Каминский Александр Викторович : другие произведения.

Всадник между небом и землёй (новая версия)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сказочная психоделическая повесть


Александр Каминский

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ВСАДНИК МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЁЙ

  
  
  

повесть

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БАРНАУЛ

2006

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Редактор - Ф. Голев

Вёрстка - Е. Мунгалов

  
  
  
  
  

  
  
  
  
  
  
  
   Театрализованная повесть о новогодней поездке двух друзей, о волках, о степи, о смерти и о том пути, который каждый выбирает для себя в туннелях Великой Пирамиды Посвящения. Все персонажи (кроме, разумеется, Старого Лиса) имеют реальных прототипов и во многих случаях реальные реплики, восстановленные по дневниковым записям. Так что повесть отчасти является документальной, хотя и непреднамеренно. Просто так получилось.
   Не для массового читателя.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Каминский А.
   Всадник между небом и землёй: повесть. - Барнаул: 2006.
  
   Џ 1999-2006, А. Каминский
  
  
  
  

ПРОЛОГ

  
   -- Так, где мои очки? Куда я дела свои очки?
   После этих слов режиссёра все заметались по маленькому затемнённому залу в поисках утраченных очков. Репетиция, толком не начавшись, была прервана. Воспользовавшись суматохой, кое-кто из актёров выскочил в коридор покурить, причём незаметно не только для режиссёра, но и для окружающих -- практика, отработанная в совершенстве за месяц репетиций.
   -- Анжелика, ты не будешь слишком сердиться? -- отважился произнести Джордж, одиноко ютившийся на сломанной скамеечке у самой сцены. -- Кажется, я на них сижу...
   Паника прекратилась. Побледневшая Анжелика спрыгнула со сцены и подбежала к бедному Джорджу.
   -- О, Боже! -- взмолилась она, театральным жестом воздев руки к небесам. -- Я купила их на этой недели! Триста рублей! Джорджи-и-к!!!
   -- Ну, я не специально...
   -- Где они?
   -- Вот, -- Джордж протянул ей согнутые пополам очки.
   Сзади послышались весьма отчётливые приступы смеха, переходящие в бронхиальный кашель при взгляде режиссёра в данном направлении. Она чуть не плакала.
   -- Мои очочки! Костя, смотри, Настя, о боже, он на них сел!
   -- Я же не хотел...
   Анжелика закусила палец, как ребёнок.
   -- Так, срочно меня кто-нибудь пожалейте!
   С этими словами она резко опустила голову на плечо Косте, подвернувшемуся под руку, тонкими руками обвила его талию и, простояв в такой позиции секунд пять, оттолкнула оторопевшего парня и крикнула кому-то в темноту:
   -- Ну-ка назад! Егор, или кто это, зови всех, кто там прячется! Мы начинаем!
   Через мгновение она уже сидела на скамеечке рядом с восхищённым такой игрой Джорджем. Он всегда рассматривал её как некий уникальный экспонат, выставленный для утончённых ценителей таких редких натур. Собственно, ради этого Джордж и торчал здесь часами. И вот уже почти две недели, а если быть точным -- 13 дней, 3 часа 44 минуты и 35, нет, 36, нет, уже 37, 38, 39, в общем 50 секунд -- вместо того, чтобы утром сидеть и спокойно делать уроки, он бегал на репетиции старшеклассников, хотя и учился в другую смену. Но сегодняшний день был особенный -- воскресенье. Ещё днём всё было написано, сосчитано, подогнано под ответы, и весь вечер, до самого последнего трамвая можно было, как говорил Егор, "театрить".
   Анжелика надела согнутые очки и, посмотрев на Джорджа взглядом обиженного ребёнка (несмотря на то, что была на два класса старше), пожаловалась в табаковской манере:
   -- Смотри, какая я теперь некрасивая. Вот и буду теперь в таких очках ходить. Специально.
   Джордж глупо ухмыльнулся и развёл руками -- виноваты, мол.
   Актёры опять заполнили сцену, заставленную всевозможными загадочными вещами, назначение которых слабо увязывалось даже с театром. В глубине сцены, например, стоял действующий токарный станок.
   -- Андрюха пришёл? -- обернувшись, спросила режиссёр.
   -- Нету его, -- ответили из зала.
   -- Так. Кто тогда прочитает монолог Романа?
   -- Давай я, -- поднял руку Виталик, сидевший за пультом света.
   -- Нет, -- отрезала Анжелика. -- Ты мне химию не дал скатать. Пусть Егор, только громко! Где Егор?
   -- Я не умею громко, -- отозвался откуда-то из-за кулис голос Егора. -- Я прочитаю тихо, но с выражением.
   -- А ты, вообще, где есть?
   -- Я-то?
   -- Так, всё понятно. Сеня, прочти ты, -- обратилась режиссёр к кому-то в зале.
   -- Только я хочу с бородой.
   -- Ну, дайте ему бороду. Настя, где у нас Романовская борода?
   Пока Семён лез на сцену, Анжелика созывала народ из коридора:
   -- Алё! Перерыв окончен! Ким и Клим! Я с какой стати должна глотку драть!
   -- Идём.
   На ходу гася недокуренные сигареты, в сумерки зала с шутками-прибаутками вошли двое школьников и ловко запрыгнули на сцену.
   -- С какого места? -- спросил Семён, примерявший бороду перед зеркалом, которое держала Настя. -- Где я за кошками иду, или чё? Предупреждаю, мне ещё алгебру учить.
   -- Не-е, -- возмутилась Вика, -- давайте встречу с Радугой, там много диалогов, я хоть текст прогоню.
   -- Так, слушать сюда! -- приказала режиссёр. -- Сейчас делаем сцену в автобусе и танец прохожих. Декорации не сшибать! Диктор готов? Всё. Только, Миша, -- взмолилась Анжелика, -- ради бога, когда выходишь читать про степь, давай без бумажки...
   -- Да я ещё плохо знаю...
   -- Господи, да чего там знать-то!
   -- Ладно, попробую уж.
   -- Сеня, -- окликнула режиссёр, -- пока посиди, но не уходи. Я говорю, далеко не уходи. Так, всё! Где мои очки? А, вот. Саша, давай с твоего текста "Я, кажется, понял, почему к чужакам мы относимся не так по-свински..." и дальше поехали... Егор, блядь! Слезь с потолка!..
   (За кулисами что-то упало, и кто-то дико заржал).
   -- О боже, Джорджик, как мне плохо, у тебя мои очки?
  
  
  
  
  

* * *

  
  

ЧАСТЬ 1

Ким и Клим

- 1 -

  
  
   Декабрь. Шёл последний час заката. Измождённый, раскрасневшийся от усердия старик Солнце после многих попыток всё-таки ухватился волоском луча за шпиль телебашни, из последних сил подтянулся к нему и наконец-то очутился у кромки горизонта. Кряхтя, присел он на самый край отдышаться. Закурил... В голове всё крутился этот мотивчик ...м-м... как же там... "Э-э-эх, дороги-и-и, пыль да бу-урья-а-ан, тарарам тарара-а-ам, тарарам тарара-а-а!" Но -- пардон -- времени было в обрез (на том конце просыпалась Австралия), так что надо было спешить. Только он решил-таки нехотя бросить напоследок парочку наставлений молодому Месяцу, вступавшему на пост, отметить недостатки его прошлого дежурства, как вдруг, неожиданно потеряв равновесие, старик Солнце замахал иссохшими руками и с громоподобным криком "Майна!" в одну секунду рухнул за край горизонта, как оборвавшийся груз.
   Город растерялся и какое-то время был погружён в кромешную тьму. Но вскоре, будто в испуге от перспективы навеки остаться в темноте, разом включил всю радугу огней и вспыхнул, и загремел трамваями, и завизжал тормозами, запел пьяными голосами прохожих, как ребёнок, который, оставшись в пустом доме, зажигает свет во всех комнатах, чтобы было не так страшно.
   Автобус с трудом закрыл створки дверей и пытался зацепить колесами тот не обледенелый островок асфальта, который позволит ему тронуться с места. Ким юркнул на свободное сиденье, знаком приглашая Клима занять соседнее. Двухметровая фигура Клима, как маяк на море, вздымалась над шапками пассажиров у передней двери. Казалось, что его масса заполнила собой треть пространства автобуса. По сдавленным матеркам и оханьям можно было предположить, что Клим приближался. Вскоре потрескавшаяся кожа старого коричневого плаща заскрипела совсем рядом. Когда стокилограммовая туша Клима взгромоздилась на изорванную обшивку сиденья, автобус крякнул и вновь прибавил газу -- ему стало труднее идти.
   -- Тише ты, -- недовольно проговорил Ким, -- гитару мне покалечишь.
   Клим лениво взглянул на зачехлённую гитару, которую маэстро примостил между коленями и спинкой соседнего сиденья, и принялся доставать из сумки продрогший томик Стругацких.
   ...Огни, огни и фары машин бежали, мелькали, слепили глаза, но Ким смотрел на них неотрывно. Поток живых огней разрезал сумерки проспекта и рядами уходил все дальше, покуда хватало взгляда, вперед за горизонт, извиваясь на далеких площадях, еще дальше, еще... Рядом проносились неоновые вывески гастрономов, ателье и кинотеатров, силуэты прохожих и маяки патрульных машин, светофоры...
   -- Слышь, Климентий, -- произнёс Ким, глядя в окно, -- я, кажется, понял, почему к чужим мы относимся не так по-свински, как к родным.
   -- Не может быть, -- без энтузиазма отозвался Клим и перевернул страницу.
   -- У меня, знаешь ли, неожиданно возникла новая теория.
   -- М-м? Излагай.
   -- Она будет называться Общая Теория Живых Легенд, сокращённо -- О.Т.Ж.Л.
   -- Кто отжил? -- не понял Клим.
   -- Вот балда. Я говорю, теория так будет сокращённо называться -- О.Т.Ж.Л, аббревиатура от "Общей Теории Живых Легенд". А он уже сразу -- кто отжил? Теория имеет, можно сказать, прикладное значение. Прикладывать её надо к новой дисциплине -- "Друзьяведение". Слыхал?
   -- Развивай мысль.
   -- Развиваю. Я, видишь ли, давно заметил, что соседку по площадке Елену Захаровну я ни разу в жизни не назвал дурой, а свою родную мать могу назвать и похлеще. Или, например, захватив в новую компанию своего старого друга, мне всегда тянет над ним подсмеяться прилюдно. Из серии "вот, вчера мы с этим придурком..." и так далее.
   -- Не знал, что ты такая сволочь.
   -- Нет, я не сволочь. Всё гораздо сложней. Просто, видишь ли, тут мы имеем дело с некоторой психологической закономерностью. А именно. Приготовься конспектировать. В основе общения с чужими людьми -- с соседями, родителями друзей, товарищами по работе или по палате, -- всегда лежит определённая степень закрепощающей неловкости. В зависимости от обстоятельств коэффициент неловкости различен, но, подчёркиваю, он никогда не равен нулю. Что скрывается за неловкостью? Неопределённость. В нашем случае неопределённость того плана, что мы не знаем гуманитарную, так сказать, ориентацию внутреннего мира собеседника или знаем её весьма поверхностно. Может, он вообще псих. То, что не определено, -- всегда Тайна, всегда загадка. Разгадывать тайну чужака у здорового человека обычно нет никакого желания. Поэтому чужак так и ходит в тайнах с ног до головы. Как здоровый человек относится к тайнам? С пренебрежением? С наглой ехидцей? Нет. Со страхом. За что мы боимся? Конечно, за свою бесценную жизнь, причём, даже когда болтаем с продавщицей в хлебном. Но этот страх необычный, я бы назвал его транскосмическим страхом. Представь, когда ты идёшь по улице, и прохожие едва касаются тебя, проносясь мимо, -- это, как движение материков: гигантские австралии с невероятными цивилизациями и средней руки архипелаги, где только-только научились добывать огонь, острова с хищниками, принцессами и лесными кладами -- все они скользят в доисторическом Океане, сшибают друг друга приливами, сталкиваются или просто случайно цепляются ветками деревьев, а чаще, вообще, едва замечают существование кого бы то ни было в Океане. Мы проходим мимо друг друга, а на материках, как реакция на это, представь, проносятся бури, города заносит снегом по самые шпили. Ты остановился, чтобы ответить, сколько времени, и две огромные армии в десять, нет, в двадцать тысяч человек каждая выстроились напротив друг друга, а парочка Гэндальфообразных друидов суетится между ними и пытается уладить дело миром. Так что, это страх не тела, а материковой цивилизации! Он редко осознаётся, потому что, как рыба Латимерия, обитает исключительно на Марианских глубинах, иначе граждане гуляли бы по улицам в бронежилетах, передвигаясь короткими перебежками. Но в глубине потёмок души этот транскосмический страх всё же сидит, и как раз его-то мы интерпретируем как небольшую неловкость, этакую лёгкую скованность при любезном диалоге с очаровательной соседкой по даче. Итак, имеется последовательная цепь: неловкость -- неопределённость -- тайна -- опасность -- страх смерти. Это схема психологического барьера при общении с чужаком. В таком общении ставки велики и мы a priori заинтересованы в его благоприятном исходе. Отсюда берёт начало вся человеческая мораль, светская изысканность и десять заповедей Моисея -- архипелаги не должны разбиться.
   -- Немного загнуто, -- заметил, оторвавшись от чтения Клим, -- но лихо. Продолжай в том же темпе.
   -- Продолжаю. В общении с друзьями подсознательный страх смерти близок к нулю, а с родными -- очевидно, ему равен, так как считается, будто о них нам известно всё. Мы выяснили, что именно ощущение смерти придаёт ценность общению. Поэтому, чтобы по-конфуциански относиться к родителям и близким друзьям, нужно это неосознанное ощущение слегка повысить.
   -- О, я даже боюсь предположить, -- зевая, сказал Клим, -- что ты предлагаешь.
   -- Элементарно, Ватсон. Полную Легендаризацию всех родных и друзей!
   -- Гениально.
   -- Согласен. Что имеется в виду? Из вышеприведённой схемы психологического барьера выберем тот элемент цепи, который приемлем для повышения страха смерти при общении в интересующей нас социальной группе.
   -- Бля, тебе надо лекции читать.
   -- Неловкость и неопределённость, -- продолжал Ким, -- отметаем, как ненужную шелуху, а вот с тайны и начнём свой путь к ощущению смерти. В понятие "тайна" всегда органически вписывается понятие "сказка", а сказка -- это всегда позабытая легенда, которая, в свою очередь, -- некий позабытый факт истории или факт, ненадёжно документированный. То есть, мы говорим "легендарное событие", подразумевая, -- мол, хрен его знает, было оно или не было. Возьмём, к примеру, Атлантиду или беседу Конфуция с Лао-Цзы на ступеньках библиотеки или встречу Валерия Чкалова с Максимилианом Волошиным.
   -- Причём здесь Чкалов?
   -- Это я для примера. Ну, так вот.
   -- Мне, кстати, недавно снилось, как Ленин позирует для картины Шишкина "Три медведя".
   -- Да не "Три медведя", а "Утро в сосновом лесу", балда.
   -- Да, я балда.
   -- Ну, так вот...
   -- И я горжусь этим!
   -- Ты слушай. Мы всё-таки говорим о легенде, как-никак! Из глубин понятия "тайна" вытаскиваем на мелководье за белы ручки госпожу Легенду, она же Предание. Получаем новую схему общения: легенда (предание) -- опасность -- страх смерти. Ничего не замечаешь?
   -- Не знаю. Легенда со страхом смерти как-то...
   -- Точно! Не согласуется. Она не согласуется со страхом за СВОЮ жизнь, -- это страх за НЕЁ! Она -- в прошлом, она нас не тронет, но сама-то она беззащитна. И, прежде всего, перед нашей Памятью, ведь её можно просто забыть! Поэтому наша цепь приобретает направленность иного рода: защита легенды от опасности и нежелание её смерти. Например, вспомни, как Ромка в 95-м году трепетно беседовал с Гребенщиковым. Очень наглядный пример в свете моей теории. Если бы тогда в Моторщики ворвались чечены с пулемётом, я уверен, -- Борисыча он бы закрывал грудью. Возможно, даже своей. Теперь о том, как производить так называемую Легендаризацию друзей и родных. Она достигается использованием четвёртого измерения -- Времени. Начнём с родных. Обычно их восприятие нашим сознанием ограничено чрезвычайно узкими временными рамками, а именно -- сферой данного момента времени, которая называется -- наш повседневный быт, с небольшим захватом будущего, недельки две, и парочкой дней из прошлого. Чем уже сфера временного восприятия субъекта, тем больше она заполнена бытом -- опять посуду за собой не вымыл, опять с друзьями шляешься, а я одна и т. д. Если же захватывать в фокус восприятия обширную область Прошлого данного субъекта, например, родного брата, то в процентном соотношении непосредственно Общения будет больше, чем Быта. Для наглядности картинка такая: двое козлов резвятся в поле. Козлы -- это быт. Пространство поля -- это временное восприятие жизни наших козлов от момента их рождения до мясокомбината. Начинаем сужать поле. Травы становится меньше, и амбиции козлов растут пропорционально её уменьшению. Сузим поле до размеров комнаты в коммуналке. Поле практически исчезло, и остались только козлы, дерущиеся за огрызок морковки. От бескрайнего поля времени остался только краткий миг Настоящего. Наслаждаться им козлы не умеют -- они европейские козлы, а не японские, в школе Ринзай не учились. Поэтому с учётом данной особенности я и предлагаю в сферу восприятия субъекта при общении включать не только данный момент времени, но и Прошлое с Будущим, то есть общаться в четырёх измерениях. Представь вазу: вот она -- комок глины, вот уже её обрабатывает гончар, она меняет свою форму и вот, наконец, готовая ваза на твоём столе. Смотри на неё и воспринимай не как статичный объект, а как цепь событий! Вот это самое включение дополнительного временного промежутка я и называю Легендаризацией. Хочешь следовать Моисеевой заповеди "почитай отца своего и мать свою", то, общаясь с ними, держи в голове семейные фотоальбомы с пожелтевшими фотографиями -- жизни всех своих предков. А также одновременно с этим воспринимай родителей будто уже мёртвыми, и я уверяю тебя, Климентий, никаких ссор и ругани у вас в семье никогда не произойдёт! Перед тобою будет ходить живые Легенды, да ещё и общаться с тобой! Клянусь тебе, ты будешь у них брать автографы! Станешь безропотно вкалывать на даче, а зимними вечерами с открытым ртом слушать о приключениях своего прапрадеда в войну 1812 года! Я не шучу. Проверял лично. Правда, надолго меня не хватило, но ты же знаешь, какой у меня дебильный характер, а для опытов с четвёртым измерением нужно, братец, ого-го... Так. Теперь разбираемся с друзьями. Также расширяем фокус их временного восприятия, однако не с помощью истлевших фотографий, ведь их пращуры нас не так живо интересуют, как свои. Тем более для Легендаризации друзей нам достаточно лишь того периода, что мы их знаем. Пять лет сойдёт. Поступаем следующим образом. Берём, и на основе реальных фактов биографии выдумываем их Личную Историю! То есть. Переписываем на листочек имена всех друзей, которым можно позвонить в 3 часа ночи, если не спится. Уверен, больше пяти человек не наберётся. Потом вспоминаем несколько интересных фактов из их жизни, расставляем фантастические декорации, садимся и пишем об этом пару весёлых историй в духе фэнтэзи. Повторяю: берём ручку и бумагу, садимся за стол и пишем -- время найдётся, если не хотим потом в 60 лет раскаиваться, что растеряли всех друзей в 25. Пускай выше тройки за сочинение у вас сроду не бывало, однако возьмите и напишите, как сможете. Написали, прочитали, сожгли. Обещаю, эффект будет поразительный! Трансформация полная! Друзья обалдеют! Вы будете для них самым преданным и надёжным другом, и они для вас горы свернут. Вообще, используя метод Легендаризации как приложение к четвёртому измерению (которое сроду у нас сбоку припёку) можно воспринимать кого угодно и что угодно. Пользы -- море. Расширяй временное восприятие -- и вперёд. Скажу больше: если бы какой-нибудь человек хотя бы на миг охватил Легендой всю Вселенную, он стал бы счастливейшим на Земле!
   Ким сделал эффектную паузу и победно взглянул на друга. Голова Клима безвольно покачивалась, будто всё время с чем-то соглашаясь, -- он давно уже спал.
   Заснеженные тополя на аллее порой нависали над крышей и едва не касались стекол мчащегося автобуса, порой расступались, как занавес, и тогда, видимые едва-едва вдалеке, показывались огоньки девятиэтажек в новых районах, мерцающей сеткой опоясывающих город. Ким думал о том, что вон где-то там, в тех огоньках на границе неба и ночи, тоже ведь живут люди. Их встречают друзья и увозят "Скорые", они готовятся к ночной смене, мечтают о лете, умирают -- и не всегда со смеху, готовят что-то на тесных кухнях, режутся в "Гонки" или покрываются потом в постелях пока дома никого. Но, что самое невероятное, думал Ким, оттаивая твёрдым от струн пальцем ещё один глазок в окне, что ведь где-то там, в огнях, тоже сидят усталые, голодные безумцы перед своими "Вегами" и "Маяками". Они выводят таинственные пассажи, почти не умея играть на флейте, до ночи настраивают вечно не строящие шестиструнки, а потом, вдруг замерев в темноте, где поблёскивают только лампочки на пульте, не обращая внимания на грозный стук в батареи, начинают еще один дубль записи из бесчисленного множества дублей, каждый раз надеясь, что вот он-то и будет последним, и каждый раз ошибаясь. Боже, храни этих безумцев от безумства здравомыслящих!
   -- Эй, Климыч, -- позвал Ким, -- ты чё, спишь? Я ведь не помню, где выходить-то.
   -- А? Что? -- проснувшийся Клим растерянно замотал головой и, чуть сощурившись, пригляделся к мелькавшим за окном улицам. -- Да ты чё! Мы ж ещё из города даж не выехали.
   -- А, ну, тогда слушай анекдот. Приезжает Севка к Роману строить баню. А Роман ему и говорит, дескать, я тут эксперимент провожу, положи-ка, друг Сева, свой указательный палец на это полено. Севка, недолго думая, кладёт палец, а Роман отходит в сторону, берёт огромное бревно в два обхвата и аккуратно роняет его точно на Севкин палец. Севка слегка морщится и восклицает: "Господи, а кому щас легко?" Или вот ещё. Встречаются Роман, Севка и Гречанинов...
   Пока Ким говорил, или, как он любил выражаться, "развивал мысль", Клим всё больше стал замечать, что в автобусе происходят любопытные вещи: поначалу его не очень смутило лёгкое шёлковое платье елизаветинских времён на одной из вошедших дам, но, когда, обернувшись вправо, он увидел героя одной из недавно прочитанных книг (то был Гарри Галлер из "Степного волка" с окровавленной бритвой в руке), его это встревожило не на шутку. Ким всё говорил и говорил, а Клим с трепетом наблюдал, как автобус наполняется другими видениями. На передней площадке о чём-то смеялись Шерлок Холмс и дон Хуан, Горбовский пытался найти своё удостоверение звездолётчика и уверить в его подлинности кондуктора. Сам кондуктор (это был огромнейших размеров Ёж) вместо билетов раздавал горящие можжевеловые ветки, так, что вскоре у всех было по одной, как на факельном шествии, а какой-то римлянин тщетно упрашивал Ежа дать ему колючку из своей спины, чтобы использовать при выходе. Когда кондуктор проходил по салону, все спешили пропустить его и быстрей расплатиться, ведь он был очень большой и колючий, хотя, по всей видимости, и не злой. Однако он всё же выдворил за шкирку Тома Сойера, когда тот пытался стащить мелочь у одного красного комиссара в будёновке и пальто с орденом "Красного Знамени". Клим хотел повернуться к другу и обсудить с Кимом происходящее, но к своему удивлению не смог даже повернуть голову. Тогда он обхватил её руками, стараясь развернуть в нужном направлении, но к своему величайшему ужасу заметил, что нечаянно её оторвал! Голова осталась у него в руках и смотрела на своего хозяина с таким восторгом и изумлением, что Климу невольно стало смешно. "Не желаете обменяться головами? -- спросил Клима сидевший позади охотник. -- Нынче, прогуливаясь по лесу, я, знаете ли, подстрелил одного редкого профессора, профессора Доуэля, но вы не волнуйтесь, голова не задета, всё разлетелось к едрене фене, а вот голова целёхонька, так что, махнёмся?" Но в этот самый момент к Климу подошёл Ёж-кондуктор и потребовал немедленно поставить голову на положенное место, дабы не нарушать Правило 3.5.1 перевозки жизненно важных органов Власти. Клим ответил в том духе, что, мол, для начала неплохо бы сыграть всем вместе товарищеский матч в волейбол, а уж потом можно и поставить на место. Ёж строго сдвинул брови, но дал добро. Весь автобус развеселился и начал перекидывать климову голову из рук в руки. Кто-то, смеясь, ловил её в свою шапку, кто-то наносил по ней удар ногой в прыжке. Красный комиссар пытался на лету поддеть её штыком, но кондуктор немедленно вмешался и присовокупил штык к своим колючкам на спине. Клим чувствовал необычайную лёгкость, особенно, когда его голова на секунду вылетала из форточки после неудачного броска, пролетала несколько метров по холодной улице и вновь под действием силы притяжения сознания возвращалась в тёплый салон. В один из таких захватывающих перелётов коварный Горбовский, уже давно прицеливавшийся, пальнул в летящую беззаботную голову Клима из своего дурацкого скорчера. Такого невероятного ощущения Клим не испытывал никогда! Миллионовольтный разряд осенил его феноменальной вспышкой, озарением, прояснил и прочистил все извилины в мозгу, рассеял по белому свету и собрал вновь тысячи ослепительных брызг всего, что в нём прежде было, но только в новом, не знакомом Климу порядке. Ему показалось, что живёт он уже три тысячи лет, что прошлое и будущее не разделены более настоящим, но -- одно целое, и поэтому можно предсказать всё на миллионы лет вперёд и вспомнить самые забытые и отдалённые уголки прошедших эпох. Можно ВСЁ! Но это прозрение вдруг сразу же заволоклось туманной дымкой, стало медленно иссякать и гаснуть, уходить всё дальше и дальше; напрасно было тянуть к нему руки и пытаться ухватить за скользкую нить, приведших к нему ассоциаций; вскоре его последний вагон с красным огоньком на крыше, отчаянно мигнув на прощанье, скрылся в расступившихся и тут же сомкнувшихся перед глазами Клима сумерках.
   Клим вздрогнул и открыл глаза -- водитель запоздало включил в салоне свет, дрожащий и тусклый, словно больной неизлечимым недугом; пассажиры чуть слышно о чём-то разговаривали, рядом Ким уткнулся лбом в стекло и шептал не то стихи, не то заклинание; за окном стеной валил розовый снег. Хотелось раскрыть книгу, но автобус так пригрел, так плавно укачивал, что сил оставалось ровно настолько, чтобы вздохнуть, в дремотной неге сомкнуть глаза и провалиться в чернеющую пропасть сна.
   ...Троллейбусы с замёрзшими стёклами, гармошки-автобусы, облепленные оледеневшей грязью, такси с зелёными зрачками на лобовых стёклах, полупустые холодные трамваи, лёгкие "Газели" -- все они были заполнены работниками, специалистами, шикарными дамами в мехах, полунищими стариками, новорождёнными, отцами семейств, всеми, кем мы были в прошлом и будем в будущем, Библейскими пророками и демонами в обличии людей, персонажами ещё ненаписанных приключенческих книг и полотен старых Мастеров -- всеми теми, кто спешил, летел, стремился куда-то, лишь бы не остаться в одиночестве на пустынной остановке Прошлого.
   Поспешим же и мы, мой дорогой читатель! Правда, особенно спешить нам и некуда, у нас с тобой впереди вся книга. Пусть наши герои едут себе, пригревшись в автобусе, а мы по привычке всех лентяев сядем в кресло у торшера и заглянем, не удержавшись, в сию повесть с конца. Увы, твои упования на счастливый конец не подтвердились. Что ж, зато впереди нас ждёт масса приключений. Будут тебе и ведьмы, и герои, и стрельба в главе 4Ґ, немножко любви и путешествия во времени, будут и жаркие страны и дремучие леса во второй части, но всё это так далеко от начала, где мы сейчас остановились, боже, как далеко! Нет, вперёд! Вперёд, читатель, нам столько ещё нужно узнать, в стольких местах и временах побывать! А то, что мы выберемся оттуда живыми и невредимыми, а может быть в чём-то и обновлёнными, я тебе торжественно обещаю. Покроем же на сон грядущий десяток-другой страниц!
   Тише. Тс-с-с... Слышишь, как за окном падает снег? Как мягко опускаются снежинки на подоконник. Во дворе нападали за день целые сугробы. Завтра ребятня наделает снежных баб, а взрослые может быть даже зальют горку, кто знает? Вот и луна кошачьим глазом выглянула из облаков.
   Далеко у горизонта, туда, куда уходят огни проспектов, между небом и землёй показался Всадник. Он медленно и как-то тяжело плыл над городом, склонив голову в закрытом наглухо шлеме, низко опустив своё страшное копьё. Его конь цеплялся гривой за облака, отчего те начинали сонно клубиться и осыпать город снегопадом. Всадник, или тень всадника, окинув взглядом свои владенья ещё один раз, перепрыгнул через горизонт и пропал.
   Опять всё по-прежнему: за окном идёт снегопад, а в соседней комнате бьют часы. Кстати, говорят, что Всадник показывается как раз в канун Нового года, уж и не знаю почему -- так говорят -- и всё; однако есть и такие, кто утверждают, мол, видели его и в другие дни, надо только всмотреться в облака на закате или выйти ночью в плохую погоду -- он всегда где-то там. Хотя, возможно, и не было никогда никакого Всадника, да, наверное, и не могло быть, что за вздор! -- ведь мы сами управляем своей судьбой, всё верно; просто дым заводских труб сегодня как-то по-особенному поднялся над окраиной, а потом рассеялся ветром, просто дым...
   "Интересно наблюдать Время, -- думал Ким, глядя на мелькающие огни, -- Севка говорил, что оно огибает препятствия и отражается от зеркал". А ещё он думал, что если все девятиэтажки, магазины, асфальт на проспекте, его фонари и рекламы разом смести прочь, как проводят тряпкой по пыльному столу, то вместо города останутся только декабрь и степь. Степь без конца, заметённая снегом с проглядывающими полосами стылой земли, степь без края, с холодным ветром, стелющимся позёмкой, и одинокими стеблями заиндевелой полыни. И больше ничего.
   Но город был. Он стоял посреди степи, покрыв её полотном своих улиц, мыслями, миражами Будущего, проносившимися иногда, как дрожь, по его утыканному столбами больному телу. Степь была где-то под ним, внутри, и вряд ли кто знал о её существовании. А Ким порой был уверен, что города нет, есть только степь. Она, как хозяйка, впустившая гостя переночевать, дала ему ключ от пустой комнаты и кувшин с горячей водой. Он не задержится долго и утром опять исчезнет, как и все ночевавшие до него. Останутся только декабрь и холодная степь.
  
  

* * *

  
   -- А что, интересно, делает сейчас Роман? -- спросил Ким, обращаясь к мёрзлому стеклу.
   На секунду Клим оторвался от чтения, словно прислушиваясь к чему-то, и ... опять уткнулся в свою книгу. Вопрос (он знал это наверняка) вряд ли требовал ответа. Было вполне предсказуемо, что Роман, не дожидаясь прихода гостей, уже натаскал воды в баню, затопил печку и теперь сидит перед открытой дверцей и смотрит на огонь. Языки пламени пляшут по поленьям, а те трещат и темнеют от этой пляски, разгораясь всё сильнее. В зрачках отражаются узоры и вспышки огня; Роман щурит глаза, как кот, и всё также сидит на корточках у печи и уходить ему совсем не хочется. Насмотревшись на пламя, привычным движением он проводит ладонью по густой бороде, поправляет ремешок на часах и смотрит время. Половина шестого. "Наконец-то Ким... гитару мою... настроит, -- неторопливо размышляет он, -- вот если бы ещё и первую струну привёз...н-да...а про струну-то я ему и забыл сказать ... вот ведь... незадача". Закрывает он, наконец, дверку печи, и шум огня стихает за нею. Лишь угрюмый гул пламени слабо доносится оттуда.
   -- Зачем нам бежа-а-ть за семь синих море-э-й, -- напевает Роман, проходя по холодному коридору в подвал. Пар изо рта. Ступеньки вниз. Горящие глаза в темноте...
   -- Ко-тя, -- назидательно произносит Роман, -- ты опять? Ах, это Лерочка! Ах, ты моя сволочь!
   Он аккуратно берёт кошку на руки и включает в подвале тусклый желтоватый свет. Подбросив в котёл отопления пяток увесистых дровишек (кошка в это время сидит у него на голове), хозяин выключает свет, поднимается по ступенькам вверх и закрывает дверь подвала. Теперь надо бы подкормить Шарика (с улицы всё это время доносится жалобный вой и громыхание цепи).
   -- Зачем нам бежа-а-ть..., -- летит эхо по коридору, но холодные стены впитывают в себя эти отзвуки безучастно, будто погружённые в раздумья.
  
  

* * *

  
  
   Тусклый желтоватый свет в автобусе едва ли позволял что-либо различать в книге. Вдобавок, постоянное качание и тряска на выбоинах дороги отбивали к этому всякую охоту. Клим закрыл книгу и обвёл взглядом автобус: пассажиры у передней площадки раскачивались, как маятники, умудряясь одновременно отсчитывать рубль пятьдесят кондуктору и держаться за поручни. На оледенелом стекле справа во всё окно был коряво выведен зодиакальный знак: -- символ Овна. Кто-то, видать, всю дорогу оттаивал его от скуки голой ладошкой. Драконий дым изо ртов пассажиров изгибался над ним причудливыми мягкими змеями, и его было трудно удержать в поле зрения -- он прыгал и трясся, будто хотел удрать со стекла.
   Ехали долго, причём настолько, что казалось, будто в этом автобусе они провели большую часть жизни и, возможно, ещё столько же им осталось в нём провести. Они привыкли к нему, как к дому, который скитается по дорогам вместе со своими жильцами-пассажирами, которых везёт бог знает, куда и зачем, останавливается на заснеженных полустанках, чтобы подобрать новых незнакомых попутчиков и проститься со старыми товарищами, и так целые века. Пожалуй, только дорога так соединяет людей. Только она даёт такой редкий шанс на короткий миг, пока длится путешествие, почувствовать единство и родство с абсолютно чужими людьми, как это было в стародавние времена, ощутить себя частью общего для всех предназначенья, что было бы почти прозрением, если бы не длилось так коротко.
   Почти наугад они сошли на пустынной остановке, но, оглядевшись, поняли, что сошли верно. Красные огоньки автобусных габаритов медленно уходили в провал непроглядной ночи; гудение мотора теперь слышалось где-то в отдалении и вскоре совсем затихло. Зима и ночной мороз стали их спутниками в дороге.
  
  

- 2 -

  
  
   Роман чиркнул спичкой -- не зажглась. Ещё раз. Опять не зажглась. Перевернул коробок. Чиркнул. Спичка сломалась. Постоял в раздумье, повертел коробок в руках и кинул его на стол. Газ зажигать не стал -- чайник так и остался стоять неразогретым. Роман сел на табуретку возле окна и стал ждать... Ох, уж эти вечные ожидания, эти предвкушения! Как часто они имеют тенденцию не осуществляться! Половина всех нервных расстройств из-за них, проклятых. Но уж если они сбываются, то чем дольше ожидание, тем больше восторг от встречи! Правда, чересчур длительное ожидание, на несколько пунктов превышающее предел терпения, не предвещает ничего хорошего. Так, например, в одной арабской сказке некий джин (не путать со спиртным напитком), просидев в бутылке на дне Марианской впадины пару недель, поклялся озолотить того, кто его спасёт. Через каких-то пятьдесят лет ставки резко повысились: спасителю перепадал роскошный дворец и небольшой караван верблюдов. Отсидев ещё пятьсот лет, джин увеличил количество верблюдов до ста шестидесяти четырёх, а к роскошному дворцу присовокупил ещё восемь таких же дворцов в наборе с запасным гаремом калифа Гаруна-Аль-Рашида. Однако освободитель всё не являлся. Лет так через тысячу долгожданного спасителя чародей готов был наградить Вечной Молодостью. Через две -- властью над всем Миром. В результате, отдохнув от мирской суеты в течение, буквально, астрономического периода времени, бедный джин поклялся тому счастливчику, который его найдёт, оторвать руки и ноги и, по урезанию языка, отправить за пределы Солнечной системы.
   В нашем случае Роман не дошёл ещё до этой экстремальной фазы, а потому просто поглядывал на часы -- друзья опаздывали на восемнадцать минут. Заниматься ничем не хотелось, так что он изредка ходил проверять баню, опять возвращался в тёплую кухню и, напевая себе под нос, лениво посматривал в окно. Дорога была пуста.
  
  

* * *

  
  
   Мороз всё крепчал. Гремя цепью и пуская пар из широкого влажного носа, Шарик совершал рейды туда-сюда возле будки, но ни в будке, ни тем более на улице согреться не мог.
   -- Какой мороз! -- ворчал он. -- Безобразие, куда смотрит правительство!
   Прошлёпав ещё пару кругов по снегу, пес, наконец, запрыгнул на будку и стал соображать, не теплее ли здесь, чем внизу.
   А в это время в подвале происходили весьма странные события. Чёрный Кот, которого Роман называл не иначе как "Котя", и Чёрная Кошка, которая всегда недовольно фыркала, когда к ней обращались на "ты" и называли Леркой (она была аристократических кровей), так вот, Чёрная Кошка и Чёрный Кот мирно беседовали в темноте подвала. Они сидели на старой фуфайке рядом с пышущим жаром котлом отопления и совещались.
   -- Послушайте, миледи, -- урчал Чёрный Кот, -- мы должны проучить, наконец, это
   отродье, эту мерзость...
   -- Гарстон, ты сидишь точно на моём хвосте.
   -- О, виноват, пардон!
   -- Если ты имеешь в виду Крысу из углярки, то могу тебя обрадовать, -- Чёрная Кошка сладко зевнула, -- она погибла во время испытаний на прочность -- хозяин уронил на неё станину компрессора... Ах, это был дерзкий, но удачный эксперимент!
   -- Н-да... Но так всё равно, я не об этом! Ты же знаешь, в девяноста процентах из ста, когда я говорю о мерзости, я имею в виду этого треклятого Шарика, чтоб он околел, этого симулянта!
   -- Ну, не шуми, не шуми... Шарик -- это действительно... э-э...асоциальный элемент.
   -- Да какой там элемент, моя пышечка! Это ж сволочь самая настоящая, по нему ж давно эксперимент на ударную вязкость плачет!
   -- Ну, завёлся... Я бы не в жизнь не стала марать руки об эту псину, но...
   -- Но её надо уничтожить!
   -- Нет. Сегодня 31 декабря как ни как.
   -- Ну? А-а, ну да...
   -- А под Новый год из Пирамиды всегда кто-нибудь да выходит -- вспомни позапрошлую зиму. А в прошлый Новый год в форточку Михалыча...
   -- Ой, и не напоминай...
   -- ... со стороны города влетал костюм.
   -- У Михалыча дом ещё похлеще нашего, -- содрогнувшись, проворчал Чёрный Кот, -- у нас-то хоть одна Дверь, а у этого бедолаги их три! Как он вообще там живёт, не пойму...
   -- Для этого, мой дорогой, и придуман матушкой природой алкоголизм, иначе не видать бы на Земле ни пророков, ни Мессий.
   -- Это точно.
   -- Так что на всякий случай Шарика нужно временно нейтрализовать. Впрочем, эту тварь можно нейтрализовать и на постоянной основе.
   -- О-ох, я бы его на постоянной основе так бы... нейтрализовал! -- выпустил когти Чёрный Кот.
   -- Ладно, есть у меня тут... м-м... одна идейка.
   -- Ой, как замечательно, ну и...
   -- Значит, так.
   Пока Роман сидел на кухне в ожидании гостей, а Ким и Клим только выходили из автобуса, кошки обсуждали подробности карательной операции против Шарика. Бедняга пёс так успел насолить им за те полгода, пока жил у Романа, что они приходили в ярость не то что при одном его виде, но и при малейшем звуке громыхающей во дворе цепи! А поскольку Шарику было совсем не свойственно сидеть на одном месте даже минуту, то понятно, что цепь громыхала непрерывно. Это вынуждало хозяев иногда закрывать его в будке. В подобном случае он, впрочем, тоже не терялся и начинал монотонно выть. Большую колоду, которой закрывалась будка, отодвигали, Шарик выскакивал на оперативный простор, и всё начиналось сначала. Разнообразие он не любил, а поэтому вскоре надоел абсолютно всем. Мало того, как-то по весне, пребывая в игривом настроении, Шарик так лихо схватил Котю зубами за хвост, что едва не лишил его важнейших органов, а это так просто не забывается. С этого всё и началось. Их вражда была настолько яростной, насколько враждебно само отношение собак и кошек друг к другу.
   Итак, Чёрная Кошка и Чёрный Кот выходили из подвала в холодный коридор, освещённый только месяцем, выглядывающим из окошка под потолком. Но в таком сумраке любой бы отдал голову на отсечение, что по коридору крались Ведьма и Тролль, -- сгорбленные, озирающиеся по сторонам, боясь, как бы хозяин опять не пошёл проверять баню и не натолкнулся на них. Ведьма осторожно взялась за ручку двери и, отворив её, ловко прошмыгнула в ту самую комнату, где был старый камин. Тролль прокрался за нею и тихонько притворил за собой дверь. В доме не раздалось ни звука. Только Шарик на улице встревожено поднял одно ухо и потянул носом воздух. Он знал этот запах.
  
  
  

* * *

  
  
   Ведьма вытащила из укромного уголка метлу, её спутник отодвинул в сторону каминную решётку, и вдвоём на метле они вылетели через дымоход на улицу...
   В тёмной комнате стало тихо. Из окна падал лунный свет, заливая собой огромную картину, некогда рисованную самим хозяином прямо на стене. Произведение носило явно буколический характер, о чём красноречиво свидетельствовали, во-первых, могучие, я бы даже сказал, гипертрофированные сосны на переднем плане, во-вторых, миниатюрный домик, который при ближайшем рассмотрении оказывался почему-то Старообрядческой молельней. Сия мирная картина была выполнена не без вкуса и при определённых обстоятельствах могла даже излечивать от хандры... Из домика вышел человек. Озираясь, он подошёл к краю картины и заглянул в Каминную комнату.
  
  

* * *

  
  
   На улицах посёлка было пусто -- все как один смотрели боевик по второй программе. Но если бы в это время старина Михалыч из дома напротив вышел бы покурить на крыльцо, он бы увидел, как из трубы соседнего коттеджа поднялись две тени и растворились в чёрном небе. Но, вправду сказать, кто же в этакий мороз пойдёт из дому? Даже на том конце посёлка, где для всех прохожих путеводной звездой горел призывный фонарь пивбара "Марина", не наблюдалось никакого движения. Вверху мороз был ещё крепче. Возможно, поэтому подозрительные тени, облетев разок вокруг посёлка, сразу принялись за работу. Шарик сидел в будке тише воды ниже травы, хотя запах своих недругов учуял уже давно. Те, воткнув метлу в сугроб, принялись неистово ворошить снег вокруг дома и раскидывать его во всех направлениях. Шарик сообразил, что творится что-то неладное, но слазить с тёплой соломы не решался. Вскоре небо стало затягиваться белёсыми облаками, звёзды пропали, налетел ветер, и первые снежинки упали на влажный нос Шарика.
  
  
  

- 3 -

  
  
   Роман Сергеевич Салогуб был человеком практичным, трезвомыслящим, хотя выпить любил. Ещё в ранние годы жизненной целью своей Роман провозгласил борьбу с демократией и возрождение Патриархата, причём, в том виде, в котором оный существовал до 1917 года на Кубани. Именно на Кубани! Естественно, с иллюзией разлить идиллическую чашу своего Патриархального влияния на территорию всего государства он расстался довольно быстро, а посему решил ограничиться, так сказать, локальным Патриархатом. Для осуществления данной утопии не хватало трёх вещей: усадьбы с личным подворным хозяйством, боевого коня и жены. Требования к усадьбе ограничивались полной термовлагонепроницаемостью, добротностью и изяществом отделки. Требований к боевому коню пока не имелось вообще ввиду отсутствия такового, зато к будущей хозяйке их было, как говорится, по самое "не хочу". Первое и основное требование -- по форме и содержанию она должна быть классической Русской бабой, то есть, как в литературе -- и в горящую избу и коня на скаку. Во-вторых, необходимость трепетать пред мужем должна быть её генетической необходимостью и естественной потребностью. В-третьих, она должна быть из добропорядочной исконно Русской семьи, во внешности иметь благообразие и опрятность, а также надлежало ей быть трудягой, -- чтоб пахать от зари до зари, здоровье иметь богатырское -- не хворать ни в мор, ни в чуму, знать всё, что полагается знать хозяйке и не иметь дури в голове.
   К тридцати пяти годам Роман Сергеевич Салогуб получил от Господа Бога всё, что хотел. Здоровья и сил ушло на это немало, но, что называется, терпенье и труд всё перетрут. Локальный Патриархат стал реальностью. Теперь по выходным дням, в основном до или после сбора урожая, Роман приглашал старых друзей для демонстрации достижений Патриархализации. Выглядело это примерно так. В начале гости совершали обход владений, отвоёванных кровью и потом у демократии. Сколько бы раз ты не осматривал их за год, но выпить с чистой совестью кружку доброго пива за здоровье хозяина без этой процедуры было органически невозможно, ведь любовь к славным традициям -- закон Патриархального быта. Начиналось всё с конюшни и свинарника, по которым гости лазили в специальной, выданной по этому случаю одёжке, а заканчивалось -- на наблюдательном посту на крыше, где был установлен телескоп и автомобильное сиденье для осмотра дали. По окончанию осмотра подворья, гостей ждал осмотр семейства. Происходило это таким образом. В большом зале часть гостей развлекаются игрой на компьютере, остальные сидят на диване и ведут неторопливую беседу. И тут Роман, как бы вспоминает, а не позвать ли нам хозяйку? Отчего же, отвечают гости, можно и позвать. "Дарья!" -- зовёт Роман зычным голосом. Словно Сивка-Бурка, как из-под земли, возникает жена, так же как и хозяин, одетая в русскую одежду начала века. А ну, Дарья, говорит Роман, принеси-ка гостям кваску холодненького. Дарья улетучивается и через миг появляется с кружками кваса на подносе и раздаёт их гостям с каменным выражением лица. А приведи-ка нам, Дарьюшка, говорит хозяин, наших молодцов-сорванцов, пущай пошалят немного. Дарья пропадает и тут же появляется с ребятишками года по два-три. Вместо того чтоб шалить на потеху гостям, они начинают орать и проситься в туалет, и Дарья уволакивает их за шиворот. Славные детишки, говорят гости, хозяин с довольным видом начиняет трубку, и на этом демонстрация заканчивается. Все возвращаются к своим занятиям.
   Патриархальная идиллия длилась недолго. Наступили годы реакции. Жена незаметно вступила на путь демократии, то есть, в понимании Романа, оказалась стервой. Квас гостям более разносить отказывалась, мужу почёта не оказывала. Научилась выражаться бранными словами, при помощи которых ей в короткий срок удалось рассадить демократический сорняк на бескрайнюю колосящуюся ниву Патриархата. Дети росли слишком умными, поэтому отцу в его работе и борьбе не помогали. В возрасте Ильи Муромца и Христа наш Роман Сергеевич утратил веру в Патриархальную семью, расстался с мечтами и идиллиями и стал рядовым обывателем. Правда, со странностями. Например, в перерывах между работой на ферме занялся, как в юности, рисованием картин. Но солнечных пейзажей он уже не писал. Его образы стали ортодоксальны и героически бесстрашны, как будто могли компенсировать проигранную борьбу самого художника. Лучшей масляной картиной этого цикла по праву считается "Будённый, усами закалывающий своего сына". Таким вот образом Патриархат перешёл на нелегальную квартиру Искусства -- единственное место, где находят себе приют все несбывшиеся надежды неудачников-идиалистов.
   На момент нашего повествования Дарья лежала в роддоме, готовясь осчастливить мир вторжением в него ещё одного Романовича. Молодцы-сорванцы гостили с пятницы у бабушки в городе. Хозяин наслаждался тишиной, столь редкой для этого дома, и покоем -- не менее редким. Как однажды сказал Ким, глядя на закат за Обью, -- "Хорошо, когда светит солнце и не бомбят". Роман ощутил это только теперь -- на два дня в доме был объявлен мораторий на детский визг и пиление Дарьи. Это был первый Новый год, который Роман Сергеевич мог со спокойной душой праздновать с друзьями по оружию.
  
  
  

* * *

  
  
   Натаскав собаке полную будку соломы, Роман поспешил вернуться на кухню. И как раз вовремя -- чайник кипел вовсю! Выключив газ, хозяин достал из шкафа новую пачку заварки, распечатал её (это была, конечно же, "Принцесса Канди" за 5.40), потом достал из стола изящную серебряную ложечку со следами засохшего паштета, скептически осмотрев её, тщательно вытер рукавом рубахи и только после этой процедуры залез ею в благоухающее лоно "Принцессы Канди". В огромный глиняный стакан, сделанный им самолично в бурные дни увлечения гончарным ремеслом, он насыпал ровно три ложечки чаю, потом задумался и загрузил ещё пять ложечек. На полированной глади стакана от руки был нацарапан знак Тельца , которого раньше вроде бы тут не было. Роман, прищурившись, попробовал отскоблить его ногтём, но тщетно. "Кто бы это мог испохабить стаканчик? Кимовские штучки", -- подумалось, словно сквозь дремоту. Из горячего чайника поднимался пар, обволакивая лицо причудливым танцем мгновенно меняющихся цветков. Сразу потянуло в сон.
   -- Зачем нам бежа-а-ть..., -- тихонько напевал хозяин, наливая в стакан кипятку. За этой неторопливой манипуляцией его застал оглушительный треск из динамика "Маяка", ознаменовавший собой воскрешение радиоточки после вчерашней бури. Матерясь на весь первый этаж, Роман устремился к раковине, остудить ошпаренную руку. Фамилия изобретателя Попова доносилась из ванной вперемежку с грохотом падающих тазов, но, разумеется, она упоминалась отнюдь не в связи с курсом физики слабых токов.
   После многочасовой спячки радиостанция "Маяк" орала на весь дом:
   -- "...под кожу человека, а ещё через 10-12 лет компьютер будет вырабатываться
   железами внутренней секреции, что и послужит толчком к тотальной киборгизации человечества. Преимущества такой эволюции неоспоримы... "
   Из ванной донёсся голос Романа:
   -- Киборгизация, блядь. Изобретатели хреновы...
   Ведущий, однако, не растерялся и продолжил как ни бывало:
   -- "... можем ли мы с уверенностью говорить о бессмертии человечества уже сейчас? Да, можем. Компьютерная техника уже в недалёком будущем сделает миф о духовном возрождении человека реальностью. Но готовы ли наши простые граждане к такому виртуальному, я бы сказал, преобразованию? Нет, не готовы. И по какой причине? А вот об этом мы поговорим после короткой рекламы".
   Роман с угрюмым видом вошёл на кухню и хотел уж было сесть послушать, но его рука, надрессированная на слово "реклама", автоматически легла на регулятор громкости и неосознанно увернула звук. Тишина нависла как-то чересчур внезапно. Хозяин подошёл к столу и минуты две смотрел на лужу воды, неторопливо стекающую со стола на пол. Этот древний символ, казалось, подтвердил его худшие опасения. Но что это были за опасения, не знал даже он сам. Какие-то упущенные возможности, предчувствие будущего -- трудно сказать, что это было, просто что-то звякнуло в колокольчик в его внутренней двери, так, едва слышно, словно кто-то робкий и продрогший от непогоды, измученный долгим странствием просился переночевать. Дверь слегка приоткрылась, но за ней стояла такая страшная ночь, такая пугающая, так близко напоминающая сумерки смерти, что дрожь пронеслась по всему телу, и дверь с грохотом захлопнулась перед самым лицом испуганного пилигрима. Он понимающе усмехнулся и побрёл себе дальше, и ночь, так испугавшая хозяев, как преданный пёс, всё путалась у него под ногами.
   -- Киборгизация..., -- пробормотал Роман, почесав бороду, а потом, словно вернувшись к реальности, вспомнил: -- Э, да я же чай хотел пить!
   Вскоре со стола было вытерто, чай заварен, а смертоносный "Маяк" навеки обесточен. Хозяин облегчённо вздохнул и хлебнул из горячей кружки. Где-то наверху часы пробили восемь.
   -- Зачем нам бежа-а-ть, -- тихонько напевал Роман, -- за семь синих море-э-эй... Да-а, а ведь погода-то портится.
   За окном и вправду творилось что-то невероятное. Только что из-за деревьев украдкой выглядывал месяц, а теперь вдруг разом стемнело и пропали даже самые яркие звёзды.
   -- Как бы, того гляди, метель не разыгралась, -- озабоченно пробормотал хозяин, прихлёбывая из кружки. Словно в подтверждение его слов, потихоньку начал завывать ветер. Через минуту стеной повалил снег, и началась метель. Роман поднялся с табуретки и выключил свет. Теперь можно было поглядеть на разыгравшуюся бурю за окном и поразмыслить в темноте, придут гости в такую погоду или не придут.
   А вверху на крыше, на самом краешке трубы сидели Ведьма и Тролль. Они любовались на своё произведение и переводили дух перед тем, как вернуться в дом. Тролль был рад как никогда: будка Шарика вместе с самим Шариком была погребена под полутораметровым слоем снега.
   -- Теперь-то он точно околеет, -- облегчённо вздохнул Тролль. Он был весь в снегу и сосульках с ног до головы. Его чёрные смёрзшиеся пряди развевались на ветру и звенели, как детский металлофон.
  

* * *

  
  
   Они очутились в комнате как раз в тот самый момент, когда за дверью раздались шаги, и голос Романа ещё издали провозгласил: "Иду-иду!" В каминной комнате звенел телефон.
   -- Проклятье, -- процедил сквозь зубы Тролль и с недовольным видом стал залазить под кровать. -- Не дадут отогреться спокойно!
   Ведьма успела-таки швырнуть в угол метлу, а когда хозяин уже распахивал дверь, она тенью метнулась к вешалкам и обратилась чёрной шалью. Роман вбежал в комнату и схватил телефон:
   -- Да, алло, я слушаю! О-о-о! Сколько лет, сколько... Ну, ты как там? А-а. А чё так? У-у... О-о... Ясно. Да чё я? Вот сижу, жду их. Ну, а кого ещё?... Когда-когда? После одиннадцати только подойдут? А чё так поздно-то? Ну... ну, ладно, даже романтично, в каком-то смысле, вся ночь впереди, кстати - с наступающим тебя! Да... угу... и тебе, и Светику, всем здоровья, бодрого президентствования и... (начинает громко хохотать). Ладно! Дедом Морозом? Под стол? Нет уж, ты ведь знаешь - я слишком изнежен для этого. Кстати... да, там такой морозина!... Да какая ёлка! У себя в зале нарядили, да... а на городскую... Не, не... Дом надо сторожить, какие тут поездки... Сижу, баню топлю, вот, котов кормлю, кроликов... Конечно! Но всё равно дома сидеть уж невмоготу, мож сбегаю за пивом, разомнусь на полчасика. Тем более, если они только после одиннадцати подойдут... Да как обычно, культурная программа: баня, концертик и всё такое... Слышь, Геш, это не ты у меня в прошлый раз сумку оставил?... Чёрная. Ну, понятно. Значит Фёдор... А ты-то чё, завтра заедешь? Ну, после, хотя бы... В выходные с "Моторного"... Нет, с "Октября"... в обычные по старому, с "Октября"... Кто? А-а... Да можно и послезавтра. Послезавтра тоже культурная программа... Ну, и что? Зачем, можно и к Оби... Ну, смотрите там сами. Да. Завтра - ещё лучше. Подъезжай завтра! Ничего не знаю! Завтра жратвы ещё будет полно, вина полный таз... Ладно, давай к двум... Ага... Ну, окей... Если не забуду, то... Ну, давайте там... Ага... Чао... Конец связи.
   Роман положил трубку и встал с кровати. Почесал бороду и чему-то усмехнулся про себя. Сделал шаг, другой и тут ему показалось, что на полу -- вода. Она была перемешана со снегом и, казалось, шла из-под кровати, на которой он только что сидел, болтая по телефону. Роман присел на корточки и, кряхтя, с недовольным видом заглянул под кровать.
   -- Ах, вот кто здесь! -- воскликнул он и вытащил на свет мокрого, продрогшего, всего в сосульках своего любимого Чёрного Кота.
  

- 4 -

  
   В половине девятого во всём посёлке отрубили свет. За окном по-прежнему плясала метель, в огромном доме стало темно и жутко. Знакомые вещи и предметы наполнились таинственным смыслом и зажили своей ночной непостижимой жизнью. Стулья заскрипели громче и жалостливей, как раненные звери, ложки и тарелки норовили звякнуть и выпасть из рук, а звук шагов, чего вроде бы и не было днём, эхом разносился в пустом доме, как в лабиринте старинного замка. С выцветших портретов давно умершие люди многозначительно хмурились и заглядывали в комнату, проверяя, на месте ли старые вещи. На улице дрожали и гудели провода, будто силились исполнить забытый боевой гимн. Зимний карнавал был в самом разгаре. Каких только гостей тут не было! В неистовом хороводе метели можно было различить развевающиеся плащи и знамёна воинов, уносимых Валькириями под душераздирающий рокот барабанов на север. Караваны с Востока проносились, охваченные белоснежным пламенем. Мудрецы Китая поднимали кисти над невообразимо огромными мольбертами и, едва коснувшись их, рассыпались в прах, как ворох сухих листьев. Шпили соборов тянулись к земле, рассеивая по ней сокровища пиратов и испанских флотилий; застывшая вода в океанах бирюзовым лаком вздымалась ввысь в переливах жидкого льда. Вновь послышался уже знакомый тихий звук колокольчика у невидимой двери, и усталый пилигрим присел у порога с чашей для подаяния. Впустившему его в дом он за одну миску похлёбки был бы рад поведать о непостижимом мире по ту сторону Царства, о берегах Шотландии, которых никогда не было ни на одной карте, о Будущем, которое уже кануло в лету и Прошлом, час которого ещё не пробил. Но редкий хозяин отважится открыть свою дверь чужаку. Когда ночь поднимает покров Неведомого, бойницы пестрят от нарядов бессонной стражи, -- все готовы и все начеку.
   Роман очнулся. Надо же, так быстро задремать. Дрожащей ладонью он вытер пот со лба и зажёг свечку, чтобы не было так жутко на душе. Взгляд упал на обложку книги И. Лаврецкого о Че Геваре, которую он читал всю последнюю неделю, но сейчас она бы не спасла. Роман отложил её подальше на заваленный таблетками и пачками "Луча" подоконник. Он принялся перечитывать книжку, которую написал и вместе с Севкой смастерил Ким ещё той весной. (Единственно надёжное спасение от бездны Необъяснимого -- это мелководье Интеллекта, как говаривал Ким, когда принимался что-то читать.) Книжка называлась "Сказка о Некто и Лесном Духе". Роман подцепил хлебной коркой малинового варенья из блюдца, уселся за столом поудобней и стал читать с того места, где была закладка.
   ...А в летнюю пору сдружился Некто с Духом Лесным. Бывало в июле сядут на пригорок перед избёнкой и давай играть да петь. Дух Лесной в корягу дудит, а Некто голосит медвежьим басом. Тут и звери сбегаются украдкой на такое диво поглазеть.
   Тёплыми летними ночами, пока Некто храпел в своей избёнке, Дух Лесной ходил-бродил аж до самого Озера и костры разжигал. Мож заблудится кто, глядь, а вот и костёр, а на нём -- щи да каша. Потом Дух Лесной забирался на свою любимую высоченную Сосну-Соснищу, доставал пригоршней из головы весь мозг и развеивал его над миром.
  
  

- 4Ґ -

  
  
   "И зачем, спрашивается, меня понесло из дому в такую погоду?" -- поражался Роман, надевая фуфайку, ватные штаны, валенки и шапку-неведи... э-э ушанку. Однако для рядового жителя посёлка ответ не таил в себе парадокса: в метель, пургу и лютую стужу с дивана может согнать только мысль о заветном столике в пивбаре "Марина". Сие питейное заведение на беду стояло недалеко от романовского подворья -- три минуты ходьбы через огороды, и вы на месте. У его фонаря, болтающегося под дверью от резких порывов ветра, стояла одинокая "Нива", уже прилично заметённая снегом. Вырвавшись из бушующей непогоды к источнику света, Роман сказал "Бр-р", шумно высморкался перед входом и поспешил зайти внутрь. Тепло-о-о! Слегка ухватив за нос, его приветствовал запах мужицкого пота и копчёной рыбы -- что может быть родней и слаще в такую пору! Вместо музыки из-за прилавка в дальнем углу бара доносились позывные Радио-России. Накурено было изрядно. В тусклом свете доживающей последние дни лампочки просматривались четыре столика. За первым, судя по замасленным телогрейкам, сидели шоферы с местной птицефермы. Второй столик оккупировали два зекообразных коммерсанта, развлекающие трёх шлюхообразных девиц. Коммерсанты через каждые полминуты сбрасывали со своих сотовых телефонов сообщения себе же на пэйджеры, что приводило девиц в неописуемый восторг. За третьим столиком болтали о ценах на молоко два деда, одним из которых был по традиции Михалыч, и какая-то незнакомая бабка классически бомжового вида. Как это ни парадоксально, все трое пили "Текилу", причём расплачивалась бабка. Откуда они взяли эту "Текилу", было не понятно. Хотя вернее всего, это была просто самогонка, перелитая в изящную бутылку для "куража". Эта славная троица сидела под фундаментальной репродукцией картины "Иван Царевич на Сером Волке". Репродукция в некоторых местах была изрядно подпорчена кетчупом и остатками китайской лапши - вчера Михалыч и его кум Налимов были в таких мощнейших "куражах", что не приведи Господь!
   За столиком, ближним к прилавку, к своему удивлению Роман увидел Лизу Радужкину, или Радугину, Бог её знает, которая в гордом одиночестве пыталась раскусить полузасохшее пирожное и запить его стаканчиком "Пепси-колы". Маленький комментарий: весной Роман Сергеевич Салогуб вёл рисование в местной школе, так, забавы ради, и эта самая Радужкина, или Радугина, была его ученицей. В школе, да и во всём посёлке, её звали зачастую просто Радугой, чему она не сопротивлялась, а даже наоборот... Знаете, что? Пока Роман отряхивается от снега и отколупывает сосульки с бороды, давайте-ка я быстренько расскажу вам о нашей Радуге; ей Богу, она трижды того стоит! Хотя чего это я буду рассказывать, когда можно взять сентябрьский номер "Поселковых ведомостей" да и всё о ней прочитать. Видали! Какова знаменитость! Вы поймёте, она что-то вроде подпольного вундеркинда, -- в 17 лет (как раз на момент интервью) рассуждает, как будто бы прожила большую интересную жизнь. Кстати, как вы позже узнаете, жизнь её действительно была, скажем так, насыщенной. В хорошем смысле.
   Корреспондент: -- Лиза, страшно было читать все эти подробности о самолёте?
   Радуга: -- Это был даже не страх, а что-то сродни ... даже не знаю, как сказать. Мне, наверное, дали время сделать что-то, что в будущем смогу сделать только я, или...я не знаю, что уж я такого могу сделать? Изобрету вакцину от всех болезней? Я в Мед-то со второго раза поступила. Сегодня вот две лекции прогуляла... Ну, в общем, в тот день я села на диван и по-настоящему поверила в Бога.
   -- Ты ходишь в церковь?
   -- Нет, просто перед сном порой читаю Евангелия или Псалмы Давида. Это выносит точку концентрации моего сознания из моей личности в окружающий мир, а то, знаете, когда постоянно вращаешься вокруг своих мыслей, вокруг своего мирка, то вот у меня лично появляется ощущение, что я превращаюсь в пылесос, который хочет проглотить самого себя. Понимаете, когда твоя личность всегда в центре внимания, окружающий мир постепенно сжимается до размеров точки, а твой собственный - разрастается, как атомный гриб. И вот внешний мир исчезает - это и есть смерть. Поэтому я читаю книги, которые вытаскивают меня из моей шкуры.
   -- И давно?
   -- Нет. С момента, когда разбился самолёт.
   -- Как ты узнала о катастрофе?
   -- По телевизору в гостинице. Сразу позвонила маме, сказала, что жива, что никуда не летела. А ведь хотела, я вообще люблю путешествовать, мечтала на Лондон посмотреть, тем более, олимпиада была позади, и здорово психанула, дура, когда у меня билет украли (Слава Богу!). Помню, тогда подумала, вот, не достойна я всего этого, в смысле -- на мир посмотреть, выбраться из своего болота. А вот на тебе -- наоборот всё оказалось.
   -- Из тех ребят ты кого-нибудь знала хорошо?
   -- Да. С Настей Широковой в одной комнате в гостинице жили, она третье место заняла. Потом Маша Ростовцева тоже, мы с ней ещё в Новосибирске на отборе познакомились, с японскими ребятами на ВДНХ ходили и на хоккей в Лужники, много было знакомых, Лёшку жалко -- он первое место занял. Ни в жизнь на самолёте не полечу. И вообще, запретить их надо, нельзя человеку летать, пусть вон птицы летают, у них крылья.
   -- А на олимпиадах будешь выступать?
   --На олимпиадах буду, без биологии скучно жить. Да к тому же, второе место -- это не первое, есть мотивация побеждать в следующий раз. Только поеду на поезде...
   ...
   -- Если не секрет, чем сейчас обеспокоена современная молодёжь?
   -- Современной молодёжи нет времени сейчас беспокоиться -- все чатятся, шлют эсэмэски и бухают, то есть удовлетворяют стремлению рынка сбагривать его продукцию. Предложение рождает спрос -- вот в чём уникальность нашего времени. Причём предложение любое. Мы берём всё, что дают. Горстка людей решает, что нам слушать, смотреть и как одеваться...А вообще, спросите меня лучше, как я сейчас провожу свободное время.
   -- Расскажи, как ты сейчас проводишь свободное время?
   -- Да как? Природу охраняю (улыбается).
   -- Кстати, с чего всё началось, я имею в виду твои знаменитые экологические акции.
   -- А-а. Это Вадик придумал, когда мы...когда мы на Озере сидели, он сказал, что вот, давайте пионеров из лагеря соберём - а рядом лагерь был - и организуем сбор мусора вокруг Озера. А там всё завалено всякой ерундой было, ужас, как там дети купались, я не знаю. Я говорю, давай.
   Можете не сомневаться -- её авторитет в посёлке среди взрослого населения был гораздо выше авторитета президента страны. Зато для сверстников своих Радуга была безнадёжно потерянным человеком: подумать только -- не торгует и не трахается, и это в наше-то нелёгкое время! На переменах в учительской педагоги нередко вели задушевные дискуссии о причинах её альтруизма и филантропии. Говорили и о формирующем влиянии матери, которая была видной общественницей и всегда ругалась на собраниях с председателем поселкового совета, и, разумеется, упоминали о благоприятном воздействии школьной среды (когда поблизости находилась директор школы). Однако самым проницательным психологом и чтецом подростковых душ оказался уже упоминавшийся сосед Романа по переулку старик Михалыч. "Вы думаете, чё она НЕ КАК ВСЕ ЖИВЁТ? -- вопрошал пьяный до последней степени Михалыч, сидя как-то вечером в "Марине". -- Девка на выданье, а замуж-то никто не берёт! А всё почему? РОЖЕЙ НЕ ВЫШЛА!" Было такое ощущение, что Михалыч вот-вот проболтается и заново откроет теорию Зигмунда Фрейда о сублимации. Конечно, в чём-то он был прав: Радуга красавицей никогда не слыла и внешность имела весьма тривиальную, так что раскрыться в амурной деятельности, в том смысле, как её понимают герои американского трёхрублёвого кино, судьба ей не велела. Следовательно, по теории Фрейда-Михалыча вполне логично, что поток незадействованной энергии нашёл для себя иное русло. Но ведь с другой стороны, можно было бы найти занятие и попроще из того убогого списка, который предлагает не склонная к романтике социальная среда. Однако список сей был Радугой в клочки разорван и посыпан на голову холодному Прагматизму! Организованные её агитацией пионеры из лагеря за два летних сезона очистили Озеро, да так, что местная организация зелёных не на шутку встревожилась -- такое фундаментальное мероприятия и без руководящей линии!
   Невостребованные килоджоули энергии потекли не только в общественную, но и в творческую деятельность. Как известно, некрасивые женщины гораздо больше преуспели в поэзии и науке, чем красавицы. Вспомните Цветаеву, Марию Кюри и директора нашей школы! Красивая женщина, пишущая диссертацию или поэму о любви, -- это сюрреализм, и "Михалычи" с трудом могут в это поверить. Радуга с невероятной быстротой научилась играть на гитаре и начала писать песни. После провала на вступительных экзаменах в Мед (она поступала туда в 15 лет), Радуга с горя поехала на бардовский фестиваль в Повалиху (не сказав матери ни слова), спела там песню "Я уезжаю, товарищ" и заняла второе место (!), растолкав по пути к пьедесталу целые песенные коллективы, бардовские ансамбли и хоры одним только своим припевом "Кто, ты мой старый Товарищ?" Вернувшись в посёлок в бодром расположении духа, она продолжила начатую ещё по зиме Тимуровскую работу (организовала школьников из детдома помогать старикам -- немыслимая по нашим временам затея!) и... неожиданно стала считаться самой продвинутой в кругу местной молодёжно-психоделической богемы. Кто входил в этот круг избранных, у меня уже нет времени рассказывать, так как Роман только что купил две полуторалитровых бутылки пива и вот-вот пойдёт к выходу из тёплого бара. В общем, Радуга была странным человеком, словно забредшая к нам погостить из какого-то другого времени. (Кстати, она спасла пятерых человек от смерти. Ну, об этом после, после.)
   Вернёмся к Роману. Надо сказать, чувствовал он себя как-то странно. То ли было так сильно накурено, то ли что, но образы сидящих за столиками людей почему-то слегка подрагивали, словно готовились улетучиться вместе с дымом; на них было тяжело концентрироваться. В проплывающих волнах тумана над входной дверью проявился символ Близнецов -- , хотя, возможно, это была просто трещина в стене.
   -- Роман Сергеевич! -- окликнул чей-то голос. Это была Радуга. Роману не хотелось, чтобы Ким и Клим не застали его дома, а потому решил перекинуться с бывшей своей ученицей только парой слов и быстренько бежать домой. Он развернулся и, приветливо улыбаясь, подошёл к столику.
   -- Пошто шумим? Как дела?
   Радуга убрала с соседнего стула свою шапку и почтовую сумку, из которой торчали конверты и газеты, и пригласила сесть. Роман сел.
   -- Ну, здравствуй, Радужкина! Сколь женихов насобирала за отчётный период?
   -- Я -- не Радужкина, Роман Сергеич, я -- Радугина.
   -- А, ну, слава богу. Пиво пьёшь?
   -- Нет. Хотите пирожное?
   -- Не, ты ешь-ешь. Как сено? Как кролики?
   -- Сено-то? -- Радуга разжевала пирожное и теперь проверяла, не выпала ли пломба. -- Да я, Роман Сергеич, хозяйством не занимаюсь, вы ж знаете.
   -- Знаю, -- кивнул Роман, -- и не одобряю.
   -- Сами ж нас учили быть выше этих...мелкобуржуазных интересов -- удавки творчества.
   -- Про удавку говорил, помню, -- согласился Роман, -- но ты ж меня цитируешь совершенно вне контекста. Это ж я тогда вам, вроде, про Шишкина, про Иван Иваныча сказывал, про его время...про...
   -- Всё равно. Мне тогда понравилась ваша фраза, что накопительство материального, как же там...
   -- ...растрата возможностей духовных. Это не я, это один мой друг сказал, Эразм Роттердамский. Видишь ли, так-то оно так, но в жизни надо ведь того... жрать чё-то! У меня вот кролики, курочки, утики, две коровы -- одна Зорька, другая -- жена моя, одна кошка, кот, псина и так далее. Понимаешь?
   -- А я, может быть, завтра умру. Так на кой мне все эти утики? -- Радуга склонила голову, на манер дрессированной собачки. -- Ну, выращу я этих утиков кровью и пСтом, -- с сарказмом произнесла она давно заготовленную речь, -- ну, съем я их всех, ну, схожу в туалет, опять выращу, опять съем, опять в туалет; курятник - кухня - сортир, курятник - кухня - сортир... Хочется сделать что-то стоящее, Роман Сергеич. Чтоб после меня не только навоз от утиков остался да крестик на могилке. Взять к примеру Че Гевару. Он мир своими руками выгибал в другую сторону. Вот это жизнь!
   -- Ну, ну. Это, знаешь, что одному -- романтика, то другому -- инвалидность, -- значительно произнес Роман. -- Если бы у меня под окном кто-нибудь стал "мир выгибать" в нужную ему сторону, меня не спросясь, я бы ему станину вентилятора на ногу уронил. Все эти романтики революции, -- Роман махнул рукой, -- ну их... Это как эзотерика -- не лезь в запредельное для разума твоего! Не береди всё это потустороннее всякое, параллельные дела, там, и прочее. Живи, как говориться, проще, но со вкусом -- дом, хозяйство, семья, чем не жизнь? А все эти мистики-эзотерики от лукавого! Прально? Вспомни ситуацию в Германии в начале 20-го века - раздолье для романтиков! К чему это привело? К тому, что вместо нашего кваса, мы щас пьём ихнюю "Пепси-колу", -- Роман указал на стаканчик газировки. -- А к проблеме материального и духовного, ну, или там - Духа и Тела - мы с тобой всегда так или иначе возвращаемся сколько я тебя знаю. И тем не менее. Ты, Радуга, я вот поговорю с тобой, такое чувство, что ты с Плутона вчера прилетела, -- Роман почесал бороду. -- Но у тебя есть своя Идея. Это очень по-человечески хорошо. И я тебя в этом понимаю и поддерживаю... в каком-то смысле. Но всё-таки, пойми меня, красна девица, Дух без Тела -- пшик! И нету. Не слопаешь утиков - не напишешь песню. Улавливаешь?
   -- Ну, улавливаю.
   -- Во-от. Я, на пример, сяду с утра сочинять предвыборную программу какому-нибудь депутату и, вот пойми, не могу! Не идёт лозунг и всё тут! Глупость лезет, а так, чтоб нутро пробрало - хоть тресни! И что я делаю, м?
   -- Что?
   -- Иду разгребать чердак! Таскаю мусор, работаю лопаткой - знаешь, инструмент такой музыкальный, лопата называется, ну вот. В бане ведро холодной воды на себя вылью, полотенчиком оботрусь, чаёк попью. Вот и весь рецепт. Возвращаюсь к себе в кабинет - и махом две предвыборные стряпаю за час! Понимаешь? Тело и Дух так взаимосвязаны, что одно вытаскивает за собой другое. Плохое у тебя настроение - вскопай огород. И наоборот, болеешь - читай Пифагора, или, там, Агни Йогу, а лучше Новый Завет. Дух вытянет Тело из любой Кали Юги, уж мне поверь, -- авторитетно заявил Роман и побарабанил пальцами по столу. - Ты ж когда тех оболтусов из полыньи вытаскивала, что ты там себе...
   -- Воспаление лёгких. И кое-чего ещё...
   -- Ну, вот. Я ж твоей мамане тогда советовал, и не валялась бы ты месяц в больнице, или сколько там... Есть такая вещь комплексная - молитва и пост называется. И антибиотики, конечно. Как общеукрепляющее... Прошлой весной тебе бы это в самый раз сгодилось. Уж мне поверь.
   -- Вот это была Весна..., -- задумчиво проговорила Радуга, - так Весна! Такая... что не дай вам Бог, Роман Сергеич.
   -- Мда-а, -- кивнул Роман и почесал бороду, усмехаясь. - Весна была ЕЩЁ ТА!
  
  

* * *

  
   Та весна была и вправду "странной весной". Снега было на редкость мало (в декабре снега не было до 20-х чисел, в Новый год шёл дождь!), а Обь возьми и откройся в середине марта - явление редкое, да что там говорить - редчайшее! В народе поговаривали, что ось Земли после экономических реформ наклонилась сильнее, и климат теперь в Сибири будет чёрт его знает каким, но, как бы там ни было, правительство за всё это заплатит страшной платой, возможно, очень страшной, хотя, скорей всего, при нашей жизни мы это и не увидим. Старики ждали конца света, впрочем, когда они его не ждали? Поползли слухи (после какой-то заметки в газете), что подорожает соль (почему именно соль?), все ринулись в магазины, раскупили всю соль, а заодно сахар и муку. Цены взлетели до небес, а потом до лета ни одна душа не купила и грамма вышеперечисленных продуктов - все запаслись под завязку, как перед доброй войной, и цены неохотно сползли вниз. Кто-то по телевизору мимоходом ввернул фразу о растущем дефиците в спичечной промышленности, и бабушки стали понимающе перемигиваться, направляясь в пять утра в поликлинику за талончиками. Спички в Посёлке были раскуплены в фантастически короткие сроки, и почему-то неожиданно с прилавков исчезла тушёнка. Потом пошли новогодние пьянствования; как гром среди ясного неба, наступило 23 февраля, плавно перетекающее в страшный праздник алкоголизма 8 марта. Только затем наступило короткое затишье.
   Таковы были настроения в народе, когда в субботу 19 марта Радуга шла с остановки "двадцать пятого" домой. Бледное слепое солнце, цепляющееся за голые пальцы берёз, нелепые замки-коттеджи, устремлённые ввысь, но на самом деле в никуда, чернеющий с каждым днём рыхлый снег, грязь и лужи, обойти которые и не замочить ноги требуется изрядное логическое мышление, лай цепных собак и уличных шавок, быстрые дикие взгляды зализывающих свои раны котов, воробьи на разлитых по монолитным сугробам окоченевших помоях - так начиналась весна.
   Кучка семиклассников, куривших один на пятерых бычок "Луча", ещё издали заприметила знакомую болоньевую куртку и белый берет Радуги - наряд, которому она была верна, не смотря на изменения погоды, с осени по весну. Джинсы с обшарпанной ковбойской бахромой и кроссовки советских времён также были её визитной карточкой практически круглый год. "Опять этот Козин, подлюка, -- подумала Радуга, бросая быстрый взгляд в сторону ларька. - Чтоб вы все провалились".
   -- Сморите, пацаны, Земфира с гастролей вернулась! -- заорал щупленький мальчишка с маленькими глазками голодного хорька. -- Автограф, мадам! Вот на этом клочочке туалетной бумаги!
   Приятели начали покатываться со смеху.
   -- Ты, Козин, дурак, -- ни на кого не глядя и не останавливаясь, произнесла Радуга, -- и дураком останешься.
   -- Ни чё се! -- возмутился Козин, и вся компания сопляков двинулась на встречу Радуги. - Ну-ка, завалим её в сугробик!
   -- Ты щас по морде получишь, Козя, -- сказала Радуга, освобождая руки из карманов. - Прошлый раз получил...
   Кто-то схватил её сзади за грудь.
   -- Ах, вы, твари! -- Радуга рванулась и оттолкнула напавшего.
   -- Чё, Серый, как у неё там?
   -- Так се.
   -- На абордаж!
   С криком вся компания навалилась на Радугу, пытаясь оттеснить её к ближайшему забору, но она увернулась в сторону, поскользнулась и едва не упала, но всё-таки удержалась на ногах, а мальчишки с задорным визгом попадали в грязный сугроб, словно столкнувшись с ветряной мельницей. Белый берет упал в лужу, Рудуга потянулась за ним, но тут кто-то опять сжал её в объятьях, она замахала во все стороны руками, а её всё пытались прижать к забору и, хохоча, ухватить за что-нибудь этакое. Клацнули чьи-то зубы, у кого-то носом пошла кровь, чья-то щека оказалась расцарапанной - Радуга приходила в звериное состояние и, визжа, махала руками и ногами, ничего уже не видя, не понимая, зажмурив глаза, закипая от злости, злости от своей беспомощности перед какими-то тварненькими, гаденькими...
   Она вырвалась и побежала в сторону от дороги к обрыву, к реке. Козин и компания с криком "уйдёт!" бросились за Радугой. А та уже кубарем, не разбирая дороги, спустилась к замёрзшей реке, обежала одну полынью, другую по меньше, и тут впереди показалась узкая протока, по которой уже плыли большие толстые льдины. Радуга, не останавливаясь ни на миг, прыгнула на ближайшую льдину, прокатилась на ней с полметра, и перепрыгнула на толстый лёд, что ещё не собирался ломаться.
   Она всё бежала к противоположному берегу и не останавливалась. Кое-где под ногами хрустел лёд. Из её глаз ручьём текли слёзы, она задыхалась, она не чувствовала холодного речного ветра, она была вся в снегу, пальцы в крови, шапки нет, брюки разодраны от колена до пятки. Зачем она так неслась - не знала сама. Но внутри у неё клокотал некий странный безумный ужас. Причём боялась она не козинскую компанию - она могла накостылять им запросто, как делала уже не раз. Нет, Козин тут был не при чём. Она испугалась чего-то в самой себе. "Как мало отделяет человека от зверя на самом деле, -- думала она. - Самый благовоспитанный человечек, попади он в иные условия, превратился бы в пожирателя, расчленителя, хищника, детоубийцу! Кто-то льстит себя надеждой, что уж он-то никогда не опустится до преступления. Враньё. Я читаю Библию, молюсь, почти до конца могу соблюдать Великий Пост, но у меня всё же хватает честности сказать себе: я - Машина для уничтожения себе подобных. Я думаю о Духовном и Прекрасном 24 часа в сутки и в тоже время во мне часовой механизм - заведи и я убью тебя той же Библией, буду бить тебя, паскуду, по голове, пока ты, Козин, подлюка, не сдохнешь. Потом я накормлю церковными свечками всю твою компанию, посрываю с вас ваши вшивые крестики и воткну их в ваши лживые глазёнки, лживые, потому что думаете, что надев их, вы избавились от своей звериной шкуры. Как бы не так! Зверьё. Но я покажу вам, кто тут настоящий зверь. О Боже! Вон он берег. Ещё не много, ещё... "
   Если бы Радуга хоть на секунду обернулась, то увидела бы любопытную картину - компания Козина стояла у первой полыньи рядом с берегом и ошалелыми глазами смотрела на эволюции Радуги. Сам Козин от ужаса и восхищения открыл рот - никто из смертных никогда не перебегал Обь в этом месте во время ледохода!
   Радуга уже стояла на противоположном берегу и... хохотала.
   -- Ну, чё, струсили? -- кричала она мальчишкам на том берегу. -- Айда ко мне! Вы, трусы паршивые!
   Она продолжала кричать и хохотать одновременно. Пацаны сначала тоже принялись что-то кричать в ответ, а потом по команде своего предводителя с индейским улюлюканьем ринулись по льду к первой полынье. Они провалились под лёд все вместе, разом, не успев докричать последнее ругательство. Раз - и никого нет! Все в воде. Барахтаются и пытаются выбраться из ледяной воды.
   -- Эге-гей! -- кричала Радуга. -- Ну, как водичка? Так вам и надо, тварям!
   Она захохотала и вновь, сначала медленно, потом всё быстрее пошла по реке.
   -- Ничего! Один мужик Берингов пролив в трусах переплывал! - кричала она, давясь от смеха и прибавляя шаг. -- Чтоб вам не всплыть никогда, гады! Вот вам и кранты! Это вам не на второй год остаться! -- она принялась снимать с себя куртку. -- Подыхайте как есть, лживые псы! -- продолжая смеяться, Радуга прыгнула на проплывающую льдину, чуть не скатилась с неё, прыгнула на твёрдый лёд и побежала вперёд к полынье. -- Хо-хо! Пять придурков! Купальный сезон объявляется открытым! -- она на бегу дышала на свои окровавленные пальцы - они не слушались её, она стала клацать зубами от холода. -- Не забудьте свои шлёпанцы и плавательные шапочки! А также акваланги, но это удовольствие для тех, кто хочет изучать разнообразие речных видов на глубине. А на берегу вас ждёт горячий чай и спасатели с баграми. Ой, умора! Я рада, что вы наконец-то подохнете и отстанете от меня навсегда! Боже, какое облегчение! Нет, это не реклама туа... нет, я не могу, -- она захохотала ещё сильнее и упала на лёд, тут же поднялась, споткнулась - её буквально сотрясало от приступа то ли смеха, то ли холода.
   Она побежала быстрее, словно хотела убежать с реки и не видеть, как пятеро барахтаются в полынье, цепляются скользкими онемевшими руками за края льдины, края обламываются у них в руках, одежда тянет на дно, они кричат благим матом и зовут на помощь.
   -- А меня, к сожалению, -- на бегу кричала Радуга, отсмеявшись, -- дома ждёт телевизор и чай "Принцесса Нури" за двадцать один рубль шестьдесят копеек! Приятного вам плавания, дорогие мои мальчики, сочувствую, конечно, вам, что вы так и не смогли меня трахнуть под забором, и можете так не орать, никто вас тут не услышит! Всего вам наилучшего, твари поганые! Покойтесь с миром! -- с этими словами Радуга со всего разбега бросилась в полынью, где барахтались бедные пацаны.
   Первыми она вытащила на берег Серёгу и Тольку Зайцева, потому что они одни ещё оставались на поверхности, потом, деревенея от холода, нырнула за этой паскудой Козиным, но Козина она не увидела, за неё мёртвой хваткой уцепилась чья-то рука - это оказался козинский брат Виталя. За Виталю в свою очередь держался Хват - уже полумёртвый. По снегу ползали Серёга и Толик, Хват лежал, перегнувшись через край полыньи, Серёга орал, что Козя утонул, что Козя погиб, что Козя - дурак. Радуга, проклиная всё, набрала воздуха в лёгкие и опять нырнула в тёмную ледяную муть. Она шарила руками по самому дну - тут глубина-то метра два не больше, как вдруг, обернувшись и готовясь уже всплывать на поверхность, она прямо перед собой увидела его лицо, просто белое пятно. Она схватила его за волосы и потянула вверх.
   Серёга и Толик тряслись от холода, но удержали-таки здоровую ветку клёна, за которую схватилась Радуга. Они вытащили её и Козю на берег. Виталю и Хвата рвало ледяной мутью, которой они наглотались больше всех, рвало какой-то белой дрянью. Козя, как испорченная пластмассовая кукла, просто лежал на снегу и не дышал. Серёга орал про искусственное дыхание. Радуга оттолкнула его пинком в зад, а сама вдруг встала перед Козей на колени, чтобы посмотреть, что за белую тряпку сжимает он в левой руке. Она с трудом разжала его окоченевшие пальцы. Это был её белый берет.
   Так до неё дошла частица Правды. А вся правда состояла в том, что Козя был влюблён в неё по уши, влюблён ещё с четвёртого класса и влюблён безответно и, как сказал бы поэт, "безнадежно". Козя не погиб, его откачали, вытащили с того света. Когда Радуга исчезла, он пришёл домой к её маме и попросил подарить ему её гитару. Она не разрешила. Тогда он залез в её дом тайком и эту гитару выкрал. До самой смерти он хранил её, как и все её фотографии, которые делал также тайком, когда она шла мимо его дома в школу и обратно. У него была целая коллекция подпольных снимков. Радуга исчезла навсегда, и даже у её мамы не было ни одной её фотографии - Радуга не позволяла себя фотографировать никому, она даже паспорт не получила. А у Кози хранился целый альбом.
   Вот такая вот была эта Правда, лучик которой увидела продрогшая по полусмерти Радуга, когда из посиневших пальцев Кози она вытащила свой белый берет. Она уткнулась в этот мокрый обледеневший кусок ткани и заплакала.
  
  

* * *

  
  
   -- Мда-а, -- Роман почесал бороду. - Весна была ещё та...
   -- Тогда я и прочитала книгу про Че Гевару, -- продолжала Радуга. - Он мне стал как брат. Был бы он жив, уверена, он сделал бы что-нибудь... ну, что-нибудь...
   -- Что-нибудь прекрасное, -- подсказал Роман, хмуро окидывая взглядом посетителей бара.
   -- Точно.
   -- Он бы, милочка, таких дров бы наломал со своей романтикой и справедливостью во имя Прекрасного, -- Роман постучал пальцем по столику, -- что не дай нам Бог оказаться с ним рядом в том же месте и в то же время.
   -- Вы не романтик, Роман Сергеич.
   -- Да, я не романтик.
   -- Сейчас он не взял бы в руки оружие, клянусь вам, он был бы, ну, как я, на пример, -- Радуга отхлебнула из стаканчика свою газировку. -- Помогал бы людям, просто так помогал. Всяких тварей, вроде Козина, спасал бы. Свет - это ведь соль таких людей. И я знаю, что я - свет. И он такой же. Он бы дарил свет и помогал в беде. Ну разве нет?
   -- Конечно, помогал бы. По-своему.
   Посетители заведения подхватили песню, которую затянула бабка за соседним столиком - "Ой, мороз-мороз, не морозь меня". Бармен приглушил звук телевизора, и облокотясь о стойку бара, закурил гавайскую сигару. Для форсу.
   -- Пора уже, наверно, -- стал надевать перчатки Роман. - Ко мне тут гости должны пожаловать.
   Однако подниматься он не спешил - что бы такого ещё сказать ей, этакого Высокого. Роман даже приподнял бровь и готовился уж было поднять указательный палец, как он делал всегда при оглашении чего-то финального и важного, но, как на грех, мысль ушла куда-то не в то русло, взгляд его упал на сидевшую напротив него Радугу - девка-то в принципе, конечно, ничего так себе. Он представил, как бы она кормила его курей, чистила бы за поросятами, деловито прохаживалась по тропинке на огороде - нет, не то. Не той она породы. "Это был бы неравный брак", -- подумал Роман, а в слух сказал:
   -- Не той ты породы, Радужкина. Не той. И что ждёт тебя в будущем не представляю.
   -- Моё будущее уже прожито, Роман Сергеич, -- сказала она драматично. -- У меня смутное чувство, что я выполнила свою миссию: я спасла жизни пяти человек, помогла двенадцати семьям выбраться из нищеты, выкормила бездомного котёнка (правда, он потом сдох), очистила Озеро от мусора, написала песню, выиграла Олимпиаду по биологии, нарисовала десять картин - и всё. Мне семнадцать, а делать мне на планете уже нечего.
   -- Ну, ты даёшь, -- улыбнулся Роман. -- Ну, ты... Ты типичная героиня современной суицидальной прозы!
   Радуга сурово на него взглянула, очень даже по-взрослому.
   -- Нет, конечно, ты молодец, -- торопливо стал оправдываться Роман - не дай Бог, она ещё обидится. -- И разумеется... м-м... как это у Кавки?...
   -- Мне осталось только вот, -- тихо сказала семнадцатилетняя Радуга и показала на свою почтовую сумку, из которой торчали конверты, -- отнести почту туда, за Степь. И всё. И конец.
   -- А я думаю, -- загадочным шёпотом произнёс Роман, чтобы завершить общение оптимистично, -- это только Начало. Уж мне поверь! Может ты ещё хочешь "Пепси-колки"?
   -- Бамбарбия! -- ни к селу, ни к городу выпалила Радуга и, широко раскрыв рот, поймала последнюю каплю из своего стакана.
   Пока эта прощальная капля летела, Роман умудрился рассмотреть в ней, как в зеркале, своё отражение и отражение троих мужиков, входивших в этот момент в бар, потому что капля летела -- Бог ты мой! -- целую вечность! Это была гладкая, сочная капля. Настоящая последняя капля! Она медленно разворачивалась вокруг себя, переливаясь миллионом микроскопических огней, на миг вспыхивала всеми цветами радуги, дышала, как робкий отблеск чуждой ей, огромной жизни, а внутри неё кипела какая-то своя, особая жизнь. Там было ...Боже мой! -- там был целый мир! Он родился на самом краешке стакана и жил, пока летел до раскрытого рта. Целую треть секунды!
   Это были те самые боливийцы, или кто они там, которые приехали утром, и весь день лазили по Посёлку. Один из вошедших -- в дорогом зимнем пальто, без шапки, с чёрной пышной, как у певца, шевелюрой -- схватил за шиворот пьяного коммерсанта, сидевшего у самого входа, и потащил его к прилавку, из-за которого уже медленно поднимался бармен.
   -- Послушай, старик, у тебя хороший бар, -- на чистом русском сказал подошедший к стойке -- он вставил дуло пистолета в рот притихшего коммерсанта.
   -- Здрассьте, -- почему-то сказал оторопевший бармен - его гавайская сигара-для-форсу упала на прилавок.
   -- Привет, -- коротко бросил чужак - его пистолет, очевидно, был муляжом. -- Я знаю, ты хороший бармен. Говорят, у тебя хорошее пиво. Но мне пиво не нужно. Мне нужен Эрнесто.
   -- Я не знаю ник-какого... никакого Эрнесто, -- запинаясь, проговорил бармен.
   Незамедлительно грянул выстрел. Народ затих в ужасе. Кровью забрызгало прилавок и лысину бармена. Коммерсант мешком упал на пол.
   -- Повторяю для всех! -- крикнул, оборачиваясь, боливиец. -- Я -- Исидоро Балтасар. Я ищу Эрнесто. Мы видели, как днём он заходил сюда.
   Все молчали. В двери вошли ещё трое боливийцев -- все они были без шапок, в холодных кожаных куртках, джинсах и кроссовках. Явно не по погоде. Каким ветром их занесло в Посёлок, было не ясно.
   Из-за столика под репродукцией "Иван Царевич на Сером Волке", как раз рядом с Романом и Радугой, которые замерли и старались не дышать, с трудом поднялась горбатая бабка (та, что пела недавно про Мороз-мороз) и, кряхтя, направилась к выходу их бара. Её пропустили. Но когда она очутилась у самого порога и была уже готова протянуть руку, чтобы толкнуть дверь, как раздался звук падающего предмета. Главарь боливийцев обернулся и посмотрел на пол -- рядом с бабкиной галошею лежал патрон, боевой пистолетный патрон. Бабкины руки -- руки без единой морщины -- слегка затряслись. Боевики, направившиеся уж было осматривать подсобку бара, остановились в нерешительности. Исидоро Балтасар всё понял. Его правая рука с ещё дымящимся Магнумом начала было подниматься, но инстинкт самосохранения, который так пригодился на Кубе и в Ливии, спас Исидоро и сейчас. Он никогда не строил из себя героя. Поэтому мгновенно перелетел через прилавок и упал на пол, потому что только это могло спасти ему жизнь -- стрелять было бессмысленно.
   Потому что Эрнесто уже стоял в проёме двери с двумя пистолетами в обеих руках.
   Первыми упали те, что стояли у дверного проёма почти вплотную к нему. Когда один из них, с аккуратной дырой во лбу ещё летел на пол, Эрнесто выхватил из его рук автомат, и длиннейший сноп огня ослепил на миг тех боливийцев, что, как в гипнозе, стояли у стойки бара. Падая, чтобы увернуться от ответной очереди, Эрнесто скосил одного из тех, кто прятался у прилавка. Стрельба не стихала ни на миг.
   На улице раздался скрежет тормозов. Эрнесто, понимая, что путь назад отрезан, схватил табуретку и швырнул её в окно. Следом за ней прыгнул и он сам, канув во мраке. В избу ворвалась метель, скатерти на столиках затрепетали.
   Роман в этот момент уже пришёл в себя и тоже оценил ситуацию. Совершенно инстинктивно он взял Радугу за руку, и они вдвоём выпрыгнули в разбитое окно следом за Эрнесто. Остальные, кто был в баре, продолжали лежать на полу. Они уже больше не поднимались.
  

- 5 -

  
   Из-за "Нивы", стоявшей с распахнутыми дверцами, с работающим двигателем, было видно, как перед дверями бара в свете машинных фар ходят вооружённые люди. В самом баре раздавался звон битого оконного стекла, посуды, женский крик и многочисленные голоса на непонятном языке. И вдруг Роман почувствовал у самого уха холодное прикосновение.
   -- Пикнешь, башку снесу, -- тихо произнёс кто-то. -- Водить машину умеешь?
   В парне, прислонившемся к колесу "Нивы", Радуга узнала Эрнесто, из-за которого всё и началось. От бабкиного наряда на нём остались только галоши. Из-под фуфайки проглядывала кофта с надписью "Спорт". Роман осторожно повернул голову и тоже узнал его.
   -- А-а, -- шёпотом сказал парень и убрал пистолет, -- я вас помню, вы сидели в баре. Нам нужно мотать отсюда, пока они нас не заметили.
   -- Я, вообще-то, не очень много ездил, -- сказал Роман. -- Может, ты сам сядешь за руль?
   Эрнесто мотнул головой.
   -- Я не умею на машине, -- он вставил новую обойму и перезарядил оружие. -- Давайте, залазьте...
   Роман, пригнувшись, влез на водительское место. Через другую дверцу в салон юркнула Радуга и затихла на заднем сиденье, а Эрнесто, как уж, просочился на переднее. "Где тут первая скорость?" -- подумал Роман, но рука сама уже включила нужную передачу.
   Белая "Нива" медленно, словно раздумывая о чём-то на ходу, без фар ползла мимо дверей разгромленного бара. Никто не обратил бы на неё внимание, если бы в этот момент из бара не вышел Исидоро Балтасар. Пока он прикуривал, его глаза уловили некое движение в темноте. Какой-то объект передвигался совсем рядом. Сигара задымилась, обволакивая лицо лёгкой приятной завесой, а Исидоро уже остановил рукой одного из своих командос, выходившего из бара, и с силой повернул его в сторону ползущей во тьме машины.
  
   Честно признаться, Роман Сергеевич ездил на машине только два раза -- о первом разе он никому не рассказывал, а второй раз -- этой осенью во время копки картошки он возил на отцовском "Уазике" накопанные мешки с поля до дома, это метров двести-триста. Одним словом, его водительский стаж был более чем скромным.
   Теперь он гнал по заснеженному просёлку ночью, без фар, в свете луны, которая, слава богу, вырвалась из плена облаков, хотя всё равно, ни черта не было видно. К тому же человек, сидевший рядом с ним, наполовину высунулся из окна и палил из двух пистолетов по преследовавшим машинам. Радуга на заднем сиденье вжалась в какие-то тряпки и читала "Отче наш". В её ногах лежал мёртвый "Калашников" без рожка магазина.
   У Романа в голове засела одна мысль -- хоть бы не застрять, хоть бы не застрять! Хоть бы не застрять в этих чёртовых сугробах, которых наметено было целые океаны по краю дороги, да и сама дорога была уже прилично заметена давно бушевавшей метелью.
   И вот настал тот момент. Перед капотом взметнулась стена снега, мгновенно залепив лобовое стекло, и машина встала. Роман в припадке давил на газ -- двигатель взревел из последних сил и, предательски поурчав напоследок, заглох. Всё было бесполезно -- "Нива" сидела брюхом в большущем сугробе.
   -- Чёрт!!! -- гаркнул Роман, и пот начал медленно застилать его распаренное лицо.
   Он ещё разок крутнул ключ зажигания -- никакого звука. Рука безвольно упало на колено, всё тело расслабленно погрузилось в мякоть кресла. Он закрыл глаза и облегчённо вздохнул. Всё.
   Два "Лэнд Крузера" с треснутыми лобовыми стёклами резко остановились метрах в трёх позади, причём один из них врезался в дерево, и из-под его капота повалил чёрный дым.
   Эрнесто не обернулся. Он тоже просто сидел на своём месте с каким-то отрешённым видом; его палец, словно по инерции, давил на курок и снова отпускал его и опять давил -- обойма пистолета давно была пуста. Но глаза Эрнесто впились в зеркало заднего обзора. Из чёрного "Крузера", не торопясь, вышли четверо и встали, опёршись о раскрытые дверцы. Из второй машины, которая упёрлась бампером в берёзу, вышел только человек, сидевший рядом с водителем. Напротив водительского места в лобовом стекле зияла дыра величиной с арбуз, залитая кровью. Вышедший человек тоже не спешил подходить к белой "Ниве" -- он хорошо знал того, кто в ней сидел, и остальные тоже знали. Исидоро посмотрел на тело своего водителя и достал портсигар. Он был пуст.
   -- Выходи, мой мальчик, -- вежливо сказал Исидоро, пряча пустой портсигар обратно в карман пальто. -- Я знаю, что у тебя кончились патроны. Я хотел с тобой просто поговорить. А ты опять убил половину моих людей. Это невежливо с твоей стороны...
   Романа Сергеича начала бить крупная дрожь. Он не мог пошевельнуться. Эрнесто незаметно вынул из кармана какой-то круглый предмет.
   -- Когда я скажу "ложись", пригнитесь, насколько сможете, -- тихо проговорил Эрнесто.
   Наступила короткая тишина. В свете фар летел жёлтый снег, высоко в черноте неба гудел ветер и раскачивал стволы берёз.
   -- Ложись!
   Что-то звякнуло о капот "Лэнд Крузера" и прогремел взрыв. Потом тут же, следом за ним прогремел второй, ещё сильней -- рванул бензобак! Затрещал огонь, осветив поляну с валяющимися на ней людьми. Они орали благим матом и катались по окровавленному снегу. Эрнесто вышел из машины. Он вынул из руки одного из них пистолет и стал прохаживаться между ползающими телами и в упор расстреливать раненых.
   Теперь был слышен лишь треск полыхающего огня, сжирающего салон чёрной машины и лижущего обледенелые придорожные кусты рябины. Хруст снега под ногами убегающего в лес человека слышен не был.
   Эрнесто спрятал за ремень джинсов пистолет и позвал своих товарищей:
   -- Можно выходить.
   В застывших от ужаса зрачках Радуги плясали отблески голодного дикого огня. Они вспыхнули на миг, заслонили собой всё пространство, слились в единый пульсирующий поток, в одну драгоценную каплю, которой лететь от рождения до смерти ровно треть секунды. Эта капля, проживая свою жизнь, медленно разворачивалась вокруг себя, переливаясь миллионом микроскопических огней, на миг вспыхивала всеми цветами радуги, дышала, как робкий отблеск чуждой ей, огромной жизни, а внутри неё кипела какая-то своя, особая жизнь. Там было ...Боже мой! -- там был целый мир! Он родился на самом краешке стакана и жил, пока летел до раскрытого рта. Целую треть секунды!
   -- Ладно, я пойду, -- сказал Роман, поднимаясь из-за столика. -- А то ко мне тут приехать должны. А ты чего такая невесёлая-то?
  -- А, -- Радуга махнула рукой и опять попыталась разгрызть пирожное. -- Есть люди прошлого, люди будущего, люди вечного. Какая-то агрессия повсюду...
  -- Это - вечность..., -- произнёс кто-то за соседним столиком.
  -- Да, -- согласилась Радуга. -- Возможно. Что-то... мощное как будто бы стоит где-то за моим плечом и... и ждёт. Оно громадное и ... чёрное. Я тоже чувствую себя рядом с ним, даже не человеком, а словно я - нечто... или вернее - Некто. А может, это смерть? А, Роман Сергеич?
  -- Чушь и геройство, -- как-то тихо произнёс Роман и посмотрел на Радугу. Или это была уже не она?
   И, будто на миг, он увидел её другой. В её взгляде и в самом лице, в обычное время казавшемся каким-то мальчишеским и грубоватым, вдруг пронеслось такое... такое дыхание Истины, или как это назвать, что, казалось, сама Комета пронеслась под потолком бара, и - о, Боже - за спиной Радуги действительно колыхнулась некая тёмная глыба, похожая на острие копья, и тут же пропала, слившись с тенями других посетителей бара.
   А в окне и впрямь можно было различить полоску Кометы, проглядывающую сквозь вихри несущихся облаков.
   Какие-то волны древнего мистического христианства, о котором всегда любил болтать Ким, нахлынули на Романа, по крайней мере, так ему показалось, и он почувствовал нечто вроде... просветления. Просто рассматривая Её.
   "Нет, сегодня просто фантастический день...", -- пронеслось в голове, а пространство вокруг стало наполняться каким-то пастернаковским кафедральным полумраком, приглушённо зазвучал орган...
   И это всё создавала... она.
  -- Мне ещё почту в Научный Городок нести, -- произнесла Радуга и таким всепрощающим взглядом посмотрела на Романа, что тому вдруг вспомнились все Девы Марии, которых он когда-либо лицезрел на репродукциях.
   "О, Бог ты мой, -- подумал Роман, отводя взгляд в совершеннейшем смущении. - Да, это же...это ..."
   Странные метаморфозы порой случаются с человеком. В эту секунду Роман, например, пожалел, что... Ну и ... девка, хотелось подумать, очень-очень быстро подумать, но какая там к чёрту "девка". И совсем-совсем шёпотом, где-то на самом дне сознания, так, чтобы и самому не слышать, пронеслось: "Неземное... Существо". О, Господи... Вот так знаешь человека сто лет...
  -- Зачем на ночь-то глядя? -- спросил, придя в себя, Роман. -- Завтра отнесёшь.
  -- Завтра у меня выставка в Котельщиках. В шесть. Придёте?
  -- Я? - Роман встрепенулся. Хотелось сказать - да у меня дела, у кроликов не чищено, но вместо этого вырвалось: -- А проведёшь?
  -- Легко.
   Роман слегка кашлянул и посмотрел на часы. В баре стало людно. Народ после просмотра сериала по второй программе прибывал. Бармен не успевал обносить посетителей самопальной брагой. Отовсюду слышались разговоры исключительно о поросятах, кроликах, о дороговизне кормов и беспутных бабах. Радуга вздохнула и как-то уж совсем обречённо взглянула на Романа.
  -- Ну, не вешай нос, -- сказал он. -- Всё пройдёт -- и печаль, и гадость. Заходи в гости!
   Роман подхватил купленные полторашки "Барнаульского" и быстро пошёл к выходу из бара. "Как чуть жены под боком нет - всё, пиши пропало", -- пронеслось в голове.
   -- А когда? -- запоздало крикнула ему вдогонку Радуга.
   Но Роман не услышал. Он уже распахнул дверь, и метель лобызнула его бородатое лицо холодным декабрьским поцелуем.
  

- 6 -

  
   Пока Роман вёл задушевные беседы в пивбаре, в Каминной комнате его коттеджа происходило вот что.
   Ведьма и Тролль, наслаждаясь полной свободой в пустом доме, решили слегка подкрепиться, ибо ночной моцион по такому морозу, да ещё верхом на метле, мог самым негативным образом сказаться на здоровье. Тролль подкинул в печку увесистое полено, а Ведьма расстелила на невысоком столе (за которым ещё только неделю назад Роман потчевал Фёдора, Кима и Клима отборнейшей самогонкой с салом) старую скатерть с затейливо вышитыми на ней осами, цветами и драконами (с поджатыми ножками).
   -- Ну-с, -- сказала Ведьма, -- начнём. Новый год как ни как на носу.
   -- Да, -- Тролль снял верхонки и кинул их в угол, -- начнём наш скромный крестьянский ужин. Чего бы этакого съесть? Чем бы, как это говорят - разговеться? Что-то под конец дня я взалкал. Как там в Библии...
   -- Ты помолись ещё, -- порекомендовала Ведьма, -- "Отче Наш" прочти, чтобы нас тут с тобой на куски разнесло, будет тебе Новый год!
   -- Да, "Отче Наш" был бы сейчас, конечно, не к стати, -- Тролль вынул откуда-то салфетку и заправил её себе на манер галстука. -- Итак. Что ж, поститься так поститься! Мне салат из трески с хреном, гренки с копчёной грудинкой, две помидорки, фаршированные рисом, порцию чихиртмы из баранины, один палтус в томатном соусе, шашлычок по-карски, тоже один, я думаю, ну, и ореховый пудинг. Из вин, я так думаю, ограничимся самогонкой на аптечном аппарате. Ну, что ещё?
   -- Ладно, -- подвела итог Ведьма, -- одним словом - яичница из двух яиц и два ломтя чёрного хлеба! Выполнять!
   Она стукнула по скатерти, а Тролль взвыл и от досады цапнул себя за палец. Через секунду заказ появился на столе. Тролль с неудовольствием вынул из внутреннего кармана своего пиджака грязную вилку, вытер её об рукав и принялся делить пополам яичницу. Ведьма поставила чайник на плиту пышащей жаром печи. Часы на первом этаже пробили десять раз. Далеко, за огородами грянул "Ой, мороз-мороз" и залаяли собаки.
   -- Как будто сквозняк от окна, -- заметила Ведьма, когда допивали чай, и кашлянула.
   -- Не могёт того быть, -- ответил Тролль. Быстро поднявшись, он подошёл к окну - ни одна занавеска не колыхалась. -- Ветер не с нашей сторо..., -- он запнулся на полуслове и посмотрел на Ведьму.
   Та уже не отрывала глаз с картины. Сосновый бор, нарисованный умелой рукой хозяина дома, стоял не шелохнувшись.
   -- Показалось, -- тихо сказала она.
   Тролль закрыл глаза и с шумом выдохнул воздух. Ведьма принялась щупать свой пульс.
   -- Давление, однако, -- она протёрла свой тёмный морщинистый лоб влажной гигиенической салфеткой.
   В это время свет мигнул несколько раз.
   -- Не хватало ещё на праздник, -- проворчал Тролль, -- перебои с электроэнергией.
   -- Я им за эти перебои устрою как-нибудь, -- пригрозила Ведьма, -- Варфаламеевскую..., -- и тут свет погас, -- ...Ночь.
   Темнота. Лишь от потрескивающей печи, сквозь дверцу, в комнату проникал танцующий свет горящих поленьев.
   -- Где у Хозяина свечки?
   -- Чёрт его знает... В бане на подоконнике...
   -- Иди, развейся. Стул не сшиби.
   -- Развейся...
   И в этот момент дали свет.
   -- Слава Богу, -- вздохнула Ведьма.
   Вытирая рот салфеткой, она случайно взглянула в сторону картины, и её прошиб холодный пот - вместо деревьев всю поверхность стены занимало огромное... лицо. Тролль отпрянул к камину, закрыл глаза руками и мгновенно превратился в Чёрного Кота. Ведьма подпрыгнула почти до потолка, а на пол приземлилась уже Чёрной Кошкой. Она тут же изменилась - опять стала сгорбленной старухой, потом вновь Чёрной Кошкой, потом вдруг маленькой девочкой с волосами до пола. Ветер влетел в комнату, и зазвенели посуда. Девочка вытянула дрожащую руку вперёд, в сторону гигантского лица, и со взглядом, полным ужаса, медленно пошла навстречу картине, крича на всю комнату:
   -- Аш назг дурбатулук! Аш назг гимбатул! Аш назг тракатулук! АШ НАЗГ!!!
   Раздался хлопок, и свет погас. Ветер прекратился.
   -- Зараг-ве-дулл! -- взвизгнул детский голос, и на столе появился подсвечник с семью свечами.
   Девочка сидела на полу и тяжело дышала. Посмотрела на Тролля. Тролль посмотрел на неё и развёл руками, мол, "чёрт его знает, что за чертовщина".
   Когда за столом обнаружился посторонний, а им оказался Старый Лис, с дымящейся трубкой во рту, девочка, не говоря ни слова, поднялась одним движением, совершенно не упираясь руками в пол и не сгибая колен, и уже оказалась стоящей за спиной гостя. Тот улыбнулся.
   -- Не надо пугаться, это - я, -- Старина Лис стукнул легонько по скатерти. -- Яичница из одного яйца и кусок чёрного хлеба. Я так понимаю, вы уже поужинали, -- он слегка повернул голову в сторону девочки.
   -- По... поужинали, -- кивнул головой Тролль, принимая свой прежний облик. -- Добрый вечер, Мессир.
   -- Добрый вечер, Гарстон. И вам, миледи. Не надо так долго стоять у меня за спиной.
   -- Добрый вечер, милорд, -- девочка села за стол. Её русые волосы уже вились по полу, они росли, они были в постоянном движении.
   -- Дело архисрочное, -- Лис отложил в сторону дымящуюся трубку и принялся за яичницу. -- Гарстон, пожалуйста чаю.
   -- Сию минуту.
   -- Близится очередной Переход, -- начал гость. -- Я уже всё подготовил. Неофит выйдет из лабиринта Водолея через вашу Дверь, -- он кивнул в сторону картины (на ней по-прежнему зеленел Бор). -- Так что принимайте. Не знаю, кто это будет - мессия, пророк, Будда, не знаю, ваше дело (напомню на всякий случай) - обеспечить ему выход из дома. Посторонних быть не должно. Да и вам самим не мешало бы держаться от него подальше - где мне потом ещё искать таких верных жрецов Пирамиды, как вы, миледи, - Лис вежливо кивнул головой в сторону девочки, -- и вы, Гарстон.
   -- Когда? -- спросила девочка, не глядя на Лиса. -- Сколько у нас дней?
   -- Ровно двадцать пять минут, -- Лис отхлебнул чаю и поставил стакан на стол.
   Девочка и Тролль переглянулись.
   -- Благодарю за угощение, -- сказал Лис, вытирая морду салфеткой. -- Мне пора - у фараона сегодня ещё одна партия неофитов, так что..., -- Лис поднялся из-за стола. -- Только подсвечник не забудьте убрать - Хозяин ваш не поймёт, откуда он взялся. Впрочем, не мне вас учить Инструкции.
   -- Всё будет исполнено, Мессир, -- склонил голову Тролль.
   -- Мы благодарны Совету Жрецов за столь высокую честь, -- не вставая с места, молвила девочка. -- Переход пройдёт согласно Инструкции.
   -- Прекрасно, госпожа. До встречи, -- Лис слегка поклонился, развернулся, шагнул к ближайшей к нему стене и исчез в ней.
   -- Ё... твою в Бога мать, -- выругалась девочка и стукнула детским кулачком по столу.
   -- Два бифштекса с грибным соусом и бургунское 1637 года! -- быстро выпалил Тролль, и к неописуемой его радости заказ тот час очутился на столе. -- То-то же!
   Ведьма с досады только махнула костлявой рукой.
  
  

* * *

  
  
   То были фантастические дни падения Кометы. Вдали от городской черты, где километры глухой степи отделяли цивилизацию от границы мира, высоко в звёздном небе застыла размытая полоса Кометы. В городе её едва можно было различить, но здесь, в этой заснеженной пустыне её свет был таким же ярким, как сияние самых ослепительных звёзд. Туманный хвост её проходил от Большой Медведицы до Полярной звезды. С земли она казалась неподвижной, будто размазанной по мерцающему бархату неба, и только учёные в обсерваториях, разбросанных по всему миру, могли наблюдать, с какой невероятной скоростью Комета приближается к Земле.
   Сойдя на пустынной остановке, Ким и Клим оказались в гигантском планетарии. Морозный воздух, прозрачный, как хрустальный бокал, -- коснись, и он зазвенит, -- позволял видеть на многие километры вперёд. Где-то там горели голубые и оранжевые огни посёлка, вверху мигающей точкой пересекал Млечный Путь далёкий спутник.
   -- Так вот она какая... Комета, -- проговорил Ким, запрокинув голову.
   -- Да-а, -- только и мог добавить Клим. -- Наконец-то я увидел её.
   Он уже держал в руках маленькую бутылочку с настойкой Золотого Корня. Немного погодя, каждый отхлебнул по глотку. Хорошо-о-о!
   Они постояли ещё с минуту на перекрёстке, а когда ноги уже стало подмораживать, ходко зашагали по усыпанному обледенелым гравием просёлку. Клим шёл большими шагами, глядя в основном себе под ноги, и Ким постоянно отставал, потому что то и дело останавливался, чтобы посмотреть вверх или обернуться назад. Иногда он даже шёл спиной вперёд, если вдруг замечал уходящий на посадку в аэропорт пассажирский самолёт. Огни аэропорта были отсюда не видны -- он гудел где-то по ту сторону леса, куда опускались, словно скатываясь с горки, красные огоньки на самолётных крыльях.
   Ким перестал вертеть головой и принялся болтать, чтобы выразить переполнявшую его энергию. Клим слушал его краем уха. Его мучил другой, более существенный вопрос: убьёт ли Каммерер Странника или не убьёт? А если убьёт, то как вернётся на Землю, ведь на Саракше ещё не научились строить звездолёты? Надо сказать, что с начала декабря в сумке у Клима в любое время суток можно было найти не менее трёх томов Стругацких. Оттого уже целых две недели реальность интересовала его несколько меньше, чем это требовалось для аспиранта Университета. А Ким всё продолжал болтать:
   -- ... и всегда быть современным! После Шестого Патриарха Хуэй-Нэна я не терплю универсалов, как у Германа Гессе в "Игре в бисер". Все эти знания -- кормушка жиреющего интеллекта. Кормить его сверх нормы -- значит, всё время тратить деньги на таблетки от умственного поноса и усовершенствованные клизмы нового поколения. Зачем тратить лишнюю энергию, которая могла бы продлить нам существование ещё на пару весёлых лет? Именно поэтому самый короткий век -- у любителей кроссвордов. У них все шкафы в квартире забиты до верху чудодейственными таблетками, о которых я уже упоминал. Главная задача интеллекта, товарищи, сводится к единственной вещи -- хранить нас от чудовищ Неведомого по ту сторону Мира. Чем мощнее их натиск на наш бастион, тем калорийней питайте свой мозг: научная работа, новые книги, кино, знакомства и т. д. Но есть опасность срастись со своим интеллектом, как сиамские близнецы, и начать олицетворять свои задачи с его задачками. Ты представь, Климентиус, например, Платона, играющего роль больной старухи в какой-нибудь греческой комедии, увлёкшегося настолько, что желание быть этой старухой в реальной жизни пересилило страсть к философии! Далее. На второй стадии идёт сравнение своего уровня I.Q с уровнем других, забывая, что хвастаться интеллектуальным развитием -- всё равно, что гордиться прыщами. Это -- чума и мор всех взрослых, хотя я их прекрасно понимаю. Самомнение -- единственная болезнь, которой люди болеют с удовольствием. Человек со вкусом и чувством юмора идёт другим путём, более лёгким, так как не надо тратить силы на маскарад. Для него самое точное и чёткое знание -- это точно интерпретированная интуиция. Я представляю себе физиономии энциклопедистов, узнающих после смерти, что конечная цель всех знаний сводится к достижению Неведения! Хотя об этом можно было бы узнать и при жизни -- открой Евангелие от Матфея, глава 11, стих 25. Доведи своё слабоумие до божественного совершенства и станешь равным Лао Цзы! Вообще, я рад, Климыч, что есть в человеке некоторые качества, способные заменить ненужное интеллектуальное тряпьё. Например, полное отсутствие образования с лихвой компенсируется обаянием, -- вспомни романовского соседа Михалыча. А чувство юмора можно было бы поставить даже выше любви, ведь оно во все времена удерживало умных людей от самоубийства. Ты меня слушаешь?
   -- Что? -- не понял Клим.
   -- Я про интеллект.
   -- А-а. Ты мне как-то эту лекцию уже читал, правда, в сокращённом варианте...
   -- Теперь полная редакция.
   -- Понятно, -- кивнул Клим, отрываясь от раздумий о судьбе Каммерера. - Ты уж сразу скажи, Сын Человеческий - что есть Бог? И воздастся тебе... э-э... яки на небе...
   -- Ну и вопросики у тебя, Климентий! - хохотнул Ким. - О таких элементарных вещах я уж и не думал, что тебе надо сообщать! Я это открыл ещё в поза... нет, в позапозапрошлом году. Имеющий уши да увидит! Слушайте, ребятки. Бог - это водород при температуре шесть тысяч градусов, воплощённый зримо в форме шара диаметром до нескольких сотен миллионов километров, содержащим ещё более разогретый водород, который уже не может от избытка температуры соединять свои атомы и превращается в гелий. Срок жизни Богов - несколько десятков миллиардов человеческих лет. Во вселенной необъятное их количество - локальных, так скажем, демиургов. Каждая клетка человека состоит из пыли мёртвых Богов, равно как и планеты. Боги созидают миры, но сами смертны. Под конец жизни они разрастаются до неимоверных размеров и умирают, уничтожая созданные ими миры, что и называется Концом Света. Как и всё в мире, они или возрождаются к жизни вновь, проходя привычный круг своего генезиса, или переходят на ещё более высший уровень, совершенно не подвластный описанию человеческими категориями - они уже не излучают, а поглощают свет. Кстати, враньё, что человек не может видеть Бога. Даже последняя мышка-нарушка видит его регулярно, что и означает, что она ещё не попалась лисе или, там, коту. Если ты, Клим, однажды в 12 часов дня не увидишь Бога в виде привычного твоему глазу разрыву сотен водородных бомб, то поздравляю тебя - ты на том свете! Бог - это самая будничная вещь твоего дня. Оба вы суть элементарные химические реакции, осознающие себя во времени. По радио говорили, один учёный смотрел на Бога в течение тридцати минут и ослеп, дурак. Можно разглядывать даже целые толпы Богов - это обычная рутина жизни каждого астронома и поэта. Короче, Склифосовский, Бог - это звезда, звезда любой величины из классификации звёзд. Всё.
   Идти было ещё далековато, поэтому Ким, уже ни к кому не обращаясь, принялся развивать другую идею перед воображаемой аудиторией.
   -- Итак, товарищи, с проблемой происхождения человека мы разобрались, теперь поговорим о краеугольном камне всех религий -- Просветлении. В давние времена существовало огромное количество соответствующих практик, по земле свободно бродили Учителя, функционировали тайные организации и всё такое. И в то же время на достижение этого разнесчастного Сатори можно было угробить целую жизнь, товарищи. В те века, как известно, был ужасно медленный мир: из Москвы, вон, в Индию Никитин сто лет полз, а Колумб так вообще чуть не обосрался, пока до США доплыл! То же самое и с просветлением... Так, где графин?
   Они остановились посреди дороги и выпили по глотку Золотого Корня. Ким задумался и обокрал друга ещё на один глоток. Двинулись дальше.
   -- Итак, товарищи, -- продолжил повеселевший Ким, -- в прежние времена был ужасно медле... э-э... Так, девушка в четвёртом ряду! Что за вызывающий вид! Перед аудиторией ведь ясно написано, что вход девушкам на лекцию -- только в купальниках! Почему сидим в мини-юбке? Безобразие. У нас ведь парты из качественного стекла, и я прекрасно вижу, что вы одеты не по форме! Немедленно ВОН из зала!!!... Итак, продолжим. Древние нагородили целый огород мистики, символизма, пантаклей-хераклей и прочей макулатуры. Мы, of course, понимаем, каждому веку -- свои гоны, но на кой хрен, скажите мне, так извращаться с криптограммами и акростихами? Чтобы лукаво уверить обывателя, что смысл алхимии -- добывание золотых слитков из свинца? Не дай бог, какой-нибудь плебей постигнет первопричину бытия! Это ж будет скандал! Помнится, Александр Македонский укорял Аристотеля, что многие тайны тот, дескать, раскрывает в своих трудах. "Чем же мы тогда будем отличаться от простой толпы?" -- писал этот болван своему учителю. Зато теперь в 21-м веке мы всем стадом можем смело и гордо вступить на эфирные луга Нирваны. Да здравствует компьютерная НТР, товарищи! Ура! Никаких тебе Мистерий-Посвящений, сунул в жопу микрочип и вперёд! Просветлён и бессмертен! Климентий, твою мать, доставай бутыль!
   -- Ты и так половину выжрал, надо Роману оставить, -- резонно заметил Клим. -- А на счёт бессмертия... какой-то умник писал, что людям от него только польза будет -- спешить станет некуда.
   -- Да спешить и так некуда -- мы ведь прожили своё будущее сто лет назад! А бессмертие, кстати, сгубило народу куда больше, чем смерть. Куда не взглянешь -- одни бессмертные! Такие отгрохали себе дома, таким тряпьём их обставили, будто собрались жить, пока Солнце не потухнет! Как говорил мне один покойник -- "смерть только украшает жизнь, которая без неё будет поздравлением без открытки". Именно поэтому испокон веков все хотят умереть бла-ародно: командовать собственным расстрелом, сдохнуть на руках любимой и т. д. Или другое. Ты представь, что какая-нибудь сволочь вроде Лаврентия Палыча буден вечной, как эльфы у Толкиена!
   -- Это да, -- согласился Клим.
   -- Ну, вот. Итак, с процессором в жопе человечество, так сказать, обла-ародилось. И вот, когда через 100 лет ещё какая-нибудь кометка рухнет где-нибудь под Житомиром, а не пролетит, как на этот раз, слава тебе Господи, мимо Земли, населению уже не о чем будет беспокоиться -- все давно переселятся в некую глобальную Сверхсеть. Мировой Планетный Сервер, где в виде чистой энергии мы будем гонять чаи и бегать за бабами, предлагаю расположить где-нибудь под землёй в титановом саркофаге. Там он будет, как у Христа за пазухой. Или, если не под землёй, то можно хранить этот ящик, например, в некоем циклопическом сооружении, скажем, в Пирамиде, чтобы уж ясно было, что там не погреб для картошки, а дом на шесть миллиардов человек. Получится, как в сказке, -- заяц в утке, утка в будке и т. д. Никакие армагедоны человеческой цивилизации отныне не страшны. Сознания людей будут отдыхать в шезлонгах вечного кайфа, а бренные тела сожрёт небольшой Кометный Апокалипсис. Представь себе, проходит время. Являются инопланетяне. Что за ерунда? В телескоп вроде смотрели -- была техногенная цивилизация, прилетаем -- сплошная пустыня и какие-то орангутанги бегают. Вот вам и привет! Плюнут на всё и улетят. А орангутанги, заметь, огонь добывать научатся, через пару тысяч лет земледелием и скотоводством займутся, потом -- станут воевать, а оставшиеся в живых поумнеют и начнут книги писать, сокровенную мудрость природы, понимаешь ли, законспирируют в ритуалах этих самых Мистерий и в символизме, потом наука развернётся, пошло-поехало, плюнут на мистику и станут поголовно гиперматериалистами, изобретут Бомбу и компьютер с Интернетом, а тут здрасьте-пожалуйста!-- опять Комета летит! Так что ты, старик, ответь мне по существу -- сколько под землёй этих титановых ящиков сейчас обитает?
  
  

- 7 -

  
  
   В зале зажёгся свет.
   -- Всё нормально, всё хорошо, только, Саша, ради бога, не жуй слова! -- надрывалась Анжелика, облокотившись о край сцены. -- Не глотай согласные, а то все фразы твоего Кима вылетают в трубу! Просто не торопись и всё. Пусть он говорит помедленнее...
   -- Но ведь в этом-то и весь смысл. Ким, он ведь быстрый... Быстрые образы, ассоциации...
   -- Да, всё правильно, но ни черта не понятно. Особенно, когда большой монолог.
   -- Про Мировой Сервер, что ли?
   -- Да, и ещё... ну, в общем, следи за артикуляцией и ...э-э...
   -- Ладно.
   Анжелика стала протирать очки кисточкой Костиного шарфа, хозяин которого стоял позади неё с сигаретой в зубах.
   -- И ещё, -- вспомнила она. -- Женя, щас будет сцена с собаками, ради бога, не вы-ду-мы-вай! Слышишь?!
   -- А чё я выдумываю-то? -- недовольно спросил Женька.
   -- Чё, да всё то же! -- Анжелика надела очки. -- Что у тебя там за лишние эпитеты?
   -- Про собак, что ли?
   -- Про собак. Я разрешила, дура, тебе их суками обозвать, а ты что там ещё от себя добавляешь?
   (В зале кто-то засмеялся.)
   -- Ну, так же смешней, -- улыбнулся Женька.
   -- Да ладно, Анжелика, нормально всё! -- крикнул кто-то из зала.
   -- Нет, ненормально! У нас в комиссии не только Щербаков будет, но и тётки с моей кафедры! Я вам что?
   -- Ну, ладно, -- пожал плечами Женька, -- "суки" так "суки", чё мне, трудно, что ли?
   -- Вот и умница. Так, волки готовы?
   (Из-за кулис отозвались голоса: "У-у-у-у-у!")
   -- Отлично, -- сказала режиссёр и хлопнула в ладоши. -- Сцена с волками! То есть, с собаками!
   -- С какого места?
   -- Та-а-к, -- Анжелика закусила указательный палец. -- Давайте с голоса диктора, нет, давайте с Кимовской фразы "Роман говорил, тут собак бездомных целые стаи" и так далее...
   -- Это моя фраза, -- заметил Женька.
   -- А, вот блядь, я всё путаю "Ким-Клим". Ладно, давайте, поехали!
   -- Откуда играем? -- послышалось со сцены.
   -- С собак бездомных, -- ответил кто-то.
   -- Мне завтра курсовой сдавать, -- напомнил Семён, выглянув из-за кулис. -- Давайте до девяти всё прогоним, а?
   -- А у нас когда госы? -- вставил Егор.
   -- С двадцатого.
   -- С двадцатого?!
   Анжелика опять хлопнула в ладоши:
   -- Так! Готовы?
   -- Да, всё!
   В это время в темноту зала заглянула чья-то голова:
   -- У вас здесь репетиция?
   -- Да, -- резко ответила режиссёр. -- Что такое?
   -- Понимаете, дело в том, что у нас через 30 минут съёмки в этом зале, и я бы
   хотела...
   -- Не знаю, -- ответила Анжелика, -- у меня расписание, мне никто ничего не говорил.
   -- Я понимаю, конечно, -- извиняющимся тоном сказала женщина, -- мы сами не
   ожидали, просто Сергей Юрьевич меня попросил...
   -- Так, хорошо. Через 45 минут зал ваш, но вы нам на завтра даёте камеру.
   -- Да ради бога.
   -- Мы снимем последний прогон.
   -- Договорились, -- кивнула женщина и ушла.
   -- Так, быстро! -- крикнула Анжелика. -- Саша, Женя, встали сюда! Волки где?
   -- Мы -- не волки, мы -- собаки.
   -- Всё, погнали! Женя, начинай.
  
  

* * *

   До посёлка Романа было ещё километра два-три, не меньше, а разговорчивость Кима уже улетучилась. Действие "Золотого корня" из фазы повышенного трёпа вступило в фазу "ударило в ноги", и Киму стало трудно идти по скользкой каменистой дороге. А тут вдобавок и погода начала портиться, причём, весьма стремительно. Собачий лай, давно уже доносившийся откуда-то из степи, стал отчётливей, и Клим остановился.
   -- Слышишь? -- произнёс он. -- Профессор?
   -- Собака, что ли, гавкает? -- вяло пробормотал Ким. -- Нам ещё долго идти?
   -- Роман говорил, тут в степи собак бездомных нынче целые стаи бродят. Их бомжи, говорит, потихоньку отлавливают и того, едят.
   -- Да? А они не отлавливают бездомных профессоров?
   -- Мне кажется, там кто-то орёт...
   В темноте трудно было понять, что происходит в степи, и Клим, не раздумывая, сошёл с дороги и гигантскими шагами устремился по снежному полю на собачий лай. Секунда -- и он пропал из виду.
   -- Эй, погоди! -- крикнул Ким. -- Пусть они возятся со своими собаками, нам-то что? Слышь, Климыч! Вот ослина...
   Ему ничего не оставалось делать, как отправиться вслед за другом.
   -- Спаситель бомжей, тоже мне, -- бормотал он. -- Борец за свободу. Эй, ты где тут?!
   Впереди, шагах в ста, на фоне яростного звериного рыка раздался боевой клич команчей -- это Клим -- последняя надежда всех угнетённых в галактике, прогрессор со стажем -- вступил в неравную схватку с превосходящими силами противника! Собачий лай перешёл в жалобный визг, потом в писк, и всё стихло.
   -- У, суки! -- разнеслось по степи. -- Расплодились тут, блядь!
   Когда Ким добежал до места битвы, он увидел Клима, стоявшего на утоптанном многочисленными следами снегу и рассматривающего разорванный рукав своего кожаного плаща.
   -- Вот защеканцы хреновы, -- пожаловался он, -- такую вещь, суки, испохабили, ты видал, чё, а? Едва, вон, человека не загрызли.
   И только сейчас Ким увидел маленького человечка, сидящего на снегу в изрядно порванном лыжном костюме. Обломки лыж валялись тут же.
   -- Как здорово, что вы прибежали, господи! -- произнёс детский голос, и юный лыжник заплакал.
   "Ого, -- подумал Ким, -- наш Климентий-то целую принцессу отвоевал. Стоп. Или это "он"?".
   -- Послушайте, Существо, -- вслух произнёс он, -- вас щас по шею заметёт, и вы будете горевать под метровым слоем снега! Давайте руку!
   Существо подало руку. Рука была в изорванной варежке, из которой торчал маленький мизинец. Кстати, ветер, как и предрекал Ким, начал дуть всё сильнее и сильнее.
   -- Где моя сумка? -- всхлипнуло Существо, едва поднявшись из сугроба. Ростом оно было едва по плечо Киму, -- деталь, которую тот сразу подметил -- это был один из его любимейших ростов!
   -- Господи, сумка где? -- вторично подал голос лыжник, но едва ли что можно было найти в такой темноте среди водоворота метели.
   -- Вроде вот, -- Клим вытащил из снега что-то тёмное, и ему под ноги упало было несколько белых листков, но Существо ловко подхватило их на лету и упрятало обратно в недра вновь обретённой сумки.
   -- Слава богу! -- воскликнуло оно. -- Я ведь почту в Научный Городок несу.
   -- Что-то вы рано её понесли, -- съязвил Ким, -- вышли бы часика в два ночи, всё не по темноте!
   -- Да это я, чтобы завтра не ходить. Просто как-то... А где моя шапка?
   Клим уже держал в руках вязаную шапочку.
   -- Вроде вот, -- сказал он с угрюмым видом.
   Существо стряхнуло снег с лохматой, но довольно коротко стриженой головы и надело свою шапчонку, как ведро, на голову. Она была великовата.
   -- Ну, ладно. Мне пора, -- заявило Существо и осталось стоять на месте.
   Ким посмотрел на изорванную собачьими когтями лыжную куртку и усмехнулся про себя: "Вот вам и хвалёная благодарность принцесс. Щас Климентий побежит её провожать. Или его?" Однако вслух он изрёк:
   -- Ну, так идите, миледи, идите! В избе вас ждут хрусталь и Амаретто! Урожай какого года предпочитаете?
   -- Я -- не миледи, -- резко ответило Существо. -- Сам ты "миледи"!
   "Нет, на девку не похоже, -- раздумывал Ким над полом Существа. -- Явно пацан. Ребёнок..."
   -- Идёмте, -- мальчишеским голосом сказало оно. -- Я знаю место, где можно метель пересидеть. Почту мне придётся завтра тащить.
   Фигурка Существа, по правде сказать, была всё-таки женской. По крайней мере, так показалось Киму. И это его сразу заинтересовало. Когда оно изогнулось, чтобы поднять свои лыжные палки, Ким был готов отдать голову на отсечение, что ни один пацан не сделает такой жест левой рукой, ни в жизнь не отставит её в сторону с таким естественным изяществом, как это сделала бы девушка, будь она хоть неотёсанная простушка из глухомани. Всё портил этот пуховик, мешавший произвести более или менее удовлетворительный осмотр "контуров" спасённого Существа. Да к тому же в лунном свете всё обычное, что видится днём, представляется каким-то неопределённым и непонятным. А степь! Степь всегда стирает все границы -- между светом и тьмой, близким и далёким, знакомым и чужим. Ты просто идёшь и идёшь, и пути твоему уже нет ни конца, ни края, и через две тысячи шагов ты уже не знаешь, кто ты и куда шёл, если рядом нет кого-то знакомого из твоего обычного, "не степного", мира, кто одним своим видом подтвердит, что всё в порядке, что ты не один, кто разделит с тобой последний кусок и прикажет поднять воротник, когда задует холодный ветер, кто напомнит тебе в этой пустыне о реальности тебя самого...
   Существо взяло в руки разломанные половинки лыж, Клим подхватил его (её?) сумку и лыжные палки, но все равно до дороги они дойти не успели.
  
  

- 8 -

   -- Говорят, эту пещеру выкопал дракон, -- сказало Существо. -- Правда, тут здорово?
   -- Факт, -- согласился Ким, пытаясь разогнуть ногу. -- Правда, дракон, видать, был мелковат. Подсох от тоски -- до Научного Городка -- пять километров, до Посёлка -- три. Полная изоляция от культурных центров, а это и ведёт к "обмельчанию". Кстати, дракон -- символ мудрости. По размеру этой пещерки можно судить о её, то бишь мудрости, величине, следовательно, я делаю вывод, что такую убогую пещерку выкопало нечто далёкое от мудрости. Стало быть, чтобы прорыть даже такую глубину, копать должны были двое-трое. Всё ясно, её выкопали два школьника, вероятнее всего -- троечника...
   Существо чуть не вскрикнуло от изумления.
   -- Как ты догадался?
   -- А что? -- не понял Ким.
   -- Эту пещеру мы выкопали с братом в третьем классе.
   -- Тройки у тебя были? -- строго спросил Ким.
   -- Были.
   -- Ну, вот видишь, -- с видом победителя сказал Ким. -- Мир полон не только идей, но и информации.
   -- Только не надо про информацию, -- произнёс Клим. -- Я щас обрыгаюсь...
   -- Что за текст, Климентий. Не пугай ребёнка...
   -- Сам ты ребёнок, -- насупилось Существо.
   -- Понял.
   Все завозились, усаживаясь поудобней. Эта процедура оказалась не из лёгких.
   -- Малость тесновато для троих, конечно, -- заметил Клим.
   -- Ну, не для такого же быка они тут копали.
   -- Ты мне своей коленкой в рот заехал, нехороший человек, блин...
   -- А ты рот не открывай, а то снег залетит.
   -- Да вот я так попробую сесть. Ой, нет... сейчас я ногу сюда...
   -- Не надо нам сюда твою ногу, занесите в протокол -- я категорически против ноги!
   -- А куда я её дену-то?
   -- Ну, вы чего завозились?
   -- Да вот эта бычара ноги свои тут раскидал... Выстави их, вон, на улицу.
   -- Ох, мама-мия! Я вот так тогда лучше...
   -- Ой, чей это ботинок?
   -- Да вот этот! Ага, теперь мне прям в морду, спасибо, родной.
   -- Ну, мне чё, на улице что ль сидеть?!
   -- Тьфу ты, да вот эту упри сюда, а эту -- под себя. Во-о...
   -- Очень прям удобно, нашёл йога.
   -- Неудобно ему... А я чё виноват, что ты слонина такая.
   -- Ребята, может просто...
   -- Нет, погоди, мы щас его ногу в позицию номер четыре определим, вот так ...
   -- Да не хочу я такую позицию!
   -- Ты вот гляди, башкой потолок обрушишь...
  -- Давай я сначала...
  -- Слушай, давай мы с тобой пока вообще вылезем, а Клим пусть сам устроится,
   как ему надо, потом залезем.
   -- Не, там такая буря!
   Снаружи вырытой на дне оврага пещерки, куда они забрались, действительно бушевала такая метель, что и речи не могло быть о том, чтобы высунуть туда нос, а тем более идти куда-то.
   Когда все расположились с максимально доступным комфортом, можно было посидеть и обсудить ситуацию. Выяснилось: правая штанина Клима разорвана, на голени -- следы собачьих зубов. Или волчьих... Спасённое Существо страшно разволновалось. Оно достало из своей сумки карманный фонарик и принялось осматривать рану. Клим признаков боли не выказывал, но, разумеется, был польщён таким вниманием к своему лошадиному здоровью и поэтому делал очень озабоченное лицо.
   -- Поразительно, -- сказало Существо. -- Следы зубов хорошо отпечатались на коже, а сама кожа даже не поцарапана!
   -- И почему я не удивлён? -- пожал плечами Ким. -- Укусить слона -- это искусство, доступное не каждому клыку!
   Клим как-то неопределённо хмыкнул, словно досадуя на то, что так легко отделался. А Ким... Ким не отрывал взгляда от Существа. В тусклом свете карманного фонарика оно представлялось ему милейшим в своём роде -- такие тонкие и нежные руки, маленькие пальчики, а уж личико Существа было явно в кимовском духе -- мечта поэта: огромные глазища, розовый ротик, который наимилейшим образом приоткрывался, когда Существо прикасалось пальчиками к слоновьей ноге Клима. В этот момент Кима посетила забавная мысль, что он в принципе мог бы убить человека. Да, абсолютно новая для него мысль. Если бы на ноге Клима вот сейчас проступила бы хоть капелька крови, мысли о том, как Существо бросится ухаживать за раной, он бы не вынес.
   -- Там всё-таки есть какой-то синяк, -- сказало Существо, закончив осмотр симулянта. -- Надо на всякий случай прижечь.
   При других условиях друзья бы только рассмеялись, но теперь... Теперь Клим почему-то стал чесать подбородок, приговаривая с самым серьёзным видом: "Чем бы прижечь-то, боже мой...". Ким смотрел на него с презрением и одновременно с завистью -- он бы отдал сейчас свои ботинки и побежал бы по степи босиком, только бы у него ну хоть где-нибудь обнаружился самый захудалый синячок. Только бы он не вспомнил про настойку!
   -- О! Золотой Корень пойдёт? -- обрадовано (чёрт бы тебя побрал!) спросил Клим. -- Настойка.
   -- Да, -- просто ответило наивное Существо и так мило стало чесать свой глазик, что Кима прошиб холодный пот.
   "Всё-таки, -- думал он, -- пацан это или девушка? Чёрт её ... его дери".
   -- Тебя, кстати, как зовут-то? -- спросил он, стараясь звучать как можно беззаботней.
   -- Меня..., -- на секунду задумалось Существо, -- Радугой.
   Вот так. Ким мысленно чертыхнулся. "Вот блин. Кличка, что ли? И абсолютно не понятно мужская или женская? Э, чтоб тебя..."
   Клим заглянул в свою сумку и недовольно кашлянул. На дне сумки что-то звякнуло и захрустело. "Ну, слава богу!" -- мысленно вздохнул Ким. Бутылочка настойки разбилась. Но заботливость Существа о дикой фауне, виднейшими представителями которой являются, как известно, слоны, стала казаться Киму подозрительной. "Зачем оно так тщательно осматривает дно сумки с осколками? Зачем оно достаёт свой... платочек... О, нет!"
   В тусклом свете фонарика даже слепой разглядел бы, что то беленькое, что вытащило из своей сумки Существо было не... м-м... не совсем платочком. По правде сказать, это была свежая, только что вытащенная из пухлой целлофановой пачки... в общем, это была... да, бедный Ким! Ну, почему он первым не бросился в эту чёртову стаю? Почему его не изодрали в клочья дикие собаки? Почему его, истекающего кровью, не принесли в эту евангельскую пещерку? О, как бы он морщился он нестерпимой боли, как бы он давил в себе крик раненого бойца, когда ОНО прикладывало бы к его кровоточащим ранам эту беленькую, узенькую, тонкую, как листок бумаги... эту...
   Зато вопрос с полом Существа был решён окончательно. Это было... это была... ОНА. Бог всемогущий! И как же она была мила!
   Она пропитала разлившейся настойкой свою... м-м... и стала прикладывать её к ничтожному синяку на ноге Клима.
   Пока происходило это святотатство, Ким решительно взял сумку, где хрумкали осколки Золотого корня. Сделал вид, что заинтересовался содержимым на её дне.
   Остренькие осколочки... Ох, и остренькие. Как скалы на дне пропасти... и река, пахнущая Золотым Корнем. Томик Стругацких-то подмо-о-ок...
   "И-э-эх!"
   И он прыгнул в пропасть.
   Какой опьяняющий восторг! Ещё никогда боль не приносила столько счастья! Такая боль исцеляет, выжигает, как впившегося клеща, груз нечистой совести и ответственности за любимых, очищает от скверны дурных, пришедших, как обычно, извне идей, а, значит, на одну ступеньку поднимает прочь от Первородного, несовершённого никогда Греха, и все вещи в мире на миг предстают в их истинном обличии -- неназванными, словно увиденными глазами новорождённого, который на боль, как и на всё, что соприкасается с ним впервые, отвечает единственно верно, как и положено Новому Человеку, - криком!
   Ким вынул руку из спасительной сумки и, чуть улыбаясь, точно не веря своей решимости, своему счастью победителя, сквозь пелену застилающих глаза слёз посмотрел на окровавленные осколки стекла, торчащие из ладони.
   -- Я... случайно... случайно, -- прошептал он, как загипнотизированный. -- Я просто хотел... я случайно...
   Смертельный ужас застыл в глазах Существа. Оно пыталось дотронуться до этих красных осколков, дабы немедленно их извлечь, но тут же отдёргивало пальцы, чтобы капельки крови не упали на их бледную кожу. Клим округлил глаза от удивления, какое-то сомнение мелькнуло было в них, но тут же исчезло. Кровь... Он быстрым движением схватил руку растерянного друга за запястье, бесцеремонно повернул её к свету, на что Существо едва не прокричало: "Ему же больно!" и сказал, вытаскивая самый большой осколок:
   -- Дурррак...
  
  
  

* * *

  
  
   Выйдя из бара, Роман решил уж было направиться через огороды напрямик к дому, но тут, как на грех, встретил Игорька. После жарких приветствий Роман и глазом не успел моргнуть, как они тут же, на скамеечке возле "Марины", из горла пригубили игорёвскую настойку и занюхали рукавом. Разговор как-то сам собой пошёл про цены на глиняные изделия. Через пять минут Роман даже не заметил, как из бара вышла Радуга с почтовой сумкой наперевес и направилась по Главной дороге в сторону города, как вышел Михалыч помочиться на свежем воздухе и посмотреть на звёзды - всё это как-то незаметно выпало из поля его восприятия, а потом - раз! - и началась метель. Да такая! Игорёк что-то крикнул, и вдруг его уже не оказалось на скамейке. Всюду была сплошная пелена снежной бури. Роман сообразил, что надо зайти назад в бар и переждать, благо время было ещё чуть больше десяти, а Ким с Климом будут только после одиннадцати (как предупредил звонивший недавно Генка). Роман шагнул в сторону входной двери, потом ещё раз шагнул, потом ещё и ещё, а двери-то... и не было.
   Вокруг бушевала метель, снег залетал в глаза, нос, под воротник, а бар сгинул напрочь! Роман пошёл наугад и уткнулся в каменную ограду - дом армянина Киримжана, по кличке "Бек". Это справа от бара. Пошёл вдоль забора налево, поскользнулся на какой-то льдине и упал в снег, выронив две свои полторашки. Пока искал полторашки, ветром снесло шапку. Подобрал пиво и побежал за шапкой. Так он и бегал в самом сердце метели - то роняя бутылки, то теряя ушанку.
   "Ну, Игорёк! -- думал Роман, перелезая через чужую ограду в совершеннейшей темноте. -- Ну, навязался ты не во время со своей настоечкой! Чтоб вас всех вместе!!!" Тут вдруг, где-то совсем рядом загавкала собака, и Роман стал отмахиваться от неё "Барнаульским" пивом.

* * *

  
  
   К тому времени, как метель улеглась, вход в пещеру был уже наполовину занесён снегом.
   -- Ну-ка, дай я его, -- Клим стал руками разгребать наметённый сугроб. -- Вот, теперь можно и... выходить.
   Он первым выполз из убежища. Дно неглубокого оврага, где они укрывались от непогоды, было залито светом месяца. По небу в суматохе, словно переезжая на новую квартиру, мчались обрывки розовых облаков. Сквозь них проступали звёзды и размытая неподвижная полоса Кометы. Ветер шумел теперь где-то далеко в степи. Мороз.
   Ещё стоя на коленках и вытирая лицо от липкого снега, Клим уловил поблизости какой-то писк. С края оврага на дно с недовольным рыком и одновременным жалобным поскуливанием съезжало какое-то маленькое неопределённого типа животное. Оно доехало почти до того места, где сидел, отряхиваясь, Клим, и принялось на него недовольно рычать.
   -- Это же -- щенок! -- воскликнул вылезающий из пещеры Ким.
   -- Ой, и правда, -- улыбнулось Существо. -- Какой славный пёсик! Ты знаешь, что ты -- славный? -- обратилась она к щенку, улыбаясь наимилейшей из улыбок.
   Ким начал жалеть, что не родился собакой.
   Щенок испугался появления людей и, рыча, стал отступать. Клим хотел играючи запустить в него снежком и даже снял рукавицу, чтобы загрести холодный комок снега, но почему-то делать этого не стал. Он посмотрел на уши "пёсика" более внимательно. Его рукавица в бессильном отчаянии упала на снег. Он не стал её подбирать. Он смотрел на щенка.
  -- Ким, -- спокойно сказал он, -- залазьте обратно... Это -- не пёсик.
   Чёткий тёмный силуэт зверя показался на фоне мчащихся белёсых облаков. Зверь задрал голову к небу и завыл. Клим попятился назад к входу в пещеру. Ким и Существо притихли внутри и старались не дышать. Угрюмая волчица дождалась, пока неуклюжий щенок вскарабкается на невысокий выступ оврага, схватила его зубами за шкирку и скрылась в темноте.
   Клим взял лыжную палку, осмотрел её отточенное остриё.
   -- Одинокий волк, -- сказал Ким, выглядывая наружу. -- Типичный. Я надеюсь, тут в округе не рыщет вся стайка в полном составе.
   -- К чёрту тебя..., -- фыркнул Клим.
   -- Волков здесь отродясь не бывало, -- уверенно сказало Существо. -- Собак полно...
   -- Чем бы они тут питались? -- Клим отломил пластмассовое кольцо вокруг острия палки. -- У нас тут джейраны, поди, не бегают.
   -- Это из леса, -- сказало Существо. -- Тут рядом лес.
   -- О! -- обрадовался своей догадке Ким. -- Волчонок сбежал из берлоги, а мамаша побежала его искать. Вот по его запаху досюда и доскакала. Логично?
   -- Логично, -- хмуро отозвался Клим. -- Я пойду наверх заберусь. Осмотреться надо. Сидите здесь.
   -- Иди, иди, Климентий, -- спокойно сказал Ким. -- Дама будет под моей мужественной охраной.
   -- Я -- не дама, -- обиделось Существо.
   "Щас мы это и проверим", -- подумал Ким, мысленно потирая руки.
   -- Если что, -- крикнул он напоследок Климу, который уже взбирался на выступ оврага, -- зови!
   Опять зашумел ветер. Клим забрался на край оврага, выпрямился во весь свой двухметровый рост и посмотрел вверх на Комету.
   "Вроде стоит на месте, -- думал Клим, -- а ведь нет же -- летит, со страшной скоростью, поди... Как в планетарии, а? И бесплатно. Красота...Чёрт, умирать так не хочется. Аньке через неделю полгодика, а я ей ещё ничего не купил, балда...Эх, Эльмирка, Эльмирка, клянусь, -- к Роману больше ни ногой! Ну их всех к чёрту... В такую хрень вляпался..."
   -- Эй, слышите меня! -- крикнул он туда, вперёд, в степь. -- Я -- здесь!
   Облака чуть замедлили своё движение и потемнели. Секундная стрелка на часах Клима стала тикать всё реже и реже и вдруг совсем остановилась.
   -- Не печалься, воин. Нам не нужно от тебя ничего -- ни услужения, ни лести, ни отречения. Поделись самым малым, что ты и так отдал бы нам с превеликим удовольствием -- своей жизнью! Маленькой никчёмной песчинкой жизни, которую ты никогда не перенёс бы через эту Степь без нашей помощи. Степь огромна, бесконечна. Смелей, воин! Мы пронесём эту ношу за тебя! Ляг, отдохни здесь под светом Кометы, несущей смерть всему живому. Мы спасём твою жизнь и твоё бессмертие. Мы всегда приходим на помощь. Только отдай её нам! Тебе не пронести её через Степь. Не пронести...
   Клим сжал голой рукой лыжную палку и крикнул:
   -- Моя жизнь вряд ли поможет вам, друзья! С моей смертью в единый миг умрёт всё живое на этой земле! Я -- начало и конец всего!
   Он шагнул вперёд.
   Тысячи горящих глаз стекались к тому месту, где, как маяк в непроглядном океане, горела одинокая свеча на ветру, которую держал Клим. Огненная река приближалась. Оскаленные морды упивались слюной, предвкушая долгожданную вакханалию, когти сжимались и разжимались, ломаясь о твёрдую землю от нетерпения, от упоения, от томления в ожидании сладкой оргии -- чистого, беспорочного слияния жизни и смерти в брачном вальсе под сводами Небытия.
   Взмах руки, и первая волчья туша, осклабясь, забилась в конвульсиях на гладком нежном острие. Ещё взмах, и первый ряд сморщился от сладкого привкуса на покрытых пеной тонких звериных губах. Холодная сталь мягко, как мать, обнимающая детей, входила в заиндевелые от мороза шкуры, робко пробиралась ещё дальше, в скользкую мякоть, податливо расслаивающуюся и приглашающую дальше, в глубины самого нежного, что есть в живой плоти -- в душу. И она, торжествуя и благодаря спасительный клинок, по проложенному им тоннелю вытекала прочь, наружу, к земле, к розовым облакам, к застывшей на века Комете. Спасена! Смерть, разве ты не любящая мать, от любви пожирающая своих детей в экстазе сострадания? И ещё одна жизнь спасена... И ещё... Сюда, клинок, мы здесь!
   По содрогающимся телам сквозь абсолютную тьму он бежал через Степь. В замёрзшей руке дрожал слабый огонёк свечи, а ветер колдовал над нею в беспрерывном заклинании -- гасни, гасни, гасни... Клим прижал её к самой груди, прикрыл ладонью, и бежал, не останавливаясь, спотыкаясь о падших, о туши коней, о древки копий, о кресты рукояток, торчащих из полузаметённых снегом тел товарищей и родных, знакомых, друзей и возлюбленных врагов, перепрыгивал через ямы, в которых дымились неразорвавшиеся ядра и валялись шапки гусаров, огибал редуты и падал в провалы траншей, выбирался наружу и тащился через поля, над которыми стелился хлорный угар, опять бежал, сшибая каски с мёртвых пехотинцев, сторонясь догорающих, готовых вот-вот рвануть танков, дальше, вперёд, мимо скрипящих на ветру лопастей перевёрнутых вверх шасси вертолётов, мимо антенн вросших навсегда в землю страшных кораблей; ещё чуть-чуть, вон он -- край Степи, вон он -- Горизонт, Конец Мира, ну, живей! Туда! За Горизонт! Ещё шаг, ещё... ну! Ну же, чёрт вас всех, ну же, господи! Вот он! Вот. Есть...
  
   ...Пряди облаков стелились где-то внизу, там, где развевалась грива чёрного, как вечность, коня. Шлем сдавливал голову, но снять его было нельзя. Земля внизу устилала своё ночное ложе огнями городов, полосками замёрзших рек, одеялом лесов и гор у изголовья материка. Клим придержал поводья, и конь захрипел, замотал тяжёлой головой и перешёл на шаг. Вот он знакомый по картам рисунок родных улиц. Реки машин всё так же тянулись по освещённым фонарями проспектам, крутились на пятачках площадей. Как брошенный окурок разлетается миллионами искр в ночи, так и город далеко внизу под копытами коня стелился огнями, мерцавшими, как угли догорающего костра. Но вот поток этого мелькания стал редеть, ниточки оранжевых улиц опустели. Окурок погас. Всё было в порядке, всё шло своим чередом. Его город спал спокойно...
  
   ...Напоследок Ким так пинанул последнего волка под его облезлый зад, что тот взвыл и трусливо кинулся прочь, вслед за остальной стаей, канувшей во мраке. Клим подскочил со своей окровавленной лыжной палкой, но помощь его уже не понадобилась. Долго ещё они не могли отдышаться после побоища. Ким, отплёвываясь от волчьей шерсти, еле-еле поднялся, вытер перебинтованной наспех ладонью исцарапанное когтями лицо. Из его левой руки выпал переливавшийся в тусклом лунном свете всеми оттенками красного обломок лыжи "Быстрица".
   -- Куда они...? Куда они делись? -- прохрипел он, припал на одно колено, попытался встать, не смог.
   Клим помог ему подняться. Снег летел, казалось, отовсюду, мешал дышать, думать, говорить.
   -- Они могли побежать в обход! -- крикнул он, чтобы ветер не заглушил его слова. -- Вожак у них -- хитрая сволочь. Он мог повести стаю в обход! Ты слышишь?
   -- Сссука, -- покачал головой Ким. -- Ну, ссука... Там же... Там же в пещере... Там же в пещере Она. Клим! Там же Она!!! Чё ты расшаперился тут, как баран? Пшёл, вперёд, вниз, давай! К оврагу, телега! Пошёл!
   Ким сплюнул комок крови, закашлялся и, толкая Клима, побрёл в сторону, где виднелся спуск к оврагу.
   И тут на всю степь раздался такой душераздирающий крик, такой вселенский призыв о помощи, такой отчаянный, страшный, что всё замерло, всё остановилось в мире. На самом краю оврага Клим упал на колени и зажал непокрытую голову окоченевшими руками.
   Внизу у входа в пещеру сгрудилась, остервенело рыча, вся стая. Из пещеры медленно вышел вожак и, исподлобья злобно осмотрев остальных, сел на вытоптанный снег.
   Клим не подпустил друга к краю оврага. Он встал на его пути, толкнул его, и Ким упал на спину в рыхлую снежную мякоть.
   -- Ты чё, гад? -- прошептал он, пытаясь подняться, и поднялся. -- Пошёл вниз! Вниз!
   Клим опять толкнул его, но уже сильней. Ким не упал, он удержался на неверных ногах, схватил поудобней деревянный обломок и хотел уже замахнуться... но из его носа потоком хлынула тёмная кровь, голова закружилась. Его изодранная в лохмотья одежда беспорядочными лоскутами затрепетала от налетевшего порыва ветра, словно наряд скомороха, гневно зашелестела, как разорванная на клочки змея, и он сел. Он сел на колени и, как ребёнок, сжав от бессилия кулаки, завопил на всю степь.
   Унылое степное эхо отозвалась ему долгим прощальным плачем возвращающейся метели.
  
   Месяц, Комета и звёзды померкли. Остались только зелёные хищные огоньки, стелящиеся по оледенелой земле. Они стекались к оврагу со всех сторон. Их было много, целые реки злобных огоньков, сливавшихся в одно море. Они не обращали внимания на Кима и Клима, которые шли прочь от оврага, поддерживая друг друга; они огибали их, как огибали заиндевелые кустарники и пучки мёрзлой полыни, недовольно скаля морды, цепляли сосульками на серых шкурах, задевали хвостами. Волчьи стаи, словно их гнала сама судьба, стекались к одному месту. Туда, где зиял вход в пещеру. Туда, где под самое небо уходила ввысь громадная тень Всадника...
   Друзья шли через это волчье море, запинались, заслонялись от колючего ветра, но всё-таки шли, не заботясь о том, куда и зачем. Степь сама вела их.
  
  
  

* * *

  
  
   -- Быстрее! Быстрее! -- подгонял старик. -- В лес! Иди точно по моим следам. Во-от она, кромка леса, сюда! Сюда...
   Поспевать за ним было не так-то просто. Как этот низенький сгорбленный старикашка мог тащить на своей спине Кима, было совсем непонятно, но Клим и не пытался разобраться. Надо было скорее уйти прочь от того проклятого места. Прочь ...
   Начался лес. По утоптанной звериной тропе они вбежали под своды сосен, и стало совсем темно. Ночью в зимнем лесу одна участь -- пропасть и замёрзнуть. Стволы деревьев возникали перед лицом внезапно, уходили в сторону, опять мелькали где-то впереди. Гонимые ветром облака проглядывали сквозь заметённые тяжёлые кроны. Изредка выглядывала вдруг любопытная звезда и вновь пропадала за клубящейся розовой пеленой непогоды.
   -- Всё, пришли, -- тяжело дыша, проговорил проводник и стал затаскивать свою ношу в странного вида берлогу.
   Берлога, или землянка, -- в темноте трудно было разглядеть, -- была явно творением рук человеческих, поскольку в ней было круглое окно и такая же круглая дверь. На крыше берлоги, точнее -- на её снежной шапке, торчала корявая труба и, чёрт возьми, из неё шёл дым!
   Внутри... внутри было очень тепло. Горели две свечки в разных углах.
   -- Щас, щас, -- засуетился хозяин, когда Кима уложили на большущий ворох сухого сена, как на кровать.
   Клим сел у печки-буржуйки и стал отогревать онемевшие на морозе руки. Что ж, милая коморка... Да тут и столик есть, низенький, как у китайцев.
   -- Убери чайник, -- махнул хозяин Климу, непрестанно колдуя над больным.
   Чайник, действительно, давно вскипел и давал об этом знать надрывным пыхтением и бурлением.
   -- Наливай и пей. Чашки в ящичке на стене, -- последовала команда.
   Клим, озираясь на спину загадочного хозяина, склонившегося над телом Кима, осмотрел землянку. Действительно, у окна стоял самодельный шкафчик с глиняной посудой.
   Клим судорожно налил себе чашку кипятка, осмотрел ещё раз содержимое шкафчика и вынул из него пучок какой-то травы. Ммм! Душмянка...
   "Нет, граждане, всё-таки, боже мой! Какой кайф -- ночь, зима, мороз, подступающее воспаление, лес, полудохлый Ким, горбатый старикашка, землянка и... чай. С душмянкой! Не, граждане, это уж чересчур. Такого не бывает! А почему? Действительно... А просто, потому что этого не может быть! И всё".
   Внезапно очнулся Ким. Резко и... дерзко -- первый типичный признак всех выздоравливающих неестественно быстро.
   -- Э! -- здоровым, немного наглым голосом гаркнул он. -- Ты кто, бл...?
   -- Не шуми, пей ещё! -- настойчиво сказал старик. Ким сел, принял стакан и выпил до дна.
   -- Во бл...! -- удивлённо воскликнул он. -- Климентий, ядрёна вошь! И ты здесь! Мы чё с тобой, сдохли, что ли? А где тут чёрный тоннель, или, на худой конец, белый коридор?... А ты кто такой? -- уставился он на хозяина землянки.
   -- Не обижай старика, придурок, -- сказал Клим, доставая ещё две чашки.
   -- Старика???!!! -- от удивления Ким даже захохотал -- сильным здоровым смехом. Аж стены задрожали и посыпалось с потолка.
   Старик вздохнул и обернулся.
   Мать частная... Да это... Да это был Лис! Здоровый рыжий старый Лис, закутанный в тёплый шерстяной плед, с белыми, свисающими до шеи усами и... о, бог ты мой... с дымящейся трубкой в зубах!
   Ким заливисто хохотал. Клим замешкался, но всё равно, пересилив себя, продолжил разливать кипяток по кружкам.
   -- Не лей мимо! -- строго сказал Лис. -- Воды больше нету!
   -- Ай! -- вскрикнул, ошпарившись, Клим. Ким залился смехом ещё сильней!
   -- Добро пожаловать на нашу скромную Чайную Церемонию, -- сказал Лис, приглашая всех к столу.
  
  

- 9 -

  
   За окном, как прежде, пошаливал ветер. В тёплой землянке старого Лиса во всю шли разговоры.
   -- ...с такой философией я на его месте ровной чёткой походкой отправился бы прямиком на Луговую! -- закончил свою мысль Ким и стукнул кулаком по столу.
   Клим и Старина Лис засмеялись. В их трубках потрескивали угольки, вверх поднимались зелёные корабли прозрачного дымка. Трёхлитровая банка с домашним вином возвышалась на низеньком столике, вокруг которого все трое сидели, запахнувшись в меховые шкуры, причём, Киму Лис торжественно вручил огромную шкуру тигра -- гордость его коллекции.
   -- Где ты подстрелил тигра? -- спросил Клим, разливая по третьему стакану.
   -- Это подарок, -- улыбнулся хитрый Лис. -- Подарок от убитого.
   -- О-о-о, -- Ким сделал озадаченное лицо. -- Что ты имеешь в виду, дон Хуан?
   Все трое опять захохотали. Потом сидели молча и курили, поглощая лишь тишину, не двигаясь, почти не дыша.
   -- Вы не видели, случайно, там, -- Лис неопределенно махнул в сторону, -- Его?
   -- Там? Где "там"? -- насторожился Клим.
   -- Ну, в степи...
   -- Кого "его"?
   -- Э-м, -- почесал подбородок хозяин, -- ну, Всадника. Кого же ещё?
   Наступило молчание.
   -- Какого "всадника"?
   Лис обвёл взглядом присутствующих и ухмыльнулся.
   -- Прекрасно, -- сказал он. -- Впрочем, правая рука обычно не догадывается о существовании левой. Сегодня день, -- повысил он голос, -- когда Всадник выходит из-за горизонта осмотреть свои владения и осмотреть себя самого... в зеркало. То есть... в вас. В степи людей сегодня было только двое, вот он и разглядывал себя, глядя на вас.
   -- Нас было трое, -- тихо сказал Ким.
   -- Двое, -- твёрдо повторил Лис. -- Вас было двое. То, другое существо, о котором вы скорбите, было... хм... как бы это... в общем, оно...
   -- Что?
   -- ...
   ....................................................................................................................
   -- ...только стоит мне увидеть на улице кого-то похожего на одного из моих знакомых, -- говорил Ким, -- как в тот же день я обязательно встречаюсь с этим моим знакомым. А?
   -- Ну, случайность, -- не унимался Клим, -- ну и что?
   -- Хороша случайность!
   -- Ну, и как ты это объяснишь?
   -- Не знаю, я -- не физик. Это, вон, пусть Севка разбирается. Но однозначно, что какая там нибудь "случайность" не смогла бы создать структуру сетчатки твоего глаза. С таким же успехом можно было бы с вертолёта сбросить десяток кубов кирпичей и ждать, что они приземляться ровнёхонько дачным домиком. А мне на каждом шагу говорят о таких вот случайностях. Тебе снится, как кто-то умирает, и так оно и происходит на следующий день -- случайность, три раза подряд каждую неделю тебя едва не сбивает машина, а на четвёртый раз ты уже принимаешь передачки в уютной палате -- случайность, тебе очень нужно встретиться с каким-то человеком, и вдруг он сам к тебе подходит на улице совершенно чужого города -- тоже случайность. Повсюду, на каждом шагу одни случайности!
   -- Ну, и что же ты предлагаешь? Записаться в аспирантуру к Гаськову?
   -- Да что тебе этот Гаськов дался!
   -- Да то, что мне эта лженаука во где сидит! -- горячился Клим. -- Я не хочу, чтобы моим детям эту ахинею про информационные поля и третий глаз вдалбливали в университете. Так из страны чёрт знает что можно сотворить!
   -- Чё ты орёшь? Я пытаюсь объективно разобраться... Кстати, а по поводу лженаук, так и физика лженаукой была, и генетика, и кибернетика, и бог его знает, что там ещё, смотря где и когда. А про информационные поля -- мне на них в принципе-то, конечно, наплевать -- так про них ещё академик Марков, секретарь секции общей физики и астрономии Академии Наук СССР в 1982 году доклад делал. Почитай старую "Технику -- молодёжи" или Бузиновского.
   -- В каком году? В 82-м?
   -- Да. Не в 90-м или 91-м, когда все воду побежали заряжать, а в 82-м при Леониде Ильиче. Тогда за такие "заряжания" 8 лет давали... А ты думаешь параллельными мирами только Гурджиевы, Мэнли Холлы да Блаватские интересовались? Ага, хрен-то там! Академик Сахаров не хочешь? Рассчитывал структуру многомерной вселенной. А Бартини!
   -- Конструктор самолётов, что ли? Да мало ли их там...
   -- Ага. Мало... Королёв Сергей Палч величал его своим учителем. Так этот Бартини всё вычислял формулу соотношения Разума и Жизни во вселенной, а также создал модель шестимерного Мира, которую в 1950-м году поддержал президент Академии Наук Сергей Иванович Вавилов и готовил по этому поводу публикацию и обсуждение в Институте физических проблем. Жаль, не дожил. Так что теория информационных полей не менее научна, чем теория Большого Взрыва или теория о происхождения человека из обезьяны. Нет тут никакой эзотерики. Не знаю, чё ты к ней так неравнодушен...
   Пока они болтали таким образом, старый Лис курил трубку с закрытыми глазами, видимо, дремал. За его спиной, слегка звякнув, вдруг сама собой открылась дверца печки, и четыре колотых полешка спокойненько влетели в неё и улеглись на пепел прогоревшей партии. Лис открыл один глаз -- дрова в печи за его спиной вспыхнули, и дверца, скрипя, закрылась. Лис опять погрузился в приятную полудрёму. А Ким с Климом так и не заметили ничего. Они взахлёб спорили о науке и чудесах, и отвлечь их от этого занятия могли разве что потухшие трубки да пустые чайные чашки.
  
  

* * *

  
  
   -- Да не, Ким -- это я! Он -- Клим, понимаешь?
   -- Клим -- это я, -- подтвердил Клим.
   -- По мне, так всё едино, -- махнул рукой старина Лис. -- Ким, Крым... Какая разница. Всё равно, вы -- это один и тот же человек.
   -- Здрасссьте, -- выразил неудовольствие Ким. -- Один и тот же... Мы разные. Я, например, слушаю "Джетро Талл", "Пинк Флойд", а он... ты щас чё слушаешь, Климентий?
   -- Ничё. Радио России.
   -- Ну тя к чёрту. Я ему о прекрасном, а он... Вот видите, товарищ ...э-э... Лис, как вы отстали за годы отшельничества. Я уважаю стариков и всё такое, но в ваше время, позвольте, человек был всё-таки винтиком в государственной машине и, действительно, один не отличался в своей массе от другого. А сейчас! Личность -- самый ходовой товар! Личность -- двигатель тор... прогресса и так далее. Пока вы медитировали в этой буддийской келье -- я подозреваю, что это был долгий, возможно, даже астрономический период времени, судя по тому, что вы опять деградируете в животное -- так вот, население Земли уже перевалило за шесть миллиардов! Клим, ведь верно? Перевалило или нет?
   -- Перевалило.
   -- Во-о-от. От личности, от таланта, в наше нелёгкое время...
   -- Ты закусывай, давай, -- Клим подсунул другу солёный груздок.
   -- ...повторяю, -- Ким с презрением оттолкнул закуску, -- в наше непростое время от личности зависит очень многое. Взять к примеру наши российские демократические выборы, на которые я никогда не ходил, не хожу и детям своим под страхом смерти запрещу ходить, на это дерьмо сраное, суки, издеваются над народом, у меня, понимаешь, дед в Финскую погиб, а у них в швейцарском банке 20 миллиардов, издеваются над ... над личностью... дед, понимаешь, мой сражался... я все его кофты... ремень нашёл в дровянике... его... вот он... на всех концертах... в его кофте... 20 милль... лиардоффф... двадца... ца... а...
   Это было последнее, что произнёс Ким перед тем, как упасть на бок и мгновенно заснуть. Клим искоса посмотрел в том направлении и продолжил трапезу. Лис поднялся с места, заботливо подложил под голову храпевшего оратора мягкую меховую верхонку. Потом он вновь занял своё место и сказал Климу:
   -- По поводу шести миллиардов, тут ты маху дал, сынок.
   -- Это он, а не я.
   -- Неважно.
   -- А что про шесть миллиардов? -- Клим отпил из бокала и тут же подцепил пальцами скользкий солёненький груздок.
   -- Сильные у меня сумнения, сынок, в этом вопросе.
   -- В смысле?
   -- А в наличии на Земле этих вот миллиардов.
   -- Как это? -- заинтересовался Клим.
   Старина Лис неторопливо, по-сталински, заправил трубку, со знанием дела засунул её себе в рот, и она задымила сама собой.
   -- Да очень просто. Поверь мне, сынок, я живу до-о-олго, очень долго на этой планете. Не всё время я жил здесь, в моей хижине. Я много странствовал по миру, поверь старику, многие годы. Я видел моря и страны, горы высокие, леса тёмные, зверей диковинных да птиц множество превеликое -- много повидал я на своём веку. Но клянусь Богом, -- старик понизил голос, -- за всё это время я видел только одного человека!
   -- В плане? Человека с большой буквы, что ли? Или что?
   -- Нет. Просто -- человека. Как биологический вид.
   -- Так. Ладно. Ну, и кто был тот единственный?... А как же вот мы сейчас? Мы с Кимом?
   -- Вы -- просто фантомы. Вы -- никто. Вас вообще нет, как и этих ваших миллиардов.
   -- А кто... кто ж тогда есть?
   Старина Лис выпустил изо рта кольцо дыма и тихо, почти шёпотом, произнёс:
   -- Всадник. Всадник между небом и землёй. Это единственный человек на земле. Без всякой там твоей большой буквы, сынок, просто -- единственный хомо сапиенс, как тебе ещё объяснить... Физический и физиологический. Понимаешь меня? Бог творил мир пять дней, на шестой -- творил человека по образу своему и подобию. Адам. Вот это он и есть.
   -- Разве Бог не сказал ему плодиться и размножаться? Разве не сделал ему Еву из его ребра, -- вступил в диспут Клим, отчаянно пережёвывая.
   Лис хитро усмехнулся.
   -- Из его ребра он сделал ему Коня! А не женщину. Книга Бытия вначале была написана древнейшим иероглифическим письмом Всеобщего Языка. Что произошло, разумеется, до начала строительства Вавилонской Башни. Моисей перевёл её на свой язык так, как сам разумел это дело. Так появилась Библия. И только в китайском языке до сих пор хранится ключ к разгадке истории человечества. Слова "конь" и "мама" произносятся одинаково -- "Ма" -- только в разных тонах. А сам иероглиф "мама" состоит из иероглифов "женщина" и ... "конь".
   -- Ну и что?
   -- А то, что раньше это был один иероглиф.
   -- Откуда вы знаете?
   -- Хе, я живу до-о-олго, сынок... На шестой день Бог сотворил человека, человека бесполого, единого, как сама вселенная, так как сотворён он был по её подобию. Из ребра Бог сделал человеку Коня. Так явился в мир Всадник. Едва он ступил на Землю, как распался на двенадцать миллиардов человек, разных полов, так как материя не могла воспринять Всадника в его единстве. Его природа была не доступна её пониманию, и она разделила его: по объёму -- так появилось пространство, и по длительности -- так появилось время. Так материя могла воспринять Всадника через сознания его самосознающих элементов, условных единиц, названных расой людей. Так было создано равновесие между Духом и Телом вселенной. Но это лишь соглашение. В сознании каждой из условных величин время -- линейно и необратимо. На самом деле оно условно. Все те, которых ты называешь людьми, все 12 миллиардов, которые исчезнут с лица земли после возвращения Кометы, были на планете с самого начала, с шестого дня творения. И этот день не окончен даже сейчас, когда мы с тобой сидим здесь и говорим об этом. До сих пор продолжается день шестой. Вот я и сказал, что вы -- один и тот же человек. Когда кто-нибудь умирает, Всадник смотрится в него, как в зеркало, потому что он, как и вселенная, по образу которой он сотворён, не знает, кто он такой. Зеркалом для Всадника является то, что ты мог бы назвать Творчеством. В нём он видит частицу своего истинного "Я", и если отражение соответствует Его представлению о себе, если оно радует Его, то он возвращает этот осколок своего "Я" назад, в своё сознание. Этот "осколок", а по вашему -- человек, не возвращается больше в водоворот Рождения и Смерти. Он становится частью сознания Всадника. Тот, в котором Всадник не видит своего отражения, возвращается на землю вновь. Но вернуться он может в произвольное время, поскольку это -- условность. Такой человек может родиться за год, за день до своего предыдущего рождения, через пять лет и расти одновременно с прежним собой. А поскольку пространство условно в той же степени, что и время, то человек этот может жить даже по соседству со своим прежним жильём и видеть себя, не узнавая, конечно, но чувствуя какое-то душевное, как говорят, родство. Просто своё собственное сознание притягивает свои "зеркальные" осколки -- повторяется аналогия с разбившемся сознанием Всадника, только на микроуровне. Поэтому один человек может жить и общаться в одном времени и одном пространстве с другими осколками своего "Я". Но это будет по-прежнему один человек, только запущенный в водоворот Рождения и Смерти в разное время. Поэтому друзья, или как их называют, "родственные души" -- это могут быть, впрочем, и твои родные, сосед, товарищ по цеху, кто угодно -- чаще всего это и есть один и тот же человек, осколки сознания которого находятся на разных этапах своего существования. А по сути своей, переходя на макроуровень, это осколки Всадника, ждущие того заветного часа, когда Хозяин увидит в них самого себя и примет в свой "дом". Христиане переиначили это в идею возвращения в Царство Господне, другие по-своему, но суть не меняется. Так Всадник собирает себя, как разбитое зеркало, и когда последний осколок будет им узнан и впитан, вот тогда и наступит День Седьмой. И Бог отдохнёт от трудов своих.
   Старина Лис сделал паузу и посмотрел на Клима -- тот сидел по-турецки, с еле дымящейся трубкой в зубах. Глаза его были закрыты. Но он не спал.
   -- Но и это ещё не всё, -- продолжил Лис. -- Всадник -- это зеркальный осколок сознания Вселенной. Таких осколков -- легион. Когда Всадник будет собран, в него будет смотреться Вселенная. Она также была разделена и стремится к единству. Но довольно об этом. Мыслить на таком уровне -- увы, не подвластно даже высшим формам Инстинкта.
   -- Инстинкта? -- Клим открыл глаза.
   -- Да. Не хочется тебя опять расстраивать, но, увы, Разум -- это низшая форма восприятия жизни во Вселенной. Животные решают судьбы вверенного им человечества, пока эволюция не поднимет вашу расу на новую ступень развития -- Инстинкт. Сейчас он лишь дремлет в вас, изредка даёт о себе знать, и тогда вы говорите о случайностях, судьбе, интуиции и прочем в этом роде. Вас собирает и поглощает Всадник, животные поглощают Всадников. Разум -- пища Инстинкта, который есть высшее его проявление и конечная цель развития. Стать равным Богу -- об этом знают только звери. Они -- это и есть Тьма и Пустота Вселенной. Но также есть Нечто. То, что собирает воедино Вселенные, вершина их проявления и цель развития. Когда я пытаюсь говорить об этом, моя голова начинает раскалываться на куски. Это Нечто настолько необозримо, настолько грандиозно, что его не смог бы вобрать в себя даже Инстинкт новорождённого щенка. Так что, оставим этот разговор. Буди себя, -- Лис кивнул в сторону Кима, -- тебе пора идти. Тебя ждёт "ты сам".
  
  

* * *

  
  
   Вся стая не сводила глаз с пещеры. Вожак, сидевший у входа, резко обернулся и с неудовольствием поднялся и отошёл в сторону. В проёме пещеры, в свете луны, стояло Существо. Оно обвело ледяным взглядом всё волчье племя. Стая взвыла. Существо, не глядя, схватило за шкирку здоровенного, как телёнок, вожака -- он безвольно повис в жёстких, как сталь, руках -- и, плавно подняв, бросило его на растерзание стае.
   И только тогда Существо закрыло глаза, вытянулось, выросло до небес, словно его размазали по вертикальной поверхности, потемнело, и громада Всадника поглотила его своей вселенской чернотой.
  
  

-10-

  
  
   Пока продолжалась репетиция, Джордж бродил за кулисами и умудрился даже заблудиться. Вокруг было темно. Он то и дело натыкался на какие-то декорации: то на него чуть не упало чучело Медведя, то вдруг он оказался в небольшой, едва освещённой избушке, и какой-то субъект, здорово смахивавший на Ленина, подливая ему самогонки, спросил, который час и когда придёт Шишкин. Выскочив из избушки, Джордж пролез под упавшим плакатом "Берегите лес" и ударился обо что-то твёрдое. Он пошарил рукой, принюхался; наконец, глаза стали привыкать к темноте. Рядом росла могучая, в два обхвата сосна. Под ногами захрустели сухие листья, а нос зачесался от запаха смолы и хвои. В темноте показались стволы других сосен, и голова закружилась от лесного воздуха, прохладного и пьянящего. В высоких кронах, вздымавшихся в черноту неба, проглядывали звёзды. "Ё-жи-ы-ык!" -- послышалось издалека. Эхо от этого призыва ещё долго гуляло в лабиринтах спящего леса. Джордж остановился и прислушался. Никто не отзывался. "Это не Вас зовут?" -- поинтересовался кто-то. "Нет", -- ответил Джордж. В дальнем конце парка зажёгся единственный фонарь. На скамейке под раскидистой липой словно из пустоты соткались двое -- офицер в форме лётчика тридцатых годов и девушка в светлом плаще и берете. Оказывается, они уже давно разглядывают Джорджа. "Тоже в Москву?" -- спросил лётчик. Ноги Джорджа невольно вздрогнули -- приведение говорило. "Да, в общем-то, нет, - смущённо произнёс он. -- А вы из какой пьесы?" Лётчик, покосившись на девушку, вынул из переднего кармана гимнастёрки портсигар, на крышке которого на миг блеснул причудливый алмазный значок -- . Девушка улыбнулась. "Валер, кажется товарищ -- философ. И странствует он в поисках абсолютного Ничего, ты не находишь?" Лётчик чиркнул спичкой, и от его папиросы в небо лениво пополз голубоватый дымок. "Сейчас, Верунчик, модно думать, что жизнь -- театр, -- сказал он и внимательно посмотрел на Джоржа. -- Так вы -- местный?" "Да", -- коротко ответил Джордж. Он уже давно прислушивался к гудку паровоза, и через какое-то время к станции, огни которой проглядывали сквозь листву редко посаженных лип, страшно громыхая, подошёл пассажирский экспресс. Он свистел и посылал в ночное небо клубы дыма, как сказочный дракон. Заскрипели открывающиеся двери вагонов. Заиграл весёлый фокстрот. Девушка обернулась на этот звук, а потом обратилась к Джорджу, который с каким-то испуганным видом стоял перед скамейкой и смотрел по сторонам. "Да вы присаживайтесь, товарищ! Валера, будь добр". Лётчик с недовольным видом подвинулся, и Джордж робко присел на самый край скамейки. "Вас как зовут, молодой человек?" -- без интереса спросил лётчик, попыхивая папиросой. -- "Э-эм, -- неуверенно произнёс Джордж, -- м-м... Дж... Жора". Лётчик, нехотя, открыл крышку портсигара и угрюмо предложил: "Угощайтесь. Я -- Валерий Чкалов". Рука Джорджа остановилась на полпути к портсигару. "А я -- Вера, -- весело сказала девушка. -- Вы случаем не английский шпион?" Джордж опомнился. "Нет, я просто... хотел подышать воздухом и... заблудился". Девушка рассмеялась: "Это в Сокольниках-то?! Вы, Жорочка, определённо самый забавный из английских шпионов!" "Вера, -- тихо проговорил Чкалов, -- прекрати, люди услышат". На станции за их спиной, действительно стало людно -- многие выходили на перрон, откуда со звуками музыки доносились приглушённые голоса и смех. Иногда лёгкий ночной ветерок пробегал по кронам деревьев или тащил по парковой аллее конфетную обёртку, и тогда Джордж вздрагивал, будто некая сила тщетно пыталась пробудить его ото сна. Вера что-то прошептала на ухо Чкалову. Тот вяло улыбнулся и сжал её руку. "Вас родители искать не будут, юноша? -- спросил Чкалов. -- Уже поздно, а то, если желаете, мы вас проводим -- наш поезд только через сорок минут". "Я -- не пьяный, -- ответил Джордж, -- я просто замёрз". Вера хотела что-то сказать, но, видно, передумала и тут же стала открывать свой чемодан. Она достала оттуда женскую кофту и протянула Джорджу: "Надевайте, всё равно никто не видит. Потом вернёте". Чкалов хмыкнул. "Я не могу, -- пролепетал Джордж, отстраняя кофту, -- спасибо, конечно, но мне уже не холодно". Девушка недоумённо, словно ища поддержки, взглянула на Чкалова. Тот вынул из своего внутреннего кармана маленькую бутылочку. "Хлебните. Это согреет". "Что это? -- спросил Джордж, разглядывая тёмное содержимое флакона. -- Спирт, что ли?" "Почему же спирт? -- насупил брови Чкалов. -- Настой Золотого Корня, в Крыму собирали". "Видите ли, -- пояснила девушка, -- мы отдыхали в Крыму, а точнее, в Коктебеле -- есть там такое местечко -- вернее даже не отдыхали, просто Валера испытывал там новую машину, а завтра опять испытания, вот он у нас и сердитый такой сегодня...". "Что это у вас за книга, юноша?" -- неожиданно сменил тему Чкалов, которого весь этот разговор, казалось, несколько тяготил. Джордж вытащил из джинсовой куртки измятый сборник Максимилиана Волошина. "Поэт такой был -- Максимилиан Волошин, -- охотно ответил Джордж. -- Вот, взял почитать". Рука Чкалова дрогнула, и дымящаяся папироса едва не выпала из его пальцев. Вера уставилась в упор на Джорджа. Казалась, эта новость озадачила его собеседников. Даже более того -- ошарашила! "Как это -- был?" -- нервно улыбнулась Вера. "Надо же, какое совпадение, -- медленно проговорил Чкалов, -- мы как раз у него позавчера сидели. Разрешите взглянуть?" Джордж протянул книжку.
   -- Где ты её взял?
   -- В юношеской библиотеке, -- сдавленно проговорил Джордж.
   -- Странно, как это запрещённая литература оказалась в библиотеке? Кто же тебе её напечатал, а?
   -- Я же сказал, она была в библиотеке на абонементе.
   -- Ладно. -- Следователь вылез из-за стола и прошёлся по камере, скрипя до тошноты нагуталиненными сапогами. -- С этим после. Меня интересует, как Чкалов описал своё знакомство с тем конструктором? Кто вообще в тот вечер был на даче у Волошина?
   -- В какой вечер?
   -- Так, ты меня порядком зае...л, парень. Хорошо. Не говори потом, что комсомолец.
   Следователь приоткрыл дверь и крикнул в коридор.
   -- Баранов! Гришка! Загляни на минутку.
   Джордж с такой силой рванул к двери, что следователь едва не упал, а когда он сообразил, что подследственный удирает, Джордж уже нёсся стремглав по коридору, расталкивая сотрудников.
   "Стреляй! Уйдёт!" -- послышалось сзади, и грянули два выстрела, но Джордж уже свернул в незаметный ход под лестницей и с силой рванул дверь. За ней начинался узкий коридор, слабо освещённый лишь редкими запылёнными лампочками, болтавшимися на потолке. И вдруг он оказался на распутье: вправо и влево уходили два совершенно чёрных хода. Из правого несло гуталином, из левого -- хвоёй. Джордж побежал налево. Под ногами был уже не каменный пол -- мягкая упругая земля. Бежать стало трудно -- попадались какие-то ветки и корни. В следующий момент Джордж едва не столкнулся нос к носу с большущим стволом дерева. Он остановился перевести дух, согнулся пополам -- страшно кололо в боку. "Ёжи-и-к!" -- пронеслось где-то далеко. Джордж прислушался, не веря своим ушам. "Медвежона-а-ак!" -- послышалось с другой стороны. Джордж поднял голову -- в высоких чёрных кронах деревьев поблёскивали крохотные звёзды Большой Медведицы. Джордж потихоньку, ещё держась за бок, побрёл дальше.
   Вскоре запах сырой земли и смолы сменился запахом пыльной мебели, а где-то за стенкой послышался голос Анжелики и чей-то деловитый бас. Споткнувшись о пустое ведро, Джордж прямо лбом уткнулся в завешенное чёрной шторой окно. Штора колыхалась от сквозняка.
   Во дворе уже темнело. Шёл мелкий снег. Внизу на подступах к ступенькам театра показался знакомый силуэт. Это был Костя. Джордж постучал ему в окно, но тот не услышал. На аллее зажёгся одинокий фонарь. Он светил, как умирающая звезда, -- только для себя. Люди неторопливо прохаживались в его тусклом свете, выгуливая собак, а дальше в глубине двора, на серебристом катке гоняли юные фигуристы -- оттуда доносился смех и свистки тренера.
  
  
  

* * *

  
  
   В Каминной комнате было темно и пусто. Стоял запах яичницы и дорогого вина. Дрова пылали в печи, и отсвет огня падал на картину на стене.
   Из нарисованного домика вышел человек в звериной шкуре. Из леса вразвалку к нему подошёл здоровенный медведь. Человек что-то сказал ему, медведь ответил, и, так, разговаривая, они вместе подошли к краю картины. Человек заглянул в комнату и что-то сказал зверю. Тот тяжело вздохнул и уткнулся мордой в ладонь хозяина. Человек перекрестился и стал задом пятиться от картины. Он отошёл подальше к соснам, разбежался и в одно мгновение выпрыгнул из картины прямо на пол Каминной комнаты.
   Костюм, висевший на спинке стула, словно заранее подготовленный, привлёк его внимание. Человек переоделся и в темноте стал искать выход из комнаты.
   Из картины на стене на него грустно смотрел медведь с человеческими глазами.
  
   ...Около половины двенадцатого, когда Роман наконец-то вышел из метели (причём, оказавшись опять рядом с пивбаром "Марина"), задняя дверь его коттеджа, ведущая в огород, с еле слышным скрипом отворилась, и из неё, осторожно ступая, вышла Ведьма с метлой в руке. В небе опять сквозь разрывы облаков выглянул молодой месяц, и ведьма недовольно погрозила ему кулаком. Она огляделась по сторонам, потом покосилась на большущий сугроб, образовавшийся на месте будки Шарика, и только затем обернулась к Троллю:
   -- Всё чисто. Веди его.
   Тролль вышел из двери спиной, а руками он словно вытягивал из темноты дома какой-то длинный невидимый трос. Шагнув на заметённое низенькое крылечко, Тролль обернулся к Ведьме и кивнул, мол, "готово". Ведьма мигом села верхом на метлу, Тролль заскочил к ней за спину, и метла взвилась в воздух. Они канули в темноту морозной ночи, но, что удивительно - оставив после себя след в виде утоптанной тропинки, ведущей от заднего крыльца прямёхонько к высокой железной ограде. Её калитка сама собой растворилась, словно приглашая выйти к дороге и прогуляться под звёздами.
   Из открытой задней двери дома, в недоумении озираясь, будто только что родившись на свет, вышел человек без шапки, без шубы и даже без валенок. Он вообще был босиком, но зато в новеньком костюме, сшитым, словно на заказ, точно по его размеру. Человек замер у порога и с удивлением рассматривал неосвещённый кирпичный дом, из которого он вышел, занесённый снегом огород и огоньки соседних коттеджей вдали. Но уже через минуту, не замечая жуткого мороза, "новорождённый" направился по тропинке к выходу из ограды.
   Когда он уже двигался по дороге в сторону остановки "Двадцать пятого", а до неё было километра два-три, из-за поворота Каштанового переулка в свете месяца показался бодро шагающий Роман. На ходу он распевал во всё горло: "И вот мне присни-и-ила-а-ась!..." Он спешил, боясь, что Ким и Клим не застанут его дома в такой лютый мороз.
   Одну полторашку "Барнаульского" он всё-таки потерял.
  

ЧАСТЬ 2

Человек из картины

  
  
  

- 1 -

  
  
   Одним людям надоедает семья. И они разводятся. Другим надоедает правительство, и они, выкрикивая реакционные лозунги, неистово матерятся на кухне. Очень многим людям надоедает работа, но они продолжают ходить на неё из принципа, согласно которому всё равно куда-то ходить надо, ведь недаром же у человека две ноги!
   Начальнику Водонапорной башни Акинфию Дмитричу Зарве надоели сами люди. Не то чтобы он обозлился на весь род людской, вообразив себя районным Падшим Ангелом, вовсе нет. Просто, общаясь самым активным образом с представителями Homo Sapiens, Акинфий Дмитрич стал замечать, что он по какой-то таинственной причине медленно, но верно теряет свой человеческий облик.
   Вечером, проходя мимо зеркала по пути на кровать, он краем глаза регулярно стал отмечать появление какой-то, извиняюсь за выражение, гориллы, облачённой в его, Акинфия Дмитрича, пижаму. Конечно, это можно было бы приписать приближающемуся -- неотвратимо и неминуемо -- пятидесятилетнему юбилею Акинфия Дмитрича, то есть, в некотором роде, если хотите, маразму. Но все, абсолютно все постоянно говорили о его ясном и тонком уме и широком видении проблемы, особенно подчинённые на работе, а ещё чаще -- просители с умильными личиками, так что ни о каком, извините, маразме не могло быть и речи! Утром подобные визуальные, так сказать, недоразумения случались реже, чем перед сном, но всё-таки случались. Но Акинфию Дмитричу уж не было времени думать о том, как и когда забрела в его квартиру данная горилла и по какому, собственно, праву она ходит в его костюме, купленном, к слову сказать, в Москве на ВДНХ. В 1978 году. Потому что утром он обыкновенно очень торопился, чтобы не опоздать на работу. Впрочем, на работу он опаздывал всегда. Но это к слову.
   Вскоре по утрам стала происходить ещё более любопытная метаморфоза. Глядясь в зеркало над раковиной, Акинфий Дмитрич в течение полутора минут теперь мог наблюдать появление в нём непонятного объекта, внешность коего являла собой пример разительного сходства то с угрюмым лосем (иногда, по весне, с рогами), то с медведем, вымазанным малиной, но чаще всего эта биомасса, которую Акинфий Дмитрич только с большой натяжкой мог идентифицировать как собственное лицо, напоминала ему увиденный на днях в Доме Быта рекламный плакат фильма "Чужой". Акинфий Дмитрич недовольными резкими движениями проводил несколько раз зубной щёткой по оскаленным клыкам монстра, брил его морду, после чего монстр немного добрел; набивал его ненасытное брюхо отвратительной лапшой быстрого приготовления, поил чаем с заваркой недельной давности и уводил на работу. На работе подобные параноидальные эффекты не оставляли его. От звука своего голоса Акинфий Дмитрич уже давно отвык, но зато привычными стали всевозможные шумы, которые он по первости приписывал радиопомехам испорченного "Маяка", стоявшего на столе бухгалтера. Однако он был немало удивлён, когда понял, что этими радиопомехами оказались звуки его некогда недурственного баритона. Человеческий голос уходил от Акинфия Дмитрича постепенно, но всё-таки безвозвратно. Сначала эта аудиометаморфоза ярко проявлялась в беседах с женой, и прежде не являвшими собой образчик задушевности, а потом стала распространяться и на разговоры со слесарями, которые уже второй месяц меняли трубы на шестом участке.
   Со временем звериный рык, а иногда и вой, стал визитной карточкой Акинфия Дмитрича. И любопытная вещь -- все знакомые в нём такую перемену почему-то наоборот приветствовали. Говорили, вот, мол, наш-то Акинфий Дмитрич такой сурьёзный деловой человек. Руководитель!
   Поначалу это даже ободряло, вносило уверенность, дескать, иду в правильном направлении -- народ-то зазря говорить не станет. Но потом эти одобрения и похвалы стали идти вразрез с регулярными вечерними появлениями гориллы в его спальне. Акинфий Дмитрич начал против народной похвальбы роптать, бунтовать. Народ этого бунта "маленького человека и большого начальника" не понял и постепенно от Акинфия Дмитрича стал отворачиваться.
   Однажды утром, выписавшись из ветеринарной лечебницы после долгой и продолжительной болезни, Акинфий Дмитрич принял непростое, давшееся с трудом, с боем решение -- возвратиться к корням, к истокам, одним словом туда, куда и положено всем зверям, где его примут, поймут, простят. В природу! Такой судьбоносный поворот в жизни был пугающ, но одновременно приятен по причине осознанности и самостоятельности выбора.
   -- Я, в конце концов, -- свободный человек! -- сказал Акинфий Дмитрич жене на бракоразводном процессе.
   Думается, что подобный случай отказа от жизни в цивилизации вряд ли был единственным в истории, но для той среды, в которой обитал Акинфий Дмитрич, это считалось за позор, за дезертирство! Он предал нас, удрал с бытового фронта Настоящей Жизни! И куда? В Москву? За границу? В ЛЕС!
   А думаете легко человеку в 49 с половиной лет уйти в лес? Легко, да? Попробуйте сами и поймёте... Конечно, нелегко. Пока звериное тело Акинфия Дмитрича пребывало на отдыхе в районной реанимации, сам он, выйдя из тёмного Тоннеля на свет, сидел на берегу Океана и проверял, утратил ли он способность, например, мыслить или нет. Убедившись доподлинно, что это единственная способность, которой он располагает в данный момент, он успокоился и тут же принялся думать. Сначала ему понравился сам процесс. Затем он обратил внимание, что думать может только о трёх вещах: о работе, семье и еде.
   -- Что ж, -- как всегда резонно решил Акинфий Дмитрич, -- я могу размышлять о целых трёх материях! Это уже хорошо.
   Размыслив об этих благообразных материях по восьмому кругу, Акинфий Дмитрич стал чувствовать некоторое пресыщение темой. Захотелось помыслить о чём-нибудь ещё. Акинфий Дмитрич попытался мыслить об Океане. И не смог. Помыслил ещё раз. Опять неудача. Едва он принимался за размышления об Океане, о том, как он шумит да какой он огромный, мысли его, сами того не замечая, какими-то неизвестными обходными манёврами возвращались к семье, а от семье сразу же к еде, ну, а отсюда прямая дорога к этим дармоедам на шестом участке, из-за которых Водонапорная башня терпит страшные убытки и не выполняет план по водонапору.
   -- Тьфу ты, зараза! -- плюнул Акинфий Дмитрич ментальным плевком и пошёл обратно в Тоннель.
   Выписавшись из больницы, он сделал три вещи. Во-первых, с чувством глубокого удовлетворения уволился с работы. Но хитрым способом: сунул нужному человечку в собесе почтовый конвертик, и его торжественно проводили на отдых за 10 лет до пенсии. Во-вторых, трепетно простился с верной супругой, которую уже 20 лет воспринимал как необходимую составную часть мебельного гарнитура квартиры. Интересное кино -- оба были рады. И даже расстались друзьями.
   В-третьих, и в главных -- ушёл жить в леса! Не из-за того, что верх взяла звериная природа, нет, а просто так было надо -- уйти в лес.
   И он ушёл.
  
  

- 2 -

   Поселился Акинфий Дмитрич в лесной глуши, в ветхом домике, который раньше, говорят, был Старообрядческой церковью или вроде того. До него жили тут лесники какое-то время, потом они куда-то делись, и избушка теперь пустовала и ветшала без хозяев.
   Первым долгом новый жилец заменил доски на крыше и покрыл её шифером -- шифер пришлось стащить в соседней деревне ночью. На самый верх был водружён валявшийся до того в крапиве деревянный куполок с крестом. Конечно, не по каким-нибудь там религиозным причинам -- Акинфий Дмитрич был потомственный атеист и во всяких там ангелов-архангелов, разумеется, не верил, как и всякий образованный и серьёзный человек. Просто шифера на всю крышу не хватило и дыру над головой пришлось закрыть этой, как назвал её новый хозяин избушки, "телефонной будкой". Что и было сделано. Издалека вид получился не очень эстетичный -- куполок был хорошо подгнившим, некрашеным, зато с некоторым налётом фольклора и, можно сказать даже, мистики. Для отпугивания всевозможных грибников-налоговиков и прочей нечисти. Как выяснилось позже, это имело обратный эффект, но об этом потом.
   Домик, где поселился Акинфий Дмитрич, был примечателен во многих отношениях. И, прежде всего, в историческом. По легенде останавливался здесь как-то художник Иван Иванович Шишкин по пути к себе домой в Елабугу. А дело, якобы, было зимой и все ходы-выходы из леса, где художник малевал этюды, возьми, да и замети по самую шею. Лошадь Шишкина по таким сугробам идти категорически отказалась и, дабы закрепить серьёзность своего отказа, издохла на глазах Ивана Ивановича к вящему его огорчению. Остался он один в тайге на верную погибель, сожалея о том, что так и успел окончить картину "Утро в сосновом лесу", к которой всё никак не мог пририсовать чёртовых медведей. Кстати о медведях. Судя по следам, бродило их в непосредственной близости от замерзающего Ивана Ивановича превеликое, знаете ли, множество, что его шибко беспокоило. Благо поблизости оказалась эта самая избушка, иначе не добраться бы великому русскому художнику до соседней деревни в такую пору.
   Лесник встретил Иван Ивановича приветливо, потому как сам был не чужд прекрасного, да и человеком оказался душевным и деликатным. За те пять дней, что стояли рождественские морозы, выпили они с Шишкиным трёхлетний запас самогону, и в благодарность за сию услугу Иван Иванович начисто побелил и расписал леснику всю его избу сверху донизу. А потом ещё в весёлую минуту накидал с десяток карандашных набросков на свободную тему -- так, сердца ради. Продуктивный был период. Лесник был страшно рад, что подцепил в своей глухомани такого могучего собутыльника, да к тому же ещё и маляра знатного (Шишкин не стал трепать, что он великий русский художник, а представился простым елабугинским маляром-штукатуром).
   Но вот оттрещали морозы. Шишкин одолжил у лесника охотничьи лыжи и, тепло простившись с ним, пошёл в Елабугу. Уже по весне вкопал лесник недалеко от своей избушки огромный рекламный щит "Берегите лес", нарисованный Шишкиным по заказу хозяина домика. На щите было выполнено великолепное изображение русской печи с каким-то бородатым мужиком, сующим в неё свежие дрова. Поверху шла надпись древнерусской вязью "Берегите лесъ". Внешность мужичка с картины, как говаривали впоследствии работники краеведческого музея, да и просто грибники, странным образом перекликалась с добродушной физиономией лесника и с обликом самого Ивана Ивановича, правда, выпившего и крепко.
   Столб с этим щитом оказался на редкость живучим. Он пережил и революцию, и гражданскую, и даже остался нетронутым в годы оккупации. К тому времени, как в избушке поселился Акинфий Дмитрич, произведение сие так и стояло на том самом месте, куда поставил его лесник в апреле 1889 года.
  
   Отремонтировав по своему разумению крышу, Акинфий Дмитрич сел на обветшалом крыльце и задумался -- чем ему питаться в этакой дыре. Как-то сразу вспомнился сельпродмаг в соседней деревне напротив райсобеса. Он охранялся силами бабки Варвары и её сторожевого пуделя Бонифация. Расправиться с облезлым Бонифацием не представляло труда, но жилистые ручищи ветерана труда бабки Варвары навевали на Акинфия Дмитрича недобрые ассоциации.
   Умереть от голода -- нет ничего страшней на свете! "Буду питаться, как в книгах -- грибами, ягодами и целебными кореньями. Недаром же в лесу живу", -- подумал хозяин избушки с облегчением. Что из себя представляли оные коренья и где их брать, Акинфий Дмитрич не имел никакого понятия, а посему сосредоточился на собирании грибов и ягод. А дело как раз было в начале июля, и этого добра в лесу было навалом.
   Акинфий Дмитрич вспомнил поблёкшие за годы работы и борьбы образы детства, прослезился и отправился по грибы. Его здорово удивило, что в грибах, равно как и в ягодах, он разбирался весьма недурственно для городского человека и начальника. Видно с давних времён в его мозговом подотделе "Детство. Отрочество. Юность" пылились в памяти и ждали своего часа образы всех этих подберёзовиков, сыроежек, груздей, клубник и ежевик. Ждали, ждали и, наконец, проросли из глубин детства в самый нужный момент. С голоду Акинфий Дмитрич так и не умер. Запас спичек, слава богу, остался ещё от прежних лесников, так что и огонь в печи был. Была и кое-какая посуда. Стал жарить грибы. Соль, правда, пришлось спереть из-под носа бабки Варвары и Бонифация -- поступок, конечно, аморальный, но для зверя главная задача -- выжить! Вот он и выживал, как умел.
  
  

- 3 -

  
  
   Нашёл как-то раз наш Акинфий Дмитрич медвежонка-сироту. Привёл его, беспомощного бедолагу, в дом -- всё развлечение. Хотя по первости, надо признаться, больно уж хотелось ему этого бестию зарубить и съесть. Но уж больно забавный был Топтыгин. Есть его Акинфий Дмитрич не стал, а когда мишка немного подрос, посадил его возле крыльца на верёвку дом стеречь. Медвежонок не противился и охранял дом исправно: чуть какая белка или рысь по крыше пробежит, он и давай реветь да метаться, хозяина звать. За исправную работу получал Топтыжка рыбу, которую пристрастился ловить хозяин. За баловство Топтыгин получал иные премии -- хворостиной по заднему месту. Поскольку зеркала в избушке не водилось, то Акинфий Дмитрич забыл на какое-то время о своём зверином облике и отметил, что более не рычит и на людей желания кидаться не испытывает. Облегчённый этим обстоятельством, он продолжил жить в лесной глуши с медвежонком Топтыжкой и питаться жареной рыбой с грибами.
  
  
  

***

  
  
   Не мог Акинфий Дмитрич жить без музыкального сопровождения. Привычка, знаете ли, -- на столе у бухгалтера всегда "Маяк" стоял. Смастерил тогда Акинфий Дмитрич (своими собственными руками!) -- кто бы мог подумать -- кормушку для птиц! Благо в сарайке валялись топор с ножовкой. Долго мастерил. Почитай всю осень возился -- работы-то и без того хватало. Получилось малёха кривовато да неказисто, зато сам сделал! Повесил он эту кормушку на низкой ветке рядом с домиком. Поскольку ни хлеба, ни крошек у него не водилось, пришлось накидать в кормушку обрезков от окуней, что опять-таки имело неожиданные последствия.
   Ведать не ведал наш отшельник, что птицы к тому периоду уж с месяц как на курорты улетели. Воробьи остались да синицы всякие, какое с них пение. А той ночью, как повешена была кормушка, Топтыжка стал сильно орать, будто избушку штурмом берут работники райсобеса и налоговики. Акинфий Дмитрич сверзился с лежанки от такого шуму и в одном исподнем вышел на крыльцо. В руках у него грозно сверкнул деревянный самострел. Вокруг -- никого. Только Топтыжка всё к ногам хозяина жмётся, боится, значит.
   Утром кормушка оказалась пуста. А вся поляна вокруг избы так истоптана всяким зверьём лесным, что, казалось, ночью здесь проходил съезд всей фауны северного нашего полушария. А дело шло к зиме. Уже и заморозки были, и снежок раз принимался падать, да быстро стаял. Сообразил тут Акинфий Дмитрич, что, видать, трудно его сородичам в лесу без жратвы. Так что по-родственному решил он их немного подкармливать -- всё зверям проще зиму пережить. Из досок, каких попало, сконструировал он парочку длинных корыт и поставил подальше от избы у речки, чтоб Топтыжку звери по ночам не пугали. С тех самых пор всегда в этих корытах любой зверь или птица могли и обрезки рыбы найти, и остатки похлёбки, и прочее лакомство. Звери, само собой, быстро смекнули, кто в этой части леса хозяин, и в голодную пору к тем кормушкам часто наведывались. Так и жили.
  
  
  
  
  

***

  
  
  
   После получения зарплаты все актёры почувствовали такой творческий подъём, что даже... пришли на репетицию. Эх, приятное это всё же дело -- зарплату получать! Всё-таки, как не крути, а жизнь-то не такая и плохая штука.
   Единственным, кто обрадовался больше других и не пришёл на работу, был светотехник. За пульт посадили Виталю -- ручки крутить.
   После третьего прогона последней сцены все отдыхали. Лежали пластом кто где.
   -- Анжелика, мама сказала, чтоб ты с Генкой посидела, пока она в магазин пойдёт, -- с этими словами в зал вошёл Костя с кое-как укутанным в одеяло младенцем в руках.
   Анжелика осторожно взяла в руки ребёнка и стала ходить туда-сюда перед сценой.
   -- Вот видишь, -- говорила она Джорджу, -- я не только строгий режиссёр. Но и любящая мать!
   В этот момент свет в зале погас.
   -- Эй, Виталя! -- сразу заорал кто-то из темноты. -- Щас на х... пойдёшь отсюда!
   -- А чё я-то?
   -- Да то же всё! Я те сказал маленько затемнить, а не всё, бл..., вырубать!
   -- Ладно, заткнитесь там уже...
   -- Чё он хернёй страдает?
   -- Так! Свет быстро сделали! -- это уже был голос Анжелики-в-гневе. -- Виталя, падла, я тебя зачем туда посадила?! Кто там рядом? Егор, дай свет быстро!... Э, это кто там ко мне лезет?
   -- Да нужно больно, -- проворчал кто-то в темноте. -- Я бороду потерял.
   -- Ну и ищи свою бороду где-нибудь в другом месте!... Так, что там со светом?
   В это время зажёгся ярчайший свет мощного прожектора. Все закрыли глаза руками.
   -- Виталя, бл...!!! -- сразу заорали со всех концов зала. -- Чё за херня! Убери свет!!!
   Виталя в панике убавил свет.
   -- Ладно, не орите на него, -- громко сказал Джордж, поднимаясь с лавки. -- В темноте у меня возникла гениальная идея!
   Все обернулись в его сторону.
   -- У меня с собой есть 20 рублей..., -- продолжил он, но закончить ему не дали.
   -- У меня пятнадцать, -- отозвался кто-то.
   -- Даю 50 рублей, -- торжественно изрёк Егор. -- На такое дело -- не жалко!
   -- Ну, что ж, -- вставил своё веское слово Костя. -- Идея неплохая. У меня тридцатка. Но кто побежит?
   Все разом посмотрели на провинившегося Виталю.
   -- Нет, -- строго сказала Анжелика со своего места.
   -- Ну, Анжелика, -- заскулили со всех сторон, -- мы же и так всё прогнали, а Виталя всё равно... он сбегает... мы заслужили...
   -- Нет, -- отрезала режиссёр, и весь скулёж прекратился. -- Пойдём мы с Джорджем.
   Все, как дикие, заорали "ура".
   Джордж остолбенел.
  
  

- 4 -

  
  
   ...А тут и зима подоспела. Благо заготовил наш лесовик, как и положено зверям, целый погреб всяких припасов: ягод насушил, грибов, листьев душмянки к чаю, мяса накоптил заячьего (Топтыжка силён в охоте оказался), рыбы прорву насушил-накоптил, и груздей насолил белых (соль пришлось-таки обменять у бабки Варвары на оленьи рога, которые Акинфий Дмитрич обнаружил в глубине леса в овражке).
   Топтыжке хотел было будку на манер собачьей смастерить, да не вышло -- тот как обопрётся об неё, чтоб за ухом почесать, так она и развалится -- подрос Топтыжка к зиме-то. Пришлось его на лютые морозы, что начались уже с ноября, к себе в дом брать. Медведю-то всё радость, а Акинфию Дмитричу убирать за ним счастья мало было. Слава богу, приучил его в случае нужды на улицу проситься.
   -- Всё одно в спячку впадёт, -- думал хозяин. -- Не всю ж зиму бегать будет.
   Топтыжка однако никуда впадать не хотел, и как только зарядили первые снегопады, носился дни напролёт по округе и визжал от радости, что твой ребёнок.
   С печкой -- особое дело вышло. За полгода жизни в лесу Акинфий Дмитрич научился делать всё -- зайца ободрать-на-костре-закоптить, перепёлке башку срубить-ощипать, погреб выкопать, сарай починить, да мало ли ещё что! А вот печку... Печку, чтоб ей пусто было, топить по-людски не мог. Не мог и всё тут! Плохая была печка. Переложить бы её заново, да руки всё не доходили с заготовкой с этой. Стоит вроде и ладно. А вот как до дела дошло... о-о!
   Топил её, сироту, Акинфий Дмитрич обычно по полдня. В первую неделю ноября, как от холодов уж невмоготу стало, затопил её грешную и сам не рад был. Дым в трубу лететь наотрез отказался и выходил откуда ни попадя. Акинфий Дмитрич с Топтыжкой у крыльца пережидали до полудня, пока из двери входной весь дым из избы не выйдет. Потом, вроде, горение в печи налаживалось, и до вечера всё топилось исправно.
   В первый раз, правда, так разозлился на печь, что начал все дрова, уже горевшие в ней, водой заливать, в дыму и копоти из печи выкладывать и в ведро складывать. Ох, и карусель началась! Мать частная! Чуть избёнку не спалил. Искры на пол летят, дым в лицо валит, злость берёт на всё натуральное хозяйство это -- хоть матушку репушку пой! Верхонки прожёг, весь потолок закоптил гарью -- вот всё чего добился. Но понял -- в этом деле гоношиться, только себе хуже. Вот так вот жизнь лесная уму-разуму учить стала.
   А утром -- другое дело. Ложишься с вечера спать -- жарко в избушке, просыпаешься от жуткого холода. Едва продрав глаза, принимался Акинфий Дмитрич опять дрова в рот печке запихивать, а не тут-то было! Золу-то, добрый человек, уж будь любезен, вынеси из поддувала! За день-то её аккурат полный короб насыпался. Приходилось, позёвывая, шуфельком в нутрях печных поорудовать, всё выгрести, а потом по темноте утренней из избы с коробом этим выходить на мороз и высыпать золу. Только тогда топить принимался. Но об этой процедуре я вам уж сказывал.
   Одним словом, прошла неделя, если не две, пока Акинфий Дмитрич не постиг все тонкости печкиной "души".
   -- Печка -- она ж, как живой человек, -- говаривал хозяин Топтыжке, -- к ней уваженье нужно, подход. А иначе отвернёшься, а она тебе -- раз! и поддувало распахнёт, когда не надо; помнишь, как вчера оно было? Да-а. Дверца-то возьми да настежь распахнись, а пламя -- в комнату, как тот дракон! Не приведи господь... Слава богу додумались поддувало ведром припереть, а то-о... Эх, Топтыжка, страшная это штука -- стихия! Возьми к примеру воду, а уж об огне так и страшно представить... Кстати, идём-ка, мил друг, за водой.
   Теперь Акинфий Дмитрич перед каждой растопкой обметал плиту гусиным крылышком, садился перед заправленной печкой на корточки и просил топиться исправно. Только после такой процедуры он поджигал коринки, торчавшие сквозь поленья, и трепетно ждал -- задымит, не задымит.
   И больше она не дымила.
   Человек -- он, как таракан, -- ко всему привыкает. А животное и подавно, хотя о звериной натуре своей лесовик наш вспоминал крайне редко -- не до того было. Скоро Акинфию Дмитричу стало привычно ни свет, ни заря подыматься. Даже интересно. Мир зимний ещё дремлет -- сорока не тарахтит, воробей не летит, петухи разве что в деревне -- слышно как надрываются. А ты уж и делом занят -- мочишься под сосёнкой да пейзаж разглядываешь. Край земли розовеет, звёзды ночные на нет сходят, светает. А у тебя уж и дрова принесены, и зола выгреблена. Хорошо! Печку подпалишь и айда на лыжах по лесу, капканы оленьи разведывать. Пусть печь продымится через открытую дверь -- Топтыжка всё равно никого чужого внутрь не пустит, он завсегда поблизости бегает. Так зиму и жили.
   Зимой дел всё меньше, чем в иную пору. Появилось время и о себе подумать, пофилософствовать на досуге, в сундуке старом на чердаке порыться -- много там вещиц чудных припасено было. Книги, например. Стал вечерами разбирать их, от грязи и пыли счищать, в стопки складывать.
   Дошло дело и до тренировки и развития своей звериной натуры. Акинфий Дмитрич постепенно привык, что никто посторонний к нему за километр не сунется и не упрекнёт, как в былые годы, в нерациональности, а потому и не препятствовал своей животной сущности вести себя так, как и положено только зверям лесным -- радоваться звериной жизни! Сначала это у него плохо получалось -- сказывались годы, проведённые на руководящих должностях, но потом, постепенно приучив себя валять дурака регулярными упражнениями, стал редким специалистом в этом деле. Да и Топтыжка помогал по-свойски: то на голову встанет, то кубарем с крыльца съедет, то с горки катается, запихав задние лапы в зубы. Акинфий Дмитрич премудрость эту стал усердно изучать и через пару недель съезжал с горок с ногами во рту не хуже Топтыжкиного. Потом научился забираться на сосны и прыгать с них в сугробы с криком "Й-е-эх ты!" Топтыжка залазил всегда выше Акинфия Дмитрича, однако прыгать в сугроб и одновременно орать почему-то не мог.
   Одно время мужиков на большой дороге в темноте пугали -- пусть думают, что лешие существуют. Нарядятся с Топтыжкой в рваньё последнее и покажутся издали так, словно мельком. Народу и этого хватало. Скоро и сказки поползли по округе про те заповедные, дескать, места. Чтобы ёлку к Новому году срубить, шли мужички теперь со святой водой, долго вокруг приглянувшейся красавицы заговоры читали, мол, позволь Хозяин Лесной ёлку срубить, мы тебе дары принесли, и кладут на снег кусок пирога или лепёшку, и уходят. Акинфий Дмитрич с Топтыжкой веселятся от души, подарки съедят, а на другое утро тот же мужик придёт и ёлку эту несчастную, крестясь, срубит. В общем, потеха да и только! Так вот и фольклор местный развивать стали.
   Жизнь в лесу, надо сказать, внесла свои коррективы в звериный кодекс, которому поначалу желал следовать Акинфий Дмитрич. От совершенного одичания он отказался, а потому решил всегда жить только в избушке, а не в норе или берлоге, питаться всегда пищей жареной или варёной, а не сырой, и мыться обязательно. Топтыжка как существо совершенно дикое, не делал ни того, ни другого, ни третьего, поэтому Акинфий Дмитрич решил стать нечто средним между зверем и человеком.
   -- Я уж теперь и не знаю, кто я, -- говорил он Топтыжке. -- Просто... просто -- Некто.
   Так он себя очень часто и называл с той зимы.
   В сундуке, о котором я как-то упомянул, лежали всякие книги. После их некоторой реставрации выяснилось -- книги старинные. Видать ещё со старообрядческих времён. Самой старой было "Житие Святых" и "Наставления Пресвятого Сергия" издания 1702 года, петровские еще, стало быть. Из "новых" были тут книги за конец 19-го века -- из знакомых имён Акинфий Дмитрич узнал только Тургенева "Записки охотника" и Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки". В великом множестве -- штук пятьдесят, не меньше -- были также какие-то толстые засаленные книжонки без обложек. Только по названию на одной из страниц "Империализм и эмпириокритицизм" Акинфий Дмитрич понял, что он оказался редким владельцем бесценного собрания сочинений Владимира Ильича Ленина, которого он с детства любил. Единственно, за что он не любил его, так это за то, что семью царя расстрелял, причём Акинфий Дмитрич думал, что сделал он это собственноручно.
   "Почитаю на досуге", -- с этими словами Акинфий Дмитрич выбрал из груды наименее обтрёпанный томик Ленина, книжки Тургенева и Гоголя и пошёл с чердака спускаться.
   Так вот к чтению под старость лет и пристрастился. Эх, коллеги бы бывшие шибко удивлялись, глядя на такие дела!
   Прошёл Новый год. Справили его так весело, как отродясь Акинфий Дмитрич не справлял никаких праздников! Всю округу в новогоднюю полночь на дыбы подняли. Народ дивился -- эвон как Хозяин-то Лесной радуется! А в самую глубокую ночь сделали они с Топтыжкой для людей деревенских новогоднее представление под названием "Всадник без головы". Народ после оного "представления" в массовом порядке стал съезжать с насиженных мест, а ближе к весне те, кто остались, церковь построили -- грехи замаливать. Одним словом, повеселились на славу они с Топтыжкой! Хороший был Новый год.
  
  

***

  
  
   Топтыжке не нравилось, что хозяин перестал заниматься озверением и стал подолгу сидеть за столом у окна, гонять чаи с душмянкой да листать какие-то сырые жёлтые плохо пахнущие бумажки. Топтыжка недовольно урчал, пробегал рысцою пару раз вокруг избы и демонстративно мочился на крыльце в знак протеста. Потом, несколько раз оборачиваясь -- не выйдет ли хозяин, -- уходил в заснеженную чащу. В спячку этот зверёныш так и не впал.
   А хозяин в ту пору как раз читал "Записки охотника".
   "Вот надо же, -- думал Акинфий Дмитрич, глядя на эволюции Топтыжки, -- интересная вещь -- бродит дворянин с ружьишком по лесам, ночует в деревенских амбарах на соломе, мокнет на болотах с пастухами, никаких тебе квитанций за квартиру, зарплат, любезностей "ах, вы сегодня шикарно выглядите, товарищ Фрося" и прочей ерунды. Настоящая звериная жизнь! Молодец, Иван Сергеич!" После Тургенева окружающая действительность стала восприниматься в более облагороженном, если хотите, свете. И даже романтическом! От чего Акинфий Дмитрич по долгу службы избавлялся всю сознательную жизнь. "Зверю этого не понять", -- думал он, глядя вслед уходящему Топтыжке. И то верно. Показателен был инцидент с Топтыжкой, которого повёл как-то Акинфий Дмитрич любоваться на картину "Берегите лес" и возле которой Топтыжка вместо тихого восхищения наклал кучу и весьма приличную. Да, не понять косолапому глубину палитры и силу мазка, не вобрать дух Прекрасного, а Акинфий Дмитрич сделать это хотел и уже начал понемногу что-то вроде этого чувствовать и понимать.
   Он считал, что ни в жизнь не увидеть ему этот мир так, как он видел его в 18 лет. Но нет, позвольте, никуда это не делось, просто сидело где-то глубоко внутри, вдавленное в самое дно его души борьбой за место под солнцем. Стоит этой борьбе достигнуть апогея и наполнить человека до краёв, как он обыкновенно падает под её тяжестью. Борьба слезает с него, как шуба, которая слишком велика, а человек заболевает или вовсе умирает без её согревающего кровь прикосновения. Ведь в борьбе можно одолеть разве что неприятеля или, на худой конец, самого себя, но в борьбе одолеть саму борьбу -- это удел немногих.
   Сбросив так долго хранившую его от всяческих неприятностей ношу борьбы, Акинфий Дмитрич оказался один на один с неким невостребованным дотоле, но всё же обитавшем где-то в нём, странным восприятием действительности, чем-то сродни восприятию ребёнка, в результате которого весь мир предстал вдруг в каком-то ином свете. Вместе с борьбой из него ушла тревога, постоянно преследующая каждого взрослого человека до конца его дней -- тревога за всё и за всех, некий неопределённый груз ответственности за всех, кто причастен к твоей жизни, от которого испокон веков избавлялись только выпивкой и прочей дрянью. Разум стал чистым и пустым, как после дневного сна. Вся муть переживаний, сомнений, боязни неправильного выбора -- всё это осталось в том сне, остатки которого -- о, счастье -- наконец-то уходили безвозвратно.
   Акинфию Дмитричу хватило семи рассказов из "Записок охотника", чтобы понять это. В тот первый по-настоящему весенний мартовский день он запрокинул голову к небу, куда уходил голубой дым из трубы, и сказал:
   -- Господи, как хорошо, что я -- живой!
  
  
  
  

- 5 -

  
  
  
   Прежде чем поведать читателю о том, как Акинфий Дмитрич пролез в картину "Берегите лес" и что он там делал, стоит упомянуть о приведших к этому удивительных событиях.
   Начну с того, что в самом начале весны Акинфий Дмитрич повредил себе ногу. Он лежал в этом чёртовом овраге и орал благим матом. По счастью Топтыжка был недалеко. Он прибежал на вопли хозяина, завалил его к себе на могучую медвежью спинягу и повёз домой. Уложил, как мог, на лавку-кровать.
   Лёжа в бреду и изнемогая от боли, Акинфий Дмитрич стал наблюдать прелюбопытнейшие явления, известные в науке как галлюцинации. Сперва из тумана вылезло что-то тёмное и большое и начало сильно сопеть и дышать в лицо, пока не превратилось в голову Топтыжки. И вновь туман.
   Прошло какое-то время, и боль отступила. Стало полегче. Где-то послышался медвежий рёв и чей-то недовольный бас:
   -- Да привяжи ты его к будке, в конце-то концов, невозможно сосредоточиться!
   За окном стучал дождь. В единственной комнате избушки за столом сидел здоровенный бородач в мужицкой телогрейке и ватных штанах, в кирзовых сапогах и что-то чиркал на листке бумаги. Напротив него, опёршись лысой головой о стену и устремив взор к закопчённому потолку, сидел второй. Он был в дорогом костюме-тройке, местами, правда, запачканном грязью. Его строгий наряд совершенно не сочетался со скромной, если не сказать -- убогой, обстановкой избушки. Кроме лысины во всю голову достопримечательностью его облика были рыжие усы и бородка.
   -- Ты меня, Иваныч, рисуй, как будто бы я в будущее гляжу! -- сказал лысый.
   -- Не верти башкой, -- угрюмо отозвался бородач.
   -- ... как будто бы я гляжу в будущее, -- продолжал лысый, -- и вижу там новую, знаешь ли, счастливую...
   -- Не моргай, чёрт возьми.
   -- ... счастливую жизнь, -- закончил лысый, интенсивно моргая.
   -- Ты чё моргаешь? -- возмутился бородач.
   -- Да вот что-то у меня там..., -- позирующий стал растирать кулаком левый глаз. -- То ли мошка попала, что ли?...
   -- Вот, дьявол, -- бородач бросил на стол карандаш. -- Ты знаешь, как тяжело рисовать голову, когда ею всё время вертят и моргают?!
   -- Ну, не шуми, не шуми... Всё, я уже не моргаю. Давай, твори.
   -- Твори...
   Бородач опять принялся рисовать, а Акинфий Дмитрич лежал на своём месте и, словно в полудрёме, рассматривал этих двоих. Вдруг комната накренилась, перевернулась и пошла крутиться, как карусель, и темнота вновь заслонила собой всё.
   -- Эй, товарищ, -- раздался тихий голос. -- Това-а-арищ!
   Из кружащихся белых и жёлтых пятен соткалась голова, сощуренные внимательные глаза разглядывали Акинфия Дмитрича в упор. Это был тот лысый субъект в костюме, которого рисовал бородач.
   -- Эй, товарищ, как вы? -- шёпотом спросил субъект. -- Живы?
   Акинфий Дмитрич не верил своим глазам. "Боже ж ты мой, -- пронеслось у него в мозгу, и он даже попытался оторвать голову от подушки. -- Да ведь это же -- Ленин!"
   -- Лежите, лежите, вам нельзя вставать, -- сказал Ленин и аккуратно уложил голову больного. -- Вот так... вот так. Лежите.
   Акинфий Дмитрич сглотнул комок в горле и еле слышно пробормотал:
   -- Ты пошто... царскую семью... расстрелял?
   -- Какую свинью? -- не понял Ленин и подставил своё ухо ближе ко рту больного.
   Акинфий Дмитрич хотел было объяснить, да только и смог, что прохрипеть нечто неразборчивое. В это время в избу вошёл бородач и положил на стол двух грязных подстреленных зайцев.
   -- Ну, как он? Что говорит? -- спросил он басом.
   -- Связь прервалась. Бредит, -- озабоченно покачал головой Ленин и стал зажигать папироску. -- Говорит, что я расстрелял какую-то свинью.
   -- Понятно... Ты жрать будешь?
   -- Буду, -- встрепенулся Ленин.
   -- Тогда чисть зайца.
   Ленин скептически глянул на стол, где лежали убитые, а потом на перебинтованную ногу больного.
   -- Знаешь, Иван, по-моему, у него не перелом...
   Бородач молча принялся точить нож.
   -- ... а просто сильный вывих, -- закончил осмотр ноги Ленин.
   -- Ну, дай ему драконьей мази, -- порекомендовал художник, -- и коли не помрёт, то жить будет.
   -- Думаешь? -- Ленин задумчиво погладил свою бородку, словно произнося классическое "козёл, говоришь?"
   Бородач тем временем обвязал ногу зайца бечевкой, подвесил тело убиенного за эту ногу к штырю в потолке и принялся аккуратно сдирать шкуру -- сначала сделал надрез по окружности ноги, а после принялся рукой стаскивать заячью одёжку, как шубу, изредка помогая ножом отделить кожу от розовой мякоти. Ленин в этом направлении старался не смотреть.
   -- Ты бы в сарайке этим занимался, -- посоветовал он.
   -- Там холодно, -- ответил художник.
   Тут Акинфий Дмитрич, собравшись с силами, издал серию звуков:
   -- А-а... мм... ле... лени... мбрг...
   Бородач оглянулся на лежанку:
   -- Ишь ты, опять забеспокоился.
   Наконец больной обрёл дар речи и прошептал:
   -- Ты пошто... ты пошто царя порешил... царя... лени... ленин?
   Ленин прислушался к бормотанию больного и сказал бородачу:
   -- Опять началось. Теперь говорит, что я царя грохнул. Упоминает какую-то Лену. Что-то надо передать Лене. Жена, поди...
   Бородач строго проговорил:
   -- Намажь ты ему ногу, пущай затихнет. И иди воды принеси в котелок. Я уж сам жрать захотел...
   Ленин наклонился над больным и отчётливо произнёс:
   -- Эй, товарищ! Тут нет никакой Лены! Вы слышите меня? Я -- лесник здешний, зовут -- Степан Акимыч. И я никого, подчёркиваю, никого не убивал! Это вон, Шишкин у нас, -- бывший Ленин указал на бородача, -- лесной убийца.
   -- Да ладно те, -- пробасил художник. -- Иди-ка, братец, за водой.
   Степан Акимыч поднялся с лежанки больного и стал неторопливо стряхивать грязь с пиджака. Шишкин с недовольным видом следил за его манипуляциями.
   -- Ты костюм-то снял бы, -- сказал он. -- Вон уж и глины насобирал. А мне в нём сегодня ещё в Петербург пилить.
   -- А как же портрет?
   Шишкин оторвался от разделки заячьей тушки и, подумав, ответил:
   -- Потом домалюю.
   -- Ну, ну, -- лесник вынул котелок из-под стола и вышел из избы.
   Акинфий Дмитрич забылся тяжёлым сном.
  
  
  
  

- 6 -

  
   Проснулся он оттого, что кто-то дышал ему в лицо. Первой пришла мысль, что это Ленин пытается его задушить, но это оказался Топтыжка, верный мохнатый друг.
   -- Ладно, ладно, -- отмахивался Акинфий Дмитрич, -- будет тебе, живой я.
   Медведь радостно запрыгал по избушке. В ней никого не было. "Куда же они делись?" -- подумал Акинфий Дмитрич, но тот час же его поразило другое -- нога-то не болела! Акинфий Дмитрич сел, свесив ноги с лежанки. Потом попытался подняться и поднялся. Большой синяк под коленкой был единственным напоминанием того драматического падения в овраг. Ходить было трудно, но можно. "Чудеса! -- подумал Акинфий Дмитрич. -- Чудеса, да и только! Вот она сила обычного сна!" Он был рад, что все его ночные галлюцинации развеялись бесследно вместе с болью. Держась за стену, он добрёл до двери и распахнул её настежь.
   Его обдало свежей предутренней прохладой. Капли росы падали на крыльцо с веток лохматой сосны. Край горизонта, там, где виднелись игрушечные кубики деревни, розовел свежей кровью новой зари. В небе над избушкой ещё угадывался контур Большой Медведицы, перевёрнутой вверх ногами.
   Когда Акинфий Дмитрич, поёживаясь, сунул руки в карманы штанов, то сразу же нашарил там какой-то флакон. Он извлёк его из кармана и непонимающе уставился на сей предмет. Это был маленький бутылёк, в котором трепыхалось чёрное маслянистое желе. На горлышке бутылька, на кусочке приклеенной бумаги, от руки была выведена единственная надпись: "Драконья мазь".
  
  
  

***

  
  
   Болезнь вымела весь остававшийся с прошлых времён сор из головы Акинфия Дмитрича. Он почувствовал себя новым человеком.
   Но свято место пусто не бывает, а потому в самое скорое время в пустую вычищенную квартиру восприятия, туда, где раньше попивали чаёк Здравый Смысл и Житейская Мудрость, забрело Неведомое. И это было вполне естественным -- Природа, видя, что интеллект Акинфия Дмитрича, её злейший враг, не пополняется ничем со времён прочтения "Записок Охотника", с удовольствием заполнила своими эмиссарами образовавшуюся информационную вакансию. И стали Акинфия Дмитрича мучить ночами всякие кошмары: то, проснувшись вдруг, глаза красные в окне увидит, то на трубе в вечернем сумраке скорченную тень высмотрит, то посуда вдруг сама собой начнёт биться, а однажды ночью под избою он услыхал ти-и-ихонький такой голосок: "Бу-бу-бу-у-у-у... бу-бу-бу-у-у-у-у...".
   Начал Акинфий Дмитрич учиться креститься. Благо жил он в старой церквушке, как мы знаем, и вместо табуретки у него с весны сундук стоял -- с чердака приволок. В нём-то он и отыскал более или менее удобочитаемый вариант Святого Писания за 1911 год. Прочитав все Евангелия самым тщательным образом, изучив карту путешествий Спасителя, его Апостолов, имена всех спонсоров и редакторов издания, тип гарнитуры и способ печати, как надо креститься, не нашёл. Зато научился молиться. Стал читать перед сном "Отче наш". Хорошо помогало от Красных Глаз. Но голосок под избой извести не удалось. Стал читать в довесок ещё одну молитву. Голосок стал вопить потише, но стоило один вечер лечь без молитвы -- вопил полночи, что твоя пилорама. Днём, чтоб не падала посуда, садился вместе с Топтыжкой посреди комнаты и вслух читал "Послание к коринфянам". Готовить еду уже не было времени, но о ней как-то и не вспоминалось. Прерваться было нельзя ни на минуту -- тот час что-нибудь происходило. Акинфий Дмитрич, дабы не сойти с ума, от еды отказаться всё же не мог и всё это лето питался одной земляникой и прочей малостью, которые научился притаскивать в ведёрке верный Топтыжка. Из избы теперь выходил только по нужде, да и то не всегда. Он страшно исхудал и оброс похлеще Джона Леннона в 1969 году. Жизнь превратилась в перманентный вялотекущий кошмар. Его кульминацией и апогеем стала ночь на Иванов День.
   За окошком выл ветер, и обломки сучьев ударяли в стекло избушки, которая вздрагивала от каждого порыва. С потолка то и дело сыпались глина, пыль и дохлые мухи, что выпадывали из многочисленных щелей. Акинфий Дмитрич, дрожа, как осиновый лист, сидел в нарисованном на полу круге и громко нараспев читал "Апокалипсис", а вокруг него ходила маленькая такая девочка в светленьком платьице да приговаривала:
   -- А что, дядя, взгляни на мои бусики! Вон, я какая в них нарядная! Взгляни, дядя!
   Ветер в лесу выл так, как будто бы 10 симфонических оркестров играли Вагнера в разных тональностях одновременно! Дверь распахнулась и стала биться о косяки. В комнату влетели сухие листья и в свете молний закружились перед невидящими глазами Акинфия Дмитрича в такт сводящей с ума какофонии невидимых оркестров.
   -- Взгляни на мои бусики, дяденька! -- ходила по кругу девочка, но в самый круг зайти не смела. -- Взгляните по-доброму, Акинфий Дмитрич, я ведь вас всё одно достану, мне ведь ваши круги колдовские не преграда. Вы, я гляжу, не только "Записки Охотничка", но и "Вия" читывали! А?!!!
   Избушка содрогнулась. Перекрывая бушующую стихию, в чёрной глубине леса послышался глухой звук приближающихся шагов.
   -- Зря вы так, Акинфий Дмитрич, -- покачала головой девочка, -- вон ведь какие бусики, как стёклышки, прозрачные!
   Акинфию Дмитричу упала на колени железная чашка и со звоном покатилась по полу; другая, вылетев прямо из закрытой печи и вышибив заслонку, летала по комнате над самой головой. Акинфий Дмитрич еле выдавливал из себя несвязные звуки и тыкал пальцем в текст Писания, но слышал, что произносит только одно слово:
   -- Господи... господи... господи... господи...
   Девочка остановилась. У неё теперь были такие длинные волосы, что они обвивались вокруг её ног, устилали пол всей избушки и через бьющуюся дверь выходили наружу. Они, казалось, струились с плеч девочки и, огибая круг с Акинфием Дмитричем, сверкая, всё текли и текли по комнате.
   -- Хорошо, дяденька. Открою я тебе тайну. Вы ведь хотите узнать тайну, Акинфий Дмитрич?
   -- Господи... господи... господи...
   -- Вижу, что хочешь! -- не своим голосом произнесла девочка, и черты её лица стали меняться. -- Ну так слушай!
   В это мгновение потолок избушки стремительно взлетел ввысь, стены задрожали и поехали в разные стороны, окошко вытянулось, словно пыталось зевнуть.
   Под каменные своды тёмного зала через узкое окно падал столб лунного света.
   -- Приветствую тебя, Христиан! -- раздался голос, и эхо раскатилось по храму.
   Человек с крестами тамплиеров на белом плаще стоял перед самым кругом. Его загорелое лицо было отмечено шрамом, проходившем от переносицы до правой скулы, так что было не ясно -- то ли он улыбается, то ли морщится от боли.
   -- Извини, что не подаю тебе руки, -- продолжил тамплиер, -- твои руки в кольцах, а мои, как видишь, пусты. Потому смею надеяться, ты не выйдешь из своего круга, иначе, -- рыцарь усмехнулся, -- мне придётся туго.
   -- Не бойся, рыцарь, -- отозвался Христиан, -- я не выйду.
   Сказав это, он поднял руки, и на каждом пальце маленьким солнцем сверкнули золотые кольца. Только сейчас он почувствовал, насколько тяжела эта ноша -- его пальцы не сгибались, их тянуло к полу, словно они стремились пройти сквозь его каменную толщу.
   -- Мы не виделись почти восемьсот лет, Христиан, -- сказал тамплиер, продолжая ходить по кругу. -- В тот день ты так лихо вышиб меня из седла, что, клянусь святым Дунстаном, я думал, что пролечу через всё ристалище прямо в рай.
   Христиан увидел, как незнакомец остановился у столба лунного света, падавшего из высокого окна, и на какое-то мгновение ему показалось, что рыцарь опёрся о него, и столб света прогнулся под его тяжестью.
   -- Да, именно с тех пор, -- продолжал тамплиер, -- именно с тех самых пор я считаю тебя лучшим всадником в Палестине. И лучшим своим товарищем. Вспомни меня. Я -- Малтон из Гилсленда.
   -- Извини меня, рыцарь, -- безнадёжно покачал головой Христиан, -- из того, что ты рассказал, я не помню ровным счётом ничего. Я не помню этого турнира. Я не помню тебя. Я не помню даже, как меня тогда звали.
   Рыцарь хотел было понимающе похлопать его по плечу, но вовремя отдёрнул руку и произнёс, то ли печально, то ли с усмешкой:
   -- Я понял.
   Он повернулся к алтарю, медленно встал на одно колено, опустил голову и начал так:
   -- Первая церемония в Пирамиде состоялась 68890 лет назад, когда звезда Вега послала свои лучи прямо во вход Пирамиды. Сама Пирамида была закончена за десять или пятнадцать лет до этого события. Верхние камеры Пирамиды скрывают тайну, восходящую к временам, предшествующим египетскому царству и изобретению иероглифов...
   После полудня жара стояла невыносимая. Хотя время от времени со стороны реки и налетало её опьяняющее прохладой дыхание, но тут же от пустыни вдруг накатывала такая волна зноя, что рты невольно открывались, тщетно пытаясь зачерпнуть хоть глоток воздуха.
   Запели трубы, и, словно пробуждённая их хриплым рокотом, радостная толпа подхватила Солнечный Гимн, когда процессия подошла к ступеням, ведущим к Вратам между лап Сфинкса.
   Впереди шествовал Певец, несущий символы музыки, затем -- Астролог, с гороскопом в руке и листом пальмы -- символом астрологии. Следом поднимался Держатель Палантина с чашей для возлияния. Христиан не раз видел его на улицах Мемфиса, его звали Камрах, и он знал всё о жертвенных животных, о фруктах, преподносимых богам, гимнах молящихся и процессиях. За ним шёл Пророк, держа открытую вазу с водой. Он был правителем Храма. Далее следовали десять учеников, каждый со своим Наставником. Они замыкали шествие.
   От шума толпы и музыки, от ожидания того, к чему он так стремился и чего так боялся, Христиан едва передвигал ноги, перешагивая следующую ступень.
   -- Надеюсь, ты не собираешься свалиться в обморок в такой памятный день?
   Христиан едва поднял голову. Рядом опять появился тот самый ливиец, с которым вчера он столкнулся у торговой лавки.
   -- Ни в жизнь бы не подумал, что встречу тебя именно здесь, -- проговорил Христиан -- он был рад, что хоть кто-то отвлёк его от мыслей, дал небольшую отсрочку перед неизбежностью предстоящего.
   -- Что? -- не понял ливиец. -- Такой шум, говори громче!
   -- Я говорю, не знал, что ты тоже... с нами! -- оживился Христиан.
   -- Это не я с вами, -- улыбнулся его собеседник, -- а вы со мной!
   -- Что?
   Но тут вмешался Наставник Садакх. Он слегка дёрнул Христиана за рукав его белой хламиды, и тот сразу замолчал.
   Процессия, наконец, поднялась к Бронзовым воротам. Тайну их замка знали только маги, хотя, говоря по правде, закрывать их не было особой нужды -- почтение к святыне и страх охраняли вход лучше любой вооружённой охраны. На небольшой площадке перед дверью ученики и их Наставники опустились на колени. Трубы смолкли. Астролог повернулся к людскому морю, бурлящему у лап Сфинкса, что-то произнёс, и многотысячная толпа оборвала свои крики на полуслове и застыла в ожидании. Стало слышно, как где-то над серо-голубой гладью Нила кричат и дерутся две одинокие чайки.
   Дверь открывалась очень медленно. Тоскливый скрип её невидимых петель разносился эхом по всей дельте, вселяя в людей благоговейный трепет перед скрытым за ней Неведомым. Христиан, в отличие от пёстрой толпы внизу, стоял на коленях почти перед самой Дверью, и громовой скрежет её петель, казалось, вот-вот разорвёт его душу на кусочки. Он, как и другие ученики, был бледен, как смерть. Руки дрожали, перед глазами плыл какой-то туман, слова молитвы вылетели из головы, в которой проносилось лишь: "Вот, сейчас, вот... вот... Дверь, сейчас..."
   В тот же миг он вдруг начал видеть всё, как будто со стороны: где-то далеко внизу и слева виднелась Великая Пирамида; там, где блестящая на солнце лента могучего Нила совершала последний изгиб перед тем, как выйти в море, колыхалась огромная масса людей, склонившихся перед каменными лапами Сфинкса.
   -- У нас есть немного времени, чтобы всё обсудить, -- сказал учитель Садакх.
   -- Что обсудить? -- пробормотал Христиан.
   -- Не валяй дурака, -- спокойно произнёс учитель. -- Я остановил церемонию из-за тебя. Ты идёшь внутрь или нет?
   Христиан молчал.
   -- Пойми. Я не могу просто так растягивать время, дабы тратить его на увещевание таких маловеров, как ты, -- продолжил учитель. -- Перед тем, как ты опозоришь меня на весь Египет, я хочу, по крайней мере, знать, в чём дело? Ты меня слышишь? Я с кем вообще говорю...
   -- Прости, учитель, -- еле слышно пробормотал Христиан. -- Я -- дурак, я -- трус и ... и предатель.
   -- Не болтай эту маловерную чушь, -- оборвал его Садакх. -- Я возился с тобой семь лет не за тем, чтобы сейчас развернуться и пойти домой...
   -- Я просто боюсь, -- прервал его Христиан.
   -- Чего? Что тебе наговорила вчера эта дура?
   -- Она не дура, -- сказал Христиан.
   -- Хорошо. Что тебе наговорила эта Не дура?
   -- Она сказала, -- с трудом начал Христиан, -- если я войду в Дверь, судьба моя будет Непостижимой. Непостижимой и Страшной.
   -- И?
   -- И всё.
   -- И всё?
   -- Да.
   -- Ну, что ж. Типичная дура..., -- учитель Садакх начал понемногу терять терпение. -- Я знал, что ты будешь трудным учеником, скажу прямо -- далеко не самым моим любимым учеником. Но это уж моя вина. Надо было оставить тебя ловить форель и волочиться за девками в Мемфисе.
   Христиан молчал.
   -- Я помню, -- продолжил учитель, -- с каким рвением ты взялся за обучение, как преуспел в нём, как ждал сегодняшнего дня. Но ты единственный из тех двадцати, которых я сделал воистину бессмертными, кто отказывается умереть и стать таковым! Я учил аккадских царей и магов Вавилона. Я -- один из Десяти Наставников прСклятого Материка. Так что же ты скрываешь в себе? -- учитель взглянул прямо в душу Христиана. -- Что это за единственная тёмная полоса, которую я никогда не мог прочесть в тебе? Что это за полоса? -- еле слышно проговорил маг. -- Открой её, и я скажу, кто ты на самом деле! Время настало. Арме наус тору а эуто бра..., -- вокруг появилась серая стена тумана, -- открой её... и я скажу тебе ... кто ты такой... открой полосу... тэоро тор бракто ме о куорта... кто ты такой... КТО ТЫ?
   Пустой, как провал небытия, безжизненный глаз мага ворвался в чёрный лабиринт и понёсся по его запутанным переулкам. Он увидел огоньки домов и заснеженную дорогу, залитую звёздным светом степь и повисшую над ней Комету. Комета падала в степь. Опять лабиринт и пустота.
   -- Этого достаточно? -- тихо спросил Христиан, когда маг закрыл глаза.
   -- Да.
   Учитель открыл глаза, и в них была... тоска.
   -- Оракул был прав, -- сказал он. -- Прав был и я, когда взял тебя. Я рад этому и благодарен за оказанную мне честь.
   -- Какую честь?
   Но Садакх не ответил, а только провёл ладонью по своему взмокшему лбу.
   -- Так ты идёшь в Храм? Или мы идём домой? -- поинтересовался он.
   Христиан опустил голову и сжал губы.
   -- Вот что я скажу, -- начал учитель. -- Всю свою жизнь мы в ожидании. Мы ждём Гостей. Гостей таинственных и непостижимых, приветливых, как улыбки друзей, и страшных, как россказни старых бабок. Сначала мы ждём их страстно и нетерпеливо, мы требуем их, и это сродни капризу ребёнка, который хочет добраться до спрятанного подарка за неделю до дня рождения. Потом страсть пропадает, и начинается ожидание взрослого -- спокойное и счастливое предвкушение надвигающегося вскоре застолья: можно ко всему подготовиться, купить у торговцев всё самое изысканное, разучить песни и заранее оплатить флейтистам и танцовщицам. Но чем ближе срок, тем больше страх. Ты начинаешь сомневаться, начинаешь жалеть растраченной энергии и думать, а не отменить ли всё? Ведь покой, даже покой раба, всегда будет греть жиреющее сердце, как сладкая смерть во сне. А Гости -- это само беспокойство, но что ещё хуже -- сама тайна, и никогда не знаешь, чем закончится их визит. А страшные Гости -- это тайна вдвойне! Это поединок -- сражаешься ты Вчерашний и ты Будущий, и место этой битвы -- Настоящее. Можно сдаться и остаться таким, как всегда. Но можно и прорвать барьер, переступить порог будущего и взглянуть в самое сердце тайны, ведь Гости приходят как раз за этим. Они -- наши друзья и наша смерть. Они идут долго, порой их можно ждать целую вечность, но, несмотря на сроки, они вдруг оказываются перед твоей дверью и стучат в неё, сотрясая стены, или наоборот -- еле-еле касаются так, что порой и не слышно. Это как им вздумается, но я тебя уверяю, спроси любого, слышал ли он когда-нибудь подобный стук, и тот кивнёт, не задумываясь. Стук этот -- как проверка на прочность. Каждый из нас всю жизнь грызёт стену, в которую вмурован с рождения, чтобы добраться до Истинного Воздуха мира. Некоторые выгрызают всё нутро стены, и достаточно только лёгкого толчка извне, как рухнет последний кусок штукатурки, и Новый Человек вырвется на свободу. Человек свободен, когда знает, какой несвободой он располагает, но пределами Вселенной ограничен лишь тот, кто прошёл сквозь стену. Однако зачастую внутренность стены оказывается не по зубам замурованному в ней, и нерождённый остаётся в её толще. Тогда Гостям не достучаться и не вытянуть его за руку. Они покорно отступают в сторону, и вскоре огромный молот смерти раскалывает стену надвое. Человеческое тело рассыпается на куски, как неудачная глиняная статуэтка. Гости с сожалением разводят руками и идут к следующей стене, к следующей двери. Они -- наша последняя надежда и удача, как и единственная помощь. Они делают нас не одинокими в этой битве во сне за глоток Воздуха. Осколки проигравшего закладывают в печь вместе с другими неудачниками, дабы сделать из них нечто-то другое, более прочное. Редкие победители обессиленными выбираются из мастерской, которую они принимали за бесконечность вселенной, и Гости показывают им полную картину Мира -- прекрасное и непостижимое разумом творение Демиурга. Тебе, Христиан, друг мой и ученик, осталось только коснуться своей стены, и её пепел унесёт ветер -- она изъедена тобой за тысячи лет твоего пребывания в коконе в труху. Дверь открыта. Выйди наружу и сравни кормивший тебя гравий стены с воздухом Мира. Из пленника стань Гостем в его доме!
   ...Бронзовая Дверь стояла распахнутой, и десять учеников ступили в прохладные своды Храма. Христиан вошёл последним, и Дверь с грохотом захлопнулась за ним.
  
  
  

- 7 -

  
  
   Первый луч солнца разрезал утренние сумерки. Длинные тени сосен легли на влажную от росы поляну. Через небольшое окошко с обломком стекла, торчащим, как зуб, в избушку просунулась медвежья голова. Обломок стекла со звоном упал внутрь. Медведь с тушкой худощавого зайца в зубах ловко вскарабкался по ступенькам сгнившего крыльца и, косо посмотрев на болтающуюся на одной петле дверь, вошёл в избушку.
   В её единственной комнатёнке царил идеальный беспорядок: одна из потолочных балок валялась на полу, стол был перевёрнут, а две его ножки отсутствовали; стёкла, битая посуда, куски бумаги, обрывки грязного тряпья и звериных шкур валялись тут и там, олицетворяя собой первозданный хаос; сверху вся композиция была обильно засеяна золою из открытой печи и сухими листьями, залетавшими в распахнутую дверь избушки из леса. Над всем этим армагеддоном бесцельно кружился комар и тоскливо гундел себе под нос. Положив свой трофей на пол, медведь прошёлся по комнате, к чему-то принюхиваясь, и наконец остановился перед грудой тряпья и мусора за печкой. Он ткнулся туда носом, поковырял какую-то пыльную тряпку, присел на задние лапы, громко чихнул и замотал головой. Сухие листья и пыль поднялись в воздух. Под ними обозначилась человеческая рука. Груда тряпок зашевелилась. Медведь шарахнулся в сторону. Человек с неимоверно длинной бородой, соизмеримой с бородами классиков литературы, уже сидел на полу, опёршись о брёвна стены. Он был чёрен от грязи.
   Медведь тем временем, поглядывая в некотором замешательстве на человека, поднял с полу своего зайца и переложил его в центр комнаты. Человек откашлялся и с трудом проговорил:
   -- Ты, эта... у-убери его... отсэда...
   -- Воды принести? -- спросил медведь.
   -- К чёрту, я сам, -- человек хотел подняться, но не смог.
   Медведь подкатил к нему валявшуюся где-то под мусором алюминиевую флягу, в которой плескалась вода. Человек открыл её, вылив половину содержимого на свои голые колени, и принялся жадно пить.
   -- Зачем зайца приволок? -- напившись, спросил он.
   -- Да я того..., -- замялся медведь.
   -- Тащи его на улицу, я его там... обдирать буду, -- едва слышно приказал хозяин, -- давай-давай, пошёл, мало мне тут и так бардака...
   Медведь унёс зайца, и слышно было, как он недовольно фыркает во дворе.
   "Ну, вот, -- подумал человек, -- я и съехал. С медведем своим болтаю". Видно, решив проверить свои опасения, он, не вставая с места, крикнул:
   -- Слышь, Топтыга! Ты чё, по-человечьи понимаешь, а? Ты где?
   Бурая голова зверя просунулась в окно.
   -- Воды, что ль, свежей принести?
   -- Да не, -- вяло махнул рукой хозяин. -- Я говорю, ты чё, понимаешь, чё я... о чём я говорю, м-м?
   Медведь моргнул своими чёрными, как угольки, глазками.
   -- Мож всё-таки воды?
   Человек опустил голову и вздохнул.
   -- Ладно, Михаил, ты иди пока, я сам.
   Медведь ушёл.
   "Я ведь даже не помню, как меня зовут, -- размышлял хозяин, сидя на куче мусора, -- вот чёрт, а! Кажется, звали меня...Сувлехим. Да, Сувлехим, и я торговал... господи, чем же я... в Дамаске на рынке у дворца этого... Аль-Бусаи или как там его, дьявола. Кажется, я продавал рабов. О, боже..." Он провёл ладонью по грязному лицу, и с него посыпалась пыль штукатурки. "Потом галеры, руки всегда болели, звали меня тогда... м-м... точно помню, что был негром. Вроде, продали меня какой-то мрази, какому-то финикийцу на здоровенный корабль... Да, корабль помню, но как меня тогда звали и почему я был негром -- хоть убей. Кажется, этого финикийца я потом прирезал... Так. А чё я делал во дворце фараона? Учился магии. Интересно... Сабилла родила, и магию я бросил, потом бросил Сабиллу, и опять пошли какие-то храмы... Вот что отлично помню, так это турнир в Сен Трюа д'Арк. Со мной были граф Лестер и сэр Томас Малтон из Гилсленда -- лучшие рыцари Палестины, клянусь душой Хенгиста! А святыня Монт-Кармельского монастыря -- частица настоящего креста Господня!... Как же это всё-таки было давно..." Размышляя таким образом, хозяин избушки поднялся на ноги и, пошатываясь, вышел на крыльцо.
   Было раннее утро середины лета. В чистом холодном небе мерцала последняя звезда.
   "Нет у меня никакого имени, -- подумал человек, -- я никто. Хотя, впрочем, я ведь всё-таки жив, значит я... кто-то. А вернее некто... Кстати, сегодня Вега -- между Луной и Марсом, Меркурий в третьем доме...или не в третьем?"
   Он, прихрамывая, прошёлся по поляне перед избушкой, остановился под тяжёлой нависшей веткой сосны и опёрся рукой о её шершавую кору. На мгновение закрыл глаза и проговорил почти шёпотом:
   -- Азраэль, ты здесь?
   Тень от сосны неестественно изогнулась.
   -- Я здесь, Повелитель, - произнёс нежный женский голос.
   -- Слушай приказ. В избе -- порядок, снаружи, внутри, везде. Дальше. Поесть. Рыбу, солёных груздей хочу и...
   -- Сегодня только гречка с мясом, -- спешно проинформировал голос, -- есть рассольник.
   -- Нормально, пойдёт. И это, ещё, -- Некто замялся, -- чё есть из белья, одежда какая-нибудь?
   -- Век? -- спросил голос.
   -- Ну, век... А хрен его знает. Эй, Топтыга, -- крикнул Некто медведю, -- какой век нынче? Слышь?
   Ответа не было. Где-то в глубине леса послышался медвежий рёв.
   -- Ладно, -- сказал Некто, -- давай середину 17-го, джинсы там, эти, кеды, как его -- камзол, или там... кафтан, что ли...
   -- Погода на ближайшее время?
   -- Ну, давай не выше + 25, там...
   -- Есть только +16, + 21 и + 28.
   Некто задумался.
   -- Давай по максимуму, давай 28, покупаюсь хотя бы...
   -- Настроение?
   -- Моё? А какие есть?
   -- Агрессия, уровни 1, 2, 3, более 3-х. Меланхолия, уровни 1, 2, 3, более 3-х. Также в ассортименте: созерцательность, удовлетворение, радость, упоение, нега томная, нега классическая, бесконечное удовольствие, трепет юности...
   -- Так, постой. Бесконечного удовольствия мне пока не надо, трепета юности тоже... Знаешь, пусть будет созерцательность, скажем, 2-го уровня. И удовлетворение... э-э... ну, пусть будет тоже 2.
   -- Ещё заказы?
   -- Ещё..., -- Некто почесал подбородок. -- Побриться! Помыться! Баню, в общем! Ха-ха! Отлично...
   -- Финскую, рус...
   -- Русскую с веником и всем на свете, чё полагается!
   -- После бани что будете употреблять -- квас, пиво, вино, водку, баб?
   -- Баб! С квасом!!! Нет, квас... с бабами! А вообще-то к чёрту баб! Такая погода... Просто квас!
   -- Квас... Ещё заказы?
   -- Всё, харэ, -- Некто весело махнул рукой.
   -- Слушаюсь и повинуюсь, -- пропел голос. Тень от сосны вновь выпрямилась.
   Некто поковылял в сторону избушки (которая теперь стала похожа на сказочный терем) и остановился у низкого крылечка новенькой баньки.
   "Забыл я про ногу-то сказать, вот чёрт, -- с сожалением подумал Некто. -- Теперь до Ильина дня хромать"
  
   Лето было в разгаре. А ягод! Уйма. Обычная картина того времени -- Некто лежит в лесу в тени берёзы на мягкой траве и изучает с самого близкого расстояния жизнь букашки, карабкающейся по стволу одуванчика. Протянет руку в сторону -- схватит горсть земляники, в другую -- ещё горсть. Перевернётся на спину. Хорошо-то как, господи... В зелёных покачивающихся кронах берёз -- синее небо, резвые белки скачут туда-сюда да дятел где-то стучит, птахи лесные дерутся, и их трезвон разносится по всему лесу, ветерок налетит, стрекоз разгонит. А запах-то! Ммм! Дурманит. Жара-а... В общем, что говорить -- середина лета.
   Купались с Топтыгой на речке, медведь рыбу ловил и жрал её, разумеется, сырой, а Некто жарил на костре. Поблизости -- никого. Деревня, что соседствовала с лесом ниже по склону холма, опустела. Даже как-то скучно стало, что и попугать некого. А в остальном жизнь текла своим обычным чередом.
   В августе весь домик, да и предбанник, был завален грибами. Девать их, паразитов, было некуда, насушили, насолили целую гору, хоть погреб новый копай. Бычки, к примеру, росли прямо у крыльца. Их Некто не рвал, пусть для красоты будут. Ложится он, бывало, перед ними на живот и рассматривает, как они, сорванцы, растут. На это занятие уходили порой целые часы.
   Огород свой Некто полоть не любил, поэтому все грядки стояли заросшими по шею. С земледелием как-то дела не шли, не лежала к этому душа. Питались-то охотой, в основном, да рыбой. В Ильин день Азраэль, конечно, всё устроила, как по путю, но вот, однако ж, так. На следующий год Некто решил вообще ничего не садить, а промышлять только охотой да собирательством. Как древние люди.
  
  
  

* * *

  
  
   В гримёрной стоял полумрак. К потолку неторопливо, словно в замедленном действии, летели, переливаясь в свете единственной свечки, мыльные пузыри. Их пускал Костя, вальяжно расположившись на доисторическом диване. Его усы и седеющая борода были украшены мыльной пеной и тоже блестели, как у Деда Мороза. Какой-то ребёнок сидел рядом с ним и тоже пускал пузыри, повторяя все Костины движения. Возле зеркала, спиной к ним, сидела Анжелика и стригла себе ногти. В центре комнаты двое детей переодевались в костюмы Охотника и Серого Волка. У самой двери на мягком подлокотнике кресла сидела Вика и приглушённым голосом болтала с Настей, сидевшей в кресле и томно обмахивающейся "шляпой Хенаро", -- соломенной шляпой, которая была вечным реквизитом абсолютно всех спектаклей. За стеной слышались звонкие детские голоса и радушные аплодисменты зрителей после каждого музыкального номера -- шёл спектакль.
   -- ...и вот, ты представляешь, -- тихонько говорила Вика, -- вижу -- на ступеньках "Мира" стоит Анжеликин Генка с цветами! Ты представляешь!
   -- Боже мой! Неужто Ленка?
   -- В самую точку! Идёт, смотрю... ну, мы, конечно, с Костей в стороночке, он так их вообще и не заметил, мужики, Боже мой, а я так сразу!
   -- Ну?
   -- Ну, и вот. Встречаются. Генка мило дарит ей свой букетик, а меня ещё дня три назад, паразит, спрашивал, сколько цветков должно быть в букете. Я ему говорю, для кого букетик-то? Для мамы? Нет, говорит, подружка у меня есть! Ну, как тебе? Ты представляешь? Седьмой класс!
   -- Боже ж ты мой... А что Анжелика?
   -- Да что ей-то? Ребёнок на своё свидание, она -- на своё!
   -- Да-а?
   -- А ты как хотела. Дело было на той неделе после репетиции. Иду, значит, я по Красноармейскому...
   В это время голоса за стеной вдруг зазвенели громче -- открылась дверь, зашли Егор и Джордж. Егор остановился посреди комнаты, а Джордж сел к Косте на диван и вытащил откуда-то из темноты игрушечную гитару с единственной струной. Анжелика отвлеклась от своего занятия.
   -- Когда там конец-то? -- спросила она.
   -- Уже бегут за Охотником. Кстати, Охотник, -- обратился Егор к одному из маленьких актёров, -- давай на сцену! Щас тебя Шапка звать будет.
   -- У меня тут ружьё было? -- запаниковал мальчишка, заглядывая под стол и тут же под диван.
   -- Вот твоё ружьё, -- Егор поднял с полу какой-то длинный чёрный предмет, действительно, оказавшийся ружьём. -- Марш на сцену!
   Охотник убежал. Опять воцарилось спокойствие, в комнате парили мыльные пузыри, слышалось воркование Вики и Насти. За стеной, в зале продолжался детский спектакль. Егор подошёл к зеркалу и стал разглядывать свою лысину, что-то напевая при этом.
   -- Жорик, ты песню написал? -- Анжелика продолжила подстригание, но теперь уже на другой руке.
   -- Да, -- ответил Джордж. -- Называется "Всадник между небом и землёй".
   -- Споёшь?
   -- Гитары нет.
   Анжелика в гневе отшвырнула ножницы.
   -- А какого х... ты не взял гитару на репетицию! -- возмутилась она. -- Побежишь за гитарой!
   -- Я принёс гитару, -- спокойно сказал Костя и выдул гигантский пузырь. Ребёнок, сидевший рядом, аж рот открыл от восхищения.
   -- Ах, Костя, -- вздохнула Анжелика.
   Она опять взяла маникюрные ножницы и вернулась к своим ногтям.
  
   Когда зрители вдоволь нааплодировались и наконец-то покинули зал, Анжелика собрала актёров, и они вновь приступили к генеральному прогону.
   -- Так, Некто пошёл! Медведь...
   -- Здесь.
   -- Пошёл. Всё, Виталя! Виталя, бл...на х..., свет, Сергеич! Куда ты пошёл? Давай нам лесной свет. Егор, стоять здесь!
   -- Я только...
   -- Я сказала стоять здесь, смотреть на меня! Значит так, последний раз говорю всем... Да, кстати, Джорджик, ты не сидишь случайно на моих очках?...
  
  
  

* * *

  
  

Я умер в ту среду в районе шести;

Бригада везла меня в город, зевая от скуки.

Теперь все прошло, и умелые руки

Я жму персоналу за то, что меня не спасли.

В углу пылится холст - не дописать,

На нем лишь Тень над рекой.

Мой сын придумал его назвать

"Всадник между небом и землей".

Падешь ли ты навзничь,

Подстреленный влёт, --

Не будет мне жаль тебя.

Развеют ли руки твой пепел по свету -

Мне не жаль!

Но сберегу твой дар,

Он -- не радость, не боль,

Но, как предчувствие весны,

У горизонта --

Всадник между небом и землей.

Израненный мой гарнизон твоей милости ждет;

Я проиграл, я разбит, но вот что обидно:

Ты сбил цель, куда редко кто попадет,

Я целюсь в мишень, которую даже не видно.

Разлуки нет страшнее, чем

С любовью и с головой,

Но для меня всего страшней

Забыть, что я есть --

Всадник между небом и землей.

  
  
  
  
  

- 8 -

  
  
   Августовскими вечерами они с Топтыгой подолгу сидели у картины "Берегите лес", которая высилась на покосившемся старом щите на краю рощи. И всё казалась она какой-то странной, что ли.
   -- Слышь, Михай, -- говорил Некто, сидя на пригорке в час заката, разглядывая творение, -- мужичок-то на картине, вроде кажись, вчера другим боком сидел.
   -- Определённо другим, хозяин, -- кивал Топтыга.
   -- То-то и оно. А поленья в его печке, вишь, вчера-то дымок от них в комнату шёл, а нынче что? Видал?
   -- Видал.
   -- Нет дымка-то. Вот так вот, -- чесал подбородок Некто.
   -- Нет дымка, -- соглашался медведь.
   На этом оба замолкали. На другой вечер в картине находились другие изменения, которых не было в предыдущий день, и так целую неделю, пока, наконец, не произошло нечто уж совсем странное -- с картины исчез мужик!
   -- Не, ты видал, а?! -- ахнул Некто. -- Эт что же это такое, люди добрые? Мужик-то, а? Топтыга! Мужик-то сбежал!
   -- Угу. Определённо сбежал, хозяин, -- подтвердил медведь.
   -- Ах, ты, мать частная... Ну, картина! Ай, да Шишкин, паразит!
   И вдруг быстро стало темнеть. Солнце так стремительно скатилось за горизонт, что звёзды даже слегка помедлили, словно растерявшись, прежде чем загореться на чёрном небе. На поляне перед картиной стояла маленькая девочка. Её волосы струились с плеч, как золотые светящиеся змеи. Они ниспадали на траву, текли во все стороны по земле, ни на минуту не прекращая своего движения. Они были живые.
   -- Ну, вот, Христиан, ты и дошёл до своего последнего Зала, -- сказала она низким голосом.
   Топтыга заскулил и бросился прочь с проклятого места. Некто остолбенел. Он вспомнил ЕЁ.
   -- О каком зале ты говоришь?
   -- О последнем Зале лабиринта, -- ответствовал дух. -- Зале последнего не пройденного тобой Зодиака. Созвездия Водолея. Я смею надеяться, ты не забываешь, что твоя инициация ещё не завершена.
   -- Постой. Какая инициация может быть здесь, в лесу?
   -- Я так и знал, Христиан, -- опустила голову девочка, -- ты и впрямь забыл, где ты находишься. Да. Так бывает... Но загляни вглубь себя, и ты поймёшь, что всё ещё...
   -- Что?
   -- Ты всё ещё... в Пирамиде, ученик мой. Посвящение продолжается.
   Некто сел на траву и обхватил голову руками. Нет. Это была не трава. Камень, холодный каменный пол.
   -- Около семи тысяч лет ты проходишь инициацию в лабиринте Великой Пирамиды, -- продолжил дух, меняя свой облик, -- и ты прошёл уже одиннадцать залов посвящения, соответствующих одиннадцати знакам Зодиака.
   Учитель Садакх подошёл к Христиану и положил ему руку на плечо.
   -- Остался последний, двенадцатый зал, друг мой, -- сказал он, указывая на картину. -- На той стороне тебя ждёт последний круг испытаний, и ты свободен.
   -- Как я пройду... сквозь картину? -- неуверенно проговорил Христиан.
   Маг усмехнулся.
   -- Это не картина. Видишь ли, у людей много разных способностей. Одни имеют способность рисовать картины, другие -- целые миры. Но время в этих мирах движется не так, как у нас. Например, в этой, как ты её называешь, картине оно замедленно, поэтому у нас проходит месяц, а там -- может быть только минута. Вспомни облака. Это стихии воздуха. Они кружатся в быстром танце, но мы видим лишь один их оборот и взмахи кружев на одеянии, однако, когда их пляска кончается, и они усталые собираются на отдых, на Земле проходят многие годы...
   -- Но как же? Как же можно жить... в картине? -- тихо спросил озадаченный Христиан.
   -- Но мы ведь живём. С той стороны и мы с тобой кажемся нарисованными. Не всё, конечно, что творит человек, оживает, но кто это может знать наперёд? Плохой художник рисует картины, хороший - миры... Кстати, тебе следовало бы поспешить, а то человек, которого ты имел честь лицезреть на этой картине, вернётся проверять, как горят поленья в печи, и тогда тебе придётся ждать ещё два года, пока он не уйдёт. А пугать обитателей картины -- это не сделало бы нам чести, друг мой. Так что... Увидимся на той стороне... Пирамиды.
   И вновь был закат. Солнце едва только касалось верхушек сосен. Христиан протёр глаза. Никого.
   Он подошёл к краю картины и заглянул внутрь.
  
  
  

* * *

  
  
   Метель улеглась. Небо расчистилось, заискрилось миллионами звёзд, а вскоре из-за багровой тучи выглянул серп молодого месяца, и тут же сугробы вдоль дороги, да и вся степь кругом, засеребрились от его приветливого света. Непогоды как не бывало. Стояла такая глубокая тишина, что никак не укладывались в голове ни ветер, ещё минуту назад рыскавший по земле, ни снег, летевший отовсюду и во всех направлениях. Остался только его хруст под подошвами зимних сапог -- единственный звук на многие километры степи.
   Однако вскоре показались огни посёлка, по правую руку от дороги появились очертания первых домов. Из труб в ночное небо тянулись тонкие струйки дыма, послышались отзвуки разудалой гармони.
   -- Ни в жизнь бы не подумал, что Новый год мне придётся встретить вот так, -- сказал Клим и остановился, разглядывая часы.
   -- Сколько там? -- спросил Ким.
   -- Тридцать пять минут двенадцатого.
   -- Успеем, поди?
   -- Да конечно, -- уверенно сказал Клим, запахнул полу разодранного пополам плаща, и они продолжили путь.
   Впереди показался чей-то силуэт. Прямо по курсу навстречу им двигался престранный субъект. При ближайшем рассмотрении им оказался человек с весьма неухоженной бородой и наполовину облысевшей головой, причём шапки на субъекте не было. Вообще, одет он был, мягко скажем, не по погоде -- элегантный пиджак на голое тело, брюки, вот, собственно, и вся его одежда. Ни шубы, ни пальто...
   -- Во, бухает нынче народ, -- сказал Клим, подозрительно разглядывая приближающегося субъекта.
   -- Да-а, -- протянул Ким.
   Поравнявшись с нашими героями, бородатый незнакомец спросил, не сбавляя шага:
   -- До города далеко?
   Ким и Клим посмотрели на него с удивлением -- человек-то был трезв, как огурчик. "Ограбили", -- подумал Ким.
   -- Километра три до остановки, -- сказал Клим. -- "Двадцать пятый" как раз идёт в город. Но даже на последний вам уже не попасть. Ловите попутку. Вам, случайно, не холодно?
   Незнакомец усмехнулся.
   -- А вам? -- спросил он.
   Конечно, наши герои после битвы с волками тоже имели вид, скажем так, весьма живописный, -- Клим шёл без шапки, в разорванном от шеи до пят плаще, который, к тому же, был так пережёван и разодран клыками, что его оставалось только снять и выбросить от греха подальше; Ким был вообще, как мы помним, закутан в тигриную шкуру, которую ему подарил Старый Лис, этим его одежда и ограничивалась.
   Итак, незнакомый бородач усмехнулся вторично и, больше не сказав ни слова, пошёл своей дорогой. Ким и Клим смотрели ему вслед.
   -- Ты видал, чё, -- задумчиво проговорил Клим. -- Как он идёт-то вообще?
   -- А что? -- не понял Ким.
   -- Да так. Идёт-то он того... босиком.
   Ким прищурился и даже сделал шаг в ту сторону, куда шёл подозрительный субъект.
   -- Мда-а...
   Он сильнее прижал к себе шкуру, вглядываясь в сумрак, и вдруг почти перестал дышать - незнакомец удалялся, превращаясь в странно изменённый светом месяца силуэт - он не уменьшался с расстоянием, а наоборот - увеличивался. Киму показалось, что тот входит в едва угадываемый дверной проём, образованный мерцающей сеткой звёзд. Вот упала одна звезда и дверь словно бы приоткрылась - в свинцовом просвете облаков показалась Комета. И она двигалась. Всё небо пришло в движение: знаки Зодиака и месяц стали колебаться и дрожать и вот медленно поползли в сторону распахнутой двери; остатки тёмных облаков безмолвным прибоем потекли, словно против своей воли, туда же и исчезли, поглощённые тусклым светом Кометы; даже крохотные огоньки самолёта, летящего из аэропорта, замерли на мгновение посреди небесного водоворота и неохотно, но всё же повиновались неотвратимому зову Кометы. Ким был так опьянён этим фантастическим явлением, что только и мог что лепетать нечто вроде "наконец-то я Её увидел, Клим, наконец-то увидел...".
   Небо опустело. Оно стало чёрным и пустым, как будто его стёрли и забыли о нём навсегда. Всё замерло. Комета падала в степь.
   Всадник уже поднимался на горизонте. На фоне черноты ночи он был виден как серая живая скала, сотканная из дыма городских труб. Огромное серое облако-конь несло своего седока навстречу полураздетому Незнакомцу, который был уже величиною со степную вышку и становился всё выше, словно его, как масло, размазывали между небом и землёй. Незнакомец двигался в просвет двери, за которой была Комета, и Всадник плыл за ним, подхлёстывая своего облачного коня.
   Вспышка. Комета упала в степь. И праздничный город весь в кострах и факелах вырос из чёрной пустоты в одно мгновение. Занавес распахнулся. На главной площади Ким увидел сцену, окружённую пьяной толпой, которой, как морю, казалось, нет ни конца ни края. Толпа выла то ли от восторга, то ли от ужаса и вверх вздымала горящие факелы. На сцене Ким увидел себя в костюме скомороха, танцующего и орущего какую-то вакханалию из режущих, как нож, звуков, никак не похожих на его настоящий голос; передний ряд толпы пытался прорваться к нему, то ли чтобы расцеловать, то ли убить, но стража не подпускала никого - дулами автоматов и алебардами она преграждала путь толпе к краю сцены. И, корчась на сцене в своём болезненном трансе, Ким с трудом, с неимоверным трудом оторвал взгляд от толпы, тянущей к нему свои руки, от спин закованных в доспехи автоматчиков и посмотрел вперёд, туда, где поднимался дым из окон пятиэтажек, где за колонной танков громоздились баррикады и пролегали тонкие и острые, как бритвы, трассы пулемётных очередей. Там, на холме, выросшем на месте упавшей телебашни, среди искорёженной мебели, перекрытий, обгорелых каркасов машин скорой помощи и терзаемых ветром обрывков газет, была возведена другая сцена, тоже окружённая огромной беснующейся толпой. Но вместо небоскрёбов аппаратуры и проводов на сцене стоял только один инструмент. Крест. В пять человеческих ростов вышиной. Вбитый намертво. И на этом инструменте под душераздирающий рёв толпы играл Незнакомец. И это был лучший концерт в его жизни.
  
  

* * *

  
   Ким стоял посреди заснеженной дороги и смотрел вслед удаляющемуся в сторону автобусной остановки незнакомцу. Холод уже не чувствовался. Ким высунул руку из-под шкуры и зачерпнул пригоршню снега. Снег зашипел, мгновенно растаял в ладони и даже превратился в пар. Ким не поверил своим глазам. Ладонь была суха.
   -- Как будто бы душно стало, -- заметил подошедший к нему Клим. - Или у меня нос заложен? -- он шмыгнул носом. -- Да нет, вроде. Душно, как в э-э... ну, в общем, как...
   -- Как в Пирамиде, -- закончил Ким.
   -- Ну, -- пожал плечами Клим, -- можно сказать и так.
   -- Как пить дать ОРЗ подхвачу, -- медленно, словно во сне, проговорил Ким, -- пошли-ка быстрей.
   -- Пошлить? -- переспросил Клим. -- Пошлить я умею.
   -- Идём. Новый год скоро, -- Ким развернулся и, не торопясь, направился по дороге в сторону весёлых огоньков посёлка.
   Клим ещё постоял, проверяя исправность своего носа, сильнее запахнулся в обрывки плаща и пошёл догонять Кима.
  
   Близилась полночь. Путешествие, наконец-то, подходило к концу. Вот и знакомый дом -- огромный, расписанный красным орнаментом белый кирпичный особняк. На втором этаже горела лампа, в окне темнели листья огромной пальмы, росшей у подоконника.
   -- Ну, что, покурим? -- благодушно предложил Клим, когда они подошли к ступенькам, ведущим к двери.
   -- Я замёрз, как собака, -- тихо сказал Ким - он всё ещё пребывал в каком-то сонном оцепенении.
   -- Да, градусов тридцать есть, -- бодро отозвался Клим и достал пачку "Петра". -- А мы всё же так, немножко курнём.
   Это была традиция: в любое время года сразу не звонить, а немного постоять, посмотреть на окрестности и просто помолчать с дороги.
   Прикуривание от одной спички всегда создаёт атмосферу некоего тайного братства, причастности к одному, общему делу. Это разговор без слов. Облака собственных мыслей, окружавшие каждого, за секунды горения спички, начинают тлеть и вдруг вспыхивают общим пламенем, образуя единую атмосферу, сопричастность общей тайне. Поэтому только молчание...
   Отсюда в свете месяца был виден изгиб далёкой Оби, видневшейся за полосой редких перелесков, - уже закованной в лёд, белой, а не серо-зелёной, как летом, огоньки ферм внизу у подножия холма и столбики дыма из труб соседнего посёлка, что раскинулся на холме за полем.
   -- Всё, я щас околею, стучи, -- Ким выбросил недокуренную сигарету в темноту. Она описала в воздухе плавную дугу, ударилась об оледенелую ступеньку и взорвалась огнями тысячи городов, рассыпанных где-то внизу.
   Клим затарабанил в массивную железную дверь.
   И вот затопали хозяйские ноги в коридоре, послышался знакомый бас "иду, иду", загромыхал замок, дверь распахнулась -- в электрическом свете стоял улыбающийся Роман.
   -- О-о-о! Кого я вижу! -- заголосил он. -- Ну, наконец-то! Я думал, уж не приедете. Давайте в кухню... Ну и наряд!
   Едва только за ними закрылась железная входная дверь, и холодная ночь опять осталась в одиночестве по другую сторону, как все настенные часы в посёлке нестройным разноголосым хором принялись бить двенадцать раз.
  
  
  

* * *

  
  
   Утро было морозное, ясное. А сугробов за ночь намело! Роман, ожесточённо взмахивая лопатой, откидывал снег. Он стоял по колено в сугробе в одном свитере, но мороза не чувствовал. Наоборот, было легко и хорошо. Наконец, появилась собачья будка, которую он и откапывал. Что удивительно -- ничто во всём дворе не было так обильно завалено снегом, как шариковская будка. Словно кто-то ночью нарочно подогнал грузовик со снегом и вывалил всё его содержимое точно на будку бедного пса. На этом месте теперь смело можно было бы трамбовать и заливать горку, и она вышла бы не намного ниже той, с которой дети-самоубийцы скатываются толпами у Дворца Спорта. Ах, Шарик, бедный ты пёс!
   -- Как же его так занесло? -- чесал бороду хозяин, переводя дух. -- Уж не околел ли он там? Это ж всю ночь под снегом. А я тоже осёл, не вышел, не посмотрел...
   Через несколько минут вход в гробницу Шарика был откопан. Роман сел на корточки, потом встал на одно колено, изогнулся и озабоченно заглянул в недра собачьей конуры.
   На мягкой подстилке из тёплой, пускающей пар соломы, свернувшись клубком, лежал Шарик и тихонько посапывал во сне.
   Роман вздохнул, поднялся на ноги и с удовольствием подставил счастливое бородатое лицо слепящему утреннему солнцу.
  

Эпилог

  
   Поздней осенью в безлюдном парке, уставленном мраморными плитами и крестами, собрались две маленькие процессии. Два забрызганных грязью "Пазика" стояли на обочине. Водители о чём-то переговаривались и курили у открытых автобусных дверей. Метрах в двухстах от них кого-то опускали в разжиженную глину в деревянных ящиках, кого-то обносили водкой, и те оскабливали глину со своих подошв, чтобы не мараться.
   -- Ну, вот, Семён, -- сказал дрогнувшим голосом старик в ветхом пальто, -- и закончилась наша пьеса.
   -- Бог ты мой... Да что ты в самом деле, Егор, -- урезонивал его другой старик. -- Закончилась, закончилась... Выпей вон, а то ноешь весь день, как бабка моя.
   -- Эх, да что с тобой... говорить, пойду я домой.
   -- Ага, иди, иди, пять километров до города, -- прохрипел Семён и стал откашливаться. -- Лучше курнём давай, Егор Палч, ещё по одной.
   Егор Палч, собравшись уж было идти к автобусу, засомневался, шмыгнул носом и полез за спичками.
   -- Во бл..., -- пробурчал он, -- спичек-то нет.
   -- О. Надо ж, -- сказал его собеседник, проверяя свои карманы, -- у меня тоже. Эй, Константин Михалыч, -- негромко позвал он кого-то в толпе, -- Костя, мать твою... Где спички?
   -- В сумке, в автобусе, -- отозвался надтреснутый голос какого-то старика.
   -- Ясно... Мы, Егор, знаешь что? Пойдём у шоферов прикурим.
   Егор Палч замялся.
   -- Далеко идти.
   -- Ну, поди, не сломаемся. Хотя... да. Что-то мне уже и курить расхотелось...
   -- А мож мы... и не будем курить-то, а?
   -- А и вправду, Палч. Давай-ка лучше хряпнем по чуть-чуть!
   -- Я тебе давно предлагал.
   -- Ххэ, он мне предлагал... Это я тебе предлагал!
   Редкая рощица наполовину облетевших берёз отделяла одну процессию хоронивших от другой. По тропинке, усыпанной мокрыми листьями, неторопливо шла девочка лет двенадцати. На ней была чёрная болоневая курточка и белые джинсы, на ногах кроссовки. Порывы ветра трепали её непокрытые волосы и швыряли в лицо падающие с берёз листья.
   -- Эй! -- позвал кто-то из глубины рощи.
   Девочка остановилась.
   -- Что ж это вы, -- сказала она кому-то невидимому, -- позвали на свидание, а сами прячетесь.
   -- Я не прячусь, -- ответил голос, -- я просто в Шапке Невидимке.
   -- Тогда снимайте вашу шапку и дайте её мне -- я замёрзла.
   -- Да пожалуйста, -- выходя из-за дерева, сказал мальчик и нехотя направился к тропинке со спортивной шапкой в руке. -- Вот, держите. Улучшенная модель.
   -- Спасибо. А как же вы?
   -- Ничего, у меня капюшон, -- ответил мальчик и надел капюшон своей "Аляски".
   -- А-а.
   -- Ну, идём?
   -- Идём. А куда?
   -- Просто.
   В небе над их головами качались растопыренные пальцы берёз, стремительно проплывали серые облака, подгоняемые холодным осенним ветром. Солнце то показывалось на мгновение, ослепляя глаза, то вновь скрывалось.
   -- Кого это вы хороните? -- спросила девочка.
   -- Да бабульку одну. Соседка по площадке. Она была режиссёром в нашем ДХТ. Отец, помнится, водил меня как-то давно, когда я был маленьким, на детские спектакли. Мне всегда нравилось. Я, когда вырасту, тоже стану актёром, или режиссёром. А вы?
   -- А у меня мама умерла...
   -- Жалко.
   -- Да.
   Дальше они шли молча, не зная, о чём ещё можно поговорить.
   -- Сегодня так холодно, обещали вечером дождь со снегом, -- нарушил молчание мальчик. -- Вас как зовут?
   -- Меня? Анжелика.
   -- А меня Жора. Но можно просто -- Джордж.
  
  
  
  

Барнаул

1999 -- 2006 гг.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"