятая, в которой Пятачок встречает Слонопотама// Заходер Б.В. Стихи и сказки. М., "Детская литература", АСТ, 1991. С. 344-352.

Кэрролл Льюис Алиса в Зазеркалье. Глава IV Траляля и Труляля//Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. М., "Наука", 1991. С. 148-160.

Линдгрен Астрид Пеппи Длиннныйчулок. Пеппи в стране Веселии. III. Как Пеппи ищет кукарямбу.// Линдгрен А. Пеппи Длиннныйчулок. М., "Республика", 1992.

С. 184-189.

Дополнительная:

Али-баба и сорок разбойников (Арабская сказка)// Арабские сказки. М., "Ренессанс", 1996. С. 163-207.

Витгенштейн Людвиг Логико-философский трактат. ""4.111-4.116// Витгенштейн Л. Философские работы (Часть 1) М., "Гнозис", 1994. С. 24-25.

Гоббс Томас Основ философии. Часть третья. О гражданине. Главы 1-3// Гоббс Т. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., "Мысль", 1989. С. 284-319.

Златовласка (Чешская сказка)// Сказки народов мира. М., "Правда", 1987. С. 231-240.

Кант Иммануил Критика практического разума. Часть 1. " 7. Основной закон чистого практического разума// Кант И. Критика практического разума. С.-Пб., "Наука", 1995. С. 147-149.

Ох (Украинская сказка)// Украинские сказки в двух книгах. Книга первая. Золотой черевичек. М., "Голос", 1992. С. 229-238.

Поппер Карл Факты, нормы и истина: дальнейшая критика релятивизма// Логика и рост научного знания. Избранные работы. М., "Прогресс", 1983. С. 379-413.

Сказка о колдуне Охе (Украинская сказка - вариант)// Славянские сказки. Прага, "Артия", 1972. С. 93-97.

А также:

Блумфилд Леонард Язык. Глава IX. Значение. " 11; Глава XIV. Типы сочетаний морфем. ""8,9.// Блумфилд Л. Язык. М., "Прогресс", 1968. С. 162-164, 264, 266-269. - о соответствиях между смыслом и звуковой формой слова.

Кун Томас Структура научных революций. М., "Прогресс", 1977. - о смене господствующих мировоззрений в науке (взаимоотношения между системами теоретического знания).

Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Характер мифического мышления// Потебня А. А. Теоретическая поэтика. М., "Высшая школа", 1990. С. 288- 300. - о принадлежности слова к строго определённой ситуации в традиционной культуре (о правдивости речи).

Сепир Эдвард Язык. Введение в изучение речи.// Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1993. С. 35-41. - о первичности речи по отношению к иным способам выражения и общения.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

0x08 graphic

Традиция в тени человека. - Портрет Гомера, - Поэмы Гомера. - Веление Муз: из пастухов в поэты (Гесиод). - Волшебный голос Муз. - Вереница имён. - История о золотом треножнике, или Семь мудрецов. - Рождение скепсиса. - Сомнение как способ смерти. - Технология критики. - Торжество автора.

Когда мы говорим, что традиция обязана своим существованием такому-то или что такой-то внёс значительный вклад в её развитие, мы просто отдаём дань современному образу мыслей. Для традиционного человека подобный взгляд будет ошибочным. Традиция не может быть обязана людям. Это прямое следствие того, что её знание истинно. Тот, кто слышит голос традиции, может быть озарён осознанием истин, прежде ему неизвестных, и, открывая их для себя, способен сделать эти истины доступными для других, научающихся традиции с его слов. Но ведь это традиция обогащает человека истиной, сам он ничего не может дать ей взамен, кроме своей готовности к восприятию.

Человеку свойственно ошибаться; поэтому в то знание, которое своим источником имеет лишь человека, невозможно по-настоящему верить. Любая традиция устойчива, лишь пока видит свои корни за пределами человеческого. Как только авторитет человека поднимается так высоко, что его мудрость начинают считать непосредственным источником знания (а это значит, что человек затеняет традицию), исчезает повод считать это знание несомненным. Сама мудрость этого человека может быть оспорена. Традиция уже не служит ей основанием, ведь это в ней видят опору традиции. Такую мудрость больше ничто не поддерживает, а потому каждый решает сам, считать ли мудрым данного человека.

История европейской культуры может назвать нам два имени, авторитет которых был настолько высок, что не только заслонил собою традицию, взрастившую этих людей, - то, что он в конце концов пал (что, впрочем, закономерно), послужило толчком, вызвавшим недоверие ко всякой традиции, то есть был подорван авторитет модели традиционного общества как таковой. Первого из этих людей звали Гомером, второго же - Гесиодом.

Гомер велик. Древняя Греция, а за ней и весь античный мир, пожалуй, больше никого не удостоили столь громкой славы. Каким он был? Из тьмы времён, от поколения к поколению передаётся образ слепого старца, перебирающего струны своей форминги - самого древнего греческого инструмента, сопровождавшего песни аэдов. Аэд - певец, поэт, заклинатель, человек, владеющий словом. Он - и хранитель прошлого, песен о славных деяниях героических предков. Ему и самому под силу сложить песню - как по случаю, так и в наставление слушателей, чтобы они не позабыли своих корней, той традиции, которая их воспитала. Именно сложить - аэду не пристало заниматься сочинительством; его задача - повествовать о том, что действительно было, в словах, достойных для передачи великих событий. Греки верили, что певцу сами боги подсказывают эти слова. Считалось, что слепота помогает расслышать голос богов: аэд получал свой талант представлять мир с помощью слова взамен обычной способности зрения. Если же добавить, что мудрость у нас чаще всего ассоциируется со старостью, то образ слепого старца окажется лишь нашим представлением о Гомере - это, скорее, каким бы мы ожидали его увидеть, чем реальные черты исторической личности. Похожий персонаж есть и у самого Гомера. Слепой Демодок (Гомер, правда, ничего не говорит нам о его возрасте) воспевает на пиру подвиги ахейских вождей, и неузнанный Одиссей роняет слезу, слушая историю своих приключений.Многое из того, что Гомер говорит о Демодоке, скажут потом о Гомере; в сознании потомков их облики накладываются друг на друга. И неизвестно, оставил ли нам Гомер в образе Демодока свой автопортрет, или молва приписала автору черты его же героя...

Неизвестна также и биография Гомера; нельзя сказать наверняка, даже в каком веке он жил (указывают VIII век до Рождества Христова, но это - лишь правдоподобное предположение). Ещё в древности семь городов спорили за право считать себя его родиной.

Что же тогда для человечества значит это имя - Гомер? Прежде всего, с ним неразрывно связаны два эпических повествования: "Илиада" и "Одиссея". Если бы кому-нибудь пришло в голову вдруг посчитать, что Гомер не имеет к ним отношения (частично это уже делается, когда говорят, что "Одиссея" Гомеру только приписывается), то тем самым человек Гомер был бы изъят из истории человечества, и его имя повисло бы в воздухе, словно мифический объект, подобно древним богам, отражаясь на жизни тех, кто действительно был, но не имея своей плоти и крови. Вся слава Гомера заключена в этих поэмах. Они признаны непревзойдённым литературным шедевром. Ни один курс древнегреческого языка не может пройти мимо Гомера. Античный мир видел в "Илиаде" и "Одиссее" обязательную часть школьной программы. По ним учились поэтике: считается, что гомеровская строка наиболее полно соответствует духу эпического жанра. Гомеру пытались подражать. Великий римский поэт Вергилий, создавая свою "Энеиду", ставил себе задачей достичь совершенства гомеровского образца. О силе поэтического дара Гомера говорит и тот факт, что из всей эпики, посвящённой Троянской войне и судьбам участвовавших в ней героев, человечеству удалось сохранить лишь поэмы Гомера.

Нет смысла пересказывать сюжетные линии обеих поэм. Вкратце содержание "Илиады" сводится к описанию наиболее героического периода Троянской войны. Гомер охватывает своей поэмой чуть более полутора месяцев; из них значительная часть времени даётся в простом счёте дней, поскольку она не содержала ничего достойного слова аэда. Подробно же описаны советы вождей, погребение наиболее славных героев и - в первую очередь - схватки на поле брани, особенно - поединки между героями. В древности слава стяжалась не только тем, что герою удалось взять верх над противником, но и тем, что это произошло в честном бою. Таковым прежде всего признавался бой в чистом поле (рать против рати, поединщик на поединщика) - вне укреплений и неровностей местности, могущих дать преимущество одной из сторон. Собственно, и "Илиада" высвечивает из всей истории Троянской войны, длившейся десять лет, тот её краткий отрезок, когда меньшие числом троянцы решились выйти из стен города и биться рать против рати. "Одиссея" косвенно тоже связана с Троянской войной. Трою взяли, и Греция испытала облегчение, окончив столь затянувшуюся войну, однако гордиться победой по-настоящему было нельзя. К концу войны благородство осаждающих оказалось растраченным. Люди ожесточились и, желая победы любой ценой, не останавливались перед тем, что в то время считалось бесчестным даже по отношению к врагу. Перестал их сдерживать и страх разгневать богов, в которых они тогда видели Высшую Силу. Возвращение домой от стен разрушенной Трои для многих ахейских вождей стало столь же суровым испытанием, как и дни военных сражений, а некоторым принесло гибель. Достойное дело не могло иметь столь печальный конец, и в злоключениях ахейского воинства греки увидели свершившееся наказание, которое, по общему мнению, было вполне заслуженным. "Одиссея" описывает обстоятельства возвращения одного из героев - Одиссея, царя Итаки, у которого путь домой был самым долгим - десять лет, столько же, сколько длилась сама война.

Однако авторитет Гомера был значим не только в литературе. Наравне с героями среди персонажей его поэм нашли себе место и боги. Их действия, отношения, междоусобная борьба часто оказываются причиной происходящих в поэмах событий. Гомер рассказывает о том, что происходит в олимпийском чертоге богов, так, как это делал бы очевидец; передаёт их разговоры, объясняет мотивы поступков, словно ведёт речь о своих близких знакомых. И если современный читатель не удивляется, воспринимая это как своеобразный литературный приём, слушатель Гомера также не впадал в изумление, но только уже совсем по другой причине: он не сомневался в искренности, а потому - и в истинности гомеровской Музы.

(Время Гомера видело в Музе божество, благодаря которому к людям приходило искусство, нуждающееся в постоянной подпитке сверхчеловеческим авторитетом. Таковы - поэзия, танец, театр, история и астрономия. Все они несли знание, свидетельствовали о чём-то, свершившемся прежде или бывшем от века. И для того, чтобы это свидетельство не было ложным, оно должно исходить не от человека, а от обладающего полнотой знания существа. Человек - только посредник. Если человеку сопутствует Муза, то, следовательно, его словам можно доверять; в противном случае, они - лишь пустая выдумка самого человека, не заслуживающая внимания. Изначально греки чтили трёх Муз. Гесиод перечисляет Муз по именам, когда их уже девять. В классической Греции Музы специализировались, каждая стала отвечать за своё, отдельное от других искусство.)

О богах Музы поведали также и другому древнегреческому певцу - Гесиоду. О Гесиоде достоверно известно, что он жил в конце VIII - начале VII веков до Рождества Христова. Громким именем и славой в веках он обязан, прежде всего, своей "Теогонии"- поэме о происхождении богов (по-гречески ), которая представляет собой родословное дерево, охватившее всех, кому только поклонялись греки в то давнее время. Музы сами явились Гесиоду, когда он, будучи ещё пастухом, пас овец у подножия священной горы, - так начинается "Теогония". Они

"... дали мне жезл, сорвав ветвь зеленеющего лавра,

Загляденье, и вдохнули в меня вещий глагол,

Чтобы славил я что будет и что было,

И велели мне воспевать род блаженных, вечно сущих богов,

А самих их петь всегда в начале и в конце."^*

Боги рождались, их поколения с помощью хитрости и открытой борьбы сменяли у власти одно другое; и в истории богов (ведь одно из их основных предназначений - быть олицетворением сил природы) читалась история мира. Не Гесиод дал богам имена, и не он сочинил их историю, но, возможно, благодаря ему возникла довольно стройная картина древнегреческого пантеона, связавшее воедино генеалогию составляющих его божеств.

В первую очередь из Гомера и Гесиода древние греки черпали своё знание о происхождении и устройстве мира (включая и подземное царство мёртвых), о законах, им управляющих (в частности, например, предначертание судьбы ограничивало даже волю богов), о самих богах, - начиная с их места в мироздании и вплоть до внешнего облика. В поэмах Гомера и Гесиода видели критерий, позволяющий отличить истину от лжи, должное от недолжного. Иными словами то, что нам известно за их именами, воплощало в себе традицию. При этом сами они по-прежнему считались людьми. Сверхчеловеческая природа знания, позволяющая несущему это знание тексту быть не только литературным произведением, но и священным текстом традиции, утверждалась с помощью Муз.

Древние греки знали один простой способ определить, говорит ли человек с голоса Муз или нет. Если слово, подчиняясь человеку, вдруг делалось благозвучным, исполненным силы литься красиво и связно, - не так, как это происходило в обыденной речи, - значит изрекающий это слово удостоен благосклонности Муз. Именно Музы способны сделать речь человека достойной внимания окружающих, и только они. По красоте слога можно судить о вдохновлённости речи.

Как вдохновители человечества Музы воспеты в "Теогонии" Гесиода.

"Если кого отличить пожелают Кронидовы дщери,

Если увидят, что родом от Зевесом вскормлённых царей он, -

То орошают счастливцу язык многосладкой росою.

Речи приятны с уст его льются тогда. И народы

Все на такого глядят, как в суде он выносит решенья,

С строгой согласные правдой. Разумным, решительным словом

Даже великую ссору тотчас прекратить он умеет.

Благоговейно его, словно бога, приветствуют люди,

Как на собранье пойдёт он: меж всеми он там выдаётся.

Вот сей божественный дар, что приносится Музами людям.

Ибо от Муз и метателя стрел, Аполлона-владыки,

Все на земле и певцы происходят, и лирники-мужи.

Все же цари от Кронида. Блажен человек, если Музы

Любят его: как приятен из уст его льющийся голос!

Если нежданное горе внезапно душой овладеет,

Если кто сохнет, печалью терзаясь, то стоит ему лишь

Песню услышать служителя Муз, песнопевца о славных

Подвигах древних людей, о блаженных богах олимпийских,

И забывает он тотчас о горе своём; о заботах

Больше не помнит: совсем он от дара богинь изменился."^*

Но Музы могут быть и коварны. Сами же они устами Гесиода свидетельствуют против себя:

"Много умеем мы лжи рассказать за чистейшую правду,

Если, однако, хотим, то и правду рассказывать можем".^**

То, что Музы могут и лгать, становилось ясно каждому, чья жизнь была достаточно долгой, чтобы набраться житейского опыта. Опыт подсказывал, что за красивыми и ладно скроенными словами могут скрываться и злонамеренный обман, и чистая фантазия. Впрочем, для древности художественно оформленный обман был исключением из общего правила и достаточно редким: Одиссей помимо всего прочего ещё и потому заслуживает у Гомера эпитета "хитроумный", что легко при необходимости прибегает к вымыслу, с помощью обилия деталей придавая ему вид правды; и это ему всегда сходит с рук, - видимо, в то время ещё не много ловких обманщиков. И всё же, как бы редко это не происходило, уже одна вероятность того, что Музы могут солгать, способна подорвать самую основу традиции. Певец верит своему вдохновению, человек верит Музе, - верит на слово, у него нет критерия, позволяющего отделить истину от лжи в том, что говорит ему Муза. И хотя он готов присягнуть в том, что его Муза правдива, сторонний наблюдатель - слушатель или читатель - имеет основание в любой момент подвергнуть сомнению эту уверенность.

Большую проблему составляет и то, что помощь Музы не сглаживает индивидуальности автора. Музы, явившиеся к пастуху Гесиоду, сделали его певцом-аэдом, но то, что он пел с их голоса, известно как "Теогония" Гесиода. К примеру, Орфею Музы открыли другое, и, желая указать источник, потомки уже не будут ссылаться на Муз, а скажут - "по словам Гесиода... " или "как говорил Орфей...". Компетенция Муз кончается с момента выхода произведения "в свет", далее начинается историческая судьба самого автора.

Древние греки славу человека ставили высоко, хотя она часто сводилась лишь к известности имени. Произведения легко утрачивались, в отсутствие же текста в памяти сохранялось немногое. Имя автора, название его труда либо просто указание темы (например, "о богах"), откуда родом, кто отец, у кого учился, кого учил, - этот нехитрый багаж, попадая в историю, и составлял человеку его посмертную славу. Слава эта была священна, поскольку в ней заключалось всё то, чего достиг человек, весь итог его жизни. И если имя человека терялось в веках, итог обращался в ноль: жизнь не имела какой-то самостоятельной значимости, она оценивалась только в приложении к другим жизням. Человек, не оказавший воздействия на других людей, прожил пустую жизнь, - он не оставил после себя памяти. Иного критерия оценки человеческой жизни тогда не знали. В то время казалось, что всё, что человек из себя представляет, он должен явить при жизни, лучше всего - обнаружить публично, поскольку, как было принято думать, загробное бытие лишено какого бы то ни было биения смысла.

Первое, что бросается в глаза, когда обращаешься к прошлому Греции, - это вереница имён, каким-либо образом связанных между собою. В их мелькании может показаться, что не важно, чем человек заслужил себе славу, главное - запечатлеть своё имя в истории. Такая мысль действительно имела место и привела к соответствующему действию. Некто Герострат поджёг храм Артемиды в Эфесе единственно потому, что знал - это его прославит. Герострата осудили на забвение, но - тщетно. Привычка сохранять имена оказалась сильнее приговора суда.

Если древнегреческое общество помнило даже о Герострате, незаконно проникшем в историю, то тем более оно бережно хранило в памяти имена достойных мужей. Само устройство этого общества способствовало возвышению человеческой индивидуальности. Древняя Греция не представляла собой политического монолита, она распадалась на полисы - города-государства, в которых число жителей, а тем более свободных граждан-мужчин (а именно они составляли активную политическую силу и являлись культурной средой) по нынешним меркам было невелико. Бурная общественная жизнь, борьба полисов между собою за сферы влияния и славу стали той сценой, на которой человек, хоть как-то проявивший себя, уже не мог оставаться в безвестности. Особый почёт выпадал на долю наиболее сильных и наиболее мудрых. Тот, кого общество признавало умнее других, удостаивался звания мудреца. Понятно, что при таком подходе, мудрецов было много, - каждый уважающий себя полис должен был чествовать хотя бы одного своего. А поскольку Древняя Греция сохраняла культурную общность, мудрейшие в полисах почитались в качестве мудрецов и за пределами родины.

Если бы в VI веке до Рождества Христова мы задали вопрос: "Сколько мудрецов славятся в Греции?", нам бы, скорее всего, ответили - "семь". С Семи мудрецов историческая память греков начинает хранить имена людей, прославивших себя умом, а не физической силой, боевыми подвигами, песенным даром или политическими деяниями. С Семи мудрецов начинается история европейской философии, а вместе с ней и навыков научного построения мысли, покорившего современность. Несмотря на это, единого списка мудрецов не существует. Древнегреческие историки перечисляют различные имена, а это значит, что число семь здесь принято условно и выполняет функцию символа. На самом деле известных мудрецов было больше. Основанием же для выделения из их числа именно семи служит такая история.^*

Как-то сеть рыбаков вытащила из моря золотой красивый треножник. Вещь представляла большую ценность, и разгорелся спор о том, кто будет ею владеть. Не видя иного спора его закончить, решили узнать волю богов, и оракул возвестил, что треножник следует отдать "мудрейшему среди эллинов". Треножник был вручен именитому мудрецу из ближайшего города. Тот же, посчитав нескромным оставить его себе, переслал другому. Так треножник побывал у семи мудрецов. Один из вариантов рассказа гласит, что рыбаки выловили треножник близ города Милета, а в Милете жил тогда Фалес - человек, известный своею мудростью. Именно к нему первому попал треножник; к нему же он вернулся, сделав круг, от последнего из семи мудрецов, который также не рискнул сделаться его собственником. Тогда Фалес отослал треножник в святилище Аполлона - бога прорицателей - с посвящением: "Фалес Милетский, сын Эксамия, - Аполлону Дельфинийскому свою дважды заслуженную меж эллинов награду".^** Так, перехитрив всех прочих, видимо не ожидавших подобной развязки, Фалесу удалось стяжать славу мудрейшего человека своего времени.

Мудрость Фалеса современники, возможно, и рассматривали как дар богов, однако его слова никто не воспринимал как трансляцию сверхчеловеческого знания; для истории они так и остались личным мнением Фалеса, одного из Семи мудрецов.^***И действительно, когда мудрецов так много и они начинают спорить друг с другом, высказывая несовместимые и даже противоположные мысли, трудно признать, что каждый из них говорит лишь то, что Музы вкладывают ему в душу. Или мудрец добавляет что-нибудь от себя, и тем самым искажает вещее слово; или же он вовсе не слышит голоса Муз, и его речь - лишь порождение человеческого разумения.

В сознании греков Музы постепенно перестают быть источником знания, превосходящего свидетельство опыта, в их ведении остаётся лишь вдохновение - позыв к творчеству, пьянящее состояние творческой удачи. И если поэты ещё долго ищут благосклонности Муз, то уже первые философы предпочитают обходиться собственным разумом, не прибегая к помощи извне.

И тут в сознании человека рождается скепсис. Почему бы тому, что одному кажется разумным, не быть безумием в глазах кого-то другого? Когда один философ отрицает то, что утверждает другой, он тем самым даёт право другим отрицать и его собственные утверждения - по принципу: "а мы чем хуже?!". Каким бы мудрецом ни был Фалес для своих современников, живущие чуть позже могли сказать, что он ошибается. До сих пор каждое следующее поколение мыслителей и учёных поправляет своих предшественников. Но даже если царит полное согласие и все утверждают одно и то же, у нас нет гарантии, что это всеобщее мнение избавлено от ошибки. Мы не можем доверять человеку, когда он утверждает, что ему известен порядок вещей, и не выставляет при этом свидетельств авторитетов. Никто из людей не обладает врождённым знанием. Чтобы определить своё место в мире, всякий из нас вынужден познавать, складывать своё знание по крупице. И если мы не откроем себе источник традиции, не ощутим истину, способную вмиг расставить такие крупицы - каждую на своё место, наша картина мира так и останется не прорисованной до конца. Попавшая в это положение наука утешается тем, что хотя полнота истины ей недоступна, истина составляет её идеал, к которому она неуклонно стремится. Несмотря на то, что каждое положение науки, которое считается сегодня правильным, впоследствии могут признать ошибкой, научное знание в целом делает мир более предсказуемым, поскольку по своей природе кумулятивно (от латинского cumulatio "увеличение", "скопление") - оно накапливает подтвердившиеся результаты. И всё же, если задаться целью поставить научное мировоззрение в тупик, окажется, что сделать это довольно легко. Отвечая на вопрос "как?", наука не в силах ответить на вопрос "почему?", а вопрос "зачем? " вообще неприложим к научному описанию мира. Вера, в науку вселяет в учёного уверенность, что научные законы, подтверждавшиеся вчера, подтвердятся и завтра. Скептик же (это слово происходит от греческого ="рассматриващий", "исследующий") может допустить, что научная картина мира, представляющая собой описание зависимостей, а не понимание смысла, подтверждается лишь до какого-то, неизвестного науке предела, и если этот предел - во времени, наступит момент, когда наука окажется бессильной и научное знание потеряет всякую цену. Конечно, научное мышление борется с подобным скептицизмом, вернее, - оно его просто отвергает. Считая сомнение движущей силой познания и видя в нём достоинство человеческого рассудка, наука всё же налагает запрет на использование его в отношении того, что признано в ней за ценность. Впрочем, любая традиция ставит свои ценности выше сомнений, особенность же науки, занявшей в современном мире место традиции, в том, что при этом и сомнение для неё - тоже ценность.

Сомнение разрушительно. Один шаг отделяет его от того, чтобы пожрать пригревшую его науку подобно тому, как бацилла бешенства убивает приютивший её организм. Будучи логически последовательным, сомнение может свести человека с ума: у него не останется ничего несомненного, никакой основы для жизни. Поэтому сомнение является антиподом традиции. Традиция - способ жизни, родной уголок для человека в превосходящем его во всех отношениях мире. Сомнение - способ смерти, демон, лишающий человека родины и заставляющий его скитаться по тёмным переулкам Вселенной.

Даже в малых дозах сомнение губительно для традиции. Усомнившись в праве твоего собеседника свидетельствовать истину, ты поступишь также в отношении и всех других людей, объединяемых той же традицией. Если можно не согласиться с Фалесом - мудрейшим человеком своей эпохи, как устоят авторитеты более глубоких времён? Например, почему следует верить на слово Гомеру и Гесиоду? - Ведь они по своему существу такие же люди, как и Фалес, а значит - не застрахованы от ошибки. Стоит лишь увериться, что знание, присутствующее в поэмах Гомера и Гесиода, - человеческого происхождения (а может ли помыслить иначе человек, стоящий на том, что сочинение, известное, скажем, под именем Фалеса, содержит мысли человека по имени Фалес), как тут же тексты поэм становятся открыты для критики.

Прежде всего, молот критики ударяет в самое уязвимое место: Гомеру и Гесиоду достаётся за антропоморфизм - человекоподобный облик описываемых ими богов и их поведение, порой достойное только базарных торговок. Боги должны вести себя пристойно, поскольку они суть объекты поклонения: ведь общество, поклоняющееся безнравственным существам, и само не может быть нравственным. Авторитет божественного как раз и заключается в том, что оно превосходит человеческое по всем параметрам, - оно должно быть совершенным. Поведение же, свойственное людям, всегда оставляет желать лучшего, также и внешний вид человека греки не считали воплощением совершенства. Следовательно, правильное представление о богах нельзя получить из Гомера и Гесиода, излагаемые ими мифы лживы и должны быть отвергнуты или - в лучшем случае - тщательно отредактированы.^*

Сегодня читатель Гомера, скорее всего, согласится с подобной критикой. Сюжеты о богах из "Илиады" и "Одиссеи" легко отнести к художественному вымыслу и почти невозможно понять, как можно по-настоящему этому верить. Между тем, Гомер не играл богами, подобно тому, как любой из писателей манипулирует героями своих произведений. Он просто излагал знание традиции - в той форме и в тех словах, в каких это было угодно ведущей его Музе. У него не было возможности сравнить свою традицию с другой, более совершенной, чтобы обнаружить ложность своего знания. Принимая традицию на веру, Гомер сохранял целостность понимания мира и душевную полноту. Критики Гомера не ставили перед собой вопроса о смене традиции; смутно ощущая её несовершенство, они не могли от неё полностью отказаться и потому призывали лишь к реформации.

Это первый призыв к реформации традиции в европейской истории. Идея реформации стала возможной благодаря тому, что тексты традиции были признаны человеческим произведением, и, критикуя мнения конкретных людей, теперь можно было оспорить любое положение, принимаемое в традиции как несомненную истину. Единожды допущенная, критика не знает границ. Так произошло и с Гомером. Философ Зоил из Амфиполя (IV-III века до Рождества Христова) даже заслужил себе прозвище "бич Гомера", чем и оставил о себе память в веках. Зоила не устраивает уже не только безнравственное поведение богов у Гомера, - само участие богов в событиях Троянской войны, какое бы то ни было проявление божественного кажется ему пустым вымыслом, говоря по-нашему - сказкой. Зачем сочинять то, чего нет, и против чего свидетельствует человеческий разум?^** Появление Зоила закономерно: если можно откорректировать текст традиции в соответствии с общепринятыми нормами нравственности, то его можно скорректировать и по любому другому принципу - и уж соответствие тому, что представляется человеку разумным, тут будет одним из первых.

От древних греков европейская цивилизация заимствовала технологию критики. Теперь любая традиция может быть искажена в угоду заинтересованных в этом людей, достаточно только приписать авторство текста традиции историческим лицам, представить его как мнение (или, как теперь принято говорить, учение) такого-то человека, - и с ним можно спорить, не соглашаться, уточнять, переписывать, приспосабливать под себя. Это настолько вошло в дух современной эпохи, что ныне считается, что каждый существующий текст должен иметь своего автора, то есть человека, выразившего в нём свои мысли. Тогда как в действительности авторский текст, закрепляющий право человека возвещать всякую мысль, какая бы только ни пришла ему в голову, - это явление довольно позднее и представляет собой следствие распада традиции.

Задания:

1. Для Платона (см. сноску ! 35) познание - это припоминание. Размышляющий человек время от времени фиксирует новое знание. Можно сказать, что он что-то познал. Но "припоминание" кажется Платону более подходящим словом, ведь оно означает, что человек восстановил знание в своей памяти. Знание же изначально было полным. Этим утверждается, что полнота знания уже существует, она присутствует и в мире и в самом человеке, необходимо лишь усилие разума, чтобы истина вновь открылась ему.

Английский философ Джон Локк (годы жизни 1632-1704 от Рождества Христова) словно возражает Платону. Он утверждает, что никакого врождённого знания не существует, душа ничего не приносит с собою в мир. "Утверждать, что понятие запечатлено в душе, и в то же самое время утверждать, что душа, не знает о нём и ещё никогда не обращала на него внимания, - значит превращать этот отпечаток в ничто. Ни про одно положение нельзя сказать, что оно находится в душе, если она раньше никогда не знала и не сознавала его." Рассуждая дальше, Локк почти повторяет мысли Платона: "Если бы это всё же было возможно, то на том же самом основании все истинные положения, с которыми душа способна согласиться, можно считать находящимися в душе и запечатлёнными в ней. В самом деле, если какое-нибудь положение, которого душа ещё не знала, можно считать находящимся в ней, то только потому, что она способна знать его; а душа способна на это по отношению ко всем истинам, какие она когда-либо будет знать. Более того, если так, то могут быть запечатлёнными в, душе и такие истины, которых она никогда не знала да и знать не будет, ибо человек может жить долго и наконец умереть в неведении многих истин, которые его душа была способна знать, и знать достоверно. Так что если природный отпечаток считать за способность знать, то все истины, какие когда-либо познает человек, окажутся в силу этого врождёнными. И весь этот важный вопрос сведётся всего лишь к неудачному способу выражения: думая сказать нечто противоположное, на деле он утверждает то же самое, что и отрицающие врождённые принципы." (Локк Дж. Сочинения. Т. 1. С. 98).

Действительно ли спор идёт о словах? Какие выводы об отношении человека и знания следуют из позиции Локка? Чья позиция, Локка или Платона, ближе к традиционному взгляду на мир?

2. Скептицизм стал целым направлением в философии. Сомнение, возведённое в абсолют, не позволяет высказывать какие-либо суждения, ведь для философа-скептика не существует способа отличить истинное суждение ото лжи. Подобный отказ от осмысления мира, согласно скептической позиции, должен принести исповедующему его философу душевный покой, безмятежность и внутреннюю тишину. На философском языке это звучит так: "Скептическая способность есть та, которая противопоставляет каким только возможно способом явление мыслимому; отсюда, вследствие равносильности в противоположных вещах и речах мы приходим сначала к воздержанию от суждения ( - буквально "остановка", "задержка"), а потом к невозмутимости ( - "атараксия")... "Воздержание от суждения" есть такое состояние ума, при котором мы ничего не отрицаем и ничего не утверждаем; "невозмутимость" же есть безмятежность и спокойствие души". Это изложение скептической позиции было предпринято Секстом Эмпириком, древнегреческим врачом и философом (жил в конце II-го - начале III-го веков от Рождества Христова). (См.: Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т. 2. С. 208-209. ). Что бы Вы могли возразить философу-скептику?

3. Художник, рисуя даже пейзаж, вкладывает в картину своё отношение к изображаемому, и в этом - принципиальное отличие живописи от фотографии. Писатель, даже если он и берёт что-либо из жизни, тем более не может создать простую копию действительности, ведь он перелагает жизнь на слова - совсем другой материал. В создании художественного произведения всегда присутствует момент домысла или вымысла. Но ведь вымысел - это ложь, то, чего нет в действительности. И если мы считаем ложь злом, не следует ли нам так же относиться и к вымыслу автора - писателя или художника? Может ли служить оправданием для художественного вымысла то, что создание его изначально подразумевало, что никто не будет считать его свидетельством о реальном положении дел? Может ли автор в своём произведении свидетельствовать о действительности, не боясь, что элемент вымысла помешает это свидетельство правильно воспринять?

4. Можно ли объяснить вдохновение художника? Если оно - не голос Музы, то что?

5. Что, на Ваш взгляд, должно побудить человека высказать свои мысли публично? Каким требованиям должна отвечать обнародованная мысль?

Литература:

Основная:

Гесиод. Теогония. (Перевод В. Вересаева)// О происхождении богов. М., "Советская Россия", 1990. С. 191-218.

Гомер. Илиада. (Перевод Н. Гнедича). М., ТОО "Дюна", 1993.

Гомер. Одиссея. (Перевод В. Жуковского). М., "Художественная литература", 1986.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Книга первая, 27-33.// Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., "Мысль'', 1986. С. 62-64.

Дополнительная:

Вергилий. Энеида.// Вергилий. Буколики; Георгики; Энеида. М., "Художественная литература", 1979. С. 135-402.

Гесиод. Теогония. (Перевод А. Лебедева). Ст. 22-34.// Фрагменты ранних греческих философов. М., "Наука", 1989. С. 34.

Гиппократ. О седмицах.// Фрагменты ранних греческих философов. М., "Наука", 1989. С. 552-555.

Изречения Семи мудрецов (из собрания Деметрия Флерского)// Фрагменты ранних греческих философов. М., "Наука", 1989. С. 92-94.

Исократ XI, 38 // Фрагменты ранних греческих философов. М., "Наука", 1989 С. 39.

Ксенофан В 11 // Фрагменты ранних греческих философов. М., "Наука", 1989. С. 171.

Локк Джон. Опыт о человеческом разумении. Глава вторая. В душе нет врождённых принципов. // Локк Дж. Сочинения в трёх томах. Т.1. М., "Мысль", 1985 С. 96-114.

Платон. Государство. 377а-378е. // Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т.3. М., "Мысль", 1994. С. 140-142.

Платон. Менон. 81в-86с// Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т.1. М., "Мысль", 1990. С. 588-596.

Платон. Федон. 72е-76d. // Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т.2. М., "Мысль", 1993. С. 26-31.

Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений. Книга первая. 1-30. // Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т.2. М., "Мысль", 1976. С. 207-213.

Хайдеггер Мартин. Основные понятия метафизики. "" 1-2. // Мир философии. Часть 1. С. 118-124

Шталь И.В. Логический предел софистического метода литературной критики (Зоил из Амфиполя)// Древнегреческая литературная критика. М., "Наука", 1975. С. 335-360.

А также:

Джеймсон М.Г. Мифология древней Греции// Мифологии древнего мира. М., "Наука", 1977. С. 246-247. - о ныне утерянных поэмах, также входящих в состав Троянского цикла (наравне с "Илиадой" и "Одиссеей" Гомера).

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Мудрость теряет себя, как только люди теряют традицию. - Подделка под мудрость: мудрёная речь. - Неполнота мудрости новоявленных мудрецов. - Фалес в колодце. - Университет: мир самодовлеющей информации. - Тёмный Патрик против учёных. - Об одном диспуте: как Джонни победил Фиоргала. - Интерпретации внутри нас. - Общение и понимание. - Согласие - тайное и явное. - Рефлексия - обращение мышления на себя. - Место философии. - Пределы философского метода. - Возвращение блудного сына: философия в доме традиции.

Когда люди, исповедующие, как они считают, ту или иную традицию, перестают заботиться о сохранении её полноты и, обнаружив вдруг в ней сомнительные моменты, составляют для себя свой вариант традиции, вычёркивая то, что они считают ошибочным, традиция приходит в упадок. Она уже не может нести людям знание. С одной стороны, люди теряют способность должным образом воспринимать его и усваивать. Система авторитетов расшатывается. Усомнившись в одном, легко подвергнуть сомнению и другое; отвергнув истину, уже нельзя почитать человека, её утверждающего. Мудрец перестаёт быть мудрецом, потому что ему отказываются верить. С другой стороны, традиция утрачивает своих носителей - людей, чей авторитет в обществе способствовал передаче знания новому поколению. Человек, который решил отредактировать доверенное ему знание, даже если ему и удалось сохранить свой личный авторитет, уже не может быть устами традиции. Знание дробится и утрачивается. После реформации вместо единой картины мира возникают несколько параллельных, часто взаимоисключающих вариантов. Сам реформатор, получивший санкцию на передачу знания ещё внутри единой традиции, остаётся авторитетом лишь для своих последователей. Усомнившемуся человеку каждый вправе не верить. Такой мудрец и не достоин звания мудреца. Но кто же добровольно расстанется с лестным для себя званием?..

Сохранив именование мудрых, люди ума, ставящие его выше традиции, изменили восприятие самого понятия мудрости. Мудрец - уже не тот, кто изрекает истину, - поскольку истина оказывается недоступной; мудрец - всего лишь человек большого ума.

Но как определить превосходство одного ума над другим? Ведь не извлечёшь же ум из человека, чтобы величина его могла быть измерена независимым наблюдателем... Об уме приходится судить по его внешнимпроявлениям.Например, если ты можешь понять, что говорит тебе твой собеседник, значит ты, по крайней мере, не глупее его. Но вот если его речь окажется трудной для понимания, если у тебя уже заболела голова, а ты так и не разобрался, что к чему, то выходит, что не тебе тягаться умом с таким человеком. Впрочем, с тех пор, как человек оставил традицию, запрещавшую ему лгать, впечатление, которое он производит, часто не соответствует действительности. Речь, превосходящая наше понимание, не обязательно свидетельствует об особой глубине ума, возможно, она специально сделана так, чтобы произвести впечатление умной. Технически это просто, достаточно употребить как можно больше малопонятных слов, например - специфических терминов. Такую речь люди зовут мудрёной, язык не повернётся назвать её мудрой, хотя это - однокоренные слова. Мудрая речь открыта для слушателя, она легко усваивается, поскольку не вызывает сомнений. Разум же, привыкший самостоятельно определять достоинство всего, что попадается ему на пути, всякое слово, которое он не может для себя подтвердить принимает с опаской. Скорее он посчитает его подлогом, нежели признает, что что-то может быть выше его понимания. Поэтому и подлинно глубокая мысль, и подделка, воспроизводящая лишь внешние её признаки, для человека рассудка одинаково будут мудрёными, ведь для него существует только такая мудрость - превосходство в уме одного человека над окружающими его людьми. Это превосходство - победа в конкурентной борьбе, признание по принуждению. Авторитет мудрого теперь основывается на бессилии прочих сравняться с ним, а не на почитании обладающего знанием истины. Подобный авторитет шаток, под него постоянно подкапываются, пробуют на зубок - выдержит или нет, устоит ли под градом критики, или низвергнется в прах, уступая своё место другому. Будущее авторитета в мире, где господствует человеческий разум, однозначно: рано или поздно его авторитетность будет оспорена.

Конкуренция, заставляющая мудрецов бороться за сохранение авторитетности своего мнения, привела к тому, что мудрость в значительной степени специализировалась. Мудрость, санкционированная традицией, помогала организовать жизнь так, чтобы человек чувствовал себя уместным: было определено его место в единой системе мира, человек знал, что должен делать, а что традиция ему запрещает. На каждый момент жизни существовала, своя подсказка, и делом мудрости было обеспечить эту подсказку. Мудрец применял живущее в нём знание к конкретному случаю и, поскольку традиция заключала в себе целостное восприятие мира, не было такого случая, который бы вдруг оказался вне его компетенции.

Мудрость, вынужденная самостоятельно вырабатывать знание, складывать его по кусочкам, как ребёнок - мозаику, и отказывающаяся принять это знание на веру от авторитета традиции, уже не в силах подсказать, как следует жить. Это - вне её компетенции. Чтобы судить о жизни, судить негодную жизнь и тем направлять поведение человека в верное русло, надо исходить из знания смысла всего происходящего в мире. Мудрость традиции исходила из того, что ей ведома истина. Мудрость человеческая, которая есть лишь тонкость ума, уже не претендует на истину, её больше беспокоит логическая истинность выносимых суждений. Рассуждение, подчиняясь законам логики, нанизывает один за другим факты, известные разуму, подобно тому, как нитка бисера связывает отдельные бусинки между собой. Рассуждение строго последовательно: пока оно не добралось до какой-либо темы, у мудреца - автора рассуждения - нет возможности ответить на относящейся к этой теме вопрос. Вот и выходит, что такой мудрец не только не авторитет для устроения жизни, но от него также нельзя требовать и создания логически завершённой картины действительности.

Последовательное рассуждение, ограниченное пределами человеческой жизни, неспособно связать даже все известные человечеству факты, не говоря уже о совокупности происходящих в мире событий, явно превосходящей возможности человеческого ума. Более того, поскольку мудрец компетентен лишь в том, что уже охвачено его рассуждением, в иных вещах он может оказаться полным профаном. Он может даже попасть впросак. А межу тем, мудрец, попавший в глупое положение, смешон, и даже более, чем был бы смешон оказавшийся на его месте дурак. Истинная мудрость - беспорочна. И как бы высоко мы не возносили людей, прославившихся силой ума, даже если и называем их мудрецами, всё равно мы помним, что ум не защищает их от ошибок и в этом они похожи на нас. И мы смеёмся над каждой ошибкой, и, превращая её в анекдот, позволяем обыденному сознанию взять верх над человеком ума, как бы ещё раз доказав, что тут имеет место подлог: нам предлагают считать за мудрость то, что на поверку таковой не является.

Уже Фалес - первый из греков названный мудрецом - был поднят на смех за то, что не смог сохранить достоинство, подобающее истинному мудрецу. Засмотревшись на звёзды (Фалес был одним из зачинателей астрономии) и забыв следить за дорогой, он однажды провалился в колодец. Видимо для здоровья это оказалось не так страшно, как для его авторитета. По одной из версий случившегося свидетельницей его падения была молоденькая служанка, родом из Фракии, которая посмеялась над ним: мол, стремится знать, что на небе, а того же что рядом и под ногами, не замечает.^* Каким позором это было для мудреца, мы можем понять из того, что над ним - мужчиной, стариком, эллином, человеком свободного и знатного происхождения - смеялась женщина, можно сказать - девчонка, простая служанка, родом из варварской земли, не имеющая ни образования, ни философского склада ума.

С тех пор насмешка часто наступает на пятки учёности. Вспомним хотя бы старинный английский стишок:

Три мудреца в одном тазу

Пустились по морю в грозу.

Будь попрочнее

Старый таз,

Длиннее был бы

Мой рассказ.^*

Слишком безрассудный поступок приписывается здесь обычно рассудительной мудрости. Однако для этого есть причина. Образ учёного прочно соединился в сознании простого человека с образом чудака. Для такого поставить эксперимент на самом себе, оседлав таз и пустившись в грозу в открытое море, - сущий пустяк.

В XII веке в Европе появляются первые университеты. Universitas означает в переводе с латинского "совокупность", "общность". Смысл университета - в создании сообщества учителей и учащихся. Учащийся - студент ( studens) - получает образование, чтобы впоследствии при удачном стечении обстоятельств и самому стать учителем, иметь возможность зарабатывать себе на жизнь, обучая других. По сути, университет - это структура, в которой учёность воспроизводит саму себя. Это особый мир, представляющий загадку для непосвящённых. Для человека, ещё хоть как-то сохранившего традиционные ценности, нет ничего более чуждого, чем университетская жизнь - с её зубрёжкой и экзаменами у студентов, борьбой за звания, кафедры и славу у преподавателей. Учёность, сменившая мудрость на обломках традиции, превратила знание из организующего начала и способа жить в информацию, о достоверности которой приходится спорить, не говоря уже о том, что каждый вынужден на свой страх и риск решать, как эту информацию ему применить. Университет, занимающейся созданием и передачей знания-информации, оказался за пределами обыденной жизни; вместо неё учёность создаёт свою, иллюзорную жизнь, которая готова создать конкуренцию настоящей, захватить человека, увлечь его целиком, но вместо крови у неё по жилам движется информация. Информация дублирует мир: вместо вещи учёность оперирует информацией о её структуре и свойствах, вместо поступка она занимается информацией о человеческих действиях. На место смысла ей поставить нечего, - он предполагает участие в происходящем, а не наблюдение за происходящим со стороны. Поэтому жизнь, посвящённая заботе об информации, бессмысленна. Её цель не выходит за пределы иллюзорного мира: накопить большее количество информации, сделать её более точной...

Но понимание того, как устроен мир, не зависит от информированности. Образование даже не решает исхода спора, и если он происходит на деле, а не на бумаге, природная смекалка может взять верх над учёностью.

В ирландских сказках есть замечательный персонаж - Тёмный Патрик. Прозвище "Тёмный" он, видимо, получил по цвету своих волос. Черноволосый и черноусый, небольшого росточка, но сложенный довольно крепко, Патрик был простым крестьянином из ирландской провинции. Он никогда, и нигде не учился, книги даже в руках не держал, но там, где прославленные мудрецы попадали впросак, именно он приходил на выручку и спасал Ирландию от позора.

В сказке "Учёные Мангрета" король одного из королевств Ирландии, в котором находился знаменитый Мангретский университет, бросил вызов Оксфордскому университету, собравшему в то время весь цвет мировой учёности. И вот пятеро самых известных учёных из Оксфорда уже выехали в Мангрет, чем повергли в глубочайшее уныние магретских профессоров, ведь те знали, что Оксфорд сильнее. Положение спас Тёмный Патрик. Пробившись к королю, он убедил его, что знает, как защитить честь Ирландии. Пришлось учёным университета слушаться простого крестьянина. Поскольку победить оксфордцев в научном споре было нельзя, Патрик решает заставить их отказаться от самой дискуссии. На перекрёстках дороги, ведущей к университету, он расставляет трёх лучших мангретских учёных, переодетых в лохмотья, которые должны были делать вид, что заняты починкой дорожного полотна. Когда подъехавшие оксфордцы спросили у первого из них, как проехать в Мангрет, он объяснил им дорогу на чистейшей латыни. Второй попавшийся им на пути дорожный рабочий отвечал уже на древнегреческом языке. А когда третий заговорил с ними, как сказано в сказке, на Языке Сверхучёной Премудрости, мудрецы из Оксфорда не выдержали и повернули назад.^*

Не обладая учёностью, Тёмный Патрик хорошо знал, чего от неё следует ожидать. Человеческий разум судит о вещах, основываясь на их внешних признаках. Обычный ход познания - от частного к общему. Поэтому вполне естественно оксфордцы пришли к ужаснувшему их вопросу: если по соседству с университетом даже оборванцы, находящиеся в самом низу общественной пирамиды, обладают столь высокими знаниями, какова же мудрость тех, кого почитают здесь за учёных? К тому же, чем ближе университет, тем более учёными оказывались их собеседники: на Западе знание латинского языка было более распространено, чем знание греческого; название же Языка Сверхучёнои Премудрости говорит само за себя.

Тёмного Патрика, наверное, нельзя считать мудрецом в традиционном смысле этого слова. Он не обладает каким-то особым знанием, разве что твёрдо знает, что мудрость современных ему мудрецов имеет свои слабые стороны, и потому на каждого мудреца существует уловка, позволяющая его обмануть.

В сказке "Учёный Фиоргал" всемирно известный мудрец, родом из Ирландии, вернулся в свою страну, чтобы, взяв верх над земляками, окончательно прославить себя как учёнейшего среди людей. Этот самый Фиоргал оценивал свои способности так высоко, что считал простую словесную дискуссию недостойной своей учёной особы. На последнем состязании решено было изъясняться при помощи жестов. Никто из королевских мудрецов не решался соперничать с Фиоргалом. Тогда послали за Тёмным Патриком.

- Учёность, - сказал Тёмный Патрик, услышав, в чём дело, - это штука мудрёная. Но я постараюсь сделать что сумею, только не поручусь, что это поможет. - Был призван самый глупейший человек из королевской свиты - Джонни Одноглазый, сын торговки яблоками при королевском дворе; его-то Тёмный Патрик и выставил против Фиоргала.

Само состязание происходило так.

"Начал Фиоргал Учёный. Он поднял один палец перед своим противником, и в тот же миг Джонни показал ему два пальца, на что Фиоргал поднял три пальца. Тогда королевский герой погрозил ему кулаком. Фиоргал достал тёмно-красную вишню и съел её, Джонни Одноглазый в ответ съел зелёный крыжовник.

Зрители в неистовом возбуждении тут же решили: что бы всё это ни значило, а дело оборачивается против Джонни, так как он даже потемнел лицом от гнева.

Фиоргал быстро вынул из кармана яблоко и поднял его. Тогда Джонни поднял полбуханки хлеба, которую вытащил у себя из-за пазухи. Он был просто в бешенстве - это видели все, - в то время как Фиоргал оставался спокоен, словно форель в озере.

Фиоргал поднёс яблоко ко рту и откусил от него. В тот же миг Джонни поднялся с хлебом в руке и запустил им Фиоргалу прямо в голову, так что даже сшиб его с ног. "

После чего сам Фиоргал признал себя побеждённым. Его попросили разъяснить, что же означал весь этот обмен знаками.

"- Сейчас объясню, - сказал Фиоргал. - Я начал с того, что поднял один палец, и это означало: Бог один. На что сей учёнейший муж справедливо заметил, подняв два пальца, что, кроме Бога-Отца, мы поминаем ещё двоих: Сына и Святого Духа. Тогда, думая, что я ловко поймал его, я поднял три пальца, что должно было означать: "А не получается ли у тебя три Бога? " Но ваш великий учёный и тут нашёлся: он тотчас сжал кулак, отвечая, что Бог един в трёх лицах".

Спелая вишня означала, что жизнь сладка. Съеденный Одноглазым Джонни зелёный крыжовник - что вовсе не сладка, но тем и лучше, что в ней есть кислинка. Яблоко, надкушенное Фиоргалом, свидетельствовало о том, что первым даром природы человеку были фрукты. Но когда Джонни в ответ запустил хлебом, указав, что от яблока пал человек и с тех пор зарабатывает свой хлеб в поте лица, Фиоргал не нашёл, чем можно было бы возразить на это.

Учёный Фиоргал удалился оплакивать своё поражение, а Тёмный Патрик попросил Джонни изложить свою версию случившегося, и вот что рассказал Джонни.

"- Этот самый парень, которого вы выставили против меня, да бесстыднее бездельника я в своей жизни не встречал, к счастью. Так вот, сперва ему потребовалось задеть мою личность: задрал кверху палец, чтоб подразнить, что я одноглазый. Ну, я взбесился и показываю ему два пальца, - мол, мой один глаз стоит твоих двух. Но он дальше - больше насмехается и показывает три пальца, чтоб и вам захотелось потешиться: вот, мол, перед вами три глаза на двоих. Я показал ему кулак, чтоб он знал, что ждёт его, если не уймётся.

Но тут он съел вишню и выплюнул косточку, говоря, что ему наплевать на меня. А я съел зелёный крыжовник - мол, и мне наплевать на тебя со всеми твоими потрохами. Когда же этот негодяй вынул яблоко, чтобы напомнить мне, что я всего-навсего сын мелкого яблочного торговца, я вытащил двухпенсовый хлеб, который нёс домой к обеду как раз о ту пору, как меня схватили и приволокли сюда. Да, так я вытащил хлеб - ничего тяжелей под рукой не оказалось, - чтоб он знал, что если не одумается, я ему сейчас голову размозжу. Но охальник сам накликал себе конец: поднял яблоко ко рту и откусил от него - мол, когда ты был юнцом, ты частенько воровал яблоки у своей бедной хромой старой матери и убегал с ними, чтобы съесть потихоньку. Это было последней каплей! Я запустил буханкой этому нечестивому прямо между глаз и пришиб его".^*

Версия победы отличалась от версии поражения.

Можно ли считать, что глупость взяла верх над учёностью только благодаря удачному стечению обстоятельств? Тёмный Патрик не был уверен в исходе спора наверняка. И всё же в том, что он поставил глупейшего против умнейшего, была своя правда. Как и в сказке про учёных Мангрета, секрет успеха в том, что учёность легко обманывается внешними признаками. Сходство жестов позволило Фиоргалу считать, что они с Джонни рассуждают об одних и тех же вещах. Так же считал и Джонни, не допуская и мысли, что смысл жестов Фиоргала может отличаться от того, какой он обычно сам вкладывал в жестикуляцию. Противоположность глупости Джонни высокой учёности Фиоргала делала ничтожной вероятность того, что они смогут по-настоящему понять друг друга. Если Фиоргал бы со своим противником разговаривали на языке учёности, победа осталась бы, конечно, за Фиоргалом. А так он сам оказался своим оппонентом. Фиоргал переиграл Фиоргала, что неудивительно, ведь Фиоргал - сильный противник. Тем более, страх проиграть заставлял его придавать жестам Джонни более глубокий смысл, чем он вкладывал в свои жесты. Говорят, что самый серьёзный критик произведения - это его автор. Фиоргал лучше всех знал о слабостях своих аргументов.

Довод, каким бы он ни был, всегда имеет уязвимое место, если его основание - не истина, а убедительность рассуждения. На всякое измышление одного человека всегда найдётся другой человек, который посмеет его оспорить. При этом почти наверняка он будет понимать высказывание, сделанное первым, несколько иначе, чем тот понимал его сам. Иными словами, он даст ему иную интерпретацию.

Интерпретация (истолкование) - обычное занятие человеческой мысли. Каждое обращение разума к событиям, происходящим с человеком и вокруг него, рождает интерпретацию. Мы интерпретируем, когда вспоминаем о том, что случилось; интерпретируем, когда рассказываем об этом другому; интерпретируем, когда пытаемся разобраться в чём-то новом для нас, - само ощущение понимания: "да, я теперь знаю, в чём дело" - означает, что у нас сложилась подходящая интерпретация. В этой деятельности по истолкованию фактов каждый человек по-настоящему одинок. Он сам является автором истолкования и его потребителем, весь процесс не выходит за пределы его существа. Он не может воспользоваться никакой подсказкой извне, ибо, прежде чем согласиться с чужой интерпретацией, её необходимо понять, а значит - дать ей собственное истолкование. Поэтому согласие одного человека с другим отнюдь не означает, что они одинаково смотрят на вещи. Конфуз учёного Фиоргала прекрасно иллюстрирует, насколько различными могут быть представления об одних и тех же событиях у разных людей.

Тем не менее, люди живут вместе, делают свои дела сообща и довольно сносно понимают друг друга. Это нам удаётся только благодаря присущей человеку готовности откорректировать свою точку зрения. Если бы каждый упрямо стоял на своём, даже простое общение стало бы невозможным. К счастью, у человека нет способа сохранять свою интерпретацию неизменной. Каждое воспоминание несколько изменяет то, что хранится у нас в памяти, приспосабливая его к нашему текущему состоянию - обстоятельствам, окружающим нас сегодня, сегодняшнему настроению и тому подобным вещам. Записав свою мысль на бумаге, мы фиксируем лишь цепочку из слов, тогда как эти слова родились не изолированно, их сопровождала общая устремлённость ума. Однако редко кто может долго сохранять направление мысли; достаточно ей лишь чуть-чуть отклониться, и вот уже записанные слова теряют с ней связь. Теперь, перечитывая написанное, нам предстоит заново их осмыслить, пытаясь повторить мыслью уже пройденный путь. Но поскольку это - уже другой момент нашей жизни, точного повторения быть не может, а значит это - уже другая интерпретация.

От непостоянства интерпретаций было бы мало толку, если человек исподволь не стремился бы к истине и - как к первому приближению на пути к ней - к общему мнению с окружающими его людьми. Мы нуждаемся в понимании и боремся за него; и хотя чаще указываем другим на несогласие в интерпретациях, тем не менее, и сами потихоньку идём им навстречу.

Обычно сближение интерпретаций не контролируется сознанием. Наоборот, человек уверен, что его взгляды не изменились. Поэтому он часто становится жертвой интеллектуальной агрессии. Таким человеком легко управлять, от него всегда можно добиться желаемого, надо лишь подобрать к нему ключик.

Люди современной цивилизации, воспитанные в мире, пронизанном техникой, привыкли заботиться в первую очередь об эффективности совершаемых ими действий. Эту жажду эффекта - скорого, ощутимого, несущего выгоду - они перенесли из обращения с техникой в общение между собой. Многочисленные методики, призванные помочь человеку свободно общаться с другими, на самом деле учат использовать человеческие слабости для достижения своих интересов и не выказывать собственной слабости перед другими людьми. В результате те, кто следует подобным методикам, оказываются лишены подлинного общения; человек так и остаётся непонятым, хотя внешне и не выглядит одиноким. И хотя он пожертвовал человеческой близостью ради сохранения независимого положения, он ничего не приобрёл, кроме видимости. Его интерпретации происходящего вокруг неизбежно меняются. И думая, что он избежал чужого влияния, он по-прежнему пытается воспроизвести в собственных интерпретациях мнение кого-то другого. Только если раньше это было мнение конкретного человека, то теперь оно принимает безличные формы.

Человек впитывает то, что слышит по радио и телевидению, что читает в газетах, что говорят другие люди между собой, что просто витает в воздухе, как само собой разумеющееся. И пока человек уверен, что успешно противостоит всей этой лавине интерпретаций, он плывёт по течению, не в силах контролировать изменение представлений.

Нет ничего принципиально плохого в том, чтобы усвоить чужое мнение, насколько мы его понимаем, и впредь считать его за своё. Нет смысла держаться за глупость только потому, что она - наше произведение, если другие люди могут нам помочь набраться ума. Разуму, хоть он и претендует один объяснить всю вселенную, гораздо проще пользоваться уже существующей мыслью: ему сподручнее анализировать и сопоставлять, творческие его возможности весьма ограничены. Разум творит, как будто складывает мозаику: из множества разрозненных элементов возникает единое целое. Не каждый элемент заслуживает попасть в мозаику. Задача разума - осуществлять отбор, определять, какая интерпретация заслуживает быть заимствованной, а какую надо отвергнуть.

Обычно такая работа осуществляется разумом бессистемно. Текущие обстоятельства часто определяют наш выбор. Человек оказывается предрасположен к определённому типу интерпретаций - или в силу особенностей его характера, или под влиянием минутного настроения, или же благодаря тому, что эта интерпретация пришла из источника, пользующегося у него авторитетом. И получается, что неважно, какие мысли проникли в наше сознание, важно, что теперь мы их осознаём как свои.

Однако человек всегда несёт ответственность за содержание своих мыслей. Мы видим мир сквозь наши интерпретации, - каковы они, таково и наше восприятие мира. Мы и ведём себя в соответствии с тем, каким мир предстаёт перед нами. И если он кажется безжалостным и жестоким, у кого достанет сил удержать себя от жестокости?.. От интерпретаций, принятых в себя человеком, зависит, сумеет ли он действительно быть им, или сохранит лишь видимость внешнего облика. Поэтому сознанию необходимо быть начеку: интерпретации, прокравшиеся без его ведома или возникшие случайным порядком следует рассмотреть подробнейшим образом, а вдруг окажется, что мы не пожелаем считать их своими... То есть сознание должно постоянно следить за своим содержанием, быть обращённым на себя, подобно тому, как мы обращаем его на то, что нас окружает, чтобы подвергнуть его осмыслению. Такой ход мысли, когда она возвращается и подвергает анализу свои основания, называется рефлексией (от латинского reflexio "обращение назад").

Сама по себе рефлексия ещё не гарантирует, что разуму удалось обуздать поток интерпретаций. Чтобы сделать его хоть сколько-нибудь управляемым, одного анализа мало. Отделить приемлемое от недопустимого можно лишь тогда, когда нет сомнений что к чему отнести. Для этого должны существовать принципы - правила оценки интерпретаций, которые человек сам для себя выбирает.

Чем более принципы систематизированы и чем большее количество случаев могут они охватить, тем лучше человек управляет своим сознанием. И если в своих принципах он видит систему, то это уже - философия в чистом виде.

Но философия, как мы знаем, это только - любовь к мудрости, а не сама мудрость. Она - ностальгия по истине, жажда интерпретаций, которые не вводили бы в заблуждение. Философия может выдвинуть единый критерий для отбора интерпретаций, свести в одну картину все представления человека о мире, дать ему способ представить себя внутри мироздания. Но при этом она останется лишь одним вариантом из множества возможных. Выбор человеком философской позиции часто случаен, во всяком случае, его нельзя обосновать путём философского рассуждения. Внутри философа, как бы он ни старался убедить себя и других, что его концепция подошла к истине ближе всех, неизбежно живёт знание того, что философия на самом-то деле многолика. И ему не избавиться от сомнений. Свою позицию он будет совершенствовать, подгонять под аргументы противника, некоторые философы даже находят силы пересмотреть свои философские принципы. И всё же это - шаги вслепую. Не обладая истиной, трудно делать вид, что ты всегда прав. И пусть одежда мудреца, которую по недоразумению сегодня носит философ, вынуждает его говорить всегда уверенным голосом, - даже когда эта уверенность впиталась настолько, что и наедине с собою он не теряет её, разве не чувствуется в глубине его серьёзного рассуждения некий азарт - лёгкий налёт несерьёзности, выдающий, что вся эта борьба за истину - только игра? Философ, который всерьёз считает, что помогает человеку лучше понять мироздание, впадает в самообман. Что же, ведь если он не будет себя обманывать, ему придётся отвечать на вопрос, зачем он растрачивает себя на игру, не пора ли уже приниматься за дело?

Между тем, философия может оказаться полезной. Достаточно только дать ей знание истины. Когда человек уже не будет сомневаться в том, какая роль в мироздании отведена ему, иными словами, когда ему откроется смысл жизни, его философская позиция вынужденно станет активной. Искренняя вера заставит его согласовать свою жизнь - ту череду поступков, ситуаций почти незаметного выбора, что только и свидетельствует изо дня в день о нашем существовании, - со своей философией, насколько это возможно. С другой стороны, и философию он воспримет лишь ту, из которой непосредственно будет вытекать,как и почему ему следует поступить в той или иной жизненной ситуации. Всякая иная философия, не выходящая за рамки чистой игры ума, превратится в излишний балласт и будет оставлена за ненадобностью.

Единственный источник, откуда философия может черпать несомненное знание, - это традиция. Философия, будучи лишь плодом индивидуального разума, пуста, и если заслуживает внимания, то только в той степени, в какой может быть интересна всякая литература. Идеи такой философии сродни литературным героям: они суть создания автора. Чтобы обрести под ногами почву, коснуться реальности, философское рассуждение должно исходить из того, что находится вне компетенции индивидуального разума, а приходит к нему от авторитета традиции. Традиция устанавливает философу границы, которые тот не смеет переступать; если его сознание по-настоящему традиционно, в нём просто не останется места сомнению. Философский разум должен принять в себя знание традиции так, как оно есть, и не терзать его обычным для философии вопросом "а если?"...

Философия внутри традиции занята исключительно чисткой интерпретаций в сознании человека, она теряет столь привычную для неё форму исследования. Философия перестаёт рассматривать варианты, в поисках наиболее близкого к истине. Истина известна, и вероятность обречена на изгнание. Поэтому от такой философии легко перейти к поступку: рассуждение подсказывает, как следует поступать, а если ты поступаешь иначе, то уже не можешь найти себе философского оправдания.

Впрочем, философ даже в традиции - лишь рассудительный человек, а отнюдь не мудрец. Ведь он не живёт в истине, а только пользуется истинным знанием. Когда же, основываясь на этом знании, философ пытается рассуждать о вещах, на которых традиционное сознание прежде не фокусировалось, он снова покидает твёрдую почву и, как правило, ошибается. Чтобы не знать ошибок, философская мысль шаг за шагом должна быть выверена по истинам традиции. Идущая в этом направлении философия делается всё более неинтересной: она не сообщает читателю ничего нового. Философия становится всё более личным делом.

Задания:

1. Есть правила построения мысли, вне которых осмысленное рассуждение оказывается невозможным. К примеру, человеческий разум неспособен считать истинными два противоположных высказывания об одном и том же предмете. Поэтому для него всякая вещь либо существует либо не существует, никак нельзя помыслить, чтобы она в один и тот же момент и существовала и не существовала. Это можно сказать, но невозможно представить. Поскольку противоположное обрекает разум на немоту, формула "вещь либо существует либо не существует" выглядит истинной, по крайней мере она не вызывает сомнений. Однако подобные истины не помогают человеку жить, они не порождают поступков. Если философия хочет иметь отношение к жизни, она обязана иметь другие формулы, из которых следуют действия. Такие формулы неоднократно предлагались философами, например, знаменитое "золотое правило": "поступай с другими так, как хочешь, чтобы другие поступали с тобой". Несомненно, человек, следующий этому правилу, будет более взвешенно обращаться с другими людьми, но, несмотря на это, истинным его, пожалуй, не назовёшь. Во-первых, для того, чтобы осознать полезность подобного поведения требуется серьёзное размышление, согласие не рождается сразу. Во-вторых, согласия может и не быть. Мы не нарушим законов разума, если представим, что кто-то решил оспорить эту формулу. Например, он может представить себе старца, желающего, чтобы люди помогли ему умереть, - настолько ему невмоготу его болезни и старость. Должен ли этот старец поступать в отношении других так же, как он желал бы, чтобы они поступили в отношении него? Ведь это означало бы, что он должен убить. Следовательно, каждая такая формула применима лишь до определённого предела, а предел этот устанавливает или традиция или - в отсутствие традиции - общество или сам человек.

Почему нравственные формулы так резко выпадают из корпуса человеческого знания? В чём причина, что их отношения с истиной отличаются от истинности чистого знания, не являющегося мотивом для действия?

2. В сказке "Тёмный Патрик и Повелитель Ворон Кромахи" три королевских сына, страдая от безделья, зло подшутили над колдуном. Кромахи, так звали колдуна, проклял королевичей: старший должен был стать вором, чтобы закон его преследовал всю жизнь; средний брат обречён быть убийцей и жить, не выпуская ножа из рук; младшему же проклятье сулило жизнь нищего, добывающего себе хлеб подаянием. Тёмный Патрик пришёл на выручку к юношам, и избавил каждого от столь печальной судьбы. Попытайтесь угадать, что он им посоветовал, помня, что его основной метод: находить такие условия, при которых внешние признаки совпадают, а суть меняется.

(Ответ можно подсмотреть в книге "Сказки народов мира", с. 390-394. Или в "Ирландских и валлийских сказках", с. 72-77, здесь сказка называется просто "Повелитель ворон".)

3. Древнегреческий мастер красноречия Горгий, живший в V-IV веках до Рождества Христова, умевший убеждать других и учивший извлекать из этого пользу, в качестве упражнения в искусстве мыслить поставил под вопрос то, что все мудрецы его времени считали само собой разумеющимся. Тогда как всем казалось естественным познать мир, который тебя окружает, он утверждал, что познание в принципе невозможно. Обладающий знанием старался передать его другим людям, а Горгий утверждал, что знание неизъяснимо. Вот его аргументы. Мы не творим вещи, думая о них. Каково бы ни было содержание мысли, оно ничего не прибавляет к тому, что нас окружает. Следовательно, предметов мысли не существует - в том смысле, в каком существует мир вокруг нас. А значит, ничто существующее не может считаться предметом мысли. Но даже если бы мы и мыслили существующее, то не могли бы передать другим содержание нашей мысли, ведь посредником между людьми служит слово, а слово - это не предмет мысли, это просто череда звуков. Оно не объясняет вещь, наоборот, мы понимаем слово, потому что подставляем на его место вещь, которую оно называет, и, значит, это вещи объясняют нам, что значат слова. (См. Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах Т.1. С. 75-77.) Попробуйте поспорить с Горгием и доказать, что знание и передача знаний возможны.

4. У Витгенштейна в его "Философских исследованиях" есть такой пример. Человек учится читать, но наука ему не даётся. Ему предлагают прочесть некий текст; к счастью, ученик знает его наизусть, и, чтобы обмануть экзаменатора, произнося по памяти слова, он водит пальцем по строкам, создавая видимость чтения. Вопрос в том, возможно ли внешнему наблюдателю (в нашем случае - экзаменатору) установить, действительно ли человек читает, или его действия - лишь имитация чтения? (См. Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. С. 141-144). Этот пример служит иллюстрацией к более существенному вопросу: можем ли мы по внешним признакам установить, что человек действительно достиг понимания, например, что наш собеседник действительно понял то, что мы хотели сказать. Каково Ваше мнение на этот счёт?

5. Попытайтесь в тех мыслях, которые Вы привыкли считать своими, обнаружить влияние других людей или средств массовой информации. Вспомните чужое мнение, которое Вы осознанно включили в свой взгляд на мир. Почему Вы это сделали? Есть ли у Вас общие принципы для отбора чужих интерпретаций? Что заставляет Вас включать эту систему самоконтроля?

Литература:

Основная:

Платон. Теэтет. 174а-175. // Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 2. М., "Мысль", 1993. С. 230-232.

Учёные Мангрета (Ирландская сказка)// Ирландские и валлийские сказки. М., "Гендальф-Мет", 1993. С. 80-88.

Учёный Фиоргал (Ирландская сказка)// Ирландские и валлийские сказки. М., "Гендальф-Мет", 1993. С. 19-30.

Дополнительная:

Бытие (Книга Бытия). Гл. 2-3.

Витгенштейн Людвиг. Философские исследования. ""143-159// Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. М, "Гнозис'', 1994. С. 136-144.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Книга первая, 22-40.// Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., "Мысль", 1986. С. 61-66.

Дом в светлоте (Русская сказка)// Библиотека русской сказки. Народные сказки. Т. 5. С. 88-89. М., "Возрождение", 1993.

Заходер Б. Винни-Пух и Вее-Все-Все (сказку А.Милна рассказывает Борис Заходер). Глава четвёртая, в которой Иа-Иа теряет хвост, а Пух находит.// Заходер Б. Стихи и сказки. М., "Детская литература", АСТ, 1991. С. 338-343.

Рифмы Матушки Гусыни М., "Содействие", 1993.

Секст Эмпирик. Против учёных. Две книги против логиков. Книга первая, 65-87.// Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., "Мысль'', 1976. С. 73-77.

Стругацкие А.Н. и Б.Н. Сказка о тройке// Стругацкий А. Н., Стругацкий Б.Н. Сочинения. М., "Московский рабочий", 1990. С. 197-317.

Темный Патрик и Повелитель ворон Кромахи (Ирландская сказка)// Сказки народов мира. М., "Правда", 1987. С. 390-394.

Итоговые задания:

Попробуйте ответить для себя на вопросы, прозвучавшие в "Введении":

-- Имеет ли смысл занятие философией?

-- Можно ли найти свою философию в чужих философских трудах?

-- Способна ли философия изменить жизнь человека?

-- Можно ли сказать, что философия - доброе дело?

-- Стоит ли стремиться стать философом?

БИБЛИОГРАФИЯ

Библия.

Сборники сказок и другие фольклорные сборники:

Арабские сказки. М., "Ренессанс", 1996.

Библиотека русской сказки. Народные сказки. Т.5. М., "Возрождение", 1993.

Голубиная книга. Русские народные духовные стихи ХI-ХIХ веков. М.,"Московский рабочий'', 1991.

Грузинские народные сказки. Книга 1. М., "Наука", 1988.

Земляника под снегом. Японские сказки. М., "Содействие", 1993.

Ирландские и валлийские сказки. М., "Гендальф-Мет", 1993.

Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. М., Художественная литература'', 1959.

Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 2. Детство; Отрочество. М., "Художественная литература", 1994.

Персидские сказки. М., "Издательство восточной литературы", 1959.

Поле заколдованных хризантем. Японские народные сказки. М., ГПИ "Искона", 1994.

Пословицы русского народа. Сборник В. Даля в трёх томах. Т.2. М., "Русская книга", 1993.

Пропавшая палица. Легенды и сказки Камбоджи. М., "Наука", 1972.

Рифмы Матушки Гусыни. М., "Содействие", 1993.

Русские сказки в обработке писателей. М., "Художественная литература", 1970.

Свет имени в ночи времён. Европейские легенды средневековья. Калининград, "Благовест", 1993.

Сказки народов мира. М., "Правда", 1987.

Славянские сказки. Прага, "Артия", 1972.

Украинские сказки в двух книгах. Книга первая. Золотой черевичек. М., "Голос", 1992.

Шотландские и английские сказки. М., "Гендальф-Мет", 1993.

***********************************

Аполлодор. Мифологическая библиотека. М., Научно-издательский центр "Ладомир", "Наука'', 1993.

Борхес Х.Л. Аналитический язык Джона Уилкинса.// Борхес Х.Л. Сочинения в трёх томах. Т.2. Рига, "Полярис", 1994. С. 85-88.

Вергилий Публий, Марон. Энеида. // Вергилий. Буколики; Георгики; Энеида. М., "Художественная литература"', 1979. С. 135-402.

Гесиод. Теогония. // О происхождении богов. М., "Советская Россия", 1990. С. 191-218.

Гесиод. Труды и дни. // О происхождении богов. М., "Советская Россия", 1990. С. 167-190.

Гильгамеш. (Вавилонский эпос). С. -Пб. 1919.

Гомер. Илиада. М., ТОО "Дюна", 1993.

Гомер. Одиссея. М., "Художественная литература", 1986.

Грибоедов А. С. Горе от ума. Кишинёв, "Лумина", 1976.

Заходер Б. Винни-Пух и Все-Все-Все (сказку А. Милна рассказывает Борис Заходер)// Заходер Б. В. Стихи и сказки. М., "Детская литература", Творческий кооператив АСТ, 1991. С. 314-479.

Крылов И. А. Огородник и Философ (басня). // Крылов И. А. Басни. М., "Художественная литература", 1979. С. 96-98.

Кэрролл Л. Алиса, в Зазеркалье. // Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. М., "Наука'', 1991. С. 103-227.

Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес. // Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. М., "Наука", 1991. С. 7-100.

Лем С. Звёздные дневники Ийона Тихого. Путешествие четырнадцатое. // Лем С. Избранное. Л., "Лениздат", 1981. С. 589-610.

Линдгрен А. Пеппи Длинныйчулок. М., "Республика", 1992.

Повесть временных лет. Фрагменты: Начало княжения Владимира; Выбор веры; Крещение Владимира. // Древнерусская литература. М., "Школа-пресс", 1993. С. 42-53.

Пушкин А. С. Моцарт и Сальери. // Пушкин А. С. Сочинения в трёх томах. Т. 2. М., "Художественная литература'', 1986. С. 442-450.

Сочинения Козьмы Пруткова. М., "Художественная литература", 1987.

Стивенсон Р. Л. Вересковый мёд. // Эолова арфа. Антология баллады. М., "Высшая школа", 1989. С. 256-258.

Стругацкий А.Н., Стругацкий Б.Н. Сказка о тройке. // Стругацкие А.Н. и Б.Н. Сочинения. М., "Московский рабочий'', 1990. С. 197-317.

Специальная литература:

Амундсен К. Женщины и американская демократия. Большинство, которое заставляют молчать. М., "Прогресс", 1976.

Аристотель. О софистических опровержениях. // Аристотель. Сочинения в четырёх томах. Т. 2. М., "Мысль", 1978. С. 533-593.

Барт Р. Из книги "Мифологии". // Барт Р. Избранные работы: Семиотика; Поэтика. М., Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1994. С. 46-130.

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., "Художественная литература", 1990.

Беркли Дж. Трактат о принципах человеческого знания. // Беркли Дж. Сочинения. М., "Мысль", 1978. С. 149-247.

Блумфилд Л. Язык. М., "Прогресс'', 1968.

Бор Н. Квантовая физика и философия. // Бор Н. Атомная Физика и человеческое познание. М., "Издательство иностранной литературы", 1961. С. 139-147.

Борн М. Моя жизнь и взгляды. М., "Прогресс", 1973.

Боэций. Комментарий к Порфирию. // Боэций. "Утешение философией" и другие трактаты. М., ''Наука'', 1996. С. 5-116.

Бурстин Д. Американцы: Национальный опыт. М., Издательская группа "Прогресс", "Литера'', 1993.

Бэкон Ф. Новый Органон. Афоризмы об истолковании природы и царстве человека. // Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., "Мысль", 1972. С. 12-82.

Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. // Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. М., "Гнозис", 1994. С. 2-73.

Витгенштейн Л. О достоверности. // Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. М., "Гнозис", 1994. С. 321-405.

Витгенштейн Л. Философские исследования. // Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. М., "Гнозис", 1994. С. 75-319.

Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Книга вторая. С. -Пб., 'Наука", 1994.

Гиро П. Частная и общественная жизнь греков. С. -Пб., "Алетейя", 1995.

Гоббс Т. Основ философии. Часть третья. О гражданине. // Гоббс Т. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., "Мысль", 1989. С. 270-506.

Декарт Р. Метафизические размышления. // Декарт Р. Избранные произведения. М., "Политиздат'', 1950. С. 319-407.

Декарт Р. Рассуждение о методе. // Декарт Р. Избранные произведения. М., "Политиздат", 1950. С. 257-317.

Декларация независимости. Конституция США. Билль о правах. М., 1991.

Джеймсон М. Г. Мифология древней Греции. // Мифологии древнего мира. М., "Наука", 1977. С. 233-282.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., "Мысль", 1986.

Истрин В. А. Возникновение и развитие письма. М., "Наука", 1965.

Кант И. Критика практического разума. // Кант И. Критика практического разума. С. -Пб., ''Наука'', 1995. С. 121-258.

Кант И. Критика чистого разума. М., "Мысль", 1994.

Ксенофонт. Защита Сократа на суде. // Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. М., "Наука", 1993. С. 153-159.

Кун Т. Структура научных революций. М., "Прогресс", 1977.

Лаплас П.С. Опыт философии теории вероятностей. М., 1908.

Локк Дж. Опыт о человеческом разумении. // Локк Дж. Сочинения в трёх томах. Т.1. М., "Мысль", 1985. С. 77-582.

Неретина С.С. Верующий разум. Архангельск, 1995.

Пави П. Словарь театра. М., "Прогресс", 1991.

Пайс А. Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна. М., "Наука", 1989.

Платон. Апология Сократа. // Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 1. М., "Мысль", 1990. С. 70-96.

Платон. Государство. //Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. З. М., "Мысль", 1994. С. 79-420.

Платон. Менон. //Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 1. М., "Мысль", 1990. С. 575-612.

Платон. Теэтет. //Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 2. М., "Мысль", 1993. С. 192-274.

Платон. Федон. // Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 2. М., "Мысль", 1993 С. 7-80.

Поппер К. Факты, нормы и истина: дальнейшая критика релятивизма. // Поппер К. Логика и рост научного знания. М., "Прогресс", 198З. С. 379-413.

Потебня А. А. Из записок по теории словесности. //Потебня А. А. Теоретическая поэтика. М., "Высшая школа", 1990. С. 132-314.

Пропп. В.Я. Структурное и историческое изучение волшебной сказки. Ответ К. Леви-Строссу). // Семиотика. М., ''Радуга'', 1983. С. 566-584.

Романов А. А. Основы логического знания. Тверь. 1995.

Секст Эмпирик. Против учёных. Две книги против логиков. //Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., "Мысль", 1976. С. 61-243.

Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений. //Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., "Мысль", 1976. С. 205-380.

Сепир Э. Язык. Введение в изучение речи. // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1993. С. 26-203.

Уорф Б.Л. Отношение норм поведения и мьшления к языку. //Новое в лингвистике. Вып. 1. М., "Издательство иностранной литературы'', 1960. С. 135-168.

Философский энциклопедический словарь. М., "Советская энциклопедия", 1989.

Фрагменты ранних греческих философов. Часть 1. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики, М., "Наука", 1989.

Хайдеггер М. Основные понятия метафизики. //Мир философии. Часть 1. М., "Издательство политической литературы'', 1991. С. 118-125.

Цицерон. О старости// Цицерон. О старости; О дружбе; Об обязанностях. М., "Наука'', 1993. С. 11-28.

Черных П. Я. Историко-этимологический словарь русского языка. Т. 1-2. М., "Русский язык'', 1993.

Шталь И. В. Логический предел софистического метода литературной критики (Зоил из Амфиполя)// Древнегреческая литературная критика. М., "Наука", 1975. С. 335-360.

Эпикур. Письмо к Менекею. //Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., "Мысль", 1986". С. 402-405.

Юм Д. Исследование о человеческом разумении. М., Издательская группа "Прогресс", 1995.

СПИСОК СКАЗОК

Али-баба и сорок разбойников	(Арабская сказка)
Бамбук до самого неба	(Японская сказка)
Брат и сестра	(Грузинская сказка)
Глупцы (вариант названия - Дураки)	(Персидская сказка)
Глупый Сабуро	(Японская сказка)
Джуфа	(Итальянский цикл анекдотов)
Дом в светлоте	(Русская сказка)
Дочь-семилетка	(Русская сказка)
Златовласка	(Чешская сказка)
Как братец Кролик и братец Черепаха бегали наперегонки	(Сказка афро-американцев)
Как девушка царя перехитрила	(Черногорская сказка)
Как улитка обманула зайца	(Камбоджийская сказка)
Морозко, красная девица и ягишна	(Русская сказка)
Морской царь и Василиса Премудрая Василиса Премудрая Василиса Премудрая	(Русская сказка)
Ничто-Ничего	(Английская сказка)
Ох (вариант названия - Сказка о колдуне Охе)	(Украинская сказка)
Про нужду	(Русская сказка)
Тёмный Патрик и Повелитель ворон Кромахи (вариант названия - Повелитель ворон)	(Ирландская сказка)
Турецкие народные анекдоты о Ходже Насреддине
Умная внучка	(Русская сказка)
Учёные Мангрета	(Ирландская сказка)
Учёный Фиоргал	(Ирландская сказка)
Хитрая крестьянка	(Итальянская сказка)
Яблоко и Кожура	(Итальянская сказка)
Ямори	(Японская сказка)
Я-сам!	(Шотландская сказка)

Сам анекдот таков. Дяде Фамусова довелось служить при императрице Екатерине II. Во время приёма во дворце дядя оступился, упал, больно ударился и потому громко заохал. Екатерина улыбнулась, должно быть выглядело всё это довольно забавно. Старик встал, хотел поклониться императрице и снова упал - теперь уже нарочно. Екатерина рассмеялась в голос. Шутка удалась. Усердный служака и в третий раз растянулся на полу. Усердие оценили: старик попал в милость. - (Грибоедов А.С. "Горе от ума", с. 29-30). Дядюшке Фамусова угодно было оказаться шутом. Чацкому претит угождать. Но из различия между ними нельзя сделать вывод, что современники Чацкого более благородные душой, чем люди прежнего времени. Вообще, всякое высказывание о веке в целом сомнительно, поскольку "век" этот состоит из людей, каждый из которых отличается от всех прочих, так что вряд ли возможно вывести что-то среднее.

Чацкий о Молчалине: "... дойдёт до степеней известных,

Ведь нынче любят бессловесных. " - (С. 24)

Из частного случая делается общий вывод.

Исповедь француза проста: он думал, что едет к варварам; однако же, к своему удивлению, нашёл в России знакомые черты европейской цивилизации: те же светские разговоры, та же мода, знание французского языка... Можно ли в этом найти повод для гнева? Непосредственной причиной, заставившей Чацкого вспыхнуть, была реакция слушателей:

"Ах! Франция! Нет в мире лучше края! -

Решили две княжны, сестрицы, повторяя

Урок, который им из детства натвержён. " (С. 86) - Пустая болтовня двух барышень. И вот уже, гремя, Чацкий ставит клеймо на всю Россию:

"Москва и Петербург - во всей России то,

Что человек из города Бордо,

лишь рот открыл, имеет счастье

Во всех княжён вселять участье... " (С. 87)

- То, что человек может изучить свои мысли, а, следовательно, и сознательно выстроить их так, как он хочет, было открыто не только в Греции. Приблизительно в это же время (около седьмого века до Рождества Христова) такое же открытие сделали в Индии и в Китае. Соответственно, нам известны древнеиндийская и древнекитайская философии. Однако имя философии к ним не очень подходит. Та же абстрактность мысли, те же темы, но другой строй ума, иное ожидание: философский текст не должен развёртываться, стремясь посредством детализации обрести ясность для основной мысли, как это практикует европейская философия, выросшая из греческой. Наоборот, слово должно быть по возможности ёмким, сказанное становится ясным не в результате понимания разъясняющих его более простых вещей, а через погружение в слово, сосредоточенное усилие понять, впустить в себя его смысл. То же, что европейскому мышлению в философских текстах Востока кажется разъяснением, не ведёт к пониманию, а вытекает из понятого. В Европе основная мысль - это итог усвоения текста; восточный текст исходит из того, что вы уже готовы усвоить центральную мысль. Это - другие корни мышления, другой его тип. Другой ареал философии. Не принадлежа к нему, мы не будем его касаться.

^* "Письменный стол" - это осовремененный вариант перевода. Алису опрашивали, конечно же, о конторке. Проблема в том, что современный человек вряд ли способен создать у себя в воображении образ конторки.

^* - Кэрролл Льюис "Алиса в Стране чудес", с. 58.

Более слабый вариант кодекса философской чести гласит: если высказываешь мысль, в справедливости которой до конца не уверен, обязательно извести об этом. Но у нас нет гарантии того, что это правило всегда соблюдалось. Возможно, что некоторые из тех, кого мы считаем философами, сознательно лгали - утверждали то, во что не верили сами. Но это - дело их совести. Мы же, никого не обвиняя, можем сказать, что такие-то взгляды считаем ошибочными.

^* "Алиса в Стране чудес", с. 26.

У Протагора имелось и оправдание софистики. Мы говорим, что о вкусах не спорят. Одному покажется прекрасным то, что другой сочтёт безобразным. Об одной и той же вещи у разных людей складывается различное мнение. Из этого Протагор делает вывод, что именно человек является мерой всех вещей: "существующих, что они существуют, не существующих же, что они не существуют". Существование вещи утверждается её соприкосновением с человеком. Следствием этого является то, что ложь невозможна. Чтобы солгать, человеку надо сказать то, чего нет. Но то, что не существует, никак не участвует в его жизни. Оно не пересекается с ним и потому не может быть выражено в словах. Следовательно, всё, что может быть сказано - правда. Поэтому дозволительна любая игра со словом, любой приём убеждения. - (О Протагоре см. - Диоген Лаэртский, Книга девятая, 50-56, С. 348-350. Цитата дана по: Секст Эмпирик, "Против учёных", Книга первая, 60-61. Т. 1, с. 72).

^* - "Рифмы Матушки Гусыни", с. 19.

^* - "Рифмы Матушки Гусыни", с. 112

- Философ Зенон (Зенон Элейский жил в V веке до Рождества Христова), к примеру, считал, что несмотря на то, что в видимом мире многое движется, существуют основания сомневаться в возможности движения вообще. Вот одно из его возражений, известное как "Дихотомия" (- рассечение на две части). Прежде чем пройти весь путь, надо пройти его половину. Но для того, чтобы одолеть половину, надо прежде пройти половину от половины, а до того - половину и этого отрезка пути. Мы можем делить так до бесконечности. Прежде чем сделать первый шаг, надо сделать полшага. Наш путешественник никогда не тронется с места. Или, вернее: весь путь, состоящий из бесконечного количества точек, потребует у него бесконечного времени. Такое движение нельзя ни увидеть, ни даже помыслить. - (О "Дихотомии" Зенона см. "Фрагменты ранних греческих философов", с. 307-309).

^* - Лем Станислав "Путешествия Ийона Тихого." "Путешествие четырнадцатое", с. 590-591.

^* - Шотландские и английские сказки. С. 285-291

^* - Сказки народов мира. С.165

^**- Шотландские и английские сказки. С. 9-12.

^* - Сказки народов мира. С. 557-560.

^* - "Пропавшая палица". С. 169-170

- Обыденное употребление слова "вещь" предполагает, что всякую вещь можно взять руками или хотя бы без особого труда переместить с места на место. Мы говорим: "надо собрать вещи", укладывая чемодан. Переезд на новую квартиру заключается в перевозке вещей. Вещь ощутима, она имеет протяжённость и плотность. Говоря языком философии, вещь телесна, она может быть воспринята человеком как элемент окружающего его мира. Не менее важно, что это - вполне самостоятельный элемент, легко выделяемый из общей картины мира. Вряд ли кому придёт в голову, переезжая, забрать с собою со старой квартиры и батареи центрального отопления, ведь для этого их придётся отсоединять от труб. Отсоединённая батарея сразу же попадает в разряд вещей, тогда как чтобы назвать вещью её же, вмонтированную в отопительную систему, нужно выйти за пределы обыденного употребления слов. Вещи отдельны одна от другой не потому, что они не связаны между собою, - в мире всё взаимоувязано, хотя бы косвенным образом, - а потому, что мы можем увидеть их в качестве отдельных вещей, сделать предметами счёта, подумать о каждой из вещей, как о чём-то едином, в принципе отличном от её окружения.

Как правило, мы называем вещью то, что сделано человеком. Это неудивительно, ведь такие вещи сопутствуют нам на каждом шагу. Может показаться странным, что и в них есть остаток непознаваемого. Казалось бы, мы должны знать то, что производим на свет. Однако создавая вещь, человек лишь меняет форму материала и сочетает одни природные вещества с другими. Тайны вещества становятся непознанной стороной вещи. Но не только: новое сочетание элементов способно пробудить ранее дремавшие и потому неведомые мастеру-человеку силы. Последствия всякого научного открытия, каким бы незначительным оно ни казалось, не могут быть просчитаны до конца. Новые технические возможности приводят человечество к новым проблемам.

^* - Поле заколдованных хризантем. С. 210-213.

- Что значит по-настоящему узнать значение слова? В одной русской сказке вздумалось барину поинтересоваться, зачем мужик в лютый мороз работает на улице - дрова рубит. "Эх, сударь, нужда рубит", - ответил мужик. Разыгралось у барина любопытство: какова она, эта нужда. Взялся мужик показать. Сел к барину на тройку, отвёз в чистое поле и послал заглянуть за бугор - там-де нужда и прячется. Пока барин ходил, мужик выпряг из саней лошадей и был таков. Как пришлось барину тащить самому сани обратно, тут-то он и узнал нужду. (Мудрость народная. Вып. 2. Детство; Отрочество. С. 367-369). Сказка не признаёт научного, отстранённого интереса к значению слова. Иной раз лучше не понять, о чём речь, чем, докопавшись до смысла, навлечь на себя то, что именуется этим словом.

^* - Заходер Б.В. Стихи и сказки. С. 342.

^*- Крылов И.А. Басни. С 96-98

^* - Персидские сказки. С. 413-414.

^** - Земляника под снегом. С. 115-117.

^* - Грузинские народные сказки. Книга 1. С. 304-308.

^** - Сказка "Яблоко и кожура" //В сборнике Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. С. 57-62

^* - Поле заколдованных хризантем. С. 127-129.

^** -Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. С. 180-189.

- "Не забудь про дверь! " - сказала, мать Джуфе, выходя вместе с ним из дома. И Джуфа взвалил дверь на плечи, вместо того, чтобы запереть на ключ. Мы были бы так же смешны, как и Джуфа, если бы вместо того, чтобы понять, что от нас хотят, слепо следовали словам, с которыми к нам обращаются. В Японии изобрели даже соответствующую форму протеста: когда владелец давал распоряжение, идущее вразрез с интересами служащих компании, они начинали работать по инструкции, строго следуя букве и несмотря на то, что происходит в действительности. Последствия были достаточными, чтобы хозяин понял, что был неправ.

^* - Третья книга Царств. Гл. Третья, стихи 16-28.

^* - Екклезиаст, Глава Первая, стих 14.

^* - Мудрость народная. Вып. 2. Детство. Отрочество. С. 170-173

^* - Мудрость народная. Вып. 2. Детство. Отрочество. С. 271-272.

- Крайний случай - принуждение силой - описан в балладе Стивенсона "Вересковый мёд".

Из вереска напиток

Забыт давным-давно.

А был он слаще мёда,

Пьянее, чем вино.

В котлах его варили

И пили всей семьёй

Малютки-медовары

В пещерах под землёй.

Пришёл король шотландский,

Безжалостный к врагам,

Погнал он бедных пиктов

К скалистым берегам.

... Пикты-медовары, названные здесь малютками за свой малый рост, рассеяны. Шотландский король объезжает свои новые земли, видит цветущий вереск:

Король глядит угрюмо:

"Опять в краю моём

Цветёт медвяный вереск,

А мёда мы не пьём!"

Но вот его вассалы заметили двоих, последних оставшихся в живых пиктов - отца и сына. Король грозит пыткой, если они не раскроют секрета мёда. Старик-отец, испугавшись, что сын не выдержит пытки, советует королю сбросить юношу в море: мол, тогда ему не будет стыдно предать. Мальчика казнят. И старик говорит королю правду:

"... Мне костёр не страшен.

Пускай со мной умрёт

Моя святая тайна -

Мой вересковый мёд!" (Цит. по Эолова арфа. С. 256-258.)

Вересковый мёд - здесь не просто напиток, который захотелось отведать королю-гурману. Он - ключ к особому видению мира. Для пиктов этот мёд был священным напитком; выдать его секрет шотландскому королю означало допустить к своей тайне чужака, непосвящённого, отдать знание на произвол судьбы. Пикты выбирают не только свою смерть, но и смерть тайны; вересковый мёд перестаёт существовать вместе с ними.

- Триста лет понадобилось Руси, чтобы найти в себе силы не платить дань ордынским ханам. Кочевая жизнь Орды не позволила татарам расселиться по лесистой русской земле. И всё же, как много осталось следов владычества татар и в языке и в культуре. Если бы не ненависть к захватчикам, не затухающая в народе, не восстания русских князей, не ощущение дела освобождения как общего дела, иными словами - если не было бы всенародного подвига свержения ига, - при всей обширности и лесистости русской земли утрата национальных традиций стала бы неизбежной. Время сделало бы своё дело.

- Свобода личности в точке её максимальной возможности - не то же самое, что произвол, когда человек позволяет себе всё, что ему вздумается. Полная свобода предполагает, что и окружающие допускают свободное поведение человека, подобно тому, как и он допускает это в отношении окружающих. Грубо говоря, каждый может делать, что хочет, если это не мешает другим. В первую очередь, никто не имеет права посягать на свободу другого (в любых допустимых её проявлениях). Отсюда следует, что свобода нуждается в том, чтобы её защищали. Поэтому она предполагает существование государства, законов, полиции. Свободный человек беспрекословно подчиняется их диктату, поскольку иначе его свобода может пасть жертвой произвола других людей. Свободный человек также будет настороженно относиться ко всякому авторитету, не имеющему отношения к области права, и государственного устройства, поскольку ощутит в нём смутную угрозу своей свободе. Ведь всякий авторитет призывает к чему-либо, ответить же на призыв - значит подчиниться, а ничто так не претит свободному человеку, как ограничение собственной воли.

- В "Мыслях и афоризмах" Козьмы Пруткова читаем: "Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння". (!101. Сочинения Козьмы Пруткова. С. 86). При всём нашем читательском уважении к Специалисту как к мастеру своего дела, мы не избегаем упрёка: односторонность - это заведомо плохо. Мы готовы сменять Специалиста на Энциклопедиста, который знает всё, не придавая ничему особенного значения.

^* - Гильгамеш. С. 59-65.

^* - Бытие. Гл. 6 и 7.

^** - Бытие. Гл. 9, стихи 8-17

^*** - Древнерусская литература. С. 51.

^* - Это были жители волжской Булгарии, сожженной потом во время монголо-татарского нашествия. С современными болгарами-славянами их объединяет только название.

^** Древнерусская литература. С. 45.

- Победа христианства была окончательной, но можно сказать, она так и не стала полной. Довольно легко была воспринята обрядовая сторона новой веры. Глухое сопротивление вызвал запрет на поклонение прежним богам. Страх держал: боги, оставленные без жертв, могли отомстить. Они получили в народе имя нечистой силы, и как с силой с ними продолжали считаться. Однако такое состояние двоеверия не мешало русскому человеку осознавать себя, прежде всего, как христианина. "Крестьянин"- так выговаривал простой человек это греческое, сложное слово.

^* - Обработка А. Платонова.

^* - Русские сказки в обработке писателей. С. 164-170.

^** - Мудрость народная. Вып. 2. Детство; Отрочество. С. 343-345.

^* ^_ О происхождении богов. С. 170-171.

- "Сказка - ложь, да в ней - намёк, добру молодцу урок", - говаривал сказочник. Ещё в большей степени это справедливо для мифа, ведь изначально он был лишь выражением веры. Как повествует древнегреческий миф, сатир Марсий прославился своей игрою на флейте, да так, что позволил считать себя более искусным в музыке, чем сам Аполлон. Аполлон для греков был божеством света, покровителем прорицателей и всех искусств. Поэтому, будучи также и богом музыки, он страшно разгневался и вызвал Марсия на состязание. Одержав над провинившимся верх с помощью хитрости, Аполлон наказал его, повелев содрать с него кожу. Человек традиции, не сомневаясь в истинности услышанного, вряд ли после такого рассказа дерзнёт сравнивать себя с персонажами мифов.

О Марсии см. Аполлодор Мифологическая библиотека. Кн. 1. Гл. 4 (2). С. 8.

^* - Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. С. 89-94.

^** - См. сказку "Умная внучка": Русские сказки в обработке писателей. С. 164-170.

- Само название "Голубиная книга" имеет двойной смысл. Это - и глубинная книга, повествующая о сокровенном - недоступных простому глазу тайнах мироздания. Но - и голубиная книга. Голубь в христианской традиции - символ Святого Духа, соответственно "голубиная" означает: книга Божественного происхождения.

- Голубиная книга. С. 37-38. Слово "середина" восходит к тому же корню, что и "сердце". Поэтому середина мира - не столько географическое понятие (с открытием того, что Земля - шар, любая точка может быть объявлена центром земли), в него вкладывается особый, мистический смысл. Для евреев Иерусалим - единственное место, где может быть построен храм Божий. Для христиан - это место исполнения пророчеств о спасении человечества, место, где свершились центральные события христианской истории, место крестного подвига Иисуса Христа.

- Лакмусовая бумага становится красной, попадая в кислый раствор. Раствор был кислым и до того, как туда опустили бумажку, но определить на глаз это его свойство было нельзя.

Этот механизм дополнительных условий традиционное общество часто понимало как Божий суд. Осиротела Эльза, умер её отец - герцог Брабанта и Лимбурга. В недобрый час Эльза сделалась герцогиней: после смерти отца поднялась смута, - юная девушка не могла управлять государством. Чтобы герцогство получило надёжного защитника и владыку, было решено подыскать Эльзе мужа. Прославленный рыцарь Тельрамунд потребовал руки Эльзы: "Она принадлежит мне по праву. Её отец хотел нашего брака, и Эльза поклялась исполнить его предсмертную волю". Когда же Эльза обвинила Тельрамунда во лжи, он поклялся на своём мече, что говорит правду. Спор должен был разрешить Божий суд - поединок. Поскольку Эльза - девушка, она не могла выступить против Тельрамунда сама. За неё это должен был сделать тот, кто верил в её невиновность. В защиту Эльзы выступил рыцарь Лебедя - Лоэнгрин. (См.: Свет имени в ночи времён. С. 79-87).

Поединок - настоящий бой. Поражение может стать смертью: Проигравший, если его не убьют в поединке, заслуживает казни за свою ложь. Ведь победа подтверждает правоту победителя. Это происходит не автоматически, а в силу вмешательства Провидения, которое поддерживает правую сторону, чтобы истина стала явной. Божий суд - священный. Только как священнодействие, через призыв Высшей Силы, особые обстоятельства (частный случай которых - поединок) становятся Божьим судом. Без этого они остаются человеческим действием (поединок же - просто дракой, которая рискует превратиться в убийство).

- С этим эффектом столкнулась квантовая физика. Человек воспринимает прибор, используемый в новом эксперименте, как тот же самый, что участвовал в прошлом, хотя на электронном уровне произошли изменения. Повторить же ситуацию на электронном уровне он не может. - О воздействии прибора на результат наблюдений см.: Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. С. 139-147.

^* - Итальянские сказки, обработанные Итало Кальвино. С. 93.

- Доказательство от противного основывается на том, что отрицание лжи - уже правда. Король, уразумевший, что в сухом озере рыбы не поймаешь, способен понять и то, что у телег телят не бывает. Доказательство от противного, построенное по классическому канону, выглядит несколько иначе. Допустим, философ, одержимый сомнением, сомневается, существует ли он. Он говорит: "Я не существую. Если это действительно так, то я не могу обнаружить себя ни в чём. Но я обнаруживаю себя, - хотя бы уже потому, что я мыслю, например - решаю эту проблему. Значит, моё исходное предположение о том, что я не существую, неверно. Ура, я существую! " На самом деле, конечно, ни одному философу не требуется подобного рассуждения, чтобы убедиться в реальности своего присутствия в мире. И всё же это не совсем условный пример. Логическая связка: "я мыслю, следовательно, я существую" представляет собой знаменитый тезис Декарта, его точку несомненности, с которой он начинает возводить свою философию. См. Декарт Р. Избранные произведения. С. 282-283. Стало быть, наш пример всё же имеет смысл, хотя бы и философский.

Ещё дальше этот процесс заходит в черногорской сказке с подобным сюжетом. Она называется "Как девушка царя перехитрила". (См. Сказки народов мира. С. 334-336.) Девушка отличается тем, что "умеет говорить умные речи". Это совершенно внешняя характеристика: не всякий, кто говорит умные речи, по-настоящему умён. Название сказки соответствует такому пренебрежению к тому, каково действительное положение дал, то есть к истине. Перехитрить, переиграть, добиться победы, - подобное употребление слов означает, что имеет ценность сама победа, а не восстановление справедливости. В этой сказке нет спора крестьян, и девушка не становится на защиту обиженного. Поэтому нельзя сказать, что правда - на её стороне, а следовательно и у царя равные с ней шансы. То, что именно девушка взяла верх, - не более, чем удачное стечение обстоятельств. Сказка и повествует об этой удаче.

^* - Пословицы русского народа. Т. 2. С. 237, 242, 259.

^* - Король Франции Людовик XIV сказал как-то фразу, которую потом стали считать формулой абсолютной власти монарха: "Государство - это я"

- Существуют и другие средства выражения, помимо речи. Например, живопись. Но разве для того, чтобы понять картину, мы не переводим её образы в те понятия, которые предоставляет нам язык? Даже музыка, если мы её хотим осмыслить, потребует от нас слов, обозначающих наши чувства. Средством выражения является также и язык жестов. Жесты могут действительно составить язык, достаточный, чтобы люди разговаривали на нём, не прибегая к обычным словам (так разговаривают глухонемые). Но корни языка жестов - в обычном человеческом языке. Оттуда он черпает слова, остающиеся за рамками наглядности, - абстрактные понятия, понятия, выражающие состояния человека. Жесты по своей природе наглядны и восходят к изображению ситуаций и предметов, на которые можно указать. Они ориентированы на общение, но даже сама возможность общения - это абстракция. Нельзя представить себе, как бы люди пришли к развитому языку жестов, не будь они знакомы с обычным человеческим языком. Без звучащего слова человек не был бы человеком.

^* - Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес. Алиса в Зазеркалье. С. 154-155.

^** - Впрочем, у самого Кэрролла никакой двусмысленности в данном месте нет. Алиса заключает, что и Плотник, и Морж оба unpleasant characters ("неприятные личности"). Так что данным примером мы обязаны переводчику "Алисы" Нине Михайловне Демуровой

^* - Линдгрен А. Пеппи Длинныйчулок. С. 185-186.

- Цитата из Борхеса (См.: Борхес Х.Л. Сочинения в трёх томах. Т. 2. С. 86). Стихии, о которых здесь говорится, - это четыре элемента: огонь, воздух, вода и земля, согласно взглядам, зародившимся в Древней Греции и распространённым вплоть до возникновения корпуса современных химических знаний, образующие структуру всякого вещества. Они обычно перечисляются в порядке возрастания тяжести: самый лёгкий элемент - огонь, самый тяжёлый - земля. Огонь и земля считались сухими элементами, вода и воздух - влажными; огонь и воздух - горячими, земля и вода - холодными.

^* - Заходер Б.В. Стихи и сказки. С. 350.

^* - Арабские сказки. С. 165.

- Сказке знакома эта проблема выбора единственного из множества внешне похожих, только она говорит не о словах, а о людях. Сказочный персонаж нередко сталкивается с необходимостью узнать близкого ему человека, потерявшего свой настоящий облик, среди других, выглядящих точно так же. Отец из украинской "Сказки о колдуне Охе должен узнать своего сына среди двенадцати жеребцов, иначе сын так и останется на службе у колдуна. (Славянские сказки. С. 94-95). Примечательно, что пока отец действительно просто пытается узнать сына, ему это не удаётся, и только с последней попытки он узнаёт сына - только потому, что заранее знает ответ: сам сын ему подсказал, каким по счёту он будет. В чешской сказке "Златовласка" герой ищет девушку с золотыми волосами, и муха указывает ему, кто из двенадцати одинаковых на лицо сестёр - Златовласка. (Сказки народов мира, с. 238. Муха тем самым отблагодарила героя за возвращённую ей жизнь). Почти что в каждой сказке, содержащей подобный мотив, герой действует по подсказке, а не просто угадывает. Знание приходит к нему, ведь сказка должна закончиться хорошо, а своим умом этой загадки не разгадаешь. Ещё один вариант сказки "Ох" (Украинские сказки. С. 233) выводит в качестве подсказчика деда в белых одеждах - всеведающего старца, которому открыты все истины мира. В славянских сказках Дедом-Всеведом именуется Солнце, но этот образ можно приложить и к традиции.

- Гомер представляет Демодока устами царя Алкиноя, сзывающего гостей на пир:

"... позовите

Также певца Демодока: дар песней приял от богов он

Дивный, чтоб всё воспевать, что в его пробуждается сердце".

(Одиссея. Песнь восьмая. Ст. 43-45)

И вот Демодок приходит:

"Тою порою с знаменитым певцом Понтоной возвратился;

Муза его при рождении злом и добром одарила:

Очи затмила его, даровала за то сладкопенье."

(Ст. 62-64. Перевод В.Жуковского)

- Публий Вергилий Марон родился в 70 г. до Рождества Христова, умер в 19 г. до Рождества Христова. "Энеида" - одно из известнейших его творений. Сюжетно оно перекликается с греческим эпосом о Троянской войне. Главный герой поэмы Вергилия - царь Эней, один из союзников Трои, принимавший участие в её защите. Ему удалось спастись из горящего города и собрать уцелевших троянцев. Они плывут на Запад, в землю предков Энея. Это путешествие, которое привело их в Италию, и война, оказавшаяся неизбежной при основании государства в новой земле, и составляют сюжетную линию "Энеиды".

- Троянская война стала центральным событием в истории Древней Греции. Современные исторические данные позволяют её отнести к середине XIII века до Рождества Христова. Мифологическая предыстория этой войны такова. Богиня раздора Эрида, которую не пригласили на свадьбу, в отместку подбросила пирующим яблоко с надписью "самой прекрасной". Три богини - Гера, Афина и Афродита - стали оспаривать друг у друга право получить это яблоко. Разрешить этот спор выпало Парису, сыну властителя Трои. Каждая из богинь пообещала ему в награду свой дар в случае, если он отдаст яблоко именно ей. Парис выбрал дар Афродиты - любовь самой прекрасной женщины на земле. К несчастью, женщина эта была уже замужем за спартанским царём Менелаем, и звали её Елена. С помощью Афродиты Парис похищает Елену и увозит её в Трою, к своему отцу. Троя (иначе - Илион, отсюда "Илиада" - название поэмы Гомера) была крупнейшим политическим центром малоазиатского побережья, конкурировавшего с Древней Грецией в торговом и политическом отношениях. Похищение Елены стало поводом расправиться с конкурентом. Вергилий в "Энеиде" (Книга VII, стих 224) говорит о Троянской войне как столкновении Европы и Азии. С точки зрения Азии, это, возможно преувеличение, - Азия могла и не обратить внимания на то, что творилось у неё на периферии, однако для Европы Троянская война явилась действительно событием исключительным. Никогда ещё под одни знамёна не собиралось столько союзников; численность воинств и с одной и с другой стороны для того времени была на пределе возможного; никогда военные действия не длились так долго.

- Большую роль здесь сыграл афинский тиран Писистрат (VI век до Рождества Христова), по приказу которого обе поэмы были записаны и регулярно подлежали публичному чтению, благодаря чему исключалась возможность искажения текста. Однако только Гомеру выпала подобная честь, и исключительно ради сохранения Слова Гомера было принято такое решение.

^* - Гесиод. Теогония. Стихи 30-34. (перевод А. Лебедева) См. Фрагменты ранних греческих философов. С. 34.

^* - Гесиод. Теогония. Ст. 81-103. Пер. В.Вересаева. (О происхождении богов. С. 195).

^** - Гесиод. Теогония. Ст. 27-28. Пер. В. Вересаева. (О происхождении богов С. 170).

- Богине Афине пришлось даже упрекнуть Одиссея:

"Должен быть скрытен и хитр несказанно, кто спорить с тобою

В вымыслах разных захочет; то было бы трудно и богу.

Ты, кознодей, на коварные выдумки дерзкий, не можешь

Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от тёмной

Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись... "

("Одиссея'', Песнь одиннадцатая, С. 291-295. Пер. В.Жуковского)

- Орфей - певец, живший ещё до Гомера и даже - до Троянской войны. Это - столь глубокая древность, что биография Орфея почти полностью мифологична. Аполлон дарит ему лиру, - иногда Орфея считает первым человеком, коснувшимся струн. Талант музыканта и чудный голос прославили его по всей Греции, хотя сам он - негреческого происхождения. Также к его славе послужило и то, что Орфей был автором религиозных гимнов. Его можно считать одним из первых выразителей древнегреческой религиозной традиции.

- Для греков времён Гомера, и Гесиода загробный мир был лишь царством теней - отголосков прошедшей жизни. Он был лишён самостоятельного действия, разве кого боги обрекли на загробную кару. Широко известна, например, участь Сизифа: не почитавший богов при жизни, после смерти он по велению Зевса обречён на вечный и тщетный труд. Тяжёлый камень он катит к вершине горы, и когда кажется, что работа будет вот-вот закончена, камень срывается вниз, заставляя начинать всё сначала. (См. Гомер. "Одиссея", Песнь одиннадцатая. Ст. 593-600).

- Число семь является священным у многих народов. Возможно, оно означает полноту качества, являющуюся порождающей силой. Рим был основан на семи холмах и стал столицей средиземноморского мира. Античный мир насчитывал семь чудес света, в совокупности они представляли премудрость мироустройства и даже мироздание в целом. Вот свидетельство из трактата, по традиции считающегося принадлежащим Гиппократу (Гиппократ - древнегреческий врач V-IV веков до Рождества Христова, "отец медицины"): "Форма мира и всех содержащихся в нём отдельных вещей упорядочена так. Седьмеричный вид и семидневные сроки необходимы... и для образования природы человека, и для кризисов болезней, и для всех элементов, истлевающих в теле, - тех же, что и во Вселенной. И всё прочее имеет седьмеричную природу и вид, а также сроки созревания и дряхления по следующей причине: таково число мира, семичастна всякая форма в нём, семичастен порядок каждой из частей". (См. Фрагменты ранних греческих философов. С. 552).

^* - Эту историю рассказывают по-разному. Данный вариант также имеет право на существование.

^** - Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Книга 1, 29. С. 63.

^*** - Каковы были высказывания, сделавшие славу Семи мудрецам, см.: Фрагменты ранних греческих философов. С. 92-94.

- В конце концов, с Музами расстаётся даже поэзия. И хотя вдохновение по-прежнему нисходит в души поэтов, они уже не молят Музу о том, чтобы это произошло. Муза становится олицетворением вдохновения, из существа превращается в образ; а поскольку вдохновение обезличено, обезличивается и Муза, теперь она - лишь поэтическая аллегория и пишется с маленькой буквы.

- Впрочем, иногда философы представляли себе этот процесс и иначе - как припоминание (по-гречески - "анамнесис") уже известного душе до рождения человека. С рождением всеохватывающее знание душою утрачивается и она способна вспомнить утраченное, только если человек с помощью вопросов и ответов предпримет труд докопаться до истины. По Платону (годы жизни 427- 327 до Рождества Христова), высказавшему эту точку зрения, если человека часто и по-разному спрашивать об одном и том же, он, в конце концов, обнаружит в себе верное знание. Достаточно только поставить вопрос правильным образом, чтобы искренний ответ на него был в то же время и истинным. (См.: Платон. Менон. 81в-86с. Собрание сочинений. Т.1. С. 588-596; Платон. Федон. 72е-76d. Собрание сочинений. Т.2. С. 26-31).

У Платона эта способность души припоминать утраченное знание тесно связана с учением о перевоплощении душ. Душа могла узнать истину, только существуя ещё до рождения человека. В соответствии с учением о перевоплощении, этой жизни предшествовало ещё множество жизней, в которых душа познала всё, что только можно познать. Многое в нашем знании не вытекает непосредственно из опыта. Например, сравнивая вещи между собой, мы уже тем самым предполагаем возможность сравнения. Мысль о том, что вещи могут быть равными или неравными предшествует конкретным вещам. По Платону, это свидетельствует о том, что душа существовала прежде, чем человек смог что-либо воспринимать, то есть ещё до его рождения.

Надо заметить, что для Платона реальное бессмертие души вне круга перевоплощений немыслимо. Он просто не знал, что такое возможно. Греческий мир стоял перед выбором: или души после смерти пребывают в Аиде в роли теней, или душа бесконечно повторяет своё рождение в теле. Учение о перевоплощении пришло в греческий мир с Востока, где оно было элементом традиции. Философствующий разум принял его, но, находясь вне традиции, постарался подчинить своим правилам. Платон пытается доказать, что душа существует и до рождения человека, хотя разум бессилен обосновать это более, чем многое другое. Также разум не может принудить душу вспомнить истину: находясь вне традиции и будучи предоставлен самому себе, он не в силах отличить правильное от неправильного - и в постановке своих вопросов и в ответах на них, если эти ответы выходят за пределы описания фактов.

- Человек сомневающийся чувствует себя чужестранцем, заброшенным в окружающий его мир как инородное тело, а не входящим в его гармонию как органический элемент. Страдая от этого ощущения, он испытывает ностальгию по тому, часто даже неведомому ему состоянию, когда бы он знал смысл жизни и мог просто жить, не истязая себя вопросами. Иногда человеку казалось, что философия способна дать ему окончательный ответ и тем избавить его от этой пытки. Со временем стало ясно, что она - не лекарство, а только симптом болезни; философия сама есть воплощение этого настроения, она - "ностальгия, тяга повсюду быть дома". (Это изречение Новалиса - поэта-романтика - взято на вооружение профессиональным философом Мартином Хайдеггером (годы жизни 1889-1976) в его "Введении в метафизику" (См. Мир философии. Часть 1. С. 118-124)).

Философия заставляет человека сомневаться в том, что не подтверждено рассуждением, и если ей не поставить границ, то есть дать философствующему разуму полную свободу сомнения, то она окажется самым эффективным оружием в борьбе против традиции. Культивируя сомнение, философия возвышает сомневающегося человека в его глазах, увеличивая разрыв между ним и остальными. Возникшая как тяга к воссоединению, философия разделяет, плодит одиночество и отстранённость, учит наблюдать за жизнью со стороны вместо того, чтобы жить. Философия хорошо организует мышление, но не в состоянии его наполнить: содержание должно приходить извне, от системы несомненных истин, несомой традицией. Если не осуществлять постоянной подпитки философского рассуждения истинами традиции, философская мысль вырождается, всякое позитивное содержание, в конце концов, доводится до абсурда, неизменным остаётся лишь торжествующий скепсис

- Подлог - попытка выдать свои мысли за мысли другого, и плагиат - попытка выдать чужие мысли за свои, - изобретения более позднего времени. Они предполагают, что форма мысли может быть собственностью человека. Древние не распространяли на мысль отношения собственности. Не важно, цитируешь ты или сочиняешь; важно, что ты выражаешь этим то, что ты думаешь. Поэтому, даже если ты пользуешься чужими словам, то, что ты говоришь, несомненно, принадлежит тебе, ведь это - твои мысли.

^* - См.: Исократ. Фрагменты ранних греческих философов. Орфей А 14в (С. 39); Ксенофан. Там же. Ксенофан. В 11 (С. 171); Платон. Государство. 377а-378е. Собрание сочинений. Т.3. С. 140-142.

^** - О Зоиле см.: Древнегреческая литературная критика. С. 335-360.

- В психологии широко используются так называемые тесты интеллекта. Однако коэффициент интеллекта, полученный в результате тестирования, не может быть оценкой ума. Ум - это природные задатки, не зависящие от жизненного опыта человека. Человек может быть умным, даже если он не имеет навыков применения своего ума. И наоборот, если человеку в жизни часто приходится решать какие-то задачи, он, даже и не обладая особенным умом, в конце концов, научится решать их правильным образом. Тесты интеллекта представляют собой наборы заданий, рассчитанных на человека, приспособленного к определённой культуре. Они исходят из среднего объёма мыслительных навыков, присущих данной культуре. Человек, лучше усвоивший эти навыки, получает более высокий коэффициент. Таким образом, тесты интеллекта показывают лишь, как человек приспособился к тем требованиям, какие предъявляет к уму его культура, но ничего не говорят о самом уме.

- В Чудесном Лесу, где обитают Винни-Пух и Все-Все-Все остальные, самым умным существом считалась Сова, и прежде всего - благодаря её особой манере выражать свои мысли. Когда Винни-Пух поведал ей печальную новость о том, что у ослика Иа-Иа потерялся хвост, первым, что изрекла Сова, было: "обычная процедура в таких случаях нижеследующая"... Далее шёл совет "сообщить в прессу". (Заходер Б. Стихи и сказки. С. 341). Винни-Пух, у которого в голове опилки, не понимал длинных слов, они только расстраивали его, как расстраивают специальные термины всякого неподготовленного читателя. В конце концов, Сова была вынуждена объяснить то, что она хотела сказать, в обычных словах. И поскольку это оказалось возможным, все столь любимые ею длинные слова оказались излишни: они не облегчали, а лишь затрудняли общение. Сова их использовала исключительно для поддержания своего престижа.

Самый же яркий пример того, как наукообразная речь может прикрывать явный обман и невежество можно найти в "Сказке о тройке". Горе-изобретатель, "благодушный старичок, немыслящий себя вне научно-технического прогресса", представляет своё изобретение - "точный электронно-механический прибор для отвечания на любые вопросы, а именно - на научные и хозяйственные". Этот прибор - старая пишущая машинка, в которую вставлено несколько электродеталей - "в силу неполной автоматизации" работает, по объяснению старичка, довольно своеобразно: "Вопросы задаются устным образом, и я их печатаю и ввожу к ей внутро, довожу, так сказать, до ейного сведения. Отвечание ейное, опять же через неполную автоматизацию, печатаю снова я. В некотором годе посредник, хе-хе!". Зато какова "научная" подоплёка этого нехитрого действия: "Высочайшее достижение нейтронной мегалоплазмы! Ротор поля наподобие дивергенции градуирует себя вдоль спина и там, внутре, обращает материю вопроса в спиритуальные электрические вихри, из коих и возникает синекдоха отвечания..."(Стругацкие А. и Б. Сочинения. С. 214-218).

^* - Платон. Теэтет. 174а. Собрание сочинений. Т.2. С. 230. Чуть ниже Платон рисует удивительно яркий образ философа, далёкого от мирской суеты и занятого лишь возвышенными вещами. (Теэтет. 174а-175d. С. 230-232.) Впрочем, хотя мысли философа и благородны, будучи вынужденным жить по тем же законам, что и прочие люди, философ оказывается более неприспособленным к жизни, что, скрепя сердце, признаёт сам Платон. Немного иначе падение Фалеса описывает Диоген Лаэртский (Книга первая, 34. С. 65.) Молоденькая служанка превращается у него в старуху, поддерживающую дряхлого Фалеса, вышедшего посмотреть на звёзды. Указание на её иноземное происхождение пропадает.

^* - Рифмы Матушки Гусыни. С. 84.

- Вопрос о пользе учёности встал давно, по всей видимости, сразу же после того, как человек решил, что своим разумом он достигнет более точного знания, чем то, что ему предлагала традиция. Всё тот же Фалес для поддержания своего авторитета вынужден был на деле доказывать, что его умозрения могут дать реальный эффект. Ведя астрономические наблюдения, он мог предсказать характер предстоящего лета, и, в частности, он установил, что стоит ожидать хорошего урожая оливок. Благо у него были деньги, не дожидаясь сезона, Фалес по дешёвке скупает все маслодавильни в округе и как монополист устанавливает свою цену. Вся эта операция приносит ему солидную прибыль. (См. Диоген Лаэртский. Книга первая, 26. С. 62). Однако к самому вопросу о пользе учёности эта история имеет лишь косвенное отношение. Она указывает лишь на то, что и философ может быть удачливым бизнесменом. Фалесу удалось применить свои знания на практике, что, несомненно, делает ему честь. Само же по себе наличие знаний не ведёт ни к чему. Информация не содержит внутри себя необходимости действия. Действие, даже использующее информацию, приходит извне и зависит не от степени учёности, а от иных человеческих качеств.

^* - Ирландские и валлийские сказки. С. 80-88.

- Учёные люди говорят на своём языке, отличающемся от обычного. Научная терминология делает речь учёного непонятной необразованному человеку. Слова и фразы вроде бы образовываются по знакомым грамматическим правилам, а понимания не возникает. Этот факт ошеломляет настолько, что рождается мысль: а нет ли у учёных тайного кода, в котором бы все вещи, имевшие в обыденном языке одни имена, были бы поименованы по-другому, и с помощью которого посвящённые в тайну могли бы разговаривать между собой, не опасаясь быть подслушанными людьми, недостойными знания.

В русской сказке "Дом в светлоте" поп обучает только что нанятого работника говорить "по-духовному". Как правило, поп (приходской священник) был наиболее образованным человеком в деревне. Более того, он служил службу, совершал церковные Таинства, а, следовательно, - в восприятии простого крестьянина, ещё наполовину язычника - должен был обладать тайным знанием и уж конечно умел говорить на тайном, "духовном" языке, непонятном для непосвящённых. Впрочем, священник действительно обладал таким знанием: по уставу он обязан знать церковно-славянский, на котором совершаются службы. Но в сказке поп учит работника не церковно-славянскому языку. Это, скорее, язык символов: кот "по-духовному" зовётся "ловец", огонь в керосиновой лампе - "светлота", печь - "высота". Соль сказки в том, что она сомневается в осмысленности введения подобного кода. Когда работник прибегает к попу и говорит, как научен: "батюшка, ловец свалил светлоту, от разрушенной светлоты сам приял светлоту, вознёсся на высоту и стал весь дом в светлоте!", поп не понимает, что дома пожар, а только хвалит работника, что тот научился говорить "по-духовному". (Народные сказки. Т. 5. С. 88-89). Выходит, главное - лишь создать видимость значимости, тайный язык ценен внешней своей необычностью, а не смыслом, вкладываемым в слова. Так сказкой простой человек мстит миру учёности за то, что учёный человек часто предпочитает остаться непонятым, нежели растерять свой учёный вид.

- В Библии сказано: "И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который та вкусишь от него, смертью умрёшь" (Быт. 2, 16-17). Но дьявол, приняв облик змея, соблазнил Еву - жену первого человека, сказав, что вкусив запретного плода, они не умрут, но только познают добро и зло. "И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что даёт знание; и взяла, плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел" (Быт. 3, 6). Открылись у них глаза, и увидели они, что они наги, и спрятались они от стыда перед лицом Божиим. За ослушание же установил Господь Бог Адаму - первому человеку - такую кару: со скорбью он теперь должен питаться от земли, в поте лица есть свой хлеб, достающийся ему ныне с трудом. (См. Быт. 3, 7-19).

В живописи же и вообще в христианской символике запретные плоды с дерева познания добра и зла часто изображались в виде яблок.

^* - Ирландские и валлийские сказки. С. 19-30

Сайт Культуролог http://culturolog.ru/

Иллюстрации: Елена Симонова

"Безумное чаепитие", стр. 10

"Брат и сестра, стр.35

"Глупый Сабуро", стр. 41

"Потоп", стр. 58

"Умная внучка",

стр.68

"Сказка"

"Брат Али-бабы в пещере", стр. 102

"Муза", стр. 112

"Фиоргал и Джонни", стр. 133

Оставить комментарий © Copyright Карпов Андрей Владимирович (kulturolog@narod.ru) Размещен: 07/10/2025, изменен: 07/10/2025. 637k. Статистика. Монография: Философия Философия Скачать FB2		Ваша оценка:

Карпов Андрей Владимирович Испытание философии

Карпов Андрей Владимирович
Испытание философии