Карамышева Мария Михайловна : другие произведения.

Ncrofeeling&я

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Красивые, печальные и трогательные рассказы, главным героем которых является сама Госпожа Смерть.


Карамышева Мария

Necrofeeling & Я

(Некрофилингия)

Чувство смерти и Я

Сборник рассказов

  
  
   Чувство Смерти
   У меня много лиц, у меня много имен. Никто меня не знает в лицо, но все непременно ждут моего приближения. Я никогда не прихожу внезапно, как незваный гость. Я всегда предупреждаю заранее, стучу в ваши двери. Меня все боятся, как боятся неизвестности. Передо мной благоговеют в священном трепете. И с каждым из вас я встречусь однажды... Смерть.
  
  
   Вам приходилось чувствовать смерть? Ощущать кожей ее приближение и прохладное дыхание в районе затылка? И как ощущения? Жуть, страх, от которого потом еще долго трепещет. Опыт, о котором невозможно вспомнить без содрогания. Но что если и в ней есть нечто прекрасное...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Некрофил
  
   Мы встретились в доме скорби. Больница, в которую мы приехали, находилась за городом, на отшибе. Окруженное лесопарком старое дореволюционное здание высотой в четыре этажа внешне обветшало и облупилось. Стояла поздняя осень, в воздухе витали мелкие крупицы снега - предвестники первых заморозков. Прелая листва толстым слоем устилала подножья деревьев, повсюду стоял терпкий горьковатый запах гниения.
   Я сразу ее заметила. Еще когда шла к больнице, увидела, как она сидела на подоконнике второго этажа и тихонько курила в форточку. И с виду вполне нормальная, не больная никакая, только грустная очень. Большеглазая девчонка лет двадцати двух с острым подбородком на худеньком лице, прямые темные волосы заплетены по-домашнему в косу. Она была очень тоненькая, в джинсах и светло-бежевой водолазке. Я поняла, что она не буйная, что с ней можно поговорить. Ее милая внешность походила на тех кокоток, что часто встречаются на обложках глянца, не красавица, но с чем-то пронзительным во взгляде и по-детски наивным в лице. На обложке она смотрелась бы кстати. И будь я простым обывателем, я подумала б, что она, вероятнее, лечилась от истощения или анорексии как следствие погони за ускользающей мечтой в мире моды. Но моя профессия давно и на горьком опыте научила меня не судить по внешности. Если некий человек кажется каким-то слишком навязчиво, то, вероятнее всего, он таковым не является. Поэтому, признаться, мне очень захотелось с ней поговорить, копнуть поглубже, узнать, что кроется за этим симпатичным лицом. Так мало здесь было нормальных людей, даже среди персонала. Проработав некоторое время в больнице для душевнобольных, врачи сами становились нервными, и слегка невменяемыми. Работа у них тяжелая. Пытаясь помочь людям с нервными заболеваниями, они и сами расшатывали себе нервную систему.
   Главный врач опаздывал. Мне предстояло долгое ожидание, и потому я решила-таки скрасить его приятной, и почему-то, как мне сразу показалось, увлекательной беседой. Не каждый день молодые красивые девушки попадают в клинику для лечения душевных болезней. Я подошла, поздоровалась, и попросила прикурить.
   - Вы здесь навещаете кого или лечитесь?
   Девушка лукаво склонила голову на бок, как будто ждала моего вопроса.
   - А вам как кажется?
   Я только плечами пожала.
   - Я журналист, а не экстрасенс. Могу узнать о вас все, или почти все, но не сразу. На это потребуется время.
   - Вы здесь репортаж снимаете?
   - Планируем. Но давайте лучше о вас побеседуем. Вы-то сами как здесь оказались?
   Конечно, разговор получался прямым, и ей не было смысла выворачивать душу наизнанку перед первым встречным. Но я все же надеялась на эффект попутчика. Иногда человеку, которого встречаешь на краткий период и наверняка больше никогда в жизни не встретишь, можно рассказать такое, что никогда не доверить и самым близким людям. В психиатрические лечебницы так просто не попадают, но едва ли врачам интересны все переживания их пациентов, и я надеялась, что ей давно хотелось выговориться.
   Девушка равнодушно выглянула в окно.
   - Как все. Депрессия. Попытка суицида. Только меня сегодня уже выписали. Вот, сижу, прощаюсь с местами, скоро домой поеду.
   - Серьезно? На вид вы вполне счастливая. Ни за что б не догадалась, что вы способны на такое. Хотя, кто знает. Извините за назойливость, но из-за чего хотели свести счеты с жизнью? Несчастная любовь?
   Девушка нервно кивнула, и ее четкие, звонкие, как натянутая гитарная струна движения, передали мне всю глубину этих чувств. Было в ней что-то, что она глубоко переживала, и это, чего мы коснулись, заставляло ее чувствовать себя неловко.
   - Я угадала? Вы производите впечатление здравомыслящей девушки. Как же вы могли совершить такое? Хотели убить себя.
   - И я убила бы, если бы меня не остановили.
   - Вам что, до сих пор жить не хочется.
   - Да, не хочется. Но себя я убивать уже не буду. Дождусь естественной кончины.
   - Страшно?
   - Нет. Просто это было б неправильно. Я сама сделала бы только хуже. Мне нельзя убивать себя.
   - Я рада, что вы это осознали. Вы такая молодая, вам жить надо.
   Девушка улыбнулась, прищурив глаза, и я, скорее по наитию, чем визуально, почувствовала в ней насмешку.
   - Вы, правда, хотите знать мою историю? - с легким прищуром синих глаз, спросила она. - И не осудите? Не станете шугаться?
   - Почему я должна вас осуждать? - улыбнулась как можно более мягко я. - Я стала журналистом из любви ко всяким жутким и странным историям. И я очень люблю людей. Я никогда никого не осмелилась бы осудить. Я восхищаюсь человеком. Но не в толпе, не в массе. В массе люди тупы и жестоки. Человеком движет, знаете, такое стадное чувство, приводящее к отупению. Меня же интересуют личности. И я уверена, в каждой личности есть баланс хорошего и плохого, героизма и ханжества, искусства любить и слабости. И я хочу рассмотреть и взвесить все, что в нем есть. Это очень интересно. Я люблю человека как отдельно стоящую личность, вне его связей с окружающим миром, вне его поступков и последствий этих поступков. Поступки можно судить, что чаще всего и происходит, но не человека, не личность.
   Она внимательно меня выслушала, по-детски выпятив нижнюю губу.
   - Тогда слушайте. Я здесь из-за любви, вы угадали. Какая это любовь, несчастная или счастливая, судите сами. Только наступил момент, когда я была готова на все, только бы разрешить дилемму, вставшую передо мной.
   - Какую дилемму? Как поступить? Какой жизненный путь выбрать?
   - Нет, скорее, жить или не жить. И выбрала второе.
   - Отчего? Парень бросил? Насилие?
   - Нет, что вы. Просто произошло слишком много событий, слишком много эмоций, слишком страшные тайны. Мои нервы просто не выдержали.
   Все началось, когда умер одноклассник. Мы жили в соседних подъездах. Я мало его знала. Он был мой ровесник. В детстве мы часто играли. Но лет в одиннадцать я сменила школу, и мы практически перестали общаться. Мы жили, не замечая друг друга. И все, в общем-то, было спокойно, ровно. Если бы не эта нелепая смерть.
   Я узнала о ней на второй день. Я тогда только поступила в институт, мне было семнадцать лет. В тот день я пришла домой поздно, и застала маму в слезах. Оказалось, одноклассник умер. Все случилось внезапно, но умирал он несколько дней, в больнице, в коме. А мы и не знали. А ведь квартира их прямо рядом с нашей, за стенкой. И все равно, ни криков, ни плача мы не слышали. Странно, правда?
   Начались разговоры, пересуды, что случилось, да как. И до того нелепость, знаете ли. До того банально. В драке, тяжелые побои и как следствие, отек мозга, кома, смерть. А ведь все это было так не похоже на него. Он был человеком спокойным, и вдруг такая глупость.
   Девушка отвернулась к окну, оправила челку. Было видно, что ей очень хочется обо всем рассказать, только трудно слова подобрать, рассказать так, чтоб было понятно.
   - Прошу вас, продолжайте. Что же случилось потом? Что так на вас подействовало? Ведь вы не были близки.
   Девушка вздохнула, достала другую сигарету, и снова прикурила.
   - Вы правы, меня его смерть удивила, но не более. Я помнила его ребенком. За последнее время он вырос, возмужал. Я даже вспомнила, что видела его в последний раз за пару недель до его гибели. Я вышла из дома, проходила мимо его подъезда. Он заходил домой, и мы поздоровались. Простое "Привет", и улыбка. Я еще про себя заметила, что был он теперь выше меня на голову, и похорошел как-то. Мне даже мысль в голову пришла: "Все девчонки за ним теперь бегают, должно быть". А он как будто услышал, и улыбнулся. С вами такое бывало, чтоб ваши мысли читали? У меня тогда такое чувство возникло. Таким я его видела в последний раз.
   Тем вечером, накануне похорон, тетя Тоня, мама его, просила всех зайти к ним домой, попрощаться. Хоронить хотели в обед, всей школой, в которой мы раньше учились. Ожидалось много народа, и всех соседей и родственников пригласили заранее. Помню сумбур, тяжесть скорбного ожидания в длинном холодном коридоре. Тело долго не везли.
   Бабушка Рита, мать тети Тони, проводила нас в его комнату. Там было как-то не живо. Нельзя было сказать, что прошло всего пять дней с тех пор, как человек, там живший, ушел оттуда в последний раз. Почти никаких личных вещей. Шкаф, кровать под серым покрывалом, компьютерный стол и занавешенное темными шторами окно. Все. На столе лежал фотоальбом. Я пролистала несколько фотографий, но вскоре отложила. Все это было так чуждо и болезненно. Крайне неприятно смотреть на фотографии человека, ныне покойного, но из жизни которого вы не знаете ничего. Я смотрела на его лицо и не узнавала. Я помнила его ребенком, тощим болезненным мальчишкой, с которым мы ходили купаться на реку, или собирались вместе с другими соседскими детьми и играли в карты по вечерам. Мы были самыми младшими и все время попеременно проигрывали, то он, то я. Но с тех пор столько лет прошло, мы все так изменились, выросли. И тогда мне стало жутко, ведь я пришла оплакивать покойного, которого совсем почти не знала.
   Час тянулся за часом, мне стало нестерпимо грустно, и я попросила маму вернуться домой. Было уже половина десятого вечера, когда гроб с телом, наконец, привезли. Мы это поняли по жуткому воплю, доносившемуся с улицы. Я никогда не любила похорон. В детстве просто боялась. Повзрослев, стала плохо воспринимать ритуальную атрибутику. Нет, красиво, конечно, это все. Но атмосфера больно угнетающая. Атмосфера скорби. Истощив себя невольным унынием, я рано легла спать. Мама дождалась отца с работы, он тогда возвращался поздно, и они вместе пошли к тете Тоне, поддержать родных Антона.
   - Так его звали Антон?
   Девушка встрепенулась, как из забытья.
   - Да. А я разве не сказала?
   - Нет. Вы совсем не называли имени.
   Она снова обмякла на подоконнике, облокачиваясь на раму, и замерла, поднеся пальцы к губам, и пощипывая нижнюю ногтями.
   - Прежде чем я продолжу, скажите, пожалуйста, вы верите в загробную жизнь?
   Я задумалась на минуту. Со мной бывало всякое. Жизнь моя не была лишена и доли мистицизма ввиду вереницы частых похорон престарелых коллег и родственников. Сама же, будучи верующей, но, не обладая настолько сильной верой, я постоянно пребывала в сомнениях.
   - Хочется верить.
   - Хорошо, - выдохнула она, устремляя взгляд в сторону лесопарка, раскинувшегося на рыжем глиняном холме, из-за которого то и дело поднималась стая черных птиц. Присмотревшись, я смогла различить кружевной ажур крестов и надгробий. Я совсем и забыла, что там располагалось одно из городских кладбищ. Моя собеседница тем временем продолжала:
   - Как я уже сказала, я рано легла спать. Сама себе я сказала, что нехорошо смотреть на покойного ночью. Лучше будет завтра, как все, при свете дня. Мне, конечно же, нужно было в институт, но я была уверена, что успею. Я не слышала, когда вернулись родители. Проснулась я во тьме ночи, от того, что замерзла. Знаете, у меня нет обыкновения просыпаться по ночам. Я всегда хорошо спала, до утра, пока будильник не зазвонит. А в ту ночь вдруг проснулась. И поняла, что я просто заледенела от холода. На дворе был ноябрь, и я уже месяц как достала теплое одеяло и укрывалась им каждую ночь. Так было и в тот вечер. Только когда я проснулась ночью, одеяла на мне не было. Представляете? Поначалу я подумала, что оно во сне сползло. Но я никогда не заправляла одеяло в пододеяльник, а стелила слоями, одно на другое. Так вот тоненький пододеяльник был на мне, а одеяла не было, словно кто-то снял его с меня, пока я спала. Когда я посмотрела вниз, возле кровати, я увидела одеяло там. Оно было аккуратно сложено и покоилось у моих ног. В тот же миг я ощутила чье-то присутствие.
   В правом углу, между стеной и шкафом, в полутора метрах от моей кровати, определенно кто-то стоял. Невозможно описать тот приступ страха, что охватил меня тогда. Я не знала, есть ли кто в доме, вернулись ли родители, потому как везде было темно. Я не знала, который час, одиннадцать, или три часа ночи. И я не могла встать и включить свет, ведь тогда мне пришлось бы почти вплотную подойти к фигуре в углу.
   Я сжалась в комочек, дрожа от холода, наполнившего комнату. Зажмурившись, нашарила край одеяла одной рукой, и кое-как натянула его на себя. Также, не открывая глаз, съежилась на кровати, укрывшись по нос одеялом. Все, что произошло потом, невозможно объяснить простой игрой воображения. Фигура в углу пошевелилась. Я чувствовала ее движение, слышала шорох ног, ступавших по ковру, ощущала приближение чего-то, или кого-то, пока оно не оказалось возле моей головы. И тогда я почувствовала его, это прикосновение. Рука, широкая ладонь на моей голове. Температура совсем не ощущалась, ни жара, ни холода. Только легкая шершавость мозолей, и нежность. Два касания по голове, и легкий выдох мне в волосы. Я отчетливо ощутила тот поцелуй. Нечто погладило меня по голове и поцеловало в лоб. Я настолько испугалась, что забилась под одеяло с головой, как только оно отступило, и просидела так не меньше получаса, прежде чем, измученная страхом, я провалилась в забытье. Но на утро я все четко помнила, как если бы это произошло только что.
   - Как вы думаете, что это было? - сглотнув комок в горле, спросила я.
   - Я не думаю, я знаю. Но тогда я могла только догадываться. И знаете, мне было неприятно и страшно вспоминать об этом, и я никому ничего не сказала. Днем я еле успела вернуться с института, даже в дом не заходила, чтобы успеть на похороны. Дорога, которой я ездила домой, проходила мимо той самой школы. Я видела пять или шесть автобусов, и большое количество школьников во дворе. В гуще толпы батюшка с кадилом совершал молитву. Помню, мне пришлось остановить маршрутку и чуть не на ходу выпрыгивать.
   Народу было море. Я легко отыскала маму. Она вместе с другими соседями стояла в стороне, тогда как школьные друзья окружили гроб с покойным плотной стеной. Я почти никого из них не знала. Прежние одноклассники выросли, изменились, и мне не зачем было их беспокоить в столь траурный день, напоминая им свое имя и то, что я тоже когда-то с ними училась. Они знали Антона лучше, чем я, они дружили и скорбели искренне и по-настоящему. Я была бы там лишняя.
   - Я и не думала, что столько народу будет, - сказала я маме.
   - Вот, даже не подойти к гробу-то теперь, - с досадой покачала головой она. - Говорила ж я тебе, вчера надо было идти. И вы были не чужие люди. Все детство вместе росли...
   Я только плечами пожала. Вы знаете, я в приметы не верю. Но у нас говорят, если покойным не попрощались, далеко были или по обстоятельствам не смогли, он сам прощаться к вам придет. В тот самый момент я поняла суть моего ночного сна.
   - Так это был сон? То, что вы видели.
   - Тогда я решила так. По ряду причин, большинство из которых я вам уже объяснила. Но самое главное, мне было просто страшно представить, что это был не сон, очень жутко сразу становилось. Как я и ожидала, подойти к гробу мне так и не удалось. Через десять минут после моего прихода, гроб погрузили в машину, и все стали рассаживаться по автобусам. Я оказалась одна в третьем автобусе, пазике, и мне досталось место у входа, спиной к водителю. Передо мной были ряды с одноклассниками Антона, скорбные лица. Девчонки рыдали, утираясь платками, мальчишки застыли в мрачном молчании. А мне стало неловко, что приходилось смотреть на них. Их нужно было оставить в покое в их горе. Видимо, та же мысль периодически посещала и некоторых из этих ребят, потому что они то и дело хмурились и бросали на меня недовольные взгляды. Всю дорогу я ехала, отвернувшись, и выворачивала себе шею, пытаясь всматриваться в окно, в мелкие капли моросившего дождя, лишь бы только не на них.
   На кладбище, где его хоронили, стояла церковь, высокая, необычно выкрашенная в персиковый цвет. В ней совершили отпевание сразу трех покойников, двух старушек и Антона. Лишь раз, на входе мне удалось мельком увидеть гроб. Антона в нем было не узнать. Перебинтованная голова, восковое лицо, безвольные руки, словно сброшенная змеиная кожа, пустая оболочка, а не тот человек, что улыбался накануне с фотографий его школьного альбома. Всю службу я простояла за стеной молящихся друзей, которые даже не замечали, как горячий воск капал им на ладони.
   Хоронили скорбно и болезненно. Особенно убивалась его мама. Для тети Тони жизнь в тот день остановилась. И, вы знаете, мне очень не хочется об этом рассказывать. Все это очень больно, эти рыдания и слезы.
   Я вернулась домой в двояких чувствах. Конечно, это нормально, возвращаясь с похорон, надеяться на то, что душа покойного продолжает жить. Только надеяться, а не знать. Но я всегда доверяла своим чувствам. Другие часто занимаются самообманом. Я - никогда. Я верила и верю себе и своим глазам и ушам. Я точно знала, что именно произошло ночью, и что он, находясь по ту сторону, знал будущее, а именно то, что я не смогу попрощаться. Единственное, что я не поняла, так это почему нельзя было сделать это во сне, или пока я спала. Зачем потребовалось будить меня и обставлять все именно таким страшным образом, чтобы я непременно увидела его образ. Этот вопрос продолжал мучить меня долгое время. Потом появились другие.
   - Другие покойники? - мои брови поползли вверх.
   Моя собеседница прыснула, прикрыв рукой рот. Отсмеявшись, она подняла на меня глаза и вздохнула.
   - Слава Богу, нет. Мне и одного хватило. Я имела в виду другие вопросы. Но, скажите, вам интересен мой рассказ.
   - Да, конечно, - уверила ее я. - Мне кажется, назревает нечто шокирующее и драматичное. Как в мистических мелодрамах.
   - С чего вы взяли?
   - Пока вы рассказали только о похоронах. Не думаю, что эта смерть была приплюсована просто так. Для вас, вероятно, это было событие знаковое, оно послужило началом. Ведь этим все не закончилось, верно?
   Она лукаво склонила голову на бок, заглядывая мне в глаза.
   - И как вы думаете, что случилось дальше?
   Я только пожала плечами.
   - Мне трудно предугадать. Быть может, история с призраком, или что это было, на том не закончилась? Это ваша история. Рассказывайте сами. Только, пожалуйста, ничего не пропускайте и не опускайте. Я чувствую, эта история уникальна и не лишена сюрпризов. Я очень хочу ее услышать.
   - Вы правы. Люди веками гадали, что же там, по ту сторону смерти. И есть ли там что-нибудь. Для меня эти двери распахнулись внезапно, и, я вам скажу, живым лучше этого не знать, и не видеть. Наши миры разделены, им не стоит соприкасаться. Нет, нет, это не опасно, - поспешно добавила она, видя выражение моего лица. - Просто так будет легче и проще для всех. Мир живых - мир материальный. Мир мертвых - мир духовный. Мы не можем жить в двух мирах, или на их границе. Человек может впасть в уныние и последовать за усопшими, а это грех.
   Две недели я боялась ложиться спать, боялась глаз сомкнуть. Я уже говорила, что с детства боялась похорон. Все, что соприкасалось со смертью, вселяло мне ужас, не важно, будь то тело покойного, образ креста на пригорке, новость о смерти дальнего родственника или просто машина ритуальных услуг, проехавшая мимо. Засыпая, я непременно оставляла свет включенным, и каждую ночь долго изводила себя страхами, пока, усталая, не падала без сил на подушку и не проваливалась в ватную напряженную дрему. Заметив мое состояние, мама стала давать мне легкое успокоительное растительного происхождения, и мне стало полегче. Постепенно я стала забывать о том ночном происшествии, и сама старалась лишний раз себе об этом не напоминать.
   Но мир мертвых сам ворвался в мою жизнь. Уже на вторую неделю после тех похорон, я заметила, что за моей спиной постоянно что-то шуршит. Знаете, так отчетливо, словно листья по асфальту ветром перетаскивает, или будто дворник метет. Но стоило мне остановиться, и мгновением позже шуршание прекращалось. Если я оглядывалась, то ничего не видела, конечно. Но ощущала присутствие чего-то, как будто кто-то прятался, но неизменно следовал за мной по пятам. Потом появился вихрь. Однажды я шла в институт, преследуемая все тем же шуршанием, и оглянулась, не останавливаясь, через плечо. И знаете, что я увидела? Маленькое завихрение листьев и пыли в воронку на асфальте, диаметром в полтора моих шага. Она была шагах в пяти от меня, там, откуда доносился шорох. Я стала следить за ней. То и дело оборачивалась, смотрела в витрины, в стекла проезжающих мимо машин, и иногда мне удавалось заметить ее. Она неизменно следовала по пятам за моей спиной, куда бы я ни шла, и как долго не задерживалась бы там. Я попыталась рассказать об этом подругам, когда мы вместе гуляли однажды. Тогда у меня еще были подруги, Лена и Наташа. Мы с детства дружили, доверяли друг другу все тайны, и в тот момент я почувствовала, что нет смысла молчать о таком. Оказалось, они тоже слышали это шуршание, но подумали, что это был ветер и разуверили меня в моих сомнениях. Никто не хотел верить в подобные вещи. Сама же я и придумать не могла, чем оно могло быть. Я искала в книгах и интернете, но нигде не нашла ничего о шорохах за спиной. И тогда я решила, что нет смысла бояться того, чего нет. Мало ли что мне привиделось, мало ли что мне казалось. Реальность была такова, что в ней не было места призракам. Поделившись с подругами, я вдруг поняла, какими надуманными и пустыми мои страхи были, и мне стало значительно легче.
   Однажды ночью, примерно месяц спустя, мне приснился сон. Я стояла на улице у соседнего дома, лицом к нашему дому. Была ночь, и мне было очень холодно. Я посмотрела на свои руки и ноги, и поняла, что стою там раздетая, в одной пижаме, той самой, в которой с вечера ложилась спать. Мне показалось странным, что я стою ночью здесь, в то время как мне надо домой, и я направилась к своему дому, но моих шагов не было слышно, словно они утопали в ставшем мягким асфальте. В абсолютной тишине раздалось знакомое шуршание, но воронка оказалась не позади, а впереди меня, на небольшом расстоянии. Она с шорохом передвигалась, ближе и ближе, пока не послышались шаги. Я, наконец, поняла, кто скрывался за тем шорохом. Тьма из углов и щелей сползлась к этой точке, сжалась плотным сгустком на асфальте в центре этой воронки, и вытянулась в высокую черную фигуру. Мужчину. Фигура подняла голову, и я уже знала, кого я увижу. Это был Антон, но не тот, каким я его помнила, и не тот, что на фотографиях. Он казался выше, и лет на десять старше. Весь укутанный в черное, словно в дымке, и у него были черные волосы, значительно отросшие, и очень бледное лицо.
   Я замерла, и фигура замерла в десяти шагах от меня. Потом раздался голос, но он ничего не говорил, лицо не двигалось, как черно-белая застывшая фотография, а его слова словно звучали у меня в голове.
   - Не бойся. Просто посмотри, я жив. Спроси у моей матери сон, что видела тетя Лариса накануне того вечера. И попроси тетрадь, что лежит у меня в шкафу на третьей полке. Она знает, где.
   Я хотела спросить, зачем, но не могла пошевелиться, ни вымолвить ничего.
   -Ты все узнаешь, когда прочтешь, - ответил мне голос в моей голове.
   Фигура рассеялась в сизый дым и расстелилась по земле.
   - И вы это сделали? - спросила я. - Он оставил там какое-то послание?
   Прикрыв глаза, девушка молча покачала головой. Она сглотнула, и, переведя дух, продолжила:
   - На следующий день я пришла к тете Тоне. Я с самого начала решила ничего про свой сон ей не говорить. Зачем бередить свежую рану. И потом, начались бы расспросы, а быть объектом чужих пересудов мне вовсе не хотелось. Сначала я спросила про сон соседки. И вы знаете, оказалось, что накануне той ужасной драки, тете Ларисе действительно приснился жуткий сон. Будто она вошла в дом к тете Тоне, а в Антоновой комнате стол длинный накрыт, и много бабушек сидит. И стол весь уставлен рюмками с водкой, накрытыми хлебом. Как на поминках. Только не поверила она в знак этот, и рассказала уже после, как все случилось. Я как услышала, так и ахнула. Про тетрадь тетя Тоня знала, но очень удивилась, что мне известно о ее существовании.
   - А тебе сам Антошка что-то говорил? Вы же, кажется, не общались совсем, - спросила недоверчиво она. Я не знала что ответить. Если там было что-то личное или важное, какова вероятность того, что он делился этим с друзьями, и что эти друзья могли рассказать мне, случайной соседке? Но ей, похоже, было не до загадок. Через минуту она вынесла мне тетрадь, старую, школьную, затертую многолетним пользованием. - Держи.
   - А вы не знаете, что там? - робко спросила ее я.
   - Это дневник, - пояснила тетя Тоня. - Я не читала никогда, мне Антошка строго настрого запрещал. Только раз глянула, и жалею теперь. Лучше мне бы не знать ничего. Ума не приложу, как ты узнала. Если только сам он говорил с тобой, тогда ты там ничего нового не найдешь.
   Я в сомнениях глянула на пожелтевшую от времени обложку. Если даже тете Тоне нельзя было его читать, какое право имею я на это.
   - А вдруг там что-то личное? Мне неловко брать чужие вещи. Вы не знаете, кому эта информация будет важна? Может, у него была девушка?
   Тетя Тоня странно на меня посмотрела. - Ты уж извини, тяжело мне все это. - И она закрыла дверь.
   Поднявшись к себе, я долго смотрела на обложку тетради, гадая, стоит ли мне ее открывать. Какие тайны были у покойного, и что такого важного он хотел сообщить, и кому? Может, друзьям, или девушке своей. Я где-то слышала о таком, когда душа умершего входила в контакт с кем-то из живых, кто видел во сне или чувствовал его, с просьбой передать близким некую информацию, как например, просил о помине, или вещь какую на могилу принести. Но если это был личный дневник, то имела ли я право читать его?
   Наконец, я решилась. С первой страницы в глаза бросились неровные строчки, исписанные детской неуклюжей рукой. И все эти строчки были обо мне. Оказалось, он писал о своих детских чувствах, еще в те годы, когда мы общались. С дотошностью натуралиста и тщательностью педанта он вносил сведения о том, где мы были, что делали, что на мне было надето. Записи шли через года, взрослея и мужая вместе с ним. Где-то на середине тетради, в возрасте четырнадцати лет, впервые прозвучало слово "люблю". В тот момент мне стало очень страшно. Я и представить себе такого не могла. Воистину говорят, чужая душа - потемки. Я вспомнила нелепую ситуацию с его соседкой, Юлей, нам было лет по десять, когда она выдала, что Антошка говорил, что как вырастет, на мне женится. Я тогда и не поняла ничего, подумала, шутка, и посмеялась. А Антон так обиделся, что потом дней пять с нами не разговаривал. Неужели то были зачатки глубокого и сильного чувства?
   Я продолжила чтение. Как лепидоптеролог, наблюдающий за бабочкой, он в мельчайших подробностях описывал каждую встречу. Из некоторых записей следовало, что я просто прошла мимо, или он видел меня издалека. Записи встреч становились все реже, и все чаще появлялись вставки размышлений. Он глубоко и серьезно излагал свои чувства и намерения однажды все изменить. Последняя запись особенно поразила меня. В ней он описывал ту последнюю встречу возле дома, и далее следовала фраза "Сегодня впервые она увидела во мне мужчину. Я видел это в ее глазах, в том, как оценивающе она посмотрела на меня. Так женщина смотрит на интересного ей мужчину. Ее взгляд скользнул по мне вниз-вверх, и мое сердце возликовало. Я стал привлекательным для нее. Теперь я ни за что не отступлю. Я завоюю ее..."
   Это было так трогательно и красиво, что я не смогла сдержать слез. Я прорыдала весь вечер, баюкая в руках тетрадь. Это было первое признание в любви, которое я получила. Это было жестоко и несправедливо. Кто знает, какое будущее могло ждать нас вообще, если бы все обернулось иначе. Ведь я ничего, совсем ничего не знала. Нам даже не дали шанса! Скажи он, дай он хоть знак, хоть намек на чувства, я могла по меньшей мере поблагодарить его за них. Я знала, каким хорошим человеком он был, и, кто знает, быть может, его чувства нашли бы отклик в моей душе. Теперь же это было невозможно.
   Как самое бесценное сокровище, я спрятала тетрадь далеко под одежду в самый дальний шкаф, и потом долгими вечерами доставала и листала, перечитывая детские робкие признания и откровенные жгучие юношеской страстью пылкие сны. И постепенно во мне что-то стало меняться. Я перестала слышать шорох, и перестала бояться его. Я поняла, что мне просто нечего бояться.
   - А сны? Он вам еще снился? - не выдержав, спросила я.
   - Да, конечно, - ответила девушка. - Он часто снился, почти каждую ночь. За первым сном последовали другие. Он снился мне, как и в первом сне, необычайно взрослым. Волосы его потемнели, светлые при жизни глаза стали черными как два агата. Я думала, что это восприятие моего воображения, ведь я знала, что он мертв, потому моя фантазия изменяла его облик таким образом. Он всегда держался чуть в стороне, в полумраке дальнего угла. Сны были короткими, иногда повторяющимися, за исключением нескольких деталей, и в них он передавал просьбы или послания друзьям и родным, до тех пор, пока я не находила способ передать их. Например, он просил передать одному его другу, чтобы тот не пил много. Самым сложным было сделать это как бы невзначай, ничем не выдать себя. Я знала, что подумают родные, если узнают, что я ночами общаюсь с покойником. Да вы и сами должны понимать, какое это безумие.
   - Потом начались явления, - девушка закусила губу, подбирая нужное слово. Она сидела теперь, задрав одну ногу на подоконник и обхватив ее руками, и монотонно раскачивалась взад и вперед. Взгляд ее был туманен и задумчив, словно она была где-то далеко, погруженная в свои мысли. - Однажды в нашем доме поломался лифт. Я живу на восьмом этаже, и пришлось подниматься пешком по лестнице. Где-то на четвертом этаже я услышала шаги. Я посмотрела вниз и вверх, но никого, кроме меня в подъезде не было. Я продолжила движение, и когда прошла один пролет, мельком глянула через перила вниз. Меня пронзило ледяным холодом. Средь бела дня в ярко освещенном подъезде я увидела нечто, что привело меня в ужас. Площадкой ниже в углу прямо из бетонной плиты пола вырастала тень, вытягиваясь вверх в фигуру взрослого человека. Я бросилась бежать выше, то и дело оглядываясь через перила вниз. Фигура оформилась в нечто наподобие плотной дымовой тени, и переместилась на то же самое место этажом выше, также постепенно вырастая из пятна тени на полу. При этом в подъезде эхом отдавались шаркающие по бетону шаги. Так продолжалось три этажа. Я добежала до своей квартиры, и пока боролась с ключами, неотрывно следила за уголком площадки нижнего этажа, где в последний раз видела эту тень. Но там ничего уже не было. Шаги остановились.
   Войдя в дом, я скинула пальто и сапоги и бросилась на кровать под одеяло. Я не могла дать логическое объяснение тому, что именно я видела. Я знала этот подъезд как дом родной, я прожила здесь всю жизнь, и никогда раньше, за все свои семнадцать лет, я не видела ничего, что хоть сколько походило бы на то мое видение. Мне было по-настоящему страшно.
   Потом произошла еще более невероятная вещь. Два дня спустя Антон опять явился мне во сне. Тот сон был не похож на все предыдущие. В нем не было ночи и мистики, и человек в нем был светлым и добрым. Мне снилась моя комната, и я сидела на кровати, а Антон вошел и сел рядом. Он был одет как в нашу последнюю встречу, в джинсы и серую рубашку с коротким рукавом. В окна лил яркий солнечный свет, разливались трели птиц, как ранним утром весной. Я даже забыла, что на дворе был декабрь. Он улыбнулся, и его кожа будто порозовела, теряя былую бледность.
   - Я напугал тебя в тот раз? - спросил он, беря мою руку в свои ладони.
   Я отрицательно покачала головой. Было очень тепло и спокойно, и мне совсем не хотелось думать ни о чем страшном. Он оглянулся, и все краски засверкали, засветились в комнате.
   - Мне этого очень не хватает, - признался Антон, и опять улыбнулся.
   - Там все по-другому, да? - спросила я, заранее зная ответ.
   - Там прекрасно и хорошо, но я все равно тоскую, - он крепче сжал мои пальцы, и спросил. - Ты помнишь то лето, когда мне купили плавательный круг?
   В моей памяти всплыло солнечное пятно пляжа на обливном острове и зеленая кромка воды в реке. Это пятно ширилось и росло, и через мгновение мы оказались на том самом берегу в тот самый летний день. Мы сидели на песке на небольшом расстоянии от группы людей, в которых я без труда узнала родителей. Они были молоды и счастливы, и рядом бегали дети, мы. Нам было лет по семь, не больше. В то время мы имели обыкновение часто выбираться на пляж несколькими семьями, прихватив с собой бутылку воды и что-нибудь покушать, потому, как после купания всегда очень хотелось есть.
   Маленький Антошка бегал вокруг родителей, молодых и красивых, отдыхающих на большом старом покрывале, путаясь в мокрых шортах по колено. Я закапывала подругу в песок, и накопала уже довольно-таки приличную горку, когда Антон шлепнулся на нас сверху, и мы все кубарем разлетелись в разные стороны. Раздался детский плач.
   - Мне так грустно наблюдать это все со стороны, - призналась я, и из глаз покатились слезы. - Все ушло, и уже не воротишь ни песка, ни реки, ни тебя.
   - Мне тоже. Но я еще не могу уйти, - ответил Антон, вглядываясь вдаль.
   - А что нужно, чтобы уйти? - спросила я, и где-то внутри себя уже угадала его ответ.
   - Нужно отпустить все, что осталось здесь, все, что было дорого и двигаться дальше, - вместе проговорили мы, и грустно улыбнулись.
   Мы еще долго смотрели на блики солнца на воде. Мой отец сажал маленького Антошку на плечи и катал по пляжу, а я визжала, потому, что всегда очень боялась высоты. Потом мы все по очереди стали взбираться отцу на плечи и спрыгивать в воду, производя много шума и плеска. Не обходилось и без слез, и мне впервые стало удивительно, сколько слез может выплакать ребенок и при этом оставаться счастливым. Взрослые редко плачут и почти все время чувствуют себя несчастными. Может, нам стоит плакать чуточку чаще?
   С той ночи мои сны изменились. Мы с Антоном все ночи много говорили, вспоминали детство, и каждый раз он брал меня за руку и мы оказывались в том или ином моем воспоминании. Мне снилась моя комната и наш город. Бывало, мне снились знакомые места, и будто мы гуляли. Стоило мне закрыть глаза и голове коснутся подушки, как я отправлялась в дивное путешествие по своей памяти, и так продолжалось на протяжении месяца почти каждую ночь. Но после таких красочных и насыщенных видений я вовсе не чувствовала усталости. Напротив, ощущала некий прилив сил.
   Антон многое рассказал мне о смерти, о переходе. Этого нет ни в одной религии. Оказалось, теряя тело, человек продолжал жить. Потому как внешне физическое тело было только оболочкой, необходимой для существования в наземном мире. И то, что видела я, было одним из воплощений. В нашем словаре не хватает слов, чтобы описать то, чем мы на самом деле являемся. Ему приходилось чуть не на пальцах объяснять, и все равно, могу с уверенностью сказать, что еще остались вещи, познать которые я смогу только при переходе из одного состояния в другое. Так же трудно описать это мне, так, чтобы вы это поняли. Приблизительно, то, чем человек является на самом деле, можно передать так: сам дух, голос разума, или личность, это лишь точка очень плотной энергии, облаченная в семь энергетических оболочек, седьмая из которых, самая плотная, и есть человеческое тело. У оболочек плотность по убыванию становится меньше, и, умирая, личность постепенно теряет эти оболочки, пока не останется чистый дух, который может вернуться к источнику - чистой энергетической массе, пронизывающей все и вся, Вселенскому Разуму, или Богу. Оболочки, или воплощения, теряются постепенно, и каждая в свой срок. Такой процесс очищения и забывания необходим, личность должна забыть тактильные ощущения и личные воспоминания, чтобы иметь возможность влиться в первоисточник. Она должна стать чистой звуковой волной, носителем информации. Все личностные надстройки, привязанности и привязки к тактильным ощущениям не позволяют разуму вернуться к источнику. Полное очищение духа занимает длительный период, но разум по желанию может задержать или полностью остановить этот процесс. Эти сгустки энергии, шестую оболочку, которую живые люди могут видеть и слышать, и называют призраком. Она наиболее плотная, способна вступать в контакт с материальным миром. А еще он казал, что человеческое тело, как броня, защищает от повреждений и несет в себе жизнь, но при этом груба и не дает человеку видеть, слышать и чувствовать и сотой части того, что есть в этом мире. Только умерев, можно познать мир.
   Постепенно моя жизнь во снах стала затягивать меня. Он стал другом, от которого не было тайн, с которым можно было поделиться самым сокровенным и спросить о самом важном. Однажды проснувшись, я отчетливо поняла, что не хочу этой реальности, этого бодрствования. Я хотела погрузиться назад в сон, и опять проводить часы в его обществе. А еще я поняла, что этот человек стал значительно ближе мне. Он стал мне дорог. Он стал мне нравиться. Меня это пугало и радовало одновременно. Никто из моего окружения не мог бы сравниться с ним. И такого интересного, всезнающего и доброго человека едва ли можно было найти.
   До самых зимних каникул я пребывала в романтично-грустном настроении. На рождество подруга Лена пригласила меня и Наташу провести с ней несколько дней. Мы знали друг друга долгие годы, и эти длительные поездки друг к другу в гости были одной из наших традиций. Летом и зимой мы обязательно кочевали из одного дома в другой и обитали там по нескольку дней, смотрели фильмы, готовили и обсуждали мальчиков. У Лениных родителей был частный дом, и в ту ночь мы взялись было погадать. Обе мои подруги были тогда влюблены безнадежно, в людей знаменитых и далеких. Я тогда тоже призналась, что мне нравится один человек. Но я побоялась сказать, что это человек из моих снов, и соврала, что он знаменитость. И так мы решили погадать на суженых.
   В доме были мы трое и Ленина бабушка. Сначала решили гадать на зеркалах. Выбрали их не случайно, потому как самый страшный и неправдоподобный способ, а еще, чтобы проникнуться духом мистицизма. Сели по отдельности в разных комнатах, каждая перед зеркалом, освещенным свечами. Поначалу было смешно, и мы все время переговаривались шутками. Потом это прискучило, и я сонно пялилась в мутное от жара свечи старое зеркало, когда во дворе завыла собака. Я сидела на кухне, дверь которой выходила во двор. В мгновение вой усилился троекратно, и все собаки с округи залились пронзительным страшным воплем. Потом по окнам прошелся скрип и скрежет, и дверь затряслась так, что казалось, будто ее сейчас с петель сорвет. Я закричала, сбежались подруги и бабушка. Внезапно треск прекратился. Бабушка перекрестилась, и прошептала, указывая на крестик над дверным косяком:
   - Нечистый приходил. Слава Кресту Господню, уберег.
   Мы с девчонками переглянулись, и спросили, что это значит.
   - А то и значит, ответила она, что одной из вас на роду покойник написан. Вот он и пришел, а явиться в дом не смог, потому как дом освещен и крест на двери. Покойник-то отпетый, ему дверь на тот свет открыта, а на этот - заказана.
   На мгновение я обмерла. Постаралась разузнать, кто из подруг видел ли что в этом проклятом зеркале. В ответ обе только пожали плечами и покачали головой. Перепугавшись бабушкиных слов, мы уже не смогли усидеть в одиночку и решили взяться за другие формы предсказания будущего. Мы собрались в большой комнате, расселись вокруг стола, разложили на нем карты и свечи, включили свет. Бабушка рассказывала нам забавные случаи из молодости, и мы постепенно повеселели. Каждую из нас она просила посидеть на картах, и каждый раз лихо спрашивала: "Ты ж не топтана еще? Сядь-ка на картишки". Мы над этим очень смеялись. Все трое из нас еще не дружили с мальчиками, и потому целомудренно присаживались на колоду. Когда мы попытались вызнать у нее, зачем это надо, бабушка только ухмылялась и принималась ругать нас, что мы, лиходейки, ее путаем и с толка сбиваем. Наташе бабушка нагадала военного. Будто будет он в чине, и будет у него жилье казенное, государственное. Лене она предсказала два брака. Один с человеком беспутным, сказала, пить будет. Второй с человеком творческим. Художником или писателем, но не очень известным, жизнь которого большей частью пройдет где-то на западе, далеко от родных мест. Когда подошла моя очередь, бабушка долго и тщательно тасовала колоду. Взявшись за мой расклад, она недовольно цокнула языком, и ткнула корявым пальцем в одну из карт: "Видишь аркан Смерти и валет пиковый перевернутый рядом? Это мертвый человек. Это к тебе он приходил. Тебе на роду покойник написан". Все веселье разом испарилось. Я потеряла дар речи и с минуту ничего вымолвить не могла. Когда, наконец, я взяла себя в руки, то спросила:
   - Что ж мне теперь одиноко жить?
   - Погоди, сейчас посмотрим, - успокоила меня бабушка, тасуя карты. - Она выложила их забавной фигурой вроде креста, и стала пророчествовать. - Ушел он недавно, и насильственно. А ты, как вырвана из судьбы получилась. Ничего не пойму. Тут тебе письма любовные выходят, а тут вроде как разговор его с интересом. И все в настоящем и будущем. Слез не вижу. Скорби нет. Либо ты не знаешь о его смерти, либо не веришь, что он мертв.
   - Это что, письма от покойного? С того света что ли? - удивилась Лена, и обернулась ко мне. - Ты знаешь, о ком она говорит? - я испугалась и отрицательно покачала головой.
   - Погоди, не сбивай, - одернула ее бабушка. - Сейчас мы его как живого положим, и на тебя разложим как на червонную, как на замужнюю, может, что о нем и узнаем, - она снова долго тасовала карты, и, сжав с морщинистой ладошке, что-то прошептала в кулачок. Потом разложила карты в два больших полукруга, и стала читать. - Значит так. Знала ты его давно, с детства. Выпадает он мне блондином, высоким. Гражданский, характер мягкий. И любовь у него к тебе лежит очень сильная. Тебя он считает своей. На руках носил бы. Только смотри, лет через восемь вроде как горе какое-то, и переход. Аркан Колеса Фартуны и Смерть рядом, как изменение судьбы. Как переход в другой мир.
   - Это что значит, были бы мы вместе, то умерли бы через восемь лет?
   - Этого я не знаю. Бросьте вы это все. Карты врут иногда. Давайте воск польем. Тут уж каждая из вас сама себе все расшифрует, и сама себе судьбу свою расскажет.
   Мне стало совсем жутко, и я сидела, съежившись под пристальными сочувствующими взглядами подруг. И мне очень хотелось уйти тогда. Так все это было неприятно и страшно. Все это время я жила снами и никогда даже не задавалась вопросом, что толкало неупокоенный дух Антона на общение со мной. Да и он никогда не казался мне мертвым, я общалась с ним как с живым. Неужели эти предсказания, все это было правдой?
   С воском мне повезло еще меньше, чем с картами. У меня из свечи отлился крест. Когда я достала его из воды, бабушка рявкнула: "Нехороший он. Смерть это. Брось его, брось!" и, выхватив его у меня, выскочила во двор.
   Я не выдержала, расплакалась и ушла спать. От слез и мыслей у меня очень разболелась голова. Я много думала в ту ночь, лежа на чужой кровати, и смотрела в непроницаемую тьму. Я пыталась понять и осознать все, что мне только что сказали. Предположим, что бабушка говорила об Антоне, предположим, что он испытывал ко мне чувства при жизни, и они могли бы иметь реальный отклик. Предположим, что мы могли бы полюбить друг друга и начать встречаться. И может быть, даже поженились бы. Но ведь этого не произошло. Он умер. Его судьба распорядилась иначе. А у меня тогда тоже должна была быть другая судьба. Ведь не может быть, чтоб это был единственный вариант в моей жизни.
   В тот момент мне было очень жутко и одиноко. И я никому не могла рассказать обо всем этом, ни с кем не могла поделиться страхами и сомнениями. Был только один человек, который выслушал бы и понял. Антон. Он предсказывал уже несколько раз события из жизни своих друзей. И мне показалось, что он мог бы объяснить мне, чего бояться и чего ждать от этой жизни. Но я ворочалась и никак не могла уснуть. Тогда я вспомнила, как он следовал за мной шорохом, и подумала, что он и в этот момент мог быть там, рядом со мной. И тогда я решилась на нечто безумное. Я вытащила руку из-под одеяла, закрыла глаза и мысленно попросила его, если он был там и если он меня слышал, сжать мою руку. Я тысячу раз повторила его имя и свою просьбу, и когда мое сознание уже начало проваливаться в сон, я ощутила легкое, но отчетливое пожатие широкой ладони. Ту ночь я спала без снов.
   Весь следующий день я ходила сама не своя. Мне было крайне сложно сосредоточиться на чем-либо. Подруги решили, что я так расстроилась из-за гадания, и пытались утешить. На самом деле, мне не терпелось вернуться домой. Я хотела поговорить с ним, узнать, задать самый важный вопрос. В ту ночь я поняла, какие чувства родились в моем сердце за это время. Я страшилась их и одновременно благоговела. Я знала, что это самообман, но не хотела отдавать себе отчет в несостоятельности такой любви. Все закончилось тем, что я собралась и уже в обед была дома. Тогда я совершила первый неправильный поступок - я выпила снотворного. Много. Не помню, сколько.
   Я увидела его сразу, еще не успела глаз закрыть, а его образ уже всплыл перед глазами в плывущей в мутной пелене комнате. Он метнулся ко мне, и плотина чувств, что жила в груди все это время, прорвалась. Это не было похоже на сон. Я ощущала все слишком остро. Я видела, слышала, чувствовала все в десять раз мощнее, чем в реальности. И те эмоции, что испытывала я, тоже были раз в десять сильнее. Я еле дышала, и от волнения не могла говорить. А он был так красив, так любим. Я не сдержалась, и горькие слезы покатились по моим щекам.
   - Не плачь, я с тобой. И всегда теперь буду, - успокаивал он меня, обнимая и притягивая к себе. Он был живой, горячий, я чувствовала биение его сердца, его срывающийся голос, его дыхание.
   - Как? Как это возможно? - сквозь следы спросила я.
   - Просто, ты многого не знаешь. Ты знаешь, что у каждого из нас есть судьба. Мы приходим и в нас заложена последовательность основных этапов, которые мы должны осуществить. Если что-то меняется, меняется последовательность, меняется судьба. Но наша судьба перешла на другой этап, в тот день, в ту последнюю встречу. И когда я оказался в коме, на границе, я понял, как многое я могу потерять. Я так сильно этого хотел при жизни, и так страстно возжелал, выйдя из тела. Но оно уже было безнадежно испорчено. Мне ничего не оставалось, кроме как покинуть его. Прости, я должен был уйти, но не смог. Моя привязанность была настолько сильна, что я не смог выйти даже из шестого тела. И тогда я решил, что не дам твоей судьбе измениться, не позволю тебе прожить эту жизнь без меня. Прости меня...
   Он поднял мое лицо за подбородок и коснулся меня губами. Я никогда не целовалась в жизни, и не знаю ни вкуса, ни ощущений, но то, чем был тот поцелуй, невозможно описать. Таких острых чувств, такие сильные эмоции я не испытывала до того еще никогда.
   - Мы будем следовать судьбе до конца, и когда все кончится, я буду ждать тебя здесь, чтобы мы вместе могли уйти, - его слова укутывали меня теплой пеленой любви и нежности, и я поверила, не могла не согласиться. Я так сильно любила, и для меня он был настолько живым, что я не могла думать о другом выборе. - Сегодня должно было быть наше с тобой свидание, и первый поцелуй. Я никому не дам вмешиваться, никому не дам забрать тебя у меня. Я поклялся, что завоюю тебя, твое сердце. И я сдержу свое слово. Только обещай, что ты сама никогда не будешь торопить положенного срока. Ты не знаешь, как здесь страдают самоубийцы. Мы будем навек с тобой разделены, и больше никогда не увидимся. Ты же этого не хочешь, правда?
   - Не покидай меня. Я так устала, - вцепившись в его руки, сквозь слезы молила я, - пожалуйста, я так устала, и так спать хочу...
   - Спи, родная, я с тобой, - он убаюкивал меня своим теплом, и мне было так хорошо и спокойно, как еще никогда в жизни не было. Я быстро уснула, и проспала почти сутки. Когда я проснулась, я еще чувствовала тепло его прикосновений.
   - Как же вы выдержали такой груз правды и неоправданных надежд? Ведь это должно быть очень больно, любить безнадежно, только во снах, - в оцепенении от такого поворота событий, спросила я.
   - Это очень сложно. Порой мне казалось, что я сошла с ума. Я любила. Моя любовь была взаимной. И все же это была любовь к человеку, которого в этом мире все считали умершим. Я не могла рассказать о нем никому, и жила от сна до сна, только чтобы не чувствовать всю тоску и отчаяние, что рвали мне душу. В них все было красочно и красиво, эмоционально и счастливо. Мои сны превратились в романтические встречи, во время которых мы были счастливы. Только во снах я не была одинока, в то время как моя повседневная жизнь в бодрствовании превратилась в серую рутину.
   Однажды, не выдержав неизвестности, я попросила его как можно чаще давать знаки о его присутствии. Видя мое отчаяние, он согласился. Он стал чаще касаться меня, гладил по голове или щеке, ловил под локоть, если я поскальзывалась на гололеде. Это помогало мне продолжать жить. При всем при этом, изначально, влюбившись в призрака, и признавшись самой себе в этих чувствах, я воспринимала их как нечто фантастическое и временное, что-то, что я смогу остановить, как временная мера, как замена настоящего живого возлюбленного, которым, а я в этом не сомневалась, я однажды обзаведусь. Не знаю, знал ли Антон об этом, но он никогда не делал вида, что его что-то беспокоит. Напротив, он всегда был мягок и снисходителен до проявлений моих простых человеческих слабостей.
   Однажды в институте в конце второго семестра на семинаре по теории культуры случилось то, что полностью перевернуло мое понимание ситуации. Я уже не помню точно, какую тему мы изучали. Наш преподаватель дал нам задание придумать свои схемы вероятных процессов развития цивилизаций. Когда я вышла к доске отвечать свой проект, учитель сказал, что я в точности пересказала теорию Льва Николаевича Гумилева, и даже назвал меня его реинкарнацией, перерождением его души в новом теле. Он, конечно, не хотел меня обидеть. Но я все равно пришла в бешенство. Этот вопрос был слишком болезнен для меня. Я уже сломала голову над тем, как вернуть Антона назад. Я была одержима этой идеей. И, перебрав тысячи вариантов, я поняла, что это невозможно. Душа во всех семи оболочках рождалась в момент зачатия, и восстановить эту целостность не представлялось возможным. Для человека, как и для всего в этом мире, не было возможности восстановить утраченную седьмую оболочку, или тело, и переродиться. Об этом я и сообщила своему преподавателю в довольно резком тоне.
   - Это ваша личная точка зрения. Существуют и другие, - упрямо воззрился на меня преподаватель.
   - Это единственно правильная точка зрения. И нет других вариантов, - огрызнулась я. - Все остальное - самообман.
   - Вы лишком радикальны для будущего культуролога.
   - А вы слишком уперты для преподавателя.
   - Не будьте столь самонадеянны. Вы не сможете одна выступить против существующих религиозных доктрин, даже если создадите свою секту и наберете целую армию последователей.
   - Но это ложь. Люди верят в то, чего нет. Почему же они не хотят услышать истину?
   - А кто или что станет для них источником этой истины? Вы?
   - Нет, кто-то, кто уже перешел эту черту и видел все своими глазами.
   У профессора глаза с очками поехали на лоб.
   - Вы предлагаете нам вступить в контакт с мертвыми? И что нам для этого понадобится? Спиритический сеанс или доска Уинджи? Вам нужно немного позаботиться о своем психическом здоровье.
   Меня даже затрясло от гнева.
   - Отлично, - не выдержала я. - Один из тех, кто знает правду, сейчас даст нам знать о том, что я говорю единственно возможную истину, - выпалила я, а сама мысленно умоляла Антона сделать хоть что-то, чтобы этот жуткий сноб наконец подавился своим снобизмом. Что-то грохотнуло, и со стен посыпалась штукатурка. Все студенты подняли глаза на доску, преподаватель оглянулся, рискуя вывернуть шею. По аудитории прокатилась волна рокота - на доске появился меловой отпечаток человеческой ладони.
   - А? Что это было? - воскликнул учитель, оглядывая класс.
   - Гумилев, - сострил кто-то с задней парты.
   Я чуть не заплакала от счастья. Я готова была признать себя сумасшедшей в этой полемике с преподавателем, но, теперь получила очередное доказательство здравости моего ума. Я закрыла лицо руками, пытаясь сдержать смех и слезы. В это мгновение я почувствовала дуновение ветра на затылке и мягкое касание на щеке. Обернувшись, я на мгновение заметила сбоку от себя любимый профиль сквозь пелену слез.
   В тот день я видела его в этом мире во второй раз со дня похорон.
   С тех пор его стали видеть и другие люди, не только я. Друзья из университета стали спрашивать меня, с кем я встречаюсь. Я была в недоумении. Тогда они мне говорили, что проезжая мимо, или видя меня на расстоянии, часто замечали рядом со мной высокого парня в черном. В ответ я могла только улыбаться и пожимать плечами. И вопрос моего безумия отодвигался еще на пару дней.
   Но у меня появился еще один повод для уныния. Я знала, что он, не смотря на парадоксальность всей ситуации, был мертв. Но я была живая, и как любая живая девушка, я захотела любви материальной, настоящих человеческих физических отношений, простого девчачьего счастья - держаться за руки, ходить в кино, жить полноценной жизнью. И придя к этому открытию, я снова встала в тупик. Я понимала, насколько это невозможно, и оттого все больше поддавалась депрессии.
   Тогда я познакомилась с Витей. Это было в начале третьего семестра. Он учился в параллельном потоке, и чем-то приглянулся мне. Конечно, его нельзя было поставить в один ряд с Антоном, но он был материален, из плоти и крови, и он был единственным, кто не вызывал во мне чувства отвращения. Он проявлял ко мне настойчивый интерес, я согласилась принять его ухаживания. Мы стали чаще разговаривать в институте, и он даже порывался позвать меня на свидание.
   Ухаживал Витька смешно. Как собачонка ждал каждый раз после пар внизу лестницы на первом этаже университета, преданно заглядывал в глаза и улыбался. Меня поразила эта улыбка, такая яркая и солнечная, такая счастливая. Этим он мне напомнил Антона в детстве, и, разрываясь между идеальным, но нереальным парнем и простым смертным, но живым, я оказалась перед очень сложным выбором.
   Мы познакомились, в основном по его инициативе. Витя был юморным, немного наивным, если не недалеким, но в целом положительным. Не могу сказать, что мое сердце питало к нему сильные чувства. Главное, что не отвращение, как ко всем стальным. Он ловил меня на переменах, вытаскивал на парах, и мы часами болтали о музыке, об университете. Он был в курсе всех событий, часто смешил забавными историями. Меня это возвращало в реальность.
   Однажды я пришла домой после очередного учебного дня, и мама заметила эти перемены.
   - Ты прямо светишься вся, - сказала она мне. - Что-то хорошее случилось? У тебя даже глазки блестят. Это из-за мальчика, да?
   - С чего ты взяла, мам? - спросила я.
   - Да ты с прошлой весны прямо сама не своя! Я все ждала, думала, когда это закончится, и ты повеселеешь. И вот, наконец, это мальчик, да?
   - Да, - широко улыбнулась я. Именно в тот момент в душе народилась надежда, что и моя жизнь может стать стабильной и нормальной. Пусть среднячок, пусть даже не фонтан и не блеск, но мечта о простом человеческом счастье грела мне душу. Конечно, где-то в глубине сердца меня кольнула совесть, но я запретила себе даже думать об этом. Я была жива, я хотела жить, думать и чувствовать свободно.
   Постепенно моя уверенность в Вите стала возрастать, росло доверие. Вокруг него я создала в своей фантазии романтичный ореол, и постепенно он стал мне нравиться все больше и больше. На все требовалось время, и я терпеливо ждала, когда же в нас созреют теплый чувства друг к другу, которые смогут наполнить мою жизнь счастьем.
   Зимой мы стали видеться с Витей в институте часто. Мы прогуливали пары, и часами сидели на подоконнике, шутили и смеялись. Тот декабрь стал зеркалом, через которое мне дано было заглянуть в иной мир, ныне закрытый для меня.
   Ночами я по-прежнему видела Антона, и он всегда был очень нежен и добр ко мне. Он ни разу не спросил меня о Вите, и ничем, ни словом, ни намеком, не дал понять, что мои действия можно было расценить как предательство. Он топил меня в своей любви, как в лучах солнца. Мы часами сидели, обнявшись, и слушали стук наших сердец, то бешено ускоряющийся, то дрожащий, замирающий в звенящей тишине. После этого я не могла думать ни о чем. Все остальное теряло смысл, казалось тусклым и унылым.
   А Витя почему-то все тянул и откладывал, то бегал, как собачонка, то шарахался, как ужаленный. Однажды, в начале января, накануне экзамена, мы долго переписывались ночью. Он вел себя странно, говорил, что ему нравится другая девочка, а потом бросил мне в лицо море гадостей, о том, что я больная, и что мне нужно тщательнее выбирать себе друзей. Я была настолько шокирована, что чуть не провалила тот экзамен. Весь день я не могла ни на чем сосредоточиться, и на экзамене меня спасло только то, что в самый последний момент преподаватель решил вдруг перенести оставшихся студентов, в числе которых была и я, на следующий день.
   В тот день Витя все виновато ходил вокруг да около, словно искал момента, чтобы извиниться. Но я не могла его простить. Даже если нет чувств, даже если я ему все это время оставалась безразлична, но хоть капля уважения ко мне у него была? Почему же он не посовестился наговорить мне столько всего, что могло меня обидеть, даже не подумав, как при этом буду чувствовать себя я.
   Ночью я долго плакала во сне, и единственным утешением моим был тот, кого я так бессердечно готова была предать. И даже тогда он не спросил, а просто мягко баюкал меня на руках, помогая пережить боль унижения. Он не говорил слов утешения, не пытался отвлечь от боли. Просто во тьме моей комнаты он стал материальнее, и окружил меня теплом, вселяя чувство надежности и спокойствия.
   Недоумение мое сменилось досадой, когда я, наконец, поняла, что сподвигло Витю на такие подвиги. Одна наша общая знакомая рассказала мне, что с недавних пор Витю стали мучить странные сообщения по телефону с несуществующего номера и ночные кошмары, и в них он видел нечто настолько страшное, и недвусмысленные намеки на то, чтобы он держался от меня подальше, что он решил отступить.
   Тогда я все поняла, ребус сложился у меня в голове. Меня терзали стыд и обида. И еще страх перед тем, кто имеет силу влиять на мою судьбу. Я страшилась предстоящего разговора, и еще больше боялась посмотреть ему в глаза и увидеть в них боль, гнев, разочарование, и что еще я могла в них увидеть. Я решила устроить бойкот, и не ложилась спать ни в ту ночь, ни в последующие две.
   В первую ночь было относительно легко. В институте были каникулы. Я притворилась, что выспалась днем, и просидела всю ночь за компьютером. Я пересмотрела много фильмов, прочла один роман, и просто просмотрела все новости, какие только могла придумать. Когда наступило утро, мои уставшие глаза слипались, и мне стоило больших трудов не дать им сомкнуться. Я пила кофе, плескала себе в лицо водой и заставила себя выйти из дома и просто ходить бродить по магазинам, пока, наконец, не наступил вечер, и не пришлось возвращаться.
   Вторая ночь далась труднее. В голове был туман, мысли ползали, тянулись, путались. Я двадцать раз выходила на балкон и высовывала голову из окна навстречу мокрому снегу, который тяжелыми хлопьями облеплял мне лицо. Включенный компьютер гудел, и от его гула у меня сильно разболелась голова, но я боялась отключить его и прилечь, потому что так я не могла бы уйти от того, чего так сильно страшилась. Я и сама не могла себе объяснить, почему я так боялась разговора с ним. Но этот страх как воронка, чем дальше, тем все сильнее затягивает, и по мере того, как моя усталость наваливалась на меня все сильнее и сильнее, страх мой переходил в неконтролируемый ужас.
   К концу второго дня я походила на привидение. Мне жутко хотелось спать, и я устроила в своей комнате настоящий ледник, чтобы сгонять волны сонливости, накатывающие на меня. Родные в тот день уехали к дальним родственникам, а я, ввиду своего упаднического состояния, предпочла остаться дома одна и бороться со своими демонами. С приходом бархатного вечера сил моих совсем не осталось, и я утомленно и сонно рухнула на постель. Я сжимала подушку и роняла горошины слез, когда свет в моей спальне замигал и потух. Я сжалась в комочек и закрыла глаза.
   Я слышала, как он вошел, как мягко зашуршал ковер под его ногами, как краешек кровати прогнулся под его весом. Но он не коснулся меня, и ничего не сказал. Повисла долгая мучительная пауза. И в миг, все волнение и страх прошли. Я открыла глаза. Моя комната осталась прежней, а значит, я не спала. Во тьме я различила его профиль в отблеске фар проезжающей мимо машины. Антон отрешенно смотрел куда-то вдаль, и мне стало невыносимо грустно. Я виновато всхлипнула, он обернулся.
   - Прости меня, - сдавленно попросила я. - Прости, что чуть было, не променяла тебя на это ничтожество. Прости.
   По его серебристо-синей во тьме щеке скатилась бисеринка света.
   - Я не буду тебя мучить. Я приду, только когда ты захочешь меня видеть теперь.
   - Нет, не уходи.
   - Тебя гнетет это чувство. Я не хочу быть в тягость. Я всегда рядом, но покажусь, только если ты попросишь. А теперь спи.
   - Нет, подожди, - я попыталась взять его за руку, как много раз делала во сне, но мои пальцы поймали только воздух. Словно воздушная подушка опустилась на лицо. Воздух сгустился и стал плотным и вязким как песок. Я практически не могла дышать, все поглотила мутная пелена тумана. И я провалилась в подобие пространства без воспоминаний и чувств.
   Вокруг все было белым. Не было времени, пространства, только бесконечная молочная густота и отчаяние. Я кричала, звала его, но его там не было. Не знаю, что это было за место. Я словно погрузилась на дно безысходности и отчаяния. Тяжелая густота как плотный белый туман, не осязаемый и звуконепроницаемый, окружал меня как кокон.
   Я попыталась встать, но под ногами не было твердой основы. Мои руки и ноги проваливались вниз без опоры. И только тело поддерживало горизонтальное положение. И страх, всепоглощающий страх пустоты. Я боялась кануть в небытие, боялась забвения и вечного заточения в этом страшном безвоздушном пространстве.
   Я вспоминала самые страшные моменты своей жизни. Детство, лет девять, когда я шла домой одна темными улицами и боялась, что что-то случится и никто никогда не найдет меня, не поможет, и даже не узнает, где я. Юношество, когда водоворот воды, образованный подводным течением, утягивал меня под воду, и я думала, что никогда не выплыву.
   Постепенно я смогла обуздать свои страхи. Я ничего не могла видеть, но здесь хотя бы было светло. И мягко. И мне, по всей видимости ничто не угрожало, кроме вечного пребывания в небытии. Я стала себя спрашивать: что это? И как я здесь оказалась? Кто-нибудь дома должно быть, ищет меня. Ведь если я вдруг пропала, они должны же искать. Мысли о доме навеяли воспоминания из детства: мои дни рождения, на которые я непременно плакала. Мне всегда было грустно и неловко в свой день рождения. Я всегда его ненавидела, и не любила праздновать. Люди приходили ко мне с подарками, а я чувствовала неловкость и стыд, а иногда и вину за все происходящее, как будто я принуждала их бросить все свои дела и обратить свое внимание на нечто столь незначимое и недостойное их доброты и внимания, как я. Ни одного светлого праздника не было в моей жизни. Это чувство вины и стыда преследовало меня всю мою жизнь, словно само мое существование приносило окружающим одно беспокойство. И каждый раз столкновение с искренним добрым отношением ко мне вызывало у меня слезы. Я не могла поверить, что они действительно искренне рады мне. И мне было еще больше неловко и неприятно. Я не верила, что кому-то, кроме родителей, могу быть нужна, что обо мне вспомнили не потому, что ситуация обязывает, а потому, что им не безразлично.
   Сама себя я осознавала как сорняк, выросший на дороге. Маленький уродец, колючий пыльный облезлый кустик, недостойный внимания. Мне всегда казалось, что другие смотрят на меня с нескрываемой жалостью. Ни в чьих глазах я не видела восхищения или уважения, и чужая доброта ранила больнее, чем презрение. Я была не нужна. Это осознание своей ненужности разрывало мне душу, вся боль отчуждения и унижения: бедная родственница, сестра, на которую смотрели с нескрываемым презрением. У меня не было мечты, я ничего не чувствовала и у меня даже не было собственного мнения. Люди видели во мне пустышку, марионетку с большими глазами, в которой, как в зеркале, отражалась банальная уродливость этого мира.
   Я плакала. За все эти годы искореженного детства, за годы пустоты, которые должны были быть яркими и насыщенными радостью. Для меня эти годы стали годами мрака. И поэтому я так страшилась смерти, потому что знала, что после нее меня не ждет ничего хорошего, только боль и отчаяние, и никакой перемены.
   Осознав свои страхи, я задалась самым главным вопросом. Что именно заставляло меня вновь и вновь переживать все это? Быть может, я умерла. А где тогда ад и рай? Или это и есть мой личный ад, в котором меня заставляют снова и снова переживать отчаяние непонятой и отвергнутой обществом потерянной в себе девочке. Передо мной вставали лица родственников, одноклассников и тех, кого я называла своими друзьями. И все они смеялись мне в лицо, отворачивались от меня, презирали меня.
   Хаос в моей душе достиг высшей точки, и я кричала, давилась рыданиями, и никто не слышал. И когда сил во мне не осталось, ни на крик, ни на вздох, теплые невидимые руки обняли меня, окутали теплом заботы. Я вспомнила маму, которая часами слушала меня, когда больше никто не мог выслушать, вспомнила строгого отца, который редко, гораздо реже, чем мне того хотелось, находил доброе слово похвалы, единственного одобрения, которое я получала от кого-то еще кроме матери. И оттого она была еще ценнее. Я так боялась разочаровать его, сделать что-нибудь не так. Для меня папа был высшим судьей, одно слово которого могло сделать меня счастливой или глубоко несчастной.
   Я вспомнила природу. Дачный домик, босоногое детство, малинник и клубничные грядки, песочную кучу в глуши в отдалении, где я часами играла одна, и бескрайнюю степь, в которой был бесконечный мир кузнечиков, зайцев, змей и ежиков. Этот мир был тих и спокоен, честен и справедлив. Этот мир дарил мне радость успокоения, как тепло невидимых рук, обнимающих меня.
   Я успокоилась, и смирилась с таким существованием. Я перестала считать минуты и вздохи, все потеряло свое значение. Я просто перестала быть, и только часть меня, которая еще отвечала за остатки личностного сознания, где-то на грани воспринимала факт моего продолжающегося существования. Я ничего уже не ждала, ничего не чувствовала, не следила за тем, что происходит вокруг и во мне. Меня покинули все человеческие чувства и эмоции. Наступила тишина и пустота. Она тянулась, бесконечно.
   Иногда я словно просыпалась, выходила из оцепенения и забытья, только для того, чтобы через мгновение вновь в него погрузиться. Так продолжалось долго. Должно быть долго, потому что, когда, наконец, что-то изменилось, я настолько забыла обо всем, что уже все во мне воспротивилось той перемене.
   А изменился воздух. Повеяло легким холодком, как ветерком, тоненькой струечкой свежего воздуха. Туман не поредел, но дышать стало легче. Потом повеяло холодом. Он вырвал меня из забытья. Я словно стала просыпаться от долгого сна, и мне очень не хотелось просыпаться. Сознанием я цеплялась за тишину и пустоту, в которой отсутствовали все проблемы и тревоги. Но нечто меня оттуда вырвало.
   Очнулась я в больнице. Как потом выяснилось, меня нашли дома без сознания. Врачи диагностировали нервное истощение, вызванное переутомлением и экзаменами.
   Я лежала в палате, печальной и необжитой, с крашенными затертыми стенами и жесткими простынями, которые неприятно пахли от бесконечных дезинфекций и стерилизаций. Мне было бесконечно больно возвращаться в эту реальность. Но я никому ничего не сказала, о том, что видела. Во мне словно вскрыли рану моего пустого как белое пятно детства, которая только успела зарубцеваться за последние несколько лет. В те далекие годы я была потеряна, как былинка в пыли. Я вспомнила ту безысходность бедности, серость и отсутствие надежд. В детстве я ни о чем не мечтала и ничего не хотела. Я видела, что другие дети жили иначе, что у них было то, чего никогда не могло быть у меня, и от этого даже не пыталась мечтать о несбыточном. И только когда финансовая ситуация в нашей семье чуточку изменилась, а было это уже в средней школе, я осознала, что и у меня может быть будущее. Тогда я впервые осмелилась представить себе то, о чем раньше даже помыслить боялась.
   Начался период депрессии. Я ничего не хотела, мне была безразлична учеба, на которую я ходила только потому, что того требовали в семье. Я словно застряла в болоте своей памяти. День за днем я просыпалась с тяжелым чувством безысходности, проводила день в тоске, исполняя просьбы других. Во мне не оставалось сил даже что-то пожелать самой. Оставаясь одна, я часами сидела в одном положении, рассматривая без интереса все, что окружает меня, или лежала, невидящим взглядом уставившись в потолок. Не было сил делать что-то, не было сил даже захотеть сделать хоть что-то. Я забывала поесть и в результате сильно сбросила вес. Окружающие говорили, что я стала походить на драную кошку. Но мне было все равно. Меня грызла тоска, как собака грызет кость. И я постепенно истончалась внутри себя.
   Есть такое понятие - печальная красота. Возможно это что-то, что проявляется во взгляде надломленного человека на грани отчаяния. Не знаю, насколько это верно, и насколько эта черта была присуща мне тогда, но я часто слышала, как обо мне так говорили. Стоило мне задуматься, погрузиться в мои мысли, как рядом тут же появлялись люди, которые говорили, как я прекрасна была в тот момент. Возможно, именно это особенно привлекало мужчин, но в тот период в моем окружении появилось сразу несколько, и все они проявляли немало внимания к моей скромной персоне.
   Один из них был человек обеспеченный, значительно старше меня, звали его Александром. Он занимал хорошую должность, обладал деньгами и всеми радостями жизни. Он не был умен или особенно интересен, и не было в нем ничего, кроме богатства. Он приезжал в институт, иногда подвозил меня. Но не было у меня в нем уверенности, как и доверия к нему. Мне было с ним скучно.
   Второй, чуть старше меня, человек пустой и глупый. Миша, так его звали, был музыкантом, играл на установке в некоем малоизвестном даже в рамках нашего города коммерческом проекте. Он был человеком творческим и, как все творческие люди, непостоянным. Увлекался фотографией, и снимал главным образом поезда, серые посредственные фотографии с претензией на оригинальность. Миша носил странную бороду, много смеялся и считал, что если он приглашал девушку на свидание, то он заслуживал хотя бы поцелуя. Я так не считала, и наши пути быстро разошлись.
   Были еще юноши и мужчины, но их я не помню. Я всех сторонилась, все были мне пусты и противны. Я знала, что если от простого пожатия руки по коже не запрыгают мурашки, ничего волшебного от поцелуя ждать не приходится. Их общество, как и их прикосновения, были мне как касания песка, сухие и неприятные.
   - И что же, вы так и остались одна? - не удержавшись, спросила я.
   - Все они быстро исчезли из моей жизни, ушли, как осенний туман, - пожала плечами она.
   - А Антон? Вы еще видели его?
   Девушка вздохнула и посмотрела на свои ладони.
   - Признаться, я искренне надеялась, что больше его не увижу. Поначалу, я даже забыла о нем. Потом, когда в больнице я потихоньку стала приходить в себя, то и память о нем стала возвращаться. И тогда я строго настрого запретила себе о нем думать. Сны прекратились, и в душе моей настала зыбкая как песок пелена покоя. Мне было грустно, мне было одиноко, но я еще надеялась на то, что настанет день и придет мое счастье в лице человека из плоти и крови, который сможет любить меня так, как любил меня он.
   Я ждала. Я оглядывалась по сторонам, каждую минуту ожидая появления такого человека. Я смотрела во все глаза, заглядывала в лицо прохожим, соглашалась на новые знакомства, которые устраивали мне подруги, и всюду искала его.
   Когда, по прошествии года, мой телефон уже был заполнен номерами людей, чьи имена и лица я едва ли могла вспомнить, я разбила его. Знаете, как это мучительно? Мимо проходят люди, и все эти люди готовы признаться вам в любви, вечной и неземной, но вы не видите их лиц, не помните имен, не чувствуете их присутствия, потому что для вас они все равно что каменные изваяния, как неживые?
   Потом я все-таки смогла пересилить себя, согласилась на отношения с одним человеком. Имени его я тоже не помню. Был он старше меня на три года, имел машину, работал в автосервисе механиком и впечатление создавал положительное. Он моей маме нравился больше чем мне, и как человек, и как будущий зять. Только согласиться то легко, а переступить через себя очень сложно. Я держалась от него стороной, и мы ходили рядом, будто вместе, а на самом деле порознь. Ему это, конечно, надоело, о чем он мне прямо и сказал, что либо я буду с ним и стану законной женой, либо могу снова возвращаться к своему одиночеству. Мне было двадцать два, и я совсем запуталась в своей жизни. Под уговорами матери я согласилась.
   В тот день мы должны были встретиться после моего института и поехать подавать заявление в ЗАГС. Это было мое условие: сначала ЗАГС, потом постель. Так я себя убеждала, что если женится, значит, любит, хотя любви его я не чувствовала. Заботился он обо мне, всюду возил, ухаживал красиво, но все его чувства словно закрыты были в его теле, и не было в душе моей к ним отклика. Быть может, я его не любила. Да так оно и было, вот и был он мне постылый, как чужой.
   Я ждала у ворот института, когда его машина показалась на дороге. В ту зиму было холодно, снег навалил, а дорогу не чистили. У нас как, то мороз, то оттепель, вот дорога и стала как коркой льда покрытая. Я не сразу заметила, что машина его не прямо, а как-то юзом шла, то в одну сторону, то в другую заносило. А как заметила, поздно было. Машину занесло влево, на противоположную часть дороги, и он передним бампером въехал в забор местного кафе, где студенты часто собирались. Хорошо, что дело было перед праздниками, и машин на дороге было мало. Но не это меня напугало. Я отчетливо видела, как он пытался выровнять машину, и как чьи-то руки не давали ему это сделать. В машине был кто-то еще.
   Мы долго ждали патрульных, оформляли протокол, и в ЗАГС так и не попали. Признаться, на тот момент, я уже окончательно изменила свое решение, и точно знала, чего я хочу. Я опять не спала всю ночь. На следующий день я объявила жениху о своем намерении расстаться, а сама отправилась на кладбище. Могила, маленький холмик просевшей от бесконечных дождевых потоков земли покрывал тонкий пласт пушистого снега. Я умоляла Антона простить меня, и больше не мучить ни себя, ни его.
   - Вы считаете, он мог причинить вред?
   - Нет, что вы. Для меня это был знак, еще один шанс подумать и избежать опрометчивых поступков. Прямо там, на могиле, я вновь ощутила его присутствие, такое родное забытое тепло, такую заботу. И словно зима отступила, и снова выглянуло солнце. Знаете, как это, когда мир преображается, и все в нем становится прекрасно и дивно. Я радовалась солнцу впервые за столько лет, как в детстве. Я плакала, но, то были слезы счастья. Я не хотела уходить, и просидела там весь день, и потом всю ночь, и мне было так хорошо и тепло и дивно. Антон просил вернуться домой, но я не могла уйти, не хотела. Все, чего я хотела, это уснуть на том холмике из глины, провалиться в сон и уйти в небытие.
   - Тогда вы и сделали это, да?
   - Вы как всегда проницательны. Вы правы. Там на кладбище я выпила снотворного, мечтая о вечном покое небытия. Я слышала крики, я слышала панику в голосах, и словно неведомая страшная сила вырывала меня из тела.
   Очнулась я здесь, в психиатрической лечебнице. И я рада тому, что проснулась. Врачи здесь мне здорово помогли, я научилась жить с тем, что есть, и не сожалеть о том, что ушло и чего не воротишь.
   - Как же вас нашли? Вы же могли замерзнуть насмерть на том кладбище.
   - Верно. Кто-то позвонил на станцию скорой помощи, мужчина. Он и сообщил, что на такой-то могиле умирает от отравления девушка.
   - Кто же это был?
   - Он не представился. И как потом не искали, на компьютере никакой записи не сохранилось.
   Я удивленно вскинула брови.
   - Выходит, кроме вас его слышал кто-то еще? Диспетчер станции скорой помощи?
   Девушка пожала плечами и промолчала. А по моей спине побежал холодок. Впервые за все время нашей беседы, разговор из сугубо теоретического перешел за грани допустимого, но невероятного. Я взглянула на часы, до обещанного интервью оставалось двадцать минут. Я дала знак технику настраивать аппаратуру, а сама пристально всмотрелась в глаза собеседнице, эти дивные честные серые глаза, в которых плясали лукавые с хитринкой огоньки. В ней еще оставались неразгаданные тайны.
   - Скажите, а вы по-прежнему его видите? - не удержалась от последнего вопроса я.
   - Да, он стоит у вас за спиной, - улыбнулась она. Я скосила глаз, повернув голову в пол оборота, и чуть не подпрыгнула на месте. Краем глаза я отчетливо увидела темную фигуру у себя за плечом. Я поспешно обернулась, но там никого не было.
   - Уф, вы меня напугали, - оперлась на подоконник я. - Шутница. Вам это удалось. Я будто даже что-то видела. Примерещится же.
   - Вам не примерещилось. Это был он. Но, нам пора, а то, знаете ли, автобусы последнее время плохо ходят, а на такси дорого.
   Она ловко соскочила с подоконника, юркнула в одну из палат и вышла уже в куртке и с большой спортивной сумкой на плече. Улыбнувшись мне на прощание, она махнула рукой и исчезла в лестничном проеме.
   Она ушла, а я все оставалась стоять на месте, и никак не могла заставить себя сойти с него. Дивная она была, чудная и дивная. И не поймешь, толи у нее фантазия богатая, толи и правда, было с ней что-то потустороннее.
   Ко мне подошел оператор, и мы еще раз пробежались по сценарию съемки.
   Минут через пять я вновь обернулась на окно. По стеклу тихо крапал дождь, и мелкие капли водяной пыли усеяли его поверхность. На расстоянии по аллее парка я еще раз увидела эту девушку. Она медленно шла, склонив голову в теплой вязаной шапочке, и тяжелая сумка с вещами оттягивала ей плечо, а рядом шел молодой мужчина в черном.
  
  
  
   Зов смерти
  
   Единственно подлинные мысли - мысли утопающего. Всё прочее - риторика, поза, внутреннее фиглярство.

Хосе Ортега-и-Гассет

  
   Он проснулся от стука в закрытое на ночь окно. В сонной тишине все замерло, затаилось. И только часы нервно тикали где-то на кухне. Он сел на кровати, прислушался. Стук повторился.
   - Олежа, - тихонько зашептала мать, заглядывая в комнату. - Что это?
   Олег промолчал, нацепил на ноги тапки, чтоб не застудиться о студеный пол, и прошаркал до окна. Луна ушла. Еще с вечера небо хмурилось, а теперь и совсем тучами обложило. Ночью пошел снег, усилиями ветра перешедший в бурю. Во тьме двора ничего не было видно, кроме веток росшего подле стены куста боярышника. Тот еще в прошлом году вымахал до двух метров, и теперь на половину закрывал собой вид на двор.
   - Ну что там?
   - Свет включи. Что там, в принципе, может быть? Ничего. Вьюга, метель, мало ли, что в окна кидается, - недовольно спросонья бурчал Олег. В комнате загорелся свет, на мгновение ослепив и его, и стареющую мать. - Погоди, куртку накину, выгляну. Может, из соседей кто.
   Мать как-то разом побледнела, губы затряслись.
   - Не открывай, - не своим голосом промолвила она. - Христом Богом молю, не отпирай.
   - Мам, ну ты чего? Простого стука испугалась? Да сосед, наверное, опять по-пьяни домом ошибся.
   - Нет, не Васька это, - мать вцепилась ему руками в куртку, и не давала выйти в сени. - Васька всегда орет, жену зовет, когда выпивший приходит. И калитку я на ночь заперла. Не человек это. Сердцем чую дурное. Не открывай.
   - Да ну тебя, мать. Сказки старые понапридумаешь себе...
   Стук повторился. Четыре настойчивых удара прямо в дверь. Мать отпустила его рукав и прижала руки ко рту. Олег подошел к двери, по пути прихватив молоток, которым на днях чинил крышу, и настороженно спросил:
   - Кто?
   За дверью не было слышно ни звука. Только тоненький скрип, будто скребется кто. В первый раз Олег пожалел, что в его двери не было глазка. Да и кому б раньше пришло в голову делать глазок в двери частного дома, весь двор которого огорожен высокой изгородью, и в двери калитки мощный железный засов? Кого он мог бы там высматривать? Кота, который огуречные грядки пас, и все молоденькие огурчики обкусывал?
   - Есть там кто? - еще раз настойчиво позвал он. Но ничего не последовало. И снова почти что мертвая тишина, как ватой уши закладывала.
   - Ну все, мать, тихо все, пошли спать, - он обнял за плечи старушку и вывел в комнату. - Не дрожи ты так, будто призрака увидела. Давление подскачет. Давай-ка я лучше тебе чаю сделаю, а?
   Укутав мать до подбородка одеялом, он вышел в кухню. Окно в ней все заиндевело, и роскошными узорами мерцало в электрическом свете лампочки Ильича, которая одиноко свисала с потолка на проводе. Абажур мать неделю назад велела снять, к Рождеству отмыть хотела. До праздника осталось пять дней, и Олег уже предвкушал аппетитные запахи материных мясных пирогов, которые непременно и обязательно с детства сопутствовали этому дню. И запах меда от церковных свеч, восковых, а не этих искусственных, парафиновых, от которых только гарью и копотью несло. Нет, церковные свечи пахли иначе, сладко и трепетно. Мать их каждый год из храма носила, и дома зажигала, на Рождество да на Пасху. И в доме стояло дивное благоухание. По детству он и сам в храм ходил, мать его сызмальства приучала. А как подрос, так и дорогу забыл. Жизнь другой казалась, и все это стало будто ненужным, лишним. Теперь вот, впервые за десять лет, он задумался, а не сходить ли ему в храм вместе с матерью. Словно что-то родное и давно забытое там поджидало его. Словно он сам оставил там что-то важное, что непременно нужно сходить, посмотреть, как оно там, проведать.
   Чайник медленно закипал. Олег зябко переступал с ноги на ногу, как завороженный рассматривая драгоценные блики в узорах окна: волны дальних морей, кудрявыми гребнями украшающие правый угол, и роскошь дивных цветов, расписавшую центр, под которой в полоске ровного блеска инея виделся ему мираж пустынь. На окно пала тень со двора, и Олег прищурился, всматриваясь в его белизну. Во дворе кто-то был, кто отбрасывал тень. Человек. Олег согнулся, вытянув шею, и в тонкой полоске не закрытого инеем стекла, попытался рассмотреть двор. На него со двора глянули два больших растерянных глаза. Холод прошелся по спине Олега. Глаза в окне были неживые. Расширенные в удивлении, они смотрели на него, не мигая, целое мгновение, и этого было достаточно, чтобы напугать его до конца его жизни. Красная сеточка капилляров высвечивала белки глаз алым, а зрачки и радужка на них был мутными, белесыми, как у покойника.
   Позади засвистел чайник, Олег отшатнулся, ударился поясницей о стол, охнул. Поспешно выключил плиту, обернулся к окну, выглянул не без опаски опять. Двор был пуст, и во тьме вьюга мела и кружила. Впервые за столько лет Олег взял и перекрестился.
   Мать спала, когда он вошел в ее спальню с чашкой простого чая и медом на блюдечке. Сахар она не ела давно из-за диабета, а мед врачи разрешали. Он оставил поднос на столе, и склонился над ней. Вот уже который раз он замечал, как она уменьшилась, будто съежилась с годами. А ведь раньше мать казалась ему большой, крепкой, полной жизни. Она была самой жизнью. Как она ловко всегда управлялась с хозяйством, и не болела почти. В молодости некогда болеть. А теперь истончилась, и казалась маленькой, беззащитной, ну как ребенок. Недаром говорят, старики как дети. Вот и мать его, как дитя стала. Жалко ее было, аж сердце щемило. А ведь скоро и не станет ее, и сам не оглянется, как стариком станет. Только не это заботило его. Мать давно все грустная ходила, словно тяготило ее что. А все потому, что семьей он так и не обзавелся. У двух старших братьев жены, дети, а он один сидел дома гол как сокол, вот она и грустила. Да что уж там, не каждому дано. Ну, чего не имел, о том не тоскуешь. А мать надо было б чем-то порадовать.
   В дверь в сенях опять постучали. Олег охнул, прикрыл ладонью рот, чтоб мать не разбудить, и тихо на цыпочках вышел. Он не был суеверным и не верил ничему кроме собственных глаз. Но в этот поздний час холодный пот градом посыпался у него по спине. И не сказать, чтобы ему было чего бояться. Он и придумать такого ничего не мог, что там за дверью находиться могло. А все же то, что там было, внушало ему первобытный почти неконтролируемый страх.
   Он снова взял молоток, и шепотом, еле слышно, спросил: "Кто?"
   За дверью шерохнулось что-то, скребнуло. Все стихло.
   Олег потряс головой, отгоняя все страхи и сомнения, и распахнул настежь дверь. В лицо ему ворвалась мокрая, липкая стужа, закружила его вихрем снега и мороза. Он отступил шаг назад, и, прищурившись, всмотрелся в бурю. Что-то сизое, как ком, трепыхнулось, метнулось в дом, и он, попятившись, захлопнул дверь. Разлепив глаза от снега, Олег увидел, что это было. Голубь, окоченевший и обмерзший, сиротливо переступал с ноги на ногу на деревянном крашеном полу.
   - Олежа, что там? - раздался тревожный голос матери.
   - Ничего, мам, птица залетела.
   - Какая птица? Погоди, я выйду.
   Он услышал, как она с кряканьем и причитанием поднялась, как зашаркали ее тапочки на тяжело ступающих старческих ногах. Птица косила на него свой левый глаз, и деловито пучась, утробно клокотала.
   - Ох ты, Бог ты мой! - ахнула мать, появившись в прихожей. - Ты зачем, окаянный, сюда прилетел? А ну, кыш отсюда, слышишь, кыш, кому говорят.
   Мать замахала на птицу руками.
   - Олежа, ну что же ты стоишь? Дверь открой, и гони, гони проклятого. Ох, сердце, сердце прихватило...
   Он хотел уж было поспорить, чем ей птичка помешала, но не посмел. Видя, как ее лицо стремительно бледнеет, как трясутся в страхе руки, он поспешил выпустить ночного гостя на улицу. Голубь улетать не особо хотел, и все норовил спрятаться куда повыше. Но Олег все же изловчился его поймать и выдворить за дверь.
   Мать к тому времени уже сидела на полу, прислонившись спиной к дверному косяку ее спальни, и тяжко вздыхала.
   - Мать, ты чего?
   - Ох, Олежа, это ж смерть моя приходила. Я тебе говорила, не пускай. А ты? Что же теперь будет, Олежа? Как я тебя одного то оставлю, ты без меня пропадешь.
   Олег помог ей встать и довел до кровати.
   - На, глотни-ка чайку, - он заботливо вручил ей не успевший остыть еще чай.
   Но она была безутешна, и горькие слезы катились по старческим морщинистым щекам женщины.
   - Мам, ну что ты взялась? Ну какая смерть? Подумаешь, птица. Да их в мороз да во вьюгу сотнями гибнет. Он погреться хотел, от беды спастись. Мы же люди взрослые, должны понимать, что это все ерунда.
   - Нет, - покачала головой мать. - Вот поживешь с мое, тогда узнаешь. Лет двадцать тому назад у тети Вали Соломойченко, что в конце улицы живет, муж, покойный Витька, так из жизни ушел. Была такая же ночь, и так же в дом постучались. Он пошел смотреть - никого. Дверь открыл, а там птица, и в дом влетела. Искали ее всей семьей, у них тогда еще Ванюшка с Колькой маленькими были. Но птицу так и не нашли. А через два дня Витька повесился.
   Олега передернуло, и он, поежившись, с ужасом уставился на мать. По всему было видно, что она сильно напугана этой байкой, еще с тех времен вспоминала.
   - Дядя Витя пил страшно, его перед смертью с работы выгнали. А время было тяжелое. Не думаю, что тут птица виновата. Это все простое совпадение. Он сам на себя руки наложил, так и дурак был, что жену и детей бросил. Водка и не до того людей доводит. Но, ни ты, ни я счеты с жизнью сводить не собираемся, верно? Вот и не думай о плохом. Завтра проснемся, и все хорошо будет.
   Мать с укором посмотрела на него и вздохнула.
   - Не шути ты со смертью, Олежа. Не играй ты с ней. Не к добру это.
   - Ну вот, началось, поехало. Давай-ка спать, мамуля. Хватит нам на сегодня ночного бдения, - он поцеловал ее в лоб и погасил свет.
   Самому не спалось, и он долго еще вспоминал дядю Витю и то, как Колька в детстве рассказывал всякие ужасы по смерть отца. Но, да все, или почти все, было небылицами, во что верить было нельзя.
  
   Баркас встал. В самый лед ночью все замерзло, так что ломом не проломить. Такое бывало не каждую зиму. Течение у них было сильное, достаточное, чтобы вода не замерзала. Ну, бывало, что кромкой по берегу, бывало, что на соседней реке, помельче и по медленнее лед вставал, и тогда мужики со всех окрестностей собирались на рыбалку и долгими часами сидели над лунками и кормили друг друга байками. Такого, как в этот год давно уже не было.
   Морозы обещали только послезавтра. К тому времени они должны были уже закончить лов и прийти в село, откуда на реку оставалось только смотреть в окно из дому. Теперь надо было ждать подмогу, чтобы проломить лед. Все равно оттепели не дождаться, крещенские морозы стояли у них недели по три.
   Капитан ходил по обледеневшей палубе и громко ругался. Стальные тросы заиндевели, и висевшие над их головами сосульки, звонко гудели на ветру.
   Олег склонился за борт. Лед встал сантиметров тридцать, и им не баграми, а бурами надо было вызволять баркас. Ледокол ждать не приходилось, в этих краях их попросту не бывало. Маленький промысловый поселок, где и работы то, либо рыбаком, либо егерем, либо фермером. Женщины все по одной дома с детьми да с хозяйством занимались. Мужики на рыбалку да на охоту ходили. Пили много, как все. Вместе праздники гуляли, вместе на тот свет провожали. Жили тихо, мирно, обыденно, без происшествий. И потому все необычное надолго выбивало их из колеи.
   Олег махнул за борт, и мягко приземлился на прочном льду. Тот приятно заскрипел под подошвой его сапог. Он медленно обошел баркас со всех сторон в поисках полыньи или чего-нибудь такого, что могло дать надежду. И увидел - возле правого борта у кормы отступ льда сантиметров восемь, и в нем вода темная плескалась.
   - Давай лопату, - крикнул он товарищу, ожидавшему его вердикт с палубы. - Здесь быть может еще не до конца взялось, не то, что у берега. Быть может разобьем, а дальше он своим ходом проломит на глубине.
   - А точно там тоньше? Капитан с береговой службой связывается, хочет ледокол просить.
   - Нормально. Должен быть тоньше. Подожди, сейчас мы его проверим.
   Олег вышел на берег, отыскал на нем камень поувесистей и, вернувшись на исходную позицию, размахнулся и запустил его как можно дальше, в середине реки. Тот, описав серую дугу, со звоном отскочил от поверхности, издавшей пронзительный треск, и приземлился рядом.
   На палубе раздался смех.
   - Хорошая попытка.
   - Иди лучше в каюту, погрейся. Будем ледокол ждать, к вечеру обещали прислать.
   - Как же они к вечеру доберутся? - удивился Олег, когда, сняв рукавицы, и взяв чашку в замерзшие руки, он удобно разместился в столовой.
   - Они не успели корабли на море выдвинуть. Так что часов через десять-двенадцать, к ночи, должны прийти. У нас лед для них тонкий, они на полном ходу быстро придут. Кстати, мы не одни. Баркас консервного комбината тоже застрял, только ниже нас по течению, а еще ниже, баржа встала.
   Такие заверения вселяли надежду на то, что через три дня, он, как и должно, вернется домой. Мать, если задержится, волноваться будет. А она старая, у нее давление подняться может.
   Подкрепившись чаем, Олег вернулся в каюту. Пока стояли, экономили все. Топлива на борту было только на обратную дорогу, съестного тоже впритык, так что, из опасений усложнения ситуации ввели режим экономии энергии и провианта. Свет, и раньше бледный, теперь совсем отключили, температура на борту упала, стало зябко.
   Олег кутался в двойное одеяло и пытался спать. Ночью шли на полном ходу в попытке выйти из зоны пониженной температуры и успеть проскочить холодный фронт. Не успели. И теперь стало ясно, что не успели бы. Они в любом случае встали бы на этом месте, этого было не избежать. Но, как это обычно бывает, истина становится ясной только по истечении времени.
   Небо хмурилось, в каюте было серо и темно. Читать не хотелось, в сумраке болели глаза. В надежде скоротать время, Олег попытался уснуть.
   Проснулся он в глубокой тьме от настойчивого стука в дверь.
   - Владимич, механик! Вставай. Механик!
   Олег поднялся на натруженных руках. Мышцы заныли, глаза с трудом разлипались. Он почти болезненно ощутил заметное падение температуры в каюте за время его сна. Холод стоял жуткий, изо рта шел пар. Натянув на ноги шерстяные носки и сапоги, он отпер дверь.
   - Что такое? Ты что стучишь?
   - Ледокол пришел, - отозвался, горя глазами, молодой парнишка Васька. Он матросом с ними первую навигацию вышел, и все ему было ново и странно непривычно.
   - Когда? Двадцать минут как по рации разговаривали. Говорят, на подходе. А сейчас смотрю, огни вниз по реке видны, у заячьего бугра.
   - Точно, это ледокол?
   - Да, капитан говорит, буди механика.
   - Ну и хорошо.
   На ходу натягивая свитер, еще один, и застегивая все пуговицы рыбацкой рабочей фуфайки, он вышел на палубу. В пронзительной ночной тьме с треском и грохотом на них издали надвигалась темная стальная машина. Сигнальные огни на его палубе и мачтах не делали его дружественнее или приветливее. Мощь ледокола поражала и подавляла всех на борту баркаса.
   Волнение охватило всех. Мало кому доводилось бывать на вызволяемом изо льда судне, и мало кому удавалось остаться равнодушным. Как зачарованный Олег смотрел на то, как маленькое в масштабах и маневренное судно легко вспарывает лет, словно землю вспахивает, приближаясь к ним.
   Ледокол начал маневр, огибая рыболовный баркас по правому борту. С громким треском ломался лед и рассыпался на крупные и мелкие осколки. Когда, обогнув их маленький баркас с правого бока, он повернул за него, Олег перегнулся за борт и всмотрелся в пену вод. За ледоколом тянулся шлейф из мелкой взвесь ледяных осколков, во тьме ночи казавшихся пеной. За взвесью шли более крупные льдины, с острыми углами, местами вполне толстые на вид, чтобы протаранить обшивку старенького баркаса.
   От движения ледокола вода поднялась, и баркас стало кренить на правый бок. Течением его могло скинуть на льдины по правому борту.
   - Где стармех? - спросил Олег, сбегая вниз по лестнице.
   - В машинном.
   После быстрых приготовлений и по команде капитана пустили двигатель. Судно затрясло и завибрировало, сбрасывая с себя остатки ледяного плена. Потом что-то лязгнуло, и сильным толчком повалило всех на пол. В нос ударил запах антифриза.
   - Похоже, кормовой винт, - услышал Олег крик старшего механика, поднимаясь и сплевывая кровь от разбитой губы. - Глуши двигатель!
   - Погнуло? - спросил он, выворачивая руку и рычаг.
   Старший механик поспешно останавливал двигатель в сумраке и духоте машинного отделения и завинчивал винтели, пытаясь предотвратить течь.
   - Может, зацепило за что.
   - Сейчас схожу, посмотрю.
   В сумраке ночи и суматохе палубы было трудно что-то разобрать. Ледокол завершил маневр и теперь ждал их судно, чтобы вывести за собой из ледового плена. Капитан что-то кричал в переговорной, обращаясь то к ледоколу, то к стармеху в машинное отделение. Пара матросов и лоцман столпилась на корме, свесившись вниз. Олег подошел к борту и тоже глянул вниз.
   - Что там?
   - Вроде, трос какой-то.
   В осколочной взвеси, как в пене, трудно было что-то разобрать. Одна из льдин покурпнее потихоньку подплывала, совсем закрывая видимость.
   - На винте?
   - Черт его знает, откуда он взялся. Вроде как намотался.
   - Может, за ночь принесло течением, а мы как двигатель пустили, так и сами намотали его.
   Олег задумчиво почесал подбородок. Подплывающая к корме льдина казалась прочной на вид, и на нее можно было бы спуститься, и багром попытаться снять с винта трос.
   - Костя, - позвал он одного из матросов, - подай канат из пожарной будки. И передай капитану, что я винт буду вызволять. Не пускайте двигатель, пока не скажу.
   Костя бросил ему канат и зайцем припустил на капитанский мостик.
   - Мужики, подсобите, - сказал он лоцману и второму матросу, обвязывая себя канатом по поясу. - Я сейчас буду спускаться, вы меня подстрахуйте, только сильно не тяните, а то обед наружу выплюну.
   Лоцман хило улыбнулся. Льдина была уже и самого борта. Теперь он лучше ее рассмотрел. Метра три в диаметре, на вид она была шаткая. Теперь его идея показалась ему очень безрассудной, но отступать было поздно. От него ждали подвига. Олег перешагнул за борт и, как скалолаз, упираясь ногами в борт судна, спустился на льдину. Она закачалась и ненадежно накренилась. С воды и мокрой льдины по ногам пошел холод. По старой сельской привычке он был в резиновых сапогах, которые заскользили по мокрому льду.
   - Порядок, - крикнул он наверх, откуда свисали любопытные головы. Кто-то принес лампу. Света стало вполне достаточно, чтобы рассмотреть свое отражение в темной воде под ногами. Его лицо показалось Олегу слишком озабоченным, и он попытался ухмыльнуться. Но ничего не вышло. Здесь, на льдине, его руки сковала какая-то неловкость, и холод, идущий от воды, делал движения неповоротливыми и неуклюжими.
   Он оперся ладонью о борт и опустился на корточки. Вода в щели между льдом и металлической стеной борта баркаса казалась черной, но в ней тонкой белой полосой виднелся трос. Олег скинул куртку, закатал рукав свитера по плечо. Вдохнув поглубже, он сунул руку в воду и попытался дотянуться до троса. Ледяная вода обожгла его руку. Несколько раз он черпнул воду онемевшей рукой. Было очевидно, что трос был далеко и так до него не дотянешься, и он вытащил руку.
   Он попытался подняться на ноги, но льдину качнуло, и пришлось опереться рукой и борт. При этом он случайно оттолкнулся от борта, и льдину качнуло прочь от баркаса. Веревка вокруг пояса стянулась и стала сдавливать Олега.
   - Ах ты, что б тебя, - не выдержав, ругнулся он. - Стоять, зараза.
   Ему удалось устоять на ногах, но теперь между льдиной и баркасом было не меньше метра. О том, как ему выбраться назад, он решил подумать позже. Вместо этого он натянул куртку, капюшон, хорошенько застегнулся, чтобы сохранить тепло, и поверх куртки перевязался страховочным канатом. Узел завязал туго и надежно, на случай падения в реку, чтобы не потерять связь с баркасом.
   - Давайте багор, или что-нибудь еще подлиннее, - попросил он ребят наверху.
   Длинный пожарный багор с острым крюком наверху спустился к нему в руку.
   - Ослабь чуток, - позвал он лоцмана, и дернул за веревку.
   - Тебя еще дальше унесет, - отозвалось сверху.
   Крякнув, Олег попытался багром зацепить и вытащить на лед свободный кусок каната. Белая полоска змеей уворачивалась, сносимая течением, и никак не давалась в руки. Минут пять он пытался уцепить ее безрезультатно, пока, наконец, не смог прижать плавающий конец веревки к борту и вывести на поверхность, сопровождаемую жутким скрипом от трения металла.
   Холодный пропитавшийся влагой трос, местами опутанный мутной тиной еще с теплых времен, лег в руку. Олег попытался его потянуть на себя, но трос не давался. Он несколько раз рывками дернул его на себя, в попытке ослабить узел. Безрезультатно.
   - Скажи стармеху, пусть готовится к реверсу на малом ходу, - позвал он Костю, озабоченно свесившегося с борта. Его раскрасневшееся с мороза и бега лицо понимающе кивнуло и вновь исчезло.
   - Уверен, что это необходимо? Сам то как? - спросил красный с натуги лоцман, удерживающий канат, перестраховывающий Олега на льду.
   - Есть другие варианты? Я не вижу, - отозвался он, сам недовольный своим решением. Он не любил ненужных рисков, и собственная идея ему жутко не нравилась.
   - Есть, - раздался крик Кости, и машина загудела. Кормовой винт начал двигаться, вспенивая воду. Трос в руке Олега дернулся, утягиваемый водоворотом течения. Олег изо всех сил потянул его на себя, упираясь ногами в лед и отклоняясь назад. Трос бился и дергался в руке, но потом поддался и легко выскочил из винта. Олег не успел сориентироваться, подвели резиновые сапоги, и, оскользнувшись, упал навзничь на льдину. От его веса льдина покачнулась и перевернулась.
   - Держи! - только и успел рявкнуть Олег, прежде чем холодная вода накрыла его с головой.
   Это было непередаваемое чувство. Все тело обожгло и онемело, и словно сотни мелких иголочек разом проткнули кожу, причиняя сильную боль. Голова загудела, и Олег физически ощутил, как мозг в его голове холодеет. Мысли притупились и только страх и паника захватили его.
   Перевернувшаяся льдина оказалась прямо над ним, и канат, обвивающий его талию, натянулся, придавленный льдиной, сильнее и сильнее стягиваясь на животе. Олег дернулся, захотел выплыть из-под льдины, но почувствовал, что что-то держит его за шиворот. Он попытался ощупать себя, что же там было, и нашарил острие крюка багра, который впился в льдину, поймав при этом его на петлю на шнурок в капюшоне куртки.
   Он попытался высвободиться, но пальцы онемели и не слушались. Воздуха не хватало. В последнем крике он не успел глотнуть его побольше. Тогда он попытался развязать узел каната, и выбраться из куртки, чтобы потом выплыть. Но канат оказался утянутым слишком сильно, видать, он слегка перестарался, и то, что должно было спасти его, теперь грозилось убить.
   В панике он дернулся и больно стукнулся головой о ледяную крышу. На мгновение в закрытых глазах заплясали маленькие искры.
   Он почувствовал, как канат еще сильнее натягивается, вероятнее всего усилиями лоцмана, пытающегося его вытащить. Боль в животе стала нестерпимая. Он почувствовал, как его перетягивает пополам, и захотел крикнуть им, чтоб отпустили, но не мог. Он только барабанил руками по толстому льду над головой и молил, сам не зная кого, только б ему выбраться.
   Потом он почувствовал толчок, словно кто-то спрыгнул на льдину. Она просела немного, в очередной раз Олег столкнулся с ней головой, на этот раз менее удачно. В онемении боль пришла не такая сильная, как обычно, но уже ее было достаточно, чтобы понять, что он серьезно ранен. Голова поплыла, закружилась, и он ощутил пальцами родничок горячей крови, бьющей из темени, куда пришелся острием багор.
   Закрытые глаза ослепил свет, исходящий сверху. Олег широко распахнул их, и сквозь боль и муть обмороженных глаз увидел искрящийся лед, а в середине белого пятна, как в зеркале, свое искаженное мукой лицо и испуганные глаза, помутневшие и в красных прожилках. Легкие сжало. Он определенно уже видел где-то эти глаза. Он открыл рот, но вдыхать было нечего, и в него потекла холодная вязкая жидкость.
   На миг ему стало страшно, потом тепло, и спокойно. Он даже будто почувствовал сладкий запах медовых свеч. Внутри проснулось легкое сожаление о том, что он так и не зашел в старую церквушку. Потом все ушло, и крики, и удары лопат о поверхность льдины, и шум ледяной воды, и только тишина и покой захватили все его существо.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Некрофоб
  
   Я раньше очень любил рыбалку. К этому меня еще отец приучил, с детства. И как заядлый рыболов летом я часто приезжал на реку на ночь. Ночная ловля в июле самое приятное занятие. Когда город пышет жаром с реки идет небывалая почти волшебная прохлада. Ночные шорохи и шелест листьев, и дивный мир звезд над головой и под ногами в темной глади воды, все навевает тишину и покой.
   Приезжал я обычно вечером в сумерках. С транспортом в тех краях всегда туго было, автобусы только часов до пяти ходят, а на своих колесах все проще. Я как машину купил, подержанную пятилетнюю тойоту, то только ночами кататься начал. На закате солнце еще палит нещадно. Лето у нас жаркое, знойное. Асфальт плавится, кожа горит. С сумерками приходит прохлада. Я обычно окна нараспашку оставлял и ехал по магистрали со свистом ветра в ушах. А река уже будто ждала меня, плеском, блеском, и прохладой.
   Я как приезжал, первым делом удочки готовил и в воду забрасывал. Ловил карася, леща да буфалу, так у нас особый вид карася называется. Мясо у нее сладкое, а малосол с картошечкой всегда самым лучшим лакомством летом считался. Такую рыбу нужно долго выжидать да подсекать. И чтобы не задремать и не упустить, я на удочки колокольчики насаживал. Заклюет, задергает лесочку рыбка, а я вдруг отошел по нужде или задремал ненароком, сразу услышу и вытащу. А чтобы пойманная рыбка не пропала на жаре, я ее в садок складывал и в воду речную опускал. Так что она до самого моего отъезда утреннего живая в воде плавала, в сетке, и к столу попадала всегда самая свежая и вкусная.
   Закинув удочки, я, не теряя времени, отправлялся за хворостом. Место, где я рыбу ловил, почти всегда было безлюдное, но по обеим сторонам реки, справа и слева от моста, под которым я располагался, километрах в двух начинались фермерские хозяйства. Оттуда часто коровы приходили траву щипать, а подходить туда ближе вообще опасно было. Местные собаки могли и кинуться. Сам пару раз еле ноги уносил, еще по молодости.
   Наученный жизненным опытом я обычно от машины дальше, чем на сто метров никогда не уходил, только хворост собирал. Когда ты один на один с природной стихией, лучшее средство, чем огонь и придумать нельзя. И чаек можно вскипятить, и обед погреть. На этот случай у меня всегда с собой был чифирбак - жестяная баночка с проволочной ручкой, в которой я чаек заваривал. Этот чифирбак я сам собственноручно сделал из жестяной баночки из-под кофе. Можно было бы купить неплохой чайник походный. Или котелок какой, только мне все это не по сердцу было. Я эти достижения цивилизации не люблю. А так, удобная посудинка, и в хозяйстве годится, и руками своими сделана, и в рюкзаке удобно помещается. Я всегда с собой чай в пакетике прихватывал, яблочко или ягодку какую, и мяты несколько листочков, если в доме имелась. И ножик, и шампур, чтоб на него нанизать огурчик или помидорчик, чем Бог послал, и подкрепиться для согрева. На реке ночью зябко, не то, что в городе. Тут и свитер пригодиться может, и печка в машине.
   А все ж на реке романтика. Кузнечики и сверчки стрекочут так, что уши закладывает. Запахи дивные, сырость с реки, буйство трав и цветов, и свежесть чистого воздуха. Звон колокольчика, плеск воды, все это навевает мечтания и грезы. Правда, насекомых разных полно, в начале лета всегда мошкара тучами, потом комары, москиты. Места у нас болотистые, почвы мягкие, а лето влажное, для них самое раздолье селиться и размножаться. Я, чтобы их отпугнуть, в костре траву всегда жгу. От полыни и ромашки полевой, календулы лекарственной, аромат дивный, от простых трав дым, который они не любят.
   Бывало, что не один я сидел вот так всю ночь. Иногда и компания подбиралась случайная. Кого только на рыбалке не встретишь. И цыгане ходят, блеснят, и китайцы и корейцы, этикетно так, изящно, со стульчиками раскладными и со всеми удобствами. Иной раз и совсем дивный народец попадался, но чаще все наши, простые мужики, и каждый со своей историей. На рыбалке что еще делать? Поели, попили, сидим, ждем, подсекаем, и истории полушепотом рассказываем. В полголоса потому, чтоб лишнего внимания не привлекать, и чтоб звон колокольчика не упустить.
   Однажды попался мне такой собеседник, диковинный, иначе не сказать. Приехал он своим ходом, или пришел, кто его знает, только к реке он спустился уже затемно, значительно позже меня. Сначала все поодаль держался, и я не особо присматривался к тому, кто там по ту сторону моста ходит, только огня он не разводил, а обходился фонариком на резинке, который на лоб крепил, как у шахтера. Вот этот мельтешащий огонек и мелькал все время в зарослях камыша и осоки.
   Со временем я и совсем перестал его замечать. Клевало в ту ночь плохо, из четырех поклевок только две были с карасиками с ладошку длинной, детенышами совсем. Две другие сорвались, и я заскучал.
   Где-то за полночь сосед вдруг подошел к моему костру и попросил водицы попить. Такая просьба может показаться странной, вокруг вон сколько воды было. Но только местные знают, что речную воду, не кипяченую, лучше было не пить. Небезопасно для здоровья. Река эта, Белый Ильмень, была малым рукавом от полноводной Волги, частью большой ее дальты. К сожалению, полноводная могучая река пополнялась большим количеством сточных вод, сбрасываемых из северных областей. Воды ее становились грязными, и не очищались больше естественными иловыми фильтрами как раньше. Я для этих целей всегда с собой две бутылки из дома привозил, их и кипятил, или так пил. Налил я соседу в кружку чайку из чифербака, конфеткой угостил, и пригласил посидеть со мной, погреться. Он покосился на костер, оглянулся на удочки свои, и я уж думал, откажется. Но он, постояв с минуту, подтянул свои потертые заношенные рыбацкие штаны и присел на траву подле огня.
   Мы разговорились. Соседа моего звали Павлом. В свете огня я хорошо его рассмотрел. На вид ему было лет около тридцати пяти, роста чуть выше среднего, худощав. Внешне он казался старше, хоть и было видно, что морщины его больше от усталости и изнеможения, чем от возраста. Его светлые волосы были густыми, но кое-где проступали седые пряди.
   Мы проговорили всю ночь, до рассвета. И как это бывает со случайными знакомыми, с которыми наверняка больше никогда не встретитесь, разоткровенничались. Я где-то читал, что такое часто в поездах происходит. Едут вместе в одном купе абсолютно разные люди, но эта близость в замкнутом пространстве, эта вынужденность провести вместе несколько часов, а то и суток, толкает людей на откровение. И случайный попутчик в таком случае становится не хуже психолога, и выслушает, и посочувствует, и совет даст.
   Так и на рыбалке часто случается. Я при этом стараюсь лишний раз про себя чего не болтать, хорошим хвалиться не люблю, а жаловаться, слава Господу, особо не на что, но чужие истории я всегда с особым вниманием и интересом слушаю. Только сам никогда к другому в душу не лезу, можно и шутками и побасенками всю ночь отговориться. Только так получилось, что сам он начал о себе рассказывать, ну а мне оставалось лишь слушать и поддакивать, надо ж как-то ночь коротать.
   Дело обстояло так. Попив чаю, он отошел, но где-то часа через полтора, вернулся и к огню подсел, на большое отсыревшее бревно. Тогда и позвонила ему жена. И так тревожно позвонила, что мне даже неуютно стало. Вдруг запиликало что-то монотонное полифоническое. Павел вытащил из кармана простенький допотопный телефон, каких уже лет восемь не делают, коротко ответил, что давно на реке, что все хорошо, и отключился. А сам помрачнел разом, косматые брови встали в одну линию.
   Я его спросил, что он так с женой резко и коротко. Ответ был самый неожиданный. Ему не понравилось, что она так деньги необдуманно тратит на разговоры. Раньше он также пешком ходил, а надо, и в поле ночевал, и ничего, живой приходит. А ту на тебе, пиликалку эту вручила, и трезвонит, деньги проговаривает.
   Эффект попутчика сработал, и мой сосед рассказал мне его историю:
   - Женился я поздно. Почти до тридцати лет холостяком ходил. И не то, что другие, кто свободу любит, кто нагуляться хочет. На самом деле жениться я хотел рано, лет с двадцати, да вот все не складывалось. Были у меня девушки, были к ним серьезные намерения. Пять раз я порывался делать предложение, и за десять лет получил четыре отказа. И ведь что странно, парень я был веселый, и многие девушки за мной увивались. Не сказать, чтобы толпами ходили, но и обделен вниманием не был. Да вот в чем шутка, гулять -гуляли, а замуж не шли. Все мои товарищи давно уже семьями обзавелись, а я все гол как сокол ходил. От безысходности подался на вахты на север, в разъездах оно не так тяжело. На вахте все мужики без жен, как отдушина. А меж вахтами домой возвращался к матери. Постепенно жизнь моя серела, тускнела, а сам я стал будто истончаться и таять.
   И вот в минуту практически полного отчаяния я встретил ее. Жена моя женщина простая и незатейливая на первый взгляд. Работала у нас бухгалтером, спокойная, держалась скромно. Мне она приглянулась, и я стал постепенно присматриваться. Знаешь что, человека лучше всего узнавать в работе. Как он работает, аккуратно ли, исполнительно, с должным ли вниманием и ответственностью. Все в нашем коллективе признавали ее миловидной, но невзрачной девушкой, тихой, как мышка. Только я видел больше чем другие. Было в этой девушке что-то тонкое, пронзительное, как свист ветра в неприкрытую форточку. Был в ней надлом, от чего душа ее сделалась хрупкая и ломкая, как стекло. Оно блестело в глубине ее серых глаз, и оно поразило меня своей чистотой и деликатностью.
   Мы поженились и поселились здесь. Поначалу отношения строились с трудом. Я видел, как она тяжело привыкает ко мне. Иногда я был жесток, не в поступках, а на словах. Я не хотел признавать свою слабость, что мне тоже было сложно. Как бы там ни было, а к двадцати восьми годам характер уже складывается. Я настолько привык жить один, сформировались привычки, уклад. Мне было сложно все менять. Я не хотел признавать, что чувства к женщине - одно, а совместная жизнь - другое. И ей тоже было тяжело со мной. Я мог быть суров, строг и порой, несправедлив. Пару раз я доводил ее до слез. Но они не трогали меня. Мне было просто непонятно, почему она позволяет себе жалеть себя, вместо того, чтобы постараться и больше работать над собой.
   Как бы там ни было, постепенно все наладилось. Мы достигли определенной точки понимания, бурная влюбленность переросла в тихое спокойнее чувство. Потом у нас родились дети, две дочери. Тот период совпал с экономической нестабильностью. Директор завода, где я работал, проворовался. Производство встало, потом совсем закрылось. Из-за отсутствия хороших вакансий пришлось работать где придется, перебиваясь мелкими заработками. Мои доходы и раньше были не особо высокими. Все, что удалось скопить на вахтах, ушло во взнос за квартиру, которую мы приобрели по приезде сюда. У жены особых капиталов тоже не было. Она за меня совсем девчонкой пошла, на семь лет меня младше. С родными ей не повезло, помощи от них ждать не приходилось, поскольку все они пили запоями в Камышыном. У меня только мать - пенсионерка. Ни братьев, ни сестер, друзей и тех растерял. Вдруг оказалось, что как только я оказался женатый и без стабильной зарплаты, то вроде как никому и не нужен.
   Все это очень давило на меня. Чтобы прокормить семью я стал вот на рыбалку ходить, удить, что попадется, на котел. Когда детей стало двое, я понял, что так больше не может продолжаться. Платежи по ипотеке были два месяца как просрочены, детям требовалось так много всего, что случайными заработками я не мог бы их прокормить. Я нашел две работы на неделю, и, совмещая их, смог, наконец, охватить процентов семьдесят того, что зарабатывал раньше. Но и этого нам не хватает, все уходит на ипотеку. По выходным я пропадаю на базаре, пытаюсь перекупить и потом перепродать что-нибудь, или подрабатываю слесарем по частным вызовам. Ночами, вот, прихожу порыбачить.
   - Так что же, ты завтра опять на работу пойдешь? Вот так не спавши?
   - Мне не привыкать.
   - Это очень тяжело.
   - Тяжело смотреть, как твоим детям нечего есть. Тяжело смотреть, как жена плачет ночами в подушку, как напрягается и каменеет ее лицо, когда она подсчитывает те крохи, которые ты сумел наскрести за месяц, как ее дрожащие руки отсчитываю платежи по ипотеке в стопочку побольше, а в маленькую стопочку на расход откладывает столько, что и на одного не хватит, как она ночами штопает одежду, потому что не может купить себе новую.
   Я промолчал. Все, что я мог сказать по этому вопросу, было банально и глупо. Мне было трудно понять его, ведь я никогда на его месте не был. Быть может, чувство, что я испытал, не делало мне чести, но я искренне понадеялся, что никогда не окажусь.
   - Самое странное во всей этой истории, то, что я не хочу, чтобы они страдали. Иногда, возвращаясь с работы, я смотрю на худенькие спящие лица детей, на изможденные руки жены, и понимаю, что не будь меня, ее бы ждала другая судьба. Женясь, я твердо был уверен, что смогу ее обеспечить. Теперь понимаю, что далеко не все зависит от нашего желания. Я не хочу, чтобы они испытывали нужду, голод, страх перед будущим. Иногда это чувство во мне настолько сильно, что я готов сам лишить их жизни. Я порываюсь сделать это только мысленно, рука моя при этом неподвижна. В такой момент я знаю, что бы я ни сделал, будет сделано во благо их и только ради них.
   Его откровение заставило волосы у меня на загривке встать дыбом. Но я не самый хороший попутчик. Я не умею давать советы. Поэтому, я предпочел тихо перебирать грузила и блесны, пока сосед мой не изольет душу. По истечении еще десять минут он сменил тему. Я попытался ее развить, не получилось, и, просидев еще минут двадцать, он удалился.
   До самого утра сна у меня не было ни в одном глазу. У меня все в голове вертелась эта идея - убить своих детей, чтобы спасти их. Бывает ложь во спасение, преступление во имя спасения, такие как убийство как самозащиты или кража для пропитания, но бывает ли лишение жизни во имя спасения? Чем больше я думал, тем хуже мне становилось. Мне было очень жутко и скорбно. Едва досидев до рассвета, я покидал удочки в машину и поехал домой. Но и там эта мысль не покидала меня. Два дня и днем и ночью, и на работе и в суете магазинной толчеи, везде меня преследовал навязчивый образ в моей голове, образ отца, в отчаянии и приступе малодушия, душащий подушкой собственных детей.
   Эта идея настолько крепко засела в моем сознании, и что бы я ни делал, не хотела покидать меня. Тогда я взял ручку и лист бумаги и записал все, что меня беспокоило. Со мной всегда так было, стоило мне написать что-то, оно меня покидало, уходило в бумагу и материализовывалось в тексте. И вот что получилось.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Некромант
  
   ...Есть такая наука - некромантия. Это некий древний способ гадания, который предполагает общение с душами умерших. Название происходит от древнегреческого и означает "вопрошение душ умерших о будущем". В основе данной практики лежит убеждение в том, что мертвые обладают особым могуществом и могут покровительствовать живым...
  
   Вообще, странно как-то, кому это вообще может понадобиться? У меня, вот, эти мертвые толпами ходят. Не знаю, какой такой наукой их заставить прекратить. Полный хаос на работе, и вечная неразбериха. Хорошо б еще по делу приходили, и уведомляли заранее, что, мол, такого то числа, в такое то время полгода как усопший Иван Васильевич Востриков почтит вас своим визитом по вопросу передела имущества оставшимися от него родственниками и наследниками, и что он жаждет донести до них свою волю. Если б так, оно было бы понятно. В конце концов, ничего человечное мне не чуждо, можно и помочь.
   А тут, тут полный хаос получается. Толпятся все вместе в одной комнате, ни пройти, ни на телефон ответить. И все молчат, смотрят, ждут чего-то. Хоть бы кто объяснил, чего они ходят то. А так, хоть гадай на кофейной гуще. А я кофе не люблю очень. И не пью его. И к гаданиям этим всяким отношусь с недоверием. Я вообще по жизни скептик, ни во что мистическое не верю. Если б еще они не ходили, совсем не верила бы. А тут, хочешь, верь, хочешь не верь, а они как придут, как рассядутся, весь чай выжрут, печеньем на ковре насорят. Потом ходи, чисти...
   Так рассуждала сотрудница центральной городской библиотеки, заведующая залом иностранной литературы Татьяна Полежайко. Отложив большую советскую энциклопедию, она хмурым взглядом обвела свою вотчину - почти пустой библиотечный зал, старательно не задерживая его на отдельных стеллажах и проходах между ними, и оправила сбившуюся с плеча шаль. Получив языковое образование в местном институте, она не состоялась ни как педагог, ни как переводчик, а все по тому, что не очень то любила людей. Да и люди ее не особо любили. Зато с книгами у нее была полная гармония. В институте она часто подрабатывала в местной библиотеке, помогала книги разбирать. А как выпустилась, то так и осталась в отделе иностранной литературы, проводя дни свои в кругу книг и журналов. Будни ее складывались из бесконечных строчек и слов. Читала она запоем, не отрываясь от книги в течение всего рабочего дня. Раз в месяц она проходилась по полкам с метелкой. Но этого было не достаточно, и самые редкие и самые мало спрашиваемые издания и подшивки журналов скапливали на себе большой слой интеллектуальной пыли.
   Досаду ее можно было понять, только очутившись на ее месте. А поскольку мало кому удавалось не просто представить себя, а на самом деле очутиться на месте другого человека, проще пересказать ее проблему метафорически, хоть и не совсем в истинном свете. Главное, доходчиво для неискушенных.
   Оказалась Таня именно там, где оказалась еще и по другой причине, отличной от социопатии. И заключалась она в способности видеть тех, кого по определению она видеть не могла, да и не должна была бы. В частности, в момент своих размышлений, сидя за столом в своем пустом в ранний утренний час зале, она была как бы одна, а на самом деле наблюдала уединившуюся за шкафом парочку. Очевидно, не живую парочку, поскольку, читателей в тот день еще не было, и формуляры ей никто не давал. И при всем при том, они стояли там, за шкафом, и она видала их ноги.
   Общаясь между собой беззвучно, эти двое прошелестели до конца стеллажа, и остановились у прохода немецкой литературы. Ну вот, опять Ницше читать будут. Ну с ним то не бывало особых проблем. Пусть читают себе, не на здоровье конечно, какое у мертвых здоровье, ну так хоть в удовольствие. Это ничего, его теперь редко спрашивают. Другое дело, если браться они будут за журналы, да что-то современное, или то, что студенты в институтах проходят, вот здесь могли возникнуть проблемы.
   Тане всегда было неприятно проходить мимо них, а уж брать что, так и подавно. Смотрят на тебя пустыми глазами, и грустно так, как будто последнюю радость отнимаешь. Да и какая у них радость-то? Вот они все в библиотеку наведываются, иногда часами в одном месте висят, читают. Больше всего, их конечно, в читальном зале. Там была литература разная, и сам зал располагался в старой части здания, со сводчатыми потолками и огромными стрельчатыми окнами. В самом зале было четыре камина, которые давно уже никто не топил, а стены и пол были обшиты деревянными панелями. Массивная старая мебель, резные столы и стулья, стояли, плохо освещаемые гигантской пыльной люстрой. Здание само некогда принадлежало иранскому торговому дому, и в нем немало старины да истории накопилось. И книги в хранилищах накопились самые разные, редкие, старинные. А этих, усопших, такая старина привлекала. Им от нее словно легче становилось, приятнее. Таня сама видела, когда к знакомой, Валентине, на чай приходила, как они аж жмурятся, аж мурзятся от удовольствия, и их почти что безжизненные лица растягиваются в довольных улыбках.
   Только в это время там не особо уютно было, в читальном зале. Дуло, сквозило из старых окон очень сильно. А старые камины, что по два по обеим сторонам зала вдоль окон располагались не топил никто лет семьдесят. Понятное дело, такую громадину батареями не отогреешь, вот и получалось, что стужа в зале стояла неимоверная.
   Татьяна вспомнила свой последний визит на второй этаж и поежилась, плотнее кутаясь в белый пуховый платок. Да что уж там, про живых говорить, когда и эти тоже стужу чувствовали. С приходом зимы только и делали, что по маленьким залам расползались, да за книги опять. Ницше у них был особенно в ходу, и вся философия немецкая девятнадцатого и двадцатого веков. Еще они часто читали историю, особенно зарубежную, и что постарее, да помудренее написано. Советских книг совсем не читали, даже в руки не брали, и современные издания им тоже были почти не нужны.
   Вот старые книги, обросшие историей, были для них слаще меда. Бывало, сколько раз она замечала, как какая-нибудь книга из отдела редких книг, исчезнет, затеряется, так и призрак усопшего вместе с ней исчезал. И нигде, сколько ее не ищи, нигде найти не могли. А как только покойного опять увидела, значит и книга нашлась. Не раз Татьяна ходила по знакомым из разных отделов, спрашивала, нашлась ли книга. И ей всегда отвечали - нашлась. Значит, они не к месту и не к людям привязываются, а к книгам, и зачитываются ими, сон нагоняют. Начитаются, и спать.
   Это было точно. Потому как недолго они кочевали за книгами-то. Обычно год или два, помелькают, почитают, а потом раз и исчезли. А на место их другие, и тоже читать запоем, днем и ночью, пока не надоест. А как начитаются, глаза у них сонные, мутные становились, и сами то они, не то что новички, не мельтешат, не летают, а больше ползают как-то, зависают подолгу на одном месте и похрапывают. Пару раз ей и вправду мерещилось, будто она храп слышала. Значит, не совсем беззвучные они. Да и тихими их не назовешь. Иногда так расшалятся, могут и расшуметься. Бывало, в пустом коридоре шарканье ног слышно, или стук трости, и бесконечный шелест страниц читаемых книг. В библиотеке никогда не бывает по-настоящему тихо, даже ночью. Все покойники издают этот монотонный шелест.
   Вот как эта парочка возле Ницше. Сколько раз она уже замечала, как они пошелестят страничками, и потом будто похрапывают из-за стеллажа. И руки у них стразу слабеют, так что они и книги выронить могут. То и дело так падает, неожиданно и с громким стуком. Так что она сама непременно вздрогнет, и оглянется, не ломится ли кто в дверь или окно. А оказывается, это опять у них книги из рук выпали. И хоть бы что, спят, похрапывают, их теперь и пушкой не подымешь. Такие они и не страшные вовсе, к ним и подойти можно, и тихонечко так книжку из-под ног достать и положить назад на полочку, где и лежать ей положено. Так что они, как проснутся, опять найдут ее там, и опять читать возьмут. А как наполнятся смыслом, так и сны смотреть уйдут, и уйдут теперь навсегда, не вернутся.
   Другое дело, новенькие. Вот от этих проблем побольше будет. Поначалу оно видно им не по сердцу, книги то читать да сон нагуливать. Они пытаются доказать, что живы еще, что тут какая-то ошибка. Читателей библиотеки пугать берутся. То стул подвинут, когда человек садится, так чтоб он непременно упал или ударился, то книги из рук выбивать пытаются, то в ухо дуют и свистят. Обычно люди их не видят, но чувствуют. Сколько раз она замечала, что если какой покойный облюбовал местечко в зале, так люди его стороной обходят, как чувствуют, что занято. А когда им нужно что, книгу взять, или согнать человека с места, или просто не нравится почему, начинают в ухо дуть. Это у них хорошо получается. Отсюда и бесконечные сквозняки в библиотеке. Их и быть то не может, потому как Таня сама собственноручно каждую осень у окон все щели ваткой и старыми капроновыми колготками прокладывала, подтыкала, а потом и лентой проклеивала. Дома не дуло, и здесь не должно. А сквозняки все равно появляются то и дело, и зябко, и дует, и читатели жалуются. Таня, хоть и знает, от чего все это, да только плечами пожимает. А что еще остается делать, не объяснять же им, что беспокойный дух почившего старичка хочет вынудить их уйти с излюбленного места.
   Хорошо, их хоть не слышно, когда они говорить пытаются, потому как глаза при этом страшно пучат, и по всему видно, ничего хорошего они сказать и не думают, а только хамство, которое у них в ходу. Но некоторые люди их чувствуют. Сколько раз Таня замечала, что они будто слышат постороннее, будто ощущают неупокоенное, и потом быстро исчезают из библиотеки, и не приходят уже никогда.
   А как почувствуют они, что Таня видит их, то совсем взбесятся. Хвостами за ней увязываются, куда бы ни пошла, из-за углов выскакивают, рожи корчат. В такие минуты только отповедь помогает. Таня давно для себя выработала тактику по успокоению расшумевшихся призраков. Надо было книгу открыть, из тех что они любят, и ткнуть его в строчки чуть ли не носом. Так они быстро заинтересовывались, и читать принимались, и снова в ее библиотеке стояла тишь да благодать.
   Татьяна сонно потянулась, аккуратно и еле заметно вытянула ноги под свои огромным письменным столом, размяла руки. От долгого сидения конечности застывали, приходила ноющая боль в пояснице. Чтобы взбодриться, она поднялась и решила пройтись во вверенному ей залу, осмотреться. За заклеенными широким малярным скотчем на тканевой основе окнами стояла поздняя осень. Окна заиндевели, по углам обросли росписью инея. А за ними качали голыми ветвями тополя, летом буйными кронами почти полностью закрывавшие вид из окна. Теперь вместо дикой искрящейся в лучах солнца зелени, на нее смотрело здание старого ЦУМа сквозь частокол голых ветвей.
   Посетителей не было. Танина напарница, Ольга Васильевна, обещалась быть не раньше обеда. Ввиду пожилого возраста она все чаще посещала местную поликлинику, чем свое законное рабочее место. И то, признать, было лучше. Потому как в последний раз, она, толи по невнимательности, толи по слабоумию, заварила чай кипятком, забыв добавить в заварочный чайник заварку, а еще неделей раньше принялась раскладывать по полкам старую макулатуру, еще из советских изданий, которую они почти две недели по списку выискивали и выбирали для утилизации. Справедливо полагая, что без Ольги Васильевны утро ее будет спокойнее и безоблачнее, Татьяна прошествовала до маленькой подсобки, находящейся на противоположном конце зала.
   На половине пути ее остановил хлопок резко распахнувшейся двери. Татьяна аж подпрыгнула на месте, на мгновение выскользнув из своих розовых туфель на низком каблуке. Гневно обернувшись, она столкнулась почти нос к носу с нарушителем спокойствия. Им оказался не студент-гуляка и повеса, случайнее забредший в библиотечное здание, а ее товарка Валентина. Очки ее уползли на лоб, прямо возле пучка темно-рыжих волос на макушке, как всегда бывало, когда она что-то искала.
   - Татьяна, ты еще здесь? Новость не слышала?
   К новостям Татьяна относилась крайне подозрительно, да и все, что было написано и сказано позднее девятьсот восьмидесятых, ее мало интересовало. Слово, написанное или сказанное, проверенное временем, имело под собой значимость. Все остальное было бумагомарательство и пустозвучие. Сама она была не многословна, и к чужим "новостям" относилась с подозрением. Радио не имела и телевизор не смотрела из принципа. В ее понимании в мире не могло происходить ничего глобальнее и масштабнее, или по крайней мере значимее, чем тот багаж истории, что оставили предыдущие поколения. Вот пройдет пара десятков лет, тогда и в учебниках напишут, и в альманах исторический включат все самое значимое, что имело место быть. На остальное и время не было смысла тратить. А поскольку только время могло рассудить, что важно, а что нет, то и заморачиваться этим вопросом она совсем не спешила.
   - И что же? - несколько строго спросила Татьяна, слегка ощетинившись, как и всегда, в такой ситуации.
   - Ограбление! - с придыханием, полушепотом, драматично закатывая глаза сообщила Валентина.
   - Ограбление? - переспросила Татьяна, чувствуя еще большее раздражение.
   - Вот именно!
   - А что ограбили то?
   - Нас! Представляешь! Круче чем в детективах. В отделе редкой книги пропала рукопись Иосифа Виссарионовича Сталина "О Великой Отечественной войне Советского Союза" 1947 года! Она больше не переиздавалась. В фондах сейчас осталось нареное не более тридцати экземпляров, и еще столько же в частных коллекциях. Трудно себе представить, что будет, если мы утратим такой редкий экземпляр! Там сейчас полиция и даже следователь приехал, - неизменный атрибут библиотекаря, вязаная шаль Валентины сползла с плеча и ее украшенный бахромой край подметал пол, но она не замечала этого и увлеченно рассказывала, с трудом успевая перевести дух. Вежливое терпение, постепенно тающее на лице Татьяны, нисколько ее не смущало. - Весь отдел обыскали, и в книгохранилище спускались, и ничего, представляешь? Ни следов взлома, ни каких бы то ни было улик. А книги на месте нет. Просто мистика и только. Весь отдел на ушах стоит, валерьянку капают, истерические припадки, полный ужас творится. Пойдем туда, их сейчас следователи допрашивают. Там такой переполох, прямо как в детективе.
   Суету Татьяна не любила больше чем шум. Вежливо отказавшись, настолько, насколько хватало ее такта и почти утратившегося терпения, она, меланхолично поджав губы, прошествовала к своему столу.
   Если припомнить, книга эта лишь пару раз попадалась ей на глаза. А припоминалось на редкость хорошо, потому как возле нее в то время ошивался старичок, тоже невидимый. Тощий, плюгавый старичок, крючковатый нос на плешивой голове. Подбородок по-старчески выдается вперед. Совершенно белый пух волос пучками торчал из больших мясистых ушей и топорщился за ними. Сухие руки с торчащими косточками запястий, выступающими из-под пергаментной кожи сухожилиями, сжимали подрагивающую в них книгу. Суставы пальцев вздулись шишками, а на кончиках пальцев необыкновенно крупные желтые ногти. Он был в рубашке с коротким рукавом, и оголенные предплечья покрывали длинные седые с проблеском черного волосы.
   Но что ей запомнилось, это то, что его она слышала. Точнее даже не его, потому что он ничего не говорил. Но он издавал такой раздражающий тихий свистяще-клокочущий звук, от которого становилось жутко. Присмотревшись, Татьяна поняла и его источник. Старик имел обыкновение подсасывать выпадающую вставную челюсть на присоске, причмокивая при этом губами. Чтобы челюсть встала ровно, он подсасывал слюну из зазора между деснами и протезами, от чего в его горле свистело и клокотало.
   Узкие плечи его были выдвинуты веред, спина сгорблена и взгляд невыносимо тоскливый из-под косматых бровей. Что видел он сквозь эти строки? Таня прочитала заглавие очередной страницы: "Приказ народного комиссара обороны 7 ноября 1942 года N345 г.Москва". Возможно он уходил воспоминаниями в прошлое. По виду в далеком сорок втором ему могло быть чуть больше двадцати. Значит, отзвуки его молодости пришлись на самые грозные годы в истории страны. Это был один из самых любимых периодов в истории у Татьяны. В юности она запоями читала хроники военных событий, штудировала ход Сталинградской битвы, перечитывала все возможные учебники, до которых могла дотянуться. Она хорошо понимала какой отпечаток на личности оставляли события того времени.
   Несколько дней, пока проходили следственные мероприятия, Таня отсиживалась у себя в отделе. Покидая его только в случае крайней необходимости, она с недовольством слышала гул голосов, переклики сотрудников правоохранительных органов, доносившиеся до ее слуха с нижнего этажа. Это делало ее все более раздражительной. И она неожиданно резко одергивала случайных посетителей, стоило им хоть на мгновение нарушить ее спокойствие.
   - Никаких мобильных в читальном зале! - рявкнула она на парочку студентов, с озабоченными лицами ищущих по карманам надрывающийся мобильный телефон. - В библиотеке говорить по мобильному нельзя!
   Студенты пригнулись, вжали головы в плечи и ретировались вниз по лестнице на первый этаж. В наступившей тишине Татьяна замерла на мгновение и потерла пальцами виски. Пронзительная трель мобильного телефона вызвала у нее новый приступ мигрени. На фоне обострившейся нервной обстановки мигрени случались у нее довольно часто.
   И в этот момент внимание ее привлек далекий приглушенный свистяще-хлюпающий звук. Она не сразу его узнала, скорее забеспокоилась. Казалось, где-то захлебывалась рвотой кошка. Таня поспешила на его источник, и довольно скоро оказалась в большом читальном зале. Его отдел был довольно обширным, и самым спрашиваемым ввиду распространенности тематик, популярных у студентов. Работа в послеобеденный час затихла. Сонные студенты листали книги, подперев щеки руками, сонные библиотекари клевали носом, почти задевая вязальные спицы, мелькающие у них в руках. У Валентины был выходной, а ее сослуживиц Татьяна не очень хорошо знала, да и не стремилась узнать, ввиду своей социопатии.
   Она решительно прошла за стойку, и далее в зал со стеллажами, куда имели доступ только сотрудники библиотеки. Едва ли кто обратил на нее внимание. В крайнем слева ряду ближе к дальнему его концу она увидела знакомого старичка. Он стоял, сиротливо согнувшись, и тыкал крючковатым пальцем в толстый фолиант коричнево-желтой от времени бумаги в потрескавшемся обшарпанном переплете. Таня подошла поближе. Завидев ее, старичок жалобно всхлипнул и стал еще отчаяннее жестикулировать и гримасничать, указывая на книгу. И тут Таня его узнала. Это был тот самый старичок, что читал послание Иосифа Сталина с таким упоением.
   Татьяна бодрым шагом устремилась к старичку.
   Самодовольно хмыкнув себе под нос, Татьяна выудила фолиант с полки, и раскрыв его, без удивления обнаружила пропавшую монографию меж его страниц. Она была чуть толще стандартной брошюрки, и прекрасно улеглась в зазор меж рассохшихся страниц. Поняв ее намерения, он чуть не завопил от счастья, и завопил бы, если бы мог. А так он только открывал беззубый рот и всплескивал руками в старческом восторге.
   Прижав находку к груди как наиценнейшее сокровище, Татьяна водрузила фолиант на место, и, поманив старичка пальцем, приглашая следовать за ней, вышла к стойке.
   У Татьяны не нашлось подходящего слова, чтобы описать восторг, охвативший всех. Выяснилось, как и когда, книга оказалась в столь неожиданном месте, совершенно ином отделе, да еще упрятанная в фолиант. Оказалось, что один из студентов заказывал ее для написания курсовой, а потом поленился возвращать в отдел редкой книги, и сунул вместе с многотомным собранием по истории в общий читальный зал, где этого никто не заметил. Там энциклопедический том стал невольным хранителем монографии на долгие месяцы, до следующей ревизии, а заодно и соучастником в деле о ее пропаже.
   А Татьяне даже премию дали, за помощь в раскрытии этого дела. На выплаченную сумму Татьяна накупила себе конфет, батончиков из кондитерского жира и вафельной крошки и желейных, которые с детства любила. Теперь, все свободное время, она попивала чай, вприкуску с конфетами, и в более благодушном настроении осматривала свою вотчину - зал иностранной литературы. Когда же ей на глаза попадалась очередная парочку, зависшая за стеллажом, она относилась к ним более благосклонно...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Тропа мертвых кошек
  
   Где-то в этом городе есть тропа мертвых кошек. Об этом Рите еще мама рассказывала. Когда кошка умирала, она обычно три дня лежала, окоченевшая на дороге, а потом поднималась и уходила искать тропу мертвых кошек. Идущие этой тропой мертвые кошки уходили в иной мир. Что представлял собой иной мир, Ритина мама не знала, да и никто не знал, но иногда кто-то в этом городе упоминал эту тропу, как местную городскую легенду, а дети рассказывали о ней страшные истории. Сама Ритина мама считала, что тропа ведет в некое пространство, как портал, который являлся связующим звеном между миром живых и миром мертвых.
   Маргарита жила одиноко в маленькой квартирке в старом пятиэтажном доме в самом центре города, который являлся архитектурным памятником и объектом культурного наследия. При всем этом дом лет десять как не ремонтировали, и с наступлением осени в нем сквозило изо всех щелей и дыр. На это Рита не думала жаловаться, она любила холод, и даже зимой никогда не одевалась особенно тепло.
   Квартира ее была в аккуратном запустении. Пыль скапливалась только в местах положенных, а там, где не положено, Рита дважды в неделю проходилась тряпкой. Во всем ее жилище царил дух хаоса и запустения. Мебель была исключительно старая, покосившаяся и являла собой по большей части никому не нужный раритет довоенных времен. Достать ее Рите было довольно-таки сложно, но в итоге она смогла собрать более-менее приличный набор: кровать на резных ножках, дубовые комод и буфет с антресолью, и массивные стулья с сиденьями, обитыми потертым и выцветшим сукном, некогда расписанным цветами в пастельных тонах. Часть мебели была отремонтирована за символическую плату, пришлось заменить матрас, и в целом она была пригодна для пользования.
   Все горизонтальные поверхности в ее квартире занимали книги. Они лежали на полках, на столе и на комоде, занимали все пространство антресоли, подпирали кровать вместо отсутствующей четвертой ножки, создавали опору для журнального столика, который являлся стопками книг со стеклом, положенным сверху, и просто высились складами вдоль стен на полу. Рита почти не расставалась с книгой, и читала только книги, проверенные временем в буквальном смысле. Ее коллекция насчитывала тысячи книг, все они были изданиями пятидесятилетней давности. Попадались и более ранние и редкие экземпляры. Риту привлекала их история, их память и ни с чем несравнимый запах бумаги, который книга приобретала со временем. Она часто отправлялась на поиски таких книг, а продавали их только с рук на прилавках-раскладушках или прямо с асфальта на мосту за местным рынком вместе с остальным ненужным хламом. И для нее они были настоящими сокровищами.
   В ее квартире не было телевизора, компьютера или радиоприемника, поскольку ее не интересовали ни политика, ни курсы валют, ни сплетни. Вместо них на стене висел древний телефонный аппарат, а почетное место на столе занимал граммофон, которым она почти не пользовалась, но который создавал прекрасную атмосферу.
   Сама Маргарита обладала необычным нравом. Она никогда не пользовалась косметикой, каждый день меняла одежду, любила ретро во всем, от старых газет до манеры одеваться в винтажные платья, и от черно-белого немого кино до засушенных цветов в вазе. И как она сама говорила: "Все модное и современное мне чуждо. Только вещь проверенная временем представляет интерес. Она наполняется человеческой энергетикой и жизнью и сама в состоянии становиться источником этой жизни. Такая вещь бесценна".
   В тот поздний утренний час Маргарита сидела за столом в своем утреннем пеньюаре и пила черный кофе без сахара, из которого состоял ее традиционный завтрак. Перед ней на столе лежал последний выпуск местной газеты, открытый на второй странице. На нее смотрел заголовок: "Безвести пропала десятилетняя девочка". Под кричащим заголовком размещалась статья:
   "В минувшую пятницу в городе А. пропала школьница-пятиклассница. Следственный комитет города А. просит всех, обладающих какой-либо информацией о девочке или ее местонахождении связаться с сотрудниками правоохранительных органов.
   Напоминаем, что в минувшую пятницу девочка, ученица пятого класса, Мамонтова Даша, вышла со школы в компании своих подруг, и направилась домой. По пути они рассталась с подругами и продолжила путь одна. Домой ребенок не вернулся. По обращению родителей в прокуратуру было возбуждено уголовное дело по статье "Похищение человека, заведомо несовершеннолетнего" и начались розыскные мероприятия. К настоящему моменту установлено, что девочку видели в последний раз в районе железнодорожного вокзала, в пяти километрах от ее дома, в обществе неизвестного мужчины.
   Особые приметы девочки: рост метр тридцать, рыжие вьющиеся волосы, глаза карие, рассечена бровь, косой шрам над глазом, на лице канапушки. Одета была в красное пальто трапецией, длинный белый шарф, школьную форму - белую блузку, темно-синий свитер и серую плиссированную юбку по колено, на ногах серые колготки и черные сапожки.
   Всех желающих выступить волонтерами на поиски пятиклассницы просят собраться у центрального городского стадиона, откуда они организованными группами будут доставлены в места поисковых работ".
   Маргарита отставила чашку и внимательно просмотрела статью. Рядом с ней было размещено фото, с которого улыбалась загорелая девочка в летних майке и шортах. Маргарита цокнула языком и с досадой покачала головой. Потом она отделила лист со статьей из массива остальной макулатуры, расстелила на столе и коснулась статьи большим пальцем. Буквы и строки на ней зашевелились, поползли как змейки, складываясь в другой текст. Рита прищурилась и зашептала одними губами:
   - Шесть вечера двадцать шестого октября... центральный конференц-зал... зам прокурора города Могилов... поисковые работы временно приостановлены... Выясняются все обстоятельства происшествия... отец по подозрении в убийстве... мать... с нервным срывом в центральной городской клинической больнице... Свидетель отказался от прежних показаний... камеры видеонаблюдения... никакой информации... Информация с железнодорожного вокзала не подтверждена...
   Упираясь босыми ногами в стол, она опасно наклонила стул на двух ножках назад и дотянулась свободной рукой до телефона.
   Только массивная черная трубка легла в тонкопалой молочной руке Маргариты, раздалась трель телефонного звонка, и она поднесла приемник к уху.
   - Да, Александр Викторович, давно не слышно тебя, - пропела она, упираясь рукой в стену и удерживая стул в наклонном положении.
   - Вот сколько тебя знаю, ума не приложу, откуда ты все наперед видишь, - раздался в трубке знакомый мягкий голос заместителя прокурора города. - Ну да это и к лучшему. Маргарита Вячеславовна, зайди-ка ты сегодня в прокуратуру.
   - На чай приглашаете или на душевный разговор о красном пальто?
   - Все-то ты знаешь. Ну, так пресса не дремлет. Ты угадала. У меня к тебе одно важное поручение есть. Только давай не по телефону, меня журналисты и так зажали, шагу не ступить. Ну, так что, приедешь?
   - Во сколько быть прикажете, Александр Викторович?
   - Да чем раньше, тем лучше.
   - Хорошо, - согласилась Рита, лениво потягиваясь как кошка, и возвращая стул в правильное положение. - Я буду.
   - Только ты это, не сильно затягивай, ладно? Мне, правда, ты срочно нужна.
   - Поняла, Саша, поняла. Буду.
  
   Через два часа, облачившись в отобранною с особой тщательностью юбку-карандаш по колено и фиолетовый плащик, Маргарита Вячеславовна вышагивала по длинному устланному паркетом советских времен коридору городской прокуратуры, оставляя за собой ароматный шлейф духов.
   Она дробно стукнула в покрытую лаком дверь заместителя прокурора города, и шагнула в приемную.
   - Вы по записи? - подняла на нее глаза секретарша. Опять новенькая. Что-то слишком часто они у Могилова менялись. Человек он был мягкий и сердечный, а вот работа больно хлопотная.
   - Я по личному. Вы передайте Саше, что Рита пришла. Он должен ждать, - выдохнула Рита, оправляя заколотые на затылке волосы.
   - Кому передать? - брови секретарши поползли вверх.
   - Александру Викторовичу. Он меня ждет.
   Дверь скрипнула, и сам зам прокурора появился в приемной.
   - А, Риточка, ты уже здесь, - он протянул к ней руки и приобнял за узкие плечи. - Проходи в кабинет. - Он проводил ее до двери и оглянулся. - Наташа, ко мне никого не пускать. Всем говори, у меня совещание. И сделай нам кофе.
   - Хорошо, Александр Викторович. А что, если сам придет? - она многозначительно подняла брови и указательный палец вверх одновременно.
   - А вот если придет, тогда и думать будем, что, - отрезал зам прокурора, и закрыл за собой дверь.
   Рита внимательно посмотрела на Александра, замечая перемены, произошедшие с ним за пол года с их последней встречи. Он всегда был склонен к полноте, и теперь прибавил сверх того килограммов пять, еще больше округлившись в талии и боках. Его доброе по-детски круглое лицо светилось радостью при виде ее, но резкий тон, которым он ответил секретарше, выдавал глубокое беспокойство. Будучи толстяком и добряком по природе, она не помнила, чтобы он повышал голос на кого-либо из своего окружения, даже на подчиненных. Значит ситуация была действительно крайне затруднительной.
   - Как же я рад тебя видеть, Риточка! - пропыхтел он, подвигая ей стул и усаживая на него. - Мне надо было пригласить тебя еще вчера. Видишь ли, какая ситуация. Шесть дней прошло, а мы там же, где и начинали. Ничего, ровным счетом ничего не нашли, что хоть как-нибудь указывало на район поисков. Ни одной улики, гад, не оставил. Мы ведь даже не знаем, где ее искать!
   Он трясущимися руками поднял графин с водой, стоявший в центре стола на подносе, и, плесканув себе в стакан, залпом выпил. Переведя дух, рухнул в огромное кресло на колесиках во главе стола, и поправил очки.
   - На тебя одна надежда, Маргарита. Начальство рвет и мечет, пресса рвет на части. Выручай. Без тебя я ума не приложу, что делать. Только пусть это останется между нами. А то меня коллеги на смех поднимут, что я пропавшую девочку с помощью экстрасенсов ищу.
   - Так ведь я не экстрасенс, - пожала плечами Рита.
   - Экстрасенс, не экстрасенс, какая разница. Главное, ты можешь ее найти. А что там будет, чудо или помощь дьявола, меня сейчас не особенно волнует.
   Рита достала сигареты и спички и прикурила. Решение давалось ей легко, только с Сашей не всегда все просто обстояло, и ей нужно было все взвесить.
   - Хорошо, я найду девочку, - согласилась она после второй затяжки. - Только у меня одно условие.
   - Какое?
   - Искать ее я буду одна.
   Александр Викторович скрестил пальцы на столе и досадливо причмокнул.
   - А если там криминал?
   - Непременно криминал, - согласилась Маргарита. - Этой девочки больше нет в живых.
   - Тогда я не могу тебе этого позволить, - упрямо уставился в стол Могилов. - Сколько лет я тебя знаю Рита, и твою тягу ко всему странному и необъяснимому. Но на место происшествия одну тебя я не пущу. Вот хоть режь меня.
   Маргарита досадливо притопнула ножкой в ботиночке на тоненькой шпильке.
   - Хорошо, если так настаиваешь, пойдешь со мной. Но больше никого. Мне ваших оперов за собой водить не хочется. Это будет только мешать.
   Дверь скрипнула, и Наташа с подносом появилась на пороге. Пока она наливала кофе, в кабинете висела абсолютная тишина. Как только дверь закрылась, Александр Викторович поднялся с места, и, подойдя к Маргарите, помог ей снять плащ и длинный черный газовый шарф.
   - Ты все такая же тростиночка, как и всегда, - улыбнулся он своей очаровательной обезоруживающей улыбкой. - Опять одними детскими пюрешками питаешься?
   Рита только повела плечами, лукаво склонив голову на бок. - Привычка.
   - Хорошо. Сколько времени тебе понадобится?
   - Трудно сказать. Как пойдет. Сегодня новолуние, будет пасмурно. Если повезет, к полуночи закончим.
   - Что тебе понадобится?
   - Карта загородной местности, личная вещь девочки и кусковой сахар.
   - А сахар зачем? - удивился Могилов.
   Маргарита посмотрела на него с укоризной, и он осекся. Он знал, что больше всего на свете она не любила объяснять другим людям смысл своих поступков.
  
   Уже смеркалось, когда внедорожник заместителя прокурора города подъехал к зеленому забору одноэтажного дома в частном жилом секторе. Рита, оглянувшись по сторонам, мотнула головой, как бы показывая, что это место было им бесполезно, и махнула рукой вправо. Проехав еще метров пятьсот по извилистым улочкам, она попросила остановить машину на самой окраине поселка, граничащего с лесопарком, и вышла.
   - Припаркуй на обочине и поставь на сигнализацию. Хотя, ты можешь ее не услышать. Мы далеко уйдем.
   Когда Могилов припарковался, Рита достала из кармана кусочек сахара и раскусила его на четыре одинаковые части. Присев на корточки она опустила ладони на землю и припала ухом к земле. Потом она отряхнула руки, прошла еще метров двадцать и тихонько позвала: "Кис-кис-кис!"
   - Ты кошку сахаром призываешь? Едва ли это получится. Обычные кошки сахар не едят.
   - А мне нужны особые кошки, - ответила Маргарита, и повторила призыв. - И они отзовутся. Кис-кис-кис, - продолжала звать она, потирая с пальцах кусок сахара.
   Вдалеке послышалось глухое утробное мяуканье, словно кошка, его издававшая, была закрыта в коробке или подвале. Маргарита воодушевленно встрепенулась и, пристукивая каблуками, поспешила на голос кошки. Могилов старался не отставать, покрепче перехватив портфель с бумагами.
   Через пять минут путешествия, за которые Маргарита еще дважды останавливалась и повторяла свой призыв, который получал ответ все громче и отчетливее, они, наконец, достигли цели. Не скрывая своего ликования, Рита опустилась на корточки рядом с какой-то пыльной ветошью, засохшей в грязи.
   - Это что, вещь девочки?
   Маргарита только презрительно фыркнула, и не ответила.
   Александр присмотрелся и отпрянул с отвращением, но потом пересилил себя и склонился над находкой. То, что он принял за пыльную тяпку, оказалось трупом кошки. Окоченевшая, она всклокоченная и вся запачканная грязью после недавнего дождя, лежала, неестественно изломленная и плоская, как будто сдувшись. Белесые глаза животного слепо пялились в сторону, хвост почти полностью влип в засохшую грязь. Более того, мертвая кошка издавала утробное урчание и фырканье.
   С ужасом Александр наблюдал за тем, как Маргарита с помощью найденного ею прутика, разжимает челюсти окаменевшей кошки и кладет ей в пасть кусочек сахара. Еле сдерживая рвотные позывы, он отшатнулся в сторону, и предпочел в стороне подождать свою напарницу.
   Маргарита подошла к нему через минуту, оттирая руки влажными салфетками.
   - И что это было? - не сумел сдержать стон Александр.
   При виде его бледно-зеленого лица, Маргарита решила, скрипнув зубами, на этот раз отойти от свои принципов, и рассказать ему, что им предстоит. Иначе у нее были все шансы оказаться в компании бесчувственного тела весом в центнер в лесной глуши ночью. Она увлекла его в сень кустов, росших неподалеку, и стала всматриваться в то место, где лежала кошка.
   - Теперь будем ждать, - принялась она готовить его к неизбежному.
   - Чего?
   - На третий день все кошки уходят своей тропой в иной мир. Он как дверь, которая открывается в любом направлении, если ты знаешь, как ей пользоваться. Только проблема в том, что этот проход открывается каждый раз в разных местах. Нам повезло, что мы нашли свежую кошку, которой сегодня самое время. Я дала ей сахар, и она не почувствует нашего приближения и не заметит, что мы идем рядом. Теперь скажи, есть ли на тебе что-то из одежды, что сделано из натурального меха, шерсти или кожи?
   Александр задумчиво осмотрел себя.
   - Только брюки шерстяные, а туфли из кожзаменителя. А какое это имеет значение?
   - Это для тебя они - материалы для изготовления одежды, а для них - трупы их собратьев. Смерть всегда чует смерть, - пояснила Маргарита, прикуривая сигарету. - Теперь окури дымом свои брюки, и на, вот, еще, - она порылась в сумочке и протянула ему маленький пузырек темного стекла. - Это эфирное масло апельсина. Кошки не выносят цитрус. Сбрызни им брюки, только по капельке на штанину, а то, всех кошек мне распугаешь.
   Сама она тем временем тщательно следила за дорогой и кошкой на ней. Переулок им достался безлюдный, и практически никто не беспокоил их уединение за целых два часа. Когда ожидание прискучило и ей, а женщина она была на редкость терпеливая, Рита попросила у Александра личную вещь девочки. Могилов прихватил с собой ее варежку из камеры вещьдоков, которую позаимствовали у родителей на случай, если девочку будут искать с собаками.
   - Извини, Ритунь, из пакета доставать нельзя, - он протянул ей герметично запакованный сверток.
   - И не потребуется, - она сжала его ладонями и вслушалась в тишину. - Вещи иногда могут многое рассказать о своих хозяевах и их контактах.
   - Мы уже опросили родственников и соседей, никто ничего не видел. Может тебе стоило с ними ознакомиться?
   Маргарита недовольно повела плечом, словно сгоняла надоедливую муху.
   - Я не стала бы так верить показаниям людей.
   - Почему?
   - Людям свойственно врать. Они лгут, все время. Не из выгоды или корысти ради, и не из страха. Человеку сложно признаться в чем-либо, будь то любовь или акт доброй воли, симпатия, дружба, или правонарушение. В плохом особенно, но не из страха наказания. Человек существо лживое и изворотливое. Такая у нас система. Поэтому я не верю свидетельским показаниям, они мне ни к чему.
   Александр пристально посмотрел ей в лицо и спросил:
   - За что ты так не любишь людей?
   - Я люблю людей, но не люблю с ними говорить. Я и без слов все могу о человеке сказать. Их слова часто расходятся с тем, что вижу я. Я просто не хочу ставить их и себя в неловкое положение, обличая их во лжи...
   Тут Маргарита осеклась и замерла, всматриваясь сквозь голые ветви кустарника в то место, где лежала кошка. Александр тоже туда посмотрел и обомлел.
   Животное подняло голову и неотрывно смотрело молочными белесыми глазами на те кусты, за которыми прятались они. Уши его тихонько подрагивали, пытаясь уловить движение по ту сторону куста. Изо рта стекали и падали тягучие капли сахарного сиропа, образовавшегося от тающего сахара. Рита и Александр замерли в напряжении. Не заметив более ничего, кошка с большим трудом вырвала свое тело из засохшей лужи, и изломанно хромая засеменила куда-то вглубь лесопарка, начинающегося в паре десятков метров.
   - Тихо, - одними губами сказала Рита, и жестом показала следовать за ней.
   Она резвым шагом вприпрыжку помчалась за мертвой кошкой. Александр, прижимая портфель к груди, поспешил за ней. На втором десятке метров парк стало заволакивать туманом. Стало заметно прохладнее, и притом светлее, и Саша, оглядываясь, заметил, что листья под ногами и ветви деревьев стали покрываться инеем. Он как можно быстрее перебирал ногами, но никак не мог нагнать стройную длинноногую Риту, чей силуэт мелькал впереди. Взошла луна, но не тонким серпом, как обещано, а полным неоновым блюдцем.
   Он грузно бежал, отдуваясь и сетуя на свою шарообразную комплекцию, и вдруг особенно остро почувствовал их несоответствие - ее стройной и тоненькой, как будто воздушной, сотканной из лунного света светловолосой девушки, и его, неуклюжего увальня, простого и посредственного. Он задумался, почему тогда они расстались? Она была для него загадкой с первого дня их знакомства и до этого момента, не меньшей, чем в их первую встречу. Он всегда бесконечно восхищался ее способностью превратить все в подобие мрачной, но прекрасной сказки. Его пугала ее способность видеть и чувствовать его насквозь. В ее обществе он чувствовал себя как на рентгеновском снимке, просвеченным и проанализированным вдоль и поперек, в то время как она оставалась такой же неразгаданной головоломкой. Он никогда не знал, о чем она думает, не понимал, как она делает то, что невозможно было сделать. Даже теперь, пробираясь по лесопарку за бегающим трупом кошки, он все видел, и сам себе не верил, считая все плодом своей разыгравшейся фантазии.
   Вконец запыхавшись, он перехватил портфель одной рукой, и сделал последний отчаянный рывок вперед. Внезапно Рита остановилась, и крадучись повернула направо. Догнав ее, Саша устало оперся спиной о ствол дерева, в попытке перевести дух.
   Маргарита тем временем, продолжала охоту на кошку, что привела их туда. Место это было для нее не новым, она и ранее здесь бывала, хоть и не по столь печальному поводу, и потому, для нее ничего не было удивительного в том, что на их приход со всей округе стали собираться мертвые кошки. Они рассаживались по ветвям небольшой полянки, в центре которой был замерзший лужицами некогда бивший родник. Подернутая дымкой тумана и наполненная мертвыми кошками поляна казалась зловещей, и только мелькающие среди заиндевевших ветвей огоньки светлячков, кружащих в морозном воздухе, рассеивали мрачную атмосферу смерти. Утробно урча, кошки смотрели за ними своими мутными, подернутыми дымкой смерти глазами или пустыми глазницами, и помахивали пыльными ободранными метелками хвостов.
   Кошка, которую высматривала Маргарита, сидела у кромки льда одной замерзшей лужи. Маргарита украдкой подошла к ней, ловко подцепила ее под брюшко, и аккуратно посадив себе на колени, поднесла носом к самой кромке льда.
   - Ты! Показывай, - приказала она, суя кошке под нос целлофановый пакет с варежкой девочки. Кошка фыркнула и спрыгнула на лед, упираясь мордой в его, ставшую зеркальной, поверхность. - Ну, давай, покажи мне...
   Сквозь пот, застилающий глаза и запотевшие стекла очков, соскальзывающих с переносицы, Саша увидел на льду красное пятно - отражение пальто девочки, пропавшей шесть дней назад. Замерзшая лужа каким-то образом стала зеркалом, которое как на экране телевизора показывало события далекие от этого момента во времени и пространстве. Девочка шла в густеющих сумерках по лесу, спотыкаясь и поскальзываясь на прелых листьях. За ней шел мужчина в темно-коричневой кожаной куртке. Он то и дело подхватывал ее под руку, не давая упасть. По лицу девочки Саша мог понять, что она доверяла тому человеку, что вел ее в лес, и совсем не боялась. Когда девочка подошла к невысокой скале, как обломанный клык торчащей из земли среди разросшихся коряжистых кустов, мужчина взял ее за плечо и остановил, разворачивая к себе лицом. Он зажал ей рот и нос рукой, девочка попыталась брыкаться, но ее сил не хватало, чтобы освободиться.
   Маргарита размахнулась и разбила ледовую поверхность зеркала, обнажая под ним черную плотную воду. Затем сунула кошке под нос пакет с варежкой еще раз и властно приказала, - Веди меня!
   Кошка прыгнула в воду, и ее поверхность словно заглотнула животное. Ни всплеска, ни кругов на воде не раздалось. Рита встала с колен, отряхнулась, и Саша подоспел как раз вовремя, чтобы не дать ей совершить очередное безумство.
   - Ты, что, сумасшедшая? - он схватил ее за руку, отодвигая подальше от лужи.
   - Я не говорила, что это легко, - зловеще улыбнулась Рита и со всей своей силы толкнула его в грудь. Он пошатнулся, и, потеряв равновесие, рухнул спиной в лужу. Саша уже приготовился к соприкосновению с ледяной водой и холодной промокшей одеждой, но этого не последовало. Он продолжал падать ничком, и ясное звездное небо, чуть подернутое дымкой низко стелящегося тумана, расходилось кругами над его головой. Следом за ним летела Рита, застывшая, словно в долгом медленно тянущимся прыжке.
   Потом он упал на землю, ударившись при этом спиной о какой-то торчащий из нее твердый предмет. Маргарита приземлилась рядом, кубарем перекувыркнулась и села, потирая ушибленную коленку.
   - Ну, вот, колготки порвала, - досадливо посетовала она, осматривая содранную кожу.
   Пока Саша почесывал спину и искал камень или корягу, о которую его угораздило ушибиться, рядом показалась кошка. Саша отпрянул, отползая на четвереньках от ластящейся твари, такой мерзкий и зловещий был у нее вид. Вблизи она была еще хуже, и сама мысль о гниющей плоти привела его в чувство крайнего отвращения. А ведь он и следователем проработал немало, и на трупы выезжал, и каких только тел не насмотрелся за все эти годы. Только все эти тела были мертвы и недвижимы, а эта бегала, и даже мяукала.
   Кошка вилась вокруг Ритиных ног, словно манила за собой куда-то. Саша оглянулся и увидел знакомую скалу. Она высилась, как голодный зверь, посреди полянки, окруженной густым буйно растущим кустарником. У подножья скалы виднелось что-то красное, и Могилов почувствовал, что они были в том самом месте, отражение которого всего несколько минут назад видели в ледяной поверхности лужи, и именно там, под скалой, лежало пальто девочки.
   Рита сняла шарф с шеи и странным образом намотала его на голову, тщательно закрывая лицо. Когда открытыми остались только глаза, она словно прочла его мысли, и сказала, указывая пальцем в сторону скалы.
   - Вон она. Но ты не ходи туда. Тебе нельзя ее такой видеть.
   - Какой такой? - спросил было Могилов, но осекся под укоризненным взглядом Маргариты.
   - Тихо...
   Рита странно дернулась и полным ненависти взглядом пригвоздила Александра к тому месту, где он стоял. Он поспешил отползти к ближайшему дереву, из-за которого в полной тишине наблюдал за ней. Опустившись на корточки и упершись руками в землю, она зашипела как кошка, и припала носом к земле. Потом неестественно плавно и медленно подняла голову, принюхалась к воздуху, поднялась и крадучись, словно дикое животное на охоте, повторила шаг в шаг путь мертвой кошки, поломанный и всклокоченный хвост которой уже виднелся подле красного пальто.
   Близорукому от природы Саше было сложно в полной мере рассмотреть, что именно происходило там, у подножия скалы. Обхватив обессилившими от стресса руками толстый ствол старого тополя, он напряженно всматривался во тьму. Поляна была ярко освещена серебристым светом луны, которая вопреки всем законам физики была в эту ночь полная и низкая, и щедро поливала их своим светом. Все что он видел сквозь бахрому лохматых веток кустов, торчащих плотным кольцом вокруг злополучного места, так это Маргариту, монотонно раскачивающуюся, и сжимающую в охапке красное пальто. На мгновение ему показалось, что то, что было завернуло в пальто, дернулось в руках Маргариты, и в воздух взлетела жемчужного цвета маленькая ручка.
   Большего Саша вынести не мог. Он отвернулся и оперся спиной о ствол. Силы постепенно возвращались к нему, и вероятнее всего, сама земля питала его ими, потому что буквально через каких-то десять минут он почувствовал свежий прилив сил, и даже какую-то легкость в теле. Мысль о долгожданном отпуске вдруг посетила его. Он сидел, закрыв глаза, и впервые за многие годы наслаждался тишиной, покоем и прохладой дивного леса. В тени его укрытия, он вдруг отчетливо почувствовал, как что-то ласково гладит его по ноге. Он лениво глянул вниз и увидел знакомую кошку. Ее глаза больше не казались столь безжизненными, как прежде, а мерзкое зловоние, ранее исходившее от нее, почти исчезло. Он лениво протянул руку и погладил кошку по голове. Та довольно заурчала, и вспрыгнула ему на грудь. Мягкие ляпы ударили в тугое плотное тело, и пружинно прогнулись. Кошка разлеглась, мурлыча довольную песенку, и Саша взялся ее гладить за ушком и по пушистой шелковой спинке. Грязь с нее обсыпалась за время их долгой прогулки, но он все ж не без удивления заметил, что ранее ужасно тощее и изломанное тело, словно заново налилось жизнью. Под шерстью кошка стала мягкой и обтекаемой, гладкой и звонкой, и удивительно теплой. Через мгновение, после того, как его рука коснулась ее головы, он отчетливо различил первый удар в последующей за ним череде ударов ее крохотного сердца.
   Он уже засыпал, убаюканный монотонным тарахтением маленького существа на груди, когда неведомая сила сорвала его с Саши, и пронзительный вопль вырвал его из объятий сна. Он распахнул глаза и с удивлением обнаружил, что той неведомой силой была сама Рита. Она скинула плащ, и, завернув в него кошку, размахнулась и запустила сверток в чащу леса. Раздался неприятный хруст веток, и мелькнувший в лунном свете фиолетовый узел исчез в зарослях кустарника.
   - Что ты делаешь, - взревел было Саша, и вскочил на ноги.
   Рита, уже без платка на лице, изогнулась как кошка, готовящаяся прыжку, и ядовито зашипела.
   - Смерть не отпускает без жертвы. Посмотри на себя.
   С недоумением, переходящим в ужас Саша осмотрел и ощупал залитую кровью грудь, располосованную кошачьими когтями. Он даже не заметил, даже не почувствовал, как кошка расцарапала его до крови и присосалась, как пиявка. Оттого, видимо, она и набралась жизни.
   - Рита, что же это? - только и вымолвил он, ощупывая свои раны. Стремительно накатывала дурнота и сонливость, и уже становилось все равно, лишь бы только в покой, в безмятежность, набаюканную кошачьей песней.
   - Жертвы, - раздался властный голос Маргариты, и он не столько увидел, сколько почувствовал за тяжелыми веками, опускающимися на глаза, как Рита срывает с ближайшего куста хлесткую ветку, и со свистом размахиваясь, проходится ею по его щеке. Горячая кровь фонтаном брызнула и окропила близлежащие закрытые витиеватым узором инея листья под ногами. Саша охнул, схватился за щеку, горевшую как от особенно хлесткой пощечины, и сел на подкошенных ногах наземь.
   Сколько он так просидел, трудно было сказать. Казалось будто бы минутку, и при том, эта минутка тянулась бесконечно. Он слушал медленный заторможенный стук своего сердца в висках, слушал хрип воздуха в легких, ощущал треск и скрежет тающих льдинок под коленями, которыми упирался в землю, и как медленно пропитываются влагой брюки и ноги немеют от холода. А еще он чувствовал, как набухают капли крови под рукой, зажимающей разбухшую щеку, и как одна за другой дробно отстукивая, они летят и со звоном разбиваются оземь.
   Очнулся он от пронзительного свиста ветра в ушах. Все это время они были в абсолютном безветрии, и тишина стояла оглушающая, прямо ватная. А тут как завоет, засвистит. Александр оторвал руку от щеки, открыл уставшие глаза. Кругом тьма, хоть глаз выколи, и если бы не ветер, то вроде как и потеплело. Он опустил глаза на руку, и к своему большому удивлению не обнаружил ничего, что хоть сколько напоминало кровь, ни свежую, ни засохшую. Оглядываясь по сторонам в поисках Риты, он принялся ощупывать лицо и грудь. Щека оказалась цела и невредима. Но стоило пальцам коснуться грудной клетки, как его тут же обдало жаром и пронзительно защипало в местах порезов. Он охнул и отдернул руку от раны.
   Луны как не было, и инея на земле и кустах, и всего того, что так дивно и ярко бросалось в глаза. И место вроде как то, где и были они, и вроде не то. Он протер глаза и очки, и обреченно заозирался в поисках Риты.
   - Ну что, очнулся? - спросила его она, выскальзывая откуда-то из темноты и присаживаясь рядом. Она воздушным касанием отогнула край рубашки, распоротой острыми как лезвие кошачьими когтями, и протянула ему измятые и истрепанные листочки. - Вот, возьми. Это от инфекции.
   - Что это было? - также глухо как и до этого спросил Александр, прикладывая листочки к ране.
   Маргарита только плечом повела и виновато улыбнулась. Выудив откуда-то из пыли фиолетовый плащик, на спине расцарапанный практически в клочья, она бережно его отряхнула и накинула на плечи.
   - Извини, это моя вина. Не предупредила. Ну да что уж теперь.
   Она глубоко вздохнула, извлекая из сумочки карту местности и мобильный телефон Александра. Тщательно расстелив карту на земле, теплой и густо пахнущей прелыми листьями, Маргарита посветила себе спичками, и приложила руку к бумажной плоскости.
   - Где мы?
   Рита приложила палец к губам, и, закрыв глаза, минут двадцать исследовала каждый квадратик карты ладошкой молочного цвета.
   - Здесь, - уверенно сказала она, - указывая на квадрат в восьмидесяти километрах за чертой города. Александр поморщился от боли, но склонился над картой, внимательно всматриваясь в местность на оной почти в кромешной темноте. Этот лесопарк не пользовался популярностью у туристов и местных жителей из-за своей отдаленности и труднодоступности. Он раскинулся на вытянутом в форме копья полуострове, с двух сторон омываемом быстрыми реками. С обеих сторон от полуострова располагались деревушки, но паромное сообщение между территориями не было налажено, и мостов в этой его части, естественно, не было. Редко кто из местных жителей добирались сюда на моторках, да грибники из города могли изредка захаживать, но только не так далеко и в глушь, в которой находились они сейчас.
   Александр недоверчиво поморщился, и воззрился на Маргариту.
   - Ты хочешь сказать, мы здесь?
   - Да, - утвердительно выдохнула Маргарита, кивая головой.
   - А девочка?
   - Там, - Маргарита махнула в ту сторону, где предположительно была скала с трупом ребенка у подножия.
   Александр поднялся на ноги, и властно протянул руку за своим мобильным телефоном. Рита томно вздохнула, покачала головой, закатив глаза к небу, но телефон отдала. Переключив аппарат в режим подсветки, Могилов использовал его вместо фонарика, чтобы высветить себе путь в практически кромешной тьме. Теперь, когда вместе с морозным очарованием и трупами кошек его реальность покинули и звезды, и полноликая луна и блуждающие меж ветвей золотистые светлячки, ему стало слегка не по себе. Все мистическое очарование покинуло его, оставляя лишь прозу жизни в виде изуродованного тела маленькой девочки, лежащей перед ним. Красное пальто было сбито и запачкано грязью, тонкая ручка с прозрачным запястьем покоилась на груди, голова неестественно запрокинута, словно у девочки была сломана шея, лицо закрывал Ритин газовый шарф. Не надо было экспертов, чтобы сказать, что ребенок попал сюда не сам и умер насильственной смертью не меньше недели назад.
   Александр тяжело вздохнул и принялся осматривать местность вокруг. Но тьма и вдруг начавшийся подниматься густой стеной туман едва ли могли ему чем-то помочь, и потому он был вынужден вернуться к Маргарите, сиротливо сжавшейся в комочек на том самом месте, где они расстались, под сенью толстостволого тополя. Она непрестанно курила, методично расковыривая нити на порванных в коленке колготках, когда Александр нехотя и сбивчиво объяснял начальству по телефону, где и как они нашли труп пропавшей девочки. Пришлось выдумать неправдоподобную версию об анонимном звонке на его рабочий номер, и притвориться, будто решил проверить все сам, и прихватил знакомую для отвода глаз. Маргарита слушала в пол уха, и равнодушно пускала дым в заволоченный туманной стеной лес. Видимость ухудшилась, а вместе с ней уменьшилась и вероятность того, что их найдут до утра.
   Когда через час температура упала и стало особенно промозгло и сыро, они развели костер на пятачке сухой земли прямо под деревом, и, кутаясь плотнее в не годящиеся для лесной ночевки вещи, остались ждать.
   Сжавшись в два комочка, зам прокурора города Могилин и Маргарита Вячеславовна коротали час за часом, то развлекая друг друга ничего не стоящими разговорами, но по большей части просто молча. О том, что их сюда привело, как и о трупе у них за спиной, решили не говорить, не из суеверных страхов, а из практических соображений. Не зачем голову загадками на ночь глядя забивать, эксперты-криминалисты лучше них во всем разберутся, и следы тоже не стоило затаптывать, если таковые имелись. Могилин втайне уже жалел, что вообще поперся проверять Ритины слова, а не поверил ей на слово, что труп девочки был там, под скалой. А ведь такое раскрытие готовилось сенсационное, ведь тело они-то нашли. И притом, вполне могли затоптать важные следы, оставленные преступником, например, отпечатки ботинок в земле. И он, и Рита там топтались. Просидев так с пол ночи, поглощенный своими тяжелыми мыслями, он вспомнил, что она и тело передвигала, и на руки брала. От этой мысли он вздрогнул как ошпаренный, как сквозь мутный сон припоминая то, что видел на этом самом месте собственными глазами, и сам себе же и не верил. Ну как мог двигаться недельный труп в руках у Риты?
   Покосившись на свою спутницу, мечтательно уставившуюся в стену тумана, чуть посветлевшую в предрассветной мгле, Могилов, скрепя сердце, как можно деликатнее спросил:
   - А что ты делала с ней там, Рита?
   Девушка вскинула тонкие дуги бровей, и Могилов, чтобы снять недопонимание, кивнул готовой в ту сторону, где находился труп.
   - А, это, - Маргарита вздохнула, поднося руку к шее. - Я ее успокаивала. Ей там страшно очень.
   - Кому? - вздрогнул от ее слов Могилов.
   - Мертвой девочке. У нее глаза такие большие-большие, и в них слезы. Ей там страшно очень и одиноко. Надо было ее успокоить, что все хорошо будет. Нельзя так с детьми, она очень страдала бы, если не успокоить ее.
   Маргарита обхватила шею руками и грустно опустила голову вниз.
   - Так ты что, трогала ее? А улики?
   - Так я ж не здесь ее трогала, а там. Здесь труп, душа там осталась, куда ни ты, ни я пока уже не попадем.
   - Так значит, улики целы?
   - Только если ты там не сильно натоптал, а то будут считать тебя маньяком, Александр Викторович, - усмехнулась Рита.
   Могилов недоверчиво покосился в сторону скалы, чей силуэт обломанным клыком чернел на фоне молочного белеющего тумана.
   - Кто ж такое мог сотворить то с ней, ребенок же, - посетовал он, чувствуя, как грустная тяжесть наполняет сердце. - Неужто, из родных или близких кто? Сюда она с этим человеком пришла, значит, доверяла, - не удержался от размышлений вслух Могилов.
   Маргарита тяжело вздохнула.
   - Близкие. Это всегда близкие, - согласно покивала она. - Она мне сама рассказала. Только ты меня извини, говорить я об этом не буду. Там на месте полно улик против него, вы его найдете послезавтра, это я тебе обещаю. Только не проси объяснить ничего, тяжело мне все это. - Она закрыла лицо руками, и впервые на памяти Могилина заплакала.
  
   Через час, напоив Маргариту горячим чаем и укутав толстым теплым пледом, Могилов вместе с прибывшими медиками и криминалистами проводил осмотр найденного ими трупа. Для освещения использовали карманные фонарики, но в этот час стремительно светлело, и вскоре работа уже кипела. Осматривали все, каждый куст и каждую корягу, пытаясь выяснить тот маршрут, которым злоумышленник привел ребенка в этот лес.
   Оторвавшись на минуточку от созерцания смутно отпечатавшегося носка кроссовки, слепок с которого криминалист решил-таки сделать, зам прокурора города вернулся проведать свою знакомую. Маргарита, отказавшаяся садиться в пропахшую бензином служебную машину, крепко спала под деревом, уронив голову на колени, и вокруг нее создавалась такая мирная и спокойная атмосфера тепла, что и самому спать захотелось. Александр Викторович отложил недописанный протокол на десять страниц на засохшую траву, и опустился рядом с ней на колени. Он помнил, как раньше, она каждый раз говорила, как все это утомительно, как из нее словно жизнь выкачивают. Ее лицо было мирным, воздушные светлые ресницы подрагивали от движений ее глаз под веками в потоке сна. Дивная Маргарита, чарующая Маргарита, неподвластная Маргарита.
   На опушке мяукнула кошка, и от этого мяуканья все внутри Могилова подпрыгнуло к самому горлу и ухнуло вниз, на самое дно живота. Он нервно оглянулся, выискивая жуткую тварь. Взгляд блуждал по пестроте смешения серых жухлых листьев, голых ветвей и неба. Мяукнуло уже ближе, и он различил шипение испуганной кошки.
   - А, пошла, брысь! - рявкнул водитель-сержант, отошедший, видимо, по нужде за ближайший к пазику куст. Назад он вернулся бегом, пятясь, на ходу застегивая ширинку и отчаянно тряся ногой. К штанине как к матери родной прилипла маленькая кошка, совсем еще котенок, и отчаянно голосила. - Вот же зараза! Брысь, сказал!
   - Кошка? Уберите! У нас собаки взбесятся! - среагировали два кинолога, уводя овчарок за обломок скалы.
   Могилов действовал по наитию, не успев даже подумать. Он просто вдруг оказался возле сержанта и снял обезумевшее животное. Оно оказалось вовсе не страшным.
   - Совсем одичала, рыжая? - спросил Александр Викторович у пушистого комочка, шипящего и фыркающего в его руках. Котенок злобно прикусил его руку острыми мелкими зубками-иголочками. Он взял зверушку за шкирку, и ее словно парализовало, и только бессильная злоба лилась искрами из зеленых глаз. - Отдам я тебя Рите, ей ты точно пригодишься. И натура у нее кошачья, свободолюбивая, вы с ней точно уживетесь.
   Животина будто бы поняла его, покосилась на спящую Маргариту, и успокоилась. И даже позволила заместителю прокурора уложить себя на плед под бок новой хозяйки.
   Еще через час, когда в очередном порыве беспокойства за Риту, Могилов вернулся на место, где она спала, он увидел, что вокруг нее собралось не менее семи кошек. Они мяли засыхающую, местами еще зеленую траву и плед, тарахтели, и урчали, и жались, и ластились вокруг женщины, словно она как магнит, притягивала их своей силой. И они усаживались на ее хрупкое тело и по бокам от нее, признавая в ней свою природу.
   Старший брат Нэнси
  
   На окраине города стоит один старый заброшенный дом. Вот уже больше ста лет, как никто в нем не живет. Вдалеке отгремела революция, стороной обошла война, но в доме время словно остановилось. Прежние хозяева съехали, не найдя в себе силы продолжать свое пребывание в нем, и видеть во всем его великолепии память, впитавшуюся в стены, в деревья в саду, горькую, страшную память, что не отпускала их ни на минуту, топя в отчаянии. Новых хозяев дом не нажил, никто не желал поселиться в "таком" доме, несчастливом доме, обзаведшимся такой дурной репутацией. Так дом и стоит, терзаемый ветром и градом. Сад зарос, стены потрескались, краска выцвела, с крыши кое-где обвалилась черепица. И ничего в нем нет привлекательного, выделяющего его из серой пыли таких же, как и он старых заброшенных домов, кроме жуткой истории, которая произошла в его стенах. Эта история и теперь, всеми забытая, еще бродит по дому, поскрипывая в тишине половицами, сломанной в спешке последнего дня третьей ступенькой на широкой парадной лестнице, вздыхая пыльными изъеденными молью занавесями.
   Теперь этот дом стоит как призрак в окружении траурного ажура голых деревьев. И краешек парка, "того самого парка", виднеется проходящим мимо его ворот людям, шурша прошлогодними листьями. Черные кованные решетки отделяют его от всего мира, заставляя время замирать на территории сада, будто в долгом поминании, не желая отпускать на волю призраков прошлого. Люди стараются обходить стороной проклятое слезами матери место, дабы не навлечь на себя гнев прошлого. Его лучше не ворошить. И никто уже в целом мире не вспомнит развернувшейся здесь трагедии, гибели двоих детей хозяев дома, кроме, пожалуй, что Нэнси.
   Она все еще в доме, и из всех обитателей и свидетелей, мебели и портретов, только она одна знает всю правду, потому как она видела, что случилось с малышкой Алёной и ее братом Владом той роковой октябрьской ночью. Она то и рассказала всем, кто мог слышать ее, что произошло, воскрешая призраков дома, потому, как истина старательно скрывалась ото всех. А те, кто, так или иначе, мог знать подлинную суть разразившейся в доме трагедии, предпочитали молчать, чтобы не чернить светлую память о трагически погибших детях. Но, все по порядку. Не будем торопиться, а лучше пройдем в дом и поговорим с Нэнси.
   Тяжелая кованная дверь в парк со скрипом отворяется, впуская нас в неширокую аллею. Устеленная сухим желто-коричневым ковром тоненькая как ручеек тропинка, что земля еле проглядывает сквозь ажур листьев, петляя, ведет к невысоким ступеням белого дома. Дворник в последний раз сметал листья с троп в то самое холодное октябрьское утро. Он то и обнаружил тело мальчика. Бедный подросток повесился на кленовом дереве, под которым они часто играли с сестрой. Невозможно описать ужас, пережитый стариком, когда тот рассмотрел в пелене тумана бледное лицо Влада, безвольно висящие руки и ноги, и пятна крови на рубашке. Его крики и разбудили застывший в тревожном ожидании дом, открывая глазам обезумевших от горя родителей последствия ужасной трагедии. Даже теперь, спустя столько лет, проходя по тропе, если смотреть прямо на дом, боковым зрением еще можно увидеть его худенькую фигурку, раскачивающуюся на шелковом поясе платьица его сестры. Бледная ручка подрагивает на ветру, словно могильная дрожь пробегает волнами по телу юноши, суля свои морозные объятия. И страшная скорбь отразилась на застывшем лице с уже проступившими вокруг глаз синяками, потому как погиб он чуть после полуночи, и провисел до самой росы.
   "Бедный мальчик" - шепчут над его головой деревья.
   - Бедный, - глухо повторите вы, ступая на первую мраморную ступень. Бледный лик уже скрылся за завесой густеющего тумана, часто стоящего в это время года. У особенно разыгравшегося воображения появится ощущение, будто сдавленный глухой голос шепчет с ветром: "Не ходи... не ходи..." Но пусть вас это не смущает. Это всего лишь ветер, и ничего более. А Влада мы еще увидим, уже в доме, там, где навсегда замолк веселый детский смех его сестры.
   Дом встречает нас как будто молчанием. Как будто, потому, что на самом деле дом этот никогда не молчит, он дышит, говорит сотней голосов его обитателей. Но голоса их так тихи по сравнению с взволнованным шепотом деревьев в саду, что вы не сразу их услышите. Пройдет минут пять-семь, прежде чем слух успокоится и утончится до того, что вы сможете различить хрустальный смех маленькой Алёны, топот ее ножек в лаковых туфельках по верхней площадке второго этажа, стремительно прячущейся за шкафом, пока Владик медленно считает вслух в соседней комнате до двадцати. Они еще играют, и последний день повторяется в доме снова и снова, раз за разом, продляя и отсрочивая момент и вечного упокоения. Идемте дальше, не стоит им мешать...
   Толстый слой пыли покрывает паркетный пол гостиной, зеркала завешаны черными платками, так и не снятыми после прощания с детьми. Покинули его в большой спешке, и эта стремительность побега хозяев, чувствующих вину за гибель своих детей, оставила свой отпечаток в доме. Она видна во всем, в позабытой кем-то из визитеров трости у стены, в оброненном платке, затоптанном и припорошенном пылью, в засохших цветах, стоящих в большой алебастровой вазе на широкой каминной полке. Пара перевернутых стульев в столовой, распахивающей двери справа от нас, и угасшие навек свечи на столе, разбитый перепуганной насмерть кухаркой фарфор, так просившейся рассчитаться с ней и выплатить жалование. В тот день все слуги поспешили уйти. Что ж, это их право, служить на похоронах тех, кто рос на их глазах, было им невыносимо.
   Но не будем задерживаться надолго и здесь. Дом не любит вторжений в свое размеренное существование, и плохо относится к любым визитерам, тщательно охраняя целостность своего покоя. К тому же, нас ждут.
   Дверь малой гостевой комнаты с тихим скрипом отворяется, приглашая нас войти. Окна ее выходят на восточную часть парка, потому здесь особенно хорошо утром, окрашенным светлым теплым солнцем. В былое время Алёна восседала на подоконнике утренними часами, рядом сидела любимая Нэнси, а Владик громко читал ей книги. Но теперь тяжелые шелковые шторы плотно задернуты, в комнате царит зеленый полумрак. Но не трогайте занавеси, не беспокойте бедную Нэнси. Свет теперь пугает ее, глаза бедной старой Нэнси более не выносят дневного света, ослепшие от увиденного ею страшного преступления. Она может отказаться разговаривать с нами.
   Комната эта стала вечным пристанищем всеми забытой Нэнси. Она ни разу с того самого дня, когда нашли тела Алёны и ее брата, больше ее не покидала. Бедная, бедная Нэнси. Несправедливость, свершившаяся на ее голубых фарфоровых глазах, страшное предательство, навсегда разрушило мир детской сказки, а котором она жила со всоей маленькой хозяйкой. Теперь старая кукла обитает в мире ужаса и скорби, запертая в старом шкафу за стеклянной дверцей. Мать Алёны не пожелала брать ее как память о дочери. Чтож, это было ее право на попытку начать все сначала. Мы не можем ее осуждать за это. Но бедная Нэнси, оставить ее одну в полумраке ее существования, вдали от детей, с которыми ей суждено было играть до того, как она окажется на свалке как никому ненужная старая кукла, это было жестоко. И Нэнси бережно хранит в памяти облик малышки Алёны и ее брата, воскрешая призраки прошлого, доживая свой век за пыльным стеклом старого шкафа.
   Нэнси сидит, упершись фарфоровыми ручками в стекло, и пристально всматривается в лица вошедших. Розовое, воздушное как облако кружев, платье, каштановые завитые волосы и зонтик, стоящий рядом, опираясь на книги, она совсем не изменилась с того дня, как впервые появилась в этом доме. Разве только краски чуть поблекли, выгоревшие на ярком полуденном солнце, кружева пообтрепались в детских ручках, таскавших ее повсюду за собой, даже в постель. Но всего этого не видно в полумраке комнаты. Не трудно догадаться, что Нэнси еще надеется увидеть среди вошедших Алёну, встрепенуться от детского кошмара. Но, увидев, что это всего лишь мы, она печально опускает свою фарфоровую голову, роняя бисеринки слез.
   - Добрый день, милая Нэнси. Как вам спалось?
   Кукла неохотно поднимает свои пустые синие глаза. Бледное фарфоровое личико светится во тьме шкафа.
   - Простите, милая Нэнси. Своим приходом мы вовсе не хотели вас обидеть. И все же, быть может, вы будете настолько любезны, что поведаете нам тайну этого дома?
   Нэнси тяжело вздыхает, замирает на минуту, и потом кивает.
   Она появилась в доме как подарок, всего за месяц до трагических событий. Отец девочки купил ее в магазине детских игрушек за месяц до трагических событий. Тогда Нэнси была только сделана. Ее кукольная жизнь началась в далекой стране, где ее создали, нарядили, и, упакованную в коробку, отправили в путешествие. Попав в магазин, она просидела на полке торгового зала всего несколько дней, но от соседей уже знала, что быть купленной для ребенка - большое счастье. Кукла, как и любая другая игрушка, должна служить по назначению и приносить радость. Плохо, если невостребованная кукла, просидев пять лет на полке, отправляется на свалку, и погибает там, растерзанная собаками. Потому Нэнси, желающая прожить яркую веселую жизнь в руках юной хозяйки, была счастлива, когда ее укладывали в коробку и перевязывали красным бантом. Павел Сергеевич, отец девочки, которой Нэнси предназначалась в качестве подарка, шевеля пышными усами, поведал продавцу о своих замечательных детях, их с женой отрады. Тогда-то Нэнси впервые услышала о златокудрой десятилетней Алёне и ее семнадцатилетнем брате Владиславе. Влад должен был уехать на учебу, и девочке, сильно привязавшейся к брату, было тяжело с ним расстаться. Как утешение ей и купили Нэнси.
   Всю дорогу в большой дом Нэнси строила планы и грезила наяву. Она мечтала о том, как в руках доброй девочки она превратится в королеву, как ей будут шить разные платья, и как она будет устраивать званые чаепития для других игрушек в гостиной милого кукольного домика. Нэнси до того замечталась, что вовсе не заметила, что они уже прибыли, и Павел Сергеевич, встречаемый женой, снял шляпу, а коробку с Нэнси положил на столик в гостиной. Кукла встрепенулась, легким движением оправляя пышные складки розового платья, кукольное сердце тихо екнуло в ожидании.
   - Вот, Алиса, выбрал самую подходящую. Дорогая вещица, но для Алёнушки денег не жалко, только бы не грустила. Думаешь, подойдет? - чуть в отдалении пробасил хозяин дома.
   Над Нэнси склонилась аккуратно уложенная рыжеволосая головка еще молодой хозяйки дома. Она оценивающе взглянула кукле в лицо, внимательно осмотрела платье, будто пересчитывая все оборки кружев, и довольно улыбнулась.
   - Не волнуйся так, Павел. Все обойдется. Алёнушке давно пора привыкнуть к тому, что не все всегда будет так, как она хочет, и с некоторыми неудобствами придется мириться. Отъезд брата - лишь краткосрочное расставание.
   - Для нее это целая трагедия. Сердце разрывается, как я погляжу на них. Ни на минуту не расстаются. Владик даже похудел слегка, лицо осунулось. Как бы болезнью не обернулось, и это перед самым отъездом.
   - Это от волнения. Мальчик будет жить в казарме, там не все так просто и легко, режим, порядки. Пусть проведут последние дни вместе, так им будет легче расстаться. А с куклой ты хорошо придумал, отвлечет девочку от лишних слез. Думаю, она быстрее и легче все перенесет, чем мы себе представляем...
   - Тогда подарим ее перед обедом, а пока я в кабинет уйду. Дел много. Скажи Стеше, пусть кофе принесет.
   - Хорошо, Павел Сергеевич, скажу.
   Алиса взяла коробку с Нэнси и понесла в столовую, туда, где ее должны были вручить хозяйке. Нэнси превратилась в зрение и слух, пытаясь определить характер юной хозяйки. Но, к своему удивлению, в доме не было никаких признаков ребенка. Никаких игрушек или сказок в золоченых переплетах, ни смеха, ни шума. Нэнси растерянно замерла в парадной столовой. Хозяйка оставила ее на столе и вышла в дверь на кухню передать просьбу мужа. Столовая, ровно как и весь дом, была красивой, выполненной с тонким вкусом хозяев, но она была слишком строгой и официальной. Сама атмосфера дома была слишком парадной и взрослой. Нэнси, как и любую куклу, сделали для детей, и искусство чувствовать присутствие ребенка, его характер и настроение, было частью ее существа. Но теперь она не почувствовала ничего, что хоть отдаленно говорило бы даже о подростке, не то что о девочке десяти лет.
   Некоторое время в столовой царила тишина. Нэнси была представлена самой себе и внимательно прислушивалась и приглядывалась к своему новому дому. С кухни через неплотно прикрытую дверь доносились вкусные запахи, а сквозь шипение масла на сковороде, звон посуды и плеск воды можно было различить голос Алисы, отдававшей распоряжения относительно обеда.
   Потом распахнулась дверь гостиной, и в столовую вошла девочка в нежно голубом платье с темной синей лентой в золотых вьющихся волосах. Следом за ней прошел высокий юноша с томиком стихов в темно-зеленом переплете. Юноша опустился на стул, распахнул книжечку и принялся полушепотом, достаточно хорошо различимым для девочки, читать стих. Нэнси была готова поклясться, что глаза ей изменяют. Они были детьми, выглядели детьми, но она не чувствовала их. Алёна, а то была без сомнения она, облокотилась на спинку стула, на котором сидел ее брат, и потянулась к цветам, стоящим в центре стола в невысокой вазочке. Владислав продолжал тихонько шептать рифмованные строчки, будто украдкой совершал что-то запрещенное, недостойное детей их возраста и положения. Но по лицу Алёны и ее брата Нэнси было понятно, что для них это было обычное и, возможно даже, любимое времяпрепровождение. Кукла прислушалась, пытаясь различить в потоке слов спрятанный в шепоте смысл.
   - ... Давно отверженный блуждал
   В пустыне мира без приюта
   Вослед за веком век бежал,
   Как за минутою минута,
   Однообразной чередой.
   Ничтожной властвуя землей,
   Он сеял зло без наслажденья.
   Нигде искусству своему
   Он не встречал сопротивленья
   И зло наскучило ему...
   (здесь и далее отрывки из поемы М.Ю.Лермонтова "Демон")
   Алёна вскинул голову, отрываясь от созерцания цветов через плечо брата.
   - Ты понимаешь, о чем здесь? Однообразно, без смысла и наслажденья, разве так бывает?
   - Бывает, Алёна. Когда ты одинок, всеми покинут и брошен, все меркнет, и самые великие дела, темные и светлые, меркнут в глазах твоих, не находя отрады в сердце.
   - А что он имел ввиду, говоря: "И не грозил уму его веков бесплодных ряд унылый..."?
   Владислав поразмыслил мгновение, и после короткой паузы ответил:
   - Вероятнее всего высшим силам нет дела до творящегося ежеминутного изменения на нашей бренной земле. Для них время нечто иное, чем для нас. Им нет дела до человечества с нашими тревогами и страхами, страстями и попытками что-то сделать, в то время как, сколько ни бейся, никогда ничего путного не выйдет. Одно беспутство.
   - Но разве ничего не делается? Столько всего происходит, времена меняются, меняются люди, города, государства. Меняемся и мы. И если собрать все дела людей воедино, получится очень много. Так как же тем, кто покровительствует нашим миром, нет дела до нас и творимых нами перемен?
   - Быть может для нас это - все, потому как мы не знаем иного, а для них это веков бесплодных ряд унылый, в который не происходит ничего стоящего либо значимого. Вот отец, ему ничто из того, что для нас значимо, не имеет смысла. Мой отъезд, разлука, казарма, и ты одна, одинокая, с книжками и тетрадками... Для него все это - банально и глупо, а мне мысль о разлуке сердце рвет.
   - Мама говорит, что я глупая, потому что часто плачу.
   - Это она глупая, и отец тоже.
   - Нет, хуже, они черствые. Они не понимают, как тяжело мне будет переносить разлуку. - Алёна скрестила руки на груди брата, обнимая его за плечи, и заглянула через его плечо в книжечку. - Отверженный... мне жаль его! Он одинок, и так страдает. Я все думала, почему отец прячет такие книги. Теперь знаю, одиночество ранит. И он, счастливый в своем супружестве, хочет забыть о том, что есть одиночество, какие муки ада оно несет в себе. А теперь, не видя за слепотой своего благополучия, они хотят разлучить и нас, причиняя еще больше страданий. У меня такое чувство, что ты прогневал отца за что-то, и тот теперь хочет изгнать тебя из дома...
   Владислав поймал ладошку сестры.
   - Быть может, это пустяки. Я буду писать тебе, каждый день, обо всем, что вижу и слышу. И ты, читая, будешь чувствовать, будто мы и не расставались.
   - Обещаешь?
   - Обещаю...
   Дверь скрипнула, и подросток рывком захлопнул томик и спрятал его под стол. В столовую вошла Алиса, вытирая руки о салфеточку, отороченную нежно-голубой оборкой. Она удивленно вскинула брови, но тут же на ее лице вместо легкого недоумения отразилась нежная материнская улыбка.
   - Вы здесь? Тогда, должно быть, вы уже видели подарок. Ну, Алёна, как она тебе? Понравилась? Прошу, скажи, что понравилась. Отец очень старался, выбирая ее для тебя...
   - Кто понравился? - удивилась девочка, всем видом стараясь показать спокойствие, хотя было видно, что внезапное появление матери ее раздосадовало и огорчило одновременно.
   - Кукла! Павел Сергеевич купил ее специально для тебя на день рождения. Но мы решили не ждать, а подарить сегодня. Смотри, какая прелестная! - Алиса подвела растерянную дочь за руку к коробке, до того момента остававшуюся незамеченное детьми, поглощенными своей беседой.
   Алёна растерянно потянула к себе коробку с Нэнси, и без энтузиазма, почти обреченно, стянула с нее упаковку с красным бантом. Нэнси вздрогнула, только холодные детские ручки коснулись ее платья. Алёна нахмурилась, вскинула голову, с безразличием осматривая новую куклу.
   - Как ее зовут? - не отрывая пристальный глаз от куклы, спросила она. Нэнси тихонько задрожала. Таких больших, темных, как вода в холодном озере, глаз она еще ни разу не видела. И даже если она вообще видела мало глаз и мало лиц, но от этой девочки шла волна ледяного пренебрежения, почти брезгливости.
   - Не знаю. Думаю, ты можешь назвать ее как захочешь.
   Алёна вскинула на мать полный недоумения взгляд, недовольная ее ответом.
   - Ну так что, Алёнушка, нравится кукла? - повторила вопрос Алиса.
   - Да, мамочка. Очень милая.
   - Вот и замечательно. Поблагодари отца, моя милая.
   Она развернулась и вышла назад в кухню, где слуги уже гремели доставаемым из шкафа столовым фарфором.
   Алёна развернулась лицом к брату и потрясла Нэнси в воздухе, презрительно сморщившись.
   - Они мне куклу подарили! - голос ее зазвенел брезгливостью и раздражением. - Да еще и безымянную.
   - Алёнка, у нее на спине этикетка, посмотри, может, и имя указано, - заметил брат, тихим подмигиванием пытаясь подбодрить ее.
   Резвые безжалостные ручки резко развернули Нэнси, утыкая ее лицом в белую скатерть стола.
   - Нэнси?! Какое странное имя!
   - Английское.
   Алёна развернула к себе куклу лицом и презрительно сощурилась.
   - Я тебя уже ненавижу, - тихо, сквозь зубы зашипела она, и сунула Нэнси назад в коробку.
   Так Нэнси поняла, что невольно стала объектом вымещения детской злобы и обиды. Но то была не совсем детская обида. Странные речи, произносимые устами девочки и ее брата, никак не вязались с ангельским лицом и полными презрения и холодной тоски глазами. В тот день кукле впервые за все ее существование стало страшно.
   Нэнси покачала головой, вновь переживая свое первое знакомство с Алёной.
   - Просим вас, милая Нэнси, продолжайте. И не пропускайте, пожалуйста, ничего.
   - Я все-все расскажу. Я всегда пыталась, но никто не хочет слушать. Никто не верит бедной Нэнси, - тяжело вздохнула кукла, упираясь ладошкой в стеклянную дверцу шкафа.
   - Мы верим, пожалуйста, Нэнси, продолжайте...
   Дети в этом доме были странными, слишком взрослыми и серьезными, слишком серьезными. Особенно удивляла своим упрямством и хитростью Алёна. Она изворотливо поблагодарила отца за подарок, злобно переглянулась с братом, и понесла Нэнси наверх. Тогда еще светлый обжитый дом, с его скрипящей третьей ступенькой на широкой лестнице и просторным коридором второго этажа, показались Нэнси сущим дворцом. Дверь в комнату Алёны распахнулась, и девочка внесла коробку с куклой внутрь большой прохладной спальни. Нежные сероватые обои, голубые васильки, вышитые на покрывале тонкого серебристого шелка, все в ней было тонко и воздушно. Комната дышала холодом и грустью мечтательной девушки даже в такой жаркий августовский день, как этот, выпавший на конец лета. Полки невысокого шкафа были заставлены книгами в светлых переплетах, но не сказками, а литературой не по годам девочке. Плотные серебристые шторы пропускали нежный голубоватый свет, заливая им пол и все воздушное пространство комнаты, делая ее похожей на холодное озеро. И лишь на самом верху шкафа сидели многочисленные игрушки, медведи и куклы, все покрытые пылью. Нэнси широко распахнула глаза от ужаса, увиденного ею: все игрушки были будто новые, но не веселые и полные жизни, как ее соседи по полкам в магазине, а неживые, пустышки со стеклянными глазами. Они будто спали вечным несчастным сном, нелюбимые и ненужные своей хозяйке. Она ими вовсе не играла.
   Алёна положила коробку с Нэнси на вторую полку шкафа и вышла, громко хлопнув дверью, ее уже ждали к обеденному столу. Нэнси еще раз взглянула вверх, тихонько позвала, постучала в коробку. Но игрушки молчали, пустыми глазами смотря в никуда. Тоже ждало и ее, Нэнси? Кукла вздохнула и сжалась в коробке, что-то с хозяевами не так...
   Про Нэнси забыли. Она пролежала в коробке день, второй, третий. Было скучно. Только служанки, когда вытирали пыль, чуть передвигали коробку. Алёна бросала презрительные взгляды, но ничего не делала, словно ей не хотелось прикасаться не только к самой Нэнси, но даже к коробке, в которой та лежала. И холодна тоска, царившая в комнате, сонными волнами накатывала на бедную Нэнси, монотонно усыпляя ее, превращая в безжизненную пустышку. Нэнси уже начала дремать, убаюканная тишиной и сонной прохладой, когда ее вдруг разбудил тяжелый лязг двери и торопливый топот ног. Чьи-то руки выхватили куклу из коробки и понесли вон из комнаты. Перевернутая вверх ногами, Нэнси только и сумела различить торопливо перепрыгивающие ступеньки черные бархатистые туфельки Алёны. Снизу раздавались голоса. Туда-то девочка и направилась, не очень аккуратно обращаясь с подаренной ей куклой.
   В малой гостиной, теплом горящего камина согревающей хозяев промозглыми осенними вечерами, но столь невостребованной в летний период, сидели в глубоких креслах Павел Сергеевич и Владислав. Юноша нервно перебирал пальцами тонкие полупрозрачные листы бумаги, отрешенным взглядом рассматривая свои руки. Его отец сурово смотрел на лицо сына, его полные отчаяния глаза, опущенные плечи. Алёна ворвалась в нее как вихрь, как раскаты грома перед грозой, и швырнула Нэнси на стол перед ними.
   - Вот твоя дурацкая кукла! - с вызовом бросила она, - Забирай и делай с ней что хочешь! Только Владику позволь остаться...
   Гневный крик девочки иссяк, перешел в мольбу, полушепотом прозвучавшую сквозь подкатывающие рыдания. Она закрыла лицо руками и тихонько всхлипнула. От звенящей тишины и беззвучных слез Алёны, Нэнси стало очень печально. Ведь это она, Нэнси, принесла ребенку столько печали!
   Владислав не выдержал и, скомкав письмо в руке, обнял сестренку за плечи. Павел Сергеевич гневно взглянул на сына.
   - Что ты себе позволяешь, щенок? Так обращаться с заказным письмом! Да ты знаешь, сколько лет я ждал этого дня? Чтобы мой сын поступил на учебу в Суворовское училище, чтоб стал достойным офицером! А ты, неблагодарный паршивец, устраиваешь сцены и распускаешь сопли. Всю жизнь за юбку держаться будешь?
   Юноша зажмурился, глотая обидные слова, обжигающие румянцем гнева его щеки.
   - Алёнка, прекрати реветь! Бери куклу и иди к себе в комнату. И никаких больше слез! Тоже мне, трагедию придумали! Да я все ради вас делаю, все для вас стараюсь! Влад, завтра к пяти часам будь готов, поезд отходит в половине седьмого, и мы непременно должны на него успеть. Ты меня понял?
   - Да, папа.
   - Вот и хорошо. А теперь, потрудись подняться к себе и собрать вещи.
   Павел Сергеевич поднялся, и, опираясь на трость, вышел вон из гостиной. Нэнси оглянулась на детей. Влад убитыми глазами смотрел мимо окна, в чернеющую синеву надвигающейся ночи. Алёна виновато теребила оборку платья, пошмыгивая носом и отчаянно хлопая мокрыми от слез глазами.
   - Прости, Влад, я не хотела...
   - Ничего, ты молодец, ничего уже не поделаешь. Меня уже зачислили в полк, и отец сделает все, чтобы я там оказался, даже если для этого придется меня вязать и везти насильно. Я не хозяин своей судьбе.
   - Не говори так. Мы еще им всем покажем! Всем! Они же ничего не знают, они не могут понять...
   Алёна метнула горящий гневом взгляд на Нэнси.
   - Ненавижу ее.
   Брат вздрогну, будто ее слова обожгли его кипятком. Он повернул Алёну к себе лицом, тревожно заглядывая ей в глаза.
   - За что? Нэнси хорошая кукла. Мне она нравится. И тебе с ней будет не так грустно, когда я уеду. И имя у нее красивое.
   - Нэнси? - Алёна презрительно сморщилась и надула губки. - Это имя слишком хорошее для фарфоровой игрушки. Она недостойна быть Нэнси. Я должна ею быть!
   Кукла печально опустила голову. Впервые она узнала, что такое обида. Горькое, щемящее чувство закипело внутри, там, где предположительно было ее фарфоровое сердце. Она опустила глаза с пышными ресницами-щеточками, рассматривая тонкий рисунок кружевной салфетки на столе.
   - Знаешь что, давай сейчас с ней и поиграем, - предложил Влад, протягивая руку и крепко сжимая в ней с Нэнси. - Ты увидишь, что она не такая плохая, как ты думаешь. И не грусти. Отец может быть жестоким ко мне, но для тебя он хотел сделать как лучше. Нэнси и правда хороший подарок.
   - А куда мы пойдем?
   - В розарий. И книгу возьмем. Мы еще поэму не дочитали. Нэнси тоже может послушать.
   Брать положил руку сестре на плечо, и от досады и гнева той не осталось и следа. Алёна достала из-под диванной подушки знакомый маленький томик в зеленом переплете. Брат с сестрой хитро переглянулись и торопливо зашагали через дверь в парк, окутанный приятным, синим туманом и заполненный ароматом роз и стрекотом кузнечиков и сверчков. .окна дома горели желтыми квадратами, и по быстро передвигающимся теням Нэнси было понятно, что там что-то происходит. Слуги и хозяева дома в суматохе собирали старшего сына в долгую поездку, ведь он до самого рождества уже не смог бы вернуться. А сам Влад в эту минуту забыл обо всем, о том, что он уезжает, об обещании отцу позаботиться о багаже. Он крепко сжимал ладошку сестры, и они резво вышагивали по темному наполненному шорохами саду, в самое его сердце - розарий.
   Темные силуэты деревьев расступались. Сердце Нэнси колотилось от детской боязни темноты и ночи, но столь незнакомой ее юной хозяйке. Извилистая тщательно подметенная тропа, блестящая от вечерней росы, привела их к небольшой беседке, окруженной пышно цветущими розами. Влад засветил лампу и установил ее на широких перилах. Алёна пристроила книгу на коленях, открывая ее на закладке, чуть подсохшем кленовом листике. Желтый пляшущий свет язычка пламени приятно замерцал на страницах, выхватывая из темноты стихотворные строчки. Оставленная в стороне Нэнси видела, как склонились Влад и Алёна над книгой, как еле слышно, одними губами, юноша зашептал заветные строки, возможно в последний раз вот так читая сестре волшебные слова таинственной поэмы:
   - Слава умолкли в отдаленье,
   Вослед за звуком умер звук.
   Она, вскочив, глядит вокруг...
   Невыразимое смятенье
   В ее груди; печаль, испуг,
   Восторга пыл - ничто в сравненье.
   Все чувства в ней закипели вдруг;
   Душа рвала свои оковы,
   Огонь по жилам пробегал,
   И этот голос чудно-новый,
   Ей мнилось, все еще звучал.
   И перед утром сон желанный
   Глаза усталые смежил;
   Но мысль ее он возмутил
   Мечтой пророческой и странной.
   Пришлец туманный и немой,
   Красой туманный и немой,
   Красой блистая неземной,
   К ее склонился изголовью;
   И взор его с такой любовью,
   Так грустно на нее смотрел,
   Как будто он об ней жалел.
   То не был ангел-небожитель.
   Ее божественный хранитель:
   Венец из радужных лучей
   Не украшал его кудрей.
   То не был ада дух ужасный,
   Порочный мученик - о нет!
   Он был похож на вечер ясный:
   Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет!..
   - Изгнанник рая, - прошептала Алёна, как завороженная глядя на лампу, возле которой вились два мотылька. - Смотри, паук...
   Влад поднес руку к замершему в ожидании, повисшему на паутинке над лампой тонконогому пауку:
   - Убить его?
   - Не надо, - взяла его за руку девочка, и медленно отвела от серебряной нити паутинки. - Пусть живет.
   Влад чуть отодвинулся, всматриваясь в профиль девочки.
   - А если он мотылька съест?
   - И что? Мотылек влюблен, он все равно ничего не поймет, - слова ее звучали жестоко, эгоистично, так что кукле, сидевшей в углу беседки, стало очень жутко.
   - Нэнси, - на распев проговорил Влад, склоняясь к сестре. - Нэнси.
   Нэнси вскинула голову и замерла. Юноша обращался не к ней, а к девочке, сидевшей подле него с горящими глазами, словно в них плясали чертята. Те же дьявольские огоньки плясали в глазах Влада. Они забыли о ней. Они забыли о том, кто они и где, будто неведомые силы подменили их, будто неприкаянные души забрали себе их тела, подчинили своей тайной дьявольской магии. Они даже забыли о своем родстве.
   - Нэнси...
   - Ты любишь Нэнси?
   - Люблю...
   Кукла вздрогнула, отчаянно хлопая глазами. Она все ждала, что кто-то придет в розарий, что их будут искать, что хоть что-то произойдет и развеет это мрачное наваждение, похожее на ночной кошмар. Но никто не беспокоил их, а они целовались украдкой, шепча строки из поэм, и то уже были не дети хозяев дома, а далекие потерянные души, призраки, подчинившие своей темной порочной воле сердца детей.
   Нэнси покачала головой. Она ничего не могла поделать, она боялась их, она всего лишь кукла. Но она видела, все видела. Эти дети были порочными. Вокруг отцветал утопающий в скрипах сверчков розарий.
   На следующий день Влад уехал. Алёна просидела целый день на подоконнике в малой гостиной, глядя в сад. Теперь Нэнси все время была подле нее. Все изменилось. Оставшись одна, Алёна больше не спускала Нэнси с рук, всюду носила ее с собой, но не из большой любви, а от великой тайны. А бедная Нэнси прониклась теплом и пониманием к этой холодной пустой девочку, слишком горячо привязавшейся к брату. И ее странная маленькая, и одновременно слишком взрослая хозяйка тревожила ее, словно таинственный злой рок навис над золоченой головкой с синей лентой в завитых волосах.
   Девочка сильно изменилась. В отсутствие брать, в самом начале сентября, устраивалось торжество в честь ее одиннадцатилетия, но она оставалась равнодушной ко всему, грустила и тосковала. И только оставаясь один на один с собой и всем, что напоминало ей брата, она расцветала. Глаза ее лихорадочно горели, щеки пылали юношеским румянцем и иногда блестели от слез.
   Владислав писал много писем, и всегда вкладывал отдельный листок для нее. Их-то Алена и прятала под пышными розовыми складками платья Нэнси. И потом каждый раз, крепко сжимая в руках лист, исписанный ровными черными строчками, и усадив Нэнси на колени, она полушепотом нараспев, как молитву, читала кукле его послания. Письма всегда начинались одинаково:
   "Милая Нэнси. Два дня прошло, как я получил твое письмо. Жаль, что у меня не было времени ответить так скоро, как я того хотел. И как жаль, что нас разделяет много миль, и письма идут так долго..."
   Родители считали это ребячеством, возможность написания писем кукле. Но только Алёна знала, что это не кукла, это она милая, это по ней он так скучает, и каждый раз ее, а не куклу, видит во сне в саду под раскидистым кленом. В письмах Влад почти не изменился. И как всегда, поведывал ей все свои секреты о проделках в казарме и на уроках, жестокими шутками над старыми профессорами, которые смешили весь класс и часто срывали уроки. Влад вовсе не был злым, просто он был очень веселым, а атмосфера училища, так резко контрастировавшая с домом, угнетала его. Потому он, как и все мальчишки, шалил, за что ему иногда приходилось терпеть наказания.
   Больше всего Влад полюбил библиотеку, и по его словам, он часто проводил там часы, выискивая все более красивые стихи. Он стал много читать, витиевато говорить и иногда его стало трудно понять. В письмах мысль излагал он двояко, и Алёна часто помногу раз перечитывала их, чтобы понять сквозь строки, что именно хотел сказать ей брат. Только он стал больше и больше упоминать в письмах слов "милая", "дорогая", "родная" и постоянно твердил, как скучает и как хочет домой, в розарий.
   Нэнси ждала каждое новое письмо с непреходящим ужасом, холодным странным предчувствием, тяжестью наполнявшим ее пустое фарфоровое сердце. Сцена в розарии не давала ей покоя, так все это было странно и дико, так все это было ей чуждо. И так это было желанно Алёне. Она писала ответные письма, но что в них говорилось, Нэнси не знала. Она не считала нужным делиться своими мыслями и чувствами с куклой, ими она делилась с Владом. Из его писем Нэнси чувствовало некое напряжение, с ним что-то творилось. Но к чему все это могло привести, не знал никто, кроме разве что Нэнси. Но что она могла? Она же всего лишь кукла.
   Потом пришло печальное известие - Влад стал участником инцидента, в котором один из его товарищей получил серьезную травму. В последствие Влад утверждал, что это была случайность, но один из кадетов его корпуса был серьезно ранен на уроке фехтования, так что если не жизнь, то здоровье его и перспективы были под ударом. Павел Сергеевич, не скупясь на слова и выражения, высказал в наставление своему отпрыску гневную тираду в письме на восьми листах, каждый из которых дышал ядом его разочарования. После этого от Влада две недели не было ни одного письма.
   Последнее письмо было адресовано только Алёне. Родителям на чистом листе в трех строках было строго настрого запрещено его читать. Он тогда так и не смог простить обиду. Алёна вслух не читала того письма, а только просмотрела глазами и сразу порвала и сожгла в камине. Нэнси не знала, что вызвало такой реакции, только девочка весь вечер просидела, прислонившись любом к холодному стеклу, украдкой вытирая слезы. Ответа она тоже не писала, а вместо этого снова достала тщательно охраняемый ею томик стихов, и, раскрыв на закладке, продолжила читать слова брата, крепко сжимая Нэнси в руке:
   - Тоску любви, ее волненье
   Постигнул демон в первый раз;
   Он хочет в страхе удалиться...
   Его крыло не шевелится!...
   И чудо! Из померкших глаз
   Слеза тяжелая катится...
   Поныне возле кельи той
   Насквозь прожженный виден камень
   Слезою жаркою, как пламень,
   Нечеловеческой слезой!...
   Горячая слеза скатилась по бархатной щеке, обжигая фарфоровую руку Нэнси.
   - О, дьявол, дьявол в теле брата, оставь нас, - словно в забытьи зашептала девочка, роняя слезы на пожелтевшие от времени страницы старого издания. - К чему тебе мы? За что так мучаешь? Ты не придешь, ты не придешь, нет, не придешь...
   Дрожащие в страхе ручки сжали Нэнси, норовя что-то сломать ей. И не отпускали еще долго до самой темноты туманного холодного октябрьского вечера.
   Весь следующий день Алёна вздрагивала от каждого скрипа входной двери, будто ждала прихода того, имя кого боялась произносить даже мысленно. Ходили, как назло, много, то кухарка, то отец, потом зеленщик приходил. Нэнси чувствовала нарастающий в груди девочки комок отчаяния, страха и нестерпимого ожидания. Она на редкость была тихая и кроткая, и даже непривычно и несколько неуклюже ластилась к матери, словно пытаясь искупить вину за столь стремительное взросление.
   Под вечер она убежала наверх, и перебирая складки платья Нэнси, просидела с ней часа два, даже к ужину не выходила. И лишь когда стемнело, Алёна отважилась спуститься на кухню за стаканом молока. Нэнси она по своему обыкновению несла в руке.
   Снаружи тихо накрапывал дождь, постукивая порывами ветра в окна и двери. Отец читал в свете догорающего камина, мама уселась с коробкой шиться и перешивала ленты на платье Алёны. Девочка улыбнулась им. Впервые так мягко и по-доброму, словно лучик света в первой невинной улыбке ребенка, и прошла в кухню. Где Стеша с охотой подала ей стакан молока с печеньем. Только Стеша вышла, в дверь, ведущую с кухни в сад, будто поскреблись. Алёна отставила стакан, и, прижимая Нэнси к груди, осторожно выглянула в окно. Снаружи вроде никого не было, и только будто высокая черная фигура метнулась в тень чернеющего тополя. Алёна напряженно всматривалась в залитое дождем окно, пока не вернулась кухарка, и только тогда оторвалась от него, когда та ей передала, что госпожа Алиса звала ее.
   Нэнси чувствовала, как стучит ее сердце, когда она проходила по пустому коридору, и внезапный отчаянный стук в дверь не был для девочки столь уж неожиданным, как для слуг. Она замерла, сжимая куклу в руках, прожигая дверь пристальным взглядом, и словно знала, что за ней увидит. Та распахнулась, и на пороге показался Владислав, в кадетской форме, промокший и продрогший, с лихорадочно горящими глазами и щеками, дрожащими побелевшими губами и окоченевшими пальцами.
   Переполох, устроенный слугами, вызвал родителей, и позволил девочке, попятившейся назад, спрятаться в малой гостиной. Алёна вжалась в стену у самой двери, и вслушивалась к громким возгласам родителей, гадавших о причине его возвращения. Разгневанный отец кричал о побеге, о том, что его сын - проклятый дезертир. Алиса опасалась воспаления легких. Влад продрог до костей, и на нем не оставалось сухой нитки больше трех часов. Сам Владислав вел себя на редкость тихо и покорно, позволяя кричать на себя, обнимать, переодевать в сухое и отпаивать горячим. Он почти не говорил. Словно пребывал в полузабытьи. Это-то и пугало Алёну больше сего. И она отчаянно пряталась в малой гостевой комнате в тусклом свете тоненькой свечи возле потухшего камина, прижимая к бешено бьющемуся в груди сердцу Нэнси.
   Огонечек свечи угас, на дом опустилась тревожная грозовая дрема. Дождь закончился, но тревога ветром рвалась в окна, позвякивающие под ее натиском. Алёна поднялась в свою комнату. Дверь в комнату Влада была закрыта, но из-под нее в щель па полу просачивался бледный желтый свет. Нэнси прислушалась, там было тихо, и только тоненький еле различимый шелест бумаги и скрип пера рассеивали казавшуюся мертвой тишину. Алёна прошла к себе.
   Оставив Нэнси на кровати, она тихонько переоделась в пижаму, но спать не легла. Вместо того она выглянула в окно, и прижимаясь к ледяному стеклу, шептала своему бледному отражению:
   - Нэнси, я Нэнси, я его Нэнси...
   Порывы ветра в окно заставляли ветви высоких деревьев царапать стекла, будто лапы самых жутких страхов. Стук в дверь заставил ее очнуться.
   - Кто там?
   Ответом ей послужила тишина, и легкий шорох у двери. Тот, кто пришел, вовсе не собирался уходить.
   - Уходи, я сплю, - ее тоненький голос звучал напряженно и неправдоподобно.
   Алена торопливо прошлепала в постель, прячась под одеяло.
   - Нэнси, это я...
   - Влад, я сплю. Давай завтра поговорим.
   - Нэнси, мне нужно поговорить сейчас. Эта ночь страшная. Я до утра не доживу...
   - Что ты говоришь? Влад, что с тобой? - Алёна осторожно спустила ноги на пол и на цыпочках прокралась к двери. - Позови маму, Стешу, они пошлют за доктором. Что с тобой? Тебе нехорошо?
   - Мне нужно поговорить с тобой. Ты должна знать. Эти стихи в моей голове, эти ужасные слова, они не дают мне спать, не дают покоя ни днем, ни ночью!
   Нэнси видела страх и душевную борьбу, происходящую внутри девочки, по ее лицу. Шорох за дверью повторился, будто кто-то сполз вниз по стене.
   - Влад, позови маму... Влад, ты меня слышишь?
   Не выдержав зловещей тишины снаружи, Алёна распахнула дверь, пуская в свою голубую спальню потоки тьмы. Влад сидел на полу у противоположной стены, обхватив голову руками.
   - Владик, что с тобой? У тебя жар? - она принялась ощупывать его лоб, взъерошенные волосы. Юноша поднял голову с лихорадочно горящими глазами на бледном лице. Сестра помогла ему подняться, и он проговорил с надрывом:
   - Меня трясет третий день, я почти ничего не помню... и знаешь, мне так даже нравится! - он вдруг выпрямился, дрожь прошла, и грудь в распахнутой настежь рубашке теперь размеренно поднималась от спокойного дыхания. Влад схватил Алёну за руку. - Ты получила мое письмо? Ты хочешь меня предать?
   Девочка потупилась, пытаясь высвободить руку, но пальцы Влада крепко сжимали ее запястье. - Владик, пусти, мне больно!
   - Ты получила мое письмо? - с напором повторил он.
   - Ты много чего писал. Они у меня все там, где Нэнси.
   - Последнее. Самое последнее. Почему ты не ответила? Ведь ты знаешь, что для меня такая жизнь - сущий ад! Я не могу всю жизнь так, по чужой указке, делать то, что им нужно. Когда же я буду жить сам, свободный, полностью принадлежащий сам себе?
   Замявшись, Алёна отступила в сторону, отчаянно ища подходящий ответ.
   - Твое письмо было странным. Я не все поняла, и знаешь, мне кажется не стоит так радикально. Тебе их совсем не жалко? Ведь мы же не чужие! Они нам жизнь дали!
   - И теперь могут распоряжаться ею? Мы рождены свободными, а живем как рабы! Но только помоги мне, и мы станем свободны! Я все сделаю сам. Никто не скажет, что дети-сироты хоть в чем-то виноваты, никто не поверит. Я буду управлять имением и тоже напишу поэму, еще более прекрасную, чем та, что мы читали, и мы будем вместе жить тихо и счастливо. Ты должна помочь мне.
   Влад дернул сестру за руку, заставляя поднять глаза.
   - Нэнси, не лги мне. Ты решила предать меня! Твои глаза полны раскаяния! Ты не хочешь свободы!
   Девочка в ответ только покачала головой.
   - У меня мысли путаются. Ты не можешь так со мной поступить. Ты, как и они, обрекаешь меня на каторгу гарнизонного существования на долгие годы. Ты этого хочешь? Чтобы я сгинул в какой-то глуши? Ты посылаешь меня на мнимые подвиги, на смерть, на убийство! Знаешь ли, скольких мне придется убить? И в этом все видят мое предназначение! Пусть лучше ж я убью лишь однажды, но не возьму на себя грехи десятков загубленных душ. Я не буду пешкой в политической игре государства! Где письмо?!
   Нэнси в ужасе видела, как Владислав метнулся к кровати, таща за собой сестру. Он схватил фарфоровую куклу и принялся вытряхивать из нее свернутые в маленькие конверты листки.
   - Где оно? Которое? Зачем я так много писал, теперь не найти нужного! - юноша в отчаянии рвал бумагу, резко разворачивая и переворачивая письмо за письмом. Алёна сжалась рядом, на самом краешке, оправляя сбившееся платье и волосы Нэнси.
   - Влад, прекрати, его здесь нет.
   Он замер, медленно переводя взгляд на сестру.
   - Как нет? А где оно?
   - Я его сожгла, - Алёна потупила взгляд, рассматривая блестящие оборки платья Нэнси.
   - Ты хочешь его сохранить и использовать против меня! Это улика, и ты, ты - предательница! Как хочешь, дело твое! Лучше в кандалы, чем такая семья! Я не могу так больше! Да отцепись ты от этой дурацкой куклы! - он резко выхватил Нэнси и швырнул ее на пол. Фарфоровое тельце зазвенело от столкновения с полом, готовое расколоться на сотни маленьких осколков. Нэнси захлопала глазками, оглушенная на миг собственным звоном, а когда всмотрелась опять во тьму комнаты Алёны, пришла в смертельный ужас.
   Влад, словно охваченный самим дьяволом, толкнул девочку на кровать, но неудачно, и она ударилась виском об угол стоящего рядом прикроватного столика. Судорога прошлась по телу девочки, и кровь фонтаном брызнула из рассеченного виска. Влад в недоумении склонился над ней, попытался зажать рану рукой. Нэнси захотела кричать, бежать вон из комнаты, всем своим существом ощущая страх за жизнь хозяйки. Но что она могла? Она всего лишь кукла... Она зажмурилась и молила о том, чтобы кто-то пришел, помог, спас, сделал хоть что-нибудь.
   Когда она осмелилась открыть глаза, Влад сидел у подножья кровати и монотонно укачивал бездушное тело своей сестры, лицо которой застыло недвижно, как у недоделанной куклы. Его рубашка, лицо и руки были в темной блестящей в лунном свете крови. Нэнси знала, что Алёна была мертва, и ее безвольная ручка свисала на пол, бледная и стремительно теряющая тепло, как и все вокруг в ее комнате.
   Где-то скрипнула половица, и юноша словно очнулся ото сна. Он вздрогнул, оглянулся, словно впервые познакомился с давно обитавшим в этой комнате ужасом. Глаза его скользнули по профилю сестры, расширились, и слезы отчаяния заструились по щекам.
   - Алёна, Алёнка, что... что это?
   Он поднялся на кровать, словно тряпичную куклу, держа ее тело на руках, и аккуратно разметил его поверх одеяла, и задрожал.
   - Боже, Алёнка, это что... это я сделал... такое?
   Словно неведомая сила скрутила его, выворачивая наизнанку. Он скрючился, пробиваемый крупной дрожью, как в лихорадке.
   - Я не хотел... Эта жизнь в казарме, я просто сам не свой...
   Он открыл глаза. На полу лежал оброненный Алёной пояс ее синего шелкового платьица, которое накануне перешивала мама. Нэнси видела, как Влад решительно схватил пояс, поднялся, и, не оборачиваясь, твердым шагом вышел во тьму коридора.
   Нэнси замолчала, отчаянно моргая щеточками ресниц от душивших ее слез. В пыльной гостиной повисла немая могильная тишина, и затхлый сырой воздух, пропахший горькой плесенью, уплотняется так, что невозможно дышать. Кукла тяжело вздыхает.
   - Остальное я узнала уже из криков слуг, когда дворник нашел в саду тело Влада. Страшная смерть обоих, одержимых страшной фантазией.
   - Бедные дети. Они не заслужили такой смерти.
   - Вы ошибаетесь, - возражает за стеклом Нэнси. - Они хотели покоя, уединения от всех и вся, и они получили его, хоть и ценой собственной смерти.
   - Но они же все потеряли, их больше нет ни в этом доме, ни на этой земле.
   - А вы уверены, что на этом их история закончилась? Дом по прежнему дышит, в нем по-прежнему есть хозяин, и вечно юная и прекрасная хозяйка.
   Глазки Нэнси с задором и издевкой горят за стеклом, звенящем от напряженной беседы. Хотелось бы продолжить этот разговор и дальше узнать, что стало с хозяевами потом, как они перенесли трагедию, но нам больше нельзя задерживаться. Дом не любит визитеров, а мы и так уже слишком задержались. Нам лучше поспешить.
   - Спасибо, дорогая Нэнси, за ваш рассказ. Мы постараемся сохранить его в памяти и больше не побеспокоим вас.
   - Не обо мне беспокойтесь, о хозяевах, - машет нам на прощание кукла за пыльным стеклом шкафа.
   Где-то в отдалении бьют часы, отзванивая одиннадцать ударов. На дом опустилась ночь, нельзя больше терять ни минуты. Нельзя беспокоить призраков прошлого. В парадной все скрипит, тревожно колышутся занавеси. На пыльном полу следы босых детских ног, уходящие вверх по лестнице. Скорее, они уже встали, и снова звучат наверху их тихие шепотки, они снова читают свою поэму...
   Скрип наверху, не оглядывайтесь. Они вышли, они нас провожают холодными пустыми глазами, темными как ночь, томными, как все тайны мира. Только не оглядывайтесь. Прочь в дверь, через парк, к воротам. Дом отпускает один лишь раз. Вернувшиеся становятся его рабами навсегда.
   Они никому не желают зла, они просто хотят быть одни, быть так, как им того хочется, как они мечтали о свободе.
  
  
   Ночной сеанс
  
   Максим сидел на кровати и потягивал виски с пепси. Обычно он пил коньяк, и с колой, конечно, не с пепси. Но в этот раз захотел виски. И в доме осталось немного сладкой газировки. А поскольку неразбавленный виски он не пил, то сошел и пепси под виски. Задумчиво причмокивая губами, он потягивал душистый напиток и беспокойно щелкал пальцем по экрану телефона в программе футбольного менеджера.
   Его жена, Оля, неотрывно смотрела мистическое телешоу на экране лептопа. Участники этого шоу пытались доказать существование у них экстрасенсорных способностей. Они проходили разные задания и соревновались между собой на звание лучшего. Этот сезон давно прошел, давно был известен победитель, и после него сняли еще один сезон, и его Ольга тоже видела не раз. Но ей все равно было интересно пересматривать то, как люди произносят странных магические слова на других языках, или на русском, похожие на детские стихотворения, только страшные, совершают странные магические действа с размахиванием кинжалами и зажиганием черных свеч. Это было эффектно. Не все в шоу складывалось удачно. Местами сюжет выглядел просто комично, порой складывалось впечатление шарлатанства и маскарада. Но каждый раз в толпе горе-экстрасенсов, похожих на неудавшихся актеров, обязательно находился один или два, чьи манипуляции были менее смехотворными, и чьи результаты были более успешными. И сколько бы Ольга ни смотрела, для нее всегда так и оставалось загадкой, были ли эти люди актерами и участниками постановочного шоу, или же они в действительности, как они сами выражались, могли видеть то, что не дано было другим. Самые любимые фрагменты передачи Ольга пересматривала с особым интересом, и каждый раз все виделось совершенно иначе, чем ранее, несколько по-новому. Этим шоу и подкупало. С фильмами такого не было, да и с другими передачами тоже. Но здесь, фрагменты видеозаписи оставались неизменными, а казалось, что все в них другое. В памяти всплывали образы, но внимание выхватывало другие слова и другие жесты, и сколько ни смотрела она их, в них обязательно что-то менялось.
   - Давай, настраивайся, сейчас минут через двадцать в кино пойдем, - коротко сообщил муж.
   Оля сняла наушник и обернулась.
   - Сейчас? Время половина девятого вечера и ты в подпитии. Куда мы пойдем?
   Максим недовольно крякнул.
   - Я тебя и днем звал, ты все говорила, вечерком, попозже. Спать ложилась. Теперь поедем.
   Света окончательно остановила видео и обернулась к мужу. Непередаваемое упрямство отразилось на ее лице, и почти мгновенно, как в зеркале передалось мужу.
   - Почему ты мне говоришь об этом только сейчас? Сказал бы раньше, раньше бы поехали.
   - Ты сама говорила, предупредить, вот я и предупреждаю.
   - За двадцать минут? Почему не за пол дня? Знаешь же, что мне нужно время, подготовиться, и вообще, моральный настрой нужен.
   - Настраивайся. И одевайся, - Максим равнодушно пожал плечами и все с тем же упрямым выражением лица отпил из бокала.
   Не то чтобы Ольге в кино не хотелось, тем более что выбирались они с мужем куда-то не часто. Просто именно сейчас не хотелось. Вечер поздний, четвертое января. Шли праздничные выходные, и ей просто нужно было остаться дома, в покое и тишине. А с другой стороны, им давно пора было выбраться наружу. С самого Нового Года никуда не выходили. Только первого дошли до ее сестры, поздравили, а потом засели дома. Делали то, о чем четыре месяца ввиду очень напряженного рабочего графика только мечтали - кушали, спали, сексом занимались, опять кушали и спали. На третьи сутки такого существования ей и пришла в голову эта мысль, что надо куда-то сходить, разорвать круг пассивного валяния и ничегонеделанья. Тогда она и предложила мужу пойти в кино. Хорошо бы было еще пройтись по магазинам, прикупить что-то из одежды и обновить гардероб, но это могло и подождать пару дней. А выбраться надо было срочно.
   В тот день Максим идее не обрадовался и предпочел остаться дома на любимом двуместном широком диване в компании жены и телевизора, и большой бутылки виски, которую прикупил еще до Нового Года, но так и не открыл. До нее дело дошло только четвертого к вечеру, вместе с его созреванием относительно кино. Ольга не торопила его, это было бесполезно. Но если уж он что решил для себя, то спорить было бессмысленно. Олин муж был человек упрямый и своевольный. Так что как бы ни радовала ее перспектива остаться дома в компании чудо-экстрасенсов с их магическими фокусами, а проще было согласиться с мужем и собираться.
   - Вызови такси, - настойчиво потребовала она.
   - Зачем? Мы и на транспорте доберемся.
   - Нет. Ты выпил, а с нетрезвым я по городу шататься не буду. Темно, поздно, я боюсь.
   - Ты что, со мной боишься? - удивился муж. С виду он был высокий, рослый, но худощавый и развитой мускулатурой похвастаться не мог. И не то, чтобы она боялась, что в случае чего, он отбиться не сможет, только стрессов и потрясений с крадеными сумками и разбитыми носами ей не хотелось. Ольга очень не любила скандалы.
   - Да и не пьяный я вовсе. Подумаешь, пара бокальчиков, в них больше пепси, чем спиртного.
   Ольга недовольно повела плечом, сморщила нос, и муж сдался без боя. Уж в чем, а в выставлении ультиматумов ей не было равных. Если уж делать, что муж хочет, то непременно на ее условиях. Максим это знал, и потому, не говоря больше ни слова, опустошил бокал и набрал номер заказа такси.
   Через пятнадцать минут, одетая и накрашенная, она ждала его у входа. Машина задерживалась, Максим торопливо ходил и собирал свои вещи по квартире: ключи, смартфон, рабочий телефон, зажигалку и сигареты с балкона, где он имел обыкновение курить, и Ольгины кожаные перчатки, которые она забыла на компьютерном столе и о чем предусмотрительно сообщила мужу.
   Было около девяти часов, когда они вышли из дома. Максим пошел к лифту и по пути выкинул в мусоропровод коробку из-под разовых бумажных салфеток. Ольга скрипела ключами в замках, закрывая одну дверь, вторую.
   - Надо таких салфеток еще взять. Хорошая вещь, удобная, - Максим придержал двери лифта, чтобы замешкавшаяся жена успела войти. За три года брака он неизменно оставался, в равной мере, участлив и отзывчив, и еще продолжал ухаживать за женой. Эти милые ритуалы: подать руку жене, выходящей из транспорта, придержать дверь для нее и милые неожиданные подарки в виде роз, конфет и чего-нибудь вкусненького были особенно значимы для него, обладали своим незримым, но глубоким смыслом поддержания романтики в их отношениях.
   - Да-да, завтра зайдем, - выдохнула Ольга, аккуратно ступая на расстеленную на полу в кабине лифта газету.
   Двери с хищнических лязгом захлопнулись, но через мгновение снова отворились, и лифт остался стоять на месте.
   Ольга недоуменно оглянулась на Максима. Тот увереннее нажал кнопку первого этажа. Двери снова поехали друг к дружке, но повторив манипуляцию, опять вернулись в исходное положение и остались распахнутые как раскрытый рот.
   - Давай лучше пешком, - дернулась ко входу Ольга, но муж ее остановил.
   - Двери заклинило, запирающий механизм не срабатывает. Опять разломали все, ироды.
   Ольга, вышедшая было из кабины, сиротливо глянула на спасительный подъезд, но вздохнула, и, решив не обижать мужа, шагнула обратно.
   - Лифт старый, весь прогнил давно. Надеюсь, падать будем не долго.
   Он снова нажал кнопку, и когда двери съехались, на мгновение надавил на них, заставляя оставшуюся между ними щель, сантиметров в пять, сомкнуться. Что-то щелкнуло, лифт поехал.
   - Ну вот, - по-мальчишески светло улыбаясь, Максим пожал плечами и переступил с ноги на ногу.
   - Не топчи газеты, - одернула его Оля.
   - А что такое?
   - Ну, если они постланы, значит, там опять что-то напачкали. Что-то, что закрыть потом надо было, чтобы ездить.
   Ей очень не хотелось говорить вслух, что лифт в их доме отдельные соседи использовали как уборную, но бывало и такое, и довольно часто, так что говорить об этом не было необходимости. Муж ее понял и отшагнул на краешек, который казался наиболее чистым.
   Кабина шумно скользила вниз, и Ольга невольно вслушивалась в привычный ритмичные скрипы и скрежет. Когда наверху в катушке лифта отскрипело должное количество оборотов троса, и кабина остановилась, они вышли на лестничную площадку первого этажа, абсолютно темную. Ни одной лампочки не горело, словно в том не было никакой нужды. В их подъезде девятиэтажного дома все квартиры были двух или трехкомнатные, и в них проживало, по меньшей мере, человек сто, а получалось, будто никому свет был не нужен. Двери лифта закрылись. Ольга подслеповато хлопнула глазами, нашарила в темноте руку мужа и цепко схватилась за нее.
   Максим повел ее вниз. Щурясь в почти непроницаемую тьму, полную неприятно пахнущего пара из подвала, Ольга нашаривала ногой очередную ступеньку и аккуратно ставила ногу, сначала носочком, а потом и весь каблук. Идти было неудобно и страшновато, но отступать она не привыкла. Если уж пошли, значит, пошли, и никакие сломанные лифты и темные подъезды ее остановить уже не могли. Ольга знала, что если они вернутся домой, оба будут недовольны. В подобных ситуациях и у нее, и у Максима, возникало чувство крайней неудовлетворенности, которое потом могло мучить их долго, так они не любили незаконченные дела. Лучше сразу отказаться, чем потом бросать на полпути.
   Чтобы отвлечь себя от непроглядной душной пустоты, Ольга насчитывала про себя ступеньки. На нижней лесенке их было ровно семь. Отсчитав седьмую, она удовлетворенно шаркнула подошвой сапога по бетонному основанию у ее ног, и смело ступила на пол. В метре от них горела спасительная зеленая лампочка кодового замка, и за ней открывался простор на удивление светлой и ясной ночной улицы.
   Они вышли на крыльцо, довольно улыбаясь. На черном небе горели россыпи звезд, и их было видно в прозрачном морозном воздухе, что в городе было редко. Изо рта шел легкий чуть заметный пар. Максим первым делом достал сигареты, прикурил, и сладко потягиваясь, воззрился на фонарь. Ольга пританцовывала рядом, перепрыгивая с ноги на ногу в ожидании такси. Голый асфальт, оранжевый в свете уличных фонарей, ощущался ледяным холодом сквозь подошву сапог, а прохладный ветер так и крался под юбку, кусать за колени в тонких колготках.
   Машина приехала через пять минут. Усевшись в нее, молодые люди погрузились в мягкое сонное покачивание салона, навевающего теплоту и дрему. Тихо играла музыка, на всю мощь работала печь обогревателя. Город казался сонным и томным, словно и не праздничная неделя шла. Максим удивленно посмотрел на разморенную качкой в машине жену. Ее полуопущенные веки слегка подрагивали густо накрашенными ресницами, и губы слегка раскрылись в полуулыбке.
   - Вас где высадить? У какого входа? - окликнул Максима водитель.
   - Здесь остановите, - он неопределенно махнул в сторону стоянки, опоясывающей торгово-развлекательный центр, и мягко потрепал жену по плечу. - Приехали.
   Ольга поежилась, разлепляя глаза, и виновато пожала плечами.
   - Сейчас в зале продолжишь, - решил пошутить муж. Она недовольно скривилась, и прошла в здание центра.
   Здесь, как и во всем городе, царили тишина, покой и запустение. Казалось, люди вообще перестали куда-либо ходить и как-либо развлекать себя за прошедшие четыре дня. Ни детей, ни взрослых посетителей практически не было.
   Первый этаж центра пестрел лавочками с сувенирной продукцией и элементами новогоднего декора интерьера. Справа располагался гипермаркет, и, не доходя него, целый сонм банкоматов, аппаратов с кофе и игрушками, которые мигали и пиликали полифоническими мелодиями на все лады. Вдоль всего здания наверх уходила крутая лестница, с которой открывался прекрасный обзор на роскошную искусственную ель высотой во все три этажа центрального холла. На верней площадке располагались кассы и кинозалы.
   Ольга и Максим поспешили вверх к кассам. Путь на лестнице им дважды перекрывали сотрудники центра, сметающие большими щетками сухую пыль, натоптанную за день. Ольга сморщилась и чихнула при очередном вираже щетки, заложенном уборщиком.
   - Здесь, вообще-то люди идут! - возмутилась она, прорываясь сквозь облако пыли. Юноша в фирменной зеленой футболке киноцентра укоризненно на нее посмотрел.
   У кассы народу также не было. Узнав насчет интересовавшего их фильма и приобретя билеты, они облегченно вздохнули, и решили купить попкорна и другие радости жизни за остававшиеся до начала сеанса двадцать минут.
   Максим клюнул жену в щеку, и честно пообещав вернуться минуты за три, ретировался вниз по лестнице наружу покурить. Оказавшись в полном одиночестве наверху трехэтажной лестницы, Ольга в недоумении оглянулась в поисках вдохновения. Двое молодых людей за прилавком, парень и девушка, удивленно переглянулись, когда она, переминаясь с носка на пятку и обратно, в третий раз обошла витрину по кругу, но так ничего и не купила. Вконец не выдержав, юноша спросил:
   - Вам помочь?
   - Я выбираю, - ответила Ольга, тяжко вздохнула и потянулась в сумочку за телефоном. На третьем гудке вызов оборвался, и муж вырос у нее из-за спины.
   - Вот ты где! Тебя только за смертью посылать.
   - А что такое?
   - Я без тебя выбрать не могу. Ты какую газировку хочешь? И попкорн, с карамелью или соленый?
   - Не переживай, Ольга Владимировна, - Максим обнял ее за талию и зарылся носом в волосы. - Сейчас со всем разберемся. - Он всегда называл Ольгу по отчеству, когда она волновалась или сердилась. Привычка эта осталась с ее прежней работы преподавателем в колледже.
   Ольга облегченно вздохнула и предоставила мужу разбираться с покупками. В жизни она была мыслителем, а он исполнителем. Идя в магазин, она могла забыть купить и половину нужного для дома товара. Это Максим всегда помнил о том, что у них на исходе зубная паста, что нужно купить корм для кошки, и что на чай в этом месяце идет сорока процентная скидка, и потому лучше купить еще одну пачку и сэкономить деньги.
   Когда они, нагруженные пакетами и стаканами с газировкой, подошли к дверям зала, показ фильма уже начался. Пухленькая билетерша приняла у них билеты и проводила к двери.
   - А народу много? - поинтересовался Максим, пропуская жену вперед.
   - Только вы, - жизнерадостно проворковала билетерша, закрывая дверь, и погружая их с недоумением на лицах во мрак.
   Максим и Оля удивленно затоптались на месте, переглядываясь в сумраке зала.
   - Это она пошутила так? - сама не зная, почему, шепотом спросила Ольга.
   - Пошли, сейчас увидим, - мрачно отозвался муж, прокладывая себе путь фонариком на мобильном телефоне. - Иди за мной.
   Обогнув узкий коридорчик, идущий стеной вдоль возвышающихся трибун, они вышли на освещенный светом от экрана пятачок, с которого открывался обзор на ряды бархатных сидений, из которых все до единого были пустые.
   - Ну, здорово! - не скрывая досады, воскликнул Максим, прокладывая дорогу вдоль пустых сидений. - С таким же успехом можно было дома остаться и смотреть телевизор.
   Ольга понуро засеменила рядом, пробираясь к дальнему диванчику, на который приходились их места. Осознавать, что они были только вдвоем в этом огромном зале, и что показ будет вестись только для них двоих, было странно. Она то и дело вертела головой, оглядываясь по сторонам, ожидая увидеть в зале других людей. Но, как ни странно, никто так и не показался.
   Разместив стаканчики с газировкой в специальные подстаканники в подлокотниках диванчика, они уселись на диван. Сюжет фильма был достаточно смешной и динамичный, чтобы удерживать внимание молодых людей на протяжении всего сеанса. Попкорн был горячий и вкусный, чипсы были хрустящими и в меру солеными. Но что-то заставляло Ольгу то и дело недоуменно отводить взгляд от экрана и оглядываться по сторонам.
   Вокруг них стояла мягкая стена бархатного сумрака. Света от экрана было достаточно ровно на столько, чтобы разглядеть, что у тебя в руках, и при желании, лицо соседа. Он был обычным для кинозала и подходящим для комфортного просмотра. Только сегодня Оле в этой тьме было неуютно. А все потому, что обычно сумрак кинозала наполняли шорохи и хрусты массы людей, пришедших на сеанс. Резонирующие обтянутые бархатом стены подавляли все посторонние звуки, и, не считая хруста, издаваемого мужем и звуковой дорожки фильма, в кинозале было непривычно тихо. В иные дни отсутствие посторонних шумов было бы дивным и чудесным предоставлением возможности посмотреть таки премьерный фильм без посторонних отвлекающих факторов. Сегодня ей стало вовсе неуютно.
   Неуютно заерзав, она случайно опрокинула наполовину полный стакан попкорна на пол. Максим вздрогнул и укоризненно посмотрел на нее.
   - Молодец.
   Оля вспыхнула и насупилась.
   - И что? Подумаешь, попкорн. Им деньги платят за то, чтобы они убирались тут.
   Она приподнялась на сиденье, дотянулась до стаканчика и водрузила его на место в подлокотнике. Вытянувшись на диване, она носком ноги затолкала остатки попкорна под кресло, чтобы он так не бросался в глаза, когда они будут уходить.
   - Вот так, - слегка пихнула она мужа в бок, заставляя того вновь оторваться от экрана. - Ничего и не заметно.
   Муж сдержанно кивнул и продолжил смотреть фильм.
   Кое-как досидев сеанс до конца, Ольга рада была собраться домой. Из зала вышли на ватных от долгого сидения ногах. Выходя, Оля слегка съежилась в ожидании упреков от сотрудницы киноцентра, что проверяла их билеты. Но за стойкой у входа никого не было. Весь коридор, в который выходили двери из соседних кинозалов, был пуст. И только отдельные приглушенные звуки доносились из-за закрытых дверей, показывая, что за некоторыми из них еще идут показы.
   Молодые люди доковыляли до крутой спиральной лестницы, и вниз по ней, на первый этаж. Во всем киноцентре не было ни души, не считая сонной девушки за стойкой с попкорном, которая то и дело клевала носом, так что голова ее на секунду скрывалась за прилавком, и только султанчик рыжих волос торчал из-под него.
   - Что-то не особо они тут прибрались, - кивнула Ольга на пол. В местах, где лестницы подметали, виднелись на белых ступенях разводы пыли. Влажная уборка не проводилась, и пыль скрипела под каблуками.
   Они почти дошли до первого этажа, когда до их слуха донеслась мелодия из игрового автомата. Простая полифоническая мелодия вызвала в памяти Ольги ассоциацию с парком аттракционов. Их она не любила с детства, после одного ужасного фильма с жуткими клоунами и аттракционами, которые вытягивали из людей молодость и жизненную силу. В том фильме тоже звучала похожая мелодия. Это воспоминание заставило девушку поежиться, в то время как мурашки заскакали у нее по спине.
   - Жуткая мелодия, - словно прочитав ее мысли, сказал муж. - Мне от нее не по себе.
   - Мне тоже, - поспешила согласиться Оля. - Давай поскорее вызовем машину, чтобы долго тут не стоять.
   - А может, пройдемся? В гипермаркет, здесь неподалеку.
   - И что ты там хочешь купить?
   - Что-нибудь. Ты же знаешь, всегда найдется что-то, что нужно купить для хозяйства. Подожди, я покурю, ты пока тут постой.
   Максим вышел в стеклянную дверь и торопливым шагом сбежал по лестнице, у основания которой стояла урна. Оставшись одна, Ольга огляделась по сторонам. Наверху гасили свет, и под потолком зависло темное пятно сумрака. На елке тоже погасли огни. Огромные шары на пластмассовых ветвях отливали холодным зловещим блеском. Позади Оли аппарат щелкнул, зарычал скомканным перебором звуков, чем заставил Олю подпрыгнуть и оглянуться, и через мгновение начал свою мелодию с начала.
   - Ты что трясешься, - появился из ниоткуда муж и взял ее за руку. - Пойдем в "Городок", развеемся.
   Оля покосилась на жуткий аппарат, и с облегчением вышла на улицу.
   Легкий ветерок трепал волосы и меховую оторочку ее пальто. Россыпь звезд на небе стала еще ярче. А замшевые сапожки ее оказались достаточно удобными для небольшой пешей прогулки.
   - Ты скажи, тебе фильм-то понравился, - спросил ее муж, ведя под руку.
   - Да, вполне. Только сосредоточиться на сюжете было сложно. Почти ничего не запомнила.
   - Да? У меня тоже, - удивился муж. - Вот сейчас только иду и думаю, чем все закончилось. Вроде только посмотрели, а такое ощущение, будто я сейчас делал ну что угодно, но только не фильм смотрел.
   Они шли вдоль одной из центральных городских улиц, известных своим плотным трафиком. Теперь же машин почти не было.
   - Странно, что в городе почти никого нет, - заметила Ольга. - Это все равно, что прийти в пустую аудиторию и читать лекцию пустым сиденьям. В городе должны быть люди. Ведь сейчас же праздничные выходные. Люди должны проводить их в отдыхе и развлечениях, тем более, что их у нас не так уж много. Сколько у нас население города?
   - Где-то около пятьсот тысяч.
   - И где эти пол миллиона? Такое ощущение, что город вымер, и мы с тобой находимся в постапокалиптическом мире в каком-то антиутопическом сюжете.
   - Да? Ты знаешь, а мне так даже нравится. Ни тебе толчеи, ни пробок. Дороги пустые, воздухом дышится легко, свободно.
   Мимо по другой стороне улицы побежала большая бездомная собака. Ольга всегда недолюбливала собак и побаивалась их. Он крепко перехватила руку мужа, в неконтролируемом порыве стремясь укрыться за его спиной.
   - С таким же успехом можно и в лесу поселиться. Ни одной живой души.
   - Успокойся. В гипермаркете всегда толчея. Не забудь, у них после полуночи скидки.
   - А ведь точно. Я давно хотела попробовать ночной шопинг.
   Когда за очередной пятиэтажкой открылся вид на гипермаркет, то оказалось, что практически вся парковочная площадка была пуста. Из динамиков, выходивших на улицу, лились ставшие не так давно популярными английские рождественские мелодии, вперемешку с не очень удачными напевами неуклюжих переводов на русский язык.
   В гипермаркете было два больших входа, точнее один вход и один выход. Двери справа вели к камерам хранения, и далее пропускали к торговым рядам. Через двери слева также можно было войти, только вели они к кассам, через которые прохода не было, и всем, кто заходил через эти двери приходилось проходить вдоль всех касс в другой конец магазина. Оставив вещи в ящике, Ольга и Максим прошли в торговый павильон. Справа в углу высилась большая ель. Ветви ее были украшены большими пластиковыми шарами, связанными лентами по три, и мишурой. Присмотревшись к ели, Оля хмыкнула.
   - Смотри, - шепнула она мужу и провела пальцем по поверхности одного из золотистых шаров. На нем осталась чистая блестящая дорожка, а на пальце - значительный пучок пыли.
   - Тихо, смотри, чтобы никто не заметил.
   - Видно мода на украшение общественных мест за месяц до праздников все же имеет свои недостатки. А я думала, что только мне приедается это искусственное предпраздничное настроение. Слишком рано они обрушивают на нас потоки рождественских мелодий и праздничные скидки. А когда праздник приходит, нас ждут пыльные елки и потрепанные декорации. С Пыльным Рождеством тебя, милый.
   Оля притянула мужа за воротник и звучно чмокнула в губы.
   - С Пыльным Рождеством, - промычал, подавляя улыбку, Максим.
   В магазине было тепло и ясно. Обилие товаров и мягкий уют рассредоточили их внимание. Ольга самозабвенно отдалась шопингу. Она минут пятнадцать выбирала специи и приправы для плова, мяса и рыбы. Потом долго искала на полках подходящий сорт зубной пасты, а когда отошла к овощам, передумала, и вернулась еще и за парой новых зубных щеток.
   - Их менять нужно раз в два месяца, - пожала она плечами в ответ на укоризненный взгляд мужа.
   Только уже набрав полную корзину продуктов, она вдруг оглянулась и воскликнула:
   - Бог ты мой, да мы тут одни с тобой.
   - Не может быть!
   - Нет, ну, правда. Смотри.
   Максим встал между двух стеллажей, и в сомнении огляделся.
   - Мне казалось, я только что видел мужчину. Он прошел туда, - Максим махнул рукой влево.
   - Да ну? Пойдем, посмотрим, - потянула его за рукав Ольга.
   - Мы что, маленькие дети? Что мы будем за человеком бегать.
   - А тебе не становится жутко при мысли, что мы с тобой тут одни в целом магазине.
   - Мы не одни. Там еще люди ходят.
   - Ты кого-нибудь видел?
   - Да. Кажется.
   Оля закусила губу.
   - Так "да" или "кажется"?
   - Кажется, да.
   - Меня такой ответ не устраивает. Пошли.
   Ольга перехвалила руку мужа и потащила за собой вдоль рядов. Она старательно вертела головой во все стороны, но взору открывались только бесконечные ряды полок, заполненные товарами. Они прошли мимо холодильников с замороженными продуктами, холодильников с молочными продуктами и далее весь ряд до конца. У самой стены располагался сектор с готовыми салатами на развес и другими блюдами. Обычно за этими прилавками стояли кто-то из сотрудников, но только не теперь. Сегодня и за ними было пусто.
   - Ну, что ты на это скажешь? - вопросительно махнула рукой Ольга в сторону прилавков.
   - Я скажу, пошли, проверим кассы. Вдруг и там никого нет.
   - И что мы тогда будем делать?
   - Возьмем продукты и пойдем домой.
   - Вот так просто? А домой мы как добираться будем?
   - Подожди, я вызову такси.
   На часах было половина второго ночи.
   Они возвращались вдоль длинных стеллажей, и их шаги сопровождали одинокие гудки в трубке телефона. Максим держал дозвон секунд пятьдесят, пока вызов не сорвался.
   - Это уже не смешно! - психанула Ольга, и пустилась бежать оставшиеся метры до кассы. Максим бросился за ней.
   - Подожди. Нет повода для паники.
   - Нет? - Ольга резко остановилась и развернулась к нему лицом. - А ты посмотри вокруг. Ты кого-нибудь видишь? Нет. А где тогда все?
   - Ты на время посмотри, вся спят уже давно где-нибудь в подсобках.
   - А кто тогда нас отпустит?
   В дальнем конце зала что-то пикнуло.
   - Слышишь? Это касса. Там касса работает.
   Ольга обернулась, и ее лицо исказили сомнение и страх.
   - Пошли. Оставь свои бредовые идеи. Насмотрелась фильмов ужасов. Больше смотреть их не будешь.
   Осторожно и неуверенно ступая, Ольга шла за мужем в сторону раздающегося писка. За крайней кассой наполовину скрытая корзиной с товарами бытовой химии сидела продавщица. Увидев ее, девушка облегченно вздохнула и повисла на плече у мужа.
   Девушка на кассе была занята тем, что перепроверяла маркировки и цены товара. Она не сразу заметила Олю и Максима, и удивленно подняла брови, когда они окликнули ее.
   - Что-то вы припозднились, - с укоризной в голосе заметила она, пробивая товар.
   - Но у вас же круглосуточный магазин, - ответил Максим, складывая покупки в пакет. Оказавшись у кассы, Ольга деловито вытащила кошелек. Все ее внимание поглотили мелькающие цифры на табло кассы, показывающие стоимость выбранных товаров.
   - Да. Только в этот час почти никого не бывает.
   - А как же скидки? Они работают?
   - Да. Только при наличии дисконтной карты.
   - Ты карту взяла? - спросил жену Максим, упаковывая последние покупки в пакет.
   - Да. Она всегда со мной, - отозвалась Ольга, и заглянула в кошелек. В кармане у нее был целый ряд полезных и наиболее часто используемых дисконтных карт самых популярных торговых сетей. Она перебрала их все, одну за другой, но искомой карты там не было.
   - Не понимаю. Она должна быть здесь.
   - Быть может, ты ее переложила?
   - Да нет, же.
   Ольга принялась перебирать содержимое сумочки, заглядывать во все кармашки и вытряхивать их содержимое. Максим уже начал хмуриться, когда она второпях вытаскивала документы и ключи и выворачивала последний карман.
   - Нет.
   - Я и так вижу.
   - Но она была! Я точно помню, что сама сегодня видела ее, когда деньги в кошелек положила.
   - Наверное, ты ее вытащила и дома оставила. Ладно, не важно. Пробивайте так, без скидки.
   - Давайте, я вам скидку своей картой пробью, - улыбнулась продавщица.
   - Да что вы, неудобно как-то.
   - Ничего страшного.
   Максим расплатился, взял пакет с продуктами и Ольгу под руку, и они вместе вышли из магазина. Вокруг магазина стояла ночная мгла. Легкой дымкой поднимался туман. По парковочной площадке по-прежнему лилась музыка. Максим прикурил.
   - Попробуй еще раз дозвониться в такси, - попросила Оля.
   Он отрицательно промычал, затягиваясь, и всматривался в припаркованные у дальней площадки автомобили.
   - Подожди меня здесь, - бросил он жене, и, оставив ее в круге света, падающего сквозь автоматические стеклянные двери, двинулся в сторону машин.
   - Ты куда?
   - Там могут быть таксисты-частники. Подожди, я сейчас.
   Ольга, насупившись, и переминаясь с ноги на ногу, смотрела, прищурив близорукие глаза, вдаль, за тем, как фигура мужа перемещалась от одной темной машины к другой. Что-то жуткое и зловещее было в том, как город воспринимал их сегодня. Он словно отторгал их как нечто инородное, чужое. А может и там, во тьме салона одного из темных автомобилей, их ждет это нечто?
   Фары одной из машин загорелись, и через мгновение на крыше вспыхнула табличка с шашками. Максим заглядывал в окно и с кем-то долго разговаривал, достаточно, чтобы заставить Ольгу занервничать. Наконец, он двинулся по направлению к ней.
   - Ну что? Едем? - спросила его Оля, как только он дошел до того места, где была она.
   - Едем.
   - И сколько он берет? Рублей триста?
   - Нет. Как все фирмачи, за стольник договорился, - ответил Максим с серьезным лицом, и, подхватив сумку, повел Ольгу к машине.
   - Да ладно, больше, наверное. Ты просто меня расстраивать не хочешь, - не поверила Ольга.
   - Я что, обманывать тебя буду? Зачем мне это. За стольник договорились.
   - Да? Ну ладно, - Оля понуро села в темный салон автомобиля, не забыв поздороваться с водителем.
   В салоне было душно. Везде висели ароматизирующие пластинки, источая густой тягучий сладкий запах. Работала печь, и к аромату пластинок добавлялся жар, идущий от нее.
   Максим сел рядом.
   - Ребят, вы город хорошо знаете? - спросил их водитель.
   - Да, достаточно. А что? - поинтересовался Максим.
   - У меня навигатор сегодня барахлит, совсем другие адреса мне показывает. Вам куда надо? Вы мне дорогу подскажете?
   - Хорошо, подскажем, - ответил Максим. - А что у вас с навигатором?
   - Да помехи какие-то, как радиосигнал. Он то зависает, то рябит, то отключается сам по себе. Вот, минут двадцать как в последний раз отключился, я уж его и включать не стал.
   В салоне было темно и уютно. Водитель включил было радио, но волна уходила, сколько он не нажимал кнопки магнитолы. Из динамиков исторгались только резкие шипящие звуки пустой волны. Минут через пять он оставил попытки настроить волну, и салон погрузился в тишину.
   Максим всматривался в дорогу, смешно вытянув шею, и указывал путь. Ольга откинула голову назад, и расфокусированным взглядом наблюдала за тем, как мимо проносились размытые огни фонарей, светофоров и вывесок. В глазах все двоилось, голова стала пустая, и словно какая-то тяжесть наполнила ее тело. Закрыв глаза, она провалилась в подобие сна.
   Очнулась она от толчка - машина подпрыгнула на резиновой кочке - "лежачем полицейском".
   - Здесь налево, и дальше прямо, до первого перекрестка налево, - указывал путь муж.
   Они уже подъезжали к дому. Хлопая чуть слипшимися и ссохшимися ресницами, она развеяла остатки сна. Глаза чесались, и ей очень хотелось потереть их свободной рукой. Но с тушью на ресницах этого делать, конечно, было нельзя.
   Машина остановилась у подъезда.
   Ольга нехотя выбралась из теплого салона. Уличный фонарь перебойно заморгал. В глазах зарябило. Она сонно моргала и топталась на месте, пока муж доставал пакет из багажника, прикуривал и долго искал ключи в карманах брюк.
   В подъезде было по-прежнему темно. На ощупь нашарив себе дорогу, молодые люди поднялись на лифтовую площадку. Секунды, пока разматывался трос, спуская кабину, по всей вероятности, с самого верхнего этажа, тянулись и тянулись.
   - Он что, из поднебесной едет? - не выдержав, процедила сквозь зубы Ольга.
   Во тьме подъезда только мелькающий огонек сигареты мужа удерживал ее внимание, так и норовившее перейти за грань паники.
   Максим только хмыкнул в ответ.
   Ослепительный свет из кабины лифта залил площадку, как только дверцы разъехались в стороны. Вспомнив о том, что они заедают, Ольга ожидала от Максима очередного трюка с запиранием дверей, но необходимости в нем не возникло. Лифт закрылся сам собой. Где-то на середине подъема лампочка в лифте заморгала, обещая погаснуть. Лифт заскрежетал громче и надрывнее обычного. Ход его замедлился.
   - Только здесь нам до утра просидеть не хватало, - пролепетала Ольга, цепляясь за рукав Максимовой куртки. Кнопка вызова диспетчера уже лет семь как не работала, а помощи извне в ночной час ждать не приходилось.
   - Доедем, - успокоил ее муж, накрывая ее руку своей. - Если что, я двери открою.
   Оля прикусила губу и промолчала.
   Наконец двери открылись. Площадка их этажа оказалась такой же темной, как и внизу.
   - Помнится мне, когда мы уходили, свет был, - неуверенно начала Ольга.
   - Проводка старая, опять лампочка перегорела. Я утром поставлю новую.
   Дома, разобрав покупки, Максим улегся на диван. Он попытался включить радио, но волна шипела, и в динамике жутко трещало. Он оставил эти попытки и долго задумчиво смотрел на потолок.
   - Посмотри карточку еще раз, - попросил он жену, заканчивающую свой вечерний туалет перед сном.
   - Какую? - Невнятно пробормотала Ольга, скривившись на один глаз, оттирая тоником остатки туши.
   - Из магазина. Может ты ее куда на полку убрала?
   Жена недовольно вздохнула.
   - Давай лучше завтра. Я всю сумку перевернула. В кошелке ее нет, в карманах тоже. А я все карточки в одном отделении кошелька храню, - нудно начала оправдываться Оля, методично размазывая остатки туши под глазом. - И вообще я так устала от этой прогулки. Как-то странно все получилось. И мне даже не по себе постоянно становится. Я даже подумала, какой отличный антураж для фильма ужасов, все, что сегодня было. Тебе не кажется?
   Максим хотел промолчать, но зная характер жены, все же ответил.
   - Нет, не кажется. Ты тушь размазала, иди, умойся. И вообще, насмотрелась ужастиков, больше у меня смотреть их не будешь.
   Ольга насупилась и ушла в ванну.
   Пустая угроза всегда шла в ход, когда впечатлительная жена принимала все слишком близко к сердцу. К сожалению, он знал, что эту пагубную страсть к жутким паранормальным историям в ней изжить было просто невозможно. Оставалось мириться с тем, что есть.
   - Так ведь и я не идеален, - в который раз мысленно сказал себе Максим, натягивая одеяло до подбородка. - Все мы со своими тараканами.
   Жена вернулась, свернулась калачиком, и через несколько минут засопела. Прямо как мышка или хомячок. Значит, и правда, сильно утомилась.
   Он долго лежал в мягком теплом сумраке комнаты. Сон долго не шел. Мягкое как вата одеяло поглощало все звуки, тишина давила на уши. И в этой тиши ему все мерещился писк кассового аппарата, пробивающего бесконечный поток товаров.
   Он вздрогнул, словно от разряда тока, и проснулся. Прямо над ним, на сером в сумраке ночи потолке зависло серое пятно, размером с люстру. Поначалу он и подумал, что это тень от люстры, и только мгновение спустя понял, что расположение пятна не соответствует естественному источнику света. Потом тень зашевелилась.
   Максим приподнялся на локте, пытаясь получше ее рассмотреть, и сразу пожалел об этом. В темном пятне отчетливо обрисовались глаза и рот, раскрытый в беззвучном крике. Глаза на лице выпучивались из орбит, рот косило на правый бок. У него были человеческие черты, но при этом нечеловеческая гримаса боли, страха, гнева или чего-то еще делало рожу на потолке демонически-страшной.
   Сердце кольнуло, Максим зажмурился. В ушах застучало от непрошенного страха. Он лежал, глубоко и часто дыша, медленно натягивая одеяло до подбородка, а потом и вовсе с головой под него забрался. Даже теперь он страшился открыть глаза. Минут пятнадцать панический приступ не отпускал его, и скрюченные пальцы рук не выпускали лихорадочно стискиваемое одеяло.
   Потом, постепенно, он стал приходить в себя. Эти минуты, что он провел под одеялом, не оставили в голове его ни одной мысли. Потом начались вопросы. Что же это такое? Тень? Воображение? Остаток сна, каким-то образом вклинившийся в реальность? Но заставить себя вылезти из-под одеяла он не мог. Прошло не меньше получаса, прежде чем, сколько-нибудь успокоившись, он погрузился в сон.
   Утром ночной морок отступил, оставив о себе лишь смутное неясное воспоминание. Жене о нем Максим решил не говорить.
   После обеда жена села за бухгалтерию. Вот что она действительно любила, так это собирать все чеки и квитанции за покупки и записывать их в большую тетрадь расходов. Так, ей казалось, она лучше контролирует поток денежных средств, и всегда видит лишние траты, от которых можно было отказаться. Она порылась в сумочке, и извлекая из нее все чеки за прошедший день, вдруг воскликнула.
   - Что такое? - всполошился Максим, рывком поднимая тело с дивана. - Укололась? Порезалась?
   - Нет, - виновато пожала плечами она. - Но ты только посмотри.
   На дне кармана покоилась, как ни в чем не бывало, дисконтная карта.
   - И как ты вчера ее не заметила?
   - Не знаю. Ее там не было. Я при тебе все карманы опустошала.
   - Может она была в чек завернута, и ты ее просто не заметила?
   - Да нет же. Карман был пуст. И чек этот нам дали после того, как мы все товары на кассе пробили. Ума не приложу, как это могло так получится.
   У жены был поистине озадаченный вид. Максиму на мгновение стало ее жалко. В отличие от него она была до жути педантична и любила, чтобы все было на своем месте. В сумочке ее всегда был отменный порядок, и потеря такой мелочи, как ключей, ножниц или расчески для нее представлялись как настоящая трагедия.
   - Ну ничего. Главное, что нашлась.
   Максим неуклюже потрепал ее по плечу, потом, для большего эффекта обнял и поцеловал в висок. И вдруг в глазах все померкло. Перед мысленным взором возникла рожа, искаженная немым криком на темно-сером во мраке ночи потолке.
   Максим вздрогнул, помотал головой, чтобы прогнать наваждение. На мгновение ему стало жутко, так что мышцы онемели. Но потом он решил взять себя в руки, крепче стиснул в объятиях жену, и промычал, обращаясь больше к себе, чем к ней.
   - Больше никаких ночных походов по магазинам.
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"