Где я родился и как очутился в далёкой лесной деревушке, до поры до времени, мне было неведомо. Сколь себя помню, завсегда жил я в маленькой хатке, стоящей на отшибе от остальных домишек, спрятавшись под самое брюхо тёмного леса. Пока был я мальцом неразумным, родителей мне заменяли дед Евсей, да бабка Гуля. Любили они меня чрезвычайно, учили уму-разуму, ну и баловали, конечно, безмерно, потому как акромя меня, ни кого у них больше не было. Пока шло детство бесшабашное, всё было хорошо да ладно, а как стал я в отроческую пору вступать, стало мне не до смеха и шалостей. Чем старше я становился, тем явственней замечал разницу промеж собой и остальными ребятами. Те, с каждым годом, становились всё выше и здоровее, а я, как остановился на аршине с вершком, так ни вверх, ни вширь, хоть тресни. По началу, это мне не мешало, я и бегал быстрее и лазил шустрее, да и силушкой обижен не был, к тому же спуску в драке, не смотря на свой рост, никому не давал. Деревенские парни меня уважали и без особой нужды старались не задирать. Я тоже особых комплексов не чувствовал и жил себе припеваючи, пока не пришла пора за девками бегать. Тут-то меня и впервые и проняло, до волчьего воя да душевных судорог. Как ни старался я, не хотели девки со мной шуры-муры заводить! Ну, хоть тресни! Подавай им молодца высокого да статного, что б и глаза голубые и волос мягкий, а в придачу к этому, пара-тройка коней в конюшне водилась. А у моих стариков, не только коней, и конюшни-то не было! В общем, тоска и тлен. Гормоны в ушах булькают, причинным местом впору гвозди забивать, а подруги-напарницы нет, как нет! Дуры-девки, не знали от чего отказывались, потому как в любовных утехах-игрищах, я многим матёрым мужикам фору мог бы дать, не то, что переросткам инфантильным, благо всё необходимое у меня для этого было, в должном количестве и преотменного качества. А узнал я о своих способностях после одного случая. Сидел я как-то на краю болота, муками гормональными обессиленный, и случилось мимо меня пройти Дуньке Заречной. Она в этот день, как раз на болото за клюквой собралась. Увидела она меня, да и решила отложить клюкву до завтра, а вместо ягод, попросила меня помочь ей тын поправить. Надо сказать, что Дунька была бабой крепкой, ежли бы мужик у неё не сгинул позапрошлой зимой, так по осени они бы уж пятилетие супружества отметили. Мне же тогда было всё равно, хоть тын править, хоть в петлю лезть, ну, я и пошёл. Работу справил быстро, а как собрался уходить, позвала она меня в хату, отведать блинов со сметаной. Ну а там уж, слово за слово, приласкала она дружка моего озабоченного со всей своей вдовьей страстью и старанием. Правду сказать, вернулся я от неё за полночь, чуть живой, но счастливый до визга. Когда расставались, позвала она меня на завтра снова к ней зайти, потому, как в хозяйстве вдовьем завсегда для мужика работа найдётся. Что бы я у неё ни делал, завсегда всё заканчивалось одинаково, ко всеобщему нашему удовольствию и удовлетворению. Через неделю-другую, стали мы встречаться пореже, почему, не знаю, то ли работа у неё кончилась, то ли уморил я её совсем подвигами своими любовными, но начал я замечать, что и другие бабы, вдовые да одинокие, стали на меня с интересом поглядывать. Ещё через неделю, ещё одна попросила помочь сено на сеновале переложить, даже муки старикам моим принесла, вроде как плату за работу. Пошёл я к ней, да на этом же сеновале мы с ней и оставались до самого рассвета, пока всё сено окончательно не умяли. С того времени и пошло.... Уровень гормонов понизился, и стал я думать, почему же я, такой как есть, а не такой как все. Бабка с дедкой высокие, ладные, почто я не таков? Стал ходить по деревне да у своих полюбовниц интересоваться, откуда такое несоответствие. Пока суть, да дело, продолжал ухлёстывать за девками незамужними, за что частенько был ими бит нещадно, но ни какой взаимности своими подвигами так и не добился. Хороши, конечно, были вдовушки, но хотелось попробовать и тела молодого, не тронутого.... Как ни старался я, как ни изголялся, но взаимностью мне ответила только одна девка, и та какая-то бракованная. Росточку она была махонького, ещё меньше меня, в кости широка, на лицо, так себе, к тому же - рыжая. А я, рыжих с детства не люблю, хотя сам, тоже не брюнет и не блондин. К тому же погоняло у неё, похлеще моего - Крошечка-Хаврошечка. Козе же понятно, что хавронья, это свиноматка, а то, что маленькая, так это потому, что ни опоросилась ни разу, да и шансов у неё на это дело, между нами говоря, ни каких. Посмотрел я на неё свысока, и отверг порыв её любовный. Не даются мне девки красивые да ладные, это печально, а такую, я и сам не хочу! Обиделась она, знамо дело, и говорит мне:
- На себя посмотри, красавец писаный!
Ростом, аршин и вершок,
Голова,как чугунный горшок.
Харя, плоская, словно коврига,
Вместо глаз - бусинки, вместо носа - фига!
Я, конечно, гордо плюнул на её дразнилки и ушёл красиво, в смысле, без драки. А по осени, старая бабка Просковья, собралась помирать и перед смертью меня к себе позвала. Я сильно удивился, потому, как ни какой любовной прыти от неё не ждал, а кроме этого, ни каких общих дел у нас с ней быть не могло. Но я перечить не стал и по зову её явился. Там, на смертном одре и поведала он мне великую тайну, про то кто я таков и откуда взялся. Оказывается, настоящими родителями моими были не дедка с бабкой, как я всю жизнь думал, а бродячий кузнец-бобыль и кикимора болотная, которую он в нашем болоте поймал и колдовством своим кузнечным возле себя сдерживал. Что бы не было ему тоскливо долгими вечерами, заставлял он её петь и плясать, да изредка пользовал как женщину. Вот и народилось у них дитё, то есть я. Испугался кузнец, что деревенские его связь с болотной нечистью не поймут и чего доброго прибьют ненароком, потому и тихо собрался, да исчез однажды ночью, вместе с кикиморой. Куда он направился ни кому не ведомо, но меня они с собой брать не стали, подкинули Гуле с Евсеем. Порешили видно, что сердце человеческое не выдержит, сжалится над малюткой. Так оно и вышло, у Евсея с супружницей своей детей не было, вот они меня и приютили. Имя мне дали хорошее - Всесвят, только все меня продолжали кликать Кикиморышем или Кикиш, я и привык. Как узнал я это, всё во мне перевернулось и захотелось мне всенепременно отыскать своих родственничков, заглянуть им в глаза да спросить, почто меня сиротою при живых родителях оставили? Почему с собой не взяли? Не долго думая, собрал я свой нехитрый скарб, поклонился Гуле с Евсеем, да и отправился на поиски родителей. Прознав про это, Крошечка-Хаврошечка, тоже было за мной увязалась, да не такой я дурак, чтоб её с собой тащить. Цельный день водил её кругами по лесу, думал, отстанет, гляжу, настроена она серьёзно. Сделал вид, что смирился. К вечеру вывел её обратно на дорогу, что к нашей деревеньке ведёт, да там и ночлег устроил. На ужин, закатили мы пир в знак примирения и съели все припасы, что она с собой взяла. После этого сделал я вид, что сморило меня от обилия еды, да и завалился спать. Она посидела немного рядом, поняла своим умишком, что ни чего больше сегодня от меня не получит, да и тоже спать легла. Дождался я, когда одолеет её сон, и тихо сделал ноги. Всю ночь шёл. Отмахал наверно вёрст двадцать, не менее, а ближе к полудню, сморило таки и меня. Забрался я под куст и решил переждать жару полуденную, а за одним и выспаться. Хоть и пристроился я в стороне от дороги, да поспать толком мне так и не дали. Часу не прошло, как упали на меня сонного два обалдуя, неведомо откуда взявшиеся. Спросонья, я уж думал лиходеи-душегубы какие в наших местах объявились, и потому немедля в драку кинулся. Было их всего двое. Парнишка худой, но жилистый, да ещё бревно с глазами и на четырёх ногах. Я ещё удивился, с чего вдруг это чудо лесное в тати подалось? Насколько мне известно, к злату-серебру лесной народ равнодушен, да и нашего брата-человека, не сильно жалует. А тут, гляди ж ты! Спелись! Но думать да соображать я, потом начал, когда от парнишки того по соплям получил. А сперва-то, они, видать, такой прыти от меня не ждали и даже, вроде бы растерялись. Потому успел я парню этому в глаз засветить смачно так, с оттяжкой. К чести их будь сказано, бревно это ходячее в драку не лезло, не мешало нашему выяснению отношений. Оно хотя и деревянное, но кодекс негласный блюло свято, это в том смысле, что двое дерутся, третий не лезь! В общем, подрались мы душевно, а когда я вдругорядь в кусты улетел, на кулак нарвавшись, стало мне любопытно, почто они, тати лесные, узелок мой не трогают? Чай из-за него весь сыр-бор.... Поднялся я, отряхнулся, да и полюбопытствовал, что их в моём узелке не устраивает, и почему они со мной дерутся, а узелка не трогают? Слово за слово, так вот и познакомились. Оказалось, что они, как и я, идут неведомо куда, ищут "прану" какую-то. Что это за зараза такая сами не знают, а я и вовсе понятия не имею. Проговорили мы, почитай до самого вечера, рассказали друг другу о себе всё, что можно и даже немного из того, что нельзя. Приврали, конечно, порядочно и я, и они, но, несмотря на это доверять друг другу меньше не стали. Ежу же понятно, что ежли начал что говорить, то надо делать это так, что бы у слушателя интерес был. Как тут не приврать? В результате, и не заметили даже, как ночь наступила. Мы с Тишкой поужинали, чем бог послал, да и спать легли, порешив дальше, вместе идти. Дружок его деревянный, Лешим назвался и есть, с нами отказался, потому, как питался исключительно энергетической пищей. Что это такое, я не знал, но возражать не стал. Иметь одним ртом меньше, при наших запасах, только во благо. Перед тем как заснуть, я ещё подумал, что этот самый Леший, какой-то не правильный. Наши Лешие, вовсе по другому выглядят, но естественно, голову себе этим забивать не стал. Кто знает, может он больной или заколдованный, а может и правда из другого мира, как рассказывали. На это мне, в принципе было начихать. Такой, не такой, какая разница? Был бы человек хороший.