Каминский Александр Викторович : другие произведения.

Всадник между небом и землей (часть первая)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сказочная повесть:)

  
  Александр Каминский
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВСАДНИК МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЁЙ
  
  
  
  повесть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРОЛОГ
  
  - Так, где мои очки? Куда я дела свои очки?
   После этих слов режиссёра все заметались по маленькому затемнённому залу в поисках утраченных очков. Репетиция, толком не начавшись, была прервана. Воспользовавшись сума-тохой, кое-кто из актёров выскочил в коридор покурить, причём незаметно не только для ре-жиссёра, но и для окружающих - практика, отработанная в совершенстве за месяц репетиций.
  - Анжелика, ты не будешь слишком сердиться? - отважился произнести Джордж, одиноко ютившийся на сломанной скамеечке у самой сцены. - Кажется, я на них сижу:
   Паника прекратилась. Побледневшая Анжелика спрыгнула со сцены и подбежала к бед-ному Джорджу.
  - О, Боже! - взмолилась она, театральным жестом воздев руки к небесам. - Я купила их на этой недели! Триста рублей! Джорджи-и-к!!!
  - Ну, я не специально:
  - Где они?
  - Вот. - Джордж протянул ей согнутые пополам очки.
  Сзади послышались весьма отчётливые приступы смеха, переходящие в бронхиальный кашель при взгляде режиссёра в данном направлении. Она чуть не плакала.
  - Мои очочки! Костя, смотри, Настя, о боже, он на них сел!
  - Я же не хотел:
  Анжелика закусила палец, как ребёнок.
  - Так, срочно меня кто-нибудь пожалейте!
  С этими словами она резко опустила голову на плечо Косте, подвернувшемуся под руку, тонкими руками обвила его талию и, простояв в такой позиции секунд пять, оттолкнула оторо-певшего парня и крикнула кому-то в темноту:
  - Ну-ка назад! Егор, или кто это, зови всех, кто там прячется! Мы начинаем!
  Через мгновение она уже сидела на скамеечке рядом с восхищённым такой игрой Джорджем. Он всегда рассматривал её как некий уникальный экспонат, выставленный для утончённых ценителей таких редких натур. Собственно, ради этого Джордж и торчал здесь ча-сами - театр не так живо его интересовал, как люди, которые его создают. И вот уже почти две недели, а если быть точным - 13 дней, 3 часа 44 минуты и 35, нет, 36, нет, уже 37, 38, 39, в общем 50 секунд - вместо того, чтобы утром сидеть и спокойно делать уроки, он бегал на ре-петиции старшеклассников, хотя и учился в другую смену. Но сегодняшний день был особен-ный - воскресенье; ещё днём всё было написано, сосчитано, подогнано под ответы, и весь ве-чер, до самого последнего трамвая можно было, как говорил Егор, 'театрить'.
   Анжелика надела согнутые очки и, посмотрев на Джорджа взглядом обиженного ребёнка ( несмотря на то, что была на два класса старше), пожаловалась в табаковской манере:
  - Смотри, какая я теперь некрасивая. Вот и буду теперь в таких очках ходить. Специ-ально.
   Джордж глупо ухмыльнулся и развёл руками - виноваты, мол. Актёры опять заполнили сцену, заставленную всевозможными загадочными вещами, назначение которых слабо увязы-валось даже с театром. В глубине сцены, например, стоял действующий токарный станок.
  - Андрюха пришёл? - обернувшись, спросила режиссёр.
  - Нету его, - ответили из зала.
  - Так. Кто тогда прочитает монолог Романа?
  - Давай я, - поднял руку Виталик, сидевший за пультом света.
  - Нет, - отрезала Анжелика. - Ты мне химию не дал скатать. Пусть Егор, только громко! Где Егор?
  - Я не умею громко, - отозвался откуда-то из-за кулис голос Егора. - Я прочитаю ти-хо, но с выражением.
  - А ты, вообще, где есть?
  - Я-то?
  - Так, всё понятно. Сеня, прочти ты, - обратилась режиссёр к кому-то в зале.
  - Только я хочу с бородой.
  - Ну, дайте ему бороду; Настя, где у нас Романовская борода?
  Пока Семён лез на сцену, Анжелика созывала народ из коридора:
  - Алё! Перерыв окончен! Ким и Клим! Я с какой стати должна глотку драть!
  - Идём.
  На ходу гася недокуренные сигареты, в сумерки зала с шутками-прибаутками вошли двое школьников и ловко запрыгнули на сцену.
  - С какого места? - спросил Семён. - Где я за кошками иду, или чё? Предупреждаю, мне ещё алгебру учить.
  - Не-е, - возмутилась Вика, - давайте встречу с Радугой, там много диалогов, я хоть текст прогоню.
  - Так, слушать сюда! - приказала режиссёр. - Сейчас делаем сцену в автобусе и та-нец прохожих. Декорации не сшибать! Диктор готов? Всё. Только, Миша, - взмолилась Анже-лика, - ради бога, когда выходишь читать про степь, давай без бумажки:
  - Да я ещё плохо знаю:
  - Господи, да чего там знать-то!
  - Ладно, попробую уж.
  - Сеня, - окликнула режиссёр, - пока посиди, но не уходи. Я говорю, далеко не ухо-ди. Так, всё! Где мои очки? А, вот. Саша, давай с твоего текста 'Я, кажется, понял, почему к чужакам:' и дальше поехали: Егор, блядь! Слезь с потолка!..
  ( За кулисами что-то упало, и кто-то дико заржал).
  - О боже, Джорджик, как мне плохо, у тебя мои очки?
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  ЧАСТЬ 1
  Ким и Клим
  
  - 1 -
  
  
  
   Декабрь. Шёл последний час заката. Измождённый, раскрасневшийся от усердия старик Солнце после многих попыток всё-таки ухватился волоском луча за шпиль телевышки, из по-следних сил подтянулся к нему и наконец-то очутился у кромки горизонта. Кряхтя, присел он на самый край отдышаться. Закурил: В голове всё крутился этот мотивчик :м-м: как же там: 'Э-э-эх, дороги-и-и, пыль да бу-урья-а-ан, тарарам тарара-а-ам, тарарам тарара-а-а!' Но - пардон - времени было в обрез (на том конце просыпалась Австралия), так что надо было спешить. Только он решил-таки нехотя бросить напоследок парочку наставлений молодому Месяцу, вступавшему на пост, отметить недостатки его прошлого дежурства, как вдруг, неожи-данно потеряв равновесие, старик Солнце замахал иссохшими руками и с громоподобным кри-ком 'Майна!' в одну секунду рухнул за край горизонта, как оборвавшийся груз.
   Город растерялся и какое-то время был погружён в кромешную тьму. Но вскоре, будто в испуге от перспективы навеки остаться в темноте, разом включил всю радугу огней и вспых-нул, и загремел трамваями, и завизжал тормозами, запел пьяными голосами прохожих, как ре-бёнок, который, оставшись в пустом доме, зажигает свет во всех комнатах, чтобы было не так страшно.
   Автобус с трудом закрыл створки дверей и пытался зацепить колесами тот не обледене-лый островок асфальта, который позволит ему тронуться с места. Ким юркнул на свободное си-денье, знаком приглашая Клима занять соседнее. Двухметровая фигура Клима, как маяк на мо-ре, вздымалась над шапками пассажиров у передней двери. Казалось, что его масса заполнила собой треть пространства автобуса. По сдавленным матеркам и оханьям можно было предпо-ложить, что Клим приближался. Вскоре потрескавшаяся кожа старого коричневого плаща за-скрипела совсем рядом. Когда стокилограммовая туша Клима взгромоздилась на изорванную обшивку сиденья, автобус крякнул и вновь прибавил газу - ему стало труднее идти.
  - Тише ты, - недовольно проговорил Ким, - гитару мне покалечишь.
  Клим лениво взглянул на зачехлённую гитару, которую маэстро примостил между коле-нями и спинкой соседнего сиденья, и принялся доставать из сумки продрогший томик Стругац-ких.
   :Огни, огни и фары машин бежали, мелькали, слепили глаза, но Ким смотрел на них неотрывно. Поток живых огней разрезал сумерки проспекта и рядами уходил все дальше, поку-да хватало взгляда, вперед за горизонт, извиваясь на далеких площадях, еще дальше, еще: Ря-дом проносились неоновые вывески гастрономов, ателье и кинотеатров, силуэты прохожих и маяки патрульных машин, светофоры:
  - Слышь, Климентий, - произнёс Ким, глядя в окно, - я, кажется, понял, почему к чужим мы относимся не так по-свински, как к родным.
  - Не может быть, - без энтузиазма отозвался Клим и перевернул страницу.
  - У меня, знаешь ли, неожиданно возникла новая теория.
  - М-м? Излагай.
  - Она будет называться Общая Теория Живых Легенд, сокращённо - О.Т.Ж.Л.
  - Кто отжил? - не понял Клим.
  - Вот балда. Я говорю, теория так будет сокращённо называться - О.Т.Ж.Л, абревиа-тура от 'Общей Теории Живых Легенд'. А он уже сразу - кто отжил? Теория имеет, можно сказать, прикладное значение. Прикладывать её надо к новой дисциплине - 'Друзьяведение'. Слыхал?
  - Развивай мысль.
  - Развиваю. Я, видишь ли, давно заметил, что соседку по площадке Елену Захаровну я ни разу в жизни не назвал дурой, а свою родную мать могу назвать и похлеще. Или, например, захватив в новую компанию своего старого друга, мне всегда тянет над ним подсмеяться при-людно. Из серии ' вот, вчера мы с этим придурком:' и так далее.
  - Не знал, что ты такая сволочь.
  - Нет, я - не сволочь. Всё гораздо сложней. Просто, видишь ли, тут мы имеем дело с некоторой психологической закономерностью. А именно. Приготовься конспектировать. В ос-нове общения с чужими людьми - с соседями, родителями друзей, товарищами по работе или по палате, - всегда лежит определённая степень закрепощающей неловкости. В зависимости от обстоятельств коэффициент неловкости различен, но, подчёркиваю, он никогда не равен ну-лю. Что скрывается за неловкостью? Неопределённость. В нашем случае неопределённость того плана, что мы не знаем гуманитарную, так сказать, ориентацию внутреннего мира собеседника или знаем её весьма поверхностно. Может, он вообще псих. То, что не определено, - всегда Тайна, всегда загадка. Разгадывать тайну чужака у здорового человека обычно нет никакого желания, если мы, конечно, не собираемся брататься. Поэтому чужак так и ходит в тайнах с ног до головы. Как здоровый человек относится к тайнам? С пренебрежением? С наглой ехидцей? Нет. Со страхом. За что мы боимся? Конечно, за свою бесценную жизнь, причём, даже когда болтаем с продавщицей в хлебном. Но этот страх необычный, я бы назвал его транскосмиче-ским страхом. Представь, когда ты идёшь по улице, и прохожие едва касаются тебя, проносясь мимо, - это как движение материков: гигантские австралии с невероятными цивилизациями и средней руки архипелаги, где только-только научились добывать огонь, острова с хищниками, принцессами и лесными кладами - все они скользят в доисторическом Океане, сшибают друг друга приливами, сталкиваются или просто случайно цепляются ветками деревьев, а чаще, во-обще, едва замечают существование кого бы то ни было в Океане. Мы проходим мимо друг друга, а на материках, как реакция на это, представь, проносятся бури, города заносит снегом по самые шпили. Ты остановился, чтобы ответить, сколько времени, и две огромные армии в десять, нет, в двадцать тысяч человек каждая выстроились напротив друг друга, а парочка Гэн-дальфообразных друидов суетится между ними и пытается уладить дело миром. Так что, это страх не тела, а материковой цивилизации! Он редко осознаётся, потому что, как рыба Латиме-рия, обитает исключительно на Марианских глубинах, иначе граждане гуляли бы по улицам в бронежилетах, передвигаясь короткими перебежками под прикрытием авиации. Но в глубине потёмок души этот транскосмический страх всё же сидит, и как раз его-то мы интерпретируем как небольшую неловкость, этакую лёгкую скованность при любезном диалоге с очарователь-ной соседкой по даче. Итак, имеется последовательная цепь: неловкость - неопределённость - тайна - опасность - страх смерти. Это схема психологического барьера при общении с чужаком. В таком общении ставки велики и мы a priori заинтересованы в его благоприятном исходе. Отсюда берёт начало вся человеческая мораль, светская изысканность и десять запове-дей Моисея - архипелаги не должны разбиться.
  - Немного загнуто, - заметил, оторвавшись от чтения Клим, - но лихо. Продолжай в том же темпе.
  - Продолжаю. В общении с друзьями подсознательный страх смерти близок к нулю, а с родными - очевидно, ему равен, так как считается, будто о них нам известно всё, ведь мы с одного материка. Мы выяснили, что именно ощущение смерти придаёт ценность общению. По-этому, чтобы по-конфуциански относиться к родителям и близким друзьям, нужно это неосоз-нанное ощущение слегка повысить.
  - О, я даже боюсь предположить, - зевая, сказал Клим, - что ты предлагаешь.
  - Элементарно, Ватсон. Полную Легендаризацию всех родных и друзей!
  - Гениально.
  - Согласен. Что имеется в виду? Из вышеприведённой схемы психологического барьера выберем тот элемент цепи, который приемлем для повышения страха смерти при общении в интересующей нас социальной группе.
  - Бля, тебе надо лекции читать.
  - Неловкость и неопределённость, - продолжал Ким, - отметаем, как ненужную ше-луху, а вот с тайны и начнём свой путь к ощущению смерти. В понятие 'тайна' всегда органи-чески вписывается понятие 'сказка', а сказка - это всегда позабытая легенда, которая, в свою очередь, - некий позабытый факт истории или факт, ненадёжно документированный. То есть, мы говорим 'легендарное событие', подразумевая, - мол, хрен его знает, было оно или не бы-ло. Возьмём, к примеру, Атлантиду или беседу Конфуция с Лао-Цзы на ступеньках библиотеки или встречу Валерия Чкалова с Максимилианом Волошиным.
  - Причём здесь Чкалов?
  - Это я для примера. Ну, так вот.
  - Мне, кстати, недавно снилось, как Ленин позирует для картины Шишкина 'Три мед-ведя'.
  - Да не 'Три медведя', а 'Утро в сосновом лесу', балда.
  - Ах, ты бл: .
  - Ну, так вот. Мы всё-таки говорим о легенде, как-никак: Из глубин понятия 'тайна' вытаскиваем на мелководье за белы ручки госпожу Легенду, она же Предание. Получаем новую схему общения: легенда (предание) - опасность - страх смерти. Ничего не замечаешь?
  - Не знаю. Легенда со страхом смерти как-то не очень согласуется.
  - Точно! Она не согласуется со страхом за СВОЮ жизнь, - это страх за НЕЁ! Она - в прошлом, она нас не тронет, но сама-то она беззащитна. И, прежде всего, перед нашей Памя-тью, ведь её можно просто забыть! Поэтому наша цепь приобретает направленность иного ро-да: защита легенды от опасности и нежелание её смерти. Например, вспомни, как Ромка в 95-м году трепетно беседовал с Гребенщиковым. Очень наглядный пример в свете моей теории. Если бы тогда в Моторщики ворвались чечены с пулемётом, я уверен, - Борисыча он бы закрывал грудью. Возможно, даже своей. Теперь о том, как производить так называемую Легендариза-цию друзей и родных. Она достигается использованием четвёртого измерения - Времени. Начнём с родных. Обычно их восприятие нашим сознанием ограничено чрезвычайно узкими временными рамками, а именно - сферой данного момента времени, которая называется - наш повседневный быт, с небольшим захватом будущего, недельки две, и парочкой дней из прошлого. Чем уже сфера временного восприятия субъекта, тем больше она заполнена бытом - опять посуду за собой не вымыл, опять с друзьями шляешься, а я одна и т. д. Если же захва-тывать в фокус восприятия обширную область Прошлого данного субъекта, например, родного брата, то в процентном соотношении непосредственно Общения будет больше, чем Быта. Для наглядности картинка такая: двое козлов резвятся в поле. Козлы - это быт. Пространство поля - это временное восприятие жизни наших козлов от момента их рождения до мясокомбината. Начинаем сужать поле. Травы становится меньше, и амбиции козлов растут пропорционально её уменьшению. Сузим поле до размеров комнаты в коммуналке. Поле практически исчезло, и остались только козлы, дерущиеся за огрызок морковки. От бескрайнего поля времени остался только краткий миг Настоящего. Наслаждаться им козлы не умеют - они европейские козлы, а не японские, в школе Ринзай не учились. Поэтому с учётом данной особенности я и предлагаю в сферу восприятия субъекта при общении включать не только данный момент времени, но и Прошлое с Будущим, то есть общаться в четырёх измерениях. Представь вазу: вот она - комок глины, вот уже её обрабатывает гончар, она меняет свою форму и вот, наконец, готовая ваза на твоём столе. Смотри на неё и воспринимай не как статичный объект, а как цепь событий! Вот это самое включение дополнительного временного промежутка я и называю Легендаризацией. Хочешь следовать Моисеевой заповеди 'почитай отца своего и мать свою', то, общаясь с ними, держи в голове семейные фотоальбомы с пожелтевшими фотографиями - жизни всех своих предков. А также одновременно с этим воспринимай родителей будто уже мёртвыми, и я уве-ряю тебя, Климентий, никаких ссор и ругани у вас в семье никогда не произойдёт! Перед тобою будет ходить живые Легенды, да ещё и общаться с тобой! Клянусь тебе, ты будешь у них брать автографы! Станешь безропотно вкалывать на даче, а зимними вечерами с открытым ртом слу-шать о приключениях своего прапрадеда в войну 1812 года! Я не шучу. Проверял лично. Прав-да, надолго меня не хватило, но ты же знаешь, какой у меня дебильный характер, а для опытов с четвёртым измерением нужно, братец, ого-го: Так. Теперь разбираемся с друзьями. Также расширяем фокус их временного восприятия, однако не с помощью истлевших фотографий, ведь их пращуры нас не так живо интересуют, как свои. Тем более для Легендаризации друзей нам достаточно лишь того периода, что мы их знаем. Пять лет сойдёт. Поступаем следующим образом. Берём, и на основе реальных фактов биографии выдумываем их Личную Историю! То есть. Переписываем на листочек имена всех друзей, которым можно позвонить в 3 часа ночи, если не спится. Уверен, больше пяти человек не наберётся. Потом вспоминаем несколько инте-ресных фактов из их жизни, расставляем фантастические декорации, садимся и пишем об этом пару весёлых историй в духе фэнтэзи. Повторяю: берём ручку и бумагу, садимся за стол и пи-шем - время найдётся, если не хотим потом в 60 лет раскаиваться, что растеряли всех друзей в 25. Пускай выше тройки за сочинение у вас сроду не бывало, однако возьмите и напишите, как сможете. Написали, прочитали, сожгли. Обещаю, эффект будет поразительный! Трансформация полная! Друзья обалдеют! Вы будете для них самым преданным и надёжным другом, и они для вас горы свернут. Вообще, используя метод Легендаризации как приложение к четвёртому из-мерению (которое сроду у нас сбоку припёку) можно воспринимать кого угодно и что угодно. Пользы - море. Расширяй временное восприятие - и вперёд. Скажу больше: если бы какой-нибудь человек хотя бы на миг охватил Легендой всю Вселенную, он стал бы счастливейшим на Земле!
   Ким сделал эффектную паузу и победно взглянул на друга. Голова Клима безвольно по-качивалась, будто всё время с чем-то соглашаясь, - он давно уже спал.
   Заснеженные тополя на аллее порой нависали над крышей и едва не касались стекол мчащегося автобуса, порой расступались, как занавес, и тогда, видимые едва-едва вдалеке, по-казывались огоньки девятиэтажек в новых районах, мерцающей сеткой опоясывающих город. Ким думал о том, что вон где-то там, в тех огоньках на границе неба и ночи, тоже ведь живут люди. Их встречают друзья и увозят 'Скорые', они готовятся к ночной смене, мечтают о лете, умирают - и не всегда со смеху, готовят что-то на тесных кухнях, режутся в 'Гонки' или по-крываются потом в постелях пока дома никого. Но, что самое невероятное, думал Ким, оттаи-вая твёрдым от струн пальцем ещё один глазок в окне, что ведь где-то там, в огнях, тоже сидят усталые, голодные безумцы перед своими 'Вегами' и 'Маяками'. Они выводят таинственные пассажи, почти не умея играть на флейте, до ночи настраивают вечно не строящие шестиструн-ки, а потом, вдруг замерев в темноте, где поблёскивают только лампочки на пульте, не обращая внимания на грозный стук в батареи, начинают еще один дубль записи из бесчисленного мно-жества дублей, каждый раз надеясь, что вот он-то и будет последним, и каждый раз ошибаясь. Боже, храни этих безумцев от безумства здравомыслящих!
  - Эй, Климыч, - позвал Ким, - ты чё, спишь? Я ведь не помню, где выходить-то.
  - А? Что? - проснувшийся Клим растерянно замотал головой и, чуть сощурившись, пригляделся к мелькавшим за окном улицам. - Да ты чё! Мы ж ещё из города даж не выехали.
   - А, ну, тогда слушай анекдот. Приезжает Севка к Роману строить баню. А Роман ему и говорит, дескать, я тут эксперимент провожу, положи-ка, друг Сева, свой указательный палец на это полено. Севка, недолго думая, кладёт палец, а Роман отходит в сторону, берёт огромное бревно в два обхвата и аккуратно роняет его точно на Севкин палец. Севка слегка морщится и восклицает: 'Господи, а кому щас легко?' Или вот ещё. Встречаются Роман, Севка и Гречани-нов:
   Пока Ким говорил, или, как он любил выражаться, 'развивал мысль', Клим всё больше стал замечать, что в автобусе происходят любопытные вещи: поначалу его не очень смутило лёгкое шёлковое платье елизаветинских времён на одной из вошедших дам, но, когда, обер-нувшись вправо, он увидел героя одной из недавно прочитанных книг (то был Гарри Галлер из 'Степного волка' с окровавленной бритвой в руке), его это встревожило не на шутку. Ким всё говорил и говорил, а Клим с трепетом наблюдал, как автобус наполняется другими видениями. На передней площадке о чём-то смеялись Шерлок Холмс и дон Хуан, Горбовский пытался най-ти своё удостоверение звездолётчика и уверить в его подлинности кондуктора. Сам кондуктор (это был огромнейших размеров Ёж) вместо билетов раздавал горящие можжевеловые ветки, так, что вскоре у всех было по одной, как на факельном шествии, а какой-то римлянин тщетно упрашивал Ежа дать ему колючку из своей спины, чтобы использовать при выходе. Когда кон-дуктор проходил по салону, все спешили пропустить его и быстрей расплатиться, ведь он был очень большой и колючий, хотя, по всей видимости, и не злой. Однако он всё же выдворил за шкирку Тома Сойера, когда тот пытался стащить мелочь у одного красного комиссара в будё-новке и пальто с орденом 'Красного Знамени'. Клим хотел повернуться к другу и обсудить с Кимом происходящее, но к своему удивлению не смог даже повернуть голову. Тогда он обхва-тил её руками, стараясь развернуть в нужном направлении, но к своему величайшему ужасу за-метил, что нечаянно её оторвал! Голова осталась у него в руках и смотрела на своего хозяина с таким восторгом и изумлением, что Климу невольно стало смешно. 'Не желаете обменяться головами? - спросил Клима сидевший позади охотник. - Нынче, прогуливаясь по лесу, я, знаете ли, подстрелил одного редкого профессора, профессора Доуэля, но вы не волнуйтесь, голова не задета, всё разлетелось к едрене фене, а вот голова целёхонька, так что, махнёмся?' Но в этот самый момент к Климу подошёл Ёж-кондуктор и потребовал немедленно поставить голову на положенное место, дабы не нарушать Правило 3.5.1 перевозки жизненно важных ор-ганов Власти. Клим ответил в том духе, что, мол, для начала неплохо бы сыграть всем вместе товарищеский матч в волейбол, а уж потом можно и поставить на место. Ёж строго сдвинул брови, но дал добро. Весь автобус развеселился и начал перекидывать климову голову из рук в руки. Кто-то, смеясь, ловил её в свою шапку, кто-то наносил по ней удар ногой в прыжке. Красный комиссар пытался на лету поддеть её штыком, но кондуктор немедленно вмешался и присовокупил штык к своим колючкам на спине. Клим чувствовал необычайную лёгкость, осо-бенно, когда его голова на секунду вылетала из форточки после неудачного броска, пролетала несколько метров по холодной улице и вновь под действием силы притяжения сознания воз-вращалась в тёплый салон. В один из таких захватывающих перелётов коварный Горбовский, уже давно прицеливавшийся, пальнул в летящую беззаботную голову Клима из своего дурацко-го скорчера. Такого невероятного ощущения Клим не испытывал никогда! Миллионовольтный разряд осенил его феноменальной вспышкой, озарением, прояснил и прочистил все извилины в мозгу, рассеял по белому свету и собрал вновь тысячи ослепительных брызг всего, что в нём прежде было, но только в новом, не знакомом Климу порядке. Ему показалось, что живёт он уже три тысячи лет, что прошлое и будущее не разделены более настоящим, но - одно целое, и поэтому можно предсказать всё на миллионы лет вперёд и вспомнить самые забытые и отда-лённые уголки прошедших эпох. Можно ВСЁ! Но это прозрение вдруг сразу же заволоклось туманной дымкой, стало медленно иссякать и гаснуть, уходить всё дальше и дальше; напрасно было тянуть к нему руки и пытаться ухватить за скользкую нить, приведших к нему ассоциа-ций; вскоре его последний вагон с красным огоньком на крыше, отчаянно мигнув на прощанье, скрылся в расступившихся и тут же сомкнувшихся перед глазами Клима сумерках.
   Клим вздрогнул и открыл глаза - водитель запоздало включил в салоне свет, дрожащий и тусклый, словно больной неизлечимым недугом; пассажиры чуть слышно о чём-то разговари-вали, рядом Ким уткнулся лбом в стекло и шептал не то стихи, не то заклинание; за окном сте-ной валил розовый снег. Хотелось раскрыть книгу, но автобус так пригрел, так плавно укачи-вал, что сил оставалось ровно настолько, чтобы вздохнуть, в дремотной неге сомкнуть глаза и провалиться в чернеющую пропасть сна.
   :Троллейбусы с замёрзшими стёклами, гармошки-автобусы, облепленные оледеневшей грязью, такси с зелёными зрачками на лобовых стёклах, полупустые холодные трамваи, лёгкие 'Газели' - все они были заполнены работниками, специалистами, шикарными дамами в ме-хах, полунищими стариками, новорождёнными, отцами семейств, всеми, кем мы были в про-шлом и будем в будущем, Библейскими пророками и демонами в обличии людей, персонажами ещё ненаписанных приключенческих книг и полотен старых Мастеров - всеми теми, кто спе-шил, летел, стремился куда-то, лишь бы не остаться в одиночестве на пустынной остановке Прошлого.
   Поспешим же и мы, мой дорогой читатель! Правда, особенно спешить нам и некуда, у нас с тобой впереди вся книга. Пусть наши герои едут себе, пригревшись в автобусе, а мы по привычке всех лентяев сядем в кресло у торшера и заглянем, не удержавшись, в сию повесть с конца. Увы, твои упования на счастливый конец не подтвердились. Что ж, зато впереди нас ждёт масса приключений. Будут тебе и ведьмы, и герои, и стрельба в главе 4½, немножко любви и путешествия во времени, будут и жаркие страны и дремучие леса во второй части, но всё это так далеко от начала, где мы сейчас остановились, боже, как далеко! Нет, вперёд! Вперёд, чита-тель, нам столько ещё нужно узнать, в стольких местах и временах побывать! А то, что мы вы-беремся оттуда живыми и невредимыми, а может быть в чём-то и обновлёнными, я тебе торже-ственно обещаю. Покроем же на сон грядущий десяток-другой страниц!
   Тише. Тс-с-с: Слышишь, как за окном падает снег? Как мягко опускаются снежинки на подоконник. Во дворе нападали за день целые сугробы. Завтра ребятня наделает снежных баб, а взрослые может быть даже зальют горку, кто знает? Вот и луна кошачьим глазом выглянула из облаков.
   Далеко у горизонта, туда, куда уходят огни проспектов, между небом и землёй показался Всадник. Он медленно и как-то тяжело плыл над городом, склонив голову в закрытом наглухо шлеме, низко опустив своё страшное копьё. Его конь цеплялся гривой за облака, отчего те на-чинали сонно клубиться и осыпать город снегопадом. Всадник, или тень всадника, окинув взглядом свои владенья ещё один раз, перепрыгнул через горизонт и пропал.
   Опять всё по-прежнему: за окном идёт снегопад, а в соседней комнате бьют часы. Кста-ти, говорят, что Всадник показывается как раз в канун Нового года, уж и не знаю почему - так говорят - и всё; однако есть и такие, кто утверждают, мол, видели его и в другие дни, надо только всмотреться в облака на закате или выйти ночью в плохую погоду - он всегда где-то там. Хотя, возможно, и не было никогда никакого Всадника, да, наверное, и не могло быть, что за вздор! - ведь мы сами управляем своей судьбой, всё верно; просто дым заводских труб се-годня как-то по-особенному поднялся над окраиной, а потом рассеялся ветром, просто дым:
   'Интересно наблюдать Время, - думал Ким, глядя на мелькающие огни, - Севка гово-рил, что оно огибает препятствия и отражается от зеркал'. А ещё он думал, что если все девя-тиэтажки, магазины, асфальт на проспекте, его фонари и рекламы разом смести прочь, как про-водят тряпкой по пыльному столу, то вместо города останутся только декабрь и степь. Степь без конца, заметённая снегом с проглядывающими полосами стылой земли, степь без края, с холодным ветром, стелющимся позёмкой, и одинокими стеблями заиндевелой полыни. И боль-ше ничего.
   Но город был. Он стоял посреди степи, покрыв её полотном своих улиц, мыслями, ми-ражами Будущего, проносившимися иногда, как дрожь, по его утыканному столбами больному телу. Степь была где-то под ним, внутри, и вряд ли кто знал о её существовании. А Ким порой был уверен, что города нет, есть только степь. Она, как хозяйка, впустившая гостя переноче-вать, дала ему ключ от пустой комнаты и кувшин с горячей водой. Он не задержится долго и утром опять исчезнет, как и все ночевавшие до него. Останутся только декабрь и холодная степь.
  
  
  ***
  
  - А что, интересно, делает сейчас Роман? - спросил Ким, обращаясь к мёрзлому стек-лу.
   На секунду Клим оторвался от чтения, словно прислушиваясь к чему-то, и : опять ут-кнулся в свою книгу. Вопрос (он знал это наверняка) вряд ли требовал ответа. Было вполне предсказуемо, что Роман, не дожидаясь прихода гостей, уже натаскал воды в баню, затопил печку и теперь сидит перед открытой дверцей и смотрит на огонь. Языки пламени пляшут по поленьям, а те трещат и темнеют от этой пляски, разгораясь всё сильнее. В зрачках отражаются узоры и вспышки огня; Роман щурит глаза, как кот, и всё также сидит на корточках у печи и уходить ему совсем не хочется. Насмотревшись на пламя, привычным движением он проводит ладонью по густой бороде, поправляет ремешок на часах и смотрит время. Половина шестого. 'Наконец-то Ким: гитару мою: настроит, - неторопливо размышляет он, - вот если бы ещё и первую струну привёз:н-да:а про струну-то я ему и забыл сказать : вот ведь: неза-дача.' Закрывает он, наконец, дверку печи, и шум огня стихает за нею. Лишь угрюмый гул пламени слабо доносится оттуда.
  - Зачем нам бежа-а-ть за семь синих море-э-й, - напевает Роман, проходя по холодно-му коридору в подвал. Пар изо рта. Ступеньки вниз. Горящие глаза в темноте:
  - Ко-тя, - назидательно произносит Роман, - ты опять? Ах, это Лерочка! Ах, ты моя сволочь!
  Он аккуратно берёт кошку на руки и включает в подвале тусклый желтоватый свет. Под-бросив в котёл отопления пяток увесистых дровишек (кошка в это время сидит у него на голо-ве), хозяин выключает свет, поднимается по ступенькам вверх и закрывает дверь подвала. Те-перь надо бы подкормить Шарика (с улицы всё это время доносится жалобный вой и громыха-ние цепи).
  - Зачем нам бежа-а-ть:, - летит эхо по коридору, но холодные стены впитывают в себя эти отзвуки безучастно, будто погружённые в раздумья.
  
  
  ***
  
  
   Тусклый желтоватый свет в автобусе едва ли позволял что-либо различать в книге. Вдо-бавок, постоянное качание и тряска на выбоинах дороги отбивали к этому всякую охоту. Клим закрыл книгу и обвёл взглядом автобус: пассажиры у передней площадки раскачивались, как маятники, умудряясь одновременно отсчитывать рубль пятьдесят кондуктору и держаться за поручни. На оледенелом стекле справа во всё окно был коряво выведен зодиакальный знак:  - символ Овна. Кто-то, видать, всю дорогу оттаивал его от скуки голой ладошкой. Драконий дым изо ртов пассажиров изгибался над ним причудливыми мягкими змеями, и его было труд-но удержать в поле зрения - он прыгал и трясся, будто хотел удрать со стекла.
   Ехали долго, причём настолько, что казалось, будто в этом автобусе они провели боль-шую часть жизни и, возможно, ещё столько же им осталось в нём провести. Они привыкли к нему, как к дому, который скитается по дорогам вместе со своими жильцами-пассажирами, ко-торых везёт бог знает, куда и зачем, останавливается на заснеженных полустанках, чтобы по-добрать новых незнакомых попутчиков и проститься со старыми товарищами, и так целые века. Пожалуй, только дорога так соединяет людей. Только она даёт такой редкий шанс на короткий миг, пока длится путешествие, почувствовать единство и родство с абсолютно чужими людьми, как это было в стародавние времена, ощутить себя частью общего для всех предназначенья, что было бы почти прозрением, если бы не длилось так коротко.
   Почти наугад они сошли на пустынной остановке, но, оглядевшись, поняли, что сошли верно. Красные огоньки автобусных габаритов медленно уходили в провал непроглядной ночи; гудение мотора теперь слышалось где-то в отдалении и вскоре совсем затихло. Зима и ночной мороз стали их спутниками в дороге.
  
  
  - 2 -
  
  
   Роман чиркнул спичкой - не зажглась. Ещё раз. Опять не зажглась. Перевернул коро-бок. Чиркнул. Спичка сломалась. Постоял в раздумье, повертел коробок в руках и кинул его на стол. Газ зажигать не стал - чайник так и остался стоять неразогретым. Роман сел на табуретку возле окна и стал ждать: Ох, уж эти вечные ожидания, эти предвкушения! Как часто они име-ют тенденцию не осуществляться! Половина всех нервных расстройств из-за них, проклятых. Но уж если они сбываются, то чем дольше ожидание, тем больше восторг от встречи! Правда, чересчур длительное ожидание, на несколько пунктов превышающее предел терпения, не пред-вещает ничего хорошего. Так, например, в одной арабской сказке некий джин (не путать со спиртным напитком), просидев в бутылке на дне Марианской впадины пару недель, поклялся озолотить того, кто его спасёт. Через каких-то пятьдесят лет ставки резко повысились: спасите-лю перепадал роскошный дворец и небольшой караван верблюдов. Отсидев ещё пятьсот лет, джин увеличил количество верблюдов до ста шестидесяти четырёх, а к роскошному дворцу присовокупил ещё восемь таких же дворцов в наборе с запасным гаремом калифа Гаруна-Аль-Рашида. Однако освободитель всё не являлся. Лет так через тысячу долгожданного спасителя чародей готов был наградить Вечной Молодостью. Через две - властью над всем Миром. В результате, отдохнув от мирской суеты в течение, буквально, астрономического периода вре-мени, бедный джин поклялся тому счастливчику, который его найдёт, оторвать руки и ноги и, по урезанию языка, отправить за пределы Солнечной системы.
   В нашем случае Роман не дошёл ещё до этой экстремальной фазы, а потому просто по-глядывал на часы - друзья опаздывали на восемнадцать минут. Заниматься ничем не хотелось, так что он изредка ходил проверять баню, опять возвращался в тёплую кухню и, напевая себе под нос, лениво посматривал в окно. Дорога была пуста.
  
  
  ***
  
  
   Мороз всё крепчал. Гремя цепью и пуская пар из широкого влажного носа, Шарик со-вершал рейды туда-сюда возле будки, но ни в будке, ни тем более на улице согреться не мог.
  - Какой мороз! - ворчал он. - Безобразие, куда смотрит правительство!
  Прошлёпав ещё пару кругов по снегу, пес, наконец, запрыгнул на будку и стал соображать, не теплее ли здесь, чем внизу.
   А в это время в подвале происходили весьма странные события. Чёрный Кот, которого Роман называл не иначе как 'Котя', и Чёрная Кошка, которая всегда недовольно фыркала, ко-гда к ней обращались на 'ты' и называли Леркой (поскольку имела два высших образования), так вот, Чёрная Кошка и Чёрный Кот мирно беседовали в темноте подвала. Они сидели на ста-рой фуфайке рядом с пышущим жаром котлом отопления и совещались.
  - Послушай, дорогая, - урчал Чёрный Кот, - мы должны проучить, наконец, это
  отродье, эту мерзость:
  - Родной мой, ты сидишь точно на моём хвосте.
  - О, виноват, пардон!
  - Если ты имеешь в виду Крысу из углярки, то могу тебя обрадовать, - Чёрная Кошка сладко зевнула, - она погибла во время испытаний на прочность - хозяин уронил на неё ста-нину компрессора: Ах, это был дерзкий, но удачный эксперимент!
  - Н-да: Но так всё равно, я не об этом! Ты же знаешь, в девяноста процентах из ста, когда я говорю о мерзости, я имею в виду этого треклятого Шарика, чтоб он околел, этого си-мулянта!
  - Ну, не шуми, не шуми: Шарик - это действительно:э-э:асоциальный элемент.
  - Да какой там элемент, моя пышечка! Это ж сволочь самая настоящая, по нему ж дав-но эксперимент на ударную вязкость плачет!
  - Ну, завёлся: Ладно, есть у меня тут: м-м: одна идейка.
  - Ой, как замечательно, ну и:
  - Значит, так.
  
   Пока Роман сидел на кухне в ожидании гостей, а Ким и Клим только выходили из авто-буса, кошки обсуждали подробности карательной операции против Шарика. Бедняга пёс так успел насолить им за те полгода, пока жил у Романа, что они приходили в ярость не то что при одном его виде, но и при малейшем звуке громыхающей во дворе цепи! А поскольку Шарику было совсем не свойственно сидеть на одном месте даже минуту, то понятно, что цепь громы-хала непрерывно. Это вынуждало хозяев иногда закрывать его в будке. В подобном случае он, впрочем, тоже не терялся и начинал монотонно выть. Большую колоду, которой закрывалась будка, отодвигали, Шарик выскакивал на оперативный простор, и всё начиналось сначала. Раз-нообразие он не любил, а поэтому вскоре надоел абсолютно всем. Мало того, как-то по весне, пребывая в игривом настроении, Шарик так лихо схватил Котю зубами за хвост, что едва не лишил его важнейших органов, а это так просто не забывается. С этого всё и началось. Их вра-жда была настолько яростной, насколько враждебно само отношение собак и кошек друг к дру-гу.
   Итак, Чёрная Кошка и Чёрный Кот выходили из подвала в холодный коридор, освещён-ный только месяцем, выглядывающим из окошка под потолком. Но в таком сумраке любой бы отдал голову на отсечение, что по коридору крались Ведьма и Тролль, - сгорбленные, ози-рающиеся по сторонам, боясь, как бы хозяин опять не пошёл проверять баню и не натолкнулся на них. Ведьма осторожно взялась за ручку двери и, отворив её , ловко прошмыгнула в ту са-мую комнату, где был старый камин. Тролль прокрался за нею и тихонько притворил за собой дверь. В доме не раздалось ни звука. Только Шарик на улице встревожено поднял одно ухо и потянул носом воздух. Он знал этот запах.
  
  
  
  ***
  
  
   Ведьма вытащила из укромного уголка метлу, её спутник отодвинул в сторону камин-ную решётку, и вдвоём на метле они вылетели через дымоход на улицу: В тёмной комнате стало тихо. Из окна падал лунный свет, заливая собой огромную картину, некогда рисованную самим хозяином прямо на стене. Произведение носило явно буколический характер, о чём красноречиво свидетельствовали, во-первых, могучие, я бы даже сказал, гипертрофированные сосны на переднем плане, во-вторых, миниатюрный домик, который при ближайшем рассмот-рении оказывался почему-то Старообрядческой молельней. Сия мирная картина была выполне-на не без вкуса и при определённых обстоятельствах могла даже излечивать от хандры: Из домика вышел человек. Озираясь, он подошёл к краю картины и заглянул в комнату. Костюм, висевший на спинке стула, казалось, привлёк его внимание. Человек отошёл подальше к со-снам, разбежался и в одно мгновение выпрыгнул из картины прямо на пол каминной комнаты.
  
  
  ***
  
  
   На улицах посёлка было пусто - все как один смотрели боевик по второй программе. Но если бы в это время старина Михалыч из дома напротив вышел бы покурить на крыльцо, он бы увидел, как из трубы соседнего коттеджа поднялись две тени и растворились в чёрном небе. Но, вправду сказать, кто же в этакий мороз пойдёт из дому? Даже на том конце посёлка, где для всех прохожих путеводной звездой горел призывный фонарь ларька 'Марина', не наблюдалось никакого движения. Вверху мороз был ещё крепче. Возможно, поэтому подозрительные тени, облетев разок вокруг посёлка, сразу принялись за работу. Шарик сидел в будке тише воды ниже травы, хотя запах своих недругов учуял уже давно. Те, воткнув метлу в сугроб, принялись неис-тово ворошить снег вокруг дома и раскидывать его во всех направлениях. Шарик сообразил, что творится что-то неладное, но слазить с тёплой соломы не решался. Вскоре небо стало затя-гиваться белёсыми облаками, звёзды пропали, налетел ветер, и первые снежинки упали на влажный нос Шарика.
  
  
  
  - 3 -
  
   Роман Сергеевич Салогуб был человеком практичным, трезвомыслящим, хотя выпить любил. Ещё в ранние годы жизненной целью своей Роман провозгласил борьбу с демократией и возрождение Патриархата, причём, в том виде, в котором оный существовал до 1917 года на Кубани. Именно на Кубани. Естественно, с иллюзией разлить идиллическую чашу своего Пат-риархального влияния на территорию всего государства он расстался довольно быстро, а посе-му решил ограничиться, так сказать, локальным Патриархатом. Для осуществления данной уто-пии не хватало трёх вещей: усадьбы с личным подворным хозяйством, боевого коня и жены. Требования к усадьбе ограничивались полной термовлагонепроницаемостью, добротностью и изяществом отделки. Требований к боевому коню пока не имелось вообще ввиду отсутствия такового, зато к будущей хозяйке их было, как говорится, по самое 'не хочу'. Первое и основ-ное требование - по форме и содержанию она должна быть классической Русской бабой, то есть, как в литературе - и в горящую избу и коня на скаку. Во-вторых, необходимость трепе-тать пред мужем должна быть её генетической необходимостью и естественной потребностью. В-третьих, она должна быть из добропорядочной исконно Русской семьи, во внешности иметь благообразие и опрятность, а также надлежало ей быть трудягой, - чтоб пахать от зари до за-ри, здоровье иметь богатырское - не хворать ни в мор, ни в чуму, знать всё, что полагается знать хозяйке и не иметь дури в голове.
   К тридцати годам Роман Сергеевич Салогуб получил от Господа Бога всё, что хотел. Здоровья и сил ушло на это немало, но, что называется, терпенье и труд всё перетрут. Локаль-ный Патриархат стал реальностью. Теперь по выходным дням, в основном до или после сбора урожая, Роман приглашал старых друзей для демонстрации достижений Патриархализации. Выглядело это примерно так. В начале гости совершали обход владений, отвоёванных кровью и потом у демократии. Сколько бы раз ты не осматривал их за год, но выпить с чистой совестью кружку доброго пива за здоровье хозяина без этой процедуры было органически невозможно, ведь любовь к славным традициям - закон Патриархального быта. Начиналось всё с конюшни и свинарника, по которым гости лазили в специальной, выданной по этому случаю одёжке, а заканчивалось - на наблюдательном посту на крыше, где был установлен телескоп и автомо-бильное сиденье для осмотра дали. По окончанию осмотра подворья, гостей ждал осмотр се-мейства. Происходило это таким образом. В большом зале часть гостей развлекаются игрой на компьютере, остальные сидят на диване и ведут неторопливую беседу. И тут Роман, как бы вспоминает, а не позвать ли нам хозяйку? Отчего же, отвечают гости, можно и позвать. 'Да-рья!' - зовёт Роман зычным голосом. Словно Сивка-Бурка, как из-под земли, возникает жена, так же как и хозяин, одетая в русскую одежду начала века. А ну, Дарья, говорит Роман, прине-си-ка гостям кваску холодненького. Дарья улетучивается и через миг появляется с кружками кваса на подносе и раздаёт их гостям с каменным выражением лица. А приведи-ка нам, Дарь-юшка, говорит хозяин, наших молодцов-сорванцов, пущай пошалят немного. Дарья пропадает и тут же появляется с ребятишками года по два-три. Вместо того чтоб шалить на потеху гостям, они начинают орать и проситься в туалет, и Дарья уволакивает их за шиворот. Славные детиш-ки, говорят гости, хозяин с довольным видом начиняет трубку, и на этом демонстрация закан-чивается. Все возвращаются к своим занятиям.
   Патриархальная идиллия длилась недолго. Наступили годы реакции. Жена незаметно вступила на путь демократии, то есть, в понимании Романа, оказалась стервой. Квас гостям бо-лее разносить отказывалась, мужу почёта не оказывала. Научилась выражаться бранными сло-вами, при помощи которых ей в короткий срок удалось рассадить демократический сорняк на бескрайнюю колосящуюся ниву Патриархата. Дети росли слишком умными, поэтому отцу в его работе и борьбе не помогали. В возрасте Ильи Муромца и Христа наш Роман Сергеевич утра-тил веру в Патриархальную семью, расстался с мечтами и идиллиями и стал рядовым обывате-лем. Правда, со странностями. Например, в перерывах между работой на ферме занялся, как в юности, рисованием картин. Но солнечных пейзажей он уже не писал. Его образы стали орто-доксальны и героически бесстрашны, как будто могли компенсировать проигранную борьбу самого художника. Лучшей масляной картиной этого цикла по праву считается 'Будённый, усами закалывающий своего сына'. Таким вот образом Патриархат перешёл на нелегальную квартиру Искусства - единственное место, где находят себе приют все несбывшиеся надежды неудачников.
   На момент нашего повествования Дарья лежала в роддоме, готовясь осчастливить мир вторжением в него ещё одного Романовича. Молодцы-сорванцы гостили с пятницы у бабушки в городе. Хозяин наслаждался тишиной, столь редкой для этого дома, и покоем - не менее ред-ким. Как однажды сказал Ким - 'Хорошо, когда светит солнце, и не бомбят'. Роман ощутил это только теперь - на два дня в доме был объявлен мораторий на детский визг и пиление Да-рьи.
  
  
  
  ***
  
  
  Натаскав собаке полную будку соломы, Роман поспешил вернуться на кухню. И как раз вовремя - чайник кипел вовсю! Выключив газ, хозяин достал из шкафа новую пачку заварки, распечатал её (это была, конечно же, 'Принцесса Канди' за 5.40), потом достал из стола изящ-ную серебряную ложечку со следами засохшего паштета, скептически осмотрев её, тщательно вытер рукавом рубахи и только после этой процедуры залез ею в благоухающее лоно 'Прин-цессы Канди'. В огромный глиняный стакан, сделанный им самолично в бурные дни увлечения гончарным ремеслом, он насыпал ровно три ложечки чаю, потом задумался и загрузил ещё пять ложечек. На полированной глади стакана от руки был нацарапан знак Тельца , которого раньше вроде бы тут не было. Роман, прищурившись, попробовал отскоблить его ногтём, но тщетно. 'Кто бы это мог испохабить стаканчик? Кимовские штучки', - подумалось, словно сквозь дремоту. Из горячего чайника поднимался пар, обволакивая лицо причудливым танцем мгновенно меняющихся цветков. Сразу потянуло в сон.
  - Зачем нам бежа-а-ть:, - тихонько напевал хозяин, наливая в стакан кипятку. За этой неторопливой манипуляцией его застал оглушительный треск из динамика 'Маяка', озна-меновавший собой воскрешение радиоточки после вчерашней бури. Матерясь на весь первый этаж, Роман устремился к раковине, остудить ошпаренную руку. Фамилия изобретателя Попова доносилась из ванной вперемежку с грохотом падающих тазов, но, разумеется, она упомина-лась отнюдь не в связи с курсом физики слабых токов.
   После многочасовой спячки радиостанция 'Маяк' орала на весь дом:
  - ':под кожу человека, а ещё через 10-12 лет компьютер будет вырабатываться
   железами внутренней секреции, что и послужит толчком к тотальной киборгизации человече-ства. Преимущества такой эволюции неоспоримы: '
  Из ванной донёсся голос Романа:
  - Киборгизация, блядь. Изобретатели хреновы:
  Ведущий, однако, не растерялся и продолжил как ни бывало:
  - ': можем ли мы с уверенностью говорить о бессмертии человечества уже сейчас? Да, можем. Компьютерная техника уже в недалёком будущем сделает миф о духовном возрож-дении человека реальностью. Но готовы ли наши простые граждане к такому виртуальному, я бы сказал, преобразованию? Нет, не готовы. И по какой причине? А вот об этом мы поговорим после короткой рекламы'.
   Роман с угрюмым видом вошёл на кухню и хотел уж было сесть послушать, но его рука, надрессированная на слово 'реклама', автоматически легла на регулятор громкости и неосоз-нанно увернула звук. Тишина нависла как-то чересчур внезапно. Хозяин подошёл к столу и ми-нуты две смотрел на лужу воды, неторопливо стекающую со стола на пол. Этот древний сим-вол, казалось, подтвердил его худшие опасения. Но что это были за опасения, не знал даже он сам. Какие-то упущенные возможности, предчувствие будущего - трудно сказать, что это бы-ло, просто что-то звякнуло в колокольчик в его внутренней двери, так, едва слышно, словно кто-то робкий и продрогший от непогоды, измученный долгим странствием просился перено-чевать. Дверь слегка приоткрылась, но за ней стояла такая страшная ночь, такая пугающая, так близко напоминающая сумерки смерти, что дрожь пронеслась по всему телу, и дверь с грохо-том захлопнулась перед самым лицом испуганного пилигрима. Он понимающе усмехнулся и побрёл себе дальше, и ночь, так испугавшая хозяев, как преданный пёс, всё путалась у него под ногами.
  - Киборгизация:, - пробормотал Роман, почесав бороду, а потом, словно вернувшись к реальности, вспомнил: - Э, да я же чай хотел пить!
   Вскоре со стола было вытерто, чай заварен, а смертоносный 'Маяк' навеки обесточен. Хозяин облегчённо вздохнул и хлебнул из горячей кружки. Где-то наверху часы пробили во-семь.
  - Зачем нам бежа-а-ть, - тихонько напевал Роман, - за семь синих море-э-эй: Да-а, а ведь погода-то портится.
  За окном и вправду творилось что-то невероятное. Только что из-за деревьев украдкой выглядывал месяц, а теперь вдруг разом стемнело и пропали даже самые яркие звёзды.
  - Как бы, того гляди, метель не разыгралась, - озабоченно пробормотал хозяин, при-хлёбывая из кружки. Словно в подтверждение его слов, потихоньку начал завывать ветер. Через минуту стеной повалил снег, и началась метель. Роман поднялся с табуретки и выключил свет. Теперь можно было поглядеть на разыгравшуюся бурю за окном и поразмыслить в темноте, придут гости в такую погоду или не придут.
   А вверху на крыше, на самом краешке трубы сидели Ведьма и Тролль. Они любовались на своё произведение и переводили дух перед тем, как вернуться в дом. Тролль был рад как ни-когда: будка Шарика вместе с самим Шариком была погребена под полутораметровым слоем снега.
  - Теперь-то он точно околеет, - облегчённо вздохнул Тролль. Он был весь в снегу и сосульках с ног до головы. Его чёрные смёрзшиеся пряди развевались на ветру и звенели, как детский металлофон.
  
  ***
  
  
  Они очутились в комнате как раз в тот самый момент, когда за дверью раздались шаги, и голос Романа ещё издали провозгласил: 'Иду-иду!' В каминной комнате звенел телефон.
  - Проклятье, - процедил сквозь зубы Тролль и с недовольным видом стал залазить под кровать. - Не дадут отогреться спокойно!
  Ведьма успела-таки швырнуть в угол метлу, а когда хозяин уже распахивал дверь, она тенью метнулась к вешалкам и обратилась чёрной шалью. Роман вбежал в комнату и схватил телефон:
  - Да, алло, я слушаю! О-о-о! Сколько лет, сколько: Ну, ты как там? А-а. А чё так? У-у: О-о: Ясно. Да чё я? Вот сижу, жду их. Ну, а кого ещё?: Да как обычно: баня, концертик и всё на свете: Слышь, Геш, это не ты у меня в прошлый раз сумку оставил?: Чёрная. Ну, по-нятно. Значит Женька: А ты-то чё, заедешь? Ну, после, хотя бы: В выходные с 'Моторно-го': Нет, с 'Октября':в обычные по старому, с 'Октября': Кто? А-а: Да можно и завтра. Завтра тоже культурная программа: Ну, и что? Зачем, можно и к Оби: Не-ет, я не: я завя-зал, а то у меня тут: Ну, смотрите там сами. Ладно, давай к двенадцати: Ага: Ну, окей: Если не забуду, то: Ну, давайте там: Ага: Чао: Конец связи.
  Роман положил трубку и встал с кровати. Почесал бороду и чему-то усмехнулся про се-бя. Сделал шаг, другой и тут ему показалось, что на полу - вода. Она была перемешана со сне-гом и, казалось, шла из-под кровати, на которой он только что сидел, болтая по телефону. Ро-ман присел на корточки и, кряхтя, с недовольным видом заглянул под кровать.
  - Ах, вот кто здесь! - воскликнул он и вытащил на свет мокрого, продрогшего, всего в сосульках своего любимого Чёрного кота.
  
  - 4 -
  
  В половине девятого во всём посёлке отрубили свет. За окном по-прежнему плясала ме-тель, в огромном доме стало темно и жутко. Знакомые вещи и предметы наполнились таинст-венным смыслом и зажили своей ночной непостижимой жизнью. Стулья заскрипели громче и жалостливей, как раненные звери, ложки и тарелки норовили звякнуть и выпасть из рук, а звук шагов, чего вроде бы и не было днём, эхом разносился в пустом доме, как в лабиринте старин-ного замка. С выцветших портретов давно умершие люди многозначительно хмурились и за-глядывали в комнату, проверяя, на месте ли старые вещи. На улице дрожали и гудели провода, будто силились исполнить забытый боевой гимн. Зимний карнавал был в самом разгаре. Каких только гостей тут не было! В неистовом хороводе метели можно было различить развевающие-ся плащи и знамёна воинов, уносимых Валькириями под душераздирающий рокот барабанов на север. Караваны с Востока проносились, охваченные белоснежным пламенем. Мудрецы Китая поднимали кисти над невообразимо огромными мольбертами и, едва коснувшись их, рассыпа-лись в прах, как ворох сухих листьев. Шпили соборов тянулись к земле, рассеивая по ней со-кровища пиратов и испанских флотилий; застывшая вода в океанах бирюзовым лаком вздыма-лась ввысь в переливах жидкого льда. Вновь послышался уже знакомый тихий звук колоколь-чика у невидимой двери, и усталый пилигрим присел у порога с чашей для подаяния. Впустив-шему его в дом он за одну миску похлёбки был бы рад поведать о непостижимом мире по ту сторону Царства, о берегах Шотландии, которых никогда не было ни на одной карте, о Буду-щем, которое уже кануло в лету и Прошлом, час которого ещё не пробил. Но редкий хозяин от-важится открыть свою дверь чужаку. Когда ночь поднимает покров Неведомого, бойницы пест-рят от нарядов бессонной стражи, - все готовы и все начеку.
   Роман очнулся. Надо же, так быстро задремать. Дрожащей ладонью он вытер пот со лба и зажёг свечку, чтобы не было так жутко на душе. Взгляд упал на обложку книги И. Лаврецкого о Че Геваре, которую он читал всю последнюю неделю, но сейчас она бы не спасла. Роман от-ложил её подальше на заваленный таблетками и пачками 'Луча' подоконник. Он принялся пе-речитывать книжку, которую написал и вместе с Севкой смастерил Ким ещё той весной. (Един-ственно надёжное спасение от бездны Необъяснимого - это мелководье Интеллекта, как гова-ривал Ким, когда принимался что-то читать.) Книжка называлась 'Сказка о Некто и Лесном Духе'. Роман подцепил хлебной коркой малинового варенья из блюдца, уселся за столом по-удобней и стал читать.
  
  Сказка о Некто и Лесном Духе.
  
  В деревне Ниоткудовке, что за большим Озером, жили люди-бороды. Летом они только и де-лали, что хороводы водили, пили-ели да друг к дружке в гости наведывались. Зимой - другое дело. Каждый закрывался в своей избе и всю зиму думал. Мысли вылетали из трубы и клуби-лись над крышей. Так что над каждой избой до весны танцевали диковинные картины. Но жил в деревне один Некто, кой супротив всех не стал мысли в трубу пускать. За такую провин-ность он был изгнан из Ниоткудовки. А дело было в морозном декабре. Идёт Некто через ёлки да сугробы на чугунных лыжах. Видит - избёнка стоит. 'Дай, - думает, - жить в ней ста-ну'. И зажил в избёнке.
  
  Однажды среди ночи слышит Некто сквозь сон, как в лесу кто-то стонет нечеловечьим сто-ном. ' О, каково же мне здесь в невесомости!' Некто тут же вскочил с печи и выбежал на крыльцо. Перед домом сидел чёрный заяц. Да не простой. Слоновый хобот змеёй извивается, на рогах месяц блестит, хвостом лошадиным светлячков отгоняет. Поднял заяц копыта к небу и голосом диктора заговорил:
  
  А в летнюю пору сдружился Некто с Духом Лесным. Бывало в июле сядут на пригорок перед избёнкой и давай играть да петь. Дух Лесной в корягу дудит, а Некто голосит медвежьим ба-сом. Тут и звери сбегаются украдкой на такое диво поглазеть.
  
  Тёплыми летними ночами, пока Некто храпел в своей избёнке, Дух Лесной ходил-бродил аж до самого Озера и костры разжигал. Мож заблудится кто, глядь, а вот и костёр, а на нём - щи да каша. Потом Дух Лесной забирался на свою любимую высоченную Сосну- Соснищу, доста-вал пригоршней из головы весь мозг и развеивал его над миром.
  
  На третий год как Дух Лесной под землю ушёл, надоело Некто в лесу сидеть да горевать. Со-брал он в дорогу еды перекусить немного и пошёл, куда глаза глядят. Дошёл до Большёго Озе-ра, на корыте его переплыл и очутился в городе. Стоит на троллейбусной остановке и дума-ет: ' Куда же это я попал-то?' Подходит к нему прохожий с чемоданом и в шляпе. 'Вот, - говорит печальным голосом, - надоел мне шум и гам городской. Уезжаю искать спокойст-вия'. 'Вот так да, - удивлённо отвечает Некто, - да тут у вас тишина, как в могиле. Какой шум-гам?' А прохожий в бороду ухмыльнулся, а потом ка-а-ак пойдёт колесом крутиться по всей улице да вприсядку плясать. Опомнился тут Некто и радостно крикнул: 'Люди! Так это ж Дух Лесной!' А прохожий сразу пришёл в себя, поправил галстук, подобрал шляпу и чинно зашёл в подъехавший троллейбус.
  
  КОНЕЦ
  
  
  
  
  
  
  - 4½ -
  
  
   'И зачем, спрашивается, меня понесло из дому в такую погоду?' - поражался Роман, надевая фуфайку, ватные штаны, валенки и шапку-неведи: э-э ушанку. Однако для рядового жителя посёлка ответ не таил в себе парадокса: в метель, пургу и лютую стужу с дивана может согнать только мысль о заветном столике в пивбаре 'Марина'. Сие питейное заведение на беду стояло недалеко от романовского подворья - три минуты ходьбы через огороды, и вы на мес-те. У его фонаря, болтающегося под дверью от резких порывов ветра, стояла одинокая 'Нива', уже прилично заметённая снегом. Вырвавшись из бушующей непогоды к источнику света, Ро-ман сказал 'Бр-р', шумно высморкался перед входом и поспешил зайти внутрь. Тепло-о-о! Слегка ухватив за нос, его приветствовал запах мужицкого пота и копчёной рыбы - что может быть родней и слаще в такую пору! Вместо музыки из-за прилавка в дальнем углу бара доноси-лись позывные Радио-России. Накурено было изрядно. В тусклом свете доживающей последние дни лампочки просматривались четыре столика. За первым, судя по замасленным телогрейкам, сидели шоферы с местной птицефермы. Второй столик оккупировали два зекообразных ком-мерсанта, развлекающие трёх шлюхообразных девиц. Коммерсанты через каждые полминуты сбрасывали со своих сотовых телефонов сообщения себе же на пэйджеры, что приводило девиц в неописуемый восторг. За третьим столиком болтали о ценах на молоко два деда, одним из ко-торых был по традиции Михалыч, и какая-то незнакомая бабка классически бомжового вида. Как это ни парадоксально, все трое пили Текилу, причём расплачивалась бабка. За столиком, ближним к прилавку, к своему удивлению Роман увидел Лизу Радужкину, или Радугину, бог её знает, которая в гордом одиночестве пыталась раскусить полузасохшее пирожное и запить его стаканчиком Пепси-колы. Маленький комментарий: весной Роман Сергеевич Салогуб вёл рисо-вание в местной школе, так, забавы ради, и эта самая Радужкина, или Радугина, была его уче-ницей. В школе, да и во всём посёлке, её звали зачастую просто Радугой, чему она не сопротив-лялась, а даже наоборот: Знаете, что? Пока Роман отряхивается от снега и отколупывает со-сульки с бороды, давайте-ка я быстренько расскажу вам о нашей Радуге; ей Богу, она трижды того стоит! Хотя чего это я буду рассказывать, когда можно взять сентябрьский номер 'Посел-ковых ведомостей' да и всё о ней прочитать. Вы поймёте, она - что-то вроде подпольного вундеркинда, - в 17 лет (как раз на момент интервью) рассуждает, как в 37. С такой филосо-фией ей бы на филфак поступать, а лучше уж баллотироваться по одномандатному, а она в Мед подалась. Хочу, говорит, вакцину универсальную открыть, от всех болезней.
  Корреспондент: - Лиза, страшно было читать все эти подробности о самолёте?
  Радуга: - Это был даже не страх, а что-то сродни : даже не знаю, как сказать. В тот день я по-настоящему поверила в бога.
  - Как узнала о катастрофе?
  - По телевизору в гостинице. Сразу позвонила маме, сказала, что жива, что никуда не летела. А ведь хотела, я вообще люблю путешествовать, мечтала на Лондон посмотреть, тем более, олимпиада была позади, и здорово психанула, когда у меня билет украли (господи, слава богу!). Помню, тогда подумала, вот, не достойна я всего этого, в смысле - на мир по-смотреть, ну там, выбраться из своего болота. А вот на тебе - наоборот всё оказалось.
  - Из тех ребят ты кого-нибудь знала хорошо?
  - Да. С Настей Широковой в одной комнате в гостинице жили, она третье место за-няла. Потом Маша Ростовцева тоже, мы с ней ещё в Новосибирске на отборе познакомились, с японскими ребятами на ВДНХ ходили и на хоккей в Лужники, много было знакомых, Лёшку жалко - он первое место занял. Ни в жизнь на самолёте не полечу. И вообще, запретить их надо, нельзя человеку летать, пусть вон птицы летают, у них крылья.
  - А на олимпиадах будешь выступать?
  -На олимпиадах буду, без математики скучно жить. Да к тому же, второе место - это не первое, есть мотивация побеждать в следующий раз. Только поеду на поезде:
  :
  - Если не секрет, чем сейчас обеспокоена современная молодёжь?
  - Современной молодёжи нет времени сейчас беспокоиться - все чатятся и бухают, то есть удовлетворяют стремлению рынка сбагривать его продукцию. Предложение рожда-ет спрос - вот в чём уникальность нашего времени. Причём предложение любое. Мы берём всё, что дают. Горстка людей решает, что нам слушать, смотреть и как одеваться:А во-обще, спросите меня лучше, как я сейчас провожу свободное время.
  - Расскажи, как ты сейчас проводишь свободное время?
  - Да как? Природу охраняю (улыбается).
  - Кстати, с чего всё началось, я имею в виду твои знаменитые экологические ак-ции.
  - А-а. Это Вадик придумал, когда мы:когда мы на озере сидели, он сказал, что вот, давайте пионеров из лагеря соберём - а рядом лагерь был - и организуем сбор мусора вокруг озера. А там всё завалено всякой ерундой было, ужас, как там дети купались, я не знаю. Я го-ворю, давай.
  
   Можете не сомневаться - её авторитет в посёлке среди взрослого населения был гораз-до выше авторитета президента страны. Зато для сверстников своих Радуга была безнадёжно потерянным человеком: подумать только - не торгует и не трахается, и это в наше-то нелёгкое время! На переменах в учительской педагоги нередко вели задушевные дискуссии о причинах её альтруизма и филантропии. Говорили и о формирующем влиянии матери, которая была вид-ной общественницей и всегда ругалась на собраниях с председателем поселкового совета, и, разумеется, упоминали о благоприятном воздействии школьной среды (когда поблизости нахо-дилась директор школы). Однако самым проницательным психологом и чтецом подростковых душ оказался уже упоминавшийся сосед Романа по переулку старик Михалыч. 'Вы думаете, чё она НЕ КАК ВСЕ ЖИВЁТ? - вопрошал пьяный до последней степени Михалыч, сидя как-то вечером в 'Марине'. - Девка на выданье, а замуж-то никто не берёт! А всё почему? РОЖЕЙ НЕ ВЫШЛА!' Было такое ощущение, что Михалыч вот-вот проболтается и заново откроет тео-рию Зигмунда Фрейда о сублимации. Конечно, в чём-то он был прав: Радуга красавицей нико-гда не слыла и внешность имела весьма тривиальную, так что раскрыться в амурной деятельно-сти, в том смысле, как её понимают герои американского трёхрублёвого кино, судьба ей не ве-лела. Следовательно, по теории Фрейда-Михалыча вполне логично, что поток незадействован-ной энергии нашёл для себя иное русло. Но ведь с другой стороны, можно было бы найти заня-тие и попроще из того убогого списка, который предлагает не склонная к романтике социальная среда. Однако список сей был Радугой в клочки разорван и посыпан на голову холодному Прагматизму! Организованные её агитацией пионеры из лагеря за два летних сезона очистили Озеро, да так, что местная организация зелёных не на шутку встревожилась - такое фундамен-тальное мероприятия и без руководящей линии!
   Невостребованные килоджоули энергии потекли не только в общественную, но и в твор-ческую деятельность. Как известно, некрасивые женщины гораздо больше преуспели в поэзии и науке, чем красавицы. Вспомните Цветаеву, Марию Кюри и директора нашей школы! Красивая женщина, пишущая диссертацию или поэму о любви, - это сюрреализм, и 'Михалычи' с тру-дом могут в это поверить. Радуга с невероятной быстротой научилась играть на гитаре и начала писать песни. После провала на вступительных экзаменах в Мед, она с горя поехала на бардов-ский фестиваль в Повалиху (не сказав матери ни слова), спела там песню 'Пошли все на х:' и заняла второе место. Вернувшись в посёлок в бодром расположении духа, она продолжила на-чатую ещё по зиме Тимуровскую работу (организовала школьников из детдома помогать стари-кам - немыслимая по нашим временам затея!) и: неожиданно стала считаться самой продви-нутой в кругу местной молодёжно-психоделической богемы. Кто входил в этот круг избранных, у меня уже нет времени рассказывать, так как Роман только что купил две полуторалитровых бутылки пива и вот-вот пойдёт к выходу из тёплого бара. В общем, Радуга была странным че-ловеком, словно забредшая к нам погостить из какого-то другого времени.
   Но вернёмся к Роману. Надо сказать, чувствовал он себя как-то странно. То ли было так сильно накурено, то ли что, но образы сидящих за столиками людей почему-то слегка подраги-вали, словно готовились улетучиться вместе с дымом; на них было тяжело концентрироваться. В проплывающих волнах тумана над входной дверью проявился символ Близнецов - , хотя, возможно, это была просто трещина в стене.
  - Роман Сергеевич! - окликнул чей-то голос. Это была Радуга. Роману не хотелось, чтобы Ким и Клим не застали его дома, а потому решил перекинуться с бывшей своей ученицей только парой слов и быстренько бежать домой. Он развернулся и, приветливо улыбаясь, подо-шёл к столику.
  - Пошто шумим? Как дела?
  Радуга убрала с соседнего стула свою шапку и пригласила сесть. Роман сел.
  - Ну, здравствуй, Радужкина! Сколь женихов насобирала за отчётный период?
  - Я - не Радужкина, Роман Сергеич, я - Радугина.
  - А, ну, слава богу. Пиво пьёшь?
  - Нет. Хотите пирожное?
  - Не, ты ешь-ешь. Как сено? Как кролики?
  - Сено-то? - Радуга разжевала пирожное и теперь проверяла, не выпала ли пломба. - Да я, Роман Сергеич, хозяйством не занимаюсь, вы ж знаете.
  - Знаю, - кивнул Роман, - и не одобряю.
  - Сами ж нас учили быть выше этих:мелкобуржуазных интересов - удавки творчест-ва.
  - Про удавку говорил, помню, - согласился Роман, - но ты ж меня цитируешь совер-шенно вне контекста. Это ж я тогда вам, вроде, про Шишкина, про Иван Иваныча сказывал, про его время:про:
  - Всё равно. Мне тогда понравилась ваша фраза, что накопительство материального, как же там:
  - :растрата возможностей духовных. Это не я, это один мой друг сказал, Эразм Рот-тердамский Видишь ли, так-то оно так, но в жизни надо ведь того: жрать чё-то! У меня вот кролики, курочки, утики, две коровы - одна Зорька, другая - жена моя, одна кошка, кот, пси-на и так далее.
  - А я, может быть, завтра умру. Так на кой мне все эти утики? - Радуга склонила голо-ву, на манер дрессированной собачки. - Ну, выращу я этих утиков кровью и пóтом, ну, съем, ну, схожу в туалет, опять выращу, опять съем, опять в туалет; курятник - кухня - сортир, курят-ник - кухня - сортир: Хочется сделать что-то стоящее. Чтоб после меня не только навоз от утиков остался да крестик на могилке. Взять к примеру Че Гевару. Он мир своими руками вы-гибал в другую сторону. Вот это жизнь!
  - Ну, ну. Это, знаешь, что одному - романтика, то другому - инвалидность, - значи-тельно произнес Роман. - Если бы у меня под окном кто-нибудь стал 'мир выгибать' в нуж-ную ему сторону, меня не спросясь, я бы ему станину вентилятора на ногу уронил. Все эти ро-мантики революции, - Роман махнул рукой, - ну их: Это как эзотерика - не лезь в запре-дельное для разума твоего! Не береди всё это потустороннее всякое, параллельные дела, там, и прочее. Живи, как говориться, проще, но со вкусом - дом, хозяйство, семья, чем не жизнь? А все эти мистики-эзотерики от лукавого! Прально?
  - Бамбарбия киргуду! - ни к селу, ни к городу выпалила Радуга и, широко раскрыв рот, поймала последнюю каплю из своего стакана.
   Пока эта прощальная капля летела, Роман умудрился рассмотреть в ней, как в зеркале, своё отражение и отражение троих мужиков, входивших в этот момент в бар, потому что капля летела - бог ты мой! - целую вечность! Это была гладкая, сочная капля. Настоящая послед-няя капля! Она медленно разворачивалась вокруг себя, переливаясь миллионом микроскопиче-ских огней, на миг вспыхивала всеми цветами радуги, дышала, как робкий отблеск чуждой ей, огромной жизни, а внутри неё кипела какая-то своя, особая жизнь. Там было :боже мой! - там был целый мир! Он родился на самом краешке стакана и жил, пока летел до раскрытого рта. Целую треть секунды!
   Это были те самые боливийцы, которые приехали утром, и весь день лазили по посёлку. Один из вошедших - в дорогом зимнем пальто, без шапки, с чёрной пышной, как у певца, ше-велюрой - схватил за шиворот пьяного коммерсанта и потащил его к прилавку, из-за которого уже медленно поднимался бармен.
  - Послушай, старик, - на чистом русском сказал подошедший к стойке - он вставил дуло пистолета в рот притихшего коммерсанта, - нам нужен Эрнесто.
  - Я не знаю ник-какого: никакого Эрнесто, - запинаясь, проговорил бармен.
   Незамедлительно грянул выстрел. Народ затих в ужасе. Кровью забрызгало прилавок и лысину бармена.
  - Повторяю для всех! - крикнул, оборачиваясь, боливиец. - Я - Исидоро Балтасар. Я ищу Эрнесто. Мы видели, как днём он заходил сюда.
   Все молчали. В двери вошли ещё трое боливийцев - все они были без шапок, в холод-ных болоньевых куртках, джинсах и кроссовках. Явно не по погоде. Каким ветром их занесло в Посёлок, было не ясно.
   Из-за стола с трудом поднялась горбатая бабка и, кряхтя, направилась к выходу их бара. Её пропустили. Но когда она очутилась у самого порога и была уже готова протянуть руку, чтобы толкнуть дверь, как раздался звук падающего предмета. Главарь боливийцев обернулся и посмотрел на пол - рядом с бабкиной галошею лежал патрон, боевой пистолетный патрон. Бабкины руки - руки без единой морщины - слегка затряслись. Боевики, направившиеся уж было осматривать подсобку бара, остановились в нерешительности. Исидоро Балтасар всё по-нял. Его правая рука с ещё дымящимся Магнумом начала было подниматься, но инстинкт само-сохранения, который так пригодился на Кубе и в Ливии, спас Исидоро и сейчас. Он никогда не строил из себя героя. Поэтому мгновенно перелетел через прилавок и упал на пол, потому что только это могло спасти ему жизнь - стрелять было бессмысленно.
   Потому что Эрнесто уже стоял в проёме двери с двумя пистолетами в обеих руках.
   Первыми упали те, что стояли у дверного проёма почти вплотную к нему. Когда один из них, с аккуратной дырой во лбу ещё летел на пол, Эрнесто выхватил из его рук автомат, и длиннейший сноп огня ослепил на миг тех боливийцев, что, как в гипнозе, стояли у стойки ба-ра. Падая, чтобы увернуться от ответной очереди, Эрнесто скосил одного из тех, кто прятался у прилавка. Стрельба не стихала ни на миг.
   На улице раздался скрежет тормозов. Эрнесто, понимая, что путь назад отрезан, схватил табуретку и швырнул её в окно. Следом за ней прыгнул и он сам, канув во мраке. В избу ворва-лась метель, скатерти на столиках затрепетали.
   Роман в этот момент уже пришёл в себя и тоже оценил ситуацию. Совершенно инстинк-тивно он взял Радугу за руку, и они вдвоём выпрыгнули в разбитое окно следом за Эрнесто. Ос-тальные, кто был в баре, продолжали лежать на полу. Они уже больше не поднимались.
  
  - 5 -
  
   Из-за 'Нивы', стоявшей с распахнутыми дверцами, с работающим двигателем, было видно, как перед дверями бара в свете машинных фар ходят вооружённые люди. В самом баре раздавался звон битого оконного стекла, посуды, женский крик и многочисленные голоса на непонятном языке. И вдруг Роман почувствовал у самого уха холодное прикосновение.
  - Пикнешь, башку снесу, - тихо произнёс кто-то. - Водить машину умеешь?
   В парне, прислонившемся к колесу 'Нивы', Радуга узнала Эрнесто, из-за которого всё и началось. От бабкиного наряда на нём остались только галоши. Из-под фуфайки проглядывала кофта с надписью 'Спорт'. Роман осторожно повернул голову и тоже узнал его. И облегчённо вздохнул.
  - А-а, - шёпотом сказал парень и убрал автомат, - я вас помню, вы сидели в баре. Нам нужно мотать отсюда, пока они нас не заметили.
  - Я, вообще-то, не очень много ездил, - сказал Роман. - Может, ты сам сядешь за руль?
   Эрнесто мотнул головой.
  - Я не умею на машине, - он вставил новую обойму в пистолет и перезарядил его. - Давайте, залазьте:
   Роман, пригнувшись, влез на водительское место. Через другую дверцу в салон юркнула Раду-га и затихла на заднем сиденье, а Эрнесто, как уж, просочился на переднее. 'Где тут первая скорость?' - подумал Роман, но рука сама уже включила нужную передачу.
   Белая 'Нива' медленно, словно раздумывая о чём-то на ходу, без фар ползла мимо две-рей разгромленного бара. Никто не обратил бы на неё внимание, если бы в этот момент из бара не вышел Исидоро Балтасар. Пока он прикуривал, его глаза уловили некое движение в темноте. Какой-то объект передвигался совсем рядом. Сигара задымилась, обволакивая лицо лёгкой приятной завесой, а Исидоро уже остановил рукой одного из своих командос, выходившего из бара, и с силой повернул его в сторону ползущей во тьме машины.
  
   Честно признаться, Роман Сергеевич ездил на машине только два раза - о первом разе он никому не рассказывал, а второй раз - этой осенью во время копки картошки он возил на отцовском 'Уазике' накопанные мешки с поля до дома, это метров двести-триста. Одним сло-вом, его водительский стаж был более чем скромным.
   Теперь он гнал по заснеженному просёлку ночью, без фар, в свете луны, которая, слава богу, вырвалась из плена облаков, хотя всё равно, ни черта не было видно. К тому же человек, сидевший рядом с ним, наполовину высунулся из окна и палил из двух пистолетов по пресле-довавшим машинам. Радуга на заднем сиденье вжалась в какие-то тряпки и читала 'Отче наш'. В её ногах лежал мёртвый 'Калашников' без рожка магазина.
  У Романа в голове засела одна мысль - хоть бы не застрять, хоть бы не застрять! Хоть бы не застрять в этих чёртовых сугробах, которых наметено было целые океаны по краю доро-ги, да и сама дорога была уже прилично заметена давно бушевавшей метелью.
   И вот настал тот момент. Перед капотом взметнулась стена снега, мгновенно залепив ло-бовое стекло, и машина встала. Роман в припадке давил на газ - двигатель взревел из послед-них сил и, предательски поурчав напоследок, заглох. Всё было бесполезно - 'Нива' сидела брюхом в большущем сугробе.
  - Чёрт!!! - гаркнул Роман, и пот начал медленно застилать его распаренное лицо.
   Он ещё разок крутнул ключ зажигания - никакого звука. Рука безвольно упало на коле-но, всё тело расслабленно погрузилось в мякоть кресла. Он закрыл глаза и облегчённо вздох-нул. Всё.
   Два 'Лэнд Крузера' с треснутыми лобовыми стёклами резко остановились метрах в трёх позади, причём один из них врезался в дерево, и из-под его капота повалил чёрный дым.
   Эрнесто не обернулся. Он тоже просто сидел на своём месте с каким-то отрешённым ви-дом; его палец, словно по инерции, давил на курок и снова отпускал его и опять давил - обой-ма пистолета давно была пуста. Но глаза Эрнесто впились в зеркало заднего обзора. Из чёрного 'Крузера', не торопясь, вышли четверо и встали, опёршись о раскрытые дверцы. Из второй машины, которая упёрлась бампером в берёзу, вышел только человек, сидевший рядом с води-телем. Напротив водительского места в лобовом стекле зияла дыра величиной с арбуз, залитая кровью. Вышедший человек тоже не спешил подходить к белой 'Ниве' - он хорошо знал то-го, кто в ней сидел, и остальные тоже знали. Исидоро посмотрел на тело своего водителя и дос-тал портсигар. Он был пуст.
  - Выходи, мой мальчик, - вежливо сказал Исидоро, пряча пустой портсигар обратно в карман пальто. - Я знаю, что у тебя кончились патроны. Я хотел с тобой просто поговорить. А ты опять убил половину моих людей. Это невежливо с твоей стороны:
   Романа Сергеича начала бить крупная дрожь. Он не мог пошевельнуться. Эрнесто неза-метно вынул из кармана какой-то круглый предмет.
  - Когда я скажу 'ложись', пригнитесь, насколько сможете, - тихо проговорил Эрне-сто.
   Наступила короткая тишина. В свете фар летел жёлтый снег, высоко в черноте неба гу-дел ветер и раскачивал стволы берёз.
  - Ложись!
   Что-то звякнуло о капот 'Лэнд Крузера' и прогремел взрыв. Потом тут же, следом за ним прогремел второй, ещё сильней - рванул бензобак! Затрещал огонь, осветив поляну с ва-ляющимися на ней людьми. Они орали благим матом и катались по окровавленному снегу. Эр-несто вышел из машины. Он вынул из руки одного из них пистолет и стал прохаживаться меж-ду ползающими телами и в упор расстреливать раненых.
   Теперь был слышен лишь треск полыхающего огня, сжирающего салон чёрной машины и лижущего обледенелые придорожные кусты рябины. Хруст снега под ногами убегающего в лес человека слышен не был.
   Эрнесто спрятал за ремень джинсов пистолет и позвал своих товарищей:
  - Можно выходить.
   В застывших от ужаса зрачках Радуги плясали отблески голодного дикого огня. Они вспыхнули на миг, заслонили собой всё пространство, слились в единый пульсирующий поток, в одну драгоценную каплю, которой лететь от рождения до смерти ровно треть секунды. Эта капля, проживая свою жизнь, медленно разворачивалась вокруг себя, переливаясь миллионом микроскопических огней, на миг вспыхивала всеми цветами радуги, дышала, как робкий от-блеск чуждой ей, огромной жизни, а внутри неё кипела какая-то своя, особая жизнь. Там было :боже мой! - там был целый мир! Он родился на самом краешке стакана и жил, пока летел до раскрытого рта. Целую треть секунды!
  - Ладно, я пойду, - сказал Роман, поднимаясь из-за столика. - А то ко мне тут прие-хать должны. А ты чего такая невесёлая-то?
  - А, - Радуга махнула рукой и опять попыталась разгрызть пирожное. - Есть лю-ди прошлого, люди будущего, люди вечного. Какая-то агрессия повсюду:
  - Это - вечность:, - произнёс кто-то невидимый за соседним столиком.
  - Да, - согласилась Радуга. - Возможно. Что-то: мощное как будто бы стоит где-то за моим плечом и: и ждёт. Оно громадное и : чёрное. Я тоже чувствую себя рядом с ним, даже не человеком, а словно я - нечто: или вернее - Некто. А может, это смерть? А, Роман Сергеич?
  - Чушь и геройство, - как-то тихо произнёс Роман и посмотрел на Радугу. Или это была уже не она?
   И, будто на миг, он увидел её другой. В её взгляде и в самом лице, в обычное время ка-завшемся каким-то мальчишеским и грубоватым, вдруг пронеслось такое: такое дыхание Ис-тины, или как это назвать, что, казалось, сама Комета пронеслась под потолком бара, и - о, боже - за спиной Радуги действительно колыхнулась некая тёмная глыба, похожая на острие копья, и тут же пропала, слившись с тенями других посетителей бара.
   А в окне и впрямь можно было различить полоску Кометы, проглядывающую сквозь вихри несущихся облаков.
   Какие-то волны древнего мистического христианства, о котором всегда любил болтать Ким, нахлынули на Романа, по крайней мере, так ему показалось, и он почувствовал нечто вро-де: просветления. Просто рассматривая Её.
   'Нет, сегодня просто фантастический день:', - пронеслось в голове, а пространство вокруг стало наполняться каким-то пастернаковским кафедральным полумраком, приглушённо зазвучал орган:
  И это всё создавала: она.
  - Мне ещё почту в Научный Городок нести, - произнесла Радуга и таким всепро-щающим взглядом посмотрела на Романа, что тому вдруг вспомнились все Девы Марии, кото-рых он когда-либо лицезрел на репродукциях.
  'О, бог ты мой, - подумал Роман, отводя взгляд в совершеннейшем смущении. - Да, это же:это :'
  Странные метаморфозы порой случаются с человеком. В эту секунду Роман, например, пожалел, что: Ну и : девка, хотелось подумать, очень-очень быстро подумать, но какая там к чёрту 'девка'. И совсем-совсем шёпотом, где-то на самом дне сознания, так, чтобы и самому не слышать, пронеслось: 'Неземное: Существо'. О, господи: Вот так знаешь человека сто лет:
  - Зачем на ночь-то глядя? - спросил, придя в себя, Роман. - Завтра отнесёшь.
  - Завтра у меня концерт в Котельщиках. В шесть. Придёте?
  - Я? - Роман встрепенулся. Хотелось сказать - да у меня дела, у кроликов не чи-щено, но вместо этого вырвалось: - А проведёшь?
  - Легко.
   Роман слегка кашлянул и посмотрел на часы. В баре стало людно. Народ после просмот-ра сериала по второй программе прибывал. Бармен не успевал обносить посетителей самопаль-ной брагой. Отовсюду слышались разговоры исключительно о поросятах, кроликах, о дорого-визне кормов и беспутных бабах. Радуга вздохнула и как-то уж совсем обречённо взглянула на Романа.
  - Ну, не вешай нос, - сказал он. - Всё пройдёт - и печаль, и гадость. Заходи в гости!
  Роман подхватил купленные полторашки 'Барнаульского' и быстро пошёл к выходу из бара. 'Как чуть жены под боком нет - всё, пиши пропало', - пронеслось в голове.
  - А когда? - запоздало крикнула ему вдогонку Радуга.
  Но Роман не услышал. Он уже распахнул дверь, и метель лобызнула его бородатое лицо холодным декабрьским поцелуем.
  
  - 6 -
  
  
   То были фантастические дни падения Кометы. Вдали от городской черты, где километры глухой степи отделяли цивилизацию от границы мира, высоко в звёздном небе застыла размы-тая полоса Кометы. В городе её едва можно было различить, но здесь, в этой заснеженной пус-тыне её свет был таким же ярким, как сияние самых ослепительных звёзд. Туманный хвост её проходил от Большой Медведицы до Полярной звезды. С земли она казалась неподвижной, будто размазанной по мерцающему бархату неба, и только учёные в обсерваториях, разбросан-ных по всему миру, могли наблюдать, с какой невероятной скоростью Комета приближается к Земле.
   Сойдя на пустынной остановке, Ким и Клим оказались в гигантском планетарии. Мороз-ный воздух, прозрачный, как хрустальный бокал, - коснись, и он зазвенит, - позволял видеть на многие километры вперёд. Где-то там горели голубые и оранжевые огни посёлка, вверху ми-гающей точкой пересекал Млечный Путь далёкий спутник.
  - Так вот она какая: Комета, - проговорил Ким, запрокинув голову.
  - Да-а, - только и мог добавить Клим. - Наконец-то я увидел её.
   Он уже держал в руках маленькую бутылочку с настойкой Золотого Корня. Немного по-годя, каждый отхлебнул по глотку. Хорошо-о-о!
   Они постояли ещё с минуту на перекрёстке, а когда ноги уже стало подмораживать, ход-ко зашагали по усыпанному обледенелым гравием просёлку. Клим шёл большими шагами, гля-дя в основном себе под ноги, и Ким постоянно отставал, потому что то и дело останавливался, чтобы посмотреть вверх или обернуться назад. Иногда он даже шёл спиной вперёд, если вдруг замечал уходящий на посадку в аэропорт пассажирский самолёт. Огни аэропорта были отсюда не видны - он гудел где-то по ту сторону леса, куда опускались, словно скатываясь с горки, красные огоньки на самолётных крыльях.
   Ким перестал вертеть головой и принялся болтать, чтобы выразить переполнявшую его энергию. Клим слушал его краем уха. Его мучил другой, более существенный вопрос: убьёт ли Каммерер Странника или не убьёт? А если убьёт, то как вернётся на Землю, ведь на Саракше ещё не научились строить звездолёты? Надо сказать, что с начала декабря в сумке у Клима в любое время суток можно было найти не менее трёх томов Стругацких. Оттого уже целых две недели реальность интересовала его несколько меньше, чем это требовалось для аспиранта Университета. А Ким всё продолжал болтать:
  - : и всегда быть современным! После Шестого Патриарха Хуэй-Нэна я не терплю универсалов, как у Германа Гессе в 'Игре в бисер'. Все эти знания - кормушка жиреющего интеллекта. Кормить его сверх нормы - значит, всё время тратить деньги на таблетки от умст-венного поноса и усовершенствованные клизмы нового поколения. Зачем тратить лишнюю энергию, которая могла бы продлить нам существование ещё на пару весёлых лет? Именно по-этому самый короткий век - у любителей кроссвордов. У них все шкафы в квартире забиты до верху чудодейственными таблетками, о которых я уже упоминал. Главная задача интеллекта, товарищи, сводится к единственной вещи - хранить нас от чудовищ Неведомого по ту сторону Мира. Чем мощнее их натиск на наш бастион, тем калорийней питайте свой мозг: научная ра-бота, новые книги, кино, знакомства и т. д. Но есть опасность срастись со своим интеллектом, как сиамские близнецы, и начать олицетворять свои задачи с его задачками. Ты представь, Климентиус, например, Платона, играющего роль больной старухи в какой-нибудь греческой комедии, увлёкшегося настолько, что желание быть этой старухой в реальной жизни пересили-ло страсть к философии! Далее. На второй стадии идёт сравнение своего уровня I.Q с уровнем других, забывая, что хвастаться интеллектуальным развитием - всё равно, что гордиться пры-щами. Это - чума и мор всех взрослых, хотя я их прекрасно понимаю. Самомнение - единст-венная болезнь, которой люди болеют с удовольствием. Человек со вкусом и чувством юмора идёт другим путём, более лёгким, так как не надо тратить силы на маскарад. Для него самое точное и чёткое знание - это точно интерпретированная интуиция. Я представляю себе физио-номии энциклопедистов, узнающих после смерти, что конечная цель всех знаний сводится к достижению Неведения! Хотя об этом можно было бы узнать и при жизни - открой Евангелие от Матфея, глава11, стих 25. Доведи своё слабоумие до божественного совершенства и станешь равным Лао Цзы! Вообще, я рад, Климыч, что есть в человеке некоторые качества, способные заменить ненужное интеллектуальное тряпьё. Например, полное отсутствие образования с лих-вой компенсируется обаянием, - вспомни романовского соседа Михалыча. А чувство юмора можно было бы поставить даже выше любви, ведь оно во все времена удерживало умных людей от самоубийства. Ты меня слушаешь?
  - Что? - не понял Клим.
  - Я про интеллект.
  - А-а. Ты мне как-то эту лекцию уже читал, правда, в сокращённом варианте:
  - Теперь полная редакция.
  - Понятно, - сказал Клим и опять погрузился в раздумья о судьбе Каммерера.
   Идти было ещё далековато, поэтому Ким, уже ни к кому не обращаясь, принялся разви-вать другую идею перед воображаемой аудиторией.
  - Итак, товарищи, теперь поговорим о краеугольном камне всех религий - Просветле-нии. В давние времена существовало огромное количество соответствующих практик, по земле свободно бродили Учителя, функционировали тайные организации и всё такое. И в то же время на достижение этого разнесчастного Сатори можно было угробить целую жизнь, товарищи. В те века, как известно, был ужасно медленный мир: из Москвы, вон, в Индию Никитин сто лет полз, а Колумб так вообще чуть не обосрался, пока до США доплыл! То же самое и с просвет-лением: Так, где графин?
   Они остановились посреди дороги и выпили по глотку Золотого Корня. Ким задумался и обокрал друга ещё на один глоток. Двинулись дальше.
  - Итак, товарищи, - продолжил повеселевший Ким, - в прежние времена был ужасно медле: э-э: Так, девушка в четвёртом ряду! Что за вызывающий вид! Перед аудиторией ведь ясно написано, что вход девушкам на лекцию - только в купальниках! Почему сидим в мини-юбке? Безобразие. У нас ведь парты из качественного стекла, и я прекрасно вижу, что вы одеты не по форме! Немедленно ВОН из зала!!!: Итак, продолжим. Древние нагородили целый ого-род мистики, символизма, пантаклей-хераклей и прочей макулатуры. Мы, of course, понимаем, каждому веку - свои гоны, но на кой хрен, скажите мне, так извращаться с криптограммами и акростихами? Чтобы лукаво уверить обывателя, что смысл алхимии - добывание золотых слитков из свинца? Не дай бог, какой-нибудь плебей постигнет первопричину бытия! Это ж бу-дет скандал! Помнится, Александр Македонский укорял Аристотеля, что многие тайны тот, дескать, раскрывает в своих трудах. 'Чем же мы тогда будем отличаться от простой толпы?' - писал этот болван своему учителю. Зато теперь в 21-м веке мы всем стадом можем смело и гор-до вступить на эфирные луга Нирваны. Да здравствует компьютерная НТР, товарищи! Ура! Ни-каких тебе Мистерий-Посвящений, сунул в жопу микрочип и вперёд! Просветлён и бессмертен! Климентий, твою мать, доставай бутыль!
  - Ты и так половину выжрал, надо Роману оставить, - резонно заметил Клим. - А на-счёт бессмертия: какой-то дебил писал, что людям от него только польза будет - спешить станет некуда.
  - Да спешить и так некуда - мы ведь прожили своё будущее сто лет назад! А бессмер-тие, кстати, сгубило народу куда больше, чем смерть. Куда не взглянешь - одни бессмертные! Такие отгрохали себе дома, таким тряпьём их обставили, будто собрались жить, пока Солнце не потухнет! Как говорил мне один покойник - 'смерть только украшает жизнь, которая без неё будет поздравлением без открытки'. Именно поэтому испокон веков все хотят умереть бла-ародно: командовать собственным расстрелом, сдохнуть на руках любимой и т. д. Или другое. Ты представь, что какая-нибудь сволочь вроде Лаврентия Палыча буден вечной, как эльфы у Толкиена!
  - Это да, - согласился Клим.
  - Ну, вот. Итак, с процессором в жопе человечество, так сказать, обла-ародилось. И вот, когда через 100 лет ещё какая-нибудь кометка рухнет где-нибудь под Житомиром, а не проле-тит, как на этот раз, слава тебе Господи, мимо Земли, населению уже не о чем будет беспоко-иться - все давно переселятся в некую глобальную Сверхсеть. Мировой Планетный Сервер, где в виде чистой энергии мы будем гонять чаи и бегать за бабами, предлагаю расположить где-нибудь под землёй в титановом саркофаге. Там он будет, как у Христа за пазухой. Или, если не под землёй, то можно хранить этот ящик, например, в некоем циклопическом сооружении, ска-жем, в Пирамиде, чтобы уж ясно было, что там не погреб для картошки, а дом на шесть милли-ардов человек. Получится, как в сказке, - заяц в утке, утка в будке и т. д. Никакие армагедоны человеческой цивилизации отныне не страшны. Сознания людей будут отдыхать в шезлонгах вечного кайфа, а бренные тела сожрёт небольшой Кометный Апокалипсис. Представь себе, проходит время. Являются инопланетяне. Что за ерунда? В телескоп вроде смотрели - была техногенная цивилизация, прилетаем - сплошная пустыня и какие-то орангутанги бегают. Вот вам и привет! Плюнут на всё и улетят. А орангутанги, заметь, огонь добывать научатся, через пару тысяч лет земледелием и скотоводством займутся, потом - станут воевать, а оставшиеся в живых поумнеют и начнут книги писать, сокровенную мудрость природы, понимаешь ли, за-конспирируют в ритуалах этих самых Мистерий и в символизме, потом наука развернётся, по-шло-поехало, плюнут на мистику и станут поголовно гиперматериалистами, изобретут Бомбу и компьютер с Интернетом, а тут здрасьте-пожалуйста!- опять Комета летит! Так что ты, ста-рик, ответь мне по существу - сколько под землёй этих титановых ящиков сейчас обитает?
  
  
  - 7 -
  
  
  В зале зажёгся свет.
  - Всё нормально, всё хорошо, только, Саша, ради бога, не жуй слова! - надрывалась Анжелика, облокотившись о край сцены. - Не глотай согласные, а то все фразы твоего Кима вылетают в трубу! Просто не торопись и всё. Пусть он говорит помедленнее:
  - Но ведь в этом-то и весь смысл. Ким, он ведь быстрый: Быстрые образы, ассоциа-ции:
  - Да, всё правильно, но ни черта не понятно. Особенно, когда большой монолог.
  - Про Мировой Сервер, что ли?
  - Да, и ещё: ну, в общем, следи за артикуляцией и :э-э:
  - Ладно.
   Анжелика стала протирать очки кисточкой Костиного шарфа, хозяин которого стоял по-зади неё с сигаретой в зубах.
  - И ещё, - вспомнила она. - Женя, щас будет сцена с собаками, ради бога, не вы-ду-мы-вай! Слышишь?!
  - А чё я выдумываю-то? - недовольно спросил Женька.
  - Чё, да всё то же! - Анжелика надела очки. - Что у тебя там за лишние эпитеты?
  - Про собак, что ли?
  - Про собак. Я разрешила, дура, тебе их суками обозвать, а ты что там ещё от себя до-бавляешь?
  (В зале кто-то засмеялся.)
  - Ну, так же смешней, - улыбнулся Женька.
  - Да ладно, Анжелика, нормально всё! - крикнул кто-то из зала.
  - Нет, ненормально! У нас в комиссии не только Щербаков будет, но и тётки с моей кафедры! Я вам что?
  - Ну, ладно, - пожал плечами Женька, - 'суки' так 'суки', чё мне, трудно, что ли?
  - Вот и умница. Так, волки готовы?
  (Из-за кулис отозвались голоса: 'У-у-у-у-у!')
  - Отлично, - сказала режиссёр и хлопнула в ладоши. - Сцена с волками! То есть, с собаками!
  - С какого места?
  - Та-а-к, - Анжелика закусила указательный палец. - Давайте с голоса диктора, нет, давайте с Кимовской фразы 'Роман говорил, тут собак бездомных целые стаи' и так далее:
  - Это моя фраза, - заметил Женька.
  - А, вот блядь, я всё путаю 'Ким-Клим'. Ладно, давайте, поехали!
  - Откуда играем? - послышалось со сцены.
  - С собак бездомных, - ответил кто-то.
  - Мне завтра курсовой сдавать, - напомнил Семён, выглянув из-за кулис. - Давайте до девяти всё прогоним, а?
  - А у нас когда госы? - вставил Егор.
  - С двадцатого.
  - С двадцатого?!
  Анжелика опять хлопнула в ладоши:
  - Так! Готовы?
  - Да, всё!
  В это время в темноту зала заглянула чья-то голова:
  - У вас здесь репетиция?
  - Да, - резко ответила режиссёр. - Что такое?
  - Понимаете, дело в том, что у нас через 30 минут съёмки в этом зале, и я бы
  хотела:
  - Не знаю, - ответила Анжелика, - у меня расписание, мне никто ничего не говорил.
  - Я понимаю, конечно, - извиняющимся тоном сказала женщина, - мы сами не
  ожидали, просто Сергей Юрьевич меня попросил:
  - Так, хорошо. Через 45 минут зал ваш, но вы нам на завтра даёте камеру.
  - Да ради бога.
  - Мы снимем последний прогон.
  - Договорились, - кивнула женщина и ушла.
  - Так, быстро! - крикнула Анжелика. - Саша, Женя, встали сюда! Волки где?
  - Мы - не волки, мы - собаки.
  - Всё, погнали! Женя, начинай.
  
  
  ***
  
  
   До посёлка Романа было ещё километра два-три, не меньше, а разговорчивость Кима уже улетучилась. Действие 'Золотого корня' из фазы повышенного трёпа вступило в фазу 'ударило в ноги', и Киму стало трудно идти по скользкой каменистой дороге. А тут вдобавок и погода начала портиться, причём, весьма стремительно. Собачий лай, давно уже доносившийся откуда-то из степи, стал отчётливей, и Клим остановился.
  - Слышишь? - произнёс он. - Профессор?
  - Собака, что ли, гавкает? - вяло пробормотал Ким. - Нам ещё долго идти?
  - Роман говорил, тут в степи собак бездомных нынче целые стаи бродят. Их бомжи, го-ворит, потихоньку отлавливают и того, едят.
  - Да? А они не отлавливают бездомных профессоров?
  - Мне кажется, там кто-то орёт:
   В темноте трудно было понять, что происходит в степи, и Клим, не раздумывая, сошёл с дороги и гигантскими шагами устремился по снежному полю на собачий лай. Секунда - и он пропал из виду.
  - Эй, погоди! - крикнул Ким. - Пусть они возятся со своими собаками, нам-то что? Слышь, Климыч! Вот ослина:
   Ему ничего не оставалось делать, как отправиться вслед за другом.
  - Спаситель бомжей, тоже мне, - бормотал он. - Борец за свободу. Эй, ты где тут?!
   Впереди, шагах в ста, на фоне яростного звериного рыка раздался боевой клич команчей - это Клим - последняя надежда всех угнетённых в галактике, прогрессор со стажем - всту-пил в неравную схватку с превосходящими силами противника! Собачий лай перешёл в жалоб-ный визг, потом в писк, и всё стихло.
  - У, суки! - разнеслось по степи. - Расплодились тут, блядь!
   Когда Ким добежал до места битвы, он увидел Клима, стоявшего на утоптанном много-численными следами снегу и рассматривающего разорванный рукав своего кожаного плаща.
  - Вот защеканцы хреновы, - пожаловался он, - такую вещь, паскуды, испохабили, ты видал, чё, а? Едва, вон, человека не загрызли.
   И только сейчас Ким увидел маленького человечка, сидящего на снегу в изрядно по-рванном лыжном костюме. Обломки лыж валялись тут же.
  - Как здорово, что вы прибежали, господи! - произнёс детский голос, и юный лыжник заплакал.
   'Ого, - подумал Ким, - наш Климентий-то целую принцессу отвоевал. Или это 'он'?'.
  - Послушайте, Существо, - вслух произнёс он, - вас щас по шею заметёт, и вы будете горевать под метровым слоем снега! Давайте руку!
   Существо подало руку. Рука была в изорванной варежке, из которой торчал маленький мизинец. Кстати, ветер, как и предрекал Ким, начал дуть всё сильнее и сильнее.
  - Где моя сумка? - всхлипнуло Существо, едва поднявшись из сугроба. Ростом оно было едва по плечо Киму, - деталь, которую тот сразу подметил - это был один из его люби-мейших ростов!
  - Господи, сумка где? - вторично подал голос лыжник, но едва ли что можно было найти в такой темноте среди водоворота метели.
  - Вроде вот, - Клим вытащил из снега что-то тёмное, и ему под ноги упало, было, не-сколько белых листков, но Существо ловко подхватило их на лету и упрятало обратно в недра вновь обретённой сумки.
  - Слава богу! - воскликнуло оно. - Я ведь почту в Научный Городок несу.
  - Что-то вы рано её понесли, - съязвил Ким, - вышли бы часика в два ночи, всё не по темноте!
  - Да это я, чтобы завтра не ходить. Просто как-то: А где моя шапка?
   Клим уже держал в руках вязаную шапочку.
  - Вроде вот, - сказал он с угрюмым видом.
   Существо стряхнуло снег с лохматой, но довольно коротко стриженой головы и надело свою шапчонку, как ведро, на голову. Она была великовата.
  - Ну, ладно. Мне пора, - заявило Существо и осталось стоять на месте.
   Ким посмотрел на её изорванную собачьими когтями лыжную куртку и усмехнулся про себя: 'Вот вам и хвалёная благодарность принцесс. Щас Климентий побежит её провожать. Или его?' Однако вслух он изрёк:
  - Ну, так идите, миледи, идите! В избе вас ждут хрусталь и Амаретто! Урожай какого года предпочитаете?
  - Я - не миледи, - резко ответило Существо. - Сам ты 'миледи'!
  'Нет, на девку не похоже, - раздумывал Ким над полом Существа. - Явно пацан. Ре-бёнок:'
  - Идёмте, - мальчишеским голосом сказало оно. - Я знаю место, где можно метель пересидеть. Почту мне придётся завтра тащить.
  Фигурка Существа, по правде сказать, была всё-таки женской. По крайней мере, так по-казалось Киму. И это его сразу заинтересовало. Когда оно изогнулось, чтобы поднять свои лыжные палки, Ким был готов отдать голову на отсечение, что ни один пацан не сделает такой жест левой рукой, ни в жизнь не отставит её в сторону с таким естественным изяществом, как это сделала бы девушка, будь она хоть неотёсанная простушка из глухомани. Всё портил этот пуховик, мешавший произвести более или менее удовлетворительный осмотр 'контуров' спа-сённого Существа. Да к тому же в лунном свете всё обычное, что видится днём, представляется каким-то неопределённым и непонятным. А степь! Степь всегда стирает все границы - между светом и тьмой, близким и далёким, знакомым и чужим. Ты просто идёшь и идёшь, и пути твоему уже нет ни конца, ни края, и через две тысячи шагов ты уже не знаешь, кто ты и куда шёл, если рядом нет кого-то знакомого из твоего обычного, 'не степного', мира, кто одним своим видом подтвердит, что всё в порядке, что ты не один, кто разделит с тобой последний ку-сок и прикажет поднять воротник, когда задует холодный ветер, кто напомнит тебе в этой пус-тыне о реальности тебя самого...
  Существо взяло в руки разломанные половинки лыж, Клим подхватил его (её?) сумку и лыжные палки, но все равно до дороги они дойти не успели.
  
  
  - 8 -
  
  - Говорят, эту пещеру выкопал дракон, - сказало Существо. - Правда, тут здорово?
  - Факт, - согласился Ким, пытаясь разогнуть ногу. - Правда, дракон, видать, был мелковат. Подсох от тоски - до Научного Городка - пять километров, до Посёлка - три. Полная изоляция от культурных центров, а это и ведёт к 'обмельчанию'. Кстати, дракон - символ мудрости. По размеру этой пещерки можно судить о её, то бишь мудрости, величине, следовательно, я делаю вывод, что такую убогую пещерку выкопало нечто далёкое от мудро-сти. Стало быть, чтобы прорыть даже такую глубину, копать должны были двое-трое. Всё ясно, её выкопали два школьника, вероятнее всего - троечника:
  Существо чуть не вскрикнуло от изумления.
  - Как ты догадался?
  - А что? - не понял Ким.
  - Эту пещеру мы выкопали с братом в третьем классе.
  - Тройки у тебя были? - строго спросил Ким.
  - Были.
  - Ну, вот видишь, - с видом победителя сказал Ким. - Мир полон не только идей, но и информации.
  - Только не надо про информацию, - произнёс Клим. - Я щас обрыгаюсь:
  - Что за текст, Климентий. Не пугай ребёнка:
  - Сам ты ребёнок, - насупилось Существо.
  - Понял.
  Все завозились, усаживаясь поудобней. Эта процедура оказалась не из лёгких.
  - Малость тесновато для троих, конечно, - заметил Клим.
  - Ну, не для такого же быка они тут копали.
  - Ты мне своей коленкой в рот заехал, нехороший человек, блин:
  - А ты рот не открывай, а то снег залетит.
  - Да вот я так попробую сесть. Ой, нет: сейчас я ногу сюда:
  - Не надо нам сюда твою ногу, занесите в протокол - я категорически против ноги!
  - А куда я её дену-то?
  - Ну, вы чего завозились?
  - Да вот эта бычара ноги свои тут раскидал: Выстави их, вон, на улицу.
  - Ох, мама-мия! Я вот так тогда лучше:
  - Ой, чей это ботинок?
  - Да вот этот! Ага, теперь мне прям в морду, спасибо, родной.
  - Ну, мне чё, на улице что ль сидеть?!
  - Тьфу ты, да вот эту упри сюда, а эту - под себя. Во-о:
  - Очень прям удобно, нашёл йога.
  - Неудобно ему: А я чё виноват, что ты слонина такая.
  - Ребята, может просто:
  - Нет, погоди, мы щас его ногу в позицию номер четыре определим, вот так :
  - Да не хочу я такую позицию!
  - Ты вот гляди, башкой потолок обрушишь:
  - Давай я сначала:
  - Слушай, давай мы с тобой пока вообще вылезем, а Клим пусть сам устроится,
  как ему надо, потом залезем.
  - Не, там такая буря!
   Снаружи вырытой на дне оврага пещерки, куда они забрались, действительно бушевала такая метель, что и речи не могло быть о том, чтобы высунуть туда нос, а тем более идти куда-то.
  Когда все расположились с максимально доступным комфортом, можно было посидеть и обсудить ситуацию. Выяснилось: правая штанина Клима разорвана, на голени - следы собачь-их зубов. Или волчьих: Спасённое Существо страшно разволновалось. Оно достало из своей сумки карманный фонарик и принялось осматривать рану. Клим признаков боли не выказывал, но, разумеется, был польщён таким вниманием к своему лошадиному здоровью и поэтому де-лал очень озабоченное лицо.
  - Поразительно, - сказало Существо. - Следы зубов хорошо отпечатались на коже, а сама кожа даже не поцарапана!
  - И почему я не удивлён? - пожал плечами Ким. - Укусить слона - это искусство, доступное не каждому клыку! Поверь мне.
  Клим как-то неопределённо хмыкнул, словно досадуя на то, что так легко отделался. А Ким: Ким не отрывал взгляда от Существа. В тусклом свете карманного фонарика оно пред-ставлялось ему милейшим в своём роде - такие тонкие и нежные руки, маленькие пальчики, а уж личико Существа было явно в кимовском духе - мечта поэта: огромные глазища, розовый ротик, который наимилейшим образом приоткрывался, когда Существо прикасалось пальчика-ми к слоновьей ноге Клима. В этот момент Кима посетила забавная мысль, что он в принципе мог бы убить человека. Да, абсолютно новая для него мысль. Если бы на ноге Клима вот сейчас проступила бы хоть капелька крови, мысли о том, как Существо бросится ухаживать за раной, он бы не вынес.
  - Там всё-таки есть какой-то синяк, - сказало Существо, закончив осмотр симулянта. - Надо на всякий случай прижечь.
  При других условиях друзья бы только рассмеялись, но теперь: Теперь Клим почему-то стал чесать подбородок, приговаривая с самым серьёзным видом: 'Чем бы прижечь-то, боже мой:'. Ким смотрел на него с презрением и одновременно с завистью - он бы отдал сейчас свои ботинки и побежал бы по степи босиком, только бы у него ну хоть где-нибудь обнаружил-ся самый захудалый синячок. Только бы он не вспомнил про настойку!
  О! Золотой Корень пойдёт? - обрадовано (чёрт бы тебя побрал!) спросил Клим. - На-стойка.
  Да, - просто ответило наивное Существо и так мило стало чесать свой глазик, что Кима прошиб холодный пот.
  'Всё-таки, - думал он, - пацан это или девушка? Чёрт её : его дери'.
  - Тебя, кстати, как зовут-то? - спросил он, стараясь звучать как можно беззаботней.
  - Меня:, - на секунду задумалось Существо, - Радугой.
  Вот так. Ким мысленно чертыхнулся. 'Вот блин. Кличка, что ли? И абсолютно непонят-но мужская или женская? Э, чтоб тебя:'
  Клим заглянул в свою сумку и недовольно кашлянул. На дне сумки что-то звякнуло и за-хрустело. 'Ну, слава богу!' - мысленно вздохнул Ким. Бутылочка настойки разбилась. Но за-ботливость Существа о дикой фауне, виднейшими представителями которой являются, как из-вестно, слоны, стала казаться Киму подозрительной. 'Зачем оно так тщательно осматривает дно сумки с осколками? Зачем оно достаёт свой: платочек: О, нет!'
  В тусклом свете фонарика даже слепой разглядел бы, что то беленькое, что вытащило из своей сумки Существо было не: м-м: не совсем платочком. По правде сказать, это была све-жая, только что вытащенная из пухлой целлофановой пачки: в общем, это была: да, бедный Ким! Ну, почему он первым не бросился в эту чёртову стаю? Почему его не изодрали в клочья дикие собаки? Почему его, истекающего кровью, не принесли в эту евангельскую пещерку? О, как бы он морщился он нестерпимой боли, как бы он давил в себе крик раненого бойца, когда ОНО прикладывало бы к его кровоточащим ранам эту беленькую, узенькую, тонкую, как лис-ток бумаги: эту:
  Зато вопрос с полом Существа был решён окончательно. Это было: это была: ОНА. Бог всемогущий! И как же она была мила!
  Она пропитала разлившейся настойкой свою: м-м: и стала прикладывать её к ни-чтожному синяку на ноге Клима.
  Пока происходило это святотатство', Ким решительно взял сумку, где хрумкали осколки Золотого корня. Сделал вид, что заинтересовался содержимым на её дне.
  Остренькие осколочки: Ох, и остренькие. Как скалы на дне пропасти: и река, пахну-щая Золотым Корнем. Томик Стругацких-то подмо-о-ок:
  'И-э-эх!'
  И он прыгнул в пропасть.
  Какой опьяняющий восторг! Ещё никогда боль не приносила столько счастья! Такая боль исцеляет, выжигает, как впившегося клеща, груз нечистой совести и ответственности за любимых, очищает от скверны дурных, пришедших, как обычно, извне идей, а, значит, на одну ступеньку поднимает прочь от Первородного, несовершённого никогда Греха, и все вещи в ми-ре на миг предстают в их истинном обличии - неназванными, словно увиденными глазами но-ворождённого, который на боль, как и на всё, что соприкасается с ним впервые, отвечает един-ственно верно, как и положено Новому Человеку, - криком!
  Ким вынул руку из спасительной сумки и, чуть улыбаясь, точно не веря своей решимо-сти, своему счастью победителя, сквозь пелену застилающих глаза слёз посмотрел на окровав-ленные осколки стекла, торчащие из ладони.
  - Я: случайно: случайно, - прошептал он, как загипнотизированный. - Я просто хотел: я случайно:
  Смертельный ужас застыл в глазах Существа. Оно пыталось дотронуться до этих крас-ных осколков, дабы немедленно их извлечь, но тут же отдёргивало пальцы, чтобы капельки крови не упали на их бледную кожу. Клим округлил глаза от удивления, какое-то сомнение мелькнуло было в них, но тут же исчезло. Кровь: Он быстрым движением схватил руку расте-рянного друга за запястье, бесцеремонно повернул её к свету, на что Существо едва не прокри-чало: 'Ему же больно!' и сказал, вытаскивая самый большой осколок:
  - Дурррак:
  
  
  ***
  
  
  К тому времени, как метель улеглась, вход в пещеру был уже наполовину занесён сне-гом.
  - Ну-ка, дай я его, - Клим стал руками разгребать наметённый сугроб. - Вот, теперь можно и: выходить.
  Он первым выполз из убежища. Дно неглубокого оврага, где они укрывались от непого-ды, было залито светом месяца. По небу в суматохе, словно переезжая на новую квартиру, мча-лись обрывки розовых облаков. Сквозь них проступали звёзды и размытая неподвижная полоса Кометы. Ветер шумел теперь где-то далеко в степи. Мороз.
  Ещё стоя на коленках и вытирая лицо от липкого снега, Клим уловил поблизости какой-то писк. С края оврага на дно с недовольным рыком и одновременным жалобным поскуливани-ем съезжало какое-то маленькое неопределённого типа животное. Оно доехало почти до того места, где сидел, отряхиваясь, Клим, и принялось на него недовольно рычать.
  - Это же - щенок! - воскликнул вылезающий из пещеры Ким.
  - Ой, и правда, - улыбнулось Существо. - Какой славный пёсик! Ты знаешь, что ты - славный? - обратилась она к щенку, улыбаясь наимилейшей из улыбок.
  Ким начал жалеть, что не родился собакой.
  Щенок испугался появления людей и, рыча, стал отступать. Клим хотел играючи запус-тить в него снежком и даже снял рукавицу, чтобы загрести холодный комок снега, но почему-то делать этого не стал. Он посмотрел на уши 'пёсика' более внимательно. Его рукавица в бес-сильном отчаянии упала на снег. Он не стал её подбирать. Он смотрел на щенка.
  - Ким, - спокойно сказал он, - залазьте обратно: Это - не пёсик.
  Чёткий тёмный силуэт зверя показался на фоне мчащихся белёсых облаков. Зверь задрал голову к небу и завыл. Клим попятился назад к входу в пещеру. Ким и Существо притихли внутри и старались не дышать. Угрюмая волчица дождалась, пока неуклюжий щенок вскараб-кается на невысокий выступ оврага, схватила его зубами за шкирку и скрылась в темноте.
  Клим взял лыжную палку, осмотрел её отточенное остриё.
  - Одинокий волк, - сказал Ким, выглядывая наружу. - Типичный. Я надеюсь, тут в округе не рыщет вся стайка в полном составе.
  - К чёрту тебя:, - фыркнул Клим.
  - Волков здесь отродясь не бывало, - уверенно сказало Существо. - Собак полно:
  - Чем бы они тут питались? - Клим отломил пластмассовое кольцо вокруг острия пал-ки. - У нас тут джейраны, поди, не бегают.
  - Это из леса, - сказало Существо. - Тут рядом лес.
  - О! - обрадовался своей догадке Ким. - Волчонок сбежал из берлоги, а мамаша по-бежала его искать. Вот по его запаху досюда и доскакала. Логично?
  - Логично, - хмуро отозвался Клим. - Я пойду наверх заберусь. Осмотреться надо. Сидите здесь.
  - Иди, иди, Климентий, - спокойно сказал Ким. - Дама будет под моей мужествен-ной охраной.
  - Я - не дама, - обиделось Существо.
  'Щас мы это и проверим', - подумал Ким, мысленно потирая руки.
  - Если что, - крикнул он напоследок Климу, который уже взбирался на выступ оврага, - зови!
  Опять зашумел ветер. Клим забрался на край оврага, выпрямился во весь свой двухмет-ровый рост и посмотрел вверх на Комету.
  'Вроде стоит на месте, - думал Клим, - а ведь нет же - летит, со страшной скоро-стью, поди: Как в планетарии, а? И бесплатно. Красота:Чёрт, умирать так не хочется. Аньке через неделю полгодика, а я ей ещё ничего не купил, балда:Эх, Эльмирка, Эльмирка, клянусь, - к Роману больше ни ногой! Ну их всех к чёрту: В такую хрень вляпался:'
  - Эй, слышите меня! - крикнул он туда, вперёд, в степь. - Я - здесь!
  Облака чуть замедлили своё движение и потемнели. Секундная стрелка на часах Клима стала тикать всё реже и реже и вдруг совсем остановилась.
  - Не печалься, воин. Нам не нужно от тебя ничего - ни услужения, ни лести, ни отре-чения. Поделись самым малым, что ты и так отдал бы нам с превеликим удовольствием - сво-ей жизнью! Маленькой никчёмной песчинкой жизни, которую ты никогда не перенёс бы через эту Степь без нашей помощи. Степь огромна, бесконечна. Смелей, воин! Мы пронесём эту но-шу за тебя! Ляг, отдохни здесь под светом Кометы, несущей смерть всему живому. Мы спасём твою жизнь и твоё бессмертие. Мы всегда приходим на помощь. Только отдай её нам! Тебе не пронести её через Степь. Не пронести:
  Клим сжал голой рукой лыжную палку и крикнул:
  - Моя жизнь вряд ли поможет вам, друзья! С моей смертью в единый миг умрёт всё живое на этой земле! Я - начало и конец всего!
  Он шагнул вперёд.
  Тысячи горящих глаз стекались к тому месту, где, как маяк в непроглядном океане, го-рела одинокая свеча на ветру, которую держал Клим. Огненная река приближалась. Оскален-ные морды упивались слюной, предвкушая долгожданную вакханалию, когти сжимались и разжимались, ломаясь о твёрдую землю от нетерпения, от упоения, от томления в ожидании сладкой оргии - чистого, беспорочного слияния жизни и смерти в брачном вальсе под сводами Небытия.
  Взмах руки, и первая волчья туша, осклабясь, забилась в конвульсиях на гладком неж-ном острие. Ещё взмах, и первый ряд сморщился от сладкого привкуса на покрытых пеной тон-ких звериных губах. Холодная сталь мягко, как мать, обнимающая детей, входила в заиндеве-лые от мороза шкуры, робко пробиралась ещё дальше, в скользкую мякоть, податливо расслаи-вающуюся и приглашающую дальше, в глубины самого нежного, что есть в живой плоти - в душу. И она, торжествуя и благодаря спасительный клинок, по проложенному им тоннелю вы-текала прочь, наружу, к земле, к розовым облакам, к застывшей на века Комете. Спасена! Смерть, разве ты не любящая мать, от любви пожирающая своих детей в экстазе сострадания? И ещё одна жизнь спасена: И ещё: Сюда, клинок, мы здесь!
  По содрогающимся телам сквозь абсолютную тьму он бежал через Степь. В замёрзшей руке дрожал слабый огонёк свечи, а ветер колдовал над нею в беспрерывном заклинании - гасни, гасни, гасни: Клим прижал её к самой груди, прикрыл ладонью, и бежал, не останавли-ваясь, спотыкаясь о падших, о туши коней, о древки копий, о кресты рукояток, торчащих из по-лузаметённых снегом тел товарищей и родных, знакомых, друзей и возлюбленных врагов, пе-репрыгивал через ямы, в которых дымились неразорвавшиеся ядра и валялись шапки гусаров, огибал редуты и падал в провалы траншей, выбирался наружу и тащился через поля, над кото-рыми стелился хлорный угар, опять бежал, сшибая каски с мёртвых пехотинцев, сторонясь до-горающих, готовых вот-вот рвануть танков, дальше, вперёд, мимо скрипящих на ветру лопастей перевёрнутых вверх шасси вертолётов, мимо антенн вросших навсегда в землю страшных ко-раблей; ещё чуть-чуть, вон он - край Степи, вон он - Горизонт, Конец Мира, ну, живей! Ту-да! За Горизонт! Ещё шаг, ещё: ну! Ну же, чёрт вас всех, ну же, господи! Вот он! Вот. Есть:
  
  :Пряди облаков стелились где-то внизу, там, где развевалась грива чёрного, как веч-ность, коня. Шлем сдавливал голову, но снять его было нельзя. Земля внизу устилала своё ноч-ное ложе огнями городов, полосками замёрзших рек, одеялом лесов и гор у изголовья материка. Клим придержал поводья, и конь захрипел, замотал тяжёлой головой и перешёл на шаг. Вот он знакомый по картам рисунок родных улиц. Реки машин всё так же тянулись по освещённым фонарями проспектам, крутились на пятачках площадей. Как брошенный окурок разлетается миллионами искр в ночи, так и город далеко внизу под копытами коня стелился огнями, мер-цавшими, как угли догорающего костра. Но вот поток этого мелькания стал редеть, ниточки оранжевых улиц опустели. Окурок погас. Всё было в порядке, всё шло своим чередом. Его го-род спал спокойно:
  
  :Напоследок Ким так пинанул последнего волка под его облезлый зад, что тот взвыл и трусливо кинулся прочь, вслед за остальной стаей, канувшей во мраке. Клим подскочил со сво-ей окровавленной лыжной палкой, но помощь его уже не понадобилась. Долго ещё они не мог-ли отдышаться после побоища. Ким, отплёвываясь от волчьей шерсти, еле-еле поднялся, вытер перебинтованной наспех ладонью исцарапанное когтями лицо. Из его левой руки выпал пере-ливавшийся в тусклом лунном свете всеми оттенками красного обломок лыжи 'Быстрица'.
  - Куда они:? Куда они делись? - прохрипел он, припал на одно колено, попытался встать, не смог.
  Клим помог ему подняться. Снег летел, казалось, отовсюду, мешал дышать, думать, го-ворить.
  - Они могли побежать в обход! - крикнул он, чтобы ветер не заглушил его слова. - Вожак у них - хитрая сволочь. Он мог повести стаю в обход! Ты слышишь?
  - Сссука, - покачал головой Ким. - Ну, ссука: Там же: Там же в пещере: Там же в пещере Она. Клим! Там же Она!!! Чё ты расшаперился тут, как баран? Пшёл, вперёд, вниз, давай! К оврагу, телега! Пошёл!
  Ким сплюнул комок крови, закашлялся и, толкая Клима, побрёл в сторону, где виднелся спуск к оврагу.
  И тут на всю степь раздался такой душераздирающий крик, такой вселенский призыв о помощи, такой отчаянный, страшный, что всё замерло, всё остановилось в мире. На самом краю оврага Клим упал на колени и зажал непокрытую голову окоченевшими руками.
  Внизу у входа в пещеру сгрудилась, остервенело рыча, вся стая. Из пещеры медленно вышел вожак и, исподлобья злобно осмотрев остальных, сел на вытоптанный снег.
  Клим не подпустил друга к краю оврага. Он встал на его пути, толкнул его, и Ким упал на спину в рыхлую снежную мякоть.
  - Ты чё, гад? - прошептал он, пытаясь подняться, и поднялся. - Пошёл вниз! Вниз!
  Клим опять толкнул его, но уже сильней. Ким не упал, он удержался на неверных ногах, схватил поудобней деревянный обломок и хотел уже замахнуться: но из его носа потоком хлынула тёмная кровь, голова закружилась. Его изодранная в лохмотья одежда беспорядочны-ми лоскутами затрепетала от налетевшего порыва ветра, словно наряд скомороха, гневно заше-лестела, как разорванная на клочки змея, и он сел. Он сел на колени и, как ребёнок, сжав от бес-силия кулаки, завопил на всю степь.
  Унылое степное эхо отозвалась ему долгим прощальным плачем возвращающейся мете-ли.
  
  Месяц, Комета и звёзды померкли. Остались только зелёные хищные огоньки, стелящие-ся по оледенелой земле. Они стекались к оврагу со всех сторон. Их было много, целые реки злобных огоньков, сливавшихся в одно море. Они не обращали внимания на Кима и Клима, ко-торые шли прочь от оврага, поддерживая друг друга; они огибали их, как огибали заиндевелые кустарники и пучки мёрзлой полыни, недовольно скаля морды, цепляли сосульками на серых шкурах, задевали хвостами. Волчьи стаи, словно их гнала сама судьба, стекались к одному мес-ту. Туда, где зиял вход в пещеру. Туда, где под самое небо уходила ввысь громадная тень Всад-ника:
  Друзья шли через это волчье море, запинались, заслонялись от колючего ветра, но всё-таки шли, не заботясь о том, куда и зачем. Степь сама вела их.
  
  
  
  ***
  
  
  - Быстрее! Быстрее! - подгонял старик. - В лес! Иди точно по моим следам. Во-от она, кромка леса, сюда! Сюда:
  Поспевать за ним было не так-то просто. Как этот низенький сгорбленный старикашка мог тащить на своей спине Кима, было совсем непонятно, но Клим и не пытался разобраться. Надо было скорее уйти прочь от того проклятого места. Прочь :
  Начался лес. По утоптанной звериной тропе они вбежали под своды сосен, и стало со-всем темно. Ночью в зимнем лесу одна участь - пропасть и замёрзнуть. Стволы деревьев воз-никали перед лицом внезапно, уходили в сторону, опять мелькали где-то впереди. Гонимые ветром облака проглядывали сквозь заметённые тяжёлые кроны. Изредка выглядывала вдруг любопытная звезда и вновь пропадала за клубящейся розовой пеленой непогоды.
  - Всё, пришли, - тяжело дыша, проговорил проводник и стал затаскивать свою ношу в странного вида берлогу.
  Берлога, или землянка, - в темноте трудно было разглядеть, - была явно творением рук человеческих, поскольку в ней было круглое окно и такая же круглая дверь. На крыше бер-логи, точнее - на её снежной шапке, торчала корявая труба и, чёрт возьми, из неё шёл дым!
  Внутри: внутри было очень тепло. Горели две свечки в разных углах.
  - Щас, щас, - засуетился хозяин, когда Кима уложили на большущий ворох сухого се-на, как на кровать.
  Клим сел у печки-буржуйки и стал отогревать онемевшие на морозе руки. Что ж, милая коморка: Да тут и столик есть, низенький, как у китайцев.
  - Убери чайник, - махнул хозяин Климу, непрестанно колдуя над больным.
  Чайник, действительно, давно вскипел и давал об этом знать надрывным пыхтением и бурлением.
  - Наливай и пей. Чашки в ящичке на стене, - последовала команда.
  Клим, озираясь на спину загадочного хозяина, склонившегося над телом Кима, осмотрел землянку. Действительно, у окна стоял самодельный шкафчик с глиняной посудой.
  Клим судорожно налил себе чашку кипятка, осмотрел ещё раз содержимое шкафчика и вынул из него пучок какой-то травы. Ммм! Душмянка:
  'Нет, граждане, всё-таки, боже мой! Какой кайф - ночь, зима, мороз, подступающее воспаление, лес, полудохлый Ким, горбатый старикашка, землянка и: чай. С душмянкой! Не, граждане, это уж чересчур. Такого не бывает! А почему? Действительно: А просто, потому что этого не может быть! И всё'.
  Внезапно очнулся Ким. Резко и: дерзко - первый типичный признак всех выздоравли-вающих неестественно быстро.
  - Э! - здоровым, немного наглым голосом гаркнул он. - Ты кто, бл:?
  - Не шуми, пей ещё! - настойчиво сказал старик. Ким сел, принял стакан и выпил до дна.
  - Во бл:! - удивлённо воскликнул он. - Климентий, ядрёна вошь! И ты здесь! Мы чё с тобой, сдохли, что ли? А где тут чёрный тоннель, или, на худой конец, белый коридор?: А ты кто такой? - уставился он на хозяина землянки.
  - Не обижай старика, придурок, - сказал Клим, доставая ещё две чашки.
  - Старика???!!! - от удивления Ким даже захохотал - сильным здоровым смехом. Аж стены задрожали и посыпалось с потолка.
  Старик вздохнул и обернулся.
  Мать частная: Да это: Да это был Лис! Здоровый рыжий старый Лис, закутанный в тёплый шерстяной плед, с белыми, свисающими до шеи усами и: о, бог ты мой: с дымящей-ся трубкой в зубах!
  Ким заливисто хохотал. Клим замешкался, но всё равно, пересилив себя, продолжил раз-ливать кипяток по кружкам.
  - Не лей мимо! - строго сказал Лис. - Воды больше нету!
  - Ай! - вскрикнул, ошпарившись, Клим. Ким залился смехом ещё сильней!
  - Добро пожаловать на нашу скромную Чайную Церемонию, - сказал Лис, приглашая всех к столу.
  
  
  
  
  - 9 -
  
  За окном, как прежде, пошаливал ветер. В тёплой землянке старого Лиса во всю шли разговоры.
  - :с такой философией я на его месте ровной чёткой походкой отправился бы прями-ком на Луговую! - закончил свою мысль Ким и стукнул кулаком по столу.
  Клим и Старина Лис засмеялись. В их трубках потрескивали угольки, вверх поднима-лись зелёные корабли прозрачного дымка. Трёхлитровая банка с домашним вином возвышалась на низеньком столике, вокруг которого все трое сидели, запахнувшись в меховые шкуры, при-чём, Киму Лис торжественно вручил огромную шкуру тигра - гордость его коллекции.
  - Где ты подстрелил тигра? - спросил Клим, разливая по третьему стакану.
  - Это подарок, - улыбнулся хитрый Лис. - Подарок от убитого.
  - О-о-о, - Ким сделал озадаченное лицо. - Что ты имеешь в виду, дон Хуан?
  Все трое опять захохотали. Потом сидели молча и курили, поглощая лишь тишину, не двигаясь, почти не дыша.
  - Вы не видели, случайно, там, - Лис неопределенно махнул в сторону, - Его?
  - Там? Где 'там'? - насторожился Клим.
  - Ну, в степи:
  - Кого 'его'?
  - Э-м, - почесал подбородок хозяин, - ну, Всадника. Кого же ещё?
  Наступило молчание.
  - Какого 'всадника'?
  Лис обвёл взглядом присутствующих и ухмыльнулся.
  - Прекрасно, - сказал он. - Впрочем, правая рука обычно не догадывается о сущест-вовании левой. Сегодня день, - повысил он голос, - когда Всадник выходит из-за горизонта осмотреть свои владения и осмотреть себя самого: в зеркало. То есть: в вас. В степи людей сегодня было только двое, вот он и разглядывал себя, глядя на вас.
  - Нас было трое, - тихо сказал Ким.
  - Двое, - твёрдо повторил Лис. - Вас было двое. То, другое существо, о котором вы скорбите, было: хм: как бы это: в общем, оно:
  - Что?
  - :
  ::::::::::::::::::::::::::::::::::::::..
  - :только стоит мне увидеть на улице кого-то похожего на одного из моих знакомых, - говорил Ким, - как в тот же день я обязательно встречаюсь с этим моим знакомым. А?
  - Ну, случайность, - не унимался Клим, - ну и что?
  - Хороша случайность!
  - Ну, и как ты это объяснишь?
  - Не знаю, я - не физик. Это, вон, пусть Севка разбирается. Но однозначно, что какая там нибудь 'случайность' не смогла бы создать структуру сетчатки твоего глаза. С таким же успехом можно было бы с вертолёта сбросить десяток кубов кирпичей и ждать, что они при-земляться ровнёхонько дачным домиком. А мне на каждом шагу говорят о таких вот случайно-стях. Тебе снится, как кто-то умирает, и так оно и происходит на следующий день - случай-ность, три раза подряд каждую неделю тебя едва не сбивает машина, а на четвёртый раз ты уже принимаешь передачки в уютной палате - случайность, тебе очень нужно встретиться с каким-то человеком, и вдруг он сам к тебе подходит на улице совершенно чужого города - тоже слу-чайность. Повсюду, на каждом шагу одни случайности!
  - Ну, и что же ты предлагаешь? Записаться в аспирантуру к Гаськову?
  - Да что тебе этот Гаськов дался!
  - Да то, что мне эта лженаука во где сидит! - горячился Клим. - Я не хочу, чтобы моим детям эту ахинею про информационные поля и третий глаз вдалбливали в университете. Так из страны чёрт знает что можно сотворить!
  - Чё ты орёшь? Я пытаюсь объективно разобраться: Кстати, а по поводу лженаук, так и физика лженаукой была, и генетика, и кибернетика, и бог его знает, что там ещё, смотря где и когда. А про информационные поля - мне на них в принципе-то, конечно, наплевать - так про них ещё академик Марков, секретарь секции общей физики и астрономии Академии Наук СССР в 1982 году доклад делал. Почитай старую 'Технику - молодёжи' или Бузиновского.
  - В каком году? В 82-м?
  - Да. Не в 90-м или 91-м, когда все воду побежали заряжать, а в 82-м при Леониде Иль-иче. Тогда за такие 'заряжания' 8 лет давали: А ты думаешь параллельными мирами только Гурджиевы, Мэнли Холлы да Блаватские интересовались? Ага, хрен-то там! Академик Сахаров не хочешь? Рассчитывал структуру многомерной вселенной. А Бартини!
  - Какой Бартини? Конструктор самолётов, что ли? Да мало ли их там:
  - Ага. Мало: Королёв Сергей Палч величал его своим учителем. Так этот Бартини всё вычислял формулу соотношения Разума и Жизни во вселенной, а также создал модель шести-мерного Мира, которую в 1950-м году поддержал президент Академии Наук Сергей Иванович Вавилов и готовил по этому поводу публикацию и обсуждение в Институте физических про-блем. Жаль, не дожил. Так что теория информационных полей не менее научна, чем теория Большого Взрыва или теория о происхождения человека из обезьяны. Нет тут никакой эзотери-ки. Не знаю, чё ты к ней так неравнодушен:
  Пока они болтали таким образом, старый Лис курил трубку с закрытыми глазами, види-мо, дремал. За его спиной, слегка звякнув, вдруг сама собой открылась дверца печки, и четыре колотых полешка спокойненько влетели в неё и улеглись на пепел прогоревшей партии. Лис открыл один глаз - дрова в печи за его спиной вспыхнули, и дверца, скрипя, закрылась. Лис опять погрузился в приятную полудрёму. А Ким с Климом так и не заметили ничего. Они взах-лёб спорили о науке и чудесах, и отвлечь их от этого занятия могли разве что потухшие трубки да пустые чайные чашки.
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  - Да не, Ким - это я! Он - Клим, понимаешь?
  - Клим - это я, - подтвердил Клим.
  - По мне, так всё едино, - махнул рукой старина Лис. - Ким, Крым: Какая разница. Всё равно, вы - это один и тот же человек.
  - Здрасссьте, - выразил неудовольствие Ким. - Один и тот же: Мы разные. Я, на-пример, слушаю 'Джетро Талл', 'Пинк Флойд', а он: ты щас чё слушаешь, Климентий?
  - Ничё. Радио России.
  - Ну тя к чёрту. Я ему о прекрасном, а он: Вот видите, товарищ :э-э: Лис, как вы отстали за годы отшельничества. Я уважаю стариков и всё такое, но в ваше время, позвольте, человек был всё-таки винтиком в государственной машине и, действительно, один не отличался в своей массе от другого. А сейчас! Личность - самый ходовой товар! Личность - двигатель тор: прогресса и так далее. Пока вы медитировали в этой буддийской келье - я подозреваю, что это был долгий, возможно, даже астрономический период времени, судя по тому, что вы опять деградируете в животное - так вот, население Земли уже перевалило за шесть миллиар-дов! Клим, ведь верно? Перевалило или нет?
  - Перевалило.
  - Во-о-от. От личности, от таланта, в наше нелёгкое время:
  - Ты закусывай, давай, - Клим подсунул другу солёный груздок.
  - :повторяю, - Ким с презрением оттолкнул закуску, - в наше непростое время от личности зависит очень многое. Взять к примеру наши российские демократические выборы, на которые я никогда не ходил, не хожу и детям своим под страхом смерти запрещу ходить, на это дерьмо сраное, суки, издеваются над народом, у меня, понимаешь, дед в Финскую погиб, а у них в швейцарском банке 20 миллиардов, издеваются над народом, над личностью: дед, по-нимаешь, мой сражался: я все его кофты: ремень нашёл в дровянике: его: вот он: на всех концертах: в его кофте: 20 милль: лиардоффф: двадца: ца: а:
  Это было последнее, что произнёс Ким перед тем, как упасть на бок и мгновенно за-снуть. Клим искоса посмотрел в том направлении и продолжил трапезу. Лис поднялся с места, заботливо подложил под голову храпевшего оратора мягкую меховую верхонку. Потом он вновь занял своё место и сказал Климу:
  - По поводу шести миллиардов, тут ты маху дал, сынок.
  - Это он, а не я.
  - Неважно.
  - А что про шесть миллиардов? - Клим отпил из бокала и тут же подцепил пальцами скользкий солёненький груздок.
  - Сильные у меня сумнения, сынок, в этом вопросе.
  - В смысле?
  - А в наличии на Земле этих вот миллиардов.
  - Как это? - заинтересовался Клим.
  Старина Лис неторопливо, по-сталински, заправил трубку, со знанием дела засунул её себе в рот, и она задымила сама собой.
  - Да очень просто. Поверь мне, сынок, я живу до-о-олго, очень долго на этой планете. Не всё время я жил здесь, в моей хижине. Я много странствовал по миру, поверь старику, мно-гие годы. Я видел моря и страны, горы и бескрайние леса, зверей диковинных и птиц множест-во превеликое - много повидал я на своём веку. Но клянусь Богом, - старик понизил голос, - за всё это время я видел только одного человека!
  - В плане? Человека с большой буквы, что ли? Или что?
  - Нет. Просто - человека. Как биологический вид.
  - Так. Ладно. Ну, и кто был тот единственный?: А как же вот мы сейчас? Мы с Ки-мом?
  - Вы - просто фантомы. Вы - никто. Вас вообще нет, как и этих ваших миллиардов.
  - А кто: кто ж тогда есть?
  Старина Лис выпустил изо рта кольцо дыма и тихо, почти шёпотом, произнёс:
  - Всадник. Всадник между небом и землёй. Это единственный человек на земле. Без всякой там твоей большой буквы, сынок, просто - единственный хомо сапиенс, как тебе ещё объяснить: Физический и физиологический. Понимаешь меня? Бог творил мир пять дней, на шестой - творил человека по образу своему и подобию. Адам. Вот это он и есть.
  - Разве Бог не сказал ему плодиться и размножаться? Разве не сделал ему Еву из его ребра, - вступил в диспут Клим, отчаянно пережёвывая.
  Лис хитро усмехнулся.
  - Из его ребра он сделал ему Коня! А не женщину. Книга Бытия вначале была написана древнейшим иероглифическим письмом Всеобщего Языка. Что произошло, разумеется, до на-чала строительства Вавилонской Башни. Моисей перевёл её на свой язык так, как сам разумел это дело. Так появилась Библия. И только в китайском языке до сих пор хранится ключ к раз-гадке истории человечества. Слова 'конь' и 'мама' произносятся одинаково - 'Ма' - только в разных тонах. А сам иероглиф 'мама' состоит из иероглифов 'женщина' и : 'конь'.
  - Ну и что?
  - А то, что раньше это был один иероглиф.
  - Откуда вы знаете?
  - Хе, я живу до-о-олго, сынок: На шестой день Бог сотворил человека, человека бес-полого, единого, как сама вселенная, так как сотворён он был по её подобию. Из ребра Бог сде-лал человеку Коня. Так явился в мир Всадник. Едва он ступил на Землю, как распался на двена-дцать миллиардов человек, разных полов, так как материя не могла воспринять Всадника в его единстве. Его природа была не доступна её пониманию, и она разделила его: по объёму - так появилось пространство, и по длительности - так появилось время. Так материя могла воспри-нять Всадника через сознания его самосознающих элементов, условных единиц, названных ра-сой людей. Так было создано равновесие между Духом и Телом вселенной. Но это лишь согла-шение. В сознании каждой из условных величин время - линейно и необратимо. На самом де-ле оно условно. Все те, которых ты называешь людьми, все 12 миллиардов, которые исчезнут с лица земли после возвращения Кометы, были на планете с самого начала, с шестого дня творе-ния. И этот день не окончен даже сейчас, когда мы с тобой сидим здесь и говорим об этом. До сих пор продолжается день шестой. Вот я и сказал, что вы - один и тот же человек. Когда кто-нибудь умирает, Всадник смотрится в него, как в зеркало, потому что он, как и вселенная, по образу которой он сотворён, не знает, кто он такой. Зеркалом для Всадника является Творчест-во. В нём он видит частицу своего истинного 'Я', и если отражение соответствует Его пред-ставлению о себе, если оно радует Его, то он возвращает этот осколок своего 'Я' назад, в своё сознание. Этот 'осколок', а по вашему - человек, не возвращается больше в водоворот Рож-дения и Смерти. Он становится частью сознания Всадника. Тот, в котором Всадник не видит своего отражения, возвращается на землю вновь. Но вернуться он может в произвольное время, поскольку это - условность. Такой человек может родиться за год, за день до своего предыду-щего рождения, через пять лет и расти одновременно с прежним собой. А поскольку простран-ство условно в той же степени, что и время, то человек этот может жить даже по соседству со своим прежним жильём и видеть себя, не узнавая, конечно, но чувствуя какое-то душевное, как говорят, родство. Просто своё собственное сознание притягивает свои 'зеркальные' осколки - повторяется аналогия с разбившемся сознанием Всадника, только на микроуровне. Поэтому один человек может жить и общаться в одном времени и одном пространстве с другими оскол-ками своего 'Я'. Но это будет по-прежнему один человек, только запущенный в водоворот Ро-ждения и Смерти в разное время. Поэтому друзья, или как их называют, 'родственные души' - это могут быть, впрочем, и твои родные, сосед, товарищ по цеху, кто угодно - чаще всего это и есть один и тот же человек, осколки сознания которого находятся на разных этапах своего существования. А по сути своей, переходя на макроуровень, это осколки Всадника, ждущие то-го заветного часа, когда Хозяин увидит в них самого себя и примет в свой 'дом'. Христиане переиначили это в идею возвращения в Царство Господне, другие по-своему, но суть не меня-ется. Так Всадник собирает себя, как разбитое зеркало, и когда последний осколок будет им уз-нан и впитан, вот тогда и наступит День Седьмой. И Бог отдохнёт от трудов своих.
  Старина Лис сделал паузу и посмотрел на Клима - тот сидел по-турецки, с еле дымя-щейся трубкой в зубах. Глаза его были закрыты. Но он не спал.
  - Но и это ещё не всё, - продолжил Лис. - Всадник - это зеркальный осколок созна-ния Вселенной. Таких осколков - легион. Когда Всадник будет собран, в него будет смотреть-ся Вселенная. Она также была разделена и стремится к единству. Но довольно об этом. Мыс-лить на таком уровне - увы, не подвластно даже высшим формам Инстинкта.
  - Инстинкта? - Клим открыл глаза.
  - Да. Не хочется тебя опять расстраивать, но, увы, Разум - это низшая форма воспри-ятия жизни во Вселенной. Животные решают судьбы вверенного им человечества, пока эволю-ция не поднимет вашу расу на новую ступень развития - Инстинкт. Сейчас он лишь дремлет в вас, изредка даёт о себе знать, и тогда вы говорите о случайностях, судьбе, интуиции и прочем в этом роде. Вас собирает и поглощает Всадник, животные поглощают Всадников. Разум - пища Инстинкта, который есть высшее его проявление и конечная цель развития. Стать равным Богу - об этом знают только звери. Они - это и есть Тьма и Пустота Вселенной. Но также есть Не-что. То, что собирает воедино Вселенные, вершина их проявления и цель развития. Когда я пы-таюсь говорить об этом, моя голова начинает раскалываться на куски. Это Нечто настолько не-обозримо, настолько грандиозно, что его не смог бы вобрать в себя даже Инстинкт новорож-дённого щенка. Так что, оставим этот разговор. Буди себя, - Лис кивнул в сторону Кима, - тебе пора идти. Тебя ждёт 'ты сам'.
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  
  Вся стая не сводила глаз с пещеры. Вожак, сидевший у входа, резко обернулся и с не-удовольствием поднялся и отошёл в сторону. В проёме пещеры, в свете луны, стояло Существо. Оно обвело ледяным взглядом всё волчье племя. Стая взвыла. Существо, не глядя, схватило за шкирку здоровенного, как телёнка, вожака - он безвольно повис в жёстких, как сталь, руках - и, плавно подняв, бросило его на растерзание стае.
  И только тогда Существо закрыло глаза, вытянулось, выросло до небес, словно его раз-мазали по вертикальной поверхности, потемнело, и громада Всадника поглотила его своей все-ленской чернотой.
  
  
  
  
  
  -10-
  
  
   Пока продолжалась репетиция, Джордж бродил за кулисами и умудрился даже заблу-диться. Вокруг было темно. Он то и дело натыкался на какие-то декорации: то на него чуть не упало чучело Медведя, то вдруг он оказался в небольшой, едва освещённой избушке, и какой-то субъект, здорово смахивавший на Ленина, подливая ему самогонки, спросил, который час и когда придёт Шишкин. Выскочив из избушки, Джордж пролез под упавшим плакатом 'Береги-те лес' и ударился обо что-то твёрдое. Он пошарил рукой, принюхался; наконец, глаза стали привыкать к темноте. Рядом росла могучая, в два обхвата сосна. Под ногами захрустели сухие листья, а нос зачесался от запаха смолы и хвои. В темноте показались стволы других сосен, и голова закружилась от лесного воздуха, прохладного и пьянящего. В высоких кронах, взды-мавшихся в черноту неба, проглядывали звёзды. 'Ё-жи-ы-ык!' - послышалось издалека. Эхо от этого призыва ещё долго гуляло в лабиринтах спящего леса. Джордж остановился и прислу-шался. Никто не отзывался. 'Это не Вас зовут?' - поинтересовался кто-то. 'Нет', - ответил Джордж. В дальнем конце парка зажёгся единственный фонарь. На скамейке под раскидистой липой словно из пустоты соткались двое - офицер в форме лётчика тридцатых годов и девуш-ка в светлом плаще и берете. Оказывается, они уже давно разглядывают Джорджа. 'Тоже в Мо-скву?' - спросил лётчик. Ноги Джорджа невольно вздрогнули - приведение говорило. 'Да, в общем-то, нет, - смущённо произнёс он. - А вы из какой пьесы?' Лётчик, покосившись на де-вушку, вынул из переднего кармана гимнастёрки портсигар, на крышке которого на миг блес-нул причудливый алмазный значок - . Девушка улыбнулась. 'Валер, кажется товарищ - философ. И странствует он в поисках абсолютного Ничего, ты не находишь?' Лётчик чиркнул спичкой, и от его папиросы в небо лениво пополз голубоватый дымок. 'Сейчас, Верунчик, модно думать, что жизнь - театр, - сказал он и внимательно посмотрел на Джоржа. - Так вы - местный?' 'Да', - коротко ответил Джордж. Он уже давно прислушивался к гудку парово-за, и через какое-то время к станции, огни которой проглядывали сквозь листву редко посажен-ных лип, страшно громыхая, подошёл пассажирский экспресс. Он свистел и посылал в ночное небо клубы дыма, как сказочный дракон. Заскрипели открывающиеся двери вагонов. Заиграл весёлый фокстрот. Девушка обернулась на этот звук, а потом обратилась к Джорджу, который с каким-то испуганным видом стоял перед скамейкой и смотрел по сторонам. 'Да вы присажи-вайтесь, товарищ! Валера, будь добр'. Лётчик с недовольным видом подвинулся, и Джордж робко присел на самый край скамейки. 'Вас как зовут, молодой человек?' - без интереса спросил лётчик, попыхивая папиросой. - 'Э-эм, - неуверенно произнёс Джордж, - м-м: Дж: Жора'. Лётчик, нехотя, открыл крышку портсигара и угрюмо предложил: 'Угощайтесь. Я - Валерий Чкалов'. Рука Джорджа остановилась на полпути к портсигару. 'А я - Вера, - весело сказала девушка. - Вы случаем не английский шпион?' Джордж опомнился. 'Нет, я просто: хотел подышать воздухом и: заблудился'. Девушка рассмеялась: 'Это в Сокольни-ках-то?! Вы, Жорочка, определённо самый забавный из английских шпионов!' 'Вера, - тихо проговорил Чкалов, - прекрати, люди услышат'. На станции за их спиной, действительно ста-ло людно - многие выходили на перрон, откуда со звуками музыки доносились приглушённые голоса и смех. Иногда лёгкий ночной ветерок пробегал по кронам деревьев или тащил по пар-ковой аллее конфетную обёртку, и тогда Джордж вздрагивал, будто некая сила тщетно пыта-лась пробудить его ото сна. Вера что-то прошептала на ухо Чкалову. Тот вяло улыбнулся и сжал её руку. 'Вас родители искать не будут, юноша? - спросил Чкалов. - Уже поздно, а то, если желаете, мы вас проводим - наш поезд только через сорок минут'. 'Я - не пьяный, - ответил Джордж, - я просто замёрз'. Вера хотела что-то сказать, но, видно, передумала и тут же стала открывать свой чемодан. Она достала оттуда женскую кофту и протянула Джорджу: 'Надевайте, всё равно никто не видит. Потом вернёте'. Чкалов хмыкнул. 'Я не могу, - проле-петал Джордж, отстраняя кофту, - спасибо, конечно, но мне уже не холодно'. Девушка недо-умённо, словно ища поддержки, взглянула на Чкалова. Тот вынул из своего внутреннего карма-на маленькую бутылочку. 'Хлебните. Это согреет'. 'Что это? - спросил Джордж, разглядывая тёмное содержимое флакона. - Спирт, что ли?' 'Почему же спирт? - насупил брови Чкалов. - Настой Золотого Корня, в Крыму собирали'. 'Видите ли, - пояснила девушка, - мы отды-хали в Крыму, а точнее, в Коктебеле - есть там такое местечко - вернее даже не отдыхали, просто Валера испытывал там новую машину, а завтра опять испытания, вот он у нас и серди-тый такой сегодня:'. 'Что это у вас за книга, юноша?' - неожиданно сменил тему Чкалов, которого весь этот разговор, казалось, несколько тяготил. Джордж вытащил из джинсовой куртки измятый сборник Максимилиана Волошина. 'Поэт такой был - Максимилиан Воло-шин, - охотно ответил Джордж. - Вот, взял почитать'. Рука Чкалова дрогнула, и дымящаяся папироса едва не выпала из его пальцев. Вера уставилась в упор на Джорджа. Казалась, эта но-вость озадачила его собеседников. Даже более того - ошарашила! 'Как это - был?' - нервно улыбнулась Вера. 'Надо же, какое совпадение, - медленно проговорил Чкалов, - мы как раз у него позавчера сидели. Разрешите взглянуть?' Джордж протянул книжку.
  - Где ты её взял?
  - В юношеской библиотеке, - сдавленно проговорил Джордж.
  - Странно, как это запрещённая литература оказалась в библиотеке? Кто же тебе её на-печатал, а?
  - Я же сказал, она была в библиотеке на абонементе.
  - Ладно. - Следователь вылез из-за стола и прошёлся по камере, скрипя до тошноты нагуталиненными сапогами. - С этим после. Меня интересует, как Чкалов описал своё знаком-ство с тем конструктором? Кто вообще в тот вечер был на даче у Волошина?
  - В какой вечер?
  - Так, ты меня порядком зае:л. Хорошо. Не говори потом, что комсомолец.
  Следователь приоткрыл дверь и крикнул в коридор.
  - Баранов! Гришка! Загляни на минутку.
   Джордж с такой силой рванул к двери, что следователь едва не упал, а когда он сообра-зил, что подследственный удирает, Джордж уже нёсся стремглав по коридору, расталкивая со-трудников.
   'Стреляй! Уйдёт!' - послышалось сзади, и грянули два выстрела, но Джордж уже свер-нул в незаметный ход под лестницей и с силой рванул дверь. За ней начинался узкий коридор, слабо освещённый лишь редкими запылёнными лампочками, болтавшимися на потолке. И вдруг он оказался на распутье: вправо и влево уходили два совершенно чёрных хода. Из право-го несло гуталином, из левого - хвоёй. Джордж побежал налево. Под ногами был уже не ка-менный пол - мягкая упругая земля. Бежать стало трудно - попадались какие-то ветки и кор-ни. В следующий момент Джордж едва не столкнулся нос к носу с большущим стволом дерева. Он остановился перевести дух, согнулся пополам - страшно кололо в боку. 'Ёжи-и-к!' - пронеслось где-то далеко. Джордж прислушался, не веря своим ушам. 'Медвежона-а-ак!' - послышалось с другой стороны. Джордж поднял голову - в высоких чёрных кронах деревьев поблёскивали крохотные звёзды Большой Медведицы. Джордж потихоньку, ещё держась за бок, побрёл дальше.
   Вскоре запах сырой земли и смолы сменился запахом пыльной мебели, а где-то за стен-кой послышался голос Анжелики и чей-то деловитый бас. Споткнувшись о пустое ведро, Джордж прямо лбом уткнулся в завешенное чёрной шторой окно. Штора колыхалась от сквоз-няка.
   Во дворе уже темнело. Шёл мелкий снег. Внизу на подступах к ступенькам театра пока-зался знакомый силуэт. Это был Костя. Джордж постучал ему в окно, но тот не услышал. На аллее зажёгся одинокий фонарь. Он светил, как умирающая звезда, - только для себя. Люди неторопливо прохаживались в его тусклом свете, выгуливая собак, а дальше в глубине двора, на серебристом катке гоняли юные фигуристы - оттуда доносился смех и свистки тренера.
  
  ЧАСТЬ 2
  Человек из картины
  
  
  
  - 1 -
  
  
   Одним людям надоедает семья. И они разводятся. Другим надоедает правительство, и они, выкрикивая реакционные лозунги, неистово матерятся на кухне. Очень многим людям на-доедает работа, но они продолжают ходить на неё из принципа, согласно которому всё равно куда-то ходить надо, ведь недаром же у человека две ноги!
   Начальнику Водонапорной башни Акинфию Дмитричу Зарве надоели сами люди. Не то чтобы он обозлился на весь род людской, вообразив себя районным Падшим Ангелом, вовсе нет. Просто, общаясь самым активным образом с представителями Homo Sapiens, Акинфий Дмитрич стал замечать, что он по какой-то таинственной причине медленно, но верно теряет свой человеческий облик.
   Вечером, проходя мимо зеркала по пути на кровать, он краем глаза регулярно стал отме-чать появление какой-то, извиняюсь за выражение, гориллы, облачённой в его, Акинфия Дмит-рича, пижаму. Конечно, это можно было бы приписать приближающемуся - неотвратимо и неминуемо - пятидесятилетнему юбилею Акинфия Дмитрича, то есть, в некотором роде, если хотите, маразму. Но все, абсолютно все постоянно говорили о его ясном и тонком уме и широ-ком видении проблемы, особенно подчинённые на работе, а ещё чаще - просители с умиль-ными личиками, так что ни о каком, извините, маразме не могло быть и речи! Утром подобные визуальные, так сказать, недоразумения случались реже, чем перед сном, но всё-таки случались. Но Акинфию Дмитричу уж не было времени думать о том, как и когда забрела в его квартиру данная горилла и по какому, собственно, праву она ходит в его костюме, купленном, к слову сказать, в Москве на ВДНХ. В 1978 году. Потому что утром он обыкновенно очень торопился, чтобы не опоздать на работу. Впрочем, на работу он опаздывал всегда. Но это к слову.
   Вскоре по утрам стала происходить ещё более любопытная метаморфоза. Глядясь в зер-кало над раковиной, Акинфий Дмитрич в течение полутора минут теперь мог наблюдать появ-ление в нём непонятного объекта, внешность коего являла собой пример разительного сходства то с угрюмым лосем (иногда, по весне, с рогами), то с медведем, вымазанным малиной, но чаще всего эта биомасса, которую Акинфий Дмитрич только с большой натяжкой мог идентифици-ровать как собственное лицо, напоминала ему увиденный на днях в Доме Быта рекламный пла-кат фильма 'Чужой'. Акинфий Дмитрич недовольными резкими движениями проводил не-сколько раз зубной щёткой по оскаленным клыкам монстра, брил его морду, после чего монстр немного добрел; набивал его ненасытное брюхо отвратительной лапшой быстрого приготовле-ния, поил чаем с заваркой недельной давности и уводил на работу. На работе подобные пара-ноидальные эффекты не оставляли его. От звука своего голоса Акинфий Дмитрич уже давно отвык, но зато привычными стали всевозможные шумы, которые он по первости приписывал радиопомехам испорченного 'Маяка', стоявшего на столе бухгалтера. Однако он был немало удивлён, когда понял, что этими радиопомехами оказались звуки его некогда недурственного баритона. Человеческий голос уходил от Акинфия Дмитрича постепенно, но всё-таки безвоз-вратно. Сначала эта аудиометаморфоза ярко проявлялась в беседах с женой, и прежде не яв-лявшими собой образчик задушевности, а потом стала распространяться и на разговоры со сле-сарями, которые уже второй месяц меняли трубы на шестом участке.
   Со временем звериный рык, а иногда и вой, стал визитной карточкой Акинфия Дмитри-ча. И любопытная вещь - все знакомые в нём такую перемену почему-то наоборот приветст-вовали. Говорили, вот, мол, наш-то Акинфий Дмитрич такой сурьёзный деловой человек. Руко-водитель!
   Поначалу это даже ободряло, вносило уверенность, дескать, иду в правильном направле-нии - народ-то зазря говорить не станет. Но потом эти одобрения и похвалы стали идти враз-рез с регулярными вечерними появлениями гориллы в его спальне. Акинфий Дмитрич начал против народной похвальбы роптать, бунтовать. Народ этого бунта 'маленького человека и большого начальника' не понял и постепенно от Акинфия Дмитрича стал отворачиваться.
   Однажды утром, выписавшись из ветеринарной лечебницы после долгой и продолжи-тельной болезни, Акинфий Дмитрич принял непростое, давшееся с трудом, с боем решение - возвратиться к корням, к истокам, одним словом туда, куда и положено всем зверям, где его примут, поймут, простят. В природу! Такой судьбоносный поворот в жизни был пугающ, но одновременно приятен по причине осознанности и самостоятельности выбора.
  - Я, в конце концов, - свободный человек! - сказал Акинфий Дмитрич жене на бра-коразводном процессе.
   Думается, что подобный случай отказа от жизни в цивилизации вряд ли был единствен-ным в истории, но для той среды, в которой обитал Акинфий Дмитрич, это считалось за позор, за дезертирство! Он предал нас, удрал с бытового фронта Настоящей Жизни! И куда? В Моск-ву? За границу? В ЛЕС!
   А думаете легко человеку в 49 с половиной лет уйти в лес? Легко, да? Попробуйте сами и поймёте: Конечно, нелегко. Пока звериное тело Акинфия Дмитрича пребывало на отдыхе в районной реанимации, сам он, выйдя из тёмного Тоннеля на свет, сидел на берегу Океана и проверял, утратил ли он способность, например, мыслить или нет. Убедившись доподлинно, что это единственная способность, которой он располагает в данный момент, он успокоился и тут же принялся думать. Сначала ему понравился сам процесс. Затем он обратил внимание, что думать может только о трёх вещах: о работе, семье и еде.
  - Что ж, - как всегда резонно решил Акинфий Дмитрич, - я могу размышлять о це-лых трёх материях! Это уже хорошо.
   Размыслив об этих благообразных материях по восьмому кругу, Акинфий Дмитрич стал чувствовать некоторое пресыщение темой. Захотелось помыслить о чём-нибудь ещё. Акинфий Дмитрич попытался мыслить об Океане. И не смог. Помыслил ещё раз. Опять неудача. Едва он принимался за размышления об Океане, о том, как он шумит да какой он огромный, мысли его, сами того не замечая, какими-то неизвестными обходными манёврами возвращались к семье, а от семье сразу же к еде, ну, а отсюда прямая дорога к этим дармоедам на шестом участке, из-за которых Водонапорная башня терпит страшные убытки и не выполняет план по водонапору.
  - Тьфу ты, зараза! - плюнул Акинфий Дмитрич ментальным плевком и пошёл обратно в Тоннель.
   Выписавшись из больницы, он сделал три вещи. Во-первых, с чувством глубокого удов-летворения уволился с работы. Но хитрым способом: сунул нужному человечку в собесе почто-вый конвертик, и его торжественно проводили на отдых за 10 лет до пенсии. Во-вторых, тре-петно простился с верной супругой, которую уже 20 лет воспринимал как необходимую состав-ную часть мебельного гарнитура квартиры. Интересное кино - оба были рады. И даже расста-лись друзьями.
   В-третьих, и в главных - ушёл жить в леса! Не из-за того, что верх взяла звериная при-рода, нет, а просто так было надо - уйти в лес.
   И он ушёл.
  
  
  - 2 -
  
   Поселился Акинфий Дмитрич в лесной глуши, в ветхом домике, который раньше, гово-рят, был Старообрядческой церковью или вроде того. До него жили тут лесники какое-то время, потом они куда-то делись, и избушка теперь пустовала и ветшала без хозяев.
   Первым долгом новый жилец заменил доски на крыше и покрыл её шифером - шифер пришлось стащить в соседней деревне ночью. На самый верх был водружён валявшийся до того в крапиве деревянный куполок с крестом. Конечно, не по каким-нибудь там религиозным при-чинам - Акинфий Дмитрич был потомственный атеист и во всяких там ангелов-архангелов, разумеется, не верил, как и всякий образованный и серьёзный человек. Просто шифера на всю крышу не хватило и дыру над головой пришлось закрыть этой, как назвал её новый хозяин из-бушки, 'телефонной будкой'. Что и было сделано. Издалека вид получился не очень эстетич-ный - куполок был хорошо подгнившим, некрашеным, зато с некоторым налётом фольклора и, можно сказать даже, мистики. Для отпугивания всевозможных грибников-налоговиков и про-чей нечисти. Как выяснилось позже, это имело обратный эффект, но об этом потом.
   Домик, где поселился Акинфий Дмитрич, был примечателен во многих отношениях. И, прежде всего, в историческом. По легенде останавливался здесь как-то художник Иван Ивано-вич Шишкин по пути к себе домой в Елабугу. А дело, якобы, было зимой и все ходы-выходы из леса, где художник малевал этюды, возьми, да и замети по самую шею. Лошадь Шишкина по таким сугробам идти категорически отказалась и, дабы закрепить серьёзность своего отказа, издохла на глазах Ивана Ивановича к вящему его огорчению. Остался он один в тайге на вер-ную погибель, сожалея о том, что так и успел окончить картину 'Утро в сосновом лесу', к ко-торой всё никак не мог пририсовать чёртовых медведей. Кстати о медведях. Судя по следам, бродило их в непосредственной близости от замерзающего Ивана Ивановича превеликое, знае-те ли, множество, что его шибко беспокоило. Благо поблизости оказалась эта самая избушка, иначе не добраться бы великому русскому художнику до соседней деревни в такую пору.
   Лесник встретил Иван Ивановича приветливо, потому как сам был не чужд прекрасного, да и человеком оказался душевным и деликатным. За те пять дней, что стояли рождественские морозы, выпили они с Шишкиным трёхлетний запас самогону, и в благодарность за сию услугу Иван Иванович начисто побелил и расписал леснику всю его избу сверху донизу. А потом ещё в весёлую минуту накидал с десяток карандашных набросков на свободную тему - так, сердца ради. Продуктивный был период. Лесник был страшно рад, что подцепил в своей глухомани такого могучего собутыльника, да к тому же ещё и маляра знатного (Шишкин не стал трепать, что он великий русский художник, а представился простым елабугинским маляром-штукатуром).
   Но вот оттрещали морозы. Шишкин одолжил у лесника охотничьи лыжи и, тепло про-стившись с ним, пошёл в Елабугу. Уже по весне вкопал лесник недалеко от своей избушки ог-ромный рекламный щит 'Берегите лес', нарисованный Шишкиным по заказу хозяина домика. На щите было выполнено великолепное изображение русской печи с каким-то бородатым му-жиком, сующим в неё свежие дрова. Поверху шла надпись древнерусской вязью 'Берегите лесъ'. Внешность мужичка с картины, как говаривали впоследствии работники краеведческого музея, да и просто грибники, странным образом перекликалась с добродушной физиономией лесника и с обликом самого Ивана Ивановича, правда, выпившего и крепко.
   Столб с этим щитом оказался на редкость живучим. Он пережил и революцию, и граж-данскую, и даже остался нетронутым в годы оккупации. К тому времени, как в избушке посе-лился Акинфий Дмитрич, произведение сие так и стояло на том самом месте, куда поставил его лесник в апреле 1889 года.
  
   Отремонтировав по своему разумению крышу, Акинфий Дмитрич сел на обветшалом крыльце и задумался - чем ему питаться в этакой дыре. Как-то сразу вспомнился сельпродмаг в соседней деревне напротив райсобеса. Он охранялся силами бабки Варвары и её сторожевого пуделя Бонифация. Расправиться с облезлым Бонифацием не представляло труда, но жилистые ручищи ветерана труда бабки Варвары навевали на Акинфия Дмитрича недобрые ассоциации.
   Умереть от голода - нет ничего страшней на свете! 'Буду питаться, как в книгах - грибами, ягодами и целебными кореньями. Недаром же в лесу живу', - подумал хозяин из-бушки с облегчением. Что из себя представляли оные коренья и где их брать, Акинфий Дмит-рич не имел никакого понятия, а посему сосредоточился на собирании грибов и ягод. А дело как раз было в начале июля, и этого добра в лесу было навалом.
   Акинфий Дмитрич вспомнил поблёкшие за годы работы и борьбы образы детства, про-слезился и отправился по грибы. Его здорово удивило, что в грибах, равно как и в ягодах, он разбирался весьма недурственно для городского человека и начальника. Видно с давних времён в его мозговом подотделе 'Детство. Отрочество. Юность' пылились в памяти и ждали своего часа образы всех этих подберёзовиков, сыроежек, груздей, клубник и ежевик. Ждали, ждали и, наконец, проросли из глубин детства в самый нужный момент. С голоду Акинфий Дмитрич так и не умер. Запас спичек, слава богу, остался ещё от прежних лесников, так что и огонь в печи был. Была и кое-какая посуда. Стал жарить грибы. Соль, правда, пришлось спереть из-под носа бабки Варвары и Бонифация - поступок, конечно, аморальный, но для зверя главная задача - выжить! Вот он и выживал, как умел.
  
  
  - 3 -
  
  
   Нашёл как-то раз наш Акинфий Дмитрич медвежонка-сироту. Привёл его, беспомощно-го бедолагу, в дом - всё развлечение. Хотя по первости, надо признаться, больно уж хотелось ему этого бестию зарубить и съесть. Но уж больно забавный был Топтыгин. Есть его Акинфий Дмитрич не стал, а когда мишка немного подрос, посадил его возле крыльца на верёвку дом стеречь. Медвежонок не противился и охранял дом исправно: чуть какая белка или рысь по крыше пробежит, он и давай реветь да метаться, хозяина звать. За исправную работу получал Топтыжка рыбу, которую пристрастился ловить хозяин. За баловство Топтыгин получал иные премии - хворостиной по заднему месту. Поскольку зеркала в избушке не водилось, то Акин-фий Дмитрич забыл на какое-то время о своём зверином облике и отметил, что более не рычит и на людей желания кидаться не испытывает. Облегчённый этим обстоятельством, он продол-жил жить в лесной глуши с медвежонком Топтыжкой и питаться жареной рыбой с грибами.
  
  
  
  ***
  
  
   Не мог Акинфий Дмитрич жить без музыкального сопровождения. Привычка, знаете ли, - на столе у бухгалтера всегда 'Маяк' стоял. Смастерил тогда Акинфий Дмитрич (своими собственными руками!) - кто бы мог подумать - кормушку для птиц! Благо в сарайке валя-лись топор с ножовкой. Долго мастерил. Почитай всю осень возился - работы-то и без того хватало. Получилось малёха кривовато да неказисто, зато сам сделал! Повесил он эту кормушку на низкой ветке рядом с домиком. Поскольку ни хлеба, ни крошек у него не водилось, при-шлось накидать в кормушку обрезков от окуней, что опять-таки имело неожиданные последст-вия.
   Ведать не ведал наш отшельник, что птицы к тому периоду уж с месяц как на курорты улетели. Воробьи остались да синицы всякие, какое с них пение. А той ночью, как повешена была кормушка, Топтыжка стал сильно орать, будто избушку штурмом берут работники райсо-беса и налоговики. Акинфий Дмитрич сверзился с лежанки от такого шуму и в одном исподнем вышел на крыльцо. В руках у него грозно сверкнул деревянный самострел. Вокруг - никого. Только Топтыжка всё к ногам хозяина жмётся, боится, значит.
   Утром кормушка оказалась пуста. А вся поляна вокруг избы так истоптана всяким зверь-ём лесным, что, казалось, ночью здесь проходил съезд всей фауны северного нашего полуша-рия. А дело шло к зиме. Уже и заморозки были, и снежок раз принимался падать, да быстро стаял. Сообразил тут Акинфий Дмитрич, что, видать, трудно его сородичам в лесу без жратвы. Так что по-родственному решил он их немного подкармливать - всё зверям проще зиму пере-жить. Из досок, каких попало, сконструировал он парочку длинных корыт и поставил подальше от избы у речки, чтоб Топтыжку звери по ночам не пугали. С тех самых пор всегда в этих коры-тах любой зверь или птица могли и обрезки рыбы найти, и остатки похлёбки, и прочее лакомст-во. Звери, само собой, быстро смекнули, кто в этой части леса хозяин, и в голодную пору к тем кормушкам часто наведывались. Так и жили.
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
   После получения зарплаты все актёры почувствовали такой творческий подъём, что да-же: пришли на репетицию. Эх, приятное это всё же дело - зарплату получать! Всё-таки, как не крути, а жизнь-то не такая и плохая штука.
   Единственным, кто обрадовался больше других и не пришёл на работу, был светотехник. За пульт посадили Виталю - ручки крутить.
   После третьего прогона последней сцены все отдыхали. Лежали пластом кто где.
  - Анжелика, мама сказала, чтоб ты с Генкой посидела, пока она в магазин пойдёт, - с этими словами в зал вошёл Костя с кое-как укутанным в одеяло младенцем в руках.
   Анжелика осторожно взяла в руки ребёнка и стала ходить туда-сюда перед сценой.
  - Вот видишь, - говорила она Джорджу, - я не только строгий режиссёр. Но и любя-щая мать!
   В этот момент свет в зале погас.
  - Эй, Виталя! - сразу заорал кто-то из темноты. - Щас на х: пойдёшь отсюда!
  - А чё я-то?
  - Да то же всё! Я те сказал маленько затемнить, а не всё, бл:, вырубать!
  - Ладно, заткнитесь там уже:
  - Чё он хернёй страдает?
  - Так! Свет быстро сделали! - это уже был голос Анжелики-в-гневе. - Виталя, падла, я тебя зачем туда посадила?! Кто там рядом? Егор, дай свет быстро!: Э, это кто там ко мне ле-зет?
  - Да нужно больно, - проворчал кто-то в темноте. - Я бороду потерял.
  - Ну и ищи свою бороду где-нибудь в другом месте!: Так, что там со светом?
  В это время зажёгся ярчайший свет мощного прожектора. Все закрыли глаза руками.
  - Виталя, бл:!!! - сразу заорали со всех концов зала. - Чё за херня! Убери свет!!!
   Виталя в панике убавил свет.
  - Ладно, не орите на него, - громко сказал Джордж, поднимаясь с лавки. - В темноте у меня возникла гениальная идея!
   Все обернулись в его сторону.
  - У меня с собой есть 20 рублей:, - продолжил он, но закончить ему не дали.
  - У меня пятнадцать, - отозвался кто-то.
  - Даю 50 рублей, - торжественно изрёк Егор. - На такое дело - не жалко!
  - Ну, что ж, - вставил своё веское слово Костя. - Идея неплохая. У меня тридцатка. Но кто побежит?
   Все разом посмотрели на провинившегося Виталю.
  - Нет, - строго сказала Анжелика со своего места.
  - Ну, Анжелика, - заскулили со всех сторон, - мы же и так всё прогнали, а Виталя всё равно: он сбегает: мы заслужили:
  - Нет, - отрезала режиссёр, и весь скулёж прекратился. - Пойдём мы с Джорджем.
   Все, как дикие, заорали 'ура'.
   Джордж остолбенел.
  
  
  - 4 -
  
  
   :А тут и зима подоспела. Благо заготовил наш лесовик, как и положено зверям, целый погреб всяких припасов: ягод насушил, грибов, листьев душмянки к чаю, мяса накоптил заячье-го (Топтыжка силён в охоте оказался), рыбы прорву насушил-накоптил, и груздей насолил бе-лых (соль пришлось-таки обменять у бабки Варвары на оленьи рога, которые Акинфий Дмит-рич обнаружил в глубине леса в овражке).
   Топтыжке хотел было будку на манер собачьей смастерить, да не вышло - тот как обо-прётся об неё, чтоб за ухом почесать, так она и развалится - подрос Топтыжка к зиме-то. Пришлось его на лютые морозы, что начались уже с ноября, к себе в дом брать. Медведю-то всё радость, а Акинфию Дмитричу убирать за ним счастья мало было. Слава богу, приучил его в случае нужды на улицу проситься.
  - Всё одно в спячку впадёт, - думал хозяин. - Не всю ж зиму бегать будет.
   Топтыжка однако никуда впадать не хотел, и как только зарядили первые снегопады, но-сился дни напролёт по округе и визжал от радости, что твой ребёнок.
   С печкой - особое дело вышло. За полгода жизни в лесу Акинфий Дмитрич научился делать всё - зайца ободрать-на-костре-закоптить, перепёлке башку срубить-ощипать, погреб выкопать, сарай починить, да мало ли ещё что! А вот печку: Печку, чтоб ей пусто было, то-пить по-людски не мог. Не мог и всё тут! Плохая была печка. Переложить бы её заново, да руки всё не доходили с заготовкой с этой. Стоит вроде и ладно. А вот как до дела дошло: о-о!
   Топил её, сироту, Акинфий Дмитрич обычно по полдня. В первую неделю ноября, как от холодов уж невмоготу стало, затопил её грешную и сам не рад был. Дым в трубу лететь наотрез отказался и выходил откуда ни попадя. Акинфий Дмитрич с Топтыжкой у крыльца пережидали до полудня, пока из двери входной весь дым из избы не выйдет. Потом, вроде, горение в печи налаживалось, и до вечера всё топилось исправно.
   В первый раз, правда, так разозлился на печь, что начал все дрова, уже горевшие в ней, водой заливать, в дыму и копоти из печи выкладывать и в ведро складывать. Ох, и карусель на-чалась! Мать частная! Чуть избёнку не спалил. Искры на пол летят, дым в лицо валит, злость берёт на всё натуральное хозяйство это - хоть матушку репушку пой! Верхонки прожёг, весь потолок закоптил гарью - вот всё чего добился. Но понял - в этом деле гоношиться, только себе хуже. Вот так вот жизнь лесная уму-разуму учить стала.
   А утром - другое дело. Ложишься с вечера спать - жарко в избушке, просыпаешься от жуткого холода. Едва продрав глаза, принимался Акинфий Дмитрич опять дрова в рот печке запихивать, а не тут-то было! Золу-то, добрый человек, уж будь любезен, вынеси из поддувала! За день-то её аккурат полный короб насыпался. Приходилось, позёвывая, шуфельком в нутрях печных поорудовать, всё выгрести, а потом по темноте утренней из избы с коробом этим выхо-дить на мороз и высыпать золу. Только тогда топить принимался. Но об этой процедуре я вам уж сказывал.
  Одним словом, прошла неделя, если не две, пока Акинфий Дмитрич не постиг все тонко-сти печкиной 'души'.
  - Печка - она ж, как живой человек, - говаривал хозяин Топтыжке, - к ней уваженье нужно, подход. А иначе отвернёшься, а она тебе - раз! и поддувало распахнёт, когда не надо; помнишь, как вчера оно было? Да-а. Дверца-то возьми да настежь распахнись, а пламя - в комнату, как тот дракон! Не приведи господь: Слава богу додумались поддувало ведром при-переть, а то-о: Эх, Топтыжка, страшная это штука - стихия! Возьми к примеру воду, а уж об огне так и страшно представить: Кстати, идём-ка, мил друг, за водой.
  Теперь Акинфий Дмитрич перед каждой растопкой обметал плиту гусиным крылышком, садился перед заправленной печкой на корточки и просил топиться исправно. Только после та-кой процедуры он поджигал коринки, торчавшие сквозь поленья, и трепетно ждал - задымит, не задымит.
  И больше она не дымила.
   Человек - он, как таракан, - ко всему привыкает. А животное и подавно, хотя о звери-ной натуре своей лесовик наш вспоминал крайне редко - не до того было. Скоро Акинфию Дмитричу стало привычно ни свет, ни заря подыматься. Даже интересно. Мир зимний ещё дремлет - сорока не тарахтит, воробей не летит, петухи разве что в деревне - слышно как надрываются. А ты уж и делом занят - мочишься под сосёнкой да пейзаж разглядываешь. Край земли розовеет, звёзды ночные на нет сходят, светает. А у тебя уж и дрова принесены, и зола выгреблена. Хорошо! Печку подпалишь и айда на лыжах по лесу, капканы оленьи разве-дывать. Пусть печь продымится через открытую дверь - Топтыжка всё равно никого чужого внутрь не пустит, он завсегда поблизости бегает. Так зиму и жили.
   Зимой дел всё меньше, чем в иную пору. Появилось время и о себе подумать, пофило-софствовать на досуге, в сундуке старом на чердаке порыться - много там вещиц чудных при-пасено было. Книги, например. Стал вечерами разбирать их, от грязи и пыли счищать, в стопки складывать.
   Дошло дело и до тренировки и развития своей звериной натуры. Акинфий Дмитрич по-степенно привык, что никто посторонний к нему за километр не сунется и не упрекнёт, как в былые годы, в нерациональности, а потому и не препятствовал своей животной сущности вести себя так, как и положено только зверям лесным - радоваться звериной жизни! Сначала это у него плохо получалось - сказывались годы, проведённые на руководящих должностях, но по-том, постепенно приучив себя валять дурака регулярными упражнениями, стал редким специа-листом в этом деле. Да и Топтыжка помогал по-свойски: то на голову встанет, то кубарем с крыльца съедет, то с горки катается, запихав задние лапы в зубы. Акинфий Дмитрич премуд-рость эту стал усердно изучать и через пару недель съезжал с горок с ногами во рту не хуже Топтыжкиного. Потом научился забираться на сосны и прыгать с них в сугробы с криком 'Й-е-эх ты!' Топтыжка залазил всегда выше Акинфия Дмитрича, однако прыгать в сугроб и одно-временно орать почему-то не мог.
   Одно время мужиков на большой дороге в темноте пугали - пусть думают, что лешие существуют. Нарядятся с Топтыжкой в рваньё последнее и покажутся издали так, словно мель-ком. Народу и этого хватало. Скоро и сказки поползли по округе про те заповедные, дескать, места. Чтобы ёлку к Новому году срубить, шли мужички теперь со святой водой, долго вокруг приглянувшейся красавицы заговоры читали, мол, позволь Хозяин Лесной ёлку срубить, мы тебе дары принесли, и кладут на снег кусок пирога или лепёшку, и уходят. Акинфий Дмитрич с Топтыжкой веселятся от души, подарки съедят, а на другое утро тот же мужик придёт и ёлку эту несчастную, крестясь, срубит. В общем, потеха да и только! Так вот и фольклор местный развивать стали.
   Жизнь в лесу, надо сказать, внесла свои коррективы в звериный кодекс, которому пона-чалу желал следовать Акинфий Дмитрич. От совершенного одичания он отказался, а потому решил всегда жить только в избушке, а не в норе или берлоге, питаться всегда пищей жареной или варёной, а не сырой, и мыться обязательно. Топтыжка как существо совершенно дикое, не делал ни того, ни другого, ни третьего, поэтому Акинфий Дмитрич решил стать нечто средним между зверем и человеком.
  - Я уж теперь и не знаю, кто я, - говорил он Топтыжке. - Просто: просто - Некто.
   Так он себя очень часто и называл с той зимы.
   В сундуке, о котором я как-то упомянул, лежали всякие книги. После их некоторой рес-таврации выяснилось - книги старинные. Видать ещё со старообрядческих времён. Самой ста-рой было 'Житие Святых' и 'Наставления Пресвятого Сергия' издания 1702 года, петровские еще, стало быть. Из 'новых' были тут книги за конец 19-го века - из знакомых имён Акинфий Дмитрич узнал только Тургенева 'Записки охотника' и Гоголя 'Вечера на хуторе близ Дикань-ки'. В великом множестве - штук пятьдесят, не меньше - были также какие-то толстые заса-ленные книжонки без обложек. Только по названию на одной из страниц 'Империализм и эм-пириокритицизм' Акинфий Дмитрич понял, что он оказался редким владельцем бесценного со-брания сочинений Владимира Ильича Ленина, которого он с детства любил. Единственно, за что он не любил его, так это за то, что семью царя расстрелял, причём Акинфий Дмитрич ду-мал, что сделал он это собственноручно.
   'Почитаю на досуге', - с этими словами Акинфий Дмитрич выбрал из груды наименее обтрёпанный томик Ленина, книжки Тургенева и Гоголя и пошёл с чердака спускаться.
   Так вот к чтению под старость лет и пристрастился. Эх, коллеги бы бывшие шибко удивлялись, глядя на такие дела!
   Прошёл Новый год. Справили его так весело, как отродясь Акинфий Дмитрич не справ-лял никаких праздников! Всю округу в новогоднюю полночь на дыбы подняли. Народ дивился - эвон как Хозяин-то Лесной радуется! А в самую глубокую ночь сделали они с Топтыжкой для людей деревенских новогоднее представление под названием 'Всадник без головы'. Народ после оного 'представления' в массовом порядке стал съезжать с насиженных мест, а ближе к весне те, кто остались, церковь построили - грехи замаливать. Одним словом, повеселились на славу они с Топтыжкой! Хороший был Новый год.
  
  
  ***
  
  
   Топтыжке не нравилось, что хозяин перестал заниматься озверением и стал подолгу си-деть за столом у окна, гонять чаи с душмянкой да листать какие-то сырые жёлтые плохо пах-нущие бумажки. Топтыжка недовольно урчал, пробегал рысцою пару раз вокруг избы и демон-стративно мочился на крыльце в знак протеста. Потом, несколько раз оборачиваясь - не вый-дет ли хозяин, - уходил в заснеженную чащу. В спячку этот зверёныш так и не впал.
   А хозяин в ту пору как раз читал 'Записки охотника'.
   'Вот надо же, - думал Акинфий Дмитрич, глядя на эволюции Топтыжки, - интересная вещь - бродит дворянин с ружьишком по лесам, ночует в деревенских амбарах на соломе, мокнет на болотах с пастухами, никаких тебе квитанций за квартиру, зарплат, любезностей 'ах, вы сегодня шикарно выглядите, товарищ Фрося' и прочей ерунды. Настоящая звериная жизнь! Молодец, Иван Сергеич!' После Тургенева окружающая действительность стала восприни-маться в более облагороженном, если хотите, свете. И даже романтическом! От чего Акинфий Дмитрич по долгу службы избавлялся всю сознательную жизнь. 'Зверю этого не понять', - думал он, глядя вслед уходящему Топтыжке. И то верно. Показателен был инцидент с Топтыж-кой, которого повёл как-то Акинфий Дмитрич любоваться на картину 'Берегите лес' и возле которой Топтыжка вместо тихого восхищения наклал кучу и весьма приличную. Да, не понять косолапому глубину палитры и силу мазка, не вобрать дух Прекрасного, а Акинфий Дмитрич сделать это хотел и уже начал понемногу что-то вроде этого чувствовать и понимать.
   Он считал, что ни в жизнь не увидеть ему этот мир так, как он видел его в 18 лет. Но нет, позвольте, никуда это не делось, просто сидело где-то глубоко внутри, вдавленное в самое дно его души борьбой за место под солнцем. Стоит этой борьбе достигнуть апогея и наполнить че-ловека до краёв, как он обыкновенно падает под её тяжестью. Борьба слезает с него, как шуба, которая слишком велика, а человек заболевает или вовсе умирает без её согревающего кровь прикосновения. Ведь в борьбе можно одолеть разве что неприятеля или, на худой конец, самого себя, но в борьбе одолеть саму борьбу - это удел немногих.
   Сбросив так долго хранившую его от всяческих неприятностей ношу борьбы, Акинфий Дмитрич оказался один на один с неким невостребованным дотоле, но всё же обитавшем где-то в нём, странным восприятием действительности, чем-то сродни восприятию ребёнка, в резуль-тате которого весь мир предстал вдруг в каком-то ином свете. Вместе с борьбой из него ушла тревога, постоянно преследующая каждого взрослого человека до конца его дней - тревога за всё и за всех, некий неопределённый груз ответственности за всех, кто причастен к твоей жиз-ни, от которого испокон веков избавлялись только выпивкой и прочей дрянью. Разум стал чис-тым и пустым, как после дневного сна. Вся муть переживаний, сомнений, боязни неправильно-го выбора - всё это осталось в том сне, остатки которого - о, счастье - наконец-то уходили безвозвратно.
   Акинфию Дмитричу хватило семи рассказов из 'Записок охотника', чтобы понять это. В тот первый по-настоящему весенний мартовский день он запрокинул голову к небу, куда ухо-дил голубой дым из трубы, и сказал:
  - Господи, как хорошо, что я - живой!
  
  
  
  
  - 5 -
  
  
  
   Прежде чем поведать читателю о том, как Акинфий Дмитрич пролез в картину 'Берегите лес' и что он там делал, стоит упомянуть о приведших к этому удивительных событиях.
   Начну с того, что в самом начале весны Акинфий Дмитрич повредил себе ногу. Он ле-жал в этом чёртовом овраге и орал благим матом. По счастью Топтыжка был недалеко. Он при-бежал на вопли хозяина, завалил его к себе на могучую медвежью спинягу и повёз домой. Уло-жил, как мог, на лавку-кровать.
   Лёжа в бреду и изнемогая от боли, Акинфий Дмитрич стал наблюдать прелюбопытней-шие явления, известные в науке как галлюцинации. Сперва из тумана вылезло что-то тёмное и большое и начало сильно сопеть и дышать в лицо, пока не превратилось в голову Топтыжки. И вновь туман.
   Прошло какое-то время, и боль отступила. Стало полегче. Где-то послышался медвежий рёв и чей-то недовольный бас:
  - Да привяжи ты его к будке, в конце-то концов, невозможно сосредоточиться!
   За окном стучал дождь. В единственной комнате избушки за столом сидел здоровенный бородач в мужицкой телогрейке и ватных штанах, в кирзовых сапогах и что-то чиркал на лист-ке бумаги. Напротив него, опёршись лысой головой о стену и устремив взор к закопчённому потолку, сидел второй. Он был в дорогом костюме-тройке, местами, правда, запачканном гря-зью. Его строгий наряд совершенно не сочетался со скромной, если не сказать - убогой, об-становкой избушки. Кроме лысины во всю голову достопримечательностью его облика были рыжие усы и бородка.
  - Ты меня, Иваныч, рисуй, как будто бы я в будущее гляжу! - сказал лысый.
  - Не верти башкой, - угрюмо отозвался бородач.
  - : как будто бы я гляжу в будущее, - продолжал лысый, - и вижу там новую, зна-ешь ли, счастливую:
  - Не моргай, чёрт возьми.
  - : счастливую жизнь, - закончил лысый, интенсивно моргая.
  - Ты чё моргаешь? - возмутился бородач.
  - Да вот что-то у меня там:, - позирующий стал растирать кулаком левый глаз. - То ли мошка попала, что ли?:
  - Вот, дьявол, - бородач бросил на стол карандаш. - Ты знаешь, как тяжело рисовать голову, когда ею всё время вертят и моргают?!
  - Ну, не шуми, не шуми: Всё, я уже не моргаю. Давай, твори.
  - Твори:
   Бородач опять принялся рисовать, а Акинфий Дмитрич лежал на своём месте и, словно в полудрёме, рассматривал этих двоих. Вдруг комната накренилась, перевернулась и пошла кру-титься, как карусель, и темнота вновь заслонила собой всё.
  - Эй, товарищ, - раздался тихий голос. - Това-а-арищ!
   Из кружащихся белых и жёлтых пятен соткалась голова, сощуренные внимательные гла-за разглядывали Акинфия Дмитрича в упор. Это был тот лысый субъект в костюме, которого рисовал бородач.
  - Эй, товарищ, как вы? - шёпотом спросил субъект. - Живы?
   Акинфий Дмитрич не верил своим глазам. 'Боже ж ты мой, - пронеслось у него в моз-гу, и он даже попытался оторвать голову от подушки. - Да ведь это же - Ленин!'
  - Лежите, лежите, вам нельзя вставать, - сказал Ленин и аккуратно уложил голову больного. - Вот так: вот так. Лежите.
   Акинфий Дмитрич сглотнул комок в горле и еле слышно пробормотал:
  - Ты пошто: царскую семью: расстрелял?
  - Какую свинью? - не понял Ленин и подставил своё ухо ближе ко рту больного.
   Акинфий Дмитрич хотел было объяснить, да только и смог, что прохрипеть нечто нераз-борчивое. В это время в избу вошёл бородач и положил на стол двух грязных подстреленных зайцев.
  - Ну, как он? Что говорит? - спросил он басом.
  - Связь прервалась. Бредит, - озабоченно покачал головой Ленин и стал зажигать па-пироску. - Говорит, что я расстрелял какую-то свинью.
  - Понятно: Ты жрать будешь?
  - Буду, - встрепенулся Ленин.
  - Тогда чисть зайца.
   Ленин скептически глянул на стол, где лежали убитые, а потом на перебинтованную но-гу больного.
  - Знаешь, Иван, по-моему, у него не перелом:
   Бородач молча принялся точить нож.
  - : а просто сильный вывих, - закончил осмотр ноги Ленин.
  - Ну, дай ему драконьей мази, - порекомендовал художник, - и коли не помрёт, то жить будет.
  - Думаешь? - Ленин задумчиво погладил свою бородку, словно произнося классиче-ское 'козёл, говоришь?'
   Бородач тем временем обвязал ногу зайца бечевкой, подвесил тело убиенного за эту ногу к штырю в потолке и принялся аккуратно сдирать шкуру - сначала сделал надрез по окружно-сти ноги, а после принялся рукой стаскивать заячью шкуру, как шубу, изредка помогая ножом отделить кожу от розовой мякоти. Ленин в этом направлении старался не смотреть.
  - Ты бы в сарайке этим занимался, - посоветовал он.
  - Там холодно, - ответил художник.
   Тут Акинфий Дмитрич, собравшись с силами, издал серию звуков:
  - А-а: мм: ле: лени: мбрг:
  Бородач оглянулся на лежанку:
  - Ишь ты, опять забеспокоился.
   Наконец больной обрёл дар речи и прошептал:
  - Ты пошто: ты пошто царя порешил: царя: лени: ленин?
   Ленин прислушался к бормотанию больного и сказал бородачу:
  - Опять началось. Теперь говорит, что я царя грохнул. Упоминает какую-то Лену. Что-то надо передать Лене. Жена, поди:
   Бородач строго проговорил:
  - Намажь ты ему ногу, пущай затихнет. И иди воды принеси в котелок. Я уж сам жрать захотел:
   Ленин наклонился над больным и отчётливо произнёс:
  - Эй, товарищ! Тут нет никакой Лены! Вы слышите меня? Я - лесник здешний, зовут - Степан Акимыч. И я никого, подчёркиваю, никого не убивал! Это вон, Шишкин у нас, - бывший Ленин указал на бородача, - лесной убийца.
  - Да ладно те, - пробасил художник. - Иди-ка, братец, за водой.
   Степан Акимыч поднялся с лежанки больного и стал неторопливо стряхивать грязь с пиджака. Шишкин с недовольным видом следил за его манипуляциями.
  - Ты костюм-то снял бы, - сказал он. - Вон уж и глины насобирал. А мне в нём сего-дня ещё в Петербург пилить.
  - А как же портрет?
   Шишкин оторвался от разделки заячьей тушки и, подумав, ответил:
  - Потом домалюю.
  - Ну, ну, - лесник вынул котелок из-под стола и вышел из избы.
   Акинфий Дмитрич забылся тяжёлым сном.
  
  
  
  
  - 6 -
  
  
  
   Проснулся он оттого, что кто-то дышал ему в лицо. Первой пришла мысль, что это Ле-нин пытается его задушить, но это оказался Топтыжка, верный мохнатый друг.
  - Ладно, ладно, - отмахивался Акинфий Дмитрич, - будет тебе, живой я.
   Медведь радостно запрыгал по избушке. В ней никого не было. 'Куда же они делись?' - подумал Акинфий Дмитрич, но тот час же его поразило другое - нога-то не болела! Акин-фий Дмитрич сел, свесив ноги с лежанки. Потом попытался подняться и поднялся. Большой си-няк под коленкой был единственным напоминанием того драматического падения в овраг. Хо-дить было трудно, но можно. 'Чудеса! - подумал Акинфий Дмитрич. - Чудеса, да и только! Вот она сила обычного сна!' Он был рад, что все его ночные галлюцинации развеялись бес-следно вместе с болью. Держась за стену, он добрёл до двери и распахнул её настежь.
   Его обдало свежей предутренней прохладой. Капли росы падали на крыльцо с веток лохматой сосны. Край горизонта, там, где виднелись игрушечные кубики деревни, розовел све-жей кровью новой зари. В небе над избушкой ещё угадывался контур Большой Медведицы, пе-ревёрнутой вверх ногами.
   Когда Акинфий Дмитрич, поёживаясь, сунул руки в карманы штанов, то сразу же наша-рил там какой-то флакон. Он извлёк его из кармана и непонимающе уставился на сей предмет. Это был маленький бутылёк, в котором трепыхалось чёрное маслянистое желе. На горлышке бутылька, на кусочке приклеенной бумаги, от руки была выведена единственная надпись: 'Драконья мазь'.
  
  
  
  ***
  
  
   Болезнь вымела весь остававшийся с прошлых времён сор из головы Акинфия Дмитри-ча. Он почувствовал себя новым человеком.
   Но свято место пусто не бывает, а потому в самое скорое время в пустую вычищенную квартиру восприятия, туда, где раньше попивали чаёк Здравый Смысл и Житейская Мудрость, забрело Неведомое. И это было вполне естественным - Природа, видя, что интеллект Акинфия Дмитрича, её злейший враг, не пополняется ничем со времён прочтения 'Записок Охотника', с удовольствием заполнила своими эмиссарами образовавшуюся информационную вакансию. И стали Акинфия Дмитрича мучить ночами всякие кошмары: то, проснувшись вдруг, глаза крас-ные в окне увидит, то на трубе в вечернем сумраке скорченную тень высмотрит, то посуда вдруг сама собой начнёт биться, а однажды ночью под избою он услыхал ти-и-ихонький такой голосок: 'Бу-бу-бу-у-у-у: бу-бу-бу-у-у-у-у:'.
   Начал Акинфий Дмитрич учиться креститься. Благо жил он в старой церквушке, как мы знаем, и вместо табуретки у него с весны сундук стоял - с чердака приволок. В нём-то он и отыскал более или менее удобочитаемый вариант Святого Писания за 1911 год. Прочитав все Евангелия самым тщательным образом, изучив карту путешествий Спасителя, его Апостолов, имена всех спонсоров и редакторов издания, тип гарнитуры и способ печати, как надо кре-ститься, не нашёл. Зато научился молиться. Стал читать перед сном 'Отче наш'. Хорошо помо-гало от Красных Глаз. Но голосок под избой извести не удалось. Стал читать в довесок ещё од-ну молитву. Голосок стал вопить потише, но стоило один вечер лечь без молитвы - вопил полночи, что твоя пилорама. Днём, чтоб не падала посуда, садился вместе с Топтыжкой посре-ди комнаты и вслух читал 'Послание к коринфянам'. Готовить еду уже не было времени, но о ней как-то и не вспоминалось. Прерваться было нельзя ни на минуту - тот час что-нибудь происходило. Акинфий Дмитрич, дабы не сойти с ума, от еды отказаться всё же не мог и всё это лето питался одной земляникой и прочей малостью, которые научился притаскивать в ведёрке верный Топтыжка. Из избы теперь выходил только по нужде, да и то не всегда. Он страшно ис-худал и оброс похлеще Джона Леннона в 1969 году. Жизнь превратилась в перманентный вяло-текущий кошмар. Его кульминацией и апогеем стала ночь на Иванов День.
   За окошком выл ветер, и обломки сучьев ударяли в стекло избушки, которая вздрагивала от каждого порыва. С потолка то и дело сыпались глина, пыль и дохлые мухи, что выпадывали из многочисленных щелей. Акинфий Дмитрич, дрожа, как осиновый лист, сидел в нарисован-ном на полу круге и громко нараспев читал 'Апокалипсис', а вокруг него ходила маленькая та-кая девочка в светленьком платьице да приговаривала:
  - А что, дядя, взгляни на мои бусики! Вон, я какая в них нарядная! Взгляни, дядя!
   Ветер в лесу выл так, как будто бы 10 симфонических оркестров играли Вагнера в раз-ных тональностях одновременно! Дверь распахнулась и стала биться о косяки. В комнату вле-тели сухие листья и в свете молний закружились перед невидящими глазами Акинфия Дмитри-ча в такт сводящей с ума какофонии невидимых оркестров.
  - Взгляни на мои бусики, дяденька! - ходила по кругу девочка, но в самый круг зайти не смела. - Взгляните по-доброму, Акинфий Дмитрич, я ведь вас всё одно достану, мне ведь ваши круги колдовские не преграда. Вы, я гляжу, не только 'Записки Охотничка', но и 'Вия' читывали! А?!!!
   Избушка содрогнулась. Перекрывая бушующую стихию, в чёрной глубине леса послы-шался глухой звук приближающихся шагов.
  - Зря вы так, Акинфий Дмитрич, - покачала головой девочка, - вон ведь какие буси-ки, как стёклышки, прозрачные!
   Акинфию Дмитричу упала на колени железная чашка и со звоном покатилась по полу; другая, вылетев прямо из закрытой печи и вышибив заслонку, летала по комнате над самой го-ловой. Акинфий Дмитрич еле выдавливал из себя несвязные звуки и тыкал пальцем в текст Пи-сания, но слышал, что произносит только одно слово:
  - Господи: господи: господи: господи:
   Девочка остановилась. У неё теперь были такие длинные волосы, что они обвивались вокруг её ног, устилали пол всей избушки и через бьющуюся дверь выходили наружу. Они, ка-залось, струились с плеч девочки и, огибая круг с Акинфием Дмитричем, сверкая, всё текли и текли по комнате.
  - Хорошо, дяденька. Открою я тебе тайну. Вы ведь хотите узнать тайну, Акинфий Дмитрич?
  - Господи: господи: господи:
  - Вижу, что хочешь! - не своим голосом произнесла девочка, и черты её лица стали меняться. - Ну так слушай!
   В это мгновение потолок избушки стремительно взлетел ввысь, стены задрожали и по-ехали в разные стороны, окошко вытянулось, словно пыталось зевнуть.
   Под каменные своды тёмного зала через узкое окно падал столб лунного света.
  - Приветствую тебя, Христиан! - раздался голос, и эхо раскатилось по храму.
   Человек с крестами тамплиеров на белом плаще стоял перед самым кругом. Его загоре-лое лицо было отмечено шрамом, проходившем от переносицы до правой скулы, так что было не ясно - то ли он улыбается, то ли морщится от боли.
  - Извини, что не подаю тебе руки, - продолжил тамплиер, - твои руки в кольцах, а мои, как видишь, пусты. Потому смею надеяться, ты не выйдешь из своего круга, иначе, - ры-царь усмехнулся, - мне придётся туго.
  - Не бойся, рыцарь, - отозвался Христиан, - я не выйду.
   Сказав это, он поднял руки, и на каждом пальце маленьким солнцем сверкнули золотые кольца. Только сейчас он почувствовал, насколько тяжела эта ноша - его пальцы не сгибались, их тянуло к полу, словно они стремились пройти сквозь его каменную толщу.
  - Мы не виделись почти восемьсот лет, Христиан, - сказал тамплиер, продолжая хо-дить по кругу. - В тот день ты так лихо вышиб меня из седла, что, клянусь святым Дунстаном, я думал, что пролечу через всё ристалище прямо в рай.
   Христиан увидел, как незнакомец остановился у столба лунного света, падавшего из вы-сокого окна, и на какое-то мгновение ему показалось, что рыцарь опёрся о него, и столб света прогнулся под его тяжестью.
  - Да, именно с тех пор, - продолжал тамплиер, - именно с тех самых пор я считаю тебя лучшим всадником в Палестине. И лучшим своим товарищем. Вспомни меня. Я - Малтон из Гилсленда.
  - Извини меня, рыцарь, - безнадёжно покачал головой Христиан, - из того, что ты рассказал, я не помню ровным счётом ничего. Я не помню этого турнира. Я не помню тебя. Я не помню даже, как меня тогда звали.
   Рыцарь хотел было понимающе похлопать его по плечу, но вовремя отдёрнул руку и произнёс, то ли печально, то ли с усмешкой:
  - Я понял.
   Он повернулся к алтарю, медленно встал на одно колено, опустил голову и начал так:
  - Первая церемония в Пирамиде состоялась 68890 лет назад, когда звезда Вега послала свои лучи прямо во вход Пирамиды. Сама Пирамида была закончена за десять или пятнадцать лет до этого события. Верхние камеры Пирамиды скрывают тайну, восходящую к временам, предшествующим египетскому царству и изобретению иероглифов:
   После полудня жара стояла невыносимая. Хотя время от времени со стороны реки и на-летало её опьяняющее прохладой дыхание, но тут же от пустыни вдруг накатывала такая волна зноя, что рты невольно открывались, тщетно пытаясь зачерпнуть хоть глоток воздуха.
   Запели трубы, и, словно пробуждённая их хриплым рокотом, радостная толпа подхвати-ла Солнечный Гимн, когда процессия подошла к ступеням, ведущим к Вратам между лап Сфинкса.
  Впереди шествовал Певец, несущий символы музыки, затем - Астролог, с гороскопом в руке и листом пальмы - символом астрологии. Следом поднимался Держатель Палантина с чашей для возлияния. Христиан не раз видел его на улицах Мемфиса, его звали Камрах, и он знал всё о жертвенных животных, о фруктах, преподносимых богам, гимнах молящихся и про-цессиях. За ним шёл Пророк, держа открытую вазу с водой. Он был правителем Храма. Далее следовали десять учеников, каждый со своим Наставником. Они замыкали шествие.
  От шума толпы и музыки, от ожидания того, к чему он так стремился и чего так боялся, Христиан едва передвигал ноги, перешагивая следующую ступень.
  - Надеюсь, ты не собираешься свалиться в обморок в такой памятный день?
  Христиан едва поднял голову. Рядом опять появился тот самый ливиец, с которым вчера он столкнулся у торговой лавки.
  - Ни в жизнь бы не подумал, что встречу тебя именно здесь, - проговорил Христиан - он был рад, что хоть кто-то отвлёк его от мыслей, дал небольшую отсрочку перед неизбеж-ностью предстоящего.
  - Что? - не понял ливиец. - Такой шум, говори громче!
  - Я говорю, не знал, что ты тоже: с нами! - оживился Христиан.
  - Это не я с вами, - улыбнулся его собеседник, - а вы со мной!
  - Что?
  Но тут вмешался Наставник Садакх. Он слегка дёрнул Христиана за рукав его белой хламиды, и тот сразу замолчал.
  Процессия, наконец, поднялась к Бронзовым воротам. Тайну их замка знали только маги, хотя, говоря по правде, закрывать их не было особой нужды - почтение к святыне и страх ох-раняли вход лучше любой вооружённой охраны. На небольшой площадке перед дверью учени-ки и их Наставники опустились на колени. Трубы смолкли. Астролог повернулся к людскому морю, бурлящему у лап Сфинкса, что-то произнёс, и многотысячная толпа оборвала свои крики на полуслове и застыла в ожидании. Стало слышно, как где-то над серо-голубой гладью Нила кричат и дерутся две одинокие чайки.
  Дверь открывалась очень медленно. Тоскливый скрип её невидимых петель разносился эхом по всей дельте, вселяя в людей благоговейный трепет перед скрытым за ней Неведомым. Христиан, в отличие от пёстрой толпы внизу, стоял на коленях почти перед самой Дверью, и громовой скрежет её петель, казалось, вот-вот разорвёт его душу на кусочки. Он, как и другие ученики, был бледен, как смерть. Руки дрожали, перед глазами плыл какой-то туман, слова мо-литвы вылетели из головы, в которой проносилось лишь: 'Вот, сейчас, вот: вот: Дверь, сей-час:'
  В тот же миг он вдруг начал видеть всё, как будто со стороны: где-то далеко внизу и сле-ва виднелась Великая Пирамида; там, где блестящая на солнце лента могучего Нила совершала последний изгиб перед тем, как выйти в море, колыхалась огромная масса людей, склонивших-ся перед каменными лапами Сфинкса.
  - У нас есть немного времени, чтобы всё обсудить, - сказал учитель Садакх.
  - Что обсудить? - пробормотал Христиан.
  - Не валяй дурака, - спокойно произнёс учитель. - Я остановил церемонию из-за те-бя. Ты идёшь внутрь или нет?
  Христиан молчал.
  - Пойми. Я не могу просто так растягивать время, дабы тратить его на увещевание та-ких маловеров, как ты, - продолжил учитель. - Перед тем, как ты опозоришь меня на весь Египет, я хочу, по крайней мере, знать, в чём дело? Ты меня слышишь? Я с кем вообще гово-рю:
  - Прости, учитель, - еле слышно пробормотал Христиан. - Я - дурак, я - трус и : и предатель.
  - Не болтай эту маловерную чушь, - оборвал его Садакх. - Я возился с тобой семь лет не за тем, чтобы сейчас развернуться и пойти домой:
  - Я просто боюсь, - прервал его Христиан.
  - Чего? Что тебе наговорила вчера эта дура?
  - Она не дура, - сказал Христиан.
  - Хорошо. Что тебе наговорила эта Не дура?
  - Она сказала, - с трудом начал Христиан, - если я войду в Дверь, судьба моя будет Непостижимой. Непостижимой и Страшной.
  - И?
  - И всё.
  - И всё?
  - Да.
  - Ну, что ж. Типичная дура:, - учитель Садакх начал понемногу терять терпение. - Я знал, что ты будешь трудным учеником, скажу прямо - далеко не самым моим любимым учеником. Но это уж моя вина. Надо было оставить тебя ловить форель и волочиться за девками в Мемфисе.
  Христиан молчал.
  - Я помню, - продолжил учитель, - с каким рвением ты взялся за обучение, как пре-успел в нём, как ждал сегодняшнего дня. Но ты единственный из тех двадцати, которых я сде-лал воистину бессмертными, кто отказывается умереть и стать таковым! Я учил аккадских ца-рей и магов Вавилона. Я - один из Десяти Наставников прóклятого Материка. Так что же ты скрываешь в себе? - разнеслось по миру, и учитель взглянул прямо в душу Христиана. - Что это за единственная тёмная полоса, которую я никогда не мог прочесть в тебе? Что это за поло-са? Открой её, и я скажу, кто ты на самом деле! Открой полосу, - вокруг появилась серая стена тумана, - открой чёрную полосу: я скажу тебе : кто ты такой: открой: полосу: поло-су: кто ты такой: кто ты?
  Пустой, как провал небытия, безжизненный глаз мага ворвался в чёрный лабиринт и по-нёсся по его запутанным переулкам. Он увидел огоньки домов и заснеженную дорогу, залитую звёздным светом степь и повисшую над ней Комету. Комета падала в степь. Опять лабиринт и пустота.
  - Этого достаточно? - тихо спросил Христиан, когда маг закрыл глаза.
  - Да.
  Учитель открыл глаза, и в них была: тоска.
  - Оракул был прав, - сказал он. - Прав был и я, когда взял тебя. Я рад этому и благо-дарен за оказанную мне честь.
  - Какую честь?
  Но Садакх не ответил, а только провёл ладонью по своему взмокшему лбу.
  - Так ты идёшь в Храм? Или мы идём домой? - поинтересовался он.
  Христиан опустил голову и сжал губы.
  - Вот что я скажу, - начал учитель. - Всю свою жизнь мы в ожидании. Мы ждём Гос-тей. Гостей таинственных и непостижимых, приветливых, как улыбки друзей, и страшных, как россказни старых бабок. Сначала мы ждём их страстно и нетерпеливо, мы требуем их, и это сродни капризу ребёнка, который хочет добраться до спрятанного подарка за неделю до дня рождения. Потом страсть пропадает, и начинается ожидание взрослого - спокойное и счастли-вое предвкушение надвигающегося вскоре застолья: можно ко всему подготовиться, купить у торговцев всё самое изысканное, разучить песни и заранее оплатить флейтистам и танцовщи-цам. Но чем ближе срок, тем больше страх. Ты начинаешь сомневаться, начинаешь жалеть рас-траченной энергии и думать, а не отменить ли всё? Ведь покой, даже покой раба, всегда будет греть жиреющее сердце, как сладкая смерть во сне. А Гости - это само беспокойство, но что ещё хуже - сама тайна, и никогда не знаешь, чем закончится их визит. А страшные Гости - это тайна вдвойне! Это поединок - сражаешься ты Вчерашний и ты Будущий, и место этой битвы - Настоящее. Можно сдаться и остаться таким, как всегда. Но можно и прорвать барьер, переступить порог будущего и взглянуть в самое сердце тайны, ведь Гости приходят как раз за этим. Они - наши друзья и наша смерть. Они идут долго, порой их можно ждать целую веч-ность, но, несмотря на сроки, они вдруг оказываются перед твоей дверью и стучат в неё, сотря-сая стены, или наоборот - еле-еле касаются так, что порой и не слышно. Это как им вздумает-ся, но я тебя уверяю, спроси любого, слышал ли он когда-нибудь подобный стук, и тот кивнёт, не задумываясь. Стук этот - как проверка на прочность. Каждый из нас всю жизнь грызёт сте-ну, в которую вмурован с рождения, чтобы добраться до Истинного Воздуха мира. Некоторые выгрызают всё нутро стены, и достаточно только лёгкого толчка извне, как рухнет последний кусок штукатурки, и Новый Человек вырвется на свободу. Человек свободен, когда знает, какой несвободой он располагает, но пределами Вселенной ограничен лишь тот, кто прошёл сквозь стену. Однако зачастую внутренность стены оказывается не по зубам замурованному в ней, и нерождённый остаётся в её толще. Тогда Гостям не достучаться и не вытянуть его за руку. Они покорно отступают в сторону, и вскоре огромный молот смерти раскалывает стену надвое. Че-ловеческое тело рассыпается на куски, как неудачная глиняная статуэтка. Гости с сожалением разводят руками и идут к следующей стене, к следующей двери. Они - наша последняя наде-жда и удача, как и единственная помощь. Они делают нас не одинокими в этой битве во сне за глоток Воздуха. Осколки проигравшего закладывают в печь вместе с другими неудачниками, дабы сделать из них нечто-то другое, более прочное. Редкие победители обессиленными выби-раются из мастерской, которую они принимали за бесконечность вселенной, и Гости показыва-ют им полную картину Мира - прекрасного и непостижимого разумом творения Демиурга, который и есть Ты сам. Тебе, Христиан, друг мой и ученик, осталось только коснуться своей стены, и её пепел унесёт ветер - она изъедена тобой за тысячи лет твоего пребывания в коконе в труху. Дверь открыта. Выйди наружу и сравни кормивший тебя гравий стены с воздухом Ми-ра. Из пленника стань Гостем в его доме!
  :Бронзовая Дверь стояла распахнутой, и десять учеников ступили в прохладные своды Храма. Христиан вошёл последним, и Дверь с грохотом захлопнулась за ним.
  
  
  
  - 7 -
  
  
  Первый луч солнца разрезал утренние сумерки. Длинные тени сосен легли на влажную от росы поляну. Через небольшое окошко с обломком стекла, торчащим, как зуб, в избушку просунулась медвежья голова. Обломок стекла со звоном упал внутрь. Медведь с тушкой ху-дощавого зайца в зубах ловко вскарабкался по ступенькам сгнившего крыльца и, косо посмот-рев на болтающуюся на одной петле дверь, вошёл в избушку. В её единственной комнатёнке царил идеальный беспорядок: одна из потолочных балок валялась на полу, стол был перевёр-нут, а две его ножки отсутствовали; стёкла, битая посуда, куски бумаги, обрывки грязного тря-пья и звериных шкур валялись тут и там, олицетворяя собой первозданный хаос; сверху вся композиция была обильно засеяна золою из открытой печи и сухими листьями, залетавшими в распахнутую дверь избушки из леса. Над всем этим армагеддоном бесцельно кружился комар и тоскливо гундел себе под нос. Положив свой трофей на пол, медведь прошёлся по комнате, к чему-то принюхиваясь, и наконец остановился перед грудой тряпья и мусора за печкой. Он ткнулся туда носом, поковырял какую-то пыльную тряпку, присел на задние лапы, громко чих-нул и замотал головой. Сухие листья и пыль поднялись в воздух. Под ними обозначилась чело-веческая рука. Груда тряпок зашевелилась. Медведь шарахнулся в сторону. Человек с неимо-верно длинной бородой, соизмеримой с бородами классиков литературы, уже сидел на полу, опёршись о брёвна стены. Он был чёрен от грязи.
  Медведь тем временем, поглядывая в некотором замешательстве на человека, поднял с полу своего зайца и переложил его в центр комнаты. Человек откашлялся и с трудом прогово-рил:
  - Ты, эта: у-убери его: отсэда:
  - Воды принести? - спросил медведь.
  - К чёрту, я сам, - человек хотел подняться, но не смог.
  Медведь подкатил к нему валявшуюся где-то под мусором алюминиевую флягу, в кото-рой плескалась вода. Человек открыл её, вылив половину содержимого на свои голые колени, и принялся жадно пить.
  - Зачем зайца приволок? - напившись, спросил он.
  - Да я того:, - замялся медведь.
  - Тащи его на улицу, я его там: обдирать буду, - едва слышно приказал хозяин, - давай-давай, пошёл, мало мне тут и так бардака:
  Медведь унёс зайца, и слышно было, как он недовольно фыркает во дворе.
  'Ну, вот, - подумал человек, - я и съехал. С медведем своим болтаю'. Видно, решив проверить свои опасения, он, не вставая с места, крикнул:
  - Слышь, Топтыга! Ты чё, по-человечьи понимаешь, а? Ты где?
  Бурая голова зверя просунулась в окно.
  - Воды, что ль, свежей принести?
  - Да не, - вяло махнул рукой хозяин. - Я говорю, ты чё, понимаешь, чё я: о чём я говорю, м-м?
  Медведь моргнул своими чёрными, как угольки, глазками.
  - Мож всё-таки воды?
  Человек опустил голову и вздохнул.
  - Ладно, Михаил, ты иди пока, я сам.
  Медведь ушёл.
  'Я ведь даже не помню, как меня зовут, - размышлял хозяин, сидя на куче мусора, - вот чёрт, а! Кажется, звали меня:Сувлехим. Да, Сувлехим, и я торговал: господи, чем же я: в Дамаске на рынке у дворца этого: Аль-Бусаи или как там его, дьявола. Кажется, я продавал рабов. О, боже:' Он провёл ладонью по грязному лицу, и с него посыпалась пыль штукатурки. 'Потом галеры, руки всегда болели, звали меня тогда: м-м: точно помню, что был негром. Вроде, продали меня какой-то мрази, какому-то финикийцу на здоровенный корабль: Да, ко-рабль помню, но как меня тогда звали и почему я был негром - хоть убей. Кажется, этого фи-никийца я потом прирезал: Так. А чё я делал во дворце фараона? Учился магии. Интересно: Сабилла родила, и магию я бросил, потом бросил Сабиллу, и опять пошли какие-то храмы: Вот что отлично помню, так это турнир в Сен Трюа д'Арк. Со мной были граф Лестер и сэр Томас Малтон из Гилсленда - лучшие рыцари Палестины, клянусь душой Хенгиста! А святы-ня Монт-Кармельского монастыря - частица настоящего креста Господня!: Как же это всё-таки было давно:' Размышляя таким образом, хозяин избушки поднялся на ноги и, пошатыва-ясь, вышел на крыльцо.
  Было раннее утро середины лета. В чистом холодном небе мерцала последняя звезда.
  'Нет у меня никакого имени, - подумал человек, - я никто. Хотя, впрочем, я ведь всё-таки жив, значит я: кто-то. А вернее некто: Кстати, сегодня Вега - между Луной и Марсом, Меркурий в третьем доме:или не в третьем?'
  Он, прихрамывая, прошёлся по поляне перед избушкой, остановился под тяжёлой на-висшей веткой сосны и опёрся рукой о её шершавую кору. На мгновение закрыл глаза и прого-ворил почти шёпотом:
  - Азраэль, ты здесь?
  Тень от сосны неестественно изогнулась.
  -Я здесь, Повелитель, - произнёс нежный женский голос.
  - Слушай приказ. В избе - порядок, снаружи, внутри, везде. Дальше. Поесть. Рыбу, солёных груздей хочу и:
  - Сегодня только гречка с мясом, - спешно проинформировал голос, - есть рассоль-ник.
  - Нормально, пойдёт. И это, ещё, - Некто замялся, - чё есть из белья, одежда какая-нибудь?
  - Век? - спросил голос.
  - Ну, век: А хрен его знает. Эй, Михалыч, - крикнул Некто медведю, - какой век нынче? Слышь?
  Ответа не было. Где-то в глубине леса послышался медвежий рёв.
  - Ладно, - сказал Некто, - давай середину 20-го, джинсы там, эти, как его - камзол, или там: кафтан, что ли:
  - Погода на ближайшее время?
  - Ну, давай не выше + 25, там:
  - Есть только +16, + 21 и + 28.
  Некто задумался.
  - Давай по максимуму, давай 28, покупаюсь хотя бы:
  - Настроение?
  - Моё? А какие есть?
  - Агрессия, уровни 1, 2, 3, более 3-х. Меланхолия, уровни 1, 2, 3, более 3-х. Также в ас-сортименте: созерцательность, удовлетворение, радость, упоение, нега томная, нега классиче-ская, бесконечное удовольствие, трепет юности:
  - Так, постой. Бесконечного удовольствия мне пока не надо, трепета юности тоже: Знаешь, пусть будет созерцательность, скажем, 2-го уровня. И удовлетворение: э-э: ну, пусть будет тоже 2.
  - Ещё заказы?
  - Ещё:, - Некто почесал подбородок. - Побриться! Помыться! Баню, в общем! Ха-ха! Отлично:
  - Финскую, рус:
  - Русскую с веником и всем на свете, чё полагается!
  - После бани что будете употреблять - квас, пиво, вино, водку, баб?
  - Баб! С квасом!!! Нет, квас: с бабами! А вообще-то к чёрту баб! Такая погода: Про-сто квас!
  - Квас: Ещё заказы?
  - Всё, харэ, - Некто весело махнул рукой.
  - Слушаюсь и повинуюсь, - пропел голос. Тень от сосны вновь выпрямилась.
  Некто поковылял в сторону избушки (которая теперь стала похожа на сказочный терем) и остановился у низкого крылечка новенькой баньки.
  'Забыл я про ногу-то сказать, вот чёрт, - с сожалением подумал Некто. - Теперь до Ильина дня хромать'
  
  Лето было в разгаре. А ягод! Уйма. Обычная картина того времени - Некто лежит в ле-су в тени берёзы на мягкой траве и изучает с самого близкого расстояния жизнь букашки, ка-рабкающейся по стволу одуванчика. Протянет руку в сторону - схватит горсть земляники, в другую - ещё горсть. Перевернётся на спину. Хорошо-то как, господи: В зелёных покачи-вающихся кронах берёз - синее небо, резвые белки скачут туда-сюда да дятел где-то стучит, птахи лесные дерутся, и их трезвон разносится по всему лесу, ветерок налетит, стрекоз разго-нит. А запах-то! Ммм! Дурманит. Жара-а: В общем, что говорить - середина лета.
  Купались с Топтыгой на речке, медведь рыбу ловил и жрал её, разумеется, сырой, а Нек-то жарил на костре. Поблизости - никого. Деревня, что соседствовала с лесом ниже по склону холма, опустела. Даже как-то скучно стало, что и попугать некого. А в остальном жизнь текла своим обычным чередом.
  В августе весь домик, да и предбанник, был завален грибами. Девать их, паразитов, бы-ло некуда, насушили, насолили целую гору, хоть погреб новый копай. Бычки, к примеру, росли прямо у крыльца. Их Некто не рвал, пусть для красоты будут. Ложится он, бывало, перед ними на живот и рассматривает, как они, сорванцы, растут. На это занятие уходили порой целые ча-сы.
  Огород свой Некто полоть не любил, поэтому все грядки стояли заросшими по шею. С земледелием как-то дела не шли, не лежала к этому душа. Питались-то охотой, в основном, да рыбой. В Ильин день Азраэль, конечно, всё устроила, как по путю, но вот, однако ж, так. На следующий год Некто решил вообще ничего не садить, а промышлять только охотой да собира-тельством. Как древние люди.
  
  
  
  ***
  
  
  В гримёрной стоял полумрак. К потолку неторопливо, словно в замедленном действии, летели, переливаясь в свете единственной свечки, мыльные пузыри. Их пускал Костя, вальяжно расположившись на доисторическом диване. Его усы и седеющая борода были украшены мыльной пеной и тоже блестели, как у Деда Мороза. Какой-то ребёнок сидел рядом с ним и то-же пускал пузыри, повторяя все Костины движения. Возле зеркала, спиной к ним, сидела Ан-желика и стригла себе ногти. В центре комнаты двое детей переодевались в костюмы Охотника и Серого Волка. У самой двери на мягком подлокотнике кресла сидела Вика и приглушённым голосом болтала с Настей, сидевшей в кресле и томно обмахивающейся 'шляпой Хенаро', - соломенной шляпой, которая была вечным реквизитом абсолютно всех спектаклей. За стеной слышались звонкие детские голоса и радушные аплодисменты зрителей после каждого музы-кального номера - шёл спектакль.
  - :и вот, ты представляешь, - тихонько говорила Вика, - вижу - на ступеньках 'Мира' стоит Анжеликин Генка с цветами! Ты представляешь!
  - Боже мой! Неужто Ленка?
  - В самую точку! Идёт, смотрю, ну, мы, конечно, с Костей в стороночке, он так их во-обще и не заметил, мужики, боже мой, а я так сразу!
  - Ну?
  - Ну, и вот. Встречаются. Генка мило дарит ей свой букетик, а меня ещё дня три назад, паразит, спрашивал, сколько цветков должно быть в букете. Я ему говорю, для кого букетик-то? Для мамы? Нет, говорит, подружка у меня есть! Ну, как тебе? Ты представляешь? Седьмой класс!
  - Боже ж ты мой: А что Анжелика?
  - Да что ей-то? Ребёнок на своё свидание, она - на своё!
  - Да-а?
  - А ты как хотела. Дело было на той неделе после репетиции. Иду, значит, я:
  В это время голоса за стеной вдруг зазвенели громче - открылась дверь, зашли Егор и Джордж. Егор остановился посреди комнаты, а Джордж сел к Косте на диван и вытащил отку-да-то из темноты игрушечную гитару с единственной струной. Анжелика отвлеклась от своего занятия.
  - Когда там конец-то? - спросила она.
  - Уже бегут за Охотником. Кстати, Охотник, - обратился Егор к одному из маленьких актёров, - давай на сцену! Щас тебя Шапка звать будет.
  - У меня тут ружьё было? - запаниковал мальчишка, заглядывая под стол и тут же под диван.
  - Вот твоё ружьё, - Егор поднял с полу какой-то длинный чёрный предмет, действи-тельно, оказавшийся ружьём. - Марш на сцену!
  Охотник убежал. Опять воцарилось спокойствие, в комнате парили мыльные пузыри, слышалось воркование Вики и Насти. За стеной, в зале продолжался детский спектакль. Егор подошёл к зеркалу и стал разглядывать свою лысину, что-то напевая при этом.
  - Жорик, ты песню написал? - Анжелика продолжила подстригание, но теперь уже на другой руке.
  - Да, - ответил Джордж. - Называется 'Всадник между небом и землёй'.
  - Споёшь?
  - Гитары нет.
  Анжелика в гневе отшвырнула ножницы.
  - А какого х: ты не взял гитару на репетицию! - возмутилась она. - Побежишь за гитарой!
  - Я принёс гитару, - спокойно сказал Костя и выдул гигантский пузырь. Ребёнок, си-девший рядом, аж рот открыл от восхищения.
  - Ах, Костя, - вздохнула Анжелика.
   Она опять взяла маникюрные ножницы и вернулась к своим ногтям.
  
  Когда зрители вдоволь нааплодировались и наконец-то покинули зал, Анжелика собрала актёров, и они вновь приступили к генеральному прогону.
  - Так, Некто пошёл! Медведь:
  - Здесь.
  - Пошёл. Всё, Виталя! Виталя, бл:на х:, свет, Сергеич! Куда ты пошёл? Давай нам лесной свет. Егор, стоять здесь!
  - Я только:
  - Я сказала стоять здесь, смотреть на меня! Значит так, последний раз говорю всем: Да, кстати, Джорджик, ты не сидишь случайно на моих очках?:
  
  
  
  ***
  
  
  Я умер в ту среду в районе шести;
  Бригада везла меня в город, зевая от скуки.
  Теперь все прошло, и умелые руки
  Я жму персоналу за то, что меня не спасли.
  В углу пылится холст - не дописать;
  На нем лишь Тень над рекой.
  Мой сын придумал его назвать
  "Всадник между небом и землей"
  .
  Падешь ли ты навзничь,
  Подстреленный влёт, -
  Не будет мне жаль тебя.
  Развеют ли руки твой пепел по свету -
  Мне не жаль!
  Но сберегу твой дар,
  Он - не радость, не боль,
  Но, как предчувствие весны,
  У горизонта -
  Всадник между небом и землей.
  
  Израненный мой гарнизон твоей милости ждет;
  Я проиграл, я разбит, но вот что обидно:
  Ты сбил цель, куда редко, кто попадет,
  Я целюсь в мишень, которую даже не видно.
  Разлуки нет страшнее, чем
  С любовью и с головой,
  Но для меня всего страшней
  Забыть, что я есть -
  Всадник между небом и землей.
  
  
  
  
  
  - 8 -
  
  
  Августовскими вечерами они с Топтыгой подолгу сидели у картины 'Берегите лес', ко-торая высилась на покосившемся старом щите на краю рощи. И всё казалась она какой-то странной, что ли.
  - Слышь, Михай, - говорил Некто, сидя на пригорке в час заката, разглядывая творе-ние, - мужичок-то на картине, вроде кажись, вчера другим боком сидел.
  - Определённо другим, хозяин, - кивал Топтыга.
  - То-то и оно. А поленья в его печке, вишь, вчера-то дымок от них в комнату шёл, а нынче что? Видал?
  - Видал.
  - Нет дымка-то. Вот так вот, - чесал подбородок Некто.
  - Нет дымка, - соглашался медведь.
  На этом оба замолкали. На другой вечер в картине находились другие изменения, кото-рых не было в предыдущий день, и так целую неделю, пока, наконец, не произошло нечто уж совсем странное - с картины исчез мужик!
  - Не, ты видал, а?! - ахнул Некто. - Эт что же это такое, люди добрые? Мужик-то, а? Топтыга! Мужик-то сбежал!
  - Угу. Определённо сбежал, хозяин, - подтвердил медведь.
  - Ах, ты, мать частная: Ну, картина! Ай, да Шишкин, паразит!
  И вдруг быстро стало темнеть. Солнце так стремительно скатилось за горизонт, что звёз-ды даже слегка помедлили, словно растерявшись, прежде чем загореться на чёрном небе. На поляне перед картиной стояла маленькая девочка. Её волосы струились с плеч, как золотые све-тящиеся змеи. Они ниспадали на траву, текли во все стороны по земле, ни на минуту не пре-кращая своего движения. Они были живые.
  - Ну, вот, Христиан, ты и дошёл до своего последнего Зала, - сказала она низким го-лосом.
  Топтыга заскулил и бросился прочь с проклятого места. Некто остолбенел. Он вспомнил ЕЁ.
  - О каком зале ты говоришь?
  - О последнем Зале лабиринта, - ответствовал дух. - Зале последнего не пройденного тобой Зодиака. Созвездия Водолея. Я смею надеяться, ты не забываешь, что твоя инициация ещё не завершена.
  - Постой. Какая инициация может быть здесь, в лесу?
  - Я так и знал, Христиан, - опустила голову девочка, - ты и впрямь забыл, где ты на-ходишься. Да. Так бывает: Но загляни вглубь себя, и ты поймёшь, что всё ещё:
  - Что?
  - Ты всё ещё: в Пирамиде, ученик мой. Посвящение продолжается.
  Некто сел на траву и обхватил голову руками. Нет. Это была не трава. Камень, холодный каменный пол.
  - Около семи тысяч лет ты проходишь инициацию в лабиринте Великой Пирамиды, - продолжил дух, меняя свой облик, - и ты прошёл уже одиннадцать залов посвящения, соот-ветствующих одиннадцати знакам Зодиака.
  Учитель Садакх подошёл к Христиану и положил ему руку на плечо.
  - Остался последний, двенадцатый зал, друг мой, - сказал он, указывая на картину. - На той стороне тебя ждёт последний круг испытаний, и ты свободен.
  - Как я пройду: сквозь картину? - неуверенно проговорил Христиан.
  Маг усмехнулся.
  - Пройдёшь. Видишь ли, у нас много разных способностей, Христиан. Одни имеют способность рисовать картины, другие - целые миры. Но время там движется не так, как у нас. Например, в этой картине оно замедленно, поэтому у нас проходит месяц, а там - может быть только минута. Вспомни облака. Это стихии воздуха. Они кружатся в быстром танце, но мы ви-дим лишь один их оборот и взмахи кружев на одеянии, однако, когда их пляска кончается, и они усталые собираются на отдых, на Земле проходят многие годы:
  - Но как же? Как же можно жить: в картине? - тихо спросил озадаченный Христиан.
  - Почему бы и нет. Для её обитателей, возможно, и мы с тобой кажемся нарисованны-ми. Не всё, конечно, что мы творим, оживает, но кто это может знать наперёд? Кстати, тебе следовало бы поспешить, а то человек, которого ты имел честь лицезреть на этой картине, вер-нётся проверять, как горят поленья в печи, и тогда тебе придётся ждать ещё два года, пока он не уйдёт. А пугать обитателей картины - это не сделало бы нам чести, друг мой. Так что: Уви-димся на той стороне: Пирамиды.
  И вновь был закат. Солнце едва только касалось верхушек сосен. Христиан протёр глаза. Никого.
  Он подошёл к краю картины и заглянул внутрь.
  
  
  
  ***
  
  
  Метель улеглась. Небо расчистилось, заискрилось миллионами звёзд, а вскоре из-за баг-ровой тучи выглянул серп молодого месяца, и тут же сугробы вдоль дороги, да и вся степь кру-гом, засеребрились от его приветливого света. Непогоды как не бывало. Стояла такая глубокая тишина, что никак не укладывались в голове ни ветер, ещё минуту назад рыскавший по земле, ни снег, летевший отовсюду и во всех направлениях. Остался только его хруст под подошвами зимних сапог - единственный звук на многие километры степи.
  Однако вскоре показались огни посёлка, по правую руку от дороги появились очертания первых домов. Из труб в ночное небо тянулись тонкие струйки дыма, послышались отзвуки ра-зудалой гармони.
  - Ни в жизнь бы не подумал, что Новый Год мне придётся встретить вот так, - сказал Клим и остановился, разглядывая часы.
  - Сколько там? - спросил Ким.
  - Пять минут двенадцатого.
  - Успеем, поди?
  - Да конечно, - уверенно сказал Клим, запахнул полу разодранного пополам плаща, и они продолжили путь.
  Впереди показался какой-то силуэт. Прямо по курсу навстречу им двигался престранный субъект. При ближайшем рассмотрении им оказался человек с весьма неухоженной бородой и наполовину облысевшей головой, причём шапки на субъекте не было. Вообще, одет он был, мягко скажем, не по погоде - пиджак на голое тело, брюки (очевидно составлявшие с пиджа-ком единый ансамбль), вот, собственно, и вся его одежда. Ни шубы, ни пальто:
  - Во, бухает нынче народ, - сказал Клим, подозрительно разглядывая приближающе-гося субъекта.
  - Да-а, - протянул Ким.
  Поравнявшись с нашими героями, бородатый незнакомец спросил, не сбавляя шага:
  - До города далеко?
  Ким и Клим посмотрели на него с удивлением - человек-то был трезв, как огурчик. 'Ограбили', - подумал Ким.
  - Километра три до остановки, - сказал Клим. - Двадцать пятый как раз идёт в город. Вам, случайно, не холодно?
  Незнакомец усмехнулся.
  - А вам? - спросил он.
  Конечно, наши герои после битвы с волками тоже имели вид, скажем так, весьма живо-писный, - Клим шёл без шапки, в разорванном от шеи до пят плаще, который, к тому же, был так пережёван и разодран клыками, что его оставалось только снять и выбросить от греха по-дальше; Ким был вообще, как мы помним, закутан в тигриную шкуру, которую ему подарил старый Лис, этим его одежда и ограничивалась.
  Итак, незнакомый бородач усмехнулся вторично и, больше не сказав ни слова, пошёл своей дорогой. Ким и Клим смотрели ему вслед.
  - Ты видал, чё, - задумчиво проговорил Ким. - Как он идёт-то вообще?
  - А что? - не понял Клим.
  - Да так. Идёт-то он того: босиком.
  Клим прищурился и даже сделал шаг в ту сторону, куда шёл подозрительный субъект.
  - Мда-а:
  Ким поёжился и сильнее прижал к себе шкуру.
  - Как пить дать ОРЗ подхвачу, - сказал он, - пошли-ка быстрей.
  - Пошлить? - переспросил Клим. - Пошлить я умею.
  - Ну тя к чёрту, - Ким развернулся и зашагал по заснеженной дороге в сторону весё-лых огоньков посёлка.
  Клим ещё постоял, глядя вслед удаляющемуся незнакомцу, потом почему-то вздохнул, развернулся и побрёл догонять Клима.
  
  Близилась полночь. Путешествие, наконец-то, подходило к концу. Вот и знакомый дом - огромный, расписанный красным орнаментом белый кирпичный особняк. На втором этаже горела лампа, в окне темнели листья огромной пальмы, росшей у подоконника.
  - Давай, покурим, - предложил Клим, когда они подошли к ступенькам, ведущим к двери.
  - Я замёрз, как собака, - сказал Ким.
  - Я тоже, - отозвался Клим и достал пачку 'Петра'. - А мы так, немножко курнём.
  Это была традиция: в любое время года - сразу не звонить, а немного постоять, по-смотреть виды, обсудить то, как добрались.
  Прикуривание от одной спички всегда создаёт атмосферу некоего тайного братства, причастности к одному, общему делу. Это разговор без слов. Ауры собственных мыслей, окру-жавшие каждого, за секунды горения спички, начинают тлеть и вдруг вспыхивают общим пла-менем, образуя единую атмосферу, сопричастность общей тайне. Поэтому только молчание:
  Отсюда в свете месяца был виден белый изгиб далёкой Оби, огоньки ферм внизу у под-ножия холма и столбики дыма из труб соседнего посёлка, что раскинулся на холме за полем.
  - Всё, я щас околею, стучи, - Ким выбросил недокуренную сигарету в темноту, она описала в воздухе плавную дугу, ударилась об оледенелую ступеньку и взорвалась огнями ты-сячи городов, рассыпанных где-то внизу.
  Клим затарабанил в массивную железную дверь. И вот затопали хозяйские ноги в кори-доре, послышался знакомый бас 'иду, иду', загромыхал замок, дверь распахнулась - в элек-трическом свете стоял улыбающийся Роман.
  - О-о-о! Кого я вижу! - заголосил он. - Ну, наконец-то! Я думал, уж не приедете. Да-вайте в кухню:
  Едва только за ними закрылась железная входная дверь, и холодная ночь опять осталась в одиночестве по другую сторону, как все настенные часы в посёлке нестройным разноголосым хором принялись бить двенадцать раз.
  
  
  
  ***
  
  
  Утро было морозное, ясное. А сугробов за ночь намело! Роман, ожесточённо взмахивая лопатой, откидывал снег. Он стоял по колено в сугробе в одном свитере, но холода не чувство-вал. Наоборот, было легко и хорошо. Наконец, появилась собачья будка, которую он и откапы-вал. Что удивительно - ничто во всём дворе не было так обильно завалено снегом, как шари-ковская будка. Словно кто-то ночью нарочно подогнал грузовик со снегом и вывалил всё его содержимое точно на будку бедного пса. На этом месте теперь смело можно было бы трамбо-вать и заливать горку, и она вышла бы не намного ниже той, с которой дети-самоубийцы ска-тываются толпами у Дворца Спорта. Ах, Шарик, бедный ты пёс!
  - Как же его так занесло? - чесал бороду хозяин, переводя дух. - Уж не околел ли он там? Это ж всю ночь под снегом. А я тоже осёл, не вышел, не посмотрел:
  Через несколько минут вход в гробницу Шарика был откопан. Роман сел на корточки, потом встал на одно колено, изогнулся и озабоченно заглянул в недра собачьей конуры.
  На мягкой подстилке из тёплой, пускающей пар соломы, свернувшись клубком, лежал Шарик и тихонько посапывал во сне.
  Роман вздохнул, поднялся на ноги и с удовольствием подставил счастливое бородатое лицо слепящему утреннему солнцу.
  
  
  
  
  
  
  Эпилог
  
  
  Поздней осенью в безлюдном парке, уставленном мраморными плитами и крестами, со-брались две маленькие процессии. Два забрызганных грязью 'Пазика' стояли на обочине. Во-дители о чём-то переговаривались и курили у открытых автобусных дверей. Метрах в двухстах от них кого-то опускали в разжиженную глину в деревянных ящиках, кого-то обносили водкой, и те оскабливали глину со своих подошв, чтобы не мараться.
  - Ну, вот, Семён, - сказал дрогнувшим голосом старик в ветхом пальто, - и закончи-лась наша пьеса.
  - Бог ты мой: Да что ты в самом деле, Егор, - урезонивал его другой старик. - За-кончилась, закончилась: Выпей вон, а то ноешь весь день, как бабка моя.
  - Эх, да что с тобой: говорить, пойду я домой.
  - Ага, иди, иди, десять километров до города, - прохрипел Семён и стал откашливать-ся. - Лучше курнём давай, Егор Палч, ещё по одной.
  Егор Палч, собравшись уж было идти к автобусу, засомневался, шмыгнул носом и полез за спичками.
  - Во бл:, - пробурчал он, - спичек-то нет.
  - О. Надо ж, - сказал его собеседник, проверяя свои карманы, - у меня тоже. Эй, Константин Михалыч, - негромко позвал он кого-то в толпе, - Костя, мать твою: Где спич-ки?
  - В сумке, в автобусе, - отозвался надтреснутый голос какого-то старика.
  - Ясно: Мы, Егор, знаешь что? Пойдём у шоферов прикурим.
  Егор Палч замялся.
  - Далеко идти.
  - Ну, поди, не сломаемся. Хотя: да. Что-то мне уже и курить расхотелось:
  - А мож мы: и не будем курить-то, а?
  - А и вправду, Палч. Давай-ка лучше хряпнем по чуть-чуть!
  - Я тебе давно предлагал.
  - Ххэ, он мне предлагал: Это я тебе предлагал!
  Редкая рощица наполовину облетевших берёз отделяла одну процессию хоронивших от другой. По тропинке, усыпанной мокрыми листьями, неторопливо шла девочка лет двенадцати. На ней была чёрная болоневая курточка и белые джинсы, на ногах кроссовки. Порывы ветра трепали её непокрытые волосы и швыряли в лицо падающие с берёз листья.
  - Эй! - позвал кто-то из глубины рощи.
  Девочка остановилась.
  - Что ж это вы, - сказала она кому-то невидимому, - позвали на свидание, а сами прячетесь.
  - Я не прячусь, - ответил голос, - я просто в Шапке Невидимке.
  - Тогда снимайте вашу шапку и дайте её мне - я замёрзла.
  - Да пожалуйста, - выходя из-за дерева, сказал мальчик и нехотя направился к тро-пинке со спортивной шапкой в руке. - Вот, держите. Улучшенная модель.
  - Спасибо. А как же вы?
  - Ничего, у меня капюшон, - ответил мальчик и надел капюшон своей 'Аляски'.
  - А-а.
  - Ну, пошли?
  - Пошли.
  В небе над их головами качались растопыренные пальцы берёз, стремительно проплыва-ли серые облака, подгоняемые холодным осенним ветром. Солнце то показывалось на мгнове-ние, ослепляя глаза, то вновь скрывалось.
  - Кого это вы хороните? - спросила девочка.
  - Да бабульку одну. Соседка по площадке. Она была режиссёром в нашем ДХТ. Отец, помнится, водил меня как-то давно, когда я был маленьким, на детские спектакли. Мне всегда нравилось. Я, когда вырасту, тоже стану актёром, или режиссёром. А вы?
  - А у меня мама умерла:
  - Жалко.
  - Да.
  Дальше они шли молча, не зная, о чём ещё можно поговорить.
  - Сегодня так холодно, обещали вечером дождь со снегом, - нарушил молчание маль-чик. - Вас как зовут?
  - Меня? Анжелика.
  - А меня Жора. Но можно просто - Джордж.
  
  
  
  
  Барнаул
  1999 - 2004 гг.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"