Аннотация: Глава 4. В которой речь идет о превратностях судьбы и службы. Глава дописана
Глава 4. В которой речь идет о превратностях судьбы и службы
Гавел Понтелеймончик дремал в кустах сирени. Оная наполняла тревожные сны Гавела тягучим ароматом, заставляя вздрагивать и крепче сжимать корпус старой камеры. Она давно нуждалась в починке, и собственное Гавела руководство не единожды намекала, что не след пренебрегать достижениями науки. Небось, новые "Никонсоны" изображение дают четкое, дальностью обладают немалой, да и крепкие, что немаловажно для "крысятника". Однако Гавел упорно хранил верность старенькой, купленной вскладчину еще "Канюше".
Он вздохнул, прижал нагревшийся корпус к щеке, и губы вытянул.
Снилась Гавелу прекрасная Лизанька, младшая дочь познаньского воеводы. И во сне Лизанька щурилась, улыбалась, кокетничая, и тянула белы рученьки к нему, к Гавелу, разглядев его тень по-за широкими плечами ненаследного князя. Надо сказать, что во сне Гавела присутствовал и он, мешаясь объясниться с Лизанькой. А ведь в кои-то веки покинула Гавела обычное его смущение.
И заикание.
И не краснел он, стесняясь мятой своей одежонки, неуклюжести своей, никчемности.
- Вон пошел, - сказал Гавел ненаследному князю, а тот, вместо того, чтобы исчезнуть покорно - нечего по чужим снам шляться - раскрыл красный коленкоровый рот и зашипел.
Тьфу.
И примерещится же такое!
Не князь, но полосатый матерый кошак вперил в Гавела желтые глазищи. Скалился. Шерсть дыбил. И шипел, этак характерно, с завываниями, видать, конкурента почуял.
- Брысь, - чуть уверенней сказал Гавел, отползая в кусты.
Надо же, задремал, разморило яркое весеннее солнышко... эх, скажи кому, не поверят... а если поверят, то призадумаются, не постарел ли старый "крысятник", не утратил ли хватку...
Кошак спрыгнул на траву и, задрав хвост, удалился. Ступал он гордо, точно князь.
При мысли о князе, настроение в конец испортилось. Нет, нельзя сказать, чтобы Гавел, бессменный "крысятник", не раз и не два приносивший родному "Охальнику" свежайшие сплетни, недолюбливал князя Вевельского.
Хотя да, и недолюбливал тоже.
Он потянулся, чувствуя, как ноет поясница. И плечи затекли. И ноги. И шея, и даже голова... и вот когда и кем так заведено, что одному в кабинете сидеть, а другому - под окнами караулить?
Вздохнул Гавел, погладив обшарпанный бок верной камеры.
Ею он сделал первый удачный снимок, еще не князя - наследника и княжича Себастьяна Вевельского, о котором в свете ходили самые престранные слухи. Недаром же родители спрятали наследничка в родовом поместье, мол, здоровье у младенчика слабое... ничего, нашел Гавел, пробрался, сумел моментец удачный поймать, хотя после выхода газетенки в свет и бит был неизвестными.
К побоям-то он притерпелся быстро. Зато снимок горбатого хвостатого уродца, принес Гавелу законное место в штате "Охальника", сомнительного толка славу и деньги.
Правда, задержались они ненадолго... старуха, что б ей пусто было, никогда-то с деньгами управляться не умела. Только и ныла, все ей мало, все...
...сорок злотней просадила в три дня.
И еще претензию предъявила, мол, у других сыновья почтительные да при чинах, один Гавел в грязи копается.
Как есть в грязи.
Он и привык уже, притерпелся. Иная грязь, вон, и лечебной зовется...
Но все ж таки, видать, нынешний день был чересчур уж весенним, ясным, оттого и мысли лезли в голову нехарактерные. Опасные мыслишки... и обида застарелая голову подняла, расцвела колючим репейником. Как возможно такое, что одним все, а другим - ничего?
Почему Себастьяну суждено было князем родиться, а Гавелу - шестым и единственным выжившим мелкого купца, в конец разорившегося?
Несправедливо!
И несправедливость толкала Гавела подобраться ближе. За прошедшие годы он сроднился с князем, который, если и догадывался о существовании Гавела, то с княжьей небрежностью допускал себе его не замечать. И это тоже было оскорбительно. Небось, иные клиенты, Гавела заприметив, начинали кричать, а порой и спускали охрану... а этот... смеялся только.
Однажды и пятеркой злотней пожаловал за статейку о собственных похождениях, мол, написано живо, занимательно. Князь присоветовал даже сочинительством заняться, мол, за это всяк больше заплатят, чем за пересказ сплетен.
Издевался, сволочь хвостатая.
Благо, сирень ныне цвела пышно, поднимаясь до самых окон кабинета, в котором скрывался познаньский воевода. Сам по себе он был человеком скучным, в плане сплетен совершенно бесперспективным, чего не скажешь о старшем акторе...
...зависть?
А хоть бы и так. Да и то, разве мало поводов?
Себастьян Вевельский был богат.
А Гавел каждый медень считал...
Себастьян Вевельский был любим.
А Гавела отовсюду гнали, точно пса лишайного...
Себастьян Вевельский мог получить любую женщину, взгляда хватало, а Гавел...
...он вздохнул, изгоняя из сердца образ Лизаньки. К чему пустые мечтания? Опасное это дело... болезненное. И сердце растревоженное разнылось. Лизанька, Лизанька, пресветлое создание... никак сама Иржена-заступница поставила тебя на пути Гавела, дабы задумался, окаянный, о жизни своей.
Он и задумался.
Дрянной выходила жизнь... что у него есть? Конура на улице Пекарей, дешевая, под самою крышей. И когда по весне голуби ворковать начинают, то сквозь крышу слышно и воркование, и цокот голубиных коготков, и хриплые кошачьи вопли. От воплей просыпается старуха, которую Гавел и в мыслях своих матерью не называет. Она сползает с кровати и тянется за палкою...
- Гавел! - кричит и палкою по стене лупит. - Ты где, песий потрох?
Старуха требует зеркало.
И парчовый халат, коими забит старый шкаф. Собственная Гавеловская одежонка, купленная в хиврейнком квартале за пару медней - невзрачная, зато прочная и стирать легко - ютится в коробке под кроватью. А кровать - в темном углу, за ширмочкой, чтоб видом своим Гавел не смущал старушечьего взора. Взор у ней острый. И нюх на деньги... сколько Гавел ни прятал - всегда находила. А найти не сумея, принималась ныть, причитать, скандалить... и главное, ведь чуяла, когда есть у него сребень-другой в заначке...
...и ныне потребовала лавандового мыла купить, да не дешевого, а из лавки Соболевского. Страшно подумать, сколько за него запросят. К мылу же полотенчико новое нужно. И крем для лица на норочьем жиру, средство, чтобы седину закрасить... воск для волос.
Перечень, написанный аккуратным старушечьим почерком, лежал в кармане Гавела, самим своим наличием ввергая в тоску. Попробуй не принеси или купи иное что, подешевле. Вой будет стоять на весь дом... а их и так грозились выгнать... и куда идти?
Некуда.
Никому-то помимо начальства своего он, Гавел, не нужен. Да и начальство ценит, лишь пока носит Гавел ему крупицы сплетен свежайших, тиражи поднимает. И носит, и чует, что подпирают сзади молодые да ранние, жадные до чужой славы.
Беспринципные.
Смешно, конечно, о принципах заговаривать, но были они у Гавела. Разве ж сказал он слово о той барышне, в затруднительную ситуацию попавшей? И ведь племянница самого генерал-губернатора, который громко о падении нравов говорит... знатный скандал бы вышел. И никто б не поверил, что дурочка шестнадцатилетняя на афериста нарвалась, поверила в сказку о любви...
...ни словом не обмолвился о той истории Гавел.
И Себастьян Вевельский, девицу в родные пенаты доставивший, промолчал. Сия общая тайна, сроднившая Гавела с ненаследным князем, грела душу.
...а вот Агашка, тот бы шанса не упустил...
И не упустит.
Стареет Гавел.
Его камера немало боевых шрамов носит, и наступит время, когда подвинут его... куда тогда идти? Разве что и вправду в сочинители. Да много ли насочиняешь, когда стенает под ухом безумная старушенция о загубленной своей жизни, о молодости, о старости никчемной...
Жалко себя стало.
Просто таки до слез... Гавел-то до ее годков навряд ли доживет. Сколько раз его учили? Порой после выхода номера, а бывало, что и так, на всякий случай, силясь упредить скандал. Бывало и ребра ломали, и почки отбивали, и прочее нутро да так, что лежмя лежал Гавел, едино желая, сдохнуть сей же час. А сколько ночей он провел в кустах ли, в канавах, под снегом и дождем, дожидаясь того самого снимка, который...
...уйдет на притирания.
Или байковые тапочки с золотой каймой. Шубу лисью. Только-только расплатился, а она уже новую требует, мол, кости старые болят. Только уже лисою не обойдется, норку подавай... а то и вовсе соболей... и ведь пока жива - а помирать старуха в ближайшем будущем не собиралась - не отступится.
- Эй, как вас там, - нежный голосок весенним ветром ворвался в мрачные мысли Гавела. - Вы сторожите, да?
- Да, - шепотом ответил он, не смея спугнуть прекрасное виденье. Над ним в короне солнечного света возвышалась сама Лизанька, дева полуночных грез.
- И давно сидите? - поинтересовалась она, и Гавел, не смея оскорбить деву ложью, вытащил дрянные часики. Глянул на поблекший циферблат и поняв, что и вправду сидит давно. А хуже того - впустую, что при его профессии вовсе недопустимо.
- Третий час уже...
- Печально как, - с сочувствием сказала Лизанька. - Вам, наверное, тяжело приходится...
Никто и никогда не сочувствовал Гавелу.
- А вы... - она замялась, не зная, как облечь в слова просьбу, - отойти... ненадолго... видите ли, мне очень нужно с вами поговорить.
И порозовела так стыдливо.
Гавел кивнул.
Поговорить? С ним?
На него, случалось, орали... и кидались с кулаками... собак спускали еще... охрану... охрану с собаками вместе... и швыряли, чем не попадя... правда, попадали, как правило, вещицы пустые, но однажды прилетел золотой с рубинами портсигар, который Гавел счел законной добычей.
Но вот говорить...
...и чтобы сама...
Неужели Иржена-заступница сирых да убогих обратила свой взор милостивый на старого крысятника? И все ж таки робкий голос разума отрезвлял, нашептывая, что сия любезность неспроста. И нет-то в Лизаньке ничего-то необыкновенного, да, юна, да, прекрасна, но Гавелу ли дело до ее красоты?
И из кустов Гавел выбирался в сомнениях, а еще поясница разболелась некстати...
Пахло от Лизаньки тем самым лавандовым мылом, по сребню за махонький кусочек. И небось, ее-то волосам краска без надобности, как перья, бусины и прочие ухищрения, столь любимые старухой. Лизанька и с простой косой, короною уложенной, хороша...
Прелестница.
Гавел не смел разглядывать ее, разве что искоса, профессионально подмечая ракурс, при котором сие очаровательное личико утратит томную свою нежность. А опыт подсказывал, что у каждого человечка подобные ракурсы имелись. У одних - больше, у других - меньше. И Гавеловская камера в умелых руках находила их столь же верно, как шляхецкая шпага прорехи в чужой обороне.
...было время, когда Гавел, еще не погрязший в грязи чужих жизней, думал о себе именно как о рыцаре, пускай не с сияющим мечом, но со старой камерой... а что, разве не вскрывает он доспехи лицемерия, выставляя наизнанку отвратное изъязвленное нутро... чье?
А чье придется.
Точнее, за чье заплатят.
Да, забавное было время... жаль, ушло.
- Вы... не откажетесь прогуляться со мной? - поинтересовалась Лизанька, сама отступая. - Видите ли, у меня к вам дело имеется, но...
- Вам бы не хотелось, чтобы нас видели? - Гавел кивнул.
Что ж, он умел становиться незаметным. И знал тысячу мест, где можно было спрятаться от внимательного взгляда... одно из них находилось неподалеку.
Лизанька следовала молча, в шагах пяти, делая вид, что прогуливается... и кружевной зонтик над ее головой покачивался, и кружевная тень ложилась под ноги... и юбки колыхались... и вся-то она, бледная дева, была ясной, светлой, как несбывшаяся мечта...
Гавел старался идти прямо, но поясница ныла, и колено нехорошо постреливало... ногу ему сломали за ту историйку о супружнице князя Вельколесского и ее любовниках... а ведь чистая правда... Гавел вообще писал чистую правду.
Во всяком случае, старался.
Лизанька старалась не морщиться, до того неприятное впечатление производил человек, которого она собиралась нанять. Невысокий, сутуловатый, какой-то весь скукоженный и в одежонке дрянной бурого колеру.
Он был жалок.
В этих чрезмерно широких штанах, прихваченных узким поясом. В коротком пиджачишке, из-под которого выбивалась серая рубашка. Она пузырем повисала над штанами, и хлопала на ветру...
Себастьян никогда не позволял себе выглядеть дурно.
Лизанька вздохнула: на что только ради любви не пойдешь? Даже на сделку с личностью столь ничтожной, как Гавел...
О да, имя своего поклонника она знала прекрасно, как и то, что сей ничтожный человечишка в нее, Лизаньку, влюблен без памяти. Последнее обстоятельство в Лизанькином представлении не было чем-то удивительным.
Разве не хороша она?
Хороша. Высока, тонка в кости, с талией, которую двумя пальчиками обхватить можно, с грудью высокой. И ноги длинны, хоть под юбками и не видать. И лицо аккуратное, пусть бы сестрицы старшие утверждают, что обыкновенное оно, но то - из зависти. Да, черты простоваты, но зато кожа фарфоровая, белая и волос светлый, а блонд в нынешнем сезоне - это модно, тем паче, когда натуральный. Глаза вот серые. Скучный цвет, папенькиного мундира и его заведения, которое Лизанька втайне недолюбливала.
Дочь воеводы... подумаешь.
Следует сказать, что к своим семнадцати годам Лизанька Евстафиевна пребывала в той счастливой уверенности, что жизнь ее непременно сложится самым расчудесным образом. Уверенность сия в целом была свойственна особам юным и одаренным, а уж Лизанька и вовсе мыслила себя невероятно удачливой. Пусть и не блистала она особыми талантами, с чем бы матушка ее, Данута Збигневна, в корне не согласилась бы, зато знала, что пришла в этот мир не просто так, но за ради судьбы исключительной.
Дело в том, что уродилась Лизанька Евстафиевна необыкновенной красавицей. И матушка ее, взяв младенчика на руки, прослезилась от умиления, до того очарователен он был той особой карамельной-сливочною детской красотой, что характерна для новорожденных.
- Разве ж она не прелестна? - громко и с надрывом вопрошала Данута Збигневна, всем демонстрируя укутанную в кружевные простыни дочь. И все вокруг, и старшие дочери, и супруг, и сестрица троюродная, баба дурная завистливая, и даже повитуха, перевидавшая на своем веку немало розовых детских попок, соглашались, что Лизанька хороша необыкновенно.
На всякий случай Данута Збигневна повязала на дочерину ручку красную нитку, а еще трусами своими отерла, от сглазу. Помогла ли нитка, трусы или же сама природа, столь щедро одарившая Лизаньку, но росла она окруженная всеобщею любовью, постепенно привыкая и к ней, и к осознанию собственной исключительности.
- Ах, ее ждет совершенно удивительное будущее, - предсказывала Данута Збигневна, раскидывая карты. Как-никак собственная ее прабабка, коль семейной легенде верить, была настоящею цыганкой. Оттого и мнила себя Данута Збигневна, если не предсказательницей, то уж всяко особой, способной истолковать знаки судьбы. И по всему выпадал драгоценной Лизаньке ни много, ни мало - червовый король, верный знак удачливого замужества.
На упертую даму треф, наглую, с лукавым прищуром рисованных глаз, Данута Збигневна старательно не обращала внимания. Только ловкие пальчики воеводиной супруги сами собой подхватывали окаянную карту, норовя засунуть ее в колоду, к шестеркам и прочей мелочи, где разлучнице было самое место. Она же, прячась, при новом раскладе норовила вновь лечь подле белокурого короля...
- Дурной знак, - качала головой завидущая троюродная сестрица, сама-то овдовевшая рано, бездетная и оттого на весь мир разобиженная. - Вот поглядишь, разладит она девке свадьбу.
И костяным длинным ногтем стучала по лбу коварной дамы. А та, знай себе, улыбается этак презрительно, глаза щурит... Хельмово отродье.
- Посмотрим, - отвечала Данута Збигневна, всерьез подумывая о том, чтобы треклятую даму спалить. А заодно поставить в храме Иржены свечку да потолще, и цветочный венок купить... на удачу.
Впрочем, в деле замужества на одну удачу рассчитывать не следовало.
И к вопросу будущего Лизанькиного брака Данута Збигневна подошла со всей серьезностью. Раз за разом окидывала она орлиным взором окружение, что свое, что мужа. Он же лишь посмеивался, скучный казенный человек, до самого нутра пропитавшийся канцелярским духом.
- Лизанька выйдет замуж за шляхтича, - однажды заявила Данута Збигневна, разложив на новой, красными петушками расшитой скатерти, карты. Упрямую даму треф она заблаговременно выкинула из колоды, и из памяти. - Вот посмотришь...
Червовая дама хорошо гляделась рядом с червовым же королем.
Умилительно.
Супруг молчал, глядя, как ловко управляются с колодой женины пальчики. Знал, что не след ей мешать в тонком деле.
- Точно за шляхтича, - Данута Збигневна погладила рисованную корону, и почудилось, как поморщился король. - Быть может, даже за князя...
Она бросила быстрый взгляд на супруга: понял ли намек?
Имелся у любезного Евстафия Елисеевича в подчинении цельный князь... конечно, ненаследный, что, несомненно, минус, но состоятельный и холостой, что, конечно, плюс. Евстафий Елисеевич, уж на что черствая личность, к намекам невосприимчивая, понял, покраснел густо и ущипнул себя за переносицу.
- Дануточка, - сказал он скучным голосом, - Лизаньке еще рано о замужестве думать.
- О замужестве думать никогда не рано, - отрезала Данута Збигневна.
Да, молода ее доченька, кровиночка родная, всего-то тринадцатый годок пошел. Но где тринадцать, там и четырнадцать... и шестнадцать, самый он, невестин возраст.
Главное, чтоб к этому времени перспективного жениха, которого Данута Збигневна в мыслях уже полагала зятем, не увели. Надо ли говорить, что к идее супруги Евстафий Елисеевич отнесся без должного понимания? Он пытался увещевать Дануту Збигневну, рассказывая о вещах глубоко вторичных, навроде социального статуса и собственных карьерных перспектив, каковые, положа руку на сердце, были безрадостны.
Воеводой он стал, а выше... без титула не пустят.
А титул не дадут.
То-то и оно, да и стоит ли его карьера Лизанькиного счастия?
И разве ж многого от него требуют? Сводничать ли? Или же зелье приворотное - была у Дануты Збигневны и подобная идея, воплотить коию она не посмела ввиду полнейшей незаконности - в чаи подливать? Нет, о малом просят, пригласить Себастьянушку на обед... и на ужин... и на именины Лизанькины, раз уж ей шестнадцать исполнилось... и на Ирженин день... на Вотанову неделю в имение, купленное еще батюшкой Дануты Збигневны...
Сколько приглашать?
А столько, сколько понадобится, чтобы разглядел упрямый князь неземную Лизанькину красоту...
Евстафий Елисеевич кряхтел, отворачивался от причитаний супруги, краснел, глядя в серые очи единственной дочери, которая не причитала, но лишь вздыхала и прижимала к очам сим кружевной платочек... и соглашался.
Приглашал.
И не отступал от драгоценного Себастьянушки ни на шаг, будто бы опасался, что навредят ему. А потом еще выговаривал, дескать, ведет себя Лизанька непотребно, на шею вешается. А Данута Збигневна и потакает. Во-первых, не вешалась она, а споткнулась, пускай и на ровном месте. Дурно девочке стало, а Себастьянушка возьми и подхвати ее, сомлевшую, на руки... сразу видно, что князь, человек в высшей степени обходительный. А во-вторых, время нынче такое - вовремя не повиснешь на нужной шее, так всю оставшуюся жизнь и будешь пешком ходить.
И добре, что сама Лизанька распрекрасно сие понимает.
- Простите, нам еще далеко? - она очаровательно улыбнулась, поудобней перехватив ридикюль. Несмотря на обманчиво малые размеры, сумочка вмещала в себя не только зеркальце но и Книгу Иржены в серебряном окладе, отрадно увесистую. Не то, чтобы Лизанька опасалась провожатого - о нем и батюшка сказывал, что Гавел, хоть и сволочь изрядная, но с принципами - однако с книгою чувствовала себя уверенней.
Тем паче, что место и вправду было глухим.
В этой части парка, к которой примыкала Девичья аллея, было безлюдно. Если сюда и заглядывали, то коллежские асессоры из близлежащей коллегии в поиске тихого местечка, где можно было бы неторопливо вкусить прихваченный из дому бутерброд. Под вечер здесь объявлялись студенты, коим требовался глухой угол, дабы вкусить отнюдь не бутерброд, но крамольных стишат за сочинительством Демушки Бедного либо же росских воззваний, каковые, надо полагать, неплохо заходили под дешевый потрвейн и опиумные цигаретки.
За студентами приглядывали канцелярские соглядатаи, которые сами не чурались ни сигареток, ни опыта, а порой и не брезговали заводить скороспелые романчики с вольнодумными девицами из числа самых благонадежных... впрочем, в сей ранний час парк, как говорилось, был приятно безлюден.
- Да... - Гавел оглянулся, профессиональным взглядом оценив и панораму, и Лизаньку, столь удачно вставшую под развесистым кленом. - Можно и тут.
Он смутился и плечом дернул.
...ах, если бы батюшка не отказался помогать... упрямый он.
- Вы... вы ведь знаете, что скоро состоится конкурс? - Лизанька вооружилась платочком.
В свои шестнадцать с толикой лет, она твердо усвоила, что в умелых руках батистовый платочек - смертельное оружие...
И даже батюшка, уж на что упрям был, не устоял.
...правда, может, не в платочке дело, а в генерал-губернаторе, к которому маменька обратилась. Она-то за ради дочериного счастья горы свернет.
Гавел же кивнул и насупился. Обеими руками он держал камеру, и Лизанька не могла отделаться от ощущения, что в нее целятся. Черный глаз камеры глядел пристально...
- И я... так уж получилось, что я буду принимать участие, - Лизанька прижала руки к груди, по мнению батюшки чересчур уж обнаженной, хоть и прикрытой легким кружевным шарфом. - Вы не представляете, чего мне это стоило...
...неделя вздохов и три дня слез.
Отказ от еды.
Упрямое молчание и неизменно скорбное выражение лица, которое, впрочем, на Евстафия Елисеевича действовало плохо. Он держался, как Белая башня под росской атакой, сделавшись глухим к просьбам, мольбам и маменькиным уговорам...
...а вот супротив генерал-губернатора не пошел.
- ...и я осознаю, что сие против правил... но вы же понимаете, что я не могу отпустить его одного! - воскликнула Лизанька, смахивая платочком несуществующие слезы.
- Его... я понимаю, сколь просьба моя необычна, но... я узнала, что Себастьяна отправляют курировать конкурс...
- Что? - Гавел насторожился и подался вперед, сделавшись похожей на старую охотничью собаку, из тех, которых держит дедушка, не столько из любви к охоте, сколько из провинциальной уверенности, будто бы псарни и пролетка - необходимые для состоятельного человека вещи.
Воспоминание о дедушке, матушкином отце, человеке суровом, обладавшим состоянием, окладистой бородой и препаскуднейшим нравом, Лизонька решительно отогнала.
После подумается.
- Ах, я не знаю... это все батюшкины дела... секретные...
Гавел подобрался.
- Мне лишь известно, что Себастьян будет на этом конкурсе... работать... под прикрытием...
...естественно, Евстафий Елисеевич не имел дурной привычки посвящать домашних в дела государственные, однако же по наивности своей он полагал, что драгоценная супруга его в достаточной мере благоразумна, дабы не совать нос в мужнины бумаги. И был в общем-то прав...
До государственных тайн Дануте Збигневне не было дела.
А вот до Лизанькиного будущего - было.
- Под прикрытием, - с расстановкой повторил Гавел и прищурился. Глядел он нехорошо, точно выискивал в Лизаньке недостатки.
- Да... и я... я подумала, что должна быть рядом с ним...
Молчит, невозможный человек.
Ждет.
- Там ведь будут женщины... и красивые... возможно, красивей меня, - это признание далось Лизаньке с немалым трудом. - И как знать, на что они способны, чтобы...
...выйти замуж.
- ...чтобы добиться своего... а Себастьян такой наивный... беззащитный...
Лизанька едва не прослезилась, представив своего жениха, ладно, почти своего жениха, в объятьях роковой красавицы...
- Он вас не любит, - мрачнея, сказал Гавел.
- Пока не любит, - уточнила Лизанька, испытывая глухое раздражение.
Черствые люди ее окружают.
Не способные оценить прекрасные порывы юной души... а Лизанька, между прочим, ради князя на клавикордах играть научилась и джем варить яблочный, с корицею...
И даже прочла четыре книги.
Три о любви, и четвертую про сто способов добиться желаемого.
- Я... я знаю, что девушка из хорошей семьи не должна вести себя подобным образом... что мне надо бы сидеть и ждать, пока на меня обратят внимание... и смириться, если не обратят... - сейчас Лизанька говорила почти искренне, подобное положение дел, которое именовалось "хорошим воспитанием" раздражало ее неимоверно. - Но я так не могу...
Гавел кивнул.
...как можно быть настолько безэмоциональным? Зря что ли Лизанька распинается?
- Я должна сделать что-то, чтобы он обратил на меня внимание! Чтобы увидел, что я - не ребенок... что люблю его всем сердцем...
В это Лизанька совершенно искренне верила.
В конце концов, в кого ей еще влюбляться? В папенькиного ординарца? Он, конечно, молод, но бесперспективен, хотя осторожное стыдливое даже внимание его Лизоньке льстит.
Взгляды пылкие.
И букетики незабудок, синей ленточкой перевязанные, которые появляются на столе с молчаливого маменькиного попустительства. Знает Данута Збигневна, что на большее ординарец не осмелится. Да и Лизанька не столь глупа, чтобы в неподходящего человека влюбиться.
- И чего вы хотите, панна Элизавета? - спросил Гавел, цепляясь за камеру.
- Помощи.
- Какой?
- Вы... вы ведь тоже там будете? - Лизаньку утомил и разговор, и человек этот с цепким взглядом... вдруг да и вправду увидел изъян в совершенном Лизанькином образе? - Знаю, что будете... для вас не существует запертых дверей...
...толика лести еще никому не вредила.
- ...папенька говорит, что нет второго такого...
...она запнулась, потому что вряд ли выражение "скользкого ублюдка" подобало случаю.
-...находчивого репортера, как вы...
Гавел кивнул.
- И я полагаю, что вы сможете... проследить за Себастьяном... вычислить, под какой личиной он скрывается...
...Лизанька надеялась, что ей самой достанет наблюдательности. Ну или любящее сердце, на которое она рассчитывала куда меньше, нежели на маменькино умение забираться в сейф Евстафия Елисеевича, подскажет.
- ...и дать мне знак...
- И что взамен?
Корыстный человек.
Впрочем, Лизанька не надеялась, что ее невольному сообщнику достанет воспитания оказать услугу бесплатно.
- Сколько вы хотите? - деловито поинтересовалась она, надеясь, что прихваченных из дому десяти злотней хватит.
- Пять злотней, - Гавел смутился.
Все-таки любовь... светлое видение... и пусть сердце Лизаньки принадлежало ненаследному князю, но... нехорошо как-то у любимого человека за пустяковую службу денег испрашивать.
Однако лежал в кармане заветный старухин список.
И последних сребней на него не хватит... а еще бы поесть нормально... и к докторусу заглянуть за желудочной настойкой, без которой, Гавел чуял, в ближайшие дни придется туго.
Лизанька торговаться не стала, выдохнула с явным облегчением и, открыв ридикюльчик, вытащила кошель.
- И сплетни мои, - Гавел смотрел, как ловко нежными пальчиками своими она перебирает монеты.
Пять злотней, увесистых, новеньких, упали в ладонь.
- Сплетни?
Лизанька нахмурилась.
Все ж издали, молчащая, она была куда как более очаровательна. В нежном Лизанькином голоске нет-нет да проскальзывали знакомые ноты...
Чудится.
Совсем его старуха допекла... и Гавел, присев, стянул с ноги ботинок.
- Сплетни, - повторил он. - Слухи. Все, что у вас выйдет узнать о конкурсантках...
Ему было неловко, что приходится втягивать Лизаньку в подобную грязь, но разве ж мог Гавел упустить подобный случай? Опыт подсказывал, что раз уж нынешним конкурсом заинтересовался познаньский воевода, да не просто заинтересовался, но отрядил лучшего своего актора, то следует ждать сенсации...
- Чем... скандальней, тем лучше, - Гавел четыре монеты из пяти спрятал в ботинке, под стелькой. Сей тайник он сам придумал, впервые оказавшись в полиции, где был побит, обобран и обвинен в сопротивлении властям.
Обвинение спустя сутки сняли, а вот деньги канули безвестно.
- И... - Лизанька с интересом наблюдала за манипуляциями странного человека, который не стал ничуть приятней. - Если я узнаю что-то... вы напечатаете?
- "Охальник" напечатает, - поправил ее Гавел.
Лизанька только плечиком дернула, особой разницы она не усматривала, но идея показалась перспективной...
Сплетни?
Поскандальней? Уж Лизанька постарается... Недаром маменька повторяет, что на любви, как и на войне, все средства хороши.
Лизанька улыбнулась.
Она станет княжной... всенепременно станет...
О коварных планах дочери познаньского воеводы Себастьян, конечно, догадывался. И планы сии время от времени доставляли ему немалые неудобства. Однако в настоящий момент занят он был делом иным.
- Не могу, - Себастьян поплотнее завернулся в простыню.
- Почему?
- Я стесняюсь.
Простыня была тонкой и бесстыдно обрисовывала изгибы Себастьяновой фигуры. Нет, следовало признаться, что при всем своей благоприобретенной мизантропии старик дело знал.
И силы в Себастьянову трансформацию вкачал немеряно. А панночка Тиана Белопольска, избавленная от ужасающего своего наряда, оказалась чудо до чего хороша.
Ах, какие вышли ноги...
...на таких ногах Себастьян сам бы женился.
А грудь? Не грудь, а загляденье... и талия тонка... и задница на месте... и даже хвост изменился согласно новому образу, сделавшись тоньше, изящней. На конце же проклюнулась белая кисточка, донельзя напоминавшая Себастьяну любимую матушкину пуховку.
Начальство молчало.
Себастьян держался одной рукой за простынь, другой - за ручку двери, потому как молчание это ему казалось крайне подозрительным.
- И чего же ты, свет мой, стесняешься? - гулким басом поинтересовался Аврелий Яковлевич, к двери приникая.
- Вы глазеть станете.
- Станем, всенепременно станем, - уверил маг и в дверь стукнул. Легонько. Кулаком. Вот только кулаки у Аврелия Яковлевича были пудовые.
- Себастьянушка, - познаньский воевода отступил, решив воззвать к голосу разума, который твердил Себастьяну, что ручку двери отпускать не стоит. - Мы же должны увериться, что превращение прошло... успешно.
- А если на слово?
Аврелий Яковлевич громко фыркнул и, пнув хлипкую дверь, которая от пинка треснула, велел:
- Выходи немедля...
- Себастьянушка, ну что ты смущаешься... все ж свои...
...свои в данный момент Себастьяна пугали ничуть не меньше, чем чужие, пусть и существовавшие пока сугубо в теории.