Театрализованная повесть о новогодней поездке двух друзей, о волках, о степи, о смерти и о том пути, который каждый выбирает для себя в туннелях Великой Пирамиды Посвящения. Все персонажи (кроме, разумеется, Старого Лиса) имеют реальных прототипов и во многих случаях реальные реплики, восстановленные по дневниковым записям. Так что повесть отчасти является документальной, хотя и непреднамеренно. Просто так получилось.
Не для массового читателя.
Каминский А.
Всадник между небом и землёй: повесть. - Барнаул: 2006.
Џ 1999-2006, А. Каминский
ПРОЛОГ
-- Так, где мои очки? Куда я дела свои очки?
После этих слов режиссёра все заметались по маленькому затемнённому залу в поисках утраченных очков. Репетиция, толком не начавшись, была прервана. Воспользовавшись суматохой, кое-кто из актёров выскочил в коридор покурить, причём незаметно не только для режиссёра, но и для окружающих -- практика, отработанная в совершенстве за месяц репетиций.
-- Анжелика, ты не будешь слишком сердиться? -- отважился произнести Джордж, одиноко ютившийся на сломанной скамеечке у самой сцены. -- Кажется, я на них сижу...
Паника прекратилась. Побледневшая Анжелика спрыгнула со сцены и подбежала к бедному Джорджу.
-- О, Боже! -- взмолилась она, театральным жестом воздев руки к небесам. -- Я купила их на этой недели! Триста рублей! Джорджи-и-к!!!
-- Ну, я не специально...
-- Где они?
-- Вот, -- Джордж протянул ей согнутые пополам очки.
Сзади послышались весьма отчётливые приступы смеха, переходящие в бронхиальный кашель при взгляде режиссёра в данном направлении. Она чуть не плакала.
-- Мои очочки! Костя, смотри, Настя, о боже, он на них сел!
-- Я же не хотел...
Анжелика закусила палец, как ребёнок.
-- Так, срочно меня кто-нибудь пожалейте!
С этими словами она резко опустила голову на плечо Косте, подвернувшемуся под руку, тонкими руками обвила его талию и, простояв в такой позиции секунд пять, оттолкнула оторопевшего парня и крикнула кому-то в темноту:
-- Ну-ка назад! Егор, или кто это, зови всех, кто там прячется! Мы начинаем!
Через мгновение она уже сидела на скамеечке рядом с восхищённым такой игрой Джорджем. Он всегда рассматривал её как некий уникальный экспонат, выставленный для утончённых ценителей таких редких натур. Собственно, ради этого Джордж и торчал здесь часами. И вот уже почти две недели, а если быть точным -- 13 дней, 3 часа 44 минуты и 35, нет, 36, нет, уже 37, 38, 39, в общем 50 секунд -- вместо того, чтобы утром сидеть и спокойно делать уроки, он бегал на репетиции старшеклассников, хотя и учился в другую смену. Но сегодняшний день был особенный -- воскресенье. Ещё днём всё было написано, сосчитано, подогнано под ответы, и весь вечер, до самого последнего трамвая можно было, как говорил Егор, "театрить".
Анжелика надела согнутые очки и, посмотрев на Джорджа взглядом обиженного ребёнка (несмотря на то, что была на два класса старше), пожаловалась в табаковской манере:
-- Смотри, какая я теперь некрасивая. Вот и буду теперь в таких очках ходить. Специально.
Джордж глупо ухмыльнулся и развёл руками -- виноваты, мол.
Актёры опять заполнили сцену, заставленную всевозможными загадочными вещами, назначение которых слабо увязывалось даже с театром. В глубине сцены, например, стоял действующий токарный станок.
-- Давай я, -- поднял руку Виталик, сидевший за пультом света.
-- Нет, -- отрезала Анжелика. -- Ты мне химию не дал скатать. Пусть Егор, только громко! Где Егор?
-- Я не умею громко, -- отозвался откуда-то из-за кулис голос Егора. -- Я прочитаю тихо, но с выражением.
-- А ты, вообще, где есть?
-- Я-то?
-- Так, всё понятно. Сеня, прочти ты, -- обратилась режиссёр к кому-то в зале.
-- Только я хочу с бородой.
-- Ну, дайте ему бороду. Настя, где у нас Романовская борода?
Пока Семён лез на сцену, Анжелика созывала народ из коридора:
-- Алё! Перерыв окончен! Ким и Клим! Я с какой стати должна глотку драть!
-- Идём.
На ходу гася недокуренные сигареты, в сумерки зала с шутками-прибаутками вошли двое школьников и ловко запрыгнули на сцену.
-- С какого места? -- спросил Семён, примерявший бороду перед зеркалом, которое держала Настя. -- Где я за кошками иду, или чё? Предупреждаю, мне ещё алгебру учить.
-- Не-е, -- возмутилась Вика, -- давайте встречу с Радугой, там много диалогов, я хоть текст прогоню.
-- Так, слушать сюда! -- приказала режиссёр. -- Сейчас делаем сцену в автобусе и танец прохожих. Декорации не сшибать! Диктор готов? Всё. Только, Миша, -- взмолилась Анжелика, -- ради бога, когда выходишь читать про степь, давай без бумажки...
-- Да я ещё плохо знаю...
-- Господи, да чего там знать-то!
-- Ладно, попробую уж.
-- Сеня, -- окликнула режиссёр, -- пока посиди, но не уходи. Я говорю, далеко не уходи. Так, всё! Где мои очки? А, вот. Саша, давай с твоего текста "Я, кажется, понял, почему к чужакам мы относимся не так по-свински..." и дальше поехали... Егор, блядь! Слезь с потолка!..
(За кулисами что-то упало, и кто-то дико заржал).
-- О боже, Джорджик, как мне плохо, у тебя мои очки?
* * *
ЧАСТЬ 1
Ким и Клим
- 1 -
Декабрь. Шёл последний час заката. Измождённый, раскрасневшийся от усердия старик Солнце после многих попыток всё-таки ухватился волоском луча за шпиль телебашни, из последних сил подтянулся к нему и наконец-то очутился у кромки горизонта. Кряхтя, присел он на самый край отдышаться. Закурил... В голове всё крутился этот мотивчик ...м-м... как же там... "Э-э-эх, дороги-и-и, пыль да бу-урья-а-ан, тарарам тарара-а-ам, тарарам тарара-а-а!" Но -- пардон -- времени было в обрез (на том конце просыпалась Австралия), так что надо было спешить. Только он решил-таки нехотя бросить напоследок парочку наставлений молодому Месяцу, вступавшему на пост, отметить недостатки его прошлого дежурства, как вдруг, неожиданно потеряв равновесие, старик Солнце замахал иссохшими руками и с громоподобным криком "Майна!" в одну секунду рухнул за край горизонта, как оборвавшийся груз.
Город растерялся и какое-то время был погружён в кромешную тьму. Но вскоре, будто в испуге от перспективы навеки остаться в темноте, разом включил всю радугу огней и вспыхнул, и загремел трамваями, и завизжал тормозами, запел пьяными голосами прохожих, как ребёнок, который, оставшись в пустом доме, зажигает свет во всех комнатах, чтобы было не так страшно.
Автобус с трудом закрыл створки дверей и пытался зацепить колесами тот не обледенелый островок асфальта, который позволит ему тронуться с места. Ким юркнул на свободное сиденье, знаком приглашая Клима занять соседнее. Двухметровая фигура Клима, как маяк на море, вздымалась над шапками пассажиров у передней двери. Казалось, что его масса заполнила собой треть пространства автобуса. По сдавленным матеркам и оханьям можно было предположить, что Клим приближался. Вскоре потрескавшаяся кожа старого коричневого плаща заскрипела совсем рядом. Когда стокилограммовая туша Клима взгромоздилась на изорванную обшивку сиденья, автобус крякнул и вновь прибавил газу -- ему стало труднее идти.
Клим лениво взглянул на зачехлённую гитару, которую маэстро примостил между коленями и спинкой соседнего сиденья, и принялся доставать из сумки продрогший томик Стругацких.
...Огни, огни и фары машин бежали, мелькали, слепили глаза, но Ким смотрел на них неотрывно. Поток живых огней разрезал сумерки проспекта и рядами уходил все дальше, покуда хватало взгляда, вперед за горизонт, извиваясь на далеких площадях, еще дальше, еще... Рядом проносились неоновые вывески гастрономов, ателье и кинотеатров, силуэты прохожих и маяки патрульных машин, светофоры...
-- Слышь, Климентий, -- произнёс Ким, глядя в окно, -- я, кажется, понял, почему к чужим мы относимся не так по-свински, как к родным.
-- Не может быть, -- без энтузиазма отозвался Клим и перевернул страницу.
-- У меня, знаешь ли, неожиданно возникла новая теория.
-- М-м? Излагай.
-- Она будет называться Общая Теория Живых Легенд, сокращённо -- О.Т.Ж.Л.
-- Кто отжил? -- не понял Клим.
-- Вот балда. Я говорю, теория так будет сокращённо называться -- О.Т.Ж.Л, аббревиатура от "Общей Теории Живых Легенд". А он уже сразу -- кто отжил? Теория имеет, можно сказать, прикладное значение. Прикладывать её надо к новой дисциплине -- "Друзьяведение". Слыхал?
-- Развивай мысль.
-- Развиваю. Я, видишь ли, давно заметил, что соседку по площадке Елену Захаровну я ни разу в жизни не назвал дурой, а свою родную мать могу назвать и похлеще. Или, например, захватив в новую компанию своего старого друга, мне всегда тянет над ним подсмеяться прилюдно. Из серии "вот, вчера мы с этим придурком..." и так далее.
-- Не знал, что ты такая сволочь.
-- Нет, я не сволочь. Всё гораздо сложней. Просто, видишь ли, тут мы имеем дело с некоторой психологической закономерностью. А именно. Приготовься конспектировать. В основе общения с чужими людьми -- с соседями, родителями друзей, товарищами по работе или по палате, -- всегда лежит определённая степень закрепощающей неловкости. В зависимости от обстоятельств коэффициент неловкости различен, но, подчёркиваю, он никогда не равен нулю. Что скрывается за неловкостью? Неопределённость. В нашем случае неопределённость того плана, что мы не знаем гуманитарную, так сказать, ориентацию внутреннего мира собеседника или знаем её весьма поверхностно. Может, он вообще псих. То, что не определено, -- всегда Тайна, всегда загадка. Разгадывать тайну чужака у здорового человека обычно нет никакого желания. Поэтому чужак так и ходит в тайнах с ног до головы. Как здоровый человек относится к тайнам? С пренебрежением? С наглой ехидцей? Нет. Со страхом. За что мы боимся? Конечно, за свою бесценную жизнь, причём, даже когда болтаем с продавщицей в хлебном. Но этот страх необычный, я бы назвал его транскосмическим страхом. Представь, когда ты идёшь по улице, и прохожие едва касаются тебя, проносясь мимо, -- это, как движение материков: гигантские австралии с невероятными цивилизациями и средней руки архипелаги, где только-только научились добывать огонь, острова с хищниками, принцессами и лесными кладами -- все они скользят в доисторическом Океане, сшибают друг друга приливами, сталкиваются или просто случайно цепляются ветками деревьев, а чаще, вообще, едва замечают существование кого бы то ни было в Океане. Мы проходим мимо друг друга, а на материках, как реакция на это, представь, проносятся бури, города заносит снегом по самые шпили. Ты остановился, чтобы ответить, сколько времени, и две огромные армии в десять, нет, в двадцать тысяч человек каждая выстроились напротив друг друга, а парочка Гэндальфообразных друидов суетится между ними и пытается уладить дело миром. Так что, это страх не тела, а материковой цивилизации! Он редко осознаётся, потому что, как рыба Латимерия, обитает исключительно на Марианских глубинах, иначе граждане гуляли бы по улицам в бронежилетах, передвигаясь короткими перебежками. Но в глубине потёмок души этот транскосмический страх всё же сидит, и как раз его-то мы интерпретируем как небольшую неловкость, этакую лёгкую скованность при любезном диалоге с очаровательной соседкой по даче. Итак, имеется последовательная цепь: неловкость -- неопределённость -- тайна -- опасность -- страх смерти. Это схема психологического барьера при общении с чужаком. В таком общении ставки велики и мы a priori заинтересованы в его благоприятном исходе. Отсюда берёт начало вся человеческая мораль, светская изысканность и десять заповедей Моисея -- архипелаги не должны разбиться.
-- Немного загнуто, -- заметил, оторвавшись от чтения Клим, -- но лихо. Продолжай в том же темпе.
-- Продолжаю. В общении с друзьями подсознательный страх смерти близок к нулю, а с родными -- очевидно, ему равен, так как считается, будто о них нам известно всё. Мы выяснили, что именно ощущение смерти придаёт ценность общению. Поэтому, чтобы по-конфуциански относиться к родителям и близким друзьям, нужно это неосознанное ощущение слегка повысить.
-- О, я даже боюсь предположить, -- зевая, сказал Клим, -- что ты предлагаешь.
-- Элементарно, Ватсон. Полную Легендаризацию всех родных и друзей!
-- Гениально.
-- Согласен. Что имеется в виду? Из вышеприведённой схемы психологического барьера выберем тот элемент цепи, который приемлем для повышения страха смерти при общении в интересующей нас социальной группе.
-- Бля, тебе надо лекции читать.
-- Неловкость и неопределённость, -- продолжал Ким, -- отметаем, как ненужную шелуху, а вот с тайны и начнём свой путь к ощущению смерти. В понятие "тайна" всегда органически вписывается понятие "сказка", а сказка -- это всегда позабытая легенда, которая, в свою очередь, -- некий позабытый факт истории или факт, ненадёжно документированный. То есть, мы говорим "легендарное событие", подразумевая, -- мол, хрен его знает, было оно или не было. Возьмём, к примеру, Атлантиду или беседу Конфуция с Лао-Цзы на ступеньках библиотеки или встречу Валерия Чкалова с Максимилианом Волошиным.
-- Причём здесь Чкалов?
-- Это я для примера. Ну, так вот.
-- Мне, кстати, недавно снилось, как Ленин позирует для картины Шишкина "Три медведя".
-- Да не "Три медведя", а "Утро в сосновом лесу", балда.
-- Да, я балда.
-- Ну, так вот...
-- И я горжусь этим!
-- Ты слушай. Мы всё-таки говорим о легенде, как-никак! Из глубин понятия "тайна" вытаскиваем на мелководье за белы ручки госпожу Легенду, она же Предание. Получаем новую схему общения: легенда (предание) -- опасность -- страх смерти. Ничего не замечаешь?
-- Не знаю. Легенда со страхом смерти как-то...
-- Точно! Не согласуется. Она не согласуется со страхом за СВОЮ жизнь, -- это страх за НЕЁ! Она -- в прошлом, она нас не тронет, но сама-то она беззащитна. И, прежде всего, перед нашей Памятью, ведь её можно просто забыть! Поэтому наша цепь приобретает направленность иного рода: защита легенды от опасности и нежелание её смерти. Например, вспомни, как Ромка в 95-м году трепетно беседовал с Гребенщиковым. Очень наглядный пример в свете моей теории. Если бы тогда в Моторщики ворвались чечены с пулемётом, я уверен, -- Борисыча он бы закрывал грудью. Возможно, даже своей. Теперь о том, как производить так называемую Легендаризацию друзей и родных. Она достигается использованием четвёртого измерения -- Времени. Начнём с родных. Обычно их восприятие нашим сознанием ограничено чрезвычайно узкими временными рамками, а именно -- сферой данного момента времени, которая называется -- наш повседневный быт, с небольшим захватом будущего, недельки две, и парочкой дней из прошлого. Чем уже сфера временного восприятия субъекта, тем больше она заполнена бытом -- опять посуду за собой не вымыл, опять с друзьями шляешься, а я одна и т. д. Если же захватывать в фокус восприятия обширную область Прошлого данного субъекта, например, родного брата, то в процентном соотношении непосредственно Общения будет больше, чем Быта. Для наглядности картинка такая: двое козлов резвятся в поле. Козлы -- это быт. Пространство поля -- это временное восприятие жизни наших козлов от момента их рождения до мясокомбината. Начинаем сужать поле. Травы становится меньше, и амбиции козлов растут пропорционально её уменьшению. Сузим поле до размеров комнаты в коммуналке. Поле практически исчезло, и остались только козлы, дерущиеся за огрызок морковки. От бескрайнего поля времени остался только краткий миг Настоящего. Наслаждаться им козлы не умеют -- они европейские козлы, а не японские, в школе Ринзай не учились. Поэтому с учётом данной особенности я и предлагаю в сферу восприятия субъекта при общении включать не только данный момент времени, но и Прошлое с Будущим, то есть общаться в четырёх измерениях. Представь вазу: вот она -- комок глины, вот уже её обрабатывает гончар, она меняет свою форму и вот, наконец, готовая ваза на твоём столе. Смотри на неё и воспринимай не как статичный объект, а как цепь событий! Вот это самое включение дополнительного временного промежутка я и называю Легендаризацией. Хочешь следовать Моисеевой заповеди "почитай отца своего и мать свою", то, общаясь с ними, держи в голове семейные фотоальбомы с пожелтевшими фотографиями -- жизни всех своих предков. А также одновременно с этим воспринимай родителей будто уже мёртвыми, и я уверяю тебя, Климентий, никаких ссор и ругани у вас в семье никогда не произойдёт! Перед тобою будет ходить живые Легенды, да ещё и общаться с тобой! Клянусь тебе, ты будешь у них брать автографы! Станешь безропотно вкалывать на даче, а зимними вечерами с открытым ртом слушать о приключениях своего прапрадеда в войну 1812 года! Я не шучу. Проверял лично. Правда, надолго меня не хватило, но ты же знаешь, какой у меня дебильный характер, а для опытов с четвёртым измерением нужно, братец, ого-го... Так. Теперь разбираемся с друзьями. Также расширяем фокус их временного восприятия, однако не с помощью истлевших фотографий, ведь их пращуры нас не так живо интересуют, как свои. Тем более для Легендаризации друзей нам достаточно лишь того периода, что мы их знаем. Пять лет сойдёт. Поступаем следующим образом. Берём, и на основе реальных фактов биографии выдумываем их Личную Историю! То есть. Переписываем на листочек имена всех друзей, которым можно позвонить в 3 часа ночи, если не спится. Уверен, больше пяти человек не наберётся. Потом вспоминаем несколько интересных фактов из их жизни, расставляем фантастические декорации, садимся и пишем об этом пару весёлых историй в духе фэнтэзи. Повторяю: берём ручку и бумагу, садимся за стол и пишем -- время найдётся, если не хотим потом в 60 лет раскаиваться, что растеряли всех друзей в 25. Пускай выше тройки за сочинение у вас сроду не бывало, однако возьмите и напишите, как сможете. Написали, прочитали, сожгли. Обещаю, эффект будет поразительный! Трансформация полная! Друзья обалдеют! Вы будете для них самым преданным и надёжным другом, и они для вас горы свернут. Вообще, используя метод Легендаризации как приложение к четвёртому измерению (которое сроду у нас сбоку припёку) можно воспринимать кого угодно и что угодно. Пользы -- море. Расширяй временное восприятие -- и вперёд. Скажу больше: если бы какой-нибудь человек хотя бы на миг охватил Легендой всю Вселенную, он стал бы счастливейшим на Земле!
Ким сделал эффектную паузу и победно взглянул на друга. Голова Клима безвольно покачивалась, будто всё время с чем-то соглашаясь, -- он давно уже спал.
Заснеженные тополя на аллее порой нависали над крышей и едва не касались стекол мчащегося автобуса, порой расступались, как занавес, и тогда, видимые едва-едва вдалеке, показывались огоньки девятиэтажек в новых районах, мерцающей сеткой опоясывающих город. Ким думал о том, что вон где-то там, в тех огоньках на границе неба и ночи, тоже ведь живут люди. Их встречают друзья и увозят "Скорые", они готовятся к ночной смене, мечтают о лете, умирают -- и не всегда со смеху, готовят что-то на тесных кухнях, режутся в "Гонки" или покрываются потом в постелях пока дома никого. Но, что самое невероятное, думал Ким, оттаивая твёрдым от струн пальцем ещё один глазок в окне, что ведь где-то там, в огнях, тоже сидят усталые, голодные безумцы перед своими "Вегами" и "Маяками". Они выводят таинственные пассажи, почти не умея играть на флейте, до ночи настраивают вечно не строящие шестиструнки, а потом, вдруг замерев в темноте, где поблёскивают только лампочки на пульте, не обращая внимания на грозный стук в батареи, начинают еще один дубль записи из бесчисленного множества дублей, каждый раз надеясь, что вот он-то и будет последним, и каждый раз ошибаясь. Боже, храни этих безумцев от безумства здравомыслящих!
-- Эй, Климыч, -- позвал Ким, -- ты чё, спишь? Я ведь не помню, где выходить-то.
-- А? Что? -- проснувшийся Клим растерянно замотал головой и, чуть сощурившись, пригляделся к мелькавшим за окном улицам. -- Да ты чё! Мы ж ещё из города даж не выехали.
-- А, ну, тогда слушай анекдот. Приезжает Севка к Роману строить баню. А Роман ему и говорит, дескать, я тут эксперимент провожу, положи-ка, друг Сева, свой указательный палец на это полено. Севка, недолго думая, кладёт палец, а Роман отходит в сторону, берёт огромное бревно в два обхвата и аккуратно роняет его точно на Севкин палец. Севка слегка морщится и восклицает: "Господи, а кому щас легко?" Или вот ещё. Встречаются Роман, Севка и Гречанинов...
Пока Ким говорил, или, как он любил выражаться, "развивал мысль", Клим всё больше стал замечать, что в автобусе происходят любопытные вещи: поначалу его не очень смутило лёгкое шёлковое платье елизаветинских времён на одной из вошедших дам, но, когда, обернувшись вправо, он увидел героя одной из недавно прочитанных книг (то был Гарри Галлер из "Степного волка" с окровавленной бритвой в руке), его это встревожило не на шутку. Ким всё говорил и говорил, а Клим с трепетом наблюдал, как автобус наполняется другими видениями. На передней площадке о чём-то смеялись Шерлок Холмс и дон Хуан, Горбовский пытался найти своё удостоверение звездолётчика и уверить в его подлинности кондуктора. Сам кондуктор (это был огромнейших размеров Ёж) вместо билетов раздавал горящие можжевеловые ветки, так, что вскоре у всех было по одной, как на факельном шествии, а какой-то римлянин тщетно упрашивал Ежа дать ему колючку из своей спины, чтобы использовать при выходе. Когда кондуктор проходил по салону, все спешили пропустить его и быстрей расплатиться, ведь он был очень большой и колючий, хотя, по всей видимости, и не злой. Однако он всё же выдворил за шкирку Тома Сойера, когда тот пытался стащить мелочь у одного красного комиссара в будёновке и пальто с орденом "Красного Знамени". Клим хотел повернуться к другу и обсудить с Кимом происходящее, но к своему удивлению не смог даже повернуть голову. Тогда он обхватил её руками, стараясь развернуть в нужном направлении, но к своему величайшему ужасу заметил, что нечаянно её оторвал! Голова осталась у него в руках и смотрела на своего хозяина с таким восторгом и изумлением, что Климу невольно стало смешно. "Не желаете обменяться головами? -- спросил Клима сидевший позади охотник. -- Нынче, прогуливаясь по лесу, я, знаете ли, подстрелил одного редкого профессора, профессора Доуэля, но вы не волнуйтесь, голова не задета, всё разлетелось к едрене фене, а вот голова целёхонька, так что, махнёмся?" Но в этот самый момент к Климу подошёл Ёж-кондуктор и потребовал немедленно поставить голову на положенное место, дабы не нарушать Правило 3.5.1 перевозки жизненно важных органов Власти. Клим ответил в том духе, что, мол, для начала неплохо бы сыграть всем вместе товарищеский матч в волейбол, а уж потом можно и поставить на место. Ёж строго сдвинул брови, но дал добро. Весь автобус развеселился и начал перекидывать климову голову из рук в руки. Кто-то, смеясь, ловил её в свою шапку, кто-то наносил по ней удар ногой в прыжке. Красный комиссар пытался на лету поддеть её штыком, но кондуктор немедленно вмешался и присовокупил штык к своим колючкам на спине. Клим чувствовал необычайную лёгкость, особенно, когда его голова на секунду вылетала из форточки после неудачного броска, пролетала несколько метров по холодной улице и вновь под действием силы притяжения сознания возвращалась в тёплый салон. В один из таких захватывающих перелётов коварный Горбовский, уже давно прицеливавшийся, пальнул в летящую беззаботную голову Клима из своего дурацкого скорчера. Такого невероятного ощущения Клим не испытывал никогда! Миллионовольтный разряд осенил его феноменальной вспышкой, озарением, прояснил и прочистил все извилины в мозгу, рассеял по белому свету и собрал вновь тысячи ослепительных брызг всего, что в нём прежде было, но только в новом, не знакомом Климу порядке. Ему показалось, что живёт он уже три тысячи лет, что прошлое и будущее не разделены более настоящим, но -- одно целое, и поэтому можно предсказать всё на миллионы лет вперёд и вспомнить самые забытые и отдалённые уголки прошедших эпох. Можно ВСЁ! Но это прозрение вдруг сразу же заволоклось туманной дымкой, стало медленно иссякать и гаснуть, уходить всё дальше и дальше; напрасно было тянуть к нему руки и пытаться ухватить за скользкую нить, приведших к нему ассоциаций; вскоре его последний вагон с красным огоньком на крыше, отчаянно мигнув на прощанье, скрылся в расступившихся и тут же сомкнувшихся перед глазами Клима сумерках.
Клим вздрогнул и открыл глаза -- водитель запоздало включил в салоне свет, дрожащий и тусклый, словно больной неизлечимым недугом; пассажиры чуть слышно о чём-то разговаривали, рядом Ким уткнулся лбом в стекло и шептал не то стихи, не то заклинание; за окном стеной валил розовый снег. Хотелось раскрыть книгу, но автобус так пригрел, так плавно укачивал, что сил оставалось ровно настолько, чтобы вздохнуть, в дремотной неге сомкнуть глаза и провалиться в чернеющую пропасть сна.
...Троллейбусы с замёрзшими стёклами, гармошки-автобусы, облепленные оледеневшей грязью, такси с зелёными зрачками на лобовых стёклах, полупустые холодные трамваи, лёгкие "Газели" -- все они были заполнены работниками, специалистами, шикарными дамами в мехах, полунищими стариками, новорождёнными, отцами семейств, всеми, кем мы были в прошлом и будем в будущем, Библейскими пророками и демонами в обличии людей, персонажами ещё ненаписанных приключенческих книг и полотен старых Мастеров -- всеми теми, кто спешил, летел, стремился куда-то, лишь бы не остаться в одиночестве на пустынной остановке Прошлого.
Поспешим же и мы, мой дорогой читатель! Правда, особенно спешить нам и некуда, у нас с тобой впереди вся книга. Пусть наши герои едут себе, пригревшись в автобусе, а мы по привычке всех лентяев сядем в кресло у торшера и заглянем, не удержавшись, в сию повесть с конца. Увы, твои упования на счастливый конец не подтвердились. Что ж, зато впереди нас ждёт масса приключений. Будут тебе и ведьмы, и герои, и стрельба в главе 4Ґ, немножко любви и путешествия во времени, будут и жаркие страны и дремучие леса во второй части, но всё это так далеко от начала, где мы сейчас остановились, боже, как далеко! Нет, вперёд! Вперёд, читатель, нам столько ещё нужно узнать, в стольких местах и временах побывать! А то, что мы выберемся оттуда живыми и невредимыми, а может быть в чём-то и обновлёнными, я тебе торжественно обещаю. Покроем же на сон грядущий десяток-другой страниц!
Тише. Тс-с-с... Слышишь, как за окном падает снег? Как мягко опускаются снежинки на подоконник. Во дворе нападали за день целые сугробы. Завтра ребятня наделает снежных баб, а взрослые может быть даже зальют горку, кто знает? Вот и луна кошачьим глазом выглянула из облаков.
Далеко у горизонта, туда, куда уходят огни проспектов, между небом и землёй показался Всадник. Он медленно и как-то тяжело плыл над городом, склонив голову в закрытом наглухо шлеме, низко опустив своё страшное копьё. Его конь цеплялся гривой за облака, отчего те начинали сонно клубиться и осыпать город снегопадом. Всадник, или тень всадника, окинув взглядом свои владенья ещё один раз, перепрыгнул через горизонт и пропал.
Опять всё по-прежнему: за окном идёт снегопад, а в соседней комнате бьют часы. Кстати, говорят, что Всадник показывается как раз в канун Нового года, уж и не знаю почему -- так говорят -- и всё; однако есть и такие, кто утверждают, мол, видели его и в другие дни, надо только всмотреться в облака на закате или выйти ночью в плохую погоду -- он всегда где-то там. Хотя, возможно, и не было никогда никакого Всадника, да, наверное, и не могло быть, что за вздор! -- ведь мы сами управляем своей судьбой, всё верно; просто дым заводских труб сегодня как-то по-особенному поднялся над окраиной, а потом рассеялся ветром, просто дым...
"Интересно наблюдать Время, -- думал Ким, глядя на мелькающие огни, -- Севка говорил, что оно огибает препятствия и отражается от зеркал". А ещё он думал, что если все девятиэтажки, магазины, асфальт на проспекте, его фонари и рекламы разом смести прочь, как проводят тряпкой по пыльному столу, то вместо города останутся только декабрь и степь. Степь без конца, заметённая снегом с проглядывающими полосами стылой земли, степь без края, с холодным ветром, стелющимся позёмкой, и одинокими стеблями заиндевелой полыни. И больше ничего.
Но город был. Он стоял посреди степи, покрыв её полотном своих улиц, мыслями, миражами Будущего, проносившимися иногда, как дрожь, по его утыканному столбами больному телу. Степь была где-то под ним, внутри, и вряд ли кто знал о её существовании. А Ким порой был уверен, что города нет, есть только степь. Она, как хозяйка, впустившая гостя переночевать, дала ему ключ от пустой комнаты и кувшин с горячей водой. Он не задержится долго и утром опять исчезнет, как и все ночевавшие до него. Останутся только декабрь и холодная степь.
* * *
-- А что, интересно, делает сейчас Роман? -- спросил Ким, обращаясь к мёрзлому стеклу.
На секунду Клим оторвался от чтения, словно прислушиваясь к чему-то, и ... опять уткнулся в свою книгу. Вопрос (он знал это наверняка) вряд ли требовал ответа. Было вполне предсказуемо, что Роман, не дожидаясь прихода гостей, уже натаскал воды в баню, затопил печку и теперь сидит перед открытой дверцей и смотрит на огонь. Языки пламени пляшут по поленьям, а те трещат и темнеют от этой пляски, разгораясь всё сильнее. В зрачках отражаются узоры и вспышки огня; Роман щурит глаза, как кот, и всё также сидит на корточках у печи и уходить ему совсем не хочется. Насмотревшись на пламя, привычным движением он проводит ладонью по густой бороде, поправляет ремешок на часах и смотрит время. Половина шестого. "Наконец-то Ким... гитару мою... настроит, -- неторопливо размышляет он, -- вот если бы ещё и первую струну привёз...н-да...а про струну-то я ему и забыл сказать ... вот ведь... незадача". Закрывает он, наконец, дверку печи, и шум огня стихает за нею. Лишь угрюмый гул пламени слабо доносится оттуда.
-- Зачем нам бежа-а-ть за семь синих море-э-й, -- напевает Роман, проходя по холодному коридору в подвал. Пар изо рта. Ступеньки вниз. Горящие глаза в темноте...
-- Ко-тя, -- назидательно произносит Роман, -- ты опять? Ах, это Лерочка! Ах, ты моя сволочь!
Он аккуратно берёт кошку на руки и включает в подвале тусклый желтоватый свет. Подбросив в котёл отопления пяток увесистых дровишек (кошка в это время сидит у него на голове), хозяин выключает свет, поднимается по ступенькам вверх и закрывает дверь подвала. Теперь надо бы подкормить Шарика (с улицы всё это время доносится жалобный вой и громыхание цепи).
-- Зачем нам бежа-а-ть..., -- летит эхо по коридору, но холодные стены впитывают в себя эти отзвуки безучастно, будто погружённые в раздумья.
* * *
Тусклый желтоватый свет в автобусе едва ли позволял что-либо различать в книге. Вдобавок, постоянное качание и тряска на выбоинах дороги отбивали к этому всякую охоту. Клим закрыл книгу и обвёл взглядом автобус: пассажиры у передней площадки раскачивались, как маятники, умудряясь одновременно отсчитывать рубль пятьдесят кондуктору и держаться за поручни. На оледенелом стекле справа во всё окно был коряво выведен зодиакальный знак: -- символ Овна. Кто-то, видать, всю дорогу оттаивал его от скуки голой ладошкой. Драконий дым изо ртов пассажиров изгибался над ним причудливыми мягкими змеями, и его было трудно удержать в поле зрения -- он прыгал и трясся, будто хотел удрать со стекла.
Ехали долго, причём настолько, что казалось, будто в этом автобусе они провели большую часть жизни и, возможно, ещё столько же им осталось в нём провести. Они привыкли к нему, как к дому, который скитается по дорогам вместе со своими жильцами-пассажирами, которых везёт бог знает, куда и зачем, останавливается на заснеженных полустанках, чтобы подобрать новых незнакомых попутчиков и проститься со старыми товарищами, и так целые века. Пожалуй, только дорога так соединяет людей. Только она даёт такой редкий шанс на короткий миг, пока длится путешествие, почувствовать единство и родство с абсолютно чужими людьми, как это было в стародавние времена, ощутить себя частью общего для всех предназначенья, что было бы почти прозрением, если бы не длилось так коротко.
Почти наугад они сошли на пустынной остановке, но, оглядевшись, поняли, что сошли верно. Красные огоньки автобусных габаритов медленно уходили в провал непроглядной ночи; гудение мотора теперь слышалось где-то в отдалении и вскоре совсем затихло. Зима и ночной мороз стали их спутниками в дороге.
- 2 -
Роман чиркнул спичкой -- не зажглась. Ещё раз. Опять не зажглась. Перевернул коробок. Чиркнул. Спичка сломалась. Постоял в раздумье, повертел коробок в руках и кинул его на стол. Газ зажигать не стал -- чайник так и остался стоять неразогретым. Роман сел на табуретку возле окна и стал ждать... Ох, уж эти вечные ожидания, эти предвкушения! Как часто они имеют тенденцию не осуществляться! Половина всех нервных расстройств из-за них, проклятых. Но уж если они сбываются, то чем дольше ожидание, тем больше восторг от встречи! Правда, чересчур длительное ожидание, на несколько пунктов превышающее предел терпения, не предвещает ничего хорошего. Так, например, в одной арабской сказке некий джин (не путать со спиртным напитком), просидев в бутылке на дне Марианской впадины пару недель, поклялся озолотить того, кто его спасёт. Через каких-то пятьдесят лет ставки резко повысились: спасителю перепадал роскошный дворец и небольшой караван верблюдов. Отсидев ещё пятьсот лет, джин увеличил количество верблюдов до ста шестидесяти четырёх, а к роскошному дворцу присовокупил ещё восемь таких же дворцов в наборе с запасным гаремом калифа Гаруна-Аль-Рашида. Однако освободитель всё не являлся. Лет так через тысячу долгожданного спасителя чародей готов был наградить Вечной Молодостью. Через две -- властью над всем Миром. В результате, отдохнув от мирской суеты в течение, буквально, астрономического периода времени, бедный джин поклялся тому счастливчику, который его найдёт, оторвать руки и ноги и, по урезанию языка, отправить за пределы Солнечной системы.
В нашем случае Роман не дошёл ещё до этой экстремальной фазы, а потому просто поглядывал на часы -- друзья опаздывали на восемнадцать минут. Заниматься ничем не хотелось, так что он изредка ходил проверять баню, опять возвращался в тёплую кухню и, напевая себе под нос, лениво посматривал в окно. Дорога была пуста.
* * *
Мороз всё крепчал. Гремя цепью и пуская пар из широкого влажного носа, Шарик совершал рейды туда-сюда возле будки, но ни в будке, ни тем более на улице согреться не мог.
-- Какой мороз! -- ворчал он. -- Безобразие, куда смотрит правительство!
Прошлёпав ещё пару кругов по снегу, пес, наконец, запрыгнул на будку и стал соображать, не теплее ли здесь, чем внизу.
А в это время в подвале происходили весьма странные события. Чёрный Кот, которого Роман называл не иначе как "Котя", и Чёрная Кошка, которая всегда недовольно фыркала, когда к ней обращались на "ты" и называли Леркой (она была аристократических кровей), так вот, Чёрная Кошка и Чёрный Кот мирно беседовали в темноте подвала. Они сидели на старой фуфайке рядом с пышущим жаром котлом отопления и совещались.
-- Послушайте, миледи, -- урчал Чёрный Кот, -- мы должны проучить, наконец, это
отродье, эту мерзость...
-- Гарстон, ты сидишь точно на моём хвосте.
-- О, виноват, пардон!
-- Если ты имеешь в виду Крысу из углярки, то могу тебя обрадовать, -- Чёрная Кошка сладко зевнула, -- она погибла во время испытаний на прочность -- хозяин уронил на неё станину компрессора... Ах, это был дерзкий, но удачный эксперимент!
-- Н-да... Но так всё равно, я не об этом! Ты же знаешь, в девяноста процентах из ста, когда я говорю о мерзости, я имею в виду этого треклятого Шарика, чтоб он околел, этого симулянта!
-- Ну, не шуми, не шуми... Шарик -- это действительно... э-э...асоциальный элемент.
-- Да какой там элемент, моя пышечка! Это ж сволочь самая настоящая, по нему ж давно эксперимент на ударную вязкость плачет!
-- Ну, завёлся... Я бы не в жизнь не стала марать руки об эту псину, но...
-- Но её надо уничтожить!
-- Нет. Сегодня 31 декабря как ни как.
-- Ну? А-а, ну да...
-- А под Новый год из Пирамиды всегда кто-нибудь да выходит -- вспомни позапрошлую зиму. А в прошлый Новый год в форточку Михалыча...
-- Ой, и не напоминай...
-- ... со стороны города влетал костюм.
-- У Михалыча дом ещё похлеще нашего, -- содрогнувшись, проворчал Чёрный Кот, -- у нас-то хоть одна Дверь, а у этого бедолаги их три! Как он вообще там живёт, не пойму...
-- Для этого, мой дорогой, и придуман матушкой природой алкоголизм, иначе не видать бы на Земле ни пророков, ни Мессий.
-- Это точно.
-- Так что на всякий случай Шарика нужно временно нейтрализовать. Впрочем, эту тварь можно нейтрализовать и на постоянной основе.
-- О-ох, я бы его на постоянной основе так бы... нейтрализовал! -- выпустил когти Чёрный Кот.
-- Ладно, есть у меня тут... м-м... одна идейка.
-- Ой, как замечательно, ну и...
-- Значит, так.
Пока Роман сидел на кухне в ожидании гостей, а Ким и Клим только выходили из автобуса, кошки обсуждали подробности карательной операции против Шарика. Бедняга пёс так успел насолить им за те полгода, пока жил у Романа, что они приходили в ярость не то что при одном его виде, но и при малейшем звуке громыхающей во дворе цепи! А поскольку Шарику было совсем не свойственно сидеть на одном месте даже минуту, то понятно, что цепь громыхала непрерывно. Это вынуждало хозяев иногда закрывать его в будке. В подобном случае он, впрочем, тоже не терялся и начинал монотонно выть. Большую колоду, которой закрывалась будка, отодвигали, Шарик выскакивал на оперативный простор, и всё начиналось сначала. Разнообразие он не любил, а поэтому вскоре надоел абсолютно всем. Мало того, как-то по весне, пребывая в игривом настроении, Шарик так лихо схватил Котю зубами за хвост, что едва не лишил его важнейших органов, а это так просто не забывается. С этого всё и началось. Их вражда была настолько яростной, насколько враждебно само отношение собак и кошек друг к другу.
Итак, Чёрная Кошка и Чёрный Кот выходили из подвала в холодный коридор, освещённый только месяцем, выглядывающим из окошка под потолком. Но в таком сумраке любой бы отдал голову на отсечение, что по коридору крались Ведьма и Тролль, -- сгорбленные, озирающиеся по сторонам, боясь, как бы хозяин опять не пошёл проверять баню и не натолкнулся на них. Ведьма осторожно взялась за ручку двери и, отворив её, ловко прошмыгнула в ту самую комнату, где был старый камин. Тролль прокрался за нею и тихонько притворил за собой дверь. В доме не раздалось ни звука. Только Шарик на улице встревожено поднял одно ухо и потянул носом воздух. Он знал этот запах.
* * *
Ведьма вытащила из укромного уголка метлу, её спутник отодвинул в сторону каминную решётку, и вдвоём на метле они вылетели через дымоход на улицу...
В тёмной комнате стало тихо. Из окна падал лунный свет, заливая собой огромную картину, некогда рисованную самим хозяином прямо на стене. Произведение носило явно буколический характер, о чём красноречиво свидетельствовали, во-первых, могучие, я бы даже сказал, гипертрофированные сосны на переднем плане, во-вторых, миниатюрный домик, который при ближайшем рассмотрении оказывался почему-то Старообрядческой молельней. Сия мирная картина была выполнена не без вкуса и при определённых обстоятельствах могла даже излечивать от хандры... Из домика вышел человек. Озираясь, он подошёл к краю картины и заглянул в Каминную комнату.
* * *
На улицах посёлка было пусто -- все как один смотрели боевик по второй программе. Но если бы в это время старина Михалыч из дома напротив вышел бы покурить на крыльцо, он бы увидел, как из трубы соседнего коттеджа поднялись две тени и растворились в чёрном небе. Но, вправду сказать, кто же в этакий мороз пойдёт из дому? Даже на том конце посёлка, где для всех прохожих путеводной звездой горел призывный фонарь пивбара "Марина", не наблюдалось никакого движения. Вверху мороз был ещё крепче. Возможно, поэтому подозрительные тени, облетев разок вокруг посёлка, сразу принялись за работу. Шарик сидел в будке тише воды ниже травы, хотя запах своих недругов учуял уже давно. Те, воткнув метлу в сугроб, принялись неистово ворошить снег вокруг дома и раскидывать его во всех направлениях. Шарик сообразил, что творится что-то неладное, но слазить с тёплой соломы не решался. Вскоре небо стало затягиваться белёсыми облаками, звёзды пропали, налетел ветер, и первые снежинки упали на влажный нос Шарика.