Камалов Рашид Мингазович : другие произведения.

История рода Кибардиных-Хомяковых-камаловых (часть 1)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    часть 1

Р. М. Камалов

ИСТОРИЯ

рода Кибардиных - Хомяковых - Камаловых

Биографические очерки

Воспоминания

Дневники

Письма

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Воронеж

Издательство ....

2015

  
  
  
   УДК 929.52
   ББК 63.214(2Рос)-2
   К 18
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Камалов Р.М.
   История рода Кибардиных - Хомяковых - Камаловых: Биографические очерки: Воспоминания: Дневники: Письма. - Воронеж: ...... , 2015. - с.
  
   История русско-татарского рода Кибардиных - Хомяковых - Камаловых прослеживается с конца XVIII столетия. Среди представителей рода были священнослужители, чиновники, врачи, преподаватели. Они испытали на себе все превратности отечественной истории: отмену крепостного права, войны, революции, коллективизацию, репрессии. Повествование ведется на основе уникальных личных документов, дневников, воспоминаний и писем.
   Предназначается для историков, специалистов по генеалогии, краеведов, социологов и широкого круга читателей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СОДЕРЖАНИЕ
  
   От составителя
  
   РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
   БИОГРАФИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
   Глава I
  
   ЛИНИЯ КИБАРДИНЫХ
   Родословная роспись
   Священнический род Кибардиных
   Потомки дьячка Герасима (боковая ветвь рода)
   Духовник императора Николая II Алексей Кибардин
   Кибардин Иоанн Герасимович
   Кибардин Клавдий Иванович
   Кибардина Екатерина Ивановна
   Неволин Петр Иванович
   Кибардина (Хомякова) Людмила Клавдиевна
   Кибардин Валерьян Клавдиевич
  
   Глава II
  
   РОД ХОМЯКОВЫХ
  
   Родословие Хомяковых
   Истоки рода
   Хомяков Михаил Аристархович
   Григорьева (Хомякова; Штукенберг) Анна
   Штукенберг Александр Антонович
   Хомяков Михаил Михайлович
   Хомякова Ирина Михайловна
   Хомяков Александр Михайлович
  
   Глава III
  
   ТАТАРСКИЙ РОД КАМАЛОВЫХ
  
   Поколенная роспись рода Камаловых
   Камалетдин и Фатима
   Камалов Мингаз Камалович
  
   РАЗДЕЛ ВТОРОЙ
   ВОСПОМИНАНИЯ
  
   Глава I
  
   ХОМЯКОВ М.М. КАК Я СТАЛ ПЕДАГОГОМ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО
   ( ИЗ НЕИЗДАННОЙ КНИГИ "ПРАВО НА ЖИЗНЬ" )
  
  
   Глава II
  
   ХОМЯКОВ А.М. БУДНИ СЕЛЬСКОГО ВРАЧА
  
   Глава III
  
   ХОМЯКОВА И.М. ЗАПИСКИ О ПРОЖИТОМ
   Наш род
   "Моя мама была выдающейся женщиной..."
   Воспоминания об отце
   Бабушка Екатерина Ивановна (рассказ в третьем лице)
   Казанское детство
   Дядя Валя
   Мое замужество
   О рождении детей. Их младенчество
   Кто виноват? Заметки 1955; 1960 гг.
   Один день 1961 года
  
   Глава IV
  
   КАМАЛОВ Р.М. СЕМЕЙНЫЕ ХРОНИКИ
   Отец: немногое, что я помню о нем
   Наша мама
  
  
   РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ
  
   ДНЕВНИКИ

   Глава I
   ХОМЯКОВ А.М. ОТРОЧЕСТВО: ИЗ ДНЕВНИКА 1925-26 гг.
   Глава II

   ХОМЯКОВА И.М. ДНИ МОЛОДОСТИ: ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА 1929-38 гг.
  
   От детства к юности
   "Душно без счастья и воли..."
   На курсах немецкого языка
   Больница в Балтасях и ее обитатели
   Учительница в школе
   О любви, женихах и прочем
   Рабфак
   Казанский университет
  
   РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
  
   ПИСЬМА
  
   Глава I
  
   ИЗ ПЕРЕПИСКИ ВАЛЕРЬЯНА КЛАВДИЕВИЧА КИБАРДИНА
  
   Письма из Астраханской губернии
   Письма из Пермской губернии
   Глава II
  
   ПЕРЕПИСКА СЕМЬИ ХОМЯКОВЫХ
  
   Глава III
  
   ПЕРЕПИСКА СУПРУГОВ М.К. КАМАЛОВА и И.М. ХОМЯКОВОЙ
  
   Письма И.М. Хомяковой
   Письма М.К. Камалова
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
  
  
   От составителя
  
   Замысел написать историю рода Кибардиных-Хомяковых-Камаловых возник у составителя давно, еще в молодости, но как часто бывает "... начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия" (В. Шекспир). Повседневная текучка и неизбывная лень не позволили осуществить это намерение. Были сделаны лишь некоторые подготовительные шаги. Так, удалось уговорить нашу маму, И.М. Хомякову, рассказала последовательно и под запись о своих предках. Благодаря этому в сознании наследников мешанина имен и событий превратилась в цельную картину семейного рода. Однако ей не очень-то хотелось рассказывать о прошлом по навязанному плану, год за годом, от родственника к родственнику, и поэтому она взялась за написание собственных воспоминаний в произвольной форме, свободно путешествуя "по волнам своей памяти". Поэтому изложенная ею история рода получилась не последовательной, персонаж за персонажем, а произвольной, с рассказом только о тех событиях и лицах, которые ей больше всего запомнились. Из-за этого систематизированные биографические очерки о представителях рода Кибардиных-Хомяковых пришлось составлять, опираясь главным образом не на воспоминания матери, а на сохранившиеся документы.
   Кроме того, по нашему настоянию мама подписала все старинные семейные фотографии, хранившихся в коробках и дальних ящиках стола, поскольку только она, как последний представитель рода Хомяковых, точно знала, кто на них запечатлен. Ведь мы, ее наследники, никогда не видели и не могли видеть этих людей из далекого прошлого. Дореволюционные семейные фотографии чудом сохранились благодаря тому, что во время войны находились в казанской квартире, а не в горящем от бомбежек и обстрелов Воронеже. После смерти брата, который оставался в этой квартире до самой смерти, мама неимоверными усилиями в одиночку организовала вывоз в Воронеж семейного архива и контейнера с мебелью, после чего квартира в центре Казани, родовое гнездо Хомяковых, была заселена чужими людьми и навсегда утрачена. Собственно, эти старинные фотографии женщин в длинных платьях, солидных мужчин в смокингах, священников в рясах, студентов в форменных тужурках, курсисток в просторных блузах и были той главной достопримечательностью семейного архива, которая постоянно разжигала наш интерес к истории рода.
   Впрочем, сохранившееся собрание документов можно назвать семейным архивом довольно условно, в реальности это было несколько фотоальбомов и папок с пожелтевшими бумагами: свидетельствами, дипломами, справками и пр. При взгляде на них всегда появлялась грустная мысль о том, как, собственно, мало остается от человека после смерти, - лишь груда никому не нужных бумажек. А ведь каждая из них была когда-то полна жизни, любви, глубоких и разнообразных страстей, стремлением к знаниям. В этих бумагах отражены победы и поражения, радость и горе, надежды и разочарования тех, кто когда-то шел по тернистому и полному препятствий жизненному пути. Но вот минули годы и десятилетия, и все эти аттестаты, дипломы, наградные грамоты, выписки из приказов утратили свою значимость, превратились в ненужные потертые на сгибах ветхие бумажные листки, призрачные свидетельства безвозвратного прошлого. Но и сегодня сквозь завесу былого на них проступают плоть и кровь пусть ушедшей, но такой многоцветной и наполненной множеством желаний и страстей жизни тех, кого уже нет с нами: "Вы снова здесь, изменчивые тени, // Меня тревожившие с давних пор... // Вы воскресили прошлого картины, // Былые дни, былые вечера" (Гете). Восстановить хотя бы малую часть прошлого, вдохнуть в него жизнь, сделать близкой и понятной тем, кто еще находится в краткий миг своего существования под ярким солнцем и звездным небом, - это ли не наш долг перед тенями предков! Ведь недаром в народе говорят, что человек жив, пока его помнят.
   Достоинство официальных документов в том, что они дают точную информацию о наиболее значимых событиях жизни тех лиц, которые нас интересуют. Но сведения эти сухи и бесстрастны: "родился, учился, женился, командирован, получил аванс... ". А каким был этот человек, что он думал, что чувствовал, к чему стремился, кого любил, а кого ненавидел, - все это из казенных бумаг мы никогда не узнаем, - внутренний мир смертного существа исчезает в безбрежности пространства и времени. Но здесь нам, детям И.М. Хомяковой, можно сказать повезло, - в семейном архиве сохранились не только официальные, но и сугубо личные свидетельства прошлого: воспоминания, дневники, письма. Есть краткие, на несколько страниц воспоминания нашего дедушки, М.М. Хомякова и дяди А.М. Хомякова. Остались и более обширные мемуары нашей мамы, Ирины Михайловны Хомяковой. Они уцелели в виде написанных от руки или на пишущей машинке разрозненных, не сброшюрованных листов. Памятные записи делались ею в разное время, без сверки с документами, что привело к повторам и разночтениям при изложении одних и тех же сюжетов. Поэтому при подготовке к печати нами были убраны некоторые дублирующие друг друга отрывки текста, и все имеющиеся сведения расположены в хронологическом порядке. В целом же правка этого материала была минимальной, и тексты воспоминаний И.М. Хомяковой, ее отца и брата включены в книгу практически без купюр и редактирования.
   Иначе обстояло дело при подготовке к публикации дневников и писем. Возникло много сомнений по поводу того, насколько этично доводить их содержание до всеобщего сведения, ведь авторы не давали согласия на публикацию, и написанные ими строки не предназначались для чужих глаз. Однако, в конечном счете составитель пришел к выводу, что ничего дискредитирующего в выбранных текстах нет и память об их авторах важнее, чем формальное согласие на публикацию, которое теперь уже ни от кого и никогда не получишь. К такому решению составителя привели следующие доводы.
   Во-первых, данная книга предназначена, прежде всего, для внутрисемейного пользования, ее тираж будет минимальным и в продажу не поступит. Во-вторых, дневники и письма конца девятнадцатого и первой половины двадцатого века на сегодняшний день стали уже не столько личными, сколько историческими документами, свидетельствами таких далеких от нас эпох как дореволюционное прошлое, Февральская и Октябрьская революция 1917 г., гражданская война, первые советские пятилетки и др. История предстает в них живой, наполненной радостью и горем, упованиями и разочарованиями, страхом и решимостью тех, кто тогда еще не знал (в отличии от нас) ни своего будущего, ни судьбы страны, описывал то, что совершалось на их глазах. Такой взгляд на былое, безусловно, отличается от безличной панорамы прошлого на страницах учебников и справочников. "Письма, - утверждал, например, А. Герцен, - больше, чем воспоминания! На них запечатлелась кровь событий - это само прошедшее как оно было, задержанное и нетленное". В-третьих, учитывался и тот факт, что все люди, которые упомянуты в письмах и дневниках, давно ушли из жизни, и память о них осталась лишь у прямых потомков. Таковые если и есть, то они живут где-то далеко от Воронежа, и вряд ли могут предъявить претензии по поводу искажения информации об их предках. Тем более что уже в самих первоисточниках многие имена и фамилии обозначены лишь инициалами. Что касается татарской родни со стороны отца, то после некоторых раздумий составитель решил не углубляться в описание жизни прошлых и нынешних представителей рода Камаловых, поскольку многие из них и ныне живут и здравствуют в Москве. Естественно, что они не давали согласия на публикацию их биографических данных, да таковых, кстати, у составителя практически и нет, есть лишь отрывочные сведения. Поэтому в книге они упоминаются только в связи с повествованием о нашем отце М.К. Камалове.
   Составитель имеет определенные основания полагать, что Ирина Михайловна, наша мама, сама в душе не хотела, чтобы ее записи времен молодости исчезли без следа. Она не уничтожила свои дневники, хотя одно время вроде бы собиралась их сжечь. Понятно, почему она этого не сделала, - ведь в этих убористых строчках часть ее юной души, свидетельство той молодой, насыщенной впечатлениями жизни, которая в старости вспоминается как чудный и мимолетный сон. Вместе с тем она вряд перечитывала свои дневниковые записи, поскольку мысленное возвращение в прошлое далеко не всегда вызывает положительные эмоции. Тому много причин, - это и тоска по безвозвратной заре жизни, и досада на судьбу, за то, что не все сбылось из того, о чем когда-то мечталось, и безысходная мысль, что ничего уже не изменишь и не исправишь. Хотя все это, конечно, лишь наши предположения.
   Мы понимаем, что наша мама, вряд дала согласие на публикацию своих дневников и семейных писем, но мы идем на это, поскольку не видим другого способа передать потомкам знания о прошлом нашего рода. Больше всего нас беспокоит мысль о том, кто будет хранить старые дневники и письма в их нынешнем виде, когда уйдет из жизни старшее поколение Камаловых? Ведь от нашего некогда большого рода никого не осталось. Всего два наследника. Вряд ли они возьмут на себя труд разбирать пыльные бумаги и пожелтевшие от времени тетрадки, исписанные трудно читаемым мелким подчерком. Поэтому легко (и вместе с тем мучительно) представить, как равнодушная рука выбросит все эти дневники и письма как ненужный мусор.
   Тому есть примеры. Через дорогу от нас жил профессор Павел Борисович Раскатов, которому будет уделено немало строк в этой книге, ботаник, уважаемый заведующий кафедрой, человек благородного дворянского происхождения. Рассказывают, что своим сослуживцам он с гордостью показывал семейный альбом со старинными фотографиями, на которых, он, еще маленький мальчик в матроске, запечатлен на фоне богатой дореволюционной обстановки с красивыми дамами, гувернантками, прислугой. И что же? После смерти Раскатова этот альбом с фотографиями видели на местной помойке, куда его выкинул приемный сын профессора, которому досталась в наследство квартира. Видимо, этот "мусор" мешал скорее продать "лишнее" жилье, а родная дочь и внук, которого в честь деда назвали Павлик, по слухам, вообще не приехали на похороны. "Sic  transit gloria mundi", как говорили древние: "Так проходит мирская слава".
   Собственно, из-за вероятности такого же развития событий мы и приступили к подготовке данного издания. Ведь, если выдержки из документов и фотографии включены в напечатанную типографским способом книгу, то можно надеяться, что в течение определенного (но не беспредельного) времени они будут оставаться на поверхности безбрежного информационного океана, а не сгинут в одночасье в пучинах прошлого. "...Молчат могилы, мумии и кости,- // Лишь Слову жизнь дана // Из древней тьмы, на мировом погосте, // Звучат лишь Письмена" (И.А.Бунин). Так, пусть и наша книга донесет до будущих поколений запечатленные в Слове дела и мысли, любовь и ненависть, уверенность и отчаяние тех, кто стоял у истоков нашего рода. Ведь без них мы, ныне живущие потомки, не получили бы тот шанс появиться на свет, который согласно законам природы выпадает только одному из миллиарда живых зародышей.
   Дневники И.М. Хомяковой сохранились в виде нескольких толстых общих тетрадей в клетку, исписанных убористым четким почерком. В них день за днем, описана ее жизнь с 1934 по 1937 гг., вплоть до ареста отца по 58-ой политической статье, что видимо, сразу отбило у юной Ирины желание доверять бумаге свои сокровенные мысли. Эти записи публикуются, естественно, не целиком, а с купюрами. Однако решить вопрос о том, где именно ставить отточия, т. е. знак <....>, было непросто. С одной стороны, известно, что нетронутый исторический первоисточник всегда более ценен для познания прошлого, чем отредактированный пересказ с исправлениями. Но, с другой стороны, полный текст часто утомителен для чтения, не содержит существенных знаний о предмете изложения. Поэтому составитель использовал этот знак только в двух случаях, во-первых, когда опускались несущественные детали и повторы и, во-вторых, когда требовалось исключить некоторые личные подробности, однозначно не предназначенные для посторонних людей.
   Для удобства чтения составитель разбил сплошной текст дневника на сочиненные им, а не автором, рубрики и подзаголовки. Примерно такой же подход составитель использовал при работе с эпистолярным наследием семьи.
   В отличие от дневников письма пишут все, поэтому по доверительности они часто превосходят дневники, так как раскрывают не только личные, но и общие для отправителя и адресата тайны. Письма являются общепризнанным историческим источником, и широко используются в сочинениях самых разных жанров. Об их значении Андрей Платонов писал: "По-моему достаточно собрать письма людей и опубликовать их - получиться литература мирового значения. Литература, конечно, выходит из наблюдений людей. Но где больше их можно наблюдать, как не в этих письмах?". И далее писатель отмечает: "...для одоления писем нужна специальная заинтересованность". Такая заинтересованность у нас, продолжателей рода Хомяковых-Камаловых, есть. Она проистекает из желания узнать подробности жизни наших предков, стремления понять, что они думали по поводу вечных проблем бытия: любви и ненависти, надежды и разочарования, свободы и вечной зависимости от жизненных обстоятельств. То есть, всего того, с чем суждено столкнуться каждому поколению, вступающему в жизнь.
   Жанр нашего повествования можно определить как "документальная проза", причем с преобладанием именно "документальности". Это не историческая монография, и не художественное произведение, а отражение истории в жизни человека. Поэтому составитель использовал лишь узкий круг научных исторических источников, такие как архивные справки, биографические и справочные издания, исторические труды. Основная часть дополнительного материала взята из интернета. Отметим, что имена некоторых наших предков не затерялись в потоке времени, их и сегодня их можно найти в интернет-пространстве по прямой ссылке. Достаточно набрать личные данные в поисковике как сведения о них всплывают на мониторе из темных глубин прошлого. Сегодня в моде составление родословных, генеалогического древа на основе розысков архивных документов. Дело, конечно, интересное, всегда любопытно узнать, кем был твой далекий предок в каком-нибудь четырнадцатом веке: князем, холопом, посадским человеком или вольным казаком. Здесь, конечно, каждому хочется приукрасить свою родословную, доказать происхождение из знатного рода. Доходит до курьезов. Например, вся Академия наук Республики Татарстан была брошена на поиски предков Президента республики Мейтемира Шаймиева, и, естественно, "нашлись" древние акты которые подтвердили, что этот бывший колхозный механик является прямым потомком ни кого-нибудь, а самого Чингиз-хана! Хорошо еще, что не пророка Мухаммеда.
   Однако для работы в архивах, разбросанных по всей стране, надо иметь много времени, денег и терпения. И не факт, что удастся выудить какую-то особо ценную и обширную информацию о своих предках. Кто кого родил, на ком был женат, отчасти может быть и чем занимался, - узнать из архивных документов можно, а вот, понять, что это был за человек, как мыслил и чувствовал, вникнуть в его духовный мир с помощью официальных документов практически невозможно. Для этого нужны личные воспоминания, дневники, письма, отзывы современников. Богатством такого рода исторических источников о себе могут похвастаться только великие люди, наделенные литературным талантом, например, Лев Толстой с его дневником, или же те, кто удостоился чести иметь собственных биографов. Поэтому само по себе генеалогическое древо, да еще без изображений или фотографий предков, представляет лишь наглядно-графический интерес, и не более того. В силу этого составитель отказался от построения такого древа, оно дает мало информации, и его рисунок трудно разместить на одной странице. Вместо этого в начале каждого биографического очерка помещены родословия всех трех исследуемых родов: Кибардиных, Хомяковых и Камаловых. В качестве стилистического образца был взят известный библейский оборот: "Вот родословие Адама: Адам жил двести тридцать лет и родил сына, и нарек ему имя: Сиф... Сиф жил двести пять лет и родил сынов и дочерей... Енос жил сто девяности лет и родил Каинана..." и прочее.
   В канву нашего повествования вплетены и такие персонажи, которые не является нашим прямым родственником - это профессор А.А. Штукенберг, второй муж нашей прабабушки Анны Александровны, народоволец П.И. Неволин - шурин прабабушки Екатерины Ивановны, Константин - приемный сын дяди нашей матери Валерьяна и др. О некоторых из них в семейном архиве сохранилось больше информации, чем о наших прямых предках. Так, например, прабабушка Екатерина Ивановна бережно сохранила письма своего, пропавшего затем в гражданскую войну, сына Валерьяна. Эти письма являются образцом эпистолярного искусства, и жалко, если бы такой любопытный исторический материал пропал безвозвратно.
   Отметим еще одну особенность дневников и писем, представленных в книге. Это их по большей части минорная тональность, грустное, и далекое от оптимизма восприятие авторами обстоятельств как собственной, так и общественной жизни. Особенно это касается юношеских дневников Ирины Хомяковой, а также ее послевоенной переписке с мужем. Думается, что такой пессимизм объясняется двумя причинами, с одной стороны, это вечные тяготы российской жизни, которые отучили не одно поколение людей радоваться жизни, а, с другой, особенностями письменной формы выражения чувств и мыслей. Известно, что люди доверяют бумаге по большей части свои грустные, невеселые мысли, пытаясь таким образом выговориться какому-то невидимому собеседнику, избавиться от тяжких дум. Хотят, зачастую неосознанно, выплеснуть на бумагу эмоции, изложить наболевшее, привести свои мысли и чувства в порядок. Как сказал поэт: "Хотел бы в единое слово // Я слить мою грусть и печаль // И бросить то слово на ветер, /// Чтоб ветер унес его вдаль...". (Г. Гейне) Кроме того, надо учитывать, что в личном дневнике человек часто выставляет себя хуже, чем он есть, т.е. сам себя ругает в целях самовоспитания. Дневник в таком случае служит средством самодисциплины, способом проверить выполнение задуманного. Иногда записи в дневнике делаются с неосознаваемым намерением самому нагнать на себя страхи, а позже, перечитав записи, и увидев, что они были напрасны, вздохнуть с облегчением.
   По мнению классика психологии А.А.Ухтомского, такое занятие как писательство "...возникло в человечестве "с горя", за неудовлетворенной потребностью иметь перед собой собеседника и друга! Не находя этого сокровища с собой, человек и придумал писать кому-то мысленному, далекому собеседнику и другу, неизвестному алгебраическому иксу, на авось, что там где-то вдали найдутся души, которые зарезонируют на твои запросу, мысли, доводы". Так воспримем же изложенное в этой книге не как холодное протокольное изложение материалов чьей-то биографии, а как далекий голос из прошлого, как разговор с невидимым собеседником, который хочет, чтобы его голос был услышан и вплелся в грандиозную симфонию жизни сегодняшнего дня.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ

  
  
   Глава I
  
  

ЛИНИЯ КИБАРДИНЫХ

  
   Родословная роспись
  
   В XXIII веке в селе Мулино Слободского уезда Вятской губернии жил церковнослужитель Илия, которого можно считать условным первопредком рода Кибардиных.
   В 1733 г. у Илии Кибардина родился сын Никита. Он служил до преклонных лет дьячком в церкви Спаса Преображения села Вобловицкое Вобловицкого уезда Вятской губернии, умер в 1820 г. У Никиты было пятеро детей: Мария, Марина, Дария, Василий и Герасим. Продолжателем нашего рода стал Герасим (1783 -1857 гг.).
   Герасим наследовал должность дьячка в той же церкви, где служил отец. Он сочетался браком с крестьянкой Анной, и она родила ему четверых детей: Георгия, Никандра, Иоанна и Евдокию. Наш род продолжил сын Иоанн (1817-1876 гг.).
   Иоанн, в течении 37 лет служил в Троицкой церкви села Лекма Слободского округа Вятской епархии, стал протоиреем, настоятелем, благочинным нескольких приходов. Был женат на Александре Логинове, и у них было четверо детей: Александр, Клавдий, Анемподист, Августа. Линию нашего рода продолжил Клавдий (1844-1895 гг.).
   Клавдий Иванович Кибардин, состоял на службе исправником в г. Уржуме. Он был женат на дочери священника Иоанна (фамилия неизвестна), по имени Екатерина. У них было двое детей: Валерьян и Людмила. Ветвь нашего рода продолжила Людмила (1879-1942 гг.).
   В возрасте четырнадцати лет Людмила была перевезена матерью Екатериной Ивановной из Уржума в Казань для поступления в гимназию. Окончив гимназию и поступив в университет, Людмила Кибардина в 1911 г. вышла замуж за доктора медицины Хомякова Михаила Михайловича.
   У Михаила и Людмилы Хомяковых появились на свет двое детей: Александр и Ирина (1915-1994 гг.).
   Ирина Михайловна Хомякова в 1946 году сочеталась браком с Мингазом Камаловичем Камаловым, и в этом браке появилось трое детей: Галия, Равиль и Рашид Камаловы.
  
  
   Священнический род Кибардиных
  
   Дьячок Илия
  
   Обозримая история рода Кибардиных начинается в конце XXIII века в далеких от столицы Российской империи селениях Вятской губернии, где эта династия клириков на протяжении двух столетий ревностно служила Богу в сельских приходах. О первых представителях этого рода нам известно только по записям в церковных метрических книгах, из послужных списков и клировых ведомостей, которые по тогдашним законам удостоверяли состояние лиц духовного звания. Благодаря любезной и квалифицированной помощи уржумского краеведа Дмитрия Казакова мы располагаем фотокопиями этих записей из фондов Кировского государственного областного архива и можем изложить их содержание.
   Дальше всего по времени от нас отстоит жизнь и служение Илии (Ильи) Кибардина из села Мулино Слободского уезда Вятской губернии. О подробностях его биографии сведений не сохранилось.
  
   Географическая справка. Современное село Мулино Нагорского района находится на севере Кировской области, в 150 км от г. Кирова (бывш. г. Вятка), рядом с границей республики Коми. Официально внесено в список отдаленных и труднодоступных местностей области. По впечатлениям побывавших в селе журналистов, - "...это край цивилизации, кругом дикие, нехоженые леса. Мужик пару лет назад в лес ушёл за ягодами и не вернулся. Говорят, волки съели. Сегодня в селе живёт 280 человек, нет газа, народ ходит в телогрейках, повсеместное пьянство".
  
  
  
   Дьячок Никита
  
   В 1733 г. в царствование императрицы Анны Иоанновны у Илии Кибардина родился сын Никита. Как и отец, он служил дьячком в церкви с. Вобловицкое Слободского уезда Вятской губернии. В 1799 г. в возрасте 63 года дьячок Никита был уволен от должности за старостью по указу Духовной консистории. В 1810 г., как отмечено в церковной ведомости, ему было 77 лет, и он был вдовцом. Умер Никита в 1820 году в возрасте 87 лет. Жил он, как сказано в послужном списке, честно.
   У Никиты Кибардина было пятеро детей - три дочери и два сына. Дочери - Мария (1762 г. рожд.); Марина (1780 г. рожд.) ; Дария (1787 г. рожд.); сыновья - Василий (1778 г. рожд.) и Герасим. Из архивных документов видно, что старший сын Василий был сначала диаконом, а затем священником в той же Спасской церкви с. Вобловицкого, где служил отец. Дочь Марина жила у брата своего Герасима, как сказано в церковной ведомости, "...на пропитании от просфирнических доходов".
  
   Дьячок Герасим
  
   Наш прямой предок - Герасим, сын Никиты Кибардина, родился 23 февраля 1783 года. Служил дьячком в Спасской церкви села Вобловицкое Слободского уезда Вятской губернии. В архиве сохранился его послужной список. Из него следует, что в семинарии он не заканчивал, но "...чтению и письму был обучен порядочно, знал историю и катехизис. В 1799 г. 24 июня Преосвященым Амвросием Епископом Вятским и Слободским был посвящен в стихарь к сей церкви". Иными словами, был посвящен в низшие степени клира чрез благословение епископа и обряд руковозложения. Стихарь  -- длинная одежда с широкими рукавами, с разрезами от подмышек до низа, скреплёнными пуговицами. Перед облачением в стихарь архиерей благословляет стихарь (над крестом) и посвящаемого, который целует крест на стихаре и руку архиерея.
   В послужном списке отмечено, что поведения дьячок Герасим Кибардин был одобрительного, но имел и серьезные взыскания. В специальной графе списка, где отмечались все судимости и штрафные санкции, записано буквально следующее:
  
   В 1810 году за малопослушаность и нерадивые исправление должности оштрафован по 100 земных поклонов по три дня за каждую церковную службою. В 1828 г. - за неодобрительное поведение был послан в Архирейский дом на месяц. В 1842 г. - за нетрезвую жизнь и изрыгание в церкви блевотины был судим и послан в Слободской Крестовоздвиженский монастырь в послушание и труды на шесть месяцев.
  
   Герасим был женат на Анне Ивановне, крестьянской дочери, которая была старше его на четыре года. В дальнейшем он овдовел и женился второй раз. В послужном списке так и записано - "двоеженец".
   От первой жены у него было четверо детей: трое сыновей - Георгий, Никандр, Иоанн и дочь - Евдокия.
   Все они пошли по отцовской стезе, - продолжили служение в храмах Вятской епархии. Георгий был священником в селе Салтак Уржумского округа Вятской епархии. Никандр - в сане священника служил в селе Совинском Слободского округа. Дочь - Евдокия - была выдана замуж за причетника Христорождественской церкви Бориса Главизина в селе Нагорском Слободского уезда.
   Наш прямой предок - Иоанн, сын дьячка Герасима, стал настоятелем храма в селе Лекомское того же Слободского округа. Он продолжил ту линию рода Кибардиных, которая в дальнейшем привела соединению с родами Хомяковых и Камаловых.
   В 1851 году 28 июня дьячок Герасим по собственному желанию был уволен за штат с оставлением на пропитание половинного дохода. Умер Герасим в 1857 году в возрасте 74 лет.
  
   Потомки дьячка Герасима (боковая ветвь рода)
  
   Никандр Герасимович Кибардин
  
   В информативной и очень ценной для нашего повествования статье преподавателя кафедры социально-политических дисциплин Набережно-челнинского филиала Казанского института экономики, управления и права Д.В. Кондрашина "Православное духовенство Вятского края: штрихи к биографии братьев Кибардиных" подробно рассказывается о масштабной просветительской и педагогической деятельности представителей рода Кибардиных в Вятском крае и за его пределами.
  
   "Исследуя историю православного духовенства Вятской губернии, - указывает автор, - можно выделить множество ярких священнических родов: Медведицины, Поповы, Свешниковы и др., чей вклад в духовную жизнь российского общества неоспорим не только в силу географической распространенности, но и значимости отдельных представителей священнических династий. К обозначенной группе, несомненно, относится также священнический род Кибардиных, наиболее широко представленный в Уржумском, Малмыжском, Глазовском, Нолинском уездах Вятской губернии.
   Среди известных представителей рода можно выделить духовника императора Николая II Алексея Кибардина, ректоров Вятской духовной семинарии, протоиереев Павла и Николая Кибардиных, инспектора семинарии Федора Кибардина, и др. Из уездных священнослужителей Вятской губернии середины XIX века, чьи многочисленные историко-этнографические изыскания и педагогическая деятельность получили прижизненное признание, выделяются представители Слободской ветви указанного рода, братья, священник Никандр Герасимович (1813-1863) и протоиерей Иван Герасимович (1817-1876) Кибардины".
  
   Думается, что наиболее близким нам по родству из указанных представителей рода Кибардиных является Никадр Герасимович Кибардин, родной брат нашего прямого предка Иоанна Кибардина.
   В цитированной статье сообщается, что Никандр Кибардин родился 18 октября 1813 года в селе Вобловицком Слободского уезда Вятской губернии в семье священнослужителя Спасской церкви Герасима Никитича Кибардина (1783-1857). В метрической книге о рождении значится "У дьячка Герасима сын Никандр. Крестили 20 октября. Молитвовал и крестил иерей Давид с дьяконом Александром Лесниковым". В 1827 году после окончания уездного духовного училища Никандр был определён учеником в Спасскую церковь родного села, где под присмотром отца исполнял должность пономаря. Церковь, в которой дьячком служил еще его дед Никита Кибардин на этот период описана в клировых ведомостях как "каменная, но очень плохая, с трещинами от 1751 года постройки".
   Окончив в 1836 году с аттестатом второго разряда Вятскую духовную семинарию, продолжил службу священником Пророкоильинской церкви Верхосвятского села Глазовской округи. В мае 1839 года, по собственному прошению, Никандр Герасимович с женой Стефанидой Косминой (1819-18?), был переведен на должность священника в Спасскую церковь села Совьинского Слободской округи, где к 1842 году приобрел в собственность деревянный дом. Обосновавшийся позже в Чернохолуницком заводе и имея к 1861 году семерых детей, Никандр Кибардин 1 ноября 1863 года поступил на место второго священника в село Сырьянское, где и скончался 22 ноября 1863 года.
   Как и многие священнослужители, Никандр Герасимович занимался активной просветительской деятельностью. Начавшаяся в 1844 году с исполнения обязанностей наставника сельского приходского училища в селе Совьинском она продолжалась всю жизнь. Так, в июне 1863 года, за особое усердие к обучению крестьянских детей, он получил благодарность от Епархиального начальства. Развернутость его педагогической работы подкреплялась большими успехами в исследовательской сфере.
   Известный вятский историк А.В. Эммауский (1898-1987) отмечал, что Никандр Кибардин "изучал географию, этнографию и фольклор Вятского края, особенно своего родного Слободского уезда, в котором он прожил большую часть жизни". В период с 1845 по 1848 годы в "Вятских губернских ведомостях" Никандром Кибардиным было опубликовано девять статей краеведческого содержания. В обширной статье "История села Совьинского" подробно описано строительство сельских храмов, проведен топонимический анализ местности, детально раскрыто сельскохозяйственное и ремесленное производство. Исходя из высокого качества присылаемых исследований, Н.Г. Кибардин был признан редакцией "Губернских ведомостей" одним из лучших корреспондентов 1840-х годов.
   Стимулом для усиления дальнейшей краеведческой деятельности на местах стало открытие в 1845 году Русского Императорского Географического общества. Вятский исследователь Г.Ф. Чудова отмечала, что большинство рукописей, присланных в Географическое общество, не представляло ценности, так как лишь немногие из авторов сумели проявить наблюдательность, аналитические способности и литературный талант. Работы Н.Г. Кибардина - "Географическое описание Слободского уезда" и "Народные сказки, песни, предания и прибаутки собранные в Слободском уезде" - получили заслуженное признание. Не без основания одна из представленных рукописей была высоко оценена впоследствии академиком А.А. Шахматовым. Результатом плодотворной краеведческой деятельности стало избрание Н.Г. Кибардина в 1850 году в действительные члены Вятского губернского статистического комитета. Отсюда можно сделать вывод о том, что Никандр Герасимович Кибардин, находившийся у истоков местного краеведения, состоялся как один из крупнейших священников-краеведов Вятской земли. Его работы по фольклору, этнографии, местным особенностям говоров составляют на сегодняшний день ценное историческое наследие.
  
   Иван Никандрович Кибардин
  
   Дело отца продолжил его сын Иван Никадрович Кибардин, масштабная личность которого также стала объектом специального исторического исследования в работах уже упоминавшегося нами краеведа Д.В. Кондрашина. В статье "Общественная и просветительская деятельность интеллигенции российской провинции на рубеже XIX-XX вв. (На примере И.Н.Кибардина)" исследователь приводит следующие примечательные факты его биографии.
   Иван Никандрович Кибардин (1848-1918) родился в семье потомственных священно-служителей села Совьинского Слободского уезда Вятской губернии. Многогранность его личности, проявившаяся в просветительских, общественно-политических начинаниях, предопределилась активной этнографической, просветительской, краеведческой деятельностью отца, священника Никандра Герасимовича Кибардина (1813-1863), корреспондента Русского Географического Общества, действительного члена Вятского губернского статистического комитета.
   Окончив Вятское духовное училище и полный курс Вятской духовной семинарии, получив права и звание студента, И.Н. Кибардин, согласно собственному прошению, в августе 1870 г. был определен учителем русского и церковнославянского языков в Елабужское духовное училище. Вплоть до окончания преподавательской деятельности в 1895 г., И.Н. Кибардин несколько раз избирался Елабужской городской думой в члены уездного училищного совета.
   Указами правительствующего Сената за усердный труд получил звание надворного советника, предоставившее ему личное дворянство. Отмеченный карьерным ростом педагогический труд, явился определяющим этапом, подготовившим И.Н. Кибардина к активной просветительской и общественной деятельности.
   Просветительская работа Ивана Никандровича, развернувшаяся с конца 1870-х гг., проявилась в многочисленных общественных начинаниях. Необходимо отметить, что значительный импульс развитию частной инициативы в деле просвещения дало зарождение во второй половине 1850-х гг. демократической интеллигенции. Состоявшая из передовых слоев учителей, литераторов, врачей, она стремилась в своих начинаниях к заложению основ просветительской работы. Осмысливая потребности времени, первостепенное значение в деле просвещения, представители разночинной интеллигенции придавали библиотекам, читальням, книжным магазинам.
   В конце 1870-х гг. И.Н. Кибардин открыл в своем доме библиотеку. Несмотря на платность в предоставлении услуг, библиотека была широко востребована учащимися и учителями города. Однако, ввиду платы за пользование, в библиотеку был затруднен доступ учителям уезда. Понимая, как важно дело просвещения села, Иван Никандрович обратился к уездному земскому собранию с целью оказания материальной поддержки, необходимой для содержания библиотеки и введения бесплатного обслуживания учителей сельских народных школ. Стремление И.Н. Кибардина сделать библиотеку центром досуга для учителей, учащихся городских и сельских школ, с бесплатным пользованием ее фондами, характеризует его как человека не равнодушного к образовательным проблемам уезда.
   В мае 1880 г. с разрешения Вятского губернатора, полученного в декабре 1879 г., И.Н. Кибардин открыл в Елабуге типографию, известную вначале под названием "Русская печатня И.Н. Кибардина". За непродолжительный период времени она стала востребована далеко за пределами Вятской губернии. Заказы на распечатку журналов и докладов, денежных смет, циркуляров, похвальных листов поступали от Елабужского, Мензелинского, Чистопольского земств. По специальным заказам инспекторов народных училищ Елабужского уезда печаталась методическая и учебная литература
   На средства известных елабужских меценатов Ф.П. Гирбасова, Н.Д. Стахеева, И.Г. Стахеева, П.К. Ушкова были напечатаны несколько довольно значимых изданий: "Учебник русского языка для вотяков Елабужского уезда", содержащий "Руководство для учащих и ключ к переводам с русского языка на вотский, и с вотского на русский" (1888 г.), "Руководство к преподаванию грамоты и русского языка по букварю первой учебной книжки и учебнику для вотяков" в 2-х частях (1889 г.), "Букварь и первая учебная книжка для вотяков Елабужского уезда" (1889 г.), составленные В.А. Ислентьевым. Появление этих книг имело огромное значение для образования детей-вотяков (удмуртов), которые по выражению рецензентов "сидели во тьме и сени смертной".
   В июле 1906 г. преуспевающий издатель впервые вошел в состав гласных Елабужского уездного земского собрания и уже 23 октября в результате выборов должностных лиц земства на новый срок был избран председателем Елабужской уездной земской управы. Так началась управленческая карьера И.Н. Кибардина.
   Анализ деятельности Елабужского земства за 1906-1909 гг. указывает на активность управы в решении социальных проблем населения, вопросах народного здравия, ветеринарии, страхования, сельского хозяйства. Приоритетное положение при этом занимали вопросы народного образования.
   Особое внимание уделялось обучению грамотности нерусского населения. И.Н. Кибардин справедливо считал, что Елабужское земство до настоящего времени "для национальных магометанских школ делает очень мало. Это несправедливо, ибо мусульмане составляют значительную часть местных налогоплательщиков". С именем И.Н. Кибардина связано учреждение первых библиотек для читателей-мусульман.
   Управленческий талант председателя земства выдвинул его на более высокий пост, в 1910 г. Иван Никандрович был избран городским головой. Впервые Елабугу - крупный торговый центр Прикамья -- возглавил представитель не из купеческого сословия. Итак, Иван Никандрович явил собой пример активного провинциального деятеля. Он стал одним из первых представителей местной интеллигенции Вятского края предпринявшим попытку открыть собственную библиотеку и распространить ее практическую пользу на сельских учителей. Основанное им печатно-издательское дело и книготорговая деятельность способствовали росту грамотности населения и развитию общественного сознания, науки и образования не только Вятского края.
  
   Духовник императора Николая II Алексей Кибардин
  
   В цитированных выше статьях Д.В. Кондрашина указывается, что наиболее выдающимся представителем священнического рода Кибардиных был духовник последнего русского императора Николая II протоирей Алексей Кибардин.
   Для нас, наследников этой династии клириков, иметь такого выдающегося предка в своем семейном древе большая честь и повод для гордости. В Интернете можно найти массу материалов о жизни и служении о. Алексия, но, к сожалению, только по интернету невозможно установить, кто именно был его отцом, дедом и прадедом, т.е. через кого, в каком родовом колене между нами, потомками дьячка Илии, от XVIII века через века и десятилетия могла протянуться родственная связь. Для этого требуются кропотливые архивные изыскания, которыми было бы логично заняться прямым потомкам Алексея Кибардина, а не нам, имеющим к нему лишь косвенное отношение. Тем не менее, трудно удержаться от соблазна "примазаться" к подвижнической славе этого, быть может, самого выдающегося представителя рода Кибардиных-Хомяковых-Камаловых. Поэтому приведем краткую биографическую справку о его жизни и служении.
   Кибардин Алексей Алексеевич  родился он 30 сентября 1882 г. в с. Всесвятское Слободского уезда Вятской губ. 19 июня 1903 г. окончил Вятскую Духовную семинарию по I разряду и 12 июня 1912 г. С.-Петербургскую Духовную академию со степенью кандидата богословия. сентября 1903 г. А. Кибардин был рукоположен во иерея и после окончания Академии 8 октября 1912 г. был определён к церкви святой Марии Магдалины Общины сестер милосердия во имя Христа Спасителя. В Общине он был замечен императрицей Александрой Фёдоровной, которая несколько раз посещала богослужения в Мариинском храме.
   13 мая 1913 г. протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Шавельский назначил отца Алексия в Феодоровский Государев собор Царского Села, где тот служил более 17 лет. В придворной церкви на богослужениях с участием молодого священника нередко присутствовал Император Николай II. Сохранились сведения о том, что когда о. Алексий начал свое служение в Феодоровском Государевом соборе, его предупредили, что Император обычно не целует руку молодым священникам после елеопомазания. Однако, как рассказывал сам о. Алексий, на первом же богослужении, когда он помазывал елеем молящихся в соборе, Государь поцеловал его руку. Во время служения в соборе о. Алексий исповедовал Императора и других членов царской семьи, читал молитвы и благословлял трапезы с их участием, он же крестил детей последнего русского царя.
   С началом Первой мировой войны при Феодоровском соборе был открыт лазарет для раненных, шефство над ним взяли Великие княжны Мария Николаевна и Анастасия Николаевна. Благочестивейшая Государыня и Ее Августейшие Дочери, работая в царскосельских лазарета, с необычайным состраданием относились к раненым воинам. Царевны Мария и Анастасия ухаживали за солдатами, делали перевязки, помогали при операциях как медицинские сестры. С 1914 года и до февральской революции 1917 года отец Алексий вместе с другими священниками Собора совершал пастырское служение и в Лазарете.
   За эти годы Государыня Императрица и Великие Княжны хорошо узнали отца Алексия. Императрица и Великие Княжны почитали душевное усердие отца Алексия. Во славу Божию трудились они рука об руку. За годы испытаний возникла и укрепилась их дружба. Отец Алексий стал свидетелем крестного мученического пути Царской семьи во время ее пребывания в Царском Селе после ареста. И не случайно в опубликованных письмах из заточения в Тобольске Государыни Императрицы дважды встречается просьба передать привет о. Алексию. До конца своих дней хранил о. Алексий воспоминания об Августейшей Семье.
   В 1922 году отец Алексий был возведен в сан протоиерея, а с 1924 года стал настоятелем Феодоровского собора. При нём в 1927 г. Феодоровский собор становится центром иосифлянского движения, т. е. движения сторонников митрополита Иосифа, отказавшегося поддержать декларацию митрополита Сергия о лояльности к советской власти. Как активный участник иосифлянского движения о. Алексий был приговорен в 1931 году по делу "Истинно-Православной Церкви" (ИПЦ) к 5 годам лагерей, в 1934 году был освобожден.
   По окончании войны поселился в Вырице (ныне Вы?рица - посёлок городского типа в Гатчинском районе Ленинградской области, население - 12 тыс. ч., посёлок является популярным местом летнего отдыха жителей Санкт-Петербурга, в летний период численность населения увеличивается в несколько раз).
   Здесь о. Алексий был духовником святого преподобного Серафима Вырицкого до кончины старца в апреле 1949 года. Отец Алексий Кибардин был одним из самых близких духовных чад старца Серафима. Пожалуй, никто не смог бы рассказать столько о старце, как отец Алексий, бывший свидетелем многих чудес и благодатной помощи, совершенных по молитвам батюшки Серафима.
   В 1950 году о. Алексий был арестован вторично. Ему вспомнили его деятельность по открытию храмов и возобновлению приходской жизни на оккупированных территориях и отправили отбывать срок в Забайкалье (Ангарлаг). После освобождения в 1955 году он был назначен настоятелем церкви Казанской иконы Божией Матери в поселке Вырица. 7 августа 1957 года он вышел за штат.
   Скончался отец Алексий 5 апреля 1964 года в 8 часов утра в Вырице. После заупокойной службы проведенной тринадцатью священниками, тело было похоронено на поселковом кладбище, где могила сразу стала почитаемым местом.
   2 октября 2011 г. прах о. Алексия был поднят на Вырицком кладбище для того, чтобы исполнить волю священника: по старинной традиции настоятелей хоронили за алтарем храма. В годы гонений на Церковь этот обычай не мог быть соблюден.
   Богослужение в день перезахоронения возглавил епископ Петергофский Маркелл, ему сослужили благочинный Гатчинского округа протоиерей Владимир Феер, настоятель храма протоиерей Георгий Преображенский и другие клирики Санкт-Петербургской епархии. Провожая останки пастыря в последний путь, их пронесли крестным ходом вокруг храма. Впереди шествия шли дети, посыпавшие дорогу лепестками цветов. По окончании Божественной Литургии прах протопопа Алексея Кибардина был торжественно захоронен за алтарем храма. Есть намерение канонизировать Алексея Кибардина, что возведет его в ранг (лик) преподобных, из числа тех, кто молитвой, постом и трудами стремился быть подобным Господу Иисусу Христу и преуспел в этом уподоблении.
   Таков путь династии священников Кибардиных, от дьячка Илии, вставшего на путь служения Богу в сельской церквушке, затерянной среди непроходимых вятских лесов, до преподобного протоирея Алексия в столице империи, последнего духовника российского императора.
  
   Нравоучительная история
   о том, как женился Алексей Кибардин
  
   <....> И вот Алексий поступил в университет на филологическое отделение, где быстро стал одним из лучших студентов. Преподаватели сразу обратили на него внимание, ибо он ничего не записывал на лекциях. Придя домой, он составлял конспекты лекций, но на занятиях только слушал и воспринимал. Благодаря своим способностям он оказался на особом учете университетского начальства. Через некоторое время Алексию предложили перейти на отделение иностранных сношений. Это было очень почетное предложение, так как там учились дети высокопоставленных родителей; на этом отделении готовили кандидатов для ответственных постов в государстве, для дипломатической службы. Алексий принял предложение, но не оставлял и занятий филологией, так что по окончании университета у него было два диплома. Во время учебы Алексий вступил в студенческое научное общество. Его работами заинтересовались профессора. В 21 год он написал кандидатскую диссертацию и успешно защитил ее. К тому времени он знал в совершенстве основные европейские языки: французский, немецкий, английский, итальянский.
   О нем знали в дипломатическом корпусе и там смотрели на него как на будущего посла. После окончания университета Алексий написал и защитил докторскую диссертацию по международному праву. Он знал все конституции, изучил законы многих стран и мог быть послан в любую страну. Поскольку Алексий считал, что миссия посла должна быть и духовной, то он экстерном сдал экзамены за духовную семинарию. Неожиданно Алексию сделали почетное предложение, которое более соответствовало его устремлениям: ему предложили стать ректором одного из высших учебных заведений. Алексий решил, что он будет заниматься наукой, а не дипломатией, закончит книгу, которую уже начал писать, станет профессором.
    Но поскольку Алексий был человеком верующим, то для решения такого серьезного вопроса, как выбор дальнейшего направления жизни, он пришел за благословением к своему духовнику, который был заместителем Петербургского митрополита. Он преподавал Закон Божий в университете и был официальным духовным наставником студентов, учившихся на отделении международных сношений. 
   Когда Алексий изложил духовнику свои намерения, тот сказал, что предлагает ему совсем другое -- рукоположение в священника. Алексий ответил, что если бы у него были такие намерения, то он пошел бы в Духовную Академию. Но он хочет заниматься наукой, быть полезным для России. Ему предложена поездка по Европе и на Дальний Восток. "Но ты и так везде побываешь", -- ответил духовник. Алексий категорически отказался и просил благословения на занятия наукой. Духовник объяснил Алексию, что он говорит не от себя -- это предложение сделано по поручению самых высокопоставленных людей в стране -- и просил не отказываться так категорически, а повременить и подумать несколько дней. В конце разговора духовник сказал: 
   -- Если Вы не согласитесь, можете ответить мне письмом. Разрешение на выезд вам дадут. Но все же очень прошу взвесить все, ведь я не мог без достаточных оснований сделать Вам такое предложение -- это великая ответственность.
    Алексий вышел после этого разговора в большом недоумении, стал молиться и просить Господа вразумить, как разрешить жизненную ситуацию, дать знак, как поступить. После раздумий Алексий решил, что не может избрать путь священника, потому что его призвание -- наука. Он пошел на почту и попросил бланк телеграммы, написал текст с отказом и пошел отдавать для передачи. У самого окошка он с удивлением заметил, что сделал в простом тексте глупейшую ошибку. Попросил второй бланк, переписал текст -- и снова обнаружил, что ошибся. Это его изумило, потому что русский язык он знал прекрасно и писал практически без ошибок. С большим смущением попросил он третий бланк и постарался как можно внимательнее переписать текст -- снова ошибка.
   Здесь он вспомнил о своей молитве, просьбе о вразумлении и понял, что ошибки эти не случайны. Взяв все три бланка, он поехал к духовнику -- тот принял его сразу и как будто ждал его. Алексий рассказал о телеграммах, показал их, и духовник согласился, что это явное указание Божие. Алексий дал согласие на рукоположение. Но по существовавшей тогда в России традиции перед рукоположением необходимо было жениться.
   На вопрос духовника, нет ли у Алексия кого-нибудь на примете, тот ответил, что у него вообще нет ни одной знакомой девушки, так как за все время учебы с ними практически не общался. Тогда духовник спросил, может быть, Алексий где-нибудь встречал девушку, которая ему понравилась. Тогда Алексий вспомнил об одном поразившем его случае. Было это на выпускном вечере курса, на котором по разрешению Императора присутствовали девушки из института благородных девиц (на международном отделении университета учились одни мужчины). Он увидел в уголке красивую девушку, которая сидела рядом с пожилой женщиной -- видимо, матерью, и не веселилась, как ее подруги.
   Особенно поразился Алексий, когда один из его товарищей пригласил эту девушку на танец и та ответила: "Благодарю Вас, но я не танцую". 
Алексий удивился тогда -- как это может быть: девушка -- и не танцует? Запомнил он и имя ее, поскольку подруги обращались к ней -- Фаина. Алексий описал внешность девушки и ее матери и духовник сказал: "Я ее знаю -- Сама Царица Небесная выбрала Вам невесту. Это дочь настоятеля собора в Царском Селе -- он профессор Духовной Академии, а мать преподает в институте благородных девиц. Это одна из самых образованных семей в Петербурге". 
   Духовник приготовил письмо от самого митрополита и направил Алексия в Царское Село. Алексий пришел по указанному адресу, увидел старинный особняк, позвонил. Дверь открыл хозяин дома. Увидев докторский значок у такого молодого человека, он удивился, но скоро все выяснилось. Алексии попросил благословения и передал письмо митрополита, после чего рассказал о себе. Мать Фаины сказала:
    -- В тот вечер мы впервые в жизни были на балу, не могли ослушаться императорского указа.
    -- Я тоже впервые, -- признался Алексий. Родители согласились отдать за него дочь, если та не будет возражать. Но Фаина напомнила им: "Вы же обещали не выдавать меня замуж, пока я не окончу институт".
   Отец с матерью развели руками -- дочь не хочет даже выйти и взглянуть на жениха. Снова пошли родители к дочери и убедили ее хотя бы поговорить с молодым человеком. Алексий рассказал о себе. Фаина объяснила, что до окончания института не хочет думать о замужестве (было ей тогда 17 лет), и описала, какой должна быть жена священника, указав на свою маму. В конце она сказала:
   -- Желаю, чтобы вам Господь такую матушку послал, как мама моя.
   Алексий так растерялся, что задал глупейший вопрос:
   -- А вы не подскажете, где можно невесту найти?
   Впоследствии отец Алексий рассказывал, что вышел после этого разговора, как мокрая курица.
   Отец Фаины чувствовал, что этот человек пришел в их семью по промыслу Божию, и решил применить отцовскую власть. Он сказал дочери:
    -- Это просьба митрополита. Если ты откажешься, на всех нас будет пятно непослушания. Мы решили, что ты должна выйти замуж за Алексия. 
Фаина подчинилась отцовской воле.
   Когда Алексий сообщил духовнику о согласии невесты, ему был дан от митрополита срок в две недели для рукоположения. В большой спешке приготовили все к свадьбе. После венчания совершили рукоположение в Исаакиевском кафедральном соборе. Первые три дня после этого отец Алексий жил в алтаре собора, после чего в течение 40 дней служил 40 заказных литургий, и вся семья молилась и просила благословения Божией Матери на брак.
   Все это время отец Алексий жил с Фаиной как брат с сестрой, они называли друг друга на Вы. Отец Алексий был назначен священником в Исаакиевский собор. Это вызвало зависть и ропот некоторых из служивших там. В Исаакиевском соборе было всегда 40 священников, а отец Алексий оказался сорок первым. Кроме того, он не окончил Духовной Академии, а по обычаю таких не рукополагали сразу в священников, они должны были некоторое время служить диаконами.
   Алексий никогда не общался с девушками и не знал, что можно подарить Фаине, а сделать какой-нибудь подарок хотелось. Тогда он спросил у кого-то в соборе, какой подарок преподнести жене. Над ним решили подшутить и сказали:
    -- Купи билеты в Мариинский театр -- молодые женщины любят ходить в театры.
    Отец Алексий так и сделал. Приходит домой и говорит:
    -- Вот я принес тебе подарок -- билеты в театр. Фаина закрыла лицо руками:
    -- Боже мой! В наш дом пришел артист. Матерь Божия, кого Ты мне прислала, а я думала, что за священника замуж выхожу.
    Отец Алексий рассказывал, что после ее слов опустился на колени и заплакал, а в сердце радость несказанная:
    -- Фаина Сергеевна, я в жизни не был в театре и не пойду.
   Это был урок на всю жизнь. Фаина спросила:
     -- А кто вас научил?
     -- Священники в соборе.
    Сразу после этого Фаина сказала, какой подарок нужен ей:
     -- Отслужите четыре молебна:
   первый молебен -- Иисусу Сладчайшему, чтобы мы, и наши близкие, и ваши чада в новой жизни сладость от Бога получали;
    второй молебен -- с акафистом Божией Матери. Сам Господь вручил нас Божией Матери и чтобы все мы были детьми Матери Божией, и чтобы весь наш приход был детьми Матери Божией, и чтобы вся наша страна и народ были детьми Матери Божией;
    третий молебен -- Святым Небесным Силам Бесплотным, чтобы охраняли они наш дом, нашу семью, паству, нашу отчизну;
    четвертый молебен -- всем святым и угодникам Божиим, которые подарили нам слово Божие, службы, каноны, молитвы.
   Далее Фаина продолжала:
    -- Вы не познали еще меня как женщину, а в балете перед Вами будут раздетые женщины. Ваши глаза запомнят эту картину навсегда, а затем другие войдут в сердце. А у меня будет артист в глазах. Но я не училась обхаживать мужчин, и мы потеряем друг друга. Ни духовной, ни физической близости у нас не будет.
   Отец Алексий говорил, что после этих слов понял, что полюбил свою жену, вот мудрость женская, так вразумила она мужа своего. С этого момента и образовалась настоящая семья -- они как будто были созданы друг для друга, это был духовный союз прежде всего. Родилось у них двое сыновей, после чего они по обоюдному согласию стали жить как брат с сестрой. Отец Алексий окончил Духовную Академию, стал кандидатом богословия. Продолжал преподавательскую деятельность в университете и в 26 лет стал профессором по международному праву" <....>
  
  
  
  
  
   Кибардин
   Иоанн Герасимович
  
   1817-1876
  
  
  
  
  
  
   Учеба и начало служения
  
   Иоанн Герасимович Кибардин родился 10 августа 1817 года в семье причетника церкви Спаса Преображения села Вобловицкое Вятской губернии Герасима Никитовича Кибардина и его жены из крестьян по имени Анна.
   В семье было четверо детей: три сына - Георгий, Никандр, Иоанн, и их сестра Евдокия.
   Документов о жизни этой семьи в семейном архиве не сохранилось. Остался только старинный с бронзовыми застежками фотоальбом, который был когда-то привезен из Уржума в Казань нашей прабабушкой Екатериной Ивановной Кибардиной. Помещенные в этом маленьком, обтянутым бархатом альбоме фотографии относятся к 70-м годам XIX века. Практически ничего не знала о своих предках-священниках и наша мама, Ирина Михайловна. Почему мать и бабушка не посвятили ее в историю рода - непонятно? Видимо, после революции об этом говорить было не принято.
   Тем не менее, жизнь представителей рода Кибардиных была настолько насыщенна церковным и общественным служением, что память о них сохранилась не только в нашей семье, но и в сообществе историков. Поэтому в своем изложении мы можем опираться как на архивные материалы, так и на изыскания историков и публицистов, размещенных в печатных и электронных изданиях. Список этих биографических источников приведен в конце книги и составитель от имени всех представителей рода Кибардиных-Хомяковых-Камаловых выражает их авторам огромную признательность и благодарность за добрые слова, и сохранение памяти о наших предках!
   Как уже говорилось, нашим прямым предком является младший сын дьячка Герасима Иоанн Кибардин. В соответствии с семейной традицией он продолжил церковное служение, начатое еще его пра-прадедом Илией. В то время церковные места являлись собственностью семьи и переходили по наследству от отца к сыну. (Тем самым правительство препятствовало переходу в духовенство на более легкие хлеба людишек из тягловых сословий). Закон обязывал белое духовенство отдавать сыновей в духовные учебные заведения. Сын престарелого священнослужителя, получив надлежащее образование, являлся первоочередным кандидатом на замещение отцовского места.
   Не отступил от этого правила и дьячкок Герасим, его сын, Иоанн, поступил учиться в Вятскую духовную семинарию, которая была основана в 1758 г. и являлась важнейшим культурным центром губернии. Несмотря на то, что образование носило религиозно-богословский характер, среди предметов программы было много общеобразовательных, соответствовавших гимназическому курсу. Преподавали не только богословские дисциплины, но и музыку, стихосложение, историю, философию, древние и современные языки (в том числе "инородческие"). Будущих батюшек учили рисованию, медицине, церковной архитектуре, и даже сельскохозяйственным наукам. В сёлах Вятского края, отмечают историки, никогда более не трудились столь сплочённым отрядом никакие другие деятели культуры, соизмери­мые по образованности с выпускниками Вятской семинарии.
   Как и старший брат, Иоанн, прошел все основные ступени духовного образования от приходского училища до семинарии. Прохождение этих ступеней было под силу далеко не каждому. Учащиеся, приехавшие в Вятку из уездов, жили в нелегких бытовых условиях. В семинарских спальных корпусах в одной комнате помещалось от 40 до 60 человек. Те же, кто снимал себе квартиру в городе, проживали, по словам одного из выпускников семинарии, в "теснейших клетушках в бедных мещанских домишках". От материальной обеспеченности того или иного семинариста зависело в конечном счете его пребывание в семинарии. Эта проблема остро стояла перед учащимися, так как большинство из них являлось выходцами из малообеспеченных семей. Порядки в духовных учебных заведениях были суровые. В предреформенное время физические наказания представляли собой обычное бытовое явление.
   Учился семинарист Кибардин добросовестно и основательно. Записки инспектора этого учебного заведения, сделанные в 1836 году, указывают, "Иван Кибардин отличается примерным поведением и послушанием". Его самостоятельность и дисциплинированность подчеркивает также то, что он занимал почетную должность старшего по классам, отвечая за поведение и успеваемость учащихся.
   В 1838 году Иоанн окончил богословский курс в Вятской семинарии с аттестатом первого разряда и званием Студента. Только лучшие выпускники семинарии, окончившие с золотым отличием и аттестатом первого разряде, удостаивались звания Студента и получали аттестат. Второразрядники получали свидетельства. Это обстоятельство сказывалось на дальнейшей жизни молодых людей: при назначении на места студенты имели преимущества.
   19 апреля 1839 года Иоанн Кибардин был посвящен Преосвященным Епископом Неонилом в священники Троицкой церкви села Лекма Слободского уезда Вятской губернии, в которой и священствовал беспрерывно в течение 37 лет до самой смерти. В документах отмечено, что указанная должность досталась ему по наследству, с 1811 по 1838 год она принадлежала родному дяде Ивана Герасимовича, Василию Никитичу Кибардину. В церковной ведомости записано: "Василий Никитич по старости лет уволен 1838 года 9 ноября. На пропитание получает четвёртую часть доходов от местного священника Ивана Кибардина" Видимая в данном случае преемственность места, поощрялась Святейшим Синодом, и применялась как мера обеспечения заштатного духовенства.
  
   Географическая справка. Современное село Лекма (прежнее название: Лекомское) расположено в Слободском районе Кировской области на расстоянии 43 км. от райцентра (г. Слободской), и 60 км от областного центра (г. Киров, прежняя Вятка). Местность гористая и песчаная. Название село получило от р. Лекма. В конце XIX века это было волостное захолустное село. Оно делилось на три улицы: Верхний Конец, Нижний Конец и Мильонную улицу. В Нижнем Конце большими домами были почтовая станция Ашихмина, волостное правление. В Верхнем Конце были расположены бакалейная лавка купца Городилова, пивная, дома священников, на Мильонной улице стоял кабак, здесь были магазины и пекарня Турсенева. В центре села высилось здание церкви, с высокой колокольни которой были видны необъятные леса.
   Троицкая церковь, в которой служил о. Иоанн, была построена силами прихожан в 1769-1775 годах, и действовала до 1936 года. В начале 1940 года была снесена колокольня, в здании разместилась ремонтная мастерская. В настоящее время церковное здание находится в руинированом состоянии.
  
   Наставник юношества
  
   Прибыв на место службы с женой Александрой Логиновой, о. Иоанн сразу же занялся активной педагогической работой. В послужном списке указано: "С 15 сентября 1841 года проходит должность учителя писарского училища до 1843 года, а с 15 сентября 1843 года состоит наставником сельского приходского училища по 1857 год. Притом безмерно занимается отдельным и беспрерывным ... приготовлением мальчиков ... к писарским должностям. С ноября 1855 по апрель 1857 обучал церковных воспитанников, с сентября 1859 по 4 февраля 1863 опять состоял наставником приходского училища. Всего состоял в должности по народному образованию 27 лет включительно, с домашним обучением приходских детей".
   Педагогическая деятельность Ивана Герасимовича, неоднократно удостаивалась высоких поощрений. В архивных документах сохранилась следующие записи:
  
   За обучение приходских детей изъявлена благодарность с присовокуплением, что с продолжением обучения труды будут в особенном внимании Епархиального начальства.
   1859 года января преосвященным Елписрифором объявлено одобрение за усердное и успешное обучение детей в домашней школе.
   1860 года 23 ноября за деятельные и ревностные труды по сельскому домашнему училищу преподано благословение Святейшего Синода.
   За особенное усердие к обучению крестьянских детей преподано архипастырское благословение и сверх того труды представлены вниманию Святейшего Синода.
  
   По степеням священства
  
   Священник о. Иоанн, ревностно исполняя свои пастырские обязанности, за время служения успешно, хотя и не очень быстро, продвигался по ступеням церковной иерархии.
  
   Историческая справка. Термин "иерархия" в переводе с греческого означает "священноначалие" и употребляется в христианской богословской терминологии в двояком значении. "Небесная иерархия" - совокупность небесных сил, ангелов, представленных в соответствии с их традиционной градацией в качестве посредников между Богом и людьми. И "церковная иерархия", являющаяся продолжением небесной иерархии: трехстепенной священный строй, представители которого через богослужение сообщают божественную благодать церковному народу. Разделение на три степени ("чина") "сословия" священнослужителей (духовенства) в широком смысле соответствует понятию клира.
   Первая степень священства - дьяконат (дьякон, протодьякон). Вторая - пресвитерство (иерейство): священник (пресвитер), иерей, протоиерей, протопресвитер. Третья степень - епископат (архирейство): епископ, архиепископ, митрополит, патриарх.  
   Представители каждой их трех степеней священства различаются между собой "по благодати", дарованной им при возведении (хиротонии) в конкретную степень, или "внеличностной святостью", которая не связана с субъективными качествами священнослужителя.
   Архиерей, как преемник апостолов, обладает полнотой богослужебных и административных полномочий внутри своей епархии. Он имеет право совершать все таинства, в том числе последовательно возводить в священные степени (рукополагать) представителей своего причта и клира.
   Представитель второй степени священства (священник) имеет право совершать все таинства, кроме любой хиротонии или хиротесии (даже во чтеца). Его полная зависимость от архиерея, бывшего в Древней Церкви преимущественным совершителем всех таинств, выражается также и в том, что таинство миропомазания он совершает при наличии у него ранее освященного патриархом мира (заменяющего собой возложение рук епископа на главу человека), а евхаристию - только при наличии полученного им от правящего архиерея антиминса.
   Представитель низшей степени иерархии, дьякон, - только сослужитель и помощник епископа или священника, не имеющий права совершать ни одно таинство и богослужение по "священническому" чину.
  
   Из сохранившегося в архивах послужного списка мы можем узнать об основных этапах церковной карьеры о. Иоанна.
   В 1874 г. 9 мая он был произведен в сан протоирея. Сан протоирея - (греч. - "первосвященник")  - это титул, даваемый лицу белого духовенства как награда в Православной церкви. Протоирей - старший иерей (официальное название православного священника). До появления термина протоиерей, обиходным названием старшего православного священника было протопоп. Протоиерей обычно является настоятелем храма. В Московском патриархате протоиерейство давалось не ранее чем через пять лет после награждения наперсным крестом или через десять лет после назначения на руководящую должность. В торжественной или официальной речи к протоиерею принято обращаться "Ваше Высокопреподобие".
   До возведения в сан протоирея о. Иоанн десять лет, с 22 октября 1864 года занимал должность благочинного в церковном округе Вятской епархии. В этой должности он являлся своеобразным посредником между приходом и епархиальным управлением. Его смотрению над причтами поручалось 10- 30 окрестных церквей, которые составляли в епархии благочиннический округ. Через благочинного епархиальное начальство производило ближайший и всесторонний надзор за церквями и духовенством округа с целью "охранения порядка в церкви и исправности в ее служителях на пользу христиан и на славу Божию".
   В своей служебной деятельности Иван Герасимович являл собой пример священника постоянно трудившегося над обустройством приходской жизни. 25 июня 1843 года за ревностное служение церкви Божией и хорошее поведение о. Иоанн был награжден набердником, а также Свидетельством на скуфью, камилавку, наперсные (то есть нагрудные) бронзовые и золотые кресты. В его послужной список занесены следующие поощрения:
  
   За ревностное служение церкви Божьей и хорошее поведение 25 июля 1843 года награжден набедренником, 1857 году за отличную усердную службу преподано благословение Святейшего Синода... Того же года апреля 21 награждён тёмным бронзовым наперстным крестом на Владимирской ленте в память войны 1853-1856 гг.
   Июля 12 дня за благочестное поведение немаловременную службу и отличное ревностное успешное проповедование слова Божия награждён бархатной фиолетовой скуфьёй.
   1863 года 7 июля за отличное поведение и усердную службу за построение своим иждивением Кладбищенской церкви и здания под училище и за прилежное составление и произношение Катехизических поучений награждён бархатной фиолетовой камилавкой".
   По указу 21 февраля 1869 года объявлена архипасторское благословение за образование юношества. Указом духовной консистории от 6 ноября 1870 г. за N 8157 за понесенные труды на епархиальном съезде преподано от Преосвященного Аполлоса архипасторское благословение.
   За благочестное служение на пользу церкви и ревностное выполнение возложенных на него обязанностей 11 июля 1870 года Всемилостливейше пожалован золотым крестом.
   Епархиальным съездом 28 августа 1875 года августа о. Иоанну была объявлена благодарность за трехлетние труды в должности предстоятеля проверочной комиссии по движению церковных доходов в епархии.
  
   Чем бы ни занимался отец Иоанн, он всё делал основательно, серьёзно. В клировой ведомости 1875 года говорится, что за годы службы батюшка получил 18 наград и поощрений.
  
   На ниве науки
  
   Добрую память о себе о. Иоанн оставил не только в сердцах прихожан и в своем церковном круге ревнителей благочестия, но и в ученом мире. Ему были присущи разносторонняя образованность, стремление к просветительской и научной деятельности. Известно, что он собрал обширный материал по статистике, этнографии, истории родного края, опубликовал ряд интересных, не утративших своего значения и в настоящее время ученых трудов. Именно поэтому его имя и сегодня можно легко найти на просторах Интернета.
   Символично, что первым, кто взялся разыскать и обобщить архивные материалы об о. Иоанне, воскресить в памяти людей его имя, был молодой, моложе не бывает, исследователь, школьник 7-го класса из села Лекма Кировской области Кирилл Тукмачев. Он участвовал в конкурсе школьных работ по краеведению, завоевал первое место, и результаты своих архивных изысканий опубликовал как статью "Священник Иоанн Кибардин" в журнале "Вятский епархиальный вестник". Статья заканчивается следующим примечательным выводом: "Судьба не очень благосклонно отнеслась к отцу Иоанну. Труды его (кроме самого первого, напечатанного в Казани) не были опубликованы. Дела его забылись. Однако благодаря именно таким скромным труженикам, посвятившим свою жизнь служению Богу и людям, не прерывается связь поколений. Священник Иоанн Герасимович Кибардин заслуживает того, чтобы его вспоминали потомки и земляки".
   Научная деятельность И.Г. Кибардина ярко проявилась в конце 50-х - начале 60-х годов XIX века. Так, в 1859 году в "Записках Казанского Императорского Экономического общества" была опубликована его большая работа "Хозяйственные описания местностей северного, Верховятского края Слободского округа". За этот труд Ивану Герасимовичу была "изъявлена заветом Казанского Императорского Экономического общества полная признательность".
   Кроме этнографических статей "Заметки о быте жителей Кайского края", можно выделить рукописи о. Иоанна исторического содержания. Например, также как старший брат Никандр, он сделал обстоятельное описание родного села, посвятив ему ряд очерков: "Историческое описание села Лекмы Слободского уезда", "Церковно-приходская летопись Лекомской церкви" и др. Развитию исторических исследований в епархии служило сотрудничество священнослужителей с газетой "Епархиальные ведомости", где публиковались статьи по местной истории и краеведению, интересные документы из архивов.
   В пореформенный период работы по изучению Вятского края концентрировались в местном губернском статистическом комитете, который проводил целенаправленную работу по поиску, сохранению и публикации материалов Вяткой старины. О деятельности этого комитета с упоминанием имени И. Г.Кибардина подробно рассказывается в книге Л.В. Баталова, Л.В.Васильева "Туризм в Удмуртии: история и современность". Приведем выдержку из этого исследования:
  
   <....> Несмотря на то, что основной задачей Вятского статкомитета являлось ведение местной административной статистики (занимались сбором статистических сведений об экономической, хозяйственной и культурной жизни губернии и их обработкой для годовых отчетов губернаторов), этот комитет стал и организатором краеведческой работы в губернии, объединив вокруг себя образованную часть провинциального общества.
   Видными его деятелями были П. А. Алабин, Н. И. Золотницкий, И. М. Осокин, И. Е. Глушков, В. М. Шестаков, М. С. Косарев, Я. Г. Рождественский, А. С. Верещагин, И. Г. Кибардин, Н. А. Спасский. Члены комитета публиковали статьи по географии, истории, экономике и быту родного края в неофициальной части "Вятских губернских ведомостей".
   Важное место в работе Вятского губернского статкомитета занимала издательская деятельность. Среди периодических изданий выделялись такие издания, как Памятные книжки и Календари Вятской губернии, с 1854 по 1916 гг. их вышло 50. В наиболее полном виде "Памятные книжки" включали в себя четыре крупных раздела: адрес-календарь, административный справочник, статистический обзор и научно-краеведческий сборник (источниковедческие, описательные, научно-исследовательские, археографические и библиографические материалы). Перечисленные элементы памятных книжек придавали им исключительную ценность и значение комплексных первоисточников для исторических, географических, демографических, этнографических краеведческих исследований <....>
  
   Действительным членом Вятского губернского статистического комитета Иван Герасимович был избран 12 августа 1863 году, став также корреспондентом "Вятских епархиальных ведомостей". На этой должности им был собран обширный материал по статистике, этнографии, истории Вятского края, опубликован ряд интересных и содержательных статей.
   В адрес статкомитета священнослужитель направлял результаты систематических фенологических наблюдений над растительностью Слободского уезда, проводимых им с 1847 по 1867 годы. В эти же годы отец Иоанн вместе с родным братом Никандром, священником из Чёрной Холуницы, дали согласие представить свои описания народного быта и местности по северо-восточному краю Слободского уезда. Однако отец Никандр, хорошо известный вятчанам многочисленными публикациями по этнографии в "Вятских губернских ведомостях", в ноябре 1863 года умер. Поэтому "Описание северо-восточного края Слободского уезда" составил один отец Иоанн. В 1864 году подготовленные материалы были направлены председателю комиссии статкомитета, определявшего ценность присланных работ и необходимость их публикации. К сожалению, отзыва о работе не сохранилось, а причины, по которым "Описание северо-восточного края Слободского уезда" не было опубликовано, неизвестны.
   В 1864 году по заказу Министерства путей сообщения статистический комитет поручил своим действительным членам из Слободского и Глазовского уездов составить описание Кайского и Зюздинского края. 18 марта 1865 года отец Иоанн Кибардин представил в комитет свои "Заметки о быте жителей Кайского края". Основными занятиями местного населения по данным работы о. Иоанна являлись хлебопашество, лесоразработки, поставки кернов и глины для заводов, рыбная ловля. Священник описывает вопиющую нужду кайцев, их невежество, говорит о необходимости их просвещения.
   В том же 1864 году статистический комитет дал задание всем действительным членам провести наблюдение за растительностью Вятской губернии по прилагаемым формам. Интересно, что это поручение, видимо, смогли выполнить только два священника: Иоанн Каменецкий из села Арбажского Котельничского уезда и Иоанн Кибардин.
   Последнего, похоже, очень увлекла данная тема. Он составляет "Сведения о развитии растительности Слободского уезда" за 1864-1867 годы, ежегодно направляя их в комитет. О работе 1866 года сохранился отзыв действительного члена комитета священника Алексея Емельянова, где он считает, что наблюдения эти отличаются точностью и могут служить как данные для определения климата и почвы местного края. Последняя работа, представленная отцом Иоанном в губстаткомитет, - "Сведения по сельскохозяйственной промышленности в Слободском уезде за 1869 год". Такая плодотворная работа священника не раз отмечалась в благодарностях от статистического комитета.
   Возвращаясь к сегодняшнему дню, можно сделать заключение, что уже на нашего пра- прадедушку о. Иоанна сразу после отмены крепостного права напала та морока учености, которая в дальнейшем то ли оплодотворила, то ли отравила весь род Кибардиных-Хомяковых. А заведи он во время буржуазных реформ 60-70-х гг. позапрошлого века свечной заводик, или займись торгово-финансовыми махинациями, быть может, и гены у нас, его потомков, были бы другие, более приспособленные ко второму пришествию капитализма в Россию.
  
   Собиратель древностей
  
   Отец Иоанн живо интересовался историей, собирал сведения о древностях Вятского края. Губернский статистический комитет постоянно требовал от своих членов разыскивать такие древности и по возможности доставлять их. В 1863 году около села Лекма крестьянский мальчик по фамилии Берлинский нашёл клад старинных монет в количестве 197 штук. О. Иоанн Кибардин доставил этот клад в статкомитет, из которого 12 монет оставили для будущего "музеума", а остальные монеты отправили в Санкт-Петербург в Императорскую археологическую комиссию. В 1865 году он прислал в комитет описание "шпаги Петра Великого", которая хранилась у крестьянина Верстакова, а позднее и доставил её в комитет. Этот палаш времён Петра I был передан для "музеума" (сейчас он хранится в Областном краеведческом музее). А в 1870 году в музей поступил ещё один дар от батюшки: монета 1704 года с отверстием посередине "для ношения вотяками или татарами на лбу или на шее". Случай с кладом около села Лекма был подробно описан на страницах книги В. Бердинских "История кладоискательства в России".
  
   Отрывок из книги: Бердинских В. "История
   кладоискательства в России"
  
   " <....> В богатой археологическими памятниками Вятской губернии раскопки их становятся для многих кре­стьян своеобразным промыслом. Во многих деревнях по­являются по одному-два знатока и любителя такого рода занятий. Обратим внимание на начало формирования этой традиции -- 60-е годы XIX в. До той поры предания, суе­верия, отсутствие драгоценностей удерживали, в значи­тельной мере, крестьян от раскопок курганов и могиль­ников.
П.В.Алабин, начальник местной удельной конторы, находясь в 1858 г. в д. Ананьина, отмечал: "Камский раз­лив, ежегодно все более и более подмывая маститый холм, производит в нем обвалы, на месте которых жители часто находили старинные медные и железные вещи, полусъе­денные временем. К счастию, вероятно по незначитель­ной ценности металла этих находок, жители не придавали им большого значения и не пытались производить значи­тельных разрытий в кургане, хотя на поверхности его и видно несколько небольших ям, оставшихся следами ко­рыстолюбия кладоискателей". В отношении к этому па­мятнику у крестьян преобладал прагматизм. "На вершине кургана, -- продолжал П.В.Алабин, -- некогда были боль­шие камни, по уверению некоторых елабужских жителей, с какими-то непонятными надписями или знаками. Эти камни, к сожалению, сделались жертвами невежества од­ного елабужского мещанина, живущего еще и в настоя­щее время, который 25 лет назад, пленясь их огромнос­тью, увез их в свою баню и употребил на каменку, где время и частое каление уничтожили совершенно эти па­мятники, драгоценные, быть может, для науки". Речь, ве­роятно, идет об антропоморфных стелах.<....>
Одним из первых кладов, посланных в Археологическую комиссию (1864 г.) из Вятской губернии, стал клад серебряных монет, найденных крестьянским мальчиком Савватием Берлинских (с. Лекма Слободского уезда). Местный священник И.Г. Кибардин, действительный член Вятского статистического комитета (через которого находка и была выслана в Вятку), оставил нам любопытное описание этого случая. Для нас интересны психологические мотивы поступков действующих лиц в этой историй.
Крестьянский мальчик, сирота Савватий Берлинских, пахал в мае 1863 году свою полоску земли в полутора верстах от села, близ дороги. Работали они вдвоем с мачехой. Рядом с его полоской, вблизи тракта, росла огромная сосна. Соха была подростку еще не под силу, и при повороте он, съехав в сторону к сосне, задел непаханое прежде место, - соха разрезала и выкинула на поверхность клубок бересты. Мальчик, ничего не заметив, стал боронить -- и тут-то в полосе рассыпались мелкие серебряные деньги. Как гро­мом пораженный, пахарь остановился в замешательстве, не зная, что делать -- объявить о находке или воспользоваться одному.
   Вначале рассказал своей мачехе. Монеты были XVII века, более 300 штук, в основном чеканки ца­рей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Цены этим деньгам новые владельцы не знали, открыть другим страшились, "чтоб головы своей от воров не потерять -- воровства в то лето в приходе было много, -- заметил И.Г. Кибардин".
Мачеха, не долго думая, кинулась со своим секретом к какому-то богатому родственнику в другую волость, чтоб дома не разнеслось. Но богатый нашел свою выгоду в ее затруднении -- дал ей два целковых за 100 монет. Савватий, пораженный малостью суммы, открылся односель­чанам. Толков пошло много. Заключение крестьян было таково: не наобум старики говорили, что эта сосна завет­на -- клад хранит. Это и сбылось.
На Савватия стали смотреть как на особенного счаст­ливца. Но он и с кладом остался нищим горемыкой, каким был раньше. Мачеха, похоронив своих детей, ушла на житье в город. Савватий остался один с младшим братом и сестрой, без хлеба. Вот тогда-то и пришел он посовето­ваться к священнику своего прихода Ивану Кибардину, принеся ему на сохранение свою долю клада (197 монет). Священник как член статистического комитета знал по­ложение Археологической комиссии "О вознаграждении находчика клада и всех древностей до 1700 года" и убедил мальчика известить по начальству о нахождении клада. В 1864 году клад был переслан в Археологическую комис­сию, а мальчик получил оттуда небольшое вознагражде­ние. Для начала 60-х годов случай довольно редок (дело тянется год). Но уже в 80--90-е годы все идет, как на кон­вейере. Крестьянин сдает находку (гривну, каменный то­пор, чашу, клад и т.д.) в присутствии волостного старши­ны исправнику. Подписывает заявление, что желал бы получить за находку деньги (чаще всего ставит крестик по неграмотности). Исправник отправляет все это в Вятку, в статистический комитет. Оттуда находка направляется в Ар­хеологическую комиссию. Через некоторое время (два-три месяца) крестьянину приходит вознаграждение с изъяти­ем почтовых расходов.
Случай с Савватием Берлинских интересен еще и тем, что он обнажил существование тогда в крестьянской среде суеверия. И.Г. Кибардин написал в 1863 году: "Старые легенды запрещали мужикам рубить это дерево (сосну, под которой найден клад. -- В.Б.) под страхом несчастья. Вблизи его и не пахали даже, боялись. Там, где завет -- завеща­ние, -- тут и есть клад. Крестьяне говорят; старики без завета в клад деньги не клали, и так сильны были прежде люди чарованиями, что без караулу дьявольщины кладов своих не оставляли. Ключ к этому замку тому, кто счастливым назначен. И когда придут для клада назначенные часы, тогда он сам счастливцу покажется. Зарок: если кто до урока начнет клад искать -- да ключа к завету не знает, тот, пожалуй, и головой поплатится". <....>
  
   На общественном поприще
  
   Модернизация общества, начавшаяся с воцарением Александра II, привела к росту инициативности российской интеллигенции в конце XIX в. Представители церкви также стремились участвовать в общественно-политической жизни, составляли передовое звено деятелей культуры и образования. Они вобрали в себя ту энергию нации, которая веками собиралась под золотыми куполами православных церквей. "Религиозная энергия русской души обладает способностью переключаться и направляться к целям, которые не являются уже религиозными, например, к социальным целям", - отмечал Н.А. Бердяев. Поэтому традиционное противопоставление церкви и интеллигенции является относительным, многие представители русской интеллигенции вышли из духовного сословия. Их мировоззрение, плодотворная работа явились залогом прогресса в развитии общества, расширения его культурно-образовательных традиций.
   Расцвет духовного сословия камско-вятского региона начинается с 1860-х гг., когда, во-первых, сеть духовных училищ и семинарий дала самую большую группу выпускников, и, во-вторых, духовенство получило право гласного обсуждения своих нужд на благочинных, уездных и епархиальных съездах.
   В 1870-е годы священник Иоанн Кибардин избирается действительным членом Вятского миссионерского общества, депутатом епархиального съезда.
   В 1873 году он становится членом Слободского уездного земского собрания, по выбору собрания два года состоял членом ревизионной комиссии, а также по выбору исправлял должность секретаря в собрании.
  
   Историческая справка. Земская реформа 1864 года определила земские собрания как второй после земских избирательных съездов  элемент системы земских учреждений. Они формировались из гласных (т.е. депутатов) выбранных на трех избирательных съездах от трех избирательных курий: курия уездных землевладельцев; городская курия и сельская курия  (крестьяне). На съездах сельских уездных землевладельцев разрешалось выбирать в качестве гласных местных священнослужителей. Председательствовал в уездном земском собрании уездный предводитель дворянства. Для производства дел выбирался секретарь. Председатель и два члена составляли уездную земскую управу, как третий элемент земского управления.
  
  
  
  
   Строгий пастырь или самодур?
  
   Рассказывая о жизни о. Иоанна, было бы неправильно утаить о том, что в Интернете размещен материал, автор которого весьма нелестно отзывается о нашем предке, порицает его за высокомерие, самодурство, пренебрежительное отношение к нуждам мирян и низших чинов клира. Речь идет о воспоминаниях детства о. Николая (Агафоникова), отец которого дьячок В.Я. Агафоников служил под началом Иоанна Кибардина в храме с. Лекма.
   В сознании ребенка остался образ надменного и строгого благочинного, не дававшего спуска своим подчиненным, имевшим обыкновение при крещении ребенка давать ему не то имя, которое хотели родители, а то, которое соответствовало святцам, в том числе самое нелепое и неблагозвучное. Особенно он старался досадить тем матерям, которые приносили крестить незаконнорожденных, прижитых в блуде детей. Этот сюжет врезался в память о. Николаю так крепко, что в немногих страницах посвященных своему детству он пересказывает его дважды, причем, со слов родителей. Сам он об Иване Кибардине ничего помнить не мог, поскольку тот, судя по датам, умер через два месяца после рождения мемуариста. Успев, кстати окрестить его в лекомской церкви, причем, крестной матерью была жена настоятеля Анна Логиновна. Вместо благодарности мужу крестной матери Н. Агафоников, увезенный в пять лет родителями из села Лекма, почему-то называет о. Иоанна "всесильным временщиком", хотя благочинный, никуда из села не уезжал и священствовал в нем до самой смерти. Судя по тексту книги, наш предок, благочинный Иоанн, был в какой-то степени прав, относясь со всей строгостью к подчиненному ему притчу, поскольку среди них было немало пьяниц и скандалистов. Или, как изящно выразился о своем отце мемуарист, мой "...покойный родитель отчасти по молодости и легкомыслию своему часто попа­дал в компанию поклонников Бахусу и этим самым вносил дезорга­низацию в свою семейную жизнь, обижал мать".
   Но не будем сводить счеты, и искать неточности в воспоминаниях о. Николая (Агафоникова), тем более, что жизнь его сложилась трагично. Свои мемуары он писал уже при советской власти, где-то в конце 20-х годов, но закончить их не успел. Они были опубликованы только в 2010 году в книжной серии "Культурно-историческое наследие Подольска". Сам Н.В. Агафоников был расстрелян на Бутовском полигоне в Москве как враг народа в 1937 году. В августе 2000 года он был причислен к лику святых Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви, став священномученником Николаем (Агафониковым).
   Приведем отрывок из книги о. Николая (Агафоникова), в котором речь идет о нашем предке, протопопе Иоанне Кибардине.
  
   О. Николай (Агафоников) Семейная хроника
  
   <....> "Волею судеб Божиих, милосердием Царицы Небесной, под покро­вом и предстательством моего Ангела, Святителя и чудотворца Ни­колая 1-го сентября 1876 года я получил начало своему бытию от скромных и бедных моих родителей - дьячка Владимира Яковлеви­ча и Марии Андреевны Агафониковых. "Страна, где я впервые вку­сил сладость бытия" - это было село Лекма (Лекомское), Слободс­кого уезда Вятской губернии, где тогда и был дьячком мой дорогой отец, Владимир Яковлевич.
   Так как на пятом году моего рождения мой незабвенный роди­тель вынужден был оставить это, облюбованное было им местечко, где он построил и свой собственный домик со службами (пристрой­ками), угодьями и хорошим огородом , по распоряже­нию епархиального начальства (очень странному), то я слабо помню это место моего рождения. Смутно помню наш уютный домик (про­данный по необходимости за бесценок) и дом моего крестного отца, дьякона Медведицина Николая Евгеньевича, куда, я помню, любил по-детски бегать к нему и его приветливой супруге Екатерине Ива­новне. <....>
   Между тем, настоятель этого села Лекмы в то время был своего рода "временщик" некто протопоп Иоанн (кажется Кибардин). Человек своего рода самодержавный, неограниченный и тем более благочинный. Его, по слухам, трепетали все в благочинии и, конечно, особенно приходилось подтягиваться сослуживцам его, чле­нам причта и "работать", что он прикажет. Также, видимо, деспотично вел себя он и в отношении к прихожанам: его порядку должны были все подчиняться. На этой почве немало сохранилось курьезов до нашего времени. Так, покойные родители рассказывали, как он самолично назначал имена новорожденным, особенно "незаконнорож­денным" (т.е. внебрачным детям девиц и вдов). Какое имя придется в день рождения или в 8-й день по рождении - такое и давал, причем, если было не одно имя, право выбора принадлежало уж ему, а не родным младенца. И в одно прекрасное время он дал двум мла­денцам такие имена - одному "Лампад", а другому - "Пигасий". Приносит бабушка первого к святому причащению. Спрашивают: "Как имя младенца?". "Подсвечник" - отвечает бабушка. Пришлось све­риться в метриках, чтобы установить правильное название имени. Приносит другая второго. "Имя младенца?" - спрашивают. "Пегашко, бачко, Пегашко. Эдак, ты сам дал".
   Словом, этот протопоп был типом того николаевского времени, когда режим был всюду и везде "дубинный"... Деталей его жизни и управления приходами и бла­гочинием я, пожалуй, более не знаю, ибо как-то и мало о нем вспоми­нали мои родители. С более теплым чувством вспоминали они его cупругу Александру Логиновну, которая, видимо, благоволила моим родителям, когда благосклонно согласилась быть моей крестной мате­рью.
   Какова была судьба жизни обоих этих супругов в дальнейшем, мне не известно - вероятно, они там, в Лекме, и закончили свое существование.
   Последним моим смутным младенческим воспоминанием было то, когда мы совсем поехали из этой моей первой родины с. Лекмы и я, сидя па коленях матери, встал на ножки и еще раз посмотрел взад на любимое местечко своего рождения и, смотря на слезы своей пла­чущей матери, переживал вместе с ними тяжелое чувство обиды, до­сады и огорчения...
   Теперь, как попали мои родители в этот своего рода для нас историческое село Лекму, как они там устроились и как должны были по произволу епархиального начальства оставить его - пове­даю о сем, насколько мне известно стало, уже возрастному, от моих почивших родителей.
   <....> Мой покойный отец, Владимир Яковлевич Агафоников был сын тоже дьячка села Ильинского Яранского уезда
   <....> По выходе в замужество за скромного, молодого дьячка Влади­мира Яковлевича Агафоникова началась было семейная жизнь у них в родимом для матери с. Медяне.
   <....> Но... ради улучшения своего материального положения и освобождения от некоторой зависимос­ти oт родных, лишь только открылась возможность для отца посту­пить на более лучшее место, мои родители переместились по указу, кажется, епископа Агафангела (впоследствии архиепископа Волынс­кого) в село Лекму (Лекомское) Слободского уезда на место псалом­щика, хотя тоже сверхштатного, в село, ставшее мне местом моего рождения и колыбелью для моих младенческих немощей. Видимо, здесь положение родителей моих в материальном отношении значи­тельно улучшилось, так как в течение недолгого времени им удалось приобрести здесь свой уютненький домик и обставить себя полным крестьянским хозяйством. <....>
   Если жилось сравнительно хорошо моим родителям в с. Лекме в материальном отношении, то, по отзыву сестер моих Ольги и Анто­нины, неважно жилось им в отношении нравственном, т.к. покойный родитель отчасти по молодости и легкомыслию своему часто попа­дал в компанию поклонников Бахусу и этим самым вносил дезорга­низацию в свою семейную жизнь: обижал мать, ревновал ее к своему сослуживцу, псаломщику Помысову, (по словам сестер) доводил се­мью до больших лишений; в довершение всего много страдали мои оба родителя и от произвола местного настоятеля, протоиерея Иоан­на, кажется Кибардина, бывшего к тому же тогда еще и грозным на весь округ благочинным.
   Конечно, если попадало от него его сослу­живцам-священникам, то что говорить о низших членах причта. Это были, к полном смысле слова, рабы, которыми владели подобные личности, в то помещичье время, как хотели. Посылал, например, этот благочинный моего отца в ночь, в полночь с пакетами по благочинию и отец мой безропотно и рабски-послушно запрягал свою лошадку и ехал, куда прикажут бесплатно, из рабского послушания.
   Много оста­лось oт этого времен и в памяти моих родителей и курьезов, по пово­ду произвола этого лекомского временщика. Так, например, я запом­нил, как они рассказывали о наречении им имени родившихся мла­денцев в приходе. Приезжают с крещением. Предлагают этому благо­чинному свое намеченное ребенку имя. Нет, извините, ни в каком случае он не согласится дать имя, желательное родителям и родичам младенца. А вот пожалуйте - сегодня муч. Лампада, и будет Лампад, а особенно, если ребенок от девицы, (который и записывался в мет­рики "незаконнорожденным сыном девки"), - то уж тут без всяких разговоров непреклонный и суровый протопоп назначат свое имя, вроде "Пигасий", "Асигкрест", "Хустозат", "Голиндуха" и пр.
   И вот, по словам родителей часто бывали такие курьезы: бабка, привозившая ребенка для крещения, забывала потом имя, произволь­но и самовольно данное протопопом и, принося младенца для креще­ния, коверкала имя и смешила этим даже и самого строгого Зевса-настоятеля.
   "Как зовут ребенка?", - спрашивает дьякон при причащении. - "Подсвечник, отец дьякон". - "Как Подсвечник?! Такого имени нет". Справляется в метрике - оказывается, "Лампад".
   Другая бабка - на этот же вопрос отвечает: "Пегашко, отец дья­кон, Пегашко". Это значит Пегасий. Вместо Хустозад звали Худозад, вместо Асигкрест - Секрет, вместо Лупп - Лупентий и т.д. И все это благодаря непонятному упорству временщика о. Протопопа. Впрочем, в то былое время много было таких временщиков, которые чувствова­ли себя царями в своем положении и давали себя крепко чувство­вать всем своим подчиненным. Видимо, трепетало пред ним и подведомое ему, как благочинному, духовенство округа.
   Это был один тех типов благочинного, который прекрасно охарактеризован публи­цистом В. Павловым в ст. его "Архиерей". Когда архиереи спросил псаломщика (героя в этой статье), что он там старается, что все приго­товляет в храме к приезду благочинного, разве ждет награду? "Награду... - произносит как бы укоризненно псаломщик. - Когда ты ви­дал, чтобы за такие мелкие дела награды выдавали? Награду настоятель и то не всякий получит, а только кто приятель благочинному, или племянник ему! Старик, а этого не знает! Где ты до сих пор - на луне что ли жил?.. Ты не храм, а у благочинного двор подмети, вот и получишь награду... Награда, дедай, так не дается: за награду, когда и трех гусей мало... Такса есть".
   Действительно, в то старое время много таких типов - благочин­ных было, которые чувствовали себя неограниченными деспотами в отношении к подведомому им духовенству. Но, несмотря на такой режим со стороны этого сурового настоятеля-благочинного, наш покорный и смиренный герой-причетник (как их тогда называли) как-то сумел зарекомендовать себя в газах этого временщика и пос­ледний, видимо, относился к нему более чем снисходительно, видимо, даже с уважением, так как бывал в гостях у наших родителей. Может быть, конечно, на него влияла в добрую сторону его симпатичная ста­рица-супруга, Александра Логиновна, т.к. она по душе, видимо, была сама очень добра и сострадательна.
   К родителям она была особенно доброжелательна, что сказалось в том, что она не отказала при моем появлении на свет быть моей крестной матерью. Царство ей и ее супругу протоиерею Иоанну Небесное! Конечно, я не помню облика их, но судя по портретам, долго хранившимся у нас (и теперь где-то затерянным) они были: он хотя и суровый, но импозантно-важный, особенно в камилавке, а она в белом чепчике, тоже солидная, и, по светлому своему и добродушному взгляду, добрая, симпатичная... <....>
   По смерти последнего сынка, младенца Иоанна, мои дорогая ма­маша дала обещание св. Николаю Чудотворцу (Великорецкому), что, если по молитвам Его пред Господом, у нее будет сын, то она посвя­щает его Ему, называя Его именем, когда бы он не родился <....> И... молитва ее была услышана - 1-го сентября 1876 года, во­лею судеб Божиих, <....> согласно вожделенному чаянию родителей, особенно дорогой матери, появился на свет аз, многогреш­ный пловец по бурному сему житейскому морю, раб Божий Николай <....>
   Хотя этот знаменательный для моих родителей акт и последовал 1-го сентября, и, по суровому капризному обычаю помянутого выше временщика с. Лекмы, протопопа о. Иоанна, я должен был быть назван или Симеоном или - быть может - пооригинальнее, как любил настоятель, Иисусом Навином или Аифаилом, Аммуном, Еводом или Ермогеном, однако, здесь сделано было исключение ради обещания матери, а также и ради уважения протопопа в отношении моих ро­дителей - и наречено мне было великое, святое и общеизвестное во всем христианском (и даже не христианском) мире имя Николай, в честь Святителя и Чудотворца Николая. <....>
   Пять лет моего милого детства протекло в этом Богоспасаемом месте моего рождения - селе Лекме (что Лекомское). <....>
   Очень смутные воспоминания остались у меня из первых этих лет золотого времени о месте моей родины. Впоследствии, конечно, я неоднократно бывал там и любовался красивым местоположением, прекрасною и глубокою рекою Лекмой, в волнах коей часто купались мои родители и доставали немалое количество рыбы для своего пропитания, чудными, громадными, девственными лесами, где мать моя и сестры с особенным удовольствием гуляли за малиною, гриба­ми и откуда вдоволь доставали дров на отопление и где легко можно было и заблудиться и напасть на добродушного, но опасною по­рой "Мишку" - медведя, в немалом количестве попадавшегося в былое время отсталым и заблудившимся ягодникам и грибникам. <....>"
  
   Быт, семья и кончина о. Иоанна
  
   Материальное положение сельских священников в Вятской епархии, как и по всей России, было тяжелым. В середине XIX века основным источником обеспечения сельского приходского клира оставались платы за требы и традиционные пожертвования хлебом и продуктами от прихожан. Это "мирское подаяние" было скудно, и получать его зачастую было унизительно. "Жизнь в нужде, в борьбе за существование, когда, бывало, отец получал, как дьячок, по 150 рублей в год на всю семью из 7-ми человек, в лишениях, скорбях, но с проблеском и солнечных, счастливых лучей, удачных, праздничных дней, выработали из нас стойких, мужественных, и готовых ко всяким сюрпризам жизни людей...", - писал в своих воспоминаниях о детстве Н. Агафоников, отец которого служил дьячком в церкви с. Лекма под началом Иоанна Кибардина.
Существенным материальным подспорьем для причтов были церковные земли, делившиеся на две категории: собственно церковные (средства от использования которых шли на содержание храма) и причтовые, доходы от которых делились между клириками. Жизнь и быт приходского духовенства и прихожан долгое время не отличались. Священнослужители в сельской местности жили в таких же домах, как и крестьяне, также вели хозяйство, работали на земле. И лишь постепенно у приходского духовенства складывался особый сословный менталитет, особенно заметный в XIX веке. Духовенство стало тянуться к "образованному обществу" - дворянам, чиновникам, подражая им в быту, но, не всегда встречая отношение к себе как к равным.
   О скромном быте семейства о. Иоанна свидетельствуют сохранившиеся в архиве результаты обследования церковного имущества и владений Троицкого храма в с. Лекма, где он был бессменным настоятелем. Из отчета мы узнаем, что из священнослужителей собственные деревянные дома в приходе имели лишь протоирей Иоанн Кибардин, дьякон Николай Медведицын и дьячок Владимир Агафоников. Священник священник Иоанн Ложкин проживал в казенном доме, а пономарь Павел Кибардин снимал квартиру за свой счет. На содержание священнослужителей жалованья не отпускается, а притч содержался от прихожан ручным подаянием. Содержание их, отмечается в отчете, малодостаточно. Священник Иоанн Кибардин с семьей проживал в деревянном доме размером пять сажень в длину и пять в ширину (10 X 10 м.), при доме был амбар, погреб, конюшня и баня.
   О семье Иоанна Кибардина нам известно следующее. Он был женат на дочери священника Александре Логиновой (последнее то ли отчество, от имени Логин, то ли девичья фамилия - Логинова).
   Она родилась 15 апреля 1821 г. в семье священника и была на четыре года младше своего мужа. Надо полагать, что всю жизнь матушка Александра занималась воспитанием детей и ведением домашнего хозяйства. Была грамотной, помогала о. Иоанну в его трудах на ниве народного образования. Об этом свидетельствует, записанная в его послужной список благодарность супруге от Преосвященного Агафангелома за обучение девочек.
   Сохра­нилась лишь одна фотография Александры Логиновой с дарственной надписью: "Мама детям Клавдию Ивановичу и Катерине Ивановне после заутрени в пасху... Христос Воскресе. 1873 г.". Снимок сделан фотографией Рытвинского в Вятке. По детским воспоминаниям о. Николая (Агафоникова) Анна Логинова была добродетельной и сострадательной женщиной и тем смягчала крутой нрав своего мужа благочинного. Он помнил, что в их семье долго хранились портреты супругов Кабардиных, - на них протоирей был изображен суровым, импозантным, а жена "...в белом чепчике, тоже солидная, и, по светлому своему и добродушному взгляду, добрая, симпатичная".
   В этом крепком браке появилось четверо детей: трое сыновей - Александр (р. 1840 г.), Клавдий - наш прямой предок (р. 1844 г.), Анемподист и дочь - Августа.
   В дальнейшем Александр стал чиновником по гражданскому ведомству. Клавдий - полицейским исправником в г. Уржуме. Анемподист - учителем в городе Нолинске в духовном училище. Дочь Августа вышла замуж за священника Николаевской церкви с. Шестаковского Слободского уезда Н.А. Арбузова.
   Протоиерей Иоанн Кибардин умер 2 декабря 1876 года на 60-м году жизни. "Вятские епархиальные ведомости" поместили некролог, где, в частности, было сказано, что останки этого замечательного человека были "...положены покоиться у подножия алтаря сей (Лекомской кладбищенской) церкви - священном памятнике его трудов, усердия и любви к Богу и ближним - построенной им на собственное иждивение в 1855 году".
  
  

Кибардин

Клавдий

Иванович

1844-1895

  
  
  
  
   Вехи биографии
  
   Клавдий Иванович Кибардин родился в 22 августа 1844 г. в семье священника Иоанна Кибардина и его жены Александры.
   О жизни нашего прадедушки почти ничего неизвестно, и в своем рассказе мы можем опираться лишь на три биографических источника.
   Это, во-первых, уржумском фотоальбом, в нем сохранилась парадная фотография Клавдия, на которой мы видим довольно молодого человека, с тонкими чертами лица, в полувоенном мундире с саблей или шпагой на перевязи. Там же есть фотография его отца с надписью на обо­роте "Милому сыну Клавдию Ивановичу... (далее неразборчиво) ... Благочинный Иоанн Кибардин. 1872. Окт. 1-й день".
   Во-вторых, в семейном архиве сохранились две старинные бумаги - выписка о смерти из метрической книги Троицкого собора г. Уржума Вятской епархии, и документы об опекунстве над сыном умершего Клавдия Ивановича Кибардина Валерьяном. Приведем их содержание полностью.
  
   Выписка из метрической книги на 1895 год, часть третья, об умерших.
   Месяц и день: смерти - 23 апреля.
   Погребения: 28 апреля.
   Звание, имя, отчество и фамилия умершего:
   Уржумский уездный исправник. Кибарадин Клавдий Иванович. Коллежский советник.
   Лет умершему: 50.
   От чего умер: От паралича сердца.
   Кто совершал погребение и где погребены:
   Священники: Ефрем Александров и Василия Макаров с диаконом Феодором Свечниковым и псаломщиком Александром Юхререв.
   Подпись:
   Ефрем Александров и Василия Макаров с диаконом Феодором Свечниковым и псаломщиком Александром Юхререв.
   Верно: Удостоверяем с приложением церковной печати священно-церковные служители Уржумского Троицкого собора Вятской епархии - Протоирей Неофит Мышкин. - Священник Василий Макаров. 20 июня 1895 г.
  
   Имущество умершего было отдано в опеку, о чем свидетельствует следующий документ:
  
   Указ Его Императорского Величества самодержца Всерос­сийского, из Уржумского городового сиротского суда установить опеку над имением, умершего уржумского исправника Клавдия Ивановича Кибардина Екатериной Ивановной Кибардиной. Сирот­ский суд, препровождая при сем приходно-расходную книгу на 1896 г., предписывает Вам на основ, п.2 ст. 286 т. X ч. 1-й представить в суд отчет о действиях Ваших по управлению опекой за 1895 год, при чем приложив к нему оправдательные документы в расходах опекунских сумм.
   1 февраля 1896 г.
   Председатель:
   Секретарь:
  
   В-третьих, из устных преданий о Клавдии Кибардине запомнился рассказ нашей матери о том, что ее мама, наша бабушка Людмила Клавдиевна, очень любила своего отца, хранила память о нем, и часто целовала его фотографию, поставленную за стеклом дверцы буфета. Кроме того, в далеком детстве ей довелось случайно услышать странный разговор взрослых о своем дедушке, - крестная мать ее брата Татьяна Сперанская, проговорилась, что Клавдий Ива­нович, якобы, был морфинист и покончил жизнь самоубийством. Увидев, что ребенок это слышит, - смутилась и оборвала разговор. Так ли было дело или не так, теперь уж и не узнаешь. Может быть, именно с этим связано и то, что, судя по документам, К. Кибардин был похоронен только через пять дней после смерти.
   Вот собственно и все первоисточники по биографии нашего предка Клавдия Кибардина, все остальное лишь косвенные литературные и исторические источники, по которым можно судить об особенностях той исторической эпохи, в которую он жил.
  
   Выход из духовного сословия
  
   Сын Кибардиных, Клавдий, изменил траекторию рода в социальном и географическом пространстве, - из духовного сословия он перешел на гражданскую (полицейскую) службу; сменил и место жительства - из села Лекма переехал в уездный город Уржум.
  
   Историческая справка. Такой поворот в судьбе нашего прадедушки был напрямую связан с началом эпохи "великих реформ". После отмены крепостного права в 1861 г. правительством были приняты меры по разрушению духовного сословия. Первым важным шагом к ликвидации сословной замкнутости был закон от 26 мая 1869 г., который гласил, что "дети духовенства не принадлежат лично к духовному званию".
   Современники сравнивали этот закон по его значению для церкви с реформой 19 февраля 1861 г. "Отныне уже не будет семей, приписанных к церкви, дабы обеспечивать ее священниками, подобно тому, как приписывались деревни к фабрикам для обеспечения их рабочим людом", - писали газеты. Далее последовал закон 11 июля 1869 г., которым отменялось наследование духовного звания от отца к детям. Эти законодательные акты сделали духовное сословие свободным для выхода, что соответствовало общему курсу правительства, направленному на сокращение священно- и церковнослужителей, многие из которых находились за штатом, т.е. без места.
   Вятские историки-краеведы подсчитали, что только за первую половину 1869 г. в Вятской епархии из духовного звания вышло 12 человек. В числе вышедших из духовного звания был и знаменитый русский художник Виктор Васнецов, который был уволен из Вятской духовной семинарии в Санкт-Петербургскую императорскую академию художеств. Кстати, есть сведения о том, что мать художника принадлежала к священническому роду Кибардиных.
   Уровень образования духовной школы не уступал светской школе. Спрос на грамотного специалиста, владеющего иностранными языками, обладающего здоровыми амбициями, был очень большим. По подсчётам историков, выходцы из духовного сословия являлись самой многочисленной группой среди чиновничества Вятской губернии, составляя в 1865 г. 34,12% чиновников низших классов и 50% чиновников канцелярии губернатора и губернского правления. Эта служба была желанна для недворян, желавших получить личное или даже потомственное дворянство, выбиться в "благородное" сословие.
   Герой стихотворения Некрасова "Чиновник", выходец из духовного звания: "Питал в душе далекую надежду / В коллежские асессоры попасть, - / Затем, что был он крови не боярской / И не хотел, чтоб в жизни кто-нибудь / Детей его породой семинарской / Осмелился надменно попрекнуть".
  
   О том, где и какое образование получил Клавдий Кибардин, было ли оно светским или духовным, нам неизвестно. Послужной список К.И. Кибардина в вятских архивах разыскать не удалось, чья-то предусмотрительная рука уничтожила все документы полицейского управления, видимо, еще накануне Февральской или Октябрьской революции 1917 года. В семейном альбоме Кибардиных сохранилась маленькая фо­тография царской семьи Александра II с придворными, где на втором плане стоит группа молодых людей в военных мундирах. Можно предположить, что это выпуск какого-то специального училища, возможно, военного и, что среди этих выпускников был Клавдий Кибардин. Насколько достоверна эта версия, сказать трудно, но Клавдий Кибардин действительно носил форму военного покроя и на одной из фотографий он стоит с саблей или шпагой на перевязи.
   О социальном статусе Клавдия Кибардина
  
   Судя по возрасту, активная служебная деятельность Клавдия Кибардина пришлась на 70-е - начало 90-х годов XIX века и протекала под воздействием буржуазных реформ, последовавших за отменой крепостного права. Ликвидация вотчинной полиции помещиков и усиление классовой борьбы в стране, предопределили создание разветвленной (охватывавшей и сельские районы) централизованной системы полицейских органов. Были созданы уездные полицейские управления во главе с исправником, в подчинении которого находились становые приста­вы, урядники, стражники и др. полицейские чины.
  
   Историческая справка. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Эфрона сообщает, что исправник - это высшая полицейская власть в уезде. "В качестве ближайшего и непосредственного представителя высшей в губер­нии правительственной власти, т.е. губернатора, исправник обязан наблюдать за охранением государственной безопасности, за точ­ным соблюдением всеми в губернии верноподданнического долга, за правильным и скорым производством дел, ... особенно по при­ведению в повиновение ослушных, в преследовании воров, разбой­ников, военных дезертиров и вообще беглых, по взысканию пода­тей, по прекращению заразительных болезней" и т.д.". Закон обязывал исправника "вразумлять сельских обывателей на счет их обязанностей и польз и поощрять их к трудолюбию, указывая им выгоды распространения и усовершенствования земледелия, рукоделий и торговой промышленности, особливо же сохранения добрых нравов и порядка". 
  
   По выписке из метрической книги, сохранившейся в семейном архиве, видно, что к концу своей недолгой жизни Клавдий Иванович имел чин коллежского советника. По Табели гражданских чинов коллежский советник относился к VI классу, что соответствовало армейскому званию "полковник" и требовало обращения: "Ваше Высокоблагородие". Мундир чиновника VI класса имел половинное шитьё на воротнике и обшлагах. Покрой мундира общий -- однобортный с тремя пуговицами на груди и тремя на обшлагах. На пуговицах обозначалось ведомство. Позднее была введена форменная одежда военного образца, которая была упразднена в 1903 году.
   В XIX в. самодержавие проводило мероприятия с целью ограничить демократизирующее действие Табели о рангах Петра I на состав дворянского сословия, ограничить приток в него разночинцев.
   Александр II указом от 9 декабря 1856 года право получения потомственного дворянства ограничил получением чина полковника (VI класс), а по гражданскому ведомству - получением чина IV класса (действительный статский советник). 
   Таким образом, Клавдий Иванович Кибардин, имевший чин VI класса коллежский советник по гражданскому ведомству мог иметь только личное дворянство, без передачи этого состояния потомству. Видимо, поэтому наша бабушка, Людмила Клавдиевна, всю жизнь отрицала свое дворянское происхождение, говоря, что она из семьи разночинцев.
  
   Историческая справка. Известно, что основная масса чиновников была чужда и враждебна народу. Поэтому определить престижность должности Клавдия Ивановича и его материальное положение весьма затруднительно. Не только в художественной, но и в исторической литературе о царской полиции пишут в основном в негативном смысле. Мало кого интересовало, какое жалование получали служащие полиции, больше писали о тех притеснениях, которые чинились простым людям. Да, и в целом, сравнивать уровень жизни различных слоев населения до революции и сейчас неблагодарное занятие, поскольку покупательная способность рубля в дореволюционной России постоянно менялась. Реальную значимость чиновничьих окладов можно определить лишь при их сопоставлении с существовавшими в той или иной губернии ценами на основные товары и услуги.
   Например, краеведы установили, что за период с 1865 по 1903 гг. существовавшие в Вятской губернии цены на большинство товаров и услуг увеличились в 1,5-2 раза. Так, цена фунта ржаного печеного хлеба в городе Вятке возросла с 1,5 до 3 копеек, стоимость коровьего масла в Глазове увеличилась с 6 до 11 рублей за пуд. Еще более серьезно (в 2,5 - 3,5 раза) возросли цены на мясо. По сравнению с продуктами, цены на промышленные товары были еще выше. Так, в 1876 г, мужские сорочки продавались па цене от 1 рубля 30 копеек до 5 рублей за штуку, женские батистовые кофты - от 2 рублей, мужские лаковые штиблеты - от 6 рублей за пару, ботинки дамские - от 3 рублей, сапоги мужские - от 6 рублей 50 копеек.
   В целом, к началу XX века уровень прожиточного минимума в Вятской губернии увеличился по меньшей мере вдвое, составляя около 30 руб., в месяц для холостых и не менее 45 руб. для женатых чиновников. Поэтому историки констатируют факт прогрессирующего ухудшения материального положения вятских полицейских на протяжении 1880-х - начала 1900-х гг. Значительное повышение денежного содержания классных чиновников полицейских управлений имело место лишь в 1860-е гг., после чего оклады большинства из них существенно не увеличивались. По утвержденным в 1862 г. штатам полицейских управлений содержание исправников возросло в 3,5 раза с 420 рублей 30 копеек до 1500 рублей в год.
  
   Таким образом, можно предположить, что Клавдий Кибардин получал около 125 рублей месяц жалования, не считая "квартирных", "разъездных" и пр. доплат. Думается, что по меркам того времени это делало его довольно обеспеченным человеком, и позволяло относить себя, говоря современным языком, к нижнему среднему классу.
   Однако материальная обеспеченность чиновников среднего звена, отмечают вятские краеведы, не соответствовала их положению в обществе. Жить на уровне купцов и богатых мещан они, безусловно, не могли.  Даже относительно состоятельные полицейские начальники а уездах и губернском городе -- исправники и полицмейстер - зачастую испытывали материальные затруднения. На это указывал в 1901 г, вятский вице-губернатор Н.Н. Новосельский,
  
   "...у исполнительного чиновника полиции (в особенности у исправника или полицмейстера), как представителя административной власти, существуют обязанности к обществу, требующие значительных издержек: он не может жить замкнуто, чуждаться общества, не может не принимать участия в делах благотворительности, и т.п., а все это сопряжено с расходами. Уклонение от общественной жизни и семейных знакомств вредит службе, так как ведет к недовольству и отзывается как на ней, так и на отношениях к чинам других ведомств".
  
   Кроме того, Клавдий Кибардин вряд ли мог жить на широкую ногу по той простой причине, что разгуляться ему в уездном городе было негде, Уржум в те времена был "большой деревней". По "Памятной книжке" Вятской губернии в 1869 г. его население составляло всего 2, 5 тыс. человек, а каменные особняки занимали только одну улицу. Кстати, сегодняшний Уржум так и остался маленьким и, судя по фотографиям в интернете, довольно заброшенным городком.
  
   Географическая справка. Уржу?м -- административный центр Уржумского района Кировской области. Население -- 11,4 тыс. чел. (2010 г). Через город проходит автомагистраль Киров - Вятские Поляны, расстояние по ней до Кирова - около 180 км, до ближайшей железнодорожной станции Вятские Поляны - около 160 км, до пристани Цепочкино на р. Вятке - 12 км.
  
   Дети Клавдия. Погребение
  
   В браке с дочерью церковнослужителя Екатериной Ивановной (девичья фамилия неизвестна) уржумский исправник Клавдий Кибардин имел двух детей - Людмилу и Валерьяна. Людмила Клавдиевна Кибардина стала в дальнейшем нашей бабушкой по прямой линии.
   Умер Клавдий Кибардин 23 апреля 1895 г. на 51 году жизни, православный обряд погребения был совершен священнослужителями Троицкого собора г. Уржума.
  
   Историческая справка. Однако отпевание могло происходить не в самом соборе, а в небольшой кладбищенской церкви во имя Св. Митрофания, при которой не было своего притча и службы совершали священники Свято-Троицкого собора. Эта церковь  в советское время была разобрана, но осталась бывшая колокольня церкви, которая уже при строительстве была задумана как выполняющая функции пожарной вышки. Ныне на этом месте здание пожарной части, рынок и жилые здания.
   Митрофаниевское кладбище было закрыто задолго до смерти Клавдия в 1876 году и в том же году было открыто новое вдоль тракта на Яранск. Сегодня это кладбище разделено на две части - восточную и западную. Разделяет их широкая поляна, которая находится напротив центрального входа, около которого стоит домик смотрителя кладбища. Таким образом, могила Клавдия Кибардина может находиться на этом, сохранившимся и в настоящее время кладбище. В Интернете можно найти информацию о том, что летом на этом кладбище, которое оказалось в центре города, бывает много посетителей.
  
   В семейном альбоме сохранилась прекрасная фотография 1902 г., где дети Клав­дия Ивановича - Людмила и Валерьян, стоят у памятника на могиле отца. Но правнук Клавдия Ивановича, Равиль Камалов, когда был в Уржуме, этот памятник почему-то не нашел, возможно потому, что искал его у бывшей Митрофаньевской церкви, а не на новом (теперь уже старом), возникшем еще при жизни прадедушки кладбище.
  
  
  

Кибардина

Екатерина Ивановна

   1849-1924
  
  
  
  
  
   В Уржуме
   Супруга Клавдия Кибардина Екатерина Ивановна, родилась примерно в 1849 г. (точных данных о месте и годе рождения нет). В старинном уржумском альбоме сохранилась фотография всего ее семейства: отец в темной церковной рясе, его жена в строгом закрытом платье и четверо уже взрослых дочерей.
   Сведений о фамилии отца (т.е. девичьей фамилии Екатерины), о том, кто была ее мать, не сохранилось. Из отчества понятно, что отца Екатерины звали Иван, а из одеяния то, что он был церковнослужителем.
   В браке Клавдия и Екатерины в 1879 г. родилась дочь Людмила, (наша бабушка), а в 1883 г. - сын Валерьян, еще один сын умер в раннем детстве.
   В 1893 г. муж Екатерины Ивановны, Клавдий Иванович Кибардин, подписал следующее, сохранившееся в семейном архиве свидетельство.
  
   Дано сие от коллежского советника уржумского уезда ис­правника Клавдия Ивановича Кибардина жене своей, Екатерине Ивановне Кибардиной на свободный проезд ее до г. Казани и про­живание там с детьми: дочерью Людмилой 13 лет и сыном Вале­рьяном 10 лет, сроком на неопределенное время.
   Что и удостове­ряю подписью с приложением печати.
   Августа 3 дня 1893 года
  
   Это свидетельство служило, видимо, вместо паспорта, так как тогда женщины не имели права на свой личный паспорт (паспортную книжку). Паспорта получали только мужчины, а женщины вписывались в паспорт супруга. Такая запись делалась особой графе - "Лица, внесенные в паспортную книжку, на основании ст. 9 и 10 положения о видах на жительство", например: "при нем жена его...", и далее имя жены. Главой семьи и распорядителем судеб детей был муж. Закон предписывал жене повиноваться мужу и "...пребывать к нему в любви, почтении и неограниченном послушании, оказывать всякое угождение". При совершении побега жену разыскивала полиция и возвращала домой к мужу. По месту жительства паспорт был не нужен. Получать его следовало лишь при выезде на 50 верст от дома и на срок более чем 6 месяцев.
   Причиной переезда Екатерины Ивановны из Уржума в Казань было желание дать детям хорошее образование. Дочь, Людмила, окончила к этому време­ни Уржумскую женскую прогимназию (подготовительные классы), вслед за ней подрастал и сын Валерьян. Муж, исправник Клавдий Иванович, с семьей в Казань не переехал, а временно оставался в Уржуме, видимо, по делам службы.
  
   Казанское житье
  
   Покинув в 1893 г. Уржум, Екатерина Ивановна поселилась, и теперь уже до конца жизни, в центре Казани в большом доме, называемом Городской Пассаж. Все сохранившиеся того времени письма, адресованные Е.И. Кибардиной, имеют следующий ад­рес: "г. Казань Воскресенская ул,. Городской Пассаж, кв. 23, Ее Высокоблагородию г-же Екатерине Ивановне Кибардиной".
   По воспоминаниям внучки Ирины, "Александровский Пассаж" представлял собой тогда фешенебельную только что построенную гостиницу, на верхних этажах которой сдавались квартиры жильцам. Квартиру на пятом этаже, под самой крышей, в которой поселилась Екатерина Ивановна с детьми, вряд ли можно было отнести к категории элитного жилья. Она состояла из "залы" (30 кв.м.), спальни (15 кв.м.), кухни с русской печкой и прихожей (6 кв.м.). Все комнаты, кроме "залы", были проходные. Круглые, похожие на иллюминаторы окна, выходили не на ули­цу, а в помещение Пассажа под стеклянной крышей. Поэтому прямого солнечного света в квартире не было, и когда снег заносил стеклянную крышу, приходилось зажигать свет даже днем. Прямой солнечный свет проникал только ранним утром через маленькие метровые окошки в зале, которые были прорублены уже позже, по просьбе дочери Екатерины Ивановны с личного разрешения проектировавшего гостиницу архитектора Руше. Эти окна выходили во двор, и из них наискосок был виден краешек Черного озера.
   Пол в квартире был асфальтовый, без какого-либо покрытия, хотя на нижних этажах гостиницы везде были паркет и линолеум, по­толки низкие, их можно было достать рукой. Освещение в доме было газовое (газовые рожки). Отопление - центральное, но не по водяным батареям, а по хитроумным внутренним ходам в стенах для горячего воздуха ("амософское". Туалет и раковина были об­щие на две квартиры при выходе на лестничную клетку. Весь дом был буквой "Е", чтобы зайти в квартиру с черного хода со двора, надо было подняться по высокой (103 ступеньки) чугунной лестнице. Можно было идти и через парадную дверь гостиницы с Воскресенской улицы, где сидел швейцар. Если он пропускал, то надо было пробираться через "самоварную" на четвертом этаже, где ставили самовары для посетителей, и потом еще два марша наверх по лестнице до пятого этажа. В самоварной комнате всегда было полно прислуги, поэто­му жильцы предпочитали пользоваться черным ходом.
   В 1895 г., через два года после переезда в г. Казань, Екате­рина Ивановна овдовела. Ее муж, коллежский советник Клавдий Иванович Кибардин, скончался в Уржуме (видимо, в отсутствии жены) в возрасте 50 лет от паралича сердца. Как уже говорилось, имущество умершего было отдано в опеку Екатерине Ивановне.
   За 1902 г. сохранилась пространная копия решения Уржум­ского Сиротского суда на четырех больших листах, из которой сле­дует, что всего наследственного капитала от Клавдия Ивановича хранилось в сберкассе, выигрышных билетах и т.п. на сумму 1247 рублей. При их разделе произошла какая-то недоплата дочери умершего, Людмиле, в сумме 27 рублей, которую другие наследни­ки, жена и сын, обязывались ей возместить. Было ли это просто оформлением полюбовно решенного дела, или же семейный спор, сейчас уже не установишь. Из воспоми­наний же следует, что наследники жили между собой дружно и особо не бедствовали. Екатерина Ивановна, как супруга покойного полицейского исправника получала пенсию в размере 15 рублей золотом в ме­сяц, на эти деньги жила сама и содержала детей до революции. Внучка Ирина рассказывала, что видела ее пенсионную книжку, но потом ее сожгли. Дочь Людмила училась в женской гимназии Ксешинской, и уже на школьной скамье стала подрабатывать репетиторством. Сын Валерьян поступил учиться в Первую мужскую гимназию при Казанском университете.
   В 1911 г. дочь Екатерины Ивановны, Людмила, вышла замуж за доктора медицины Михаила Хомякова. После свадебного путешествия в Италию, молодые поселились в квартире умершего профессора А.А. Штукенберга в доме Аристова (известного профессора анатомии) на Большой Казанской с матерью Михаила Анной Александровной Штукенберг. После ее смерти супруги покинули этот полный крыс дом, и была куплена квартира (или снят номер) в той же, где жила Екатерина Ивановна, гостинице "Александровский Пассаж", на втором этаже в круглой угловой башне здания.
   Новая квартира под N7 состояла из одной комнаты, ее окна выходили на Черное озеро. Помещение было почти непригодно для жизни - круглая комната с деревянными перегородками не до потолка, холодная, без отопления, печку построили позже, когда было разрушено центральное амософское отопление. В конечном счете, эту вторую квартиру в башне, с круглой комнатой, где жили родители Ирины Михайловны, без всякого на то основания, по произволу отобрали у семьи в 1937 году, когда ОГПУ арестовало доктора М.М.Хомякова. Возможно, арест был по доносу кого-то из соседей, присмотревших это жилье для себя, такое тогда было не редкость.
   В новой квартире отец Ирины Михайловны пытался вести частный прием, как врач-терапевт (в семейном архиве сохранились его визитки для пациентов). Поэтому детей, отселили к бабушке наверх на пятый этаж, сначала вроде как временно, а потом и на постоянно, - родители на втором этаже, а дети безвылазно наверху у бабушки. Внучка Е.И. Кибардиной, Ирина, вспоминала, что ее родители большую часть времени, мирясь и ссорясь, проводили в квартире на втором этаже, "подкинув" детей бабушке наверх, на пятый этаж, и тем самым злоупотребляли терпением ба­бушки, "эксплуатировали" ее.
   Квартира на пятом этаже принадлежала Екатерине Ивановне, и она очень переживала, что "внедрившийся" в ее квартиру зять с детьми перекрыл возможность ее любимому сыну Валерьяну остаться в Казани после окончания медицинского факультета. Сын женился на разведенной женщине с ребенком и после бесплодных поисков жилья и приличной зарплаты в родном городе был вынужден уехать в далекую Голодную степь под Астрахань на опасную работу врача-эпидемиолога. Не смог он остаться в Казани и тогда, когда ему пришлось оставить место службы в степи во время войны и революции. Лишь проездом Валерьян побыл с матерью в Казани и в уже неспокойное время, после Февральской революции 1917 года, отправился к новому месту работы на Урал. Этот переезд стал для него роковым, больше родные его не видели, вся семья пропала в омуте гражданской войны под Екатеринбургом.
   В семейном архиве сохранилось много писем Валерьяна матери в Казань из Голодной степи, которые представляют собой образец эпистолярного искусства и любви сына к матери.
   Оставшись в сорок лет без мужа, Екатерина Ивановна полностью посвя­тила себя воспитанию детей, а затем внуков. До революции Екатерина Ивановна с внуком Александром в летнее время жила на хуторе Штукенбергов, который по наследству перешел к приемному сыну проф. Штукенберга Михаилу Хомякову и стал назывался "хутор Хомяковых". Находился он около станции Собакино Казанской ж.д., в деревне Бимерь. На хуторе были дом с мезонином, надворные постройки, и земельный надел, который сдавался в аренду крестьянам. Земельная рента лежала в банке и в революцию пропала, внучка Ирина запомнили, как взрослые говорили, что пропала какая-то "лента" в банке и не могла детским умом понять, что это за "лента".
   На хуторе держали корову, которую бабушка сама пасла и доила, хотя раньше у Штукенбергов для этого была прислуга. Сын в письмах из астраханской степи часто выражал беспокойство и негодование по поводу того, что Хомяковы заставляют его матушку брать на себя все работы по ведению хуторского хозяйства. Еще до революции, в "хуторской" период, отношения между зятем и Екатериной Ивановной явно не сложились, конфликтовала с ней и дочь, Людмила.
   В августе 1913 г. Людмила написала брату Валерьяну, с которым тоже поссорилась из-за его женитьбы на разведенной женщине, письмо с весьма нелестными и даже оскорбительными высказываниями о своей матери:
  
   Ваше присутствие на хуторе необходимо: 1. Матушка, по-видимому, психически больна: она тайком вырубает и подрубает деревья, желая, чтоб сад поскорей вырос, а главное - корове в хлеву не было душно!...
   2. Кухарка при существующих условиях оставаться у нас не может и вообще посторонние люди при полном нестеснении матушки - нежелательны, посему я остаюсь на хуторе до глубокой осени одна с Александром Михайловичем и если у Вас найдется что-либо, что может заменить ей якобы любимого Александра Мих., то, пожалуйста, оставьте ее у себя - у меня уже ни капли чувства ни к ней, ни к Вам не осталось.
   3. Мне необходимо рассказать Вам, как Вы, благодаря инциденту с кроватью осенью лишились ординатуры.
   4. Вам гарантирую, что с Хомяковым Вы не встретитесь здесь. Вам будет приготовлена комната наверху, и Вы со мной будете иметь только один разговор, а потом тоже можете не встречаться, хотя бы прожили целый месяц. Советую не откладывать приезд.
   Л. - Хутор
  
   Кто, уж, в те времена был ненормальным, мать или дочь, - по письму не определишь, но ясно одно - Екатерине Ивановне приходилось в такой обстановке несладко. В свою очередь, сын Валерьян из своей астраханской глуши всячески сочувствовал матери, страстно хотел, чтобы она переехала к нему жить, избавившись "от гнета" семьи Хомяковых. В семейном архиве сохранилось его полное тревоги письмо, написанное в 1916 году.
  
   <...> Дорогая, голубушка, мама! Наконец -то, несколько дней тому назад, получил Твое, родная, большое письмо, которое Ты писала в 3 ч. ночи, первой ночи нового года. Теперь я уже не виню Тебя, милая, за то, что Ты мне долго не могла ответить, а лишь с ужасом думаю о том, какую нечеловеческую работу несешь Ты на своих плечах!... Вот Тебе, голубушка, некогда просто перевести дух или написать краткую открытку... Прости же, родная, что я досаждал и просил скорее ответ на свое письмо. Если бы Бог вразумил и наказал тех, кто сделал из Твоей жизни каторгу, если б они стали вменяемы, то их следовало бы винить, клеймить, судить... Но весь ужас в том, что эти мучители, как невменяемые, и суду не подлежат, хотя бы остаткам прежней своей совести...
   Голубушка! Видно у Хомяковых-то нет ни Насти, ни какой-либо другой прислуги? Мучители! Не прощу я им всю жизнь тех пыток, что они причинили и причиняют Тебе, родная, сейчас...
   <....> Ради Бога думай о себе, береги себя больше всего и жалей сколько-нибудь себя для нас, если Ты не жалеешь себя для них с кем живешь, для кого надрываешься, кто так бесчеловечен с Тобой... Береги себя хотя бы из страха перед той ненавистью и злобой, какую вызовут к себе Твои мучители во мне, причинив Тебе непосильную боль... Будь, родная, здорова, бодра и не принимай близко к сердцу обиды недостойных какой-либо заботы о них. <...>
  
   После революции
  
   Из-за революции Екатерина Ивановна лишилась пенсии за мужа-исправника и поэтому в материальном отношении стала полностью зависимой от дочери и зятя, отношения с которыми складывались непросто. Хутор в революцию разграбили и отобрали. Наша мама, Ирина Хомякова, хутор не запомнила, поскольку была совсем маленькой.
   Началась гражданская война, во время которой любимый сын Екатерины Ивановны, Валерьян, пропал без вести со всей семьей. С маленькими внуками, шести и трех лет, Екатерине Ивановне пришлось не жить, а выживать во время боев между красными и белыми (Казань переходила из рук в руки), террора, и последующей разрухи. Внучка Ирина запомнила, как бабушка водила ее с братом в нижний коридор гостиницы Пасссаж, когда город обстреливала артиллерия белых. Снаряды взрывались совсем рядом, и были разрушены расположенные неподалеку гостиница "Франция" и Варваринская церковь.
   После окончания военных действий жизнь, даже в центре города, превратилось в борьбу за выживание. Пассаж не отапливался, на квартире бабушки, - вспоминала внучка Ирина, - жили только на кухне, так как не действовало центральное печное отопление. Пользовались керосиновыми лампами, поскольку газовые дореволюционные рожки не горели из-за того, что в городе был взорван газовый завод. Бабушка спала на кухне за печкой, а Ирина с матерью и братом в проходной комнате, где была русская печь. Большую комнату (зал) заморозили, там висела капуста на шестах, чтобы не съели крысы. Из мебели квартиры Екатерины Ивановны до сегодняшнего дня сохранился книжный шкаф из мореного дуба (точнее - шкаф из сосны, крашенной под мореный дуб) со стеклянными створками. Это был шкаф дяди Вали (брата матери Ирины Михайловны). В семье всегда говорили, что это шкаф дяди Вали. Где и когда он его приобрели неизвестно, в нем хранились подшивки журнала "Нива", а также "Колокола" Герцена. Возможно, что "Колокол" был конфискован исправником у революционеров в Уржуме, а может быть это он сам был таким прогрессивно мыслящим полицейским начальником. Кроме шкафа сохранилась кровать с панцирной "английской" сеткой и черепаховый совок, привезенный еще из Уржума.
   Зять, как уже говорилось, относился к теще плохо, Ирина Михайловна вспоминала, как после гражданской войны, когда жить стало легче, ее отец решил сломать старую русскую печь в квартире, чтобы расширить площадь. Бабушку слушать не стали, ее чуть ли не связали, когда пришли печники. Позже из разговоров Ирина поняла, что бабушка не давала ломать печь не просто так, а потому, что в ней были замурованы ценности, серебряные и золотые кресты ее отца церковнослужителя. Так из-за жестокосердного зятя эти ценности, по-видимому, достались соседу-печнику, который ломал печь и выкладывал новую. Он был старостой в церкви, но одновременно, как оказалось и приворовывал, да так, что, в конце концов, его посадили в тюрьму. Когда его арестовали, то делали обыск в его квартире, и мать Ирины, приглашенная в качестве понятой, с удивлением увидела у этого печника много вещей, ранее пропавших из ее дома: портсигар, часы и пр. Под конец жизни положение Екатерины Ивановны в семье стало совсем невыносимым, конфликты с дочерью и зятем переросли чуть ли не в драки. Об этом свидетельствует ее записка, случайно найденная в сарае через много лет после ее смерти. На ней карандашом размашистым почерком с буквой "ъ" и ошибками, видимо, в сердцах и спешке написаны такие нелицеприятные для ее родни строчки.
  
   Люди - стервятники, я-ль виновата, что дочь ненавидит меня? Как он мог привести ее в детскую квартиру? Нарушить всю жизнь, простудить ребят, загрязнить донельзя ее? Ругается она несмолкаемо, бросается как тигрица, на меня, бъет, царапины не заживают. Как он при своем образовании и положении в обществе мог привести, где я водилась над его ребятами, чуть ко­торый заорет, загня голову набрасывался на меня, сшибал с ног, кричал, что я их дразню, что он хозяин квартиры, а меня вон выставит, разбросит медную и железную посуду. Страшный синяк долго болел, а ребра еще не перестают уже пятая неделя. А потом ребят после болезни собирали в ба­ню, так страшно было в их комнатах, никто не поверит, что более десяти дней не тронуто. Вот я и собралась с силами, пошла с тряпкой...
  
   Внучка Ирина запомнила бабушку только в последние годы ее жизни, поскольку она умерла, когда ей было всего девять лет. Судя по сохранившимся письмам, Екатерина Ивановна была грамотной, верующей женщи­ной, среди родственников и знакомых пользовалась авторитетом и уважением. Однако в собственной семье с ней не считались, внучке запомнилось, что когда за праздничным столом собирались местная интеллигенция, профессора Флавитцкий, Кротов и др., то бабушку то не приглашали (или она сама не хотела сидеть в таком обществе).
   О своем прошлом Екатерина Ивановна внукам не рассказывала, и воспоминаниями не делилась. Была хорошей хозяйкой, - имела на кухне полный набор хозяйственного инвентаря - вальки для белья, паровой утюг и пр. В русской печке пекла замечательные пироги и куличи на Пасху. Внучке Ирине запомнился огромный пирог с курицей и саго (пальма - импортный продукт - круглые как дробь шарики как из крахмала, которыми пропитывают пирог), который был испечен на день рождения бабушки уже в период НЭПа.
   Скончалась Екатерина Ивановна Кибардина летом 1924 года в возрасте около 75 лет при неясных обстоятельствах. Как вспоминала Ирина Михайловна, в 7 часов утра в их квартиру вбежал посторонний человек и крикнул детям: "Ваша бабушка убилась!". Ее обнаружили мертвой на асфальте рядом с мусорным ящиком у черного входа со двора. Предполагали, что Екатерина Ивановна встала на подоконник лестничной площадки, чтобы выбросить мусор в ящик, который стол во дворе под окном - у нее закружилась голова, и она упала вниз с пятого этажа. Разбилась она несильно, крови не было. Отец Ирины Михайловны как врач сделал на этом основании вывод, что она умерла еще в воздухе, от разрыва сердца. В квартиру ее не заносили, сразу отнесли в расположенную неподалеку Петропавловскую церковь.
   Похоронили Екатерину Ивановну на лютеранском участке Арского кладбища, около могилы проф. А.А. Штукенберга и его второй жены Анны Александровны. По воспоминаниям внучки, на могиле, расположенной в самом углу кладбища рядом с воротами, был сделан общий могильный холм с одним православным и одним лютеранским крестом (восьмиконечным и четырехконечным). Когда И.М.Хомякова была в Казани на похоронах брата в 1954 году, захоронение еще было в сохранности.
   Ее удивило то, что ее отец, получивший как приемный сын проф. А.А.Штукенберга немалое наследство, так и не удосужился поставить профессору, своей матери и теще на могиле хоть какой-нибудь памятник.
  
   Неволин Петр Иванович
  
   Как уже говорилось, у Екатерины Ивановны было три сестры. Имена двух из них нам неизвестны, но по сохранившимся в семейном архиве письмам видно, что они жили в г. Уржуме, имели просторные дома. В одном из писем, сообщается, что они сдавали квартиры офицерам, а затем таких квартирантов стало держать невыгодно. В уржумском альбоме есть фотография семейной пары, предположительно - это одна из сестер Екатерины Ивановны с мужем, возможно, семья Филимоновых. Глава семьи, судя по форме с лычками, был то ли урядник, то ли еще какой-то военный или полицейский низший чин. На вопрос о том, дожили ли Филимоновы до революции, есть ли ныне в Уржуме наша дальняя родня, ответить не представляется возможным.
   Семейная история донесла до нас имя только одной из сестер Екатерины Ивановны, а именно, Клавдии. Она вышла замуж за известного народо­вольца, ученого-статистика Петра Ивановича Неволина. Это был несчастный брак, Клавдия оказалась душевнобольной женщиной, да еще в такой стадии, что все время, как рассказывали в семье, пыталась что-то сварить в кастрюльке на голове Петра Ивановича, путая ее, видимо, с плитой. Окончила она свои дни в психиатрической больнице на Арском поле в Казани. В этом браке появился сын Константин, который рано стал жить отдельно от родителей, и по слухам воевал в Белой Армии, а затем осел на Кавказе, где имел участок земли на Михайловском перевале под Геленджиком. Ири­на Хомякова заезжала к нему с отцом в 1925 г., но он встретил их неприветливо, жена его в тот мо­мент была беременна и, по словам хозяина, не могла готовить угощение нежданным гостям. Беременность разрешилась рождением сына Бориса, который, судя по сохранившимся письмам, не унаследовал разносторонних талантов своего знаменитого деда П.И. Неволина. Дальнейшая судьба этого семейства неизвестна.
   Петр Иванович Неволин мог бы прославить наш род, но, к сожалению, он не является для нас кровным родственником, а приходится лишь свойственником, - мужем сестры нашей прабабушки Е. И. Кибардиной. Он вошел в отечественную историю и как народоволец-революционер, подвергшийся преследованиям при царизме, и как выдающийся ученый-статистик. Его имя внесено во все биографические словари и энциклопедии, информация о нем без труда выкликается в Интернете. В семейном архиве сохранилась автобиография П.И. Неволина, написанная им собственноручно. Приведем ее текст полностью.
  
   Неволин П.И. Автобиография
  
   Родился я в 1956 г. на севере Вятской губ., обучался в гимназии, считался неплохим учеником, но вышел из 7-го класса, так как будучи увлечен революционными идеями, отправился для пропаганды в народ, был арестован и по "процессу 193-х" просидел в строгом одиночном заключении, преимущественно в Петропаловской крепости, около 3 Ґ лет. За время своего сиденья в одиночке значительно пополнил свое образование чтением книг. При выходе из тюрьмы занимался последовательно крестьянским хозяйством, работой в слесарной мастерской, кустарным изготовлением очень неплохой ваксы и проч., а в 1883 г. был приглашен на статистическое обследование ряда селений Казанской губернии, особенно обедневших.
   Эта последняя работа и последующая разработка собранных при переписке данных так меня заинтересовали, что я сделался на всю жизнь преимущественно статистиком-экономистом и работал в этой области последовательно в губерниях: Казанской (1883-1885 гг.), Нижегородской (1887-1891 гг.), Владимирской (1896-1901 и 1903-1914 гг.), причем в последних двух губерниях - в качестве самостоятельного организатора и руководителя всеми работами.
   Во время означенной деятельности я много раз подвергался со стороны жандармов обыском и увольнялся губернаторами со службы, причем во время большого перерыва я получил место помощника заведующим отделом пароходства "Компании Надежда".
   Печатные мои труды и редактируемые мною труды руководимых мною сотрудников по разным отраслям сельского хозяйства, по промышленности, по оценке лесов и по разным другим сельскохозяйственным угодьям, а также по народному обоазованию и проч. помещены в соответствующих изданиях губстатотделов упомянутых выше губерний. Некоторые из монографий по описанию отдельных траслей хозяйства губерний премированы на выставках золотыми и серебряными медалями. Кстати отмечу, что на работу свою по подготовке Всероссийской промышленно-художественной выставки 1896 г. в Нижнем Новгороде я получил большую золотую медаль.
   Позволю себе приложить к сему копию одного из полученных мною адресов, характеризующих в самой сжатой форме мою общественную-экономическую деятельность заозначенный (дореволюционный) период моей жизни.
   С приходом советской власти я, как старый революционер, примкнул, конечно, к ней тотчас же и назначен был Владимирским Губисполкомом заведующим губернским статотделом. Все работы шли, конечно, совсем гладко и с проявлением во всех случаях со стороны губстатотдела должной инициативы.
   Глубокой осенью 1918 г. я получил двухнедельный отпуск для свидания с родственниками в Казани. По приезде в Казань я захворал гриппом в тяжелой форме и по предложению комиссии врачей вынужден был остаться в Казани. Здесь я принял деятельное участие в организации большого госстата, в постановке статистики заболеваний в Губздравотделе, в постановке (по приглашению Санитарного управления Красной Армии Республики) статистики распространения тифозных заболеваний в частях означенной Армии, каковые работы быстро дали конкретные результаты для мероприятий по сокращению эпидемии сыпняка в воинских частях.
   Обозначенные усиленные работы значительно расстроили мое здоровье, в виду чего мне было предоставлено место в лучшем военном санатории. При выходе из последнего, я, помнится, опять работал в Губздравотделе, преподавал статистику на рабфаковских курсах при университете и нес другую общественную нагрузку, но расстроенное здоровье вынудило меня хлопотать о переезде на Черноморье, где я работал в разных учреждениях, и в 1922 г. был назначен заведующим Черноморским окужным статистическим отделом, в каковой должности и состоял до 1928 г., когда будучи уже с 1926 г. персональным пенсионером, вышел в отставку по прошению, а в 1929 и 1930 гг. опять работал в Чернокрземотделе на условиях сдельного вознаграждения по написанию очерка по климату, по курортным богатствам Черномокруга и т.д., в 1931 и 1932 гг., т.е. приблизительно два года, состоял архивистом-инспектором при Новороссийском отделении Краевого Северо-Кавказского архивного управления, а с марта до июня текущего 1933 г. работал в качестве секретаря (официально - статистика) при Новороссийском районе и оставил эту службу по прошению в виду переезда моего в Казань, где некогда (в 1883 г.) я начал свою служебную карьеру и где у меня, человека в настоящее время одинокого, еще имеются родственники и друзья.
   За время моей работы на Черноморье под моей и отчасти другого лица редакцией выпущен в издании Чернокэка довольно объемистый сборник статей "Черноморский округ и его производительные силы" и в краевом издании "Северный Кавказ после районирования (итоги и выводы)" напечатан мой очерк "Черноморский район". В прошлом 1932 г. мною написан ряд статей для первого тома нового краевого издания "Северо-Кавказская энциклопедия". В самое последнее время мною составлен довольно большой очерк "Портландцементная промышленность г. Новороссийска и его окрестностей и перспективы дальнейшего ее развития".
   За время своего пребывания в Черноморском округе я часто нес разные общественные нагрузки. Так, в последние годы я состоял внештатным инструктором РКИ и выполнял разные ее поручения, преимущественно по народному образованию, был бессменным председателем комсада по госкредиту в одном довольно крупном кооперативе, числившихся за все время моего председательствования в группе передовых по выполнению госзаймов и пр.
   В 1926 г. комиссией по персональным пенсиям при СНК РСФСР мне назначена пожизненно персональная пенсия (пенсионная книжка N4965). Позволю себе отметить, что все ходатайства о назначении пенсии, подписанные управляющим В.В.Минским, возглавляющим ныне ЦУНХУ СССР, начинает словами: "Центральное Статистическое Управление считает своим долгом и честью отметить особо важные заслуги на поприще революционной, общественной и статистической деятельности Петра Ивановича Неволина, ныне заведующим Черноморским Окружным статистическим бюро, ходатайствует о назначении персональной пенсии и т.д.".
   Отмечу, что краткие мои биографии помещены в "Энциклопедическом словаре "Брокгауза и Ефрона" во II-ом дополнительном томе на стр. 257 и в "Новом энциклопедическом словаре", изд. 1916 г., том ":, стр. 145. Краткие сведения напечатаны также в книге "Академии наук СССР", изд.1928 г., стр. 274.
   Трудовой мой список в настоящее время храниться по месту моей последней службы - в Новороссийском горсовете (г.Новороссийск, Северо-Кавказский край), оттуда он должен быть востребован учреждением, которое примет меня на службу.
   Из изложенного видно, что вся моя жизнь была, безусловно, трудовая и достаточна активна, что я всегда оставался верен освободительным и прогрессивным заветам моей молодости, что с приходом Советской власти я работал с нею в полном контакте и что я являюсь горячим сторонником и, - могу это смело сказать, - энтузиастом строящегося в нашей стране социализма. Я хотел бы и впредь принимать в этом деле постоянное участие. Работать я не боюсь. Конечно, против прежних лет работоспособность моя значительно снизилась, но далеко не утрачена, а выносливость при работе осталась и сейчас большая, так что я в случае в том нужды, работаю даже по 10 часов в сутки.
   Вообще работа живая, интересная, конечно, соответствующая моим силам всегда была мне необходима, как воздух; необходима она мне и сейчас. Без работы можно потерять вкус к жизни, а жизнь сейчас в стране строящегося социализма особенно интересна.
   21 сентября 1933 г.
   П. Неволин.
   Мой адрес: ул.Чернышевского, Пассаж, кв. N 7, тел. 10-87".
  
   В семейном архиве сохранился также памятный адрес, поднесенный Петру Ивановичу Неволину 10 февраля 1926 года Всесоюзным съездом статистиков в Москве, в котором перечислены все заслуги юбиляра:
  
   "50 лет тому назад Вы "пошли в народ" и несмотря на те испытания, которые Вам пришлось перенесть в молодые годы не первых же шагах Вашего служения народу Вы не уклонились от выбранного пути.
   Более 40 лет Вы посвятили изучению деревни в Казанской, Нижегородской, Владимирской, Рязанской губерниях и в Черноморском округе. Неоднократно лишали Вас возможности статистической работы, но при изменившихся условиях Вы неизменно возвращались, и 41-ый год Вашей работы застает Вас на избранном Вами пути.
   Начав работать под руководством Н.Ф. Анненского, Вы были одним из самых деятельных его сторонников по выработке "Нижегородского типа исследования", Вами была выработана методика оценки земельных угодий. Приемы эти совершенствовались, но основы остались непоколебленными.
   Во Владимире Вы проявили свой организаторский талант, собрав вокруг себя молодых сотрудников, Вы организовали большие оценочные работы. Но убежденный в том, что хорошие оценочные работы возможны только на основе широкого экономического изучения хозяйственной жизни, Вы вместе с тем организовали монографическое изучение хозяйственной жизни губернии: промыслов, садоводства, огородничества, пчеловодства и т.д. Те же принципы широкого экономического исследования поводите Вы и в настоящее время в Черноморском округе.
   Горячо приветствуя Вас, съезд статистиков просит Вас принять самые искренние пожелания еще многие годы с таким успехом продолжить работу по изучению народной жизни <....>
   О чествовании П.И. Неволина на означеном съезде см. в "Правде" от 11 февраля 1926 г. N 34 в столбце "Последнее заседание съезда статистиков".
  
   В конце своей насыщенной жизни Петр Иванович жил в Новороссийске, окруженный почетом и уважением, был членом горсовета, активно занимался своим любимым делом - статистикой. Но, по его собственной версии, приведенной в автобиографии, почувствовав упадок сил и слабость здоровья, решил покинуть теплые края и переехать в холодную Казань, в родные места, к тем людям, которые его хорошо знали. Но есть и другая версия. Наша мама, И.М. Хомякова, в своих воспоминаниях называет Петра Ивановича "дядей" и так объясняет его появление в Казани, - он, по ее словам, "...был сорван моей матерью из Новороссийска, где жил в почете, работал и получал, чуть ли не персональную пенсию республиканского значения и был ввергнут в омут нашей ненормальной семьи".
   Так или иначе, Петр Иванович жил в семье Хомяковых до 1937 года, когда был арестован глава семьи Михаил Михайлович, и одновременно отобрана квартира на втором этаже гостиницы Пассаж. Квартиру пришлось срочно освобождать, и в памяти Ирины Михайловны навсегда остался трагический образ: пустая квартира, из которой вынесли все вещи, а по­среди комнаты кресло, в котором сидит старик П.И. Неволин, беспомощный и одинокий. Петра Ивановича вынесли на кресле из квартиры в последнюю очередь. Жить в другой квартире на пятом этаже стало тесно, и он стал хлопотать о выделении ему места в Доме ветеранов революции под Ленинградом. Просьбу его удовлетворили. Там он встретил войну и погиб в оккупации при неизвестных обстоятельствах.
  
  
  
  
  
   Кибардина
   (Хомякова)
   Людмила
   Клавдиевна
  
   1879-1942
  
  
  
  
  
   Прилежная ученица
  
   Людмила Клавдиевна Кибардина родилась в 1879 году в семье уржумского уездного исправника, коллежского советника Клавдия Ивановича Кибардина и его жены Екатерины Ивановны.
   Она не оставила личных дневников, не сохранились и ее письма. Дочь Ирина написала о ней воспоминания, но они получились какими-то безличными, без обрисовки характера и психологии нашей бабушки. Из них трудно понять, каким она была человеком, - кого любила, а кого ненавидела, когда чувствовала себя счастливой, а когда несчастной, - все это мы теперь уже никогда не узнаем. Внутренний духовный мир Людмилы Кибардиной пропал для нас безвозвратно, опираясь на документы, мы можем рассказать лишь об основных вехах ее жизненного пути.
   Известно, что Людмила Кибардина училась в Уржумской женской прогимна­зии, была прилежной и старательной ученицей. В 1889 г. в возрасте десяти лет она была награждена книгой за примерное прилежание и успехи в учебе. Об этом свидетельствует следующий документ из семейного архива:
  
   Педагогический Совет Уржумской Женской гимназии, принимая во внимание успехи и поведение ученицы приготовительного класса старшего отделения Кибардиной Людмилы признал справедливым наградить ее, Кибардину, сею книгою, за надлежащими подписями.
   Уржум. Июня 1 дня 1889 года.
   Председатель Совета [подпись]
   Начальница Прагимназии [подпись]
   Законоучитель [подпись]
   Члены Педагогического Совета [подписи]
  
   В 1893 г. Людмила вместе со своим младшим братом, Вале­рьяном, была привезена матерью в г. Казань и определена в V класс гимназии Имени Ее Императорского Высочества Великой княжны Ксении Александровны. Гимназия находилась в центре города в красивом здании напротив Казанского университета. Отец Людмилы, видимо, оставался какое-то время на службе в Уржуме, а в 1895 г., когда дочери было 16 лет, скоропо­стижно умер.
   Сохранился аттестат Л. Кибардиной об окончании гимназии, выданный 20 мая 1896 года:
  
   Предъявительница сего, ученица VII класса Казанской жен­ской гимназии Имени Ее Императорского Высочества Великой княжны Ксении Александровны Кибардина Людмила, как видно из документов, дочь чиновника православного исповедания, имеющая от роду 16 лет, поступила по свидетельству, в V класс гимназии Имени Ее Императорского Высочества Великой княжны Ксении Александровны в августе 1893 года и, находясь в ней до окончания полного курса, в продолжении всего этого времени вела себя отлично и была переводима по испытаниям в высшие классы, а именно в 1894 году в VI класс, в 1895 г. в VII класс. В настоящем году, при бывшем окончательном испытании ученицам VII класса, она оказала в обязательных предметах гимназического курса ни­жеследующие познания <....>.
   Посему, на основании установленных правил, она, Кибардина Людмила, удостоена звания ученицы, окончивший полный курс учения в женской гимназии <....>. В удосто­верении всего вышеизложенного и дать ей, Кибардиной Людмиле, сей аттестат, по определению Педагогического совета Казанской женской гимназии, <....> состоявшемуся 20 мая 1896 года.
  
   Восьмилетний срок обучения и и специальный дополнительный класс давал ей право преподавать русский язык, историю и географию. Педагогическую деятельность Людмила начала очень рано, еще учась в гимназии, занималась репетиторством.
   Одно время после гимназии Людмила Кибардина работала в но­тариальной конторе переписчицей (у нее был каллиграфический почерк). В 1898 г. Людмила Кибардина была приглашена преподавать историю и географию в Шестиклассное женское профессиональное училище Л.П. Шумковой, где учились девочки на закройщиц верхнего платья. С 1910 г. она работала на общеобразовательных вечерних курсах при этом училище, и проработала на них вплоть до их ликвидации в 1917 году. Как преподаватель географии и истории ездила в 1910 г. со своей матерью Екатериной Ивановной в Италию, была в Париже. По слухам путешествие это было за казенный счет по какой-то программе для учителей. Об этой поре ее жизни в семейном архиве сохранились следующие документы.
  
   УДОСТОВЕРЕНИЕ
   Дано сие Людмиле Клавдиевне Кибардиной в том, что она состоит учительницей шестиклассного женского профессионального училища содержимого Л.П.Шумковой в Казани.
   Начальница [подпись]
   3 мая 1906 года
  

ФОРМУЛЯРНЫЙ СПИСОК

о службе учительницы Людмилы Клавдиевны Хомяковой - Кибардиной

  
   Учительница Людмила Клавдиевна Хомякова-Кибардина. 38 лет, православная, дочь чиновника.
   Окончила восемь классов Казанской женской гимназии - 1898 май.
   Прослушала двенадцать семестров Юридического и Филологического факультетов Казанского Университета
   Получила за работы в Университете 2 почетных отзыва и 3 серебряных медали. Выпускное свидетельство от 20 ноября 1913 г. за N 445
   В сентябре 1898 г. приглашена Л.П.Шумковой преподавать историю и географию в общеобразовательных группах, а с 1910 г.: общеобразовательных Вечерних курсах при гимназии Л.П.Шумковой, где и преподаю в настоящее время.
   Замужем за врачом. Дети: Ирина 1915 г., 6 мая; Александр, 1912, 7 янв.; живут с бабушкой Кибардиной в Казани, православные.
  
   Вольнослушательница Казанского университета
  
   В 1906 г. Людмила Кибардина поступила учиться на юридический и историко-филологический факультеты Казанского университета. Училась она, как теперь говорят, без отрыва от производства, была вольнослушательницей на платном отделении. Это был первый набор женщин в Казанский университет, до этого студентами были только юноши.
  
   Историческая справка. Под влиянием революции 1905-1907 гг. женщины в России получили право получать высшее образование в университетах, но не в качестве студентов, а только как вольнослушательницы. Этим правом не преминули воспользоваться казанские женщины. В сентябре 1906 г. на 4 факультета Казанского университета было зачислено 115 женщин. Прием продолжался и в следующем 1907-1908 учебном году. Однако в последующие годы правительство делает шаг назад в вопросе о высшем женском образовании: циркуляр министра народного просвещения 1 августа 1907 г. категорически запрещал преподавателям принимать у вольнослушательниц экзамены и зачеты. В циркуляре от 16 мая 1908 г. запрещалось принимать женщин вольнослушателями в университеты и предписывалось исключить тех, которые уже учились. И хотя Совет Казанского университета выступил с ходатайством разрешить доучиться в университете уже зачисленным женщинам, начался массовый уход вольнослушательниц из университета. В результате, по подсчетам исследователей окончили полный курс обучения в университете только 22 женщины, поступившие в 1906-1907 гг. 
  
   Училась Людмила Кибардина в университете с увлечением и добросовестно, регулярно представляла на конкурс научные работы, за которые получила три серебряных медали и три похвальный отзыва. В семейном архиве сохранилась следующая справка.

СПРАВКА

   Людмила Хомякова (до замужества Кибардина), состояла вольнослушательницей в Императорском Казанском Университете, награждена была за представленные сочинения на темы, даваемые факультетом:
   В 1909 году Серебряной медалью
   1910 г Серебряной медалью
   1911 г. Почетным отзывам
   1912 г. Почетным отзывом
   1913 г. Почетным отзывом
   Секретарь Совета [подпись]
  
   Медали и похвальные отзывы Л. Кибардиной сохранились до наших дней, и мы можем сказать, кем и за что они были вручены. Вручались медали и отзывы от имени Совета Императорского Казанского университета, подписывались ректором, и являлись наградой за сочинения, представленные на заданные юридическим и историко-филологическим факультетами темы.
   Серебряные медали Л.К. Кибардина получила в качестве посторонней слушательницы юридического факультета за сочинения на темы: "Очерк цензуры в России" (1909 г.) и "Средняя школа в России" (1910 г.).
   Похвальные отзывы были вручены по юридическому факультету за сочинение на тему: "Роль алкоголизма в этиологии преступности" (1911 г.), а по историко-филологическому факультету за сочинения - "Обзор исторической и критико-публицистической (по мере возможности) литературы о русских университетах" (1912 г.) и "Торгово-промышленная политика Русского правительства в царствование Императора Александра I" (1913 г.). Диапазон ее научных интересов был весьма широк, так, например, в семейном архиве сохранилась большая рукопись: "К вопросу о национализации земли" слушательницы II семестра юридического факультета Л.К. Кибардиной.
   В 1913 г. Людмиле Кибардиной была выдана справка о том, что она прослушала 12 семестров юридического и филологического факультетов университета в качестве вольнослушательницы, и получила выпускное свидетельство от 20 ноября 1913 г. за N 445. Но диплома, дающего право работать по специальности, она не получила. Женщинам в то время университетских дипломов не выдавали, для этого надо было ехать учиться за границу.
   Там же в Казанском университете, видимо, и произошло знакомство Люд­милы с ее будущим мужем, Михаилом Хомяковым, который также учился на двух факультетах - юридическом и медицинском. Свидетельством их совместных занятий в стенах университета может служить сохранившаяся в семейном архиве большая на 140 вопросов анкета под заголовком: "Опросный лист с вопросами, касающимися образования, быта и т.д. студентов, вольнослушателей и вольнослушательниц Казанского Университета. День переписи 1 ноября 1907 г.". Среди 19 студентов, авторов опросного листа, стоят подписи: "студент-медик Хомяков, вольнослушательница Кибардина". Стало быть, Михаил и Людмила, учась в университете, вместе занимались статистикой и социологией.
   Свадьба Михаила и Людмилы состоялась в 1911 г. и была, по воспоминаниям, весьма скромной, молодые выпили шоколад, угостили друзей пирожными и уехали в свадебное путешествие в Италию. По возвращению жили в доме Аристова на Казанской улице, дом N 7 недалеко от Пассажа в квартире профессора Штукенберга, а затем переехали на квартиру тещи в Пассаж (ул. Воскресенская, кв. 7).
   В студенческие годы Л. Кибардина активно участвовала в об­щественной жизни, и даже занималась революционной деятельностью - помогала печатать нелегальные листовки, когда подрабатывала корректором в типографии. В 1910 г. от казанского студенчества была направлена с делегацией на похороны Льва Толстого, иде­ями которого она тогда увлекалась. Семейное придание гласит, что по возвращении всех членов делегации хотела задержать по­лиция, оцепившая вокзал, но от арестов студентов спасло то, что один впечатлительный поклонник великого писателя по дороге сошел с ума, - вагон объявили санитарным и отце­пили от поезда на "дачном" вокзале до прибытия в конечный пункт. Таким образом, удалось избежать ареста и доставить по назначению груды нелегальной ли­тературы. Было привезено много книг, брошюр Льва Толстого, в том числе и запрещенных. Наборы открыток о Л.Н. Толстом и его маленьких брошюр, Людмиле подарил лично В.Г. Чертков, близкий друг великого писателя, редактор и издатель его произведений.
   Сегодня в интернете можно найти выставленную кем-то на продажу кандидатскую диссертацию на тему: "Лев Толстой и Казанский край: жизненный и творческий путь писателя в восприятии и оценках современников". Автор этого исследования разыскал в архиве сведения о том, кто поехал на похороны Льва Толстого в Ясную Поляну от казанского студенчества. В найденных им первоисточниках упоминается среди прочих делегатов и вольнослушальница университета, жена врача Людмила Кибардина:
  
   <....> Газета "Казань" в N42 за 1910 год сообщала о том, что избранные студентами делегаты университета выбыли на похороны. С. В. Писарева в буклете "Лев Толстой и Казань" называет имена троих студентов, выбывших на похороны Л.Толстого. Н.А.Шарангина пишет о четырёх представителях от казанского студенчества, отправившихся в Ясную Поляну для возложения венка на могилу Л.Толстого, но не уточняет их имён и фамилий.
   Проведённое нами изучение архивных документов позволяет уточнить списки делегатов от казанского студенчества на похоронах Л.Толстого. В состав делегатов вошли 4 человека: 1) Владимир Александрович Огородников - студент 5 курса медицинского факультета университета; 2) Александр Сергеевич Лебедев - студент 2 курса естественно-физико-математического факультета университета; 3) Николай Петрович Корчагин - студент естественно-физико-математического факультета университета и 4) Людмила Клавдиевна Кибардина-Хомякова, вольнослушательница, жена врача. <....>
  
   В материалах газеты говорится, что делегаты уехали из Казани двухчасовым почтовым поездом 8 ноября 1910 г. Провожало их 250 - 300 студентов. Но они опоздали - приехали на второй день после похорон. Подтверждается и то, что рассказ о сошедшем с ума студенте - это не семейная байка:
  
   <....> Московская газета "Русская земля" (N247, 13.11.1910 г.) в заметке "Внезапное помешательство" отмечает, что Корчагин на обратном пути из Ясной Поляны заболел и на пассажирской станции "Москва" с ним случился душевный приступ. Нам удалось установить, что все делегаты возвратились в Казань 13 ноября 1910 г. Корчагин по возвращении в Казань был помещён в окружную лечебницу. <....>
  
   В 1912 г. 7 янв. по ст. стилю у Людмилы и Михаила Хомя­ковых родился сын - Александр. Роды были тяжелые (родильная горячка), поэтому Людмила Клавдиевна больше не хотела и боялась рожать, избегала интимной близости с мужем. Однако через три года, в мае 1915 года в семье Хомяковых появилась новая наследница - дочь Ирина, которая и стала продолжателем нашей ветви рода Кибардиных-Хомяковых.
  
   Во времена войн и революций
  
   Как вспоминала впоследствии сама Ирина Михайловна, в семье бытовало мнение, что она дитя войны, прямое следствие столкновения стран Тройственного союза и Антанты в Первой мировой войне. Для России, как известно, война с Германией началась 1 августа 1914 года, когда германский посол в России Пурталес явился к министру иностранных дел Сазонову за ответом на ультиматум, требовавший отмены указа царя всеобщей мобилизации. Получив отказ, он вручил Сазонову ноту с объявлением войны.Начало войны и всеобщая мобилизация позволили Михаилу Хомякову уговорить молодую жену перестать уклоняться от близости. Он сказал ей, что неизвестно, как все повернется, не призовут ли его в армию, и не погибнет ли он на фронте, и что ему хотелось бы, не дожидаясь трагической развязки, оставить на этом свете еще одну родную душу. Так "благодаря" Пер­вой мировой войне примерно через девять месяцев после ее начала у супругов Хомяковых 6 мая 1915 г. по ст. стилю появилась на свет дочь Ирина.
   Нет сведений о том, что муж Людмилы Клавдиевны попал под мобилизацию и служил в царской армии, обошлись, как говориться, без него в этой бесславной войне, в результате которой погибло четыре империи, и прекратила свое существование династия Романовых.
   Отречение императора Николая II, провозглашение Временным правительством основных прав и свобод, выборы в Учредительное собрание и прочие демократические преобразования Февральской революции Людмила Кибардина, как и вся россий­ская интеллигенция, встретила с энтузиазмом. Ходила на все ми­тинги и демонстрации. Однако Великую Октябрьскую революцию 1917 г. и совет­скую власть не приняла. Захват власти большевиками воспринимался ею и ее окружением как крушение демократических иллюзий и надежд, личная месть В.И. Ленина за казнь царем старшего брата. К ней приходило много знакомых с одним вопросом: как долго большевики продержатся у власти? И наша бабушка отвечала им в том духе, что власть Советов - это ошибка истории, ее случайный зигзаг. Согласно семейному преданию, у нее были валенки, обрезанные под домашние тапоч­ки, она называла их на французский манер "пантофли" и говорила, что не успеет она их сносить, как советская власть кончится.
   Вместе с тем, своей определенной политической платформы Людмила Клавдиевна не имела, а просто хотела, чтобы все было по-старому, как в прежней жизни. Ведь до революции у семьи было две квартиры в Казани, хутор, где жили все лето и вволю было свежего молока, грибов, ягод, а за маленьким сыном Сашей присматривала няня, в банке копилась рента. И вот весь этот привычный, устроенный мир рухнул, и взамен бывшим благополучным и образованным людям пришлось не жить, а выживать среди войны и разрухи. Паровоз истории пересек траекторию судьбы рода Кибардиных-Хомяковых, и с тех пор вновь и вновь безжалостно кромсает своими железными колесами среду обитания всех представителей этого рода.
   Много горя и бед пришлось пережить Людмиле Клавдиевне во время гражданской войны. Белочехи, захватившие одно время Казань, арестовали ее мужа за то, что он служил у красных, и приговорили к расстрелу. По воспо­минаниям дочери, именно Людмила Клавдиевна спасла мужа тем, что решилась пойти в тюрьму хлопотать за мужа. Она объяснила дежурному офицеру, что ее муж был в Красной армии не как военный, а как врач, выполнял свой профессиональный долг. Ей удалось добиться свидания с мужем, и, как она вспоминала, вынести много записок на волю от других заключенных. В конце концов, благодаря этим хлопотам ее мужа освободили, возможно, офицера тронули красота и молодость Людмилы, перед которыми, судя по фотографиям того времени, действительно было трудно устоять.
   После освобождения мужа она с семилетним сыном поехала в Верхний Услон, дачную местность на другом берегу Волги, и потом часто рассказывала детям, как переправлялись на лодке и боялись, что откроют стрельбу часовые, охранявшие мост под Свияжском. Когда красные вышибли белых из Казани, ей довелось идти от Устья (7 км. от Казани) по дамбе в город, и она навсегда запомнила, как закрывала полой шубы глаза сыну, чтобы он не видел горы трупов, оставшихся после кровопролитного штурма. Город был совсем пустой, во всем Пассаже осталось двенадцать человек жильцов и прислуга, все более или менее богатые люди, интеллигенция, которая сотрудничала с Комучем бежали, так как повсюду были развешаны объявления, что красные повесят всех буржуев на фонарных столбах.
  
   На обломках прошлого
  
   Закончилась гражданская война, но жизнь лучше не стала, прежняя обеспеченность и стабильность уже никогда не вернулись в семью. Шумковская гимназия, преобразованная еще до революции в профессиональное училище, была расформирована. Людмила Клавдиевна, которая преподавал в ней почти двадцать лет, осталась не у дел. Старый курс российской истории, который она читала, был предан забвению, а нового еще не было, да, и не хотелось ей что-то вымучивать в соответствии с требованиями новой власти. В семейном архиве сохранилась со­ставленная Л. Кибардиной, уже после революции, программа курса по русской истории, видимо, для рабфака. Отчетливо видно, что "эксплуатация трудящихся, К.Маркс" и прочее "пришиты" к этой доре­волюционной программе белыми нитками.
   Тем не менее, были попытки продолжить педагогическую деятельность, Л.К. Кибардина преподавала на рабфаке и в разных школах. В семейном архиве сохранились документы, свидетельствующие, что в мае 1923 г. Л.К. Кибардина была уволена из полигра­фической школы Татреспублики им. Луначарского, где препода­вала русский язык (кстати, уже по новой орфографии).
  
   СПРАВКА
   Преподават. русск. языка т. Кибардиной-Хомяковой Л.К., как уволенной из Полиграфшколы, согласно постановления Татглавпрофобр от 14/V -23 г. за N 14 выписаны компенсации:
   1. Выходных за 2 недели - 1000 руб.
   2. За неиспользов. отпуск за 2 нед. - 1000 руб.
   3. Всего 2000 рублей по коллективн. договору с Союзом раб. полиграф. произв., заключенным сроком с 1/III- 23 и по 1/VII-23 г., что удостоверяется.
   Завшколой [подпись]
   Делопроизв. [подпись]
  
   В 1924 году городским отделением профсоюза работников просвещения г. Казани Л. К.Хомяковой была выдана справка для постановки на учет на Бирже труда.
  
   СПРАВКА
  
   Настоящим удостоверяю, что член профсоюза Л.К.Хомякова была преподавательницей беспрерывно с 1898 года по 1923 г., когда была уволена по сокращению 16 мая.
   Дана для предоставления на Биржу Труда.
   [Подпись]
  
   В 1929 г. Л.К. Хомякова всего лишь месяц была преподавательницей Казанской 2 степени Совет­ской школы N 4 им. Герцена:
  
   УДОСТОВЕРЕНИЕ
  
   Настоящим удостоверяется, что Хомякова Людмила Клавдиевна состоит преподавательницей Казанской 2 ступени Советской школы имени Герцена.
   Действительно на один месяц.
   Председатель Педагогического Совета [подпись]
   Секретарь [подпись]
  
   С тех пор уже нигде постоянно не работала. Периодически подрабатывала корректором (дети ей помогали), подчитчиком в редакциях. Участвовала в ликвидации неграмот­ности. В доме, где она жила, Пассаже, был дворник, которого она выучила грамо­те, затем он стал бухгалтером, и был ей очень благодарен за такую перемену в своей судьбе.
   Вместе с былым достатком и приличной работой уплыло и личное счастье. У Мики, так звали Людмилу Клавдиевну домашние, начались нелады с мужем, семейные ссоры. Как вспоминала дочь, после 1924 года у родителей начались столкновения на политической и религиозной почве. Ругались супруги очень ожесточенно, но не как все нормальные люди, а интеллигентно, называя друг друга на "Вы. Семейные скандалы разгорались из-за того, что Михаил Михайлович был активистом общества "Воинствующие безбожники" и в этом качестве участвовал в за­крытии и даже взрывах церквей, в то время как жена его, наобо­рот, трепетно относилась к религии, хотя и склонялась к тол­стовству.
   Людмила Клавдиевна часто ходила в церковь, любила церковное пение, особенно службу дьяка Михайлова в Воскресенской церкви, и пение церковного хора под руководством регента Морева. Муж считал, что этим она его компроме­тирует, особенно тем, что водит домой знакомых из церковной среды. И действительно, в дальнейшем, когда началось повсеместное закрытие церквей и аресты служителей культа, кто-то донес, что жена доктора Хомякова часто бывает в монастыре Казанской божьей матери, и водит знакомство с настоятелем Лебедевым. В конечном счете, дело закончилось арестом и тюрьмой.
  
   Репрессии, военное лихолетье, смерть
  
   Конфликты с властью начались в 1928 г., зимой ОГПУ провело первый обыск, который длился всю ночь, без всякой опи­си были изъяты бумаги, а заодно и старинные монеты (целый кув­шин), цейсовский бинокль, книги. Обыск шел в нижней квартире, о верхней, бабушкиной квартире, ОГПУ не знало. Арестовали обоих супругов. Людмила Клавдиевна попала в женскую тюрьму (напротив соб­ственного дома через Черное озеро) и пробыла в ней три недели. Дети в это время остались в квартире совсем одни. Михаила Михайловича выпустили раньше, и он ничего не рассказывал детям, о том, что с ним было и за что его арестовали. Все знали, что арестованных заставляют давать подписку о неразглашении. Жена же, наоборот, часто говорила, что ни­когда не была в более интересном и образованном обществе. В тюремной камере с ней находились настоятельницы из монасты­рей, монахини, страдавшие за веру. Людмила Клавдиевна, как че­ловек любознательный, любившая изучать людей, быстро сошлась с ними и получила подлинное удовольствие от такого "контрреволюционного" общения.
   После закрытия церквей и взрыва Казанского монастыря Л. Кибардина потеряла вкус к жизни, опустилась, ходила обедать по знакомым, нигде не работала. Жила на деньги мужа, а когда его арестовали второй раз в 1937 году, осталась без средств существования. Сын Александр из-за того, что отца разоблачили как врага народ, был исключен из аспирантуры и отослан начальством подальше от Казани, врачом в районную больницу, дочь Ирина поступила в университет и стала получать стипендию. Людмила Клавдиевна жила распродажей вещей, имущество семьи быстро таяло. Много пропало при переезде из отобранной "нижней" кварти­ры на втором этаже Пассажа. Часть книг удалось перетащить в квартиру на пятом этаже, а другие вынуждены были сложить в сарае (каретнике), откуда их растаскивала дворовая шпана. Как вспоминала Ирина Михайловна, пропали красивые, нарисованные маслом в рамках портреты отца и ее собственный портрет, а также те картины, которые рисовал отец.
   Перед войной Людмила Клавдиевна нигде постоянно не работала, много спала, чтобы хоть во сне уйти от постылой действительности. Так дожила до 1941 года, когда началась Великая Отечественная война. Дочь, Ирина, была досрочно выпущена из университета, и покинула Казань в поисках работы. Мать осталась под присмотром сына, вернувшегося в Казань из района, но мобилизованного зимой на рытье окопов под Казанью (третья линия обороны). Был голод, доходило до того, что ели собачье мясо, которое приносил сын Александр из лаборатории мединститута, где он работал ассистен­том кафедры патофизиологии и проводил опыты на собаках. Пришла открытка от М.К.Камалова, и. о. директора плодоовощного техникума в селе Ключищи под Казанью, о том, что есть место преподавателя. Дочь уехала, оставив мать на попечение брата. Навещала ее редко, т.к. приходилось ходить пешком 20 км через замершую Волгу. Картина в квартире была безрадостная: голод, холод, без удобств, два замерших ведра с водой и помоями. Печь не топили из-за отсутствия дров, стояла только самодельная буржуйка. Казань была забита эвакуированными, за деньги ничего нельзя было купить. Зарплата была 60 руб., а буханка хлеба стоила 100 руб.
   Людмила Клавдиевна была больна, у нее болел желудок. Весной, как только пошли пароходы, дочь Ирина увезла ее Ключищи. Там у больной хватило сил только на то, чтобы сойти на пристань, подняться в гору и кое-как дойти до квартиры при техникуме, где она легла и больше не вставала. Ее будущего зятя, Мингаза Камаловича, в это время рядом не было, его призвали в армию и тещи своей он так никогда и не увидел. Последние два месяца своей жизни умирающая сильно страдала от резей в животе, постоянно просила пищи, но желудок ничего не принимал, все выходило с рвотой. Громко кричала от боли, чем вызывала неудовольствие малознакомых соседей за стенкой.
   Умерла Людмила Клавдиевна Кибардина в ноябре 1942 г. в возрасте 63 года. Была похоронена на кладбище села Ключищи на высоком берегу Волги, около кирпичного завода. На могиле был самодельный крест из обрезков железа (пластин с вырезанными отверстиями), но затем могила стала безвестной.
  
  
  

Кибардин

Валерьян

Клавдиевич

(1883-1919)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Учеба и женитьба на Людмиле Вантробе
  
   Валерьян Клавдиевич Кибардин родился 25 ноября 1883 г. в семье уржумского исправника Клавдия Ивановича Кибардина и его супруги Екатерины Ивановны.
   Он не является нашим прямым предком, а значит, его кровь не течет в наших жилах. Это боковая ветвь рода Кибардиных, он брат нашей бабушки Людмилы Клавдиевны Кибардиной. Однако мы включаем рассказ о нем в историю нашего рода. Главным поводом к этому служит дореволюционная переписка Валерьяна со своей матерью Екатериной Ивановной (нашей прабабушкой), которая может служить образцом эпистолярного жанра. В ней отражен не только быт врача В.К. Кибардина в астраханской степи, но и та общая атмосфера, в которой протекала жизнь семьи Хомяковых в Казани. Письма сохранилась благодаря матери Валерьяна, Екатерине Ивановне, которая, по воспоминаниям внучки, бережно хранила их в коробке из-под конфет, а после того, как сын без вести пропал на Урале, часто перечитывала, обливаясь слезами. Рядом с этой коробкой в буфете за стеклом стояла фотография ее мужа-исправника К.И. Кибардина.
   Валерьян был вторым ребенком в семье, сестра, Людмила, была старше его на четыре года. В десятилетнем возрасте он вместе с семьей переехал из Уржума в Казань, и стал жить в квартире N 15 на пятом этаже гостиницы Александровский Пассаж на Воскресенской улице. Далее мальчик был определен в Императорскую Пер­вую гимназию, которую окончил в 1902 г.
   В семейном архиве сохранилось удостоверение, выданное 2 сентября 1902 г. бывшему казеннокоштному воспитаннику Импе­раторской Казанской первой гимназии Валерьяну Кибардину в том, что он с 1 июня этого года не пользуется казенным содержа­нием, так как из гимназии выбыл. Удостоверение было выдано Ки­бардину на предмет получения пенсии за службу отца. Подписано директором гимназии и письмоводителем.
   В 1902 г. Валерьян Кибардин поступил на медицинский фа­культет Казанского университета и в 1908 г. получил диплом вра­ча. До 1913 г. работал казанских больницах, скорее всего в больницах железнодорожного ведомства, так как на некоторых фотографиях он в форменной одежде.
   Где-то в это время Валерьян Кибардин сочетался браком с женщиной, которую звали Людмила Петровна Вантроба, она была разведена, и от первого брака у нее был довольно взрослый сын по имени Константин.
   О Константине, приемном сыне Валерьяна
  
   О Константине, сыне Людмилы Вантробы, и о ее сестрах в семейном архиве сохранилось больше сведений, чем о многих наших прямых предках. Это досадно. Но поскольку эти, чужие для нас люди, оставили после себя интересные письма, проникнутые духом того времени, то мы сочли необходимым остановиться несколько подробней на судьбах членов этого семейства.
   Вантроба - это, похоже, девичья фамилия жены Валерьяна, так как сестра и брат в письмах к ней подписывались той же фамилией. Из сохранившихся бумаг нельзя понять, от кого у нее был сын Константин, и почему она не носила фамилию первого мужа. Быть может потому, что первый ребенок у нее был внебрачный. У Людмилы Вантробы была сестра Вера и три брата, о братьях во время Первой мировой войны ее муж Валерьян писал матери:
  
   <....> Один из братьев жены, - инженер, устроился в Петрограде (с окладом в 10 тысяч), а двое других, - музыканты, - оба призваны также на военную службу, но старший оставлен в Черкассах капельмейстером, а младший, находясь на фронте в Преображенском полку, недавно по ходатайству принцессы Ольденбургской был отпущен в столицу на конкурсные экзамены музыкантов в Мариинский императорский театр. Сыграл он, говорят, великолепно, вызвав общие овации, но о результатах, т.е. назначении в оркестр Мариинского театра, пока еще неизвестно. Так вот живут в столицах <....>.
  
   Вера, сестра Вантробы, вышла замуж за учителя Николая Ижевского и переехала жить в Петербург. Сохранилось письмо, посланное Верой (по мужу Ижевской) Людмиле Вантробе в Чапчачи от 31 августа 1914 г. В нем сообщается, что с началом войны Петербург переименован в Петроград и, что они с мужем, детьми и нянькой сняли квартиру на Литейном проспекте, д. 9. Муж, Коля, нашел работу преподавателя математики и греческого языка в двух гимназиях. И далее пишет следующее:
  
   <....> В Ваши края переехал инспектором народных училищ один старый знакомый, <....> так он заедет к Вам с визитом, когда будет в Ваших краях, пожалуйста, будь любезной с ним и себя покажи дамой-барышней и интеллигентной, наверное, есть у тебя приличное платье и у деток. Какую прическу ты делаешь, низкая тебя старит и делает похожей на еврейку. Прежняя прическа твоя с этой несравнима <....>
  
   Известно, что жена Валерьяна была женщиной с яркой ев­рейской внешностью, носила крупные серьги полумесяцем. Она и ее родня, видимо, была евреями, ранее жили где-то под Полтавой, но старались скрыть свое происхождение.
   Из сохранившихся писем видно, что Константин, сын Людмилы Вантробы от первого брака, по окончил военного училища был произведен в офицеры и перед Первой мировой войной находился в какой-то военной части в Астрахани, где командовал ротой. 27 июля 1914 года он писал матери:
  
   <....> Дорогая мамочка! <....> По случаю Европейской войны старший класс произвели в офицеры вместо 6 августа 13 июля, а нас перевели в старший класс и мы в 2 месяца пройдем сокращенный курс старшего класса и 20 сентября будем произведены. Работы теперь адски много, в день не больше часу свободного, - это с 6 утра до 11 ночи. Во второй разряд меня, конечно, уже перевели. Разборки вакансий не будет, и в какую часть попадешь неизвестно, это будет зависеть от мобилизационного расписания. Сначала наверно будем обучать новобранцев, затем в тыл армий, и потом в действующую, может и в сразу в действующую <....>.
  
   Далее он просит мать выслать ему сто рублей, чтобы пошить офицерскую форму, убеждает, что деньги он непременно отдаст, т.к.
  
   ".... молодые подпоручики говорят, не знают, куда прямо деньги девать. Выдают разные подъемные, прогонные, столовые, жалованье и все двойное, так как теперь война".
  
   В скором времени Константин был отправлен в действующую армию на австрийский фронт по железной дороге, а когда рельсы кончились, их часть заставили маршировать к передовым позициям: 50 минут непрерывного марша и 12 минут отдыха. У него обнаружился ревматизм, нога не сгибалась, и начались перебои в работе сердца. Его отправили в госпиталь в Житомир, а в октябре 1914 г. на поправку в Астрахань, где неподалеку в степи жила его мать с Валерьяном и всем семейством. Валерьян навестил своего приемного сына в городе, и в письме в Казань так описал эту встречу:
  
   <....> Костя снимает комнату в семье доктора, где и столуется, и за все платит 40 рублей в месяц. Почти тотчас же по моему приезду мы отправились с ним по магазинам, чтобы успеть закупить все нужные в тот же день, так как на следующий день, воскресный, торговли, конечно, не производится. До 8-ми часов мы успели, разумеется. Закупили все, что требуется. Затем, оба достаточно проголодавшись, отправились в лучшую кебавню и съели там порцию кебава и шашлыка. По дороге из кебавки купили хороший арбуз. Да, до этого еще заходили в кофейню и выпили по стакану кофе. Остаток вечера провели в синематогрофе и, затем, не приходя домой, съели вкусный арбуз. Меня также очень гостеприимно приняли в семье этого доктора, устроили на кушетке в костиной комнате, постель, где я отлично спал. На другой день, т.е. сегодня, мы уже никуда не ходили, вплоть до 4 час. дня, когда, пообедав предварительно в семье этого же доктора, поехали с Костей на вокзал и в 5 часов мы с ним расстались. Если Косте ничего не помешает, то в пятницу он выедет к нам, пробудет у нас субботу и воскресенье, а в понедельник уже должен будет вернуться в Астрахань. Его, вероятно, скоро уже двинут с войсками на турецкую границу, как ближайшей от Астрахани театр военных действий. В общем из Кости вышел славный малый и хороший офицер. <....>
  
   Весной 1915 г. через штаб в Киеве Константин был направлен в действующую армию на Юго-Западный фронт в Галицию на должность адъютанта 23 ополченческой рабочей дружины. Поскольку он состоял в инженерных войсках, то подвергался сравнительно меньшей опасности, но все равно постоянно рисковал жизнью. В одном из писем он мельком замечает, что однажды чуть не попал в плен к немцам. В феврале 1916 года положение его было шатким и неопределенным, он пишет домой:
  
   <....> Я до конца войны не узнаю и жив ли буду. Пока я совсем здоров, только сердце конечно немного, почему и 6 разряда и нахожусь в дружине, а то давно бы уже был бы на передовой линии. 5 февраля был последний раз на комиссии - дали месяц еще, в дальнейшем, что будет, тому быть. Живу я сейчас хорошо. Квартира хорошая. Стол дивный, на этом денег не считаю. Сейчас мы заняты копкой позиций.
  
   В мае 1916 г. положение на фронте осложнилось, Вера Петровна, которая приходилась ему теткой, очень волновалась за него, и писала его матери из Петербурга в астраханские степи:
  
   <....> О Косте страшно беспокоюсь. Письма пишет редко... Жив ли он. Офицеров бьют беспощадно. 30-го схоронила второго брата Предученского. Несчастному оторвало ноги. Только везли девять дней. Похоронить стоило 500 рублей... Самочувствие скверное, еле ноги таскаю <....>
  
   Но на сей раз Константин уцелел и переместился в австрийский город Скала (Галиция) и 31 мая 1916 года сообщил домой:
  
   <....> Сейчас я живу в хорошем австрийском городе и самое хорошее, что тут есть баня. Перед этим не был в бане 2 месяца, хотя голову мыл дома каждую неделю <....>. Здесь есть огромное озеро, и мои солдаты могут каждый день таскать мне огромных окуней и карпов за раз 5-6. Вообще, стол у меня очень хороший. Сейчас на здешнем фронте идет наступление, взяли за неделю 100 т. пленных. Они сдаются полками <....>
  
   На этом и заканчивается известное нам по сохранившимся письмам жизнеописание поручика Константина Вантробы, и он исчезает в сумерках истории и со страниц нашего повествования.
  
   Жизнь в Чапчачи
  
   Женившись на Людмиле Вантробе, Валерьян оказался и без жилья (в квартире матери обосновалось семейство Хомяковых), и без достойного заработка, чтобы содержать семью. Врачебного места в Казани не было. Он рассылал в разные города запросы о трудоустройстве, один из них был послан в Архангельск, откуда ему 6 июня 1913 г. сообщили:
  
   Окончившему курс медицинских наук в ИМПЕРАТОРСКОМ Казанском Университете Валерьяну Клавдиевичу Кибардину
   Казань, Воскресенская ул., дом Черноярова, кв. N 15
   На прошение Ваше, от 1 сего июня Врачебное Отделение Губернского Правления сообщаем Вам, что свободных мест врачей в Архангельской губернии в настоящее время не имеется.
   Врачебный инспектор [ подпись ]
   Делопроизводитель [ подпись ]
  
   И здесь Валерьян Клавдиевич решился на рискованный и подлинно мужской поступок, - чтобы обеспечить семью и вызволить ее из сырой, непригодной для проживания съемной квартиры, он отправился туда, где, видимо, не каждый врач согласился бы работать, но зато было приличное жалование, и давали служебное жилье. В 1913 г. он переехал в Астраханскую губернию и занял должность врача-эпидемиолога.
   6 июля 1913 г. он писал матери из Ханской ставки, маленького степного поселка на месте первой столицы Золотой Орды - Сарай-Бату, следующее:
  
   Дорогая мама! Получила ли ты мою первую открытку из Ханской ставки. Я все еще здесь и, как вчера узнал, в Новую Казанку, место первого своего назначения не попаду, а буду здесь ожидать перевода в Чапчачи, место довольно пустынное, но в 70 верстах от большого села на железной дороге Харабали, а в Н.-Казанке жел. дорога в 165 верстах <....>.
  
   Такой перевод врача Кибардина в пос. Чапчачи состоялся и во всех его письмах из степи стоит обратный адрес: Астраханская губерния, станция Харабали Урало-Рязанской ж.-д., поселок Чапчачи. Его Высокородию врачу 6 эпидемиологического участка Внутренней Киргизской Орды. В.К.Кибардину
  
   Географическая справка. Сегодня Харабали - это город в Астраханской области, административный центр Харабалинского района. Население 18,1 тыс. чел. (2009 г.). Город расположен на левом берегу реки Ашулук (рукав реки Ахтубы, которая является рукавом Волги), в 142 км севернее Астрахани. Окрестности города популярны среди рыболовов-любителей, имеется несколько специализированных турбаз. В 40 км к югу от города расположены развалины Сарай-Бату, бывшей столицы Золотой Орды, археологический памятник XIII века.
   Чапчачи - посёлок в Харабалинском районе Астраханской области, станция Приволжской железной дороги на линии Верхний Баскунчак -- Астрахань. Название Чапчачи происходит от названия горы Чапчачи - "рубленая", лежащей восточнее поселка, на расстоянии около 60 км., и представляющей собою массу чистейшей, без химических примесей каменной соли.
   Внутренняя Киргизская Орда -- полуавтономное государственное образование степных (до 20 тыс. кибиток) родов в междуречье Урала и Волги, существовавшее в Российской империи с начала до середины XIX века. Административно входила в Астраханскую губернию.
  
   Два года Валерьян Клавдиевич жил в Чапчачи один, без семьи, которую оставил в Казани. В письмах он постоянно выражает желание, чтобы жена с детьми переехали жить к нему в степь на постоянное жительство. В частности, он пишет:
  
   <....> Когда я был в Харабалях, то узнал, голубка моя, что весной, в разлив, т.е. в апреле и мае месяце, от пристани на Волге "Дедушкино", что пристают пароходы "О-ва Волга", ходит ежедневно до самых Харабалей пароход Недорозова, хозяина-помещика этой пристани "Дедушкино", так, что переезд нам из Казани до Харабалей будет одним лишь удовольствием, не говоря уже про то, что и обойдется дешево. Ведь правда, недурно, радость моя!... Относительно прислуги я также скоро узнаю окончательные результаты, так как ей на этих же днях напишут в Астрахань, с тем, чтобы она сообщила свои условия; которые я, в свою очередь, сообщу Тебе, голубка, и тогда мы решим и вопрос о прислуге. <....>
   Счастье мое! Не прошло и недели как мы расстались, а я уже страстно жажду видеть Тебя, моя голубка, наших птенчиков!...С какой любовью и радостью я каждую минуту смотрю на Ваши карточки!...
   <....> Пиши мне, счастье мое, чаще и не только в ответ на мои письма, а во всякий удобный и свободный для Тебя час. Пиши, родная, обо всем, о всякой подробности, детали Вашей жизни, которые для меня дороже и милее, кажется, всех сокровищ мира!...
   Ведь я только и буду здесь жить Твоими, мое счастье, письмами, да заботами о том, как нам лучше устроить здесь нашу новую жизнь, вдали от всех прежних забот и волнений, среди здешней здоровой, привольной степи, где снова зацветешь Ты, радость моя, и будут расти здоровыми и крепкими наши дети...
   Будь здорова, родная. Береги больше всего себя и наших птенчиков. Не забывай маму, и делись с ней письмами. Крепко, крепко, несчетно, горячо целую Тебя всю, счастье мое, и наших птенчиков. Ни на минуту не оставляй, родная, без присмотра Клавочку. <....>
   10 февраля 1914 г.
   Дети Валерьяна, размолвка с сестрой
  
   В браке Людмилой Вантробой, Валерьян Кибардин прижил двух сыновей - Вячеслава (род. 1908 г.) и Клавдия (род. 10 марта 1913 г.). Ее сын от первого брака, Константин, своих сводных братиков "признал" и писал им нежные письма с фронта:
  
   <....> Дорогой Славочка. Не писал тебе очень давно, потому что у нас не было пишущей машины, а сегодня ее привезли и вот я пишу тебе. Как твое здоровье и здоровье папочки, мамочки и Клавочки? Поцелуй их всех за меня крепко, крепко. Как ты учишься? Какие у тебя новые игрушки? Мне очень хочется всех вас видеть, но никак нельзя приехать, потому что ехать до вас очень далеко, а нас отпускают всего на несколько дней. У нас здесь уже совсем тепло: цветут уже сирень и ландыши. Здесь очень часто летают аэропланы, но бомбы бросают редко. Ну, будь здоров. Целую тебя крепко, крепко. Твой братик Костя. г. Скала, Галиция. 28 апреля 1916 г. <....>
  
   Хуже обстояло дело с родной сестрой Валерьяна Людмилой Кибардиной-Хомяковой. Она плохо относилась к своей невестке, поссорилась из-за нее с братом, которого до этого нежно любила и опекала. Считала, что Вантроба его "окрутила", поскольку была старше Валерьяна и до свадьбы уже имела ребенка. Называла ее не иначе как "эта певичка", намекая, видимо, на то, что она была из семьи музыкантов. Когда Валерьян был на службе в Чапчачах один, без семьи, Вантроба жила в Казани на съемной квартире недалеко от Пассажа, но с родственниками мужа не общалась, бабушка, Екатерина Ивановна, навещала внуков тайком от дочери, настолько та ненавидела Вантробу.
   В письмах Валерьян беспокоится за мать, переживает, что сестра не заботиться о ней, не нанимает прислугу для ведения хозяйства на хуторе: "Поступила ли, наконец, к Вам Настя? И дает ли Людмила Тебе какой-нибудь покой? Вопреки обещаниям на хуторе, наверное, рыщет по-прежнему и морит бедную Ирисю? Когда только она образумиться...", - писал он матери.
   Сам он был постоянно в разъездах, иногда верхом, на сотню верст по очагам эпидемий брюшного и сыпного тифа, чумы и холеры. О своей жизни в степи он писал жене:
  
   <....> Итак, родная, со вчерашнего вечера я снова в Чапчачях. Здесь и застал фельдшера с того участка, где тифозная эпидемия. По счастью, кажется, заболевания прекращаются и эпидемия закончится без моего участия. Были там среди заболевших двое и с сыпным тифом, но смертельных случаев не было,- народ, очевидно, выносливый. Если бы мне пришлось ехать на ту эпидемию, то самое неприятное было бы переезд свыше ста верст и, пожалуй, не иначе, как только верхом, сама же эпидемия меня не пугает. Фельдшер с эпидемического участка сегодня заехал туда один и надеется, что на днях известит меня о полном прекращении заболеваний. <....>
   10 февраля 1914 г.
  
   В конечном итоге, Валерьян твердо решил взять к себе всю свою семью и устроить новую счастливую жизнь в окружении степной природы, на вольном, здоровом для детей воздухе. Для исполнения этого желания им была взята большая сумма денег, тысяча рублей золотом, в долг у мужа сестры (шурина) Михаила Хомякова, который в тот момент был при деньгах, так как получил большое наследство после смерти своего отчима проф. Штукенберга. Деньги необходимы были Валерьяну, чтобы выкупить из ломбарда вещи и перевести семью к ново­му месту службы. Была, по воспоминаниям его племянницы Ирины, расписка, в которой дядя Валя обязывался возвращать каждый месяц по сто рублей. Надо сказать, что выплата этого долга растянулась до 1916 г., и стала постоянной головной болью для доктора Кибардина. На эту тему он часто писал матери послания, вроде следующего:
  
   <....> Все проценты уплачены Хомяковыми еще до моего приезда. Два кольца выкуплены. Осталось вещей на 475 руб. Хомяковы дают мне деньги на выкуп всех этих вещей, я же обязуюсь каждый месяц высылать 100 рублей. Билеты пока остаются в банке.
   На пароходе ехал со знакомым астраханским врачом (едет на войну), который виделся в Астрахани с врачом Чумбаловым и от него узнал, что все врачи Киргизской Орды и Калмыцкой части, по Высочайшей воле на войну призваны не будут. <....>
   15 августа 1914 г. Харабали
   <....> Рассчитывали сегодня отправить Хомяковым деньги, но, несмотря на то, что ведомость получена, деньги так и не пришли, так что придется отправить их также по возвращении из Астрахани. С 25 октября я утвержден в должности и потому три месяца у меня будут удерживаться 64 рубля, <....>, буду получать 157 р., но, несмотря на это, я все же надеюсь, каждый месяц посылать Хомяковым по 100 рублей <....>.
   7ноября 1914 г. 10 ч. вечера Харабали
   Из приведенных писем следует, что отрицательное последствие переезда в степь - долговая кабала, похоже, компенсировались тем, что дяде Вале дали "бронь" от призыва в Действующую армию при начале войны с Германией.
  
   В степи под Астраханью
  
   В 1914 г. вся семья находилась в Чапчачи на противочум­ном участке, где, судя по письмам, некоторое время жила очень даже неплохо, - было сорок кур, две коровы, сепаратор, вдоволь баранины. Валерьян пишет матери Екатерине Ивановне:
  
   <....> Относительно денег, голубушка, не беспокойся, - я каждый месяц Хомяковым буду высылать не меньше 100 рублей, а нам будет хватать на прожитье остального. Теперь мы закупили уже надолго всего вдоволь (осталось еще купить для коровы стог сена на зиму), следовательно, и расходов крупных уже не будет. Два патерика дров доставлены уже в Чапчачи, а на днях будут доставлены остальные два; это удовольствие обойдется казне в 200 с лишним рублей, но зато нам не будет холодно.
   Со времени моего приезда из Казани здесь стоит хорошая погода: солнечные, теплые дни, дождей нет, была сильная гроза с ураганом и проливным дождем минут пять, и опять хорошие дни; но ночи бывают уже холодные и даже морозные. Интересно, - какая погода в Казани? Ребятишки и жена чувствуют себя великолепно, и все мы живем так, что не желаем для себя лучшего. Не хватает и хочется всем лишь одного: не живешь с нами, не делишь нашей радости Ты, голубушка, и это разлука с Тобой омрачает наше счастье...
   2 октября 1914 г. Харабали.
  
   Вообще, судя по письмам Валерьян Клавдиевич в отличии от своей родни имел одну счастливую особенность: он не забивал себе голову никакой наукой, и даже медицина, похоже не очень его увлекала, - с пылом, страсть и с большим знанием дела он пишет только о своем домашнем хозяйстве, о корове, о приобретении по случаю сепаратора для выделки масла, о ценах на рынке и пр. Его послания наполнены исключительно хозяйственными и бытовыми проблемами: сколько купили картошки, капусты, как доится корова, почем шерстяные носки (чеваки) на базаре и пр. О медицине, политике или иных абстракциях речи не идет. Похоже, что ему лучше было бы служить каким-нибудь интендантом, а не врачом. Вершиной хозяйственного счастья врача Кибардина стала покупка дойной коровы, за которой Валерьян Клавдиевич лично ездил в Саратов, и затем подробно описал эту эпопею с коровой в письмах к матери:
  
   <....> Уже утром 29-го пришел Волжский пароход "Импер. Николай II", на который я и "погрузился". И тут вышло кстати: капитан - мой бывший пациент, Егоров, с которым я плавал все лето студентом на "Князе".
   Кстати именно потому, что, узнав о моей поездки в Саратов, они гостеприимно предложили свою свободную сейчас квартиру мне в полное распоряжение, даже с прислугой. Я, конечно, от такого удобного случая не отказался и с вечера 31-го мая по завтрашнее утро, т.е. до 4-го июня, считаюсь их гостем, хотя прихожу лишь только ночевать, а утром спозаранок исчезаю, проводя весь день в поисках коровы. И вот, голубушка, только сегодня я покончил с этим большим делом, - покупкой коровы. Если бы ни один прекрасный человек, которого мне рекомендовал его друг немец, то я, пожалуй, мог бы вместо хорошей коровы, попасть в простак. Этот же человек (русский, простой, но богатый) живет в Саратове 40 лет; знает всех и все, и благодаря ему я, кажется, действительно купил хорошую корову, которую и отправил сегодня в отдельном вагоне, с опытной женщиной-проводником в Харабали.
   Корова отелилась при мне, 1-го июня, третьим теленком, но бычком, почему я и торговал ее одну. Куплена с частных рук, а не на базаре, и на всю округу славилась качеством и обилием своего молока. На вид также чрезвычайно мила, и я охотно за ней оставляю ее прежнюю кличку "Дочка", но теперь уже моя. А для моей дочки мне и не жалко тех 200 рублей, которую я отдал за нее (просили 250). Цены на скот вообще очень высокие. <....>
   Саратов 3 июня 1914 г.
  
   <....> Хозяйство наше снова на полном ходу. Корова, под жениным уходом, стала давно уже такой, что выглядит, пожалуй, лучше, чем когда-либо. Жена и доит ее сама и поскольку теперь привыкла, что в даже в том случае, если бы у нас была еще и опытная кухарка, так все же дойку коровы она оставила бы за собой. <....> В Астрахани, говорят, совершенно нет прислуги, а в ближайших от нас селах народ все промысловый и самый "аховый". Так что о прислуге пока и перестали беспокоиться. <....>
   20 ноября 1915 г. Чапчачи
   С женой и детьми Валерьян был счастлив даже в глухой полупустыне Астраханской губернии, он писал матери в Казань:
  
   <....> Ребятишки и жена чувствуют себя великолепно, и все мы живем так, что не желаем для себя лучшего. <....> Глядя на этих детишек, уже становится на сердце и легко и радостно... Недели не прошло, как я расстался с семьей, а меня уже тянет туда, я скучаю без милых ребят, без домашнего уюта, тепла <....>.
  
   Со знанием дела он пишет родным о закупке для семьи продовольствия и о своих кулинарных возможностях.
  
   Дорогая, голубушка, мама!
   Наконец, третьего дня, вечером мы приехали сюда. Все, слава Богу, здоровы и рады, что завтра к закату будем дома. Вчера ездил отсюда в Дедушкино, где приобрел 6 пятериков дров, полпуда дивных свежих судаков, громадных (всего за 1 рубль). И два ящика столь же дивных яблок "ранет" и груш, которые вызревают как раз к Рождеству. В Астрахани купили бочонок сахара в 6 пудов (по 19 коп. за фунт, в то время как простые смертные платят чуть ли не вдвое и получая не более двух фунтов), 3 мешка ржаной муки, 2 пуда сахарного песку, ящик антоновки. Здесь сегодня закупили 3 мешка картофеля (лучшего по 70 коп. за пуд), и громадных тяжелых тугих вилков капусты. На днях на ярмарке в Енотаевке купят для нас луку и разных овощей. Таким образом, мы в избытке запаслись всем, что, пожалуй, в городе и не всегда достанешь. Денег, конечно, порастрясли уйму, но зато недаром и даже с выгодой. Пришлось много отдать сразу за дрова, тогда как аванс вышлют лишь по 150 руб. и лишь по одному, а следующий по представлении оправдательных документов. Таким образом, я пока затратил все деньги, какие только мог и ввиду этого не могу, при всем желании, выслать сейчас что-либо, в чем прошу Х. меня снова извинить.
   В Астрахани взяли кухарку, из беженок, девушку русскую, совершенно одинокую и симпатичную. Получила ли Ты, милая, от меня открытку из Астрахани о благополучном приезде туда семьи и освобождении меня (по общему новому закону о врачах-ратниках 2-го разряда) от войны?
   7 октября 1915 г. Чапчачи
  
   20 февраля 1916 году, в разгар войны, когда не за горами были голодные бунты в Петрограде, и Февральская революция 1917 г. доктор Кибардин так описывал свой калорийный рацион:
  
   <....> Для стряпни (для жарения) мы отлично обходимся курдючным салом здешних баранов. Сало это замечательное и продается по 50 коп. за фунт; оно несомненно лучше всякого городского масла. Последние дни и здесь стало дорожать мясо, - вместо 16-18 коп. за фунт, теперь уже 25 коп. <....>
  
   Жила семья в степной глуши действительно неплохо, по крайней мере, с точки зрения питания. Килограмм мяса стоил 63 копейки, притом, что зарплата Валерьяна была как минимум 150 р. в месяц. Однако, едва ли такая жизнь нравилась его жене Людмиле. В семейном архиве сохранились несколько писем Людмилы Вантробы, но они написаны такими каракулями, что практически не поддаются расшифровке, трудночитаемы. У племянницы дяди Вали, Ирины Михайловны, когда-то нашлось время и терпение прочитать несколько таких посланий. В своей записке она зафиксировала такое мнение, по поводу их содержания:
  
   Бедный дядя Валя! От жены сплошные жалобы и упреки. <....> Она несправедливо упрекает дядю Валю. <....> А ведь он хотел вытащить семью из долгов и из сырой квартиры, и делал, все что мог, не боясь умереть на эпидемии.
  
   В сентябре 1916 г. дядя Валя выплатил все долги Хомяковым и, наконец, и стал свободен от этой, как он говорил, кабалы. Хотя, можно предположить, что Хомяковы оказались в убытке, так как деньги к этому времени из-за инфляции, вызванной войной, обесценились.
   Сестра Вантробы, Вера, которая жила в Петербурге, в своих письмах стала сманивать Валерьяна с семьей к себе в столицу, обещая протекцию при поиске работы, в частности, предлагала устроить его к своему свекру (?), модному доктору Ижевскому, который лечил самих Великих Князей электричеством. В канун революции она писала сестре из Петербурга:
  
   <....> Дорогая Леля! Я получила твое письмо, в котором ты пишешь о желании и необходимости переменить место своего жительства. Я с этим согласна и горячо это приветствую. Клавочка не будет лишен и в городе молока, а все остальные удобства, какие я не знаю, но, вероятно, их лишены все миллионы детей живущих в городах. А Славочка тоже не виноват, что ему пришла пора учиться. Извини, пожалуйста, за резкость, но мне прямо больно за Славу.
   С Папой я говорила, и он мне сказал, что лучше всего, если бы Валюся написал ему все о себе, т.е. где он служит, к какому министерству он причислен, в каком году окончил университет), какая у него специальность, или какую бы он хотел выбрать (не хочет ли он заняться электричеством), для практики можно устроиться при клинике.
   Сразу получить хорошее место здесь очень трудно, но если, что-нибудь устроится мал-мальски возможное для вас, по-моему, нужно пользоваться, в будущем (может и очень скором) можно будет устроиться очень хорошо, когда Валюся будет под рукой, когда его будут иметь ввиду, и первое место передадут ему <....>.
  
   О таком заманчивом и опасном предложении Валерьян писал своей матери Екатерине Ивановне в Казань:
  
   <....> с письмами Верочки и Кости. У Верочки 8-го июня родилась опять девочка (8 Ќ фунтов), 28-го ее крестили и назвали Людмилой. Теперь Верочка в имении Ижевских (по Варшавской жел. дор., станция Преображенская, имение Афанасьева Гора). Между прочим, сманивают меня в Петроград, обещая могучую протекцию самого Ижевского (лечит Великих Князей), который через Верочку предлагает мне самому написать ему: о времени моего окончания, ведомстве в котором служу я, о моей специальности или желании избрать какую именно специальность (и тут же называют, между прочим,- лечение электричеством, - специальность Ижевского).
   Ну, я писать и просить о чем-либо Ижевского, разумеется, не буду, так как отлично понимаю, что ехать в Петроград, не имея денег, - безумие; это повело бы опять к закладыванию, долгам и прочим прелестям. Единственно, что заставило бы меня покинуть степь, так это необходимость через год Славочку учить; а это, я думаю, удастся устроить и помимо переселения всей семьей на жительство в город, отдачей, например, той же Верочке на хлеба (за хорошую плату) Славочки, которого, как она пишет, любит еще больше прежнего (особенно после рождения опять девочки!) <....>.
  
   К этому письму в семейном архиве прикреплена записка И.М. Хомяковой такого содержания:
  
   Ну, вот то, что я искала. Конечно, дядю Валю подбила на переезд из степи в город эта Вера - сестра его жены. И в такое время, в такую даль, от такого райского житья.
  
   Однако, судя по другим письмам, дело было не в сестре Вантробы. Внезапно появились две главные причины для выезда семьи Кибардиных из Орды. Во-первых, супругам надо было определять своих подросших детей учиться, а в безлюдной степи, где они жили, возможностей для этого не было. И, во-вторых, у дяди Вали возник острый конфликт с медицинским начальством, которое, как можно понять из писем, участвовало в каких-то незаконных действиях по освобождению киргизов от призыва в трудовую армию за взятки. Валерьян не захотел участвовать в этом криминальном деле. Тогда под него стали копать, обвинять в том, что он не выезжает на очаги эпидемии, недобросовестно выполняет свои обязанности, ездит без разрешения начальства к родным в Казань и пр. Поэтому, читая письма далее, Ирина Хомякова сделала такую приписку: "Столкновение честности и принципиальности дяди Вали с подлостью начальства - вот оказывается решающий повод к отъезду дяди Вали из Орды".
  
   Роковое решение
  
   Причины и доводы в пользу оставления службы врачом-эпидемиологом в астраханской степи Валерьян подробно излагал в письмах к матери в Казань. Приведем наиболее выразительные отрывки из этих писем.
   <....> нашелся, все-таки, усердный администратор, -"Председатель временного совета по управлению Внутренней Киргизской Ордой", проживающий в Ханской Ставке, который сообщил в Астрахань о моем отсутствии во время последней моей поездки в Казань, что и послужило предметом особого разбирательства (даже с участием губернатора!), в результате чего я получил недавно прокурорскую бумагу (при свидании обязательно прочту!), из которой явствует лишь одно... "что несмотря на все мои заслуги по работе в Киргизской степи...", впредь следует мне быть осторожнее и не отлучаться по целым месяцам. Одним словом, - весь врачебный персонал (да, кажется, и сам губернатор), - все народ славный, своего брата в обиду не дадут, и жалкий чинуша-доноситель поощрение за свое "усердие" от начальства не получил... <....>
   20 февраля 1916 г. Чапчачи
   <....> Начну с того, что было в Таловке и что было нельзя без риска сообщать тогда же, когда теперь явное было в ту пору лишь достоянием немногих и не подлежало гласности. Было именно то, что клеймит позором имена двух докторов таловской приемной комиссии, - Бендерова и Тихамирова. Далее следует еще целый ряд лиц, - уполномоченный, бывший Красноярский исправник Аракчеев, один или два фельдшера, несколько лиц киргизской администрации. Одним словом, - настоящая хищническая организация, которая за тысячу и свыше рублей освобождала от призыва любого киргиза. И мне, и моему товарищу А.А.Герасимову, приходилось соприкасаться, встречаться каждый день с этими грязными личностями. Они собрали несколько сот тысяч и теперь сидят уже в тюрьме. Следствие возбуждено, конечно, было не из Астрахани, а через посредство Думы мусульманской фракции по особому распоряжению министерства...
   Итак, двое врачей подлостью заклеймили свои имена и отравили атмосферу Киргизской степи, - для людей честных она стала почти невыносимой. Меня эта грязь никак не может задеть, но затхлость окружающей атмосферы я почувствовал вскоре же, и вот каким образом.
   Из Таловки я был командирован в свой участок 20-го ноября, в виду появившейся в моем участке (всего в 20-25 верстах от Чапчачей) эпидемии сыпного тифа. Лишь 10-го января удалось ликвидирован эпидемию. Все эти полтора месяца борьбы с эпидемией лежали на мне (не писал Тебе, родная, про нее нарочно, чтобы не беспокоить понапрасну). Вся волость, в которой была эпидемия, временно была освобождена от призыва. И вот, киргизы, как утопающие, ухватились за эту возможность оттянуть призыв и со всей, свойственной азиатам, изворотливостью принялись всеми способами поддерживать эту эпидемию: нарочно старались проникнуть в зараженные землянки, таскали белье больных и умерших, для чего подкупали администрацию и этим сдабривали их деятельность. Мало того, собирались крупные суммы для подарков (денежных)... доктору!...
   Так велась борьба в моем участке до меня полтора месяца, сначала врачом Чумбаловым, а затем, до моего приезда (26 ноября) старшим врачом Шарневским. Молва многое поведала мне про многие дела... Таловская атмосфера была занесена и в мой участок. Стало противно, мерзко и мною овладела злость. Все попытки и повадки киргиз я оборвал разом с первого же приезда на очаг. Первым делом все требовали присылки новой, более деятельной и авторитетной администрации, в которой был бы дух строгого повиновения, исполнительности и страх строжайшей ответственности. И дело борьбы стало протекать успешно.
   Между тем, поверженные сотрудники Чумбалова и Шарневского, затая против меня злобу, не дремали и, по приезду в Ханскую Ставку, наговорили старшему врачу (Шарневскому), что ни я, ни фельдшер не были на очаге, живем дома и ничего не делаем. И что же, - врач Шаршневский внял сплетням, не сумел постоять за достоинство своего товарища и с негодованием прогнать наушников, или, наконец, проверить эти слухи, а, наоборот, не задумываясь, со все горячностью, с менторской самоуверенностью, как школьнику, преподал мне в официальной бумаге ряд нравоучений, очернив мою деятельность, обесценив работу врача в таком деле, как борьба со степным тифом, базируясь только на сплетнях. Прочитав эту бумагу (посланную с нарочным) я тут же на ней официально выразил свой отказ принять, как незаслуженные обвинения и немедля вернул ему обратно. По долгу честного врача, отдающего себе отчет в своих действиях, он был должен препроводить эту бумагу во Врачебное Отделение для должной оценки его распоряжений и моего поступка, выражающего ясный и прямой отказ следовать его распоряжениям. Но Шаршневский, быть может, одумавшись, не имел смелости поступить так и учинил вторую гадость, - послал мне письмо полное прямых, личных оскорблений. По получении письма, - мое первое, как самое справедливое стремление было ответить ему от меня при первой же встрече пощечиной.
   Затем, поразмыслив, я решил, что Шаршневский должное от меня получит еще полностью, пока же я немедля послал во Врачебное Отделение заявление о нанесенных мне Шарневским дважды оскорблениях и отказе от дальнейшей службы в Киргизской Орде, прося выслать мне мои документы. Все деловые, служебные бумаги за это время мной посылаются непосредственно также во Врачебное Отделение, а не Шаршневскому, которого я, как старшего врача, игнорирую и могу ему отвечать пока лишь пощечиной. Заявление мое во Врачебное Отделение мною направлено 3-го января, но ответа все еще нет; очевидно от Шарневского потребовали объяснений. <....>
   17 января 1917 г. Чапчачи
  
   Дорогая, голубушка, мама!
   <....> Спасибо за все Ваши заботы и старания о приискании для меня нового дела. Приехать я в Казань могу лишь окончательно покончив со службой в Орде, т.к. всякий мой отъезд отсюда наверняка был бы выслежен Шарневским, что дало бы ему в руки повод учинить новую пакость. Оставить Орду я, разумеется, решил бесповоротно и удержать меня здесь по службе более, чем я хочу, - никто не может.
   Врачебное отделение, пользуясь предлогом, что врачебный инспектор Милославский (за темные дела) переводится в Оренбург, по-видимому, решило замолчать историю с выходками Шаршневского, и будет, вероятно, довольно моим уходом. Медлить же пока с отъездом отсюда меня заставляет единственно необычайно суровая зима, - со страшными морозами и невиданными метелями (погибли целые табуны не только баранов, но и лошадей и даже верблюдов!), а также, известная, вероятно, и Вам, - невозможность переезда всей семьей, с поклажей по нашим горе-железным дорогам. Вот эти непреодолимые препятствия (vis maior!), которые вынуждают меня оставаться здесь до открытия навигации. <....>
   14 февраля 1917 г. Чапчачи
  
   А тем временем затяжная империалистическая война переросла в Февральскую буржуазно-демократическую революцию 1917 г., которую Валерьян встретил положительно, о чем свидетельствует следующее письмо из степи:
  
   Дорогая, голубушка, мама!
  
   С восторгом приветствуем Тебя и поздравляем в эти исторические, самые славные дни чудесного, небывалого нигде и никогда, чисто сказочного пробуждения и возрождения подлинной, настоящей России!...
   В прошлом своем письме Тебе, дорогая, я подробно писал о нашем плане оставления Орды, которые мы начинаем уже понемногу осуществлять: две телки и третьего бычка, которого "Дочка" принесла 12-го марта, мы уже продали за 400 рублей. На "Дочку" также много хороших покупателей, но ждем пока Вашего окончательного ответа и совета и, во всяком случае, не расстанемся с ней до самого дня отъезда. Прошение об увольнении я пошлю 20-го апреля, т.к. как раз к этому времени откроется, наверняка, и у Вас навигация.. Попроси, родная, если Мих Мих. мою открытку не получил или почему-то на нее не ответил, написать все же мне по поводу воинской повинности: действительна ли теперь прежняя льгота в отношении врачей-ратников ополчения 2-го разряда, освобождавшихся от призыва в настоящую войну. Необходимо узнать наверняка.
   Также напиши, родная, следует ли нам везти наши запасы муки и картофеля: муки два непочатых мешка по 5 пудов и столько же картофеля. Если все это имеется теперь или будет иметься ко времени нашего приезда в Казань, то было бы недурно нам избавится здесь же (покупатели есть) от столь громоздкой поклажи.
   Ждем известий из Петрограда. Ижевские как раз живут на Литейном, где особенно, кажется, было жарко. От Кости давно нет сведений и тоже ждем с нетерпением.
   В Ханской Ставке, в Харабалях, в Астрахани, как и всюду администрация смещена, и есть слух, что Шарневский чуть ли тоже не подвергся остракизму из Ставки (или сам поспешил хотя на время оставить ее), в числе возгласов недовольства его имя произносилось, говорят, не раз. <....>
   21 марта 1917 г.
  
   После Февральской революции Валерьяна Клавдиевича избрали руководителем нового органа местной власти. "...Сюда на два дня приезжали из Ханской Ставки два делегата тамошнего Исполнительного Комитета, в результате чего здесь образовался Народный Комитет, во главе которого, согласно желанию соседних волостей и местного населения, стою я! Работаем на урегулирование цен и прочим злободневным вопросам", - писал он матери. Среди населения он пользовался авторитетом, хорошо зарекомендовал себя, и его просили остаться, но он загорелся мыслью учить детей в городе, и письмом сообщил о своем решении матери:
  
   <....> В Орде я не останусь ни в каком случае и 20 апреля пошлю прошение об уходе...
   Приезжавшие делегаты передали, что врачи Ханской Ставки (Шарневский, Парамонов, Чумбалов и др.) ведут себя возмутительно, пьянствуют и картежничают, - и совершенно отстранены, - согласно общему мнению населения, - от участия в работах комитета. Об их поведении будет сообщено в Астрахань, как о "темных силах" (бывших) Орды и не знаю, чем закончится их карьера.
   Из Ставки я получил письмо от одного хорошо знакомого учителя, который горячо выражает свое и других, знающих меня лиц, удовольствие по поводу моей незапятнанной репутации и высоко ставит мое решение оставить Орду. В разговоре о Ставке и тамошних врачах, бывшие у нас делегаты, выразили желание иметь других врачей, о чем возбудят вопрос в Астрахани, и сказали, что было бы хорошо старшим врачом предложить меня, за что я их поблагодарил, но, все же не останусь в Орде и при таких условиях. <....>
   23 марта 1917 г. Чапчачи
  
   Так было принято роковое решение уехать из степной глуши домой в Казань! Останься Валерьян на прежнем месте службы, быть может, он, и его семья не сгинули бы в пучине гражданской войны.
   Несмотря на военное время, отречение царя и двоевластие, Кибардины начинают сборы в дорогу. В апрельские дни 1917 г., когда в бурлящем Петрограде Ленин уже кидал в массы свои тезисы о социалистической революции, врач Кибардин в киргизской степи, думал только о своих семейных и хозяйственных проблемах. Он писал матери:
  
   Дорогая, голубушка, мама!
   Только что получил Твою открытку с известиями о казанских ценах, и как раз вовремя, - мы ничего из продуктов еще не продали и теперь уже без колебания все заберем с собой. Расстанемся лишь (как не жаль!) с коровой. Прошение мое уже отправлено 20 апреля. <....>
   22 апреля 1917 г.
  
   На Урал: путь к гибели
  
   Из Астраханской губернии семья решила ехать на родину в Казань. Путь в Петроград был уже закрыт, там произошла революция. Однако и в Казани с жильем и работой не заладилось, - ни подходящей работы, ни жилья Валерьян найти не смог, шла война, рухнула старая власть, а новой дееспособной власти еще не было.
   И здесь было решено ехать к новому месту работы на Урал, в местечко под Екатеринбург с названием "Тоннель 5", где Валерьян занял должность заведующего железнодорожной больницы. На последних письмах, полученных родными, стоял следующий обратный адрес, - Билимбайский завод, Пермской губернии, пятый тоннель, врачу В.К.Кибардину.
  
   Географическая справка. Современный Билимбай - это поселок, входящий в городской округ Первоуральск Свердловской области. Расположен в 60 км западнее Екатеринбурга на р. Чусовая (приток Камы). Население 6 тыс. жителей. Одноимённая ж.-д. станция главного хода Транссиба (участок Пермь-Екатеринбург).
   Во время Гражданской войны 24 июля 1918 года, в поселок Билимбай вступили части Чехословацкого корпуса и отряд белоказаков. Вместе с ними вернулись в заводской поселок и старый порядок. 13  июля 1919 года Билимбаевский завод был освобождён от колчаковских войск. Потерпев ряд поражений на дальних подступах, колчаковцы заблаговременно оставили посёлок, мобилизовав при этом в свои ряды билимбаевских мужчин призывного возраста.
  
   Сохранилась лишь одна фотография Валерьяна в Билимбае, на ней он выглядит вальяжным, толстым, вместе с такими же господами сидит в открытом автомобиле, который стоит, готовый стронуться с места, где-то посреди редкого хвойного леса. Судя по письмам, на новом месте работы у врача Кибардина сначала все шло неплохо: хорошее жилье, красивая природа, возможность вести подсобное хозяйство, он даже начал строить планы по "выписке" из Казани в Билимбай бабушки, Екатерины Иванов­ны:
  
   Пятый тоннель.
   Дорогая, голубушка, мама!
   Вчера перед закатом я приехал уже на место новой службы. Дорога была вся для меня удачной. Впечатления от места, природы и людей благоприятные. Продовольствия в достатке и дешевле казанского. Столуюсь у фельдшера, жена которого (полька) весьма опытная кулинарша.
   Больница и квартира на высокой горе, среди вековых сосен и массы других деревьев; с необъятным видом гор, покрытых таким же лесом. Лето будет здесь провести приятно, и я, конечно, как только будет жене возможно, - потяну ее и детей из душной Казани сюда.
   Но дальше, когда начнутся дожди и настанет время учения, необходимо будет Славочку начать учить серьезно, для чего необходимо будет перебраться на службу, если не в Казань, то хотя бы в Екатеринбург, что возможно, если бы только доказать начальству необходимость моего отъезда в город. Доктор Иорданский все это может сделать. Подробности в письме к жене.
   Мой адрес для писем: Билимбайский завод, Пермской губернии, пятый тоннель, врачу В.К.Кибардину.
   23 июля 1917 г. Билимбай
  
   Дорогая, голубушка, мама!
  
   Так или иначе я крайне обрадовался возможности хотя через Иорданского успокоить Вас и просил передать Вам, что все мы здоровы и живем исключительно хорошо по теперешним временам. Итак, несмотря на явные погрешности теперешней нашей почты, я все же снова пытаюсь послать и это письмо, так как, я думаю, что е все же письма обречены на погибель, тем более , что получаем же мы письма, например, из под Петрограда и от нас также доходят сюда письма.
   Итак, голубушка, все мы здесь живем хорошо: все здоровы и всего имеем вдосталь. Как раз со времени приезда сюда Иорданского мое служебное положение еще более улучшилось: я получил в свое заведование еще больницу на 6-ом, последнем перед Екатеринбургом, тоннеле и приемный покой в самом Екатеринбурге. Таким образом, я почти совершенно приблизился к цели своей службы на железной дороге, - устроиться если не в Казани, то в Екатеринбурге.
   Со своей стороны Иорданский, совершенно определенно обещал мне устроить меня окончательно в Екатеринбурге, когда работы здесь на линии будут окончены и в Екатеринбурге будет открыта железнодорожная больница. Материальные условия моей службы также, конечно, возросли и значительно, если бы только наши деньги имели побольше ценности...
   Здесь стоит чудная, сухая осень и только на днях выпал небольшой снежок, так что неизвестно еще когда установится санный путь. А зима в лесу должна быть великолепна, что мне известно лишь с детства, а затем город и степь не давали видеть этих красот природы. Такой погоды, как нынче, здесь не запомнят; ведь еще 28-го сентября мы пили чай на воздухе, на своей полянке!... Коровы мы здесь не завели, так как сено очень дорого, а пользуемся мы великолепным молоком у фельдшера. Зато завели двух громадных, породистых свиней (за 400 рублей пара!). Здесь среди пленных много отличных колбасников, так что к Рождеству у нас будут свои окорока и всевозможные колбасы. В этому времени опоросится свинья и поросят мы будем растить, а мать заколем к пасхе.
   Таким образом, окорока и всякие закуски у нас не будут переводиться. Если в Казани все эти вещи очень дороги, или, быть может, вовсе не будет, то пишите и мы с превеликим удовольствие вышлем Вам всего от своего избытка.
   Славочка заметно поправляется и за излишним досугом не отстает в шалостях от Клавочки: ни мне, ни жене регулярно заниматься с ними некогда. Надеемся на то, что обожающая Славочку его "тетя Вера", пока жившая еще до сей поры в имении по Варшавской жел. дороге, в конце концов, доедет оттуда к нам и тогда охотно займется со Славочкой.
   С будущего учебного года, так или иначе, устроим Славочку в Екатеринбург: или в пансион, или, сняв квартиру для жены, или, в лучшем случае, поселимся все в городе. Я и теперь бы мог избрать местом своего жительства город, но не решаюсь на это из-за необычайной дороговизны, казенной же квартиры там пока еще нет.
   Зиму здесь проведем интересно и весело: как к нам, так и мы будем совершать частые поездки по хорошему санному пути к соседям инженерам и контрагентам, начиная с 2-х верстного расстояния до 6-ти и 15-ти верст, а я буду часто бывать и в городе. Так-то мы живем.
   Приезжай, родная, и вези с собой всех желающих спастись от городских ужасов. <....>
   12 октября 1917 г.
  
   Вот так оптимистично, с верой в то, что семья обретет казенную, благоустроенную квартиру в Екатеринбурге, а сын пойдет учиться в гимназию, все родные приедут в гости и скоро все наладится - писал Валерьян родным в те дни, когда произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, а вслед за ней началась кровопролитная гражданская война. В ходе этой войны, на Урале, где находился доктор В.К.Кибардин, в братоубийственной схватке столкнулись представители красного и белого движений, вовлекая в нее местное население, и всех тех, кто волею судеб оказался в самой гуще событий. Об обстановке тех дней Валерьян Кибардин пишет в Казань:
  
   Дорогая, голубушка, мама!
   Вчера доставили на тоннель Твою открытку со столь заманчивым предложением приехать повидаться с Вами. Но, увы, приходиться только благодарить Вас и отказать себе в самом заветном желании, - оставить семью при настоящих обстоятельствах совершенно невозможно, т.к. каждый день могут явиться или "товарищи" из красной гвардии, или, в лучшем случае казаки (дай-то Бог!).
   Таким образом, придется выждать хотя бы несколько лучших времен. Вчера послал заказным письмом карточки. Итак, родная, потерпи еще, быть может, немного, переживем это тяжелое время и свидимся с еще большей радостью. Поверь, дорогая, что я всей душой поехал, если бы не опасность нашествия. Будь, здорова.
   Пишите по адресу: Билимбаевский завод Пермской губ. Врачу 5-го тоннеля. Береги себя. Твой Валя.
   20 декабря 1917 г.
  
   Из письма видно, что дядя Валя в разразившемся противостоянии по своим взглядам склонялся скорее к белым, чем к красным. Из двух воющих сторон красногвардейцев и казаков, он считал белоказаков меньшим злом. Это было последнее письмо, полученное родными от Валерьяна. После этого он и вся его семья пропали без вести, исчезли без следа в пучине Гражданской войны, которая навеки перечеркнула эту линию рода Кибардиных.
  
   Историческая справка. До революции Урал наряду с Доном и Кубанью являлся одним из главных казачьих регионов России. Здесь находилось два казачьих войска: Уральское - на территории современного Казахстана, и Оренбургское. Последнее имело на Среднем Урале, где находится Пермь и Екатеринбург, Исетское войско, подчинявшееся Оренбургскому казачьему кругу. Попытка большевиков вооруженным путем взять власть на Урале натолкнулась на отчаянное сопротивление казачества.
   Контрреволюционные силы во главе с атаманом А.И. Дутовым призвали казаков к вооруженному выступлению против Советской власти, поэтому к концу мая 1918 года регион стал напоминать пороховую бочку. Искрой стало восстание 25 мая 1918 г. чехословацкого корпуса г в Челябинске, где размещалось его командование. Это дало мощный толчок для антибольшевистских выступлений по всему Уралу. В результате край более чем на год стал ареной крупномасштабных военных действий. Именно здесь летом -- осенью 1918 г. и весной -- летом 1919 г. был апогей Гражданской войны, именно здесь решалась судьба России. Как в калейдоскопе менялись правительства, претендовавшие на верховную власть, менялась тактика военных дей­ствий, менялись вожди, бравшие на себя ответственность за судьбу России. Не менялась лишь основа гражданского противостояния -- тотальный взаимный террор враждующих сторон.
   С мая по ноябрь 1918г. боевые действия шли с перевесом антибольшевистских сил. В течение лета 1918 г. белогвардейцам и интервентам удалось с помощью эсеров и меньшевиков захватить большую часть районов Поволжья, Урала и Сибири. Однако в конце 1918 года красные добились перелома в ходе военных действий. Был образован Восточный фронт, который весной - летом 1919 г. стал главным фронтом Советской республики. Перейдя 28 апреля 1919 года в решительное контрнаступление, войска Южной группы Восточного фронта сломили сопротивление врага и вскоре заняли Бугуруслан, Бугульму, Белебей, Уфу. Колчаковская армия стала отступать по всему фронту. В начале лета 1919 года части Красной Армии преодолели рубежи рек Белой и Камы и вступили в пределы Урала.
   Главный удар на Челябинском направлении наносила 5-я армия под командованием М. Н. Тухачевского. В конце июня -- в начале июля 1919 года части 5-й армии приступили к освобождению Южного Урала, а 28-я дивизия 3-й армии (начальник дивизии В.М. Азин) получила задание овладеть центром Урала -- Екатеринбургом. С 1 по 13 июля советские войска освободили южноуральские заводы Миньяр, Юрюзань, Кусу, Златоуст и другие. 14 июля 28-я дивизия заняла Екатеринбург. Вместе с регулярными частями Красной Армии в боях против колчаковцев принимали активное участие партизанские отряды.
  
   Бесплодные поиски
  
   Брат сестры Валерьяна, доктор М.М.Хомяков, во время гражданской войны воевал в составе Восточного фронта Красной Армии, был начальником санитарной группы фронта, и в августе 1919 г. по делам службы оказался в Екатеринбурге. По просьбе жены и тещи он пытался разыскать там пропавшего Валерьяна и его семью.
   В семейном архиве сохранились отрывки написанных им оттуда писем, но, то ли из-за того, что у доктора медицины всегда был плохой почерк, то ли потому, что писал он в походных условиях карандашом, но разобрать написанное им практически невозможно. Удалось прочитать лишь следующий отрывок его из письма из Екатеринбурга:
  
   Дорогая Мила!
   Пишу тебе на обрывках бумаги, другой нет, а багаж далеко. Сижу сегодня на вокзале в Екатеринбурге. Прежде всего, сообщаю, что я узнал при ревизии госпиталя здесь от главврача, который был лично знаком с Валерьяном: Валерьян Клавдиевич был год тому назад мобилизован, переведен в Екатеринбург, где работал хирургом в лечебнице взамен специалистов. Вместе с другими врачами он был принудительно эвакуирован в Томск, о его семье наведу справки завтра.
   Теперь о себе. Поехали мы из Перми на <....> , потом свернули на <....> дня, <....> локомотивов нет, жел. сети нет. Все в панике, <....> напуганы сплетнями о том, что красные всех вырезают. Ехали на <....> и то только потому, что с нами ехал Реввоенсовет. Цены здесь - мыло 10 руб, хлеб белый 3 р. фунт, мясо 9 р. фунт, чай 75 р. фунт, заготовка сапог хромовых 400 р. <....>. Дальше поедем в Тюмень и <....>. Все еще сижу на вокзале. Сытно пообедал в госпитале. Начинаю жалеть, что не взял больше денег: шоколад - 30 р.; чай 70 р.; карамель - 40 р. фунт. Получил квартиру с ванной на <....>.
   Ведь о Валерьяне Клавдиевиче хочется собрать все подробности его жизни в Екатеринбурге, но телефонов нет, а концы <....>.
   Отход белых был ужасен. По-видимому, разложение среди них достигло высшей меры. Сибиряки определенно говорили <....>, что они отходят только до Дона и буржуазию всю вырежут по дороге. Поэтому грабить среди отходящих норма. Убит и ограблен екатеринбургский миллионер Ханцелевич, который вез с собой 35 пудов золота. Я говорил с пленными, бывшими у белых. Они говорят, что до Тюмени удалось спастись только немногим, всех вырезали казаки. Мне показывали на вокзале место, где раненных обливали керосином и сжигали, будто бы и своих раненных. От Тюмени, которая уже красная до Верхоудинска страшное море крови и огня. Топе эвакуируется. Она сейчас уже падает.
   Вечер. Получил квартиру на Солдатской N 10. у какого-то отбывшего к белым Сипотова. К моему удовольствию меня не берут дальше Тюмени и я остаюсь пока в Екатеринбурге. Сейчас идет заседание. Я только что помылся в бане. С Кибардиным оказался курьез. Железнодорожные врачи все эвакуировали, но мобилизован в Екатеринбург Павел Павлович Кибардин. Поэтому завтра поеду на Покровскую 30, где помещается управление дороги. Картина отступления белых все выявляется. Действительно 3 дня город был во власти арьергардов-казаков, они не только расстреливали, но, уходя, зажгли вокзал и склады, где был забыт их же поезд с раненными. Вытащили 13 обгоревших белогвардейцев. В принципе они раздели донага 350 тяжелых раненных, оставив их без лекарств и <....>. Все, что можно, было эвакуировано ранее <....>. Вытяжка очень хорошая, иду в город.
   Продолжаю свою повесть. В пять утра <....>. Швейцар сообщил, что действительно у них работали два Кибардина - Валерьян и Павел, и иногда письма Валерьяна попадали к П.Кибардину.
   Мне сказали, что Валерьян Кибардин уже год как мобилизован и ушел с белыми. Я зашел к председателю Союза врачей, но В.К. членом Союза не состоял. В управлении жел. дороги до конторщиков включительно принудительно с семьями эвакуированы. Мы все колеблемся, не знаем куда ехать. В Копейске и Челябинске идут бои. Всего вероятнее пойдем на <....>. Сегодня на меня <....>. Но я ответил, что у меня договор с женой: сочувствуй кому хочешь, но в партию не вступай. Что было потом, мне вынесли <....> "спец." и только. Я остаюсь доволен. <....> Всех целую <....>. Храни всех вас Бог.
   5 августа 1919 г. Екатеринбург Хомяков
  
   Из этого единственного сохранившегося письма следует, что Валерьян Кибардин летом 1919 года был мобилизован в Белую армию, и работал хирургом в одной из больниц Екатеринбурга, а при наступлении красных вместе с другими врачами был принудительно эвакуирован в Томск. Узнать о его дальнейшей судьбе Михаилу Хомякову не удалось.
   Можно лишь предположить, что вся семья либо погибла, либо была захвачена грандиозным исходом уральских белоказаков с семьями за границу. Если на Дону и Кубани после "расказачивания" население все же осталось, то казачество Оренбургского и Уральского войск было поставлено перед альтернативой: поголовное уничтожение с женами и детьми или исход "всем миром". Казаки выбрали второе. Большая часть казачьих войск во главе с атаманом Дутовым прорвалась в Семиречье (район Алма-Аты), где соединилась с казаками сибирской дивизии атамана Анненкова и с боями ушла в Синьцзян - одну из западных провинций Китая.
   В дальнейшем до родственников доходили какие-то неясные слухи о том, что жена Валерьяна Кибардина, Людмила Вантроба, якобы бросила своих детей в детском доме в г. Харбине и бежала в Япо­нию. Но это были лишь слухи, которым нет никаких реаль­ных подтверждений.
   Глава II
  
  

РОД ХОМЯКОВЫХ

  
  
   Родословие Хомяковых
  
   В 1815 году у пермского жителя Михаила Хомякова родился сын Аристарх.
   В 1821 году в семье Констансова Василия Григорьевича (1780 - 1852 гг.), Пермской удельной конторы помощника управляющего, коллежского ассесора и его жены Пелагеи Абрамовны (1792 -1852 гг.) родилась дочь Юлия (1821- ок.1895 гг.).
   В 1839 году семейства Хомяковых и Констансовых соединились через брачный союз детей: Аристарх Михайлович Хомяков, бухгалтер Пермской удельной конторы, канцелярист сочетался браком с Юлией Васильевной Констансовой и в этом браке в 1841 году появился на свет их сын - Михаил Аристархович Хомяков (1841-1894 гг.).
   Михаил Аристархович Хомяков, который затем стал доктором медицины, профессором в Казани, сочетался браком с Анной Александровной Григорьевой и в этом браке в 1874 году у них родился сын - Михаил Михайлович Хомяков (1874-1852 гг.).
   В 1911 г. род Хомяковых соединился с родом Кибардиных через брак Михаила Михайловича Хомякова с Людмилой Клавдиевной Кибардиной, дочерью полицейского исправника из Уржума, которая родила ему двух детей: Александра Михайловича Хомякова (1912-1954 гг.) и Ирину Михайловну Хомякову (1915-1994 гг.)
   Ирина Михайловна Хомякова в 1946 году вышла замуж за Мингаза Камаловича Камалова, и в этом браке появилось трое детей: Галия, Равиль и Рашид Камаловы.
  
   Истоки рода
  
   Свадьба Аристарха и Юлии
  
   В сумерках прошлого лишь церковные метрические книги слабым и зыбким светом выхватывают из исторической тьмы мгновения жизни тех, кого можно считать родоначальниками нашей семьи или условными первопредками.
   Далее всего по времени отстоит от нас жизнь и судьба Аристарха Михайловича Хомякова и Юлии Васильевны Констансовой.
   Возможность узнать о том, когда они вступили в брак, сколько лет прожили, в каких чинах состояли, - предоставили нам архивисты Пермского края, выставившие в Интернете для всеобщего ознакомления записи метрических книг XIX века из своих фондов. (Огромное им спасибо за эту трудоемкую и бескорыстную работу!).
   В метрической книге Петро-Павловского собора г. Перми есть запись о том, что 25 августа 1839 года священником Иосифом Ефимовичем Кутиковым и пономарем Ермолаем Петровичем Беспутиным был совершено таинство обряда бракосочетания коллежского регистратора Аристарха Хомякова и дочери надворного советника Юлии Констансовой. С этого дня и начинается обозримая история рода Хомяковых.
   Думается, что тот августовский день 1839 года был солнечным и жарким. Пыльный одноэтажный город, растянувшийся вдоль берега Камы, был залит теплыми лучами уходящего лета. Над Разгуляем, самой старинной частью города, плыл перезвон колоколов кафедрального собора.Под этот переливчатый звон из церкви выходила пара молодоженов, направляясь к карете, стоявшей у ажурных кованых ворот храмовой ограды. Невеста, восемнадцатилетняя Юлия Констансова, рдела нежным румянцем под белой фатой, а ее жених, Аристарх Хомяков, в расцвете своих двадцати четырех лет, в синем форменном мундире с одной звездочкой и эмблемой ведомства на петлице уверенно и нежно вел ее под руку. Только что в храме священник молил Триединого Господа, чтобы Он благословил, сохранил и помянул брачующихся. Под сводами храма неслись проникновенные слова: "Даруй им плод чрева, доброчадие, единомыслие в душах, возвысь их, как кедры ливанские как виноградную лозу с прекрасными ветвями... И да узрят они сыновей от сынов своих, как молодые отпрыски маслины, вокруг ствола своего и благоугодивши пред Тобою, да воссияют как светила на небе в Тебе, Господе нашем". И, наконец, прозвучали заветные слова: "Венчается раб Божий Михаил рабе Божией Юлии во имя Отца, и Сына, и Святого Духа". Обменявшись кольцами, новобрачные трижды обошли вокруг аналоя, а поручители (свидетели) шествовали им вслед, держа венцы над головами жениха и невесты.
   Свидетели своими подписями подтвердили акт венчания, и страницы метрической книги донесли до нас их имена, - коллежские советники Ершов, Кутиков, Макутов со своей женой, коллежские регистраторы Петр Болатавшев и Александр Ардашев.
  
   Надворный советник В. Г. Констансов
  
   На дворе была эпоха царствования Николая I, покорения Кавказа, подавления польского восстания. Время военно-бюрократической монархии, нахождения большинства крестьян в крепостном состоянии. Прошло еще только два года после убийства на дуэли Пушкина, Лермонтов публикует первые главы романа "Герой нашего времени", а Гоголь завершает свои бессмертные "Мертвые души". А здесь, в Предуралье в далекой от столичной жизни Перми, толпились, поспешая за новобрачными, родители и гости наших предков.
   Среди них уверенным взглядом и повелительными движениями выделялся мужчина в дворянском форменном мундире со шпагой. Это отец новобрачной - надворный советник, помощник управляющего Пермской удельной конторы - Василий Григорьевич Констансов. Познакомимся с ним поближе. Родился он еще в XVIII веке при императрице Екатерине II, в 1780 году. В уже солидном возрасте женился на Пелагее Абрамовне, девичья фамилия которой нам неизвестна. По возрасту брак был неравный, - муж был на двенадцать лет старше жены, и дочь Юлия появилась на свет, когда ему было уже за сорок. Пока она выросла - прошло много времени, и в тот момент, когда Василий Григорьевич выдавал свою Юлю замуж, ему было почти шестьдесят лет.
   Служил В. Г. Констансов на довольно высокой должности помощника управляющего Пермской удельной конторы. Известно, что с 1830 по 1858 гг. Пермской удельной конторой руководил князь Петр Иванович Максутов, а значит, Василий Григорьевич Констансов был у него помощником. Будущий зять Констансова, Аристарх Хомяков, служил бухгалтером в той же удельной конторе. Таким образом, с учетом субординации выходит, что помощник управляющего Констансов, как начальник, выдал свою дочь Юлию за своего прямого или косвенного подчиненного, рядового бухгалтера Аристарха Хомякова.
  
   Историческая справка. Удельное ведомство было учреждено Павлом I "для удовольствования происходящих от крови императорской родов всем нужным к непостыдному их себя содержанию". Оно осуществляло управление имуществом императорской семьи. Центральный органом был Департамент уделов, затем Главное управления уделов Министерства императорского двора, и местные органы - удельные конторы.
   Пермская удельная контора была учреждена в соответствии с указом от 15 мая 1808 г. "Положение Департамента Уделов" и осуществляла управление владениями царской семьи на территории Пермской губернии. Ведала крестьянами, земельными и другим имуществом, выполняло административно-полицейские, судебные и финансовые функции. В юридическом отношении удельные крестьяне занимали среднее положение между государственными и помещичьими, удельное ведомство считало себя собственником крестьянской земли.
  
   На момент свадьбы дочери в 1839 году В. Г. Констансов был в гражданском чине коллежского асессора VIII класса Табели о рангах 1722 г. Петра I. До 1884 года этот чин соответствовал чину майора, а после отмены майорского чина в армии так и остался в промежутке между капитаном и подполковником.
   Вплоть до 1845 года чин давал потомственное дворянство, затем -- только личное. Обладатели обычно служили в должности регистратора, секретаря или советника. Знаком различия служили две звезды на двухпросветных петлицах. Жалование коллежского асессора по "Своду уставов о службе гражданской" 1842 года составляло 135 рублей серебром. К 1847 году число коллежских асессоров в Российской империи составляло 4671 человек.
   К моменту выхода в отставку Василий Григорьевич Констансов продвинулся на один класс выше в Табели. Он выслужил чин надворного советника, который относился к VIII классу и соответствовал чинам подполковника в армии, войскового старшины у казаков и капитана II ранга на флоте. Название чина было образовано от должности советника так называемого "надворного суда". Такие суды были учреждены именным указом Петра I от 8 января 1719 года в качестве органов апелляционной и первой инстанции в некоторых крупных городах. Несмотря на то, что в 1726 году эти суды были упразднены, чин существовал до отмены всех званий и титулов Российской империи большевиками 8 ноября 1917 года.
   Изначально лица, дослужившиеся до этого чина, автоматически получали потомственное дворянство; после реформы 1856 года -- только личное. Таким образом, Василий Григорьевич Констансов, получивший этот чин не позже 1850 года, был, несомненно, потомственным дворянином. Соответственно, его дочь Юлия по происхождению была потомственной дворянкой.
   Официальное обращение к обладателю чина "надворного советника" было "Ваше высокоблагородие". Знаком различия служили три звезды на двухпросветных петлицах мундира.
   Умер Василий Григорьевич Констансов 29 октября 1852 года в возрасте 72 лет, как бесхитростно записал дьячок в метрической книге "от старости". Погребен был в ограде только что отстроенного Пермского Свято-Троицкого кафедрального собора, южный придел которого был освящен 9 июня 1850 года во имя св. пророка Илии. Этот храм известен также как "Слудская церковь" (по горе Слудке, на которой находится).
   В настоящее время храм называется Свято-Троицкий Кафедральный Собор, в его соседних зданиях располагается Пермская епархия Русской православной церкви и духовная семинария.
  
   Пелагея Абрамовна Констансова
  
   О жене Василия Констансова, матери Юлии известно очень мало, сохранилась лишь метрическая запись о ее смерти. Звали ее Пелагея Абрамовна. Родилась она в 1792 году, а умерла в год смерти мужа 7 ноября 1852 года в возрасте 60 лет от апоплексического удара.
   Думается, что в свадебной процессии шла просто и скромно одетая женщина сорока семи лет, выглядевшей простолюдинкой. Дело в том, что в те времена потомственное дворянство передавалось жене и детям по мужской линии. Статус женщины определялся по статусу ее супруга. Ст. 7 Табели о рангах гласила: "Все замужные жены поступают в рангах, по чинам мужей их". Пелагея Абрамовна носила фамилию мужа - Констансова, и по смыслу закона должна была бы иметь и сословный статус мужа - по-военному "подполковница". Однако, через месяц после смерти мужа, когда она скончалась, в метрической записи об ее смерти чья-то равнодушная рука вывела весьма странный "титул" - "бывшего надворного советника Василия Констансова крепостная женка вдовая Пелагея Абрамовна". А место ее последнего успокоения указано не рядом с мужем в ограде кафедрального собора, а с помощью неопределенной, общей для всех остальных усопших формулировкой - "на отведенном кладбище".
   Могла ли она быть крепостной крестьянкой, или из тех крепостных, которые были прикреплены к горнорудным предприятиям Урала? Мог ли ею еще в крепостном состоянии плениться дворянин коллежский асессор? Была дочь Юлия плодом любви или причиной был вынужденный мезальянс, и почему супруги умерли, чуть ли не в один день? Или же это просто ошибка в записи ее состояния, а может быть наше неправильное истолкование этой записи? Кто знает. Нужны или дополнительные архивные изыскания, или же талант беллетриста для сочинения очередной романтической истории в духе барышни-крестьянки.
  
   Аристарх Хомяков: наш "первопредок"
   От родителей невесты было бы логично перейти к родителям жениха, но ничего определенного о них сказать нельзя. Только по отчеству жениха можно догадаться, что отца Аристарха Хомякова звали Михаил. А о его матери и этого сказать не можем, не сохранилось документов, в которых были бы указаны ее имя, отчество, девичья фамилия, социальный статус до и после замужества.
   Поэтому перейдем в нашем повествовании к жениху, Аристарху Михайловичу, который может считаться истинным первопредком рода Хомяковых.
   Вряд ли Аристарх Михайлович Хомяков был из богатой и знатной семьи, по наследственному статусу он был намного ниже отца невесты и начинал службу с самых низов. На момент женитьбы Аристарх занимал должность бухгалтера, канцеляриста в той же Пермской удельной конторы, где служил его будущий тесть.
   Через два года после свадьбы у него родился сын Михаил, будущее светило врачебной науки. При регистрации новорожденного в метрической книге был указан и чин отца, - в 1841 г. Аристарх был коллежским регистратором.
  
   Историческая справка. Коллежский регистратор - низший гражданский чин XIV класса "Табели о рангах", равный чину прапорщика в пехоте и мичмана на флоте, который в шутку называли "Чин не бей меня в рыло".
   Этот чин присваивался людям, вступившим на путь государственной службы из "низов". "Что такое станционный смотритель?- вопрошал Пушкин А.С. в повести "Станционный смотритель", - Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей)".
   Название чина происходило от должности регистратора в канцеляриях петровских коллегий. В его обязанности входила регистрация входящих и исходящих бумаг, ведение учёта корреспонденции. Погоны или петлицы данных чиновников имели один просвет и одну звёздочку, там же дополнительно закреплялась эмблема служебного ведомства.
   Коллежскими регистраторами были писцы в канцеляриях - самые бесправные и забитые работники. Конечно, с этого чина часто начинали свою карьеру и сыновья состоятельных родителей, но это был кратковременный период в их жизни. Давая Хлестакову чин коллежского регистратора, Н.В. Гоголь хотел подчеркнуть молодость и неудачливость своего героя, а тем самым крайнюю тупость поверивших ему уездных начальников. Слуга Хлестакова, Осип, презрительно отзывается о своем хозяине: "Добро бы было в самом деле что - нибудь путное, а то ведь елистратишка простой! "
  
   До издания Манифеста от 11 июня 1845 года, чин давал право на личное дворянство, затем -- только почётное гражданство. Поскольку Аристарх Хомяков пребывал в этом чине уже в 1841 году то личное дворянство у него, несомненно, было.
   Через два десятилетия, в 1863 году, ко времени, когда выходила замуж его дочь Зинаида, Аристарх Михалович Хомяков, согласно метрической записи уже передвинулся на четыре классных чина выше - стал титулярным советником, что соответствовало капитану в пехоте, ротмистру в кавалерии, есаулу у казаков.
  
   Историческая справка. "Титулярный" здесь означает "номинальный" -- уже не секретарь, но ещё не полноправный советник, своего рода кандидат в советники. Формула обращения к коллежскому регистратору была "Ваше благородие".
   Большинство титулярных советников навеки оставались в этом чине, не рассчитывая на большее; их называли "вечными титулярными советниками", а насмешливо -- штулярами или титуляшками. Дело в том, что следующий по классу чин коллежского асессора давал право на потомственное дворянство, но на пути к нему лежала незримая преграда, преодолеть которую разночинцу-чиновнику было чрезвычайно трудно; дворянство остерегалось чрезмерно пополняться за счет незнатных.
   В силу этого в русской литературе и фольклоре сформировался специфический образ титулярного советника как неудачника, с трудом добившегося хотя бы личного дворянства и, как правило, очень гордящегося этим. Характерные фигуры "безродных" титулярных советников в русской литературе -- чиновник Башмачкин в "Шинели", Акинф Степанович Пантелеев в "Женитьбе" Гоголя, Макар Девушкин в "Бедных людях" Достоевского, отставной титулярный советник Мармеладов в "Преступлении и наказании".
   Этот чин IX класса современникам был известен более других во многом благодаря популярному романсу Даргомыжского на слова Вейнберга, начинающемуся словами: "Он был титулярный советник, // Она -- генеральская дочь; // Он робко в любви объяснился, // Она прогнала его прочь. // Пошёл титулярный советник // И пьянствовал с горя всю ночь, // И в винном тумане носилась // Пред ним генеральская дочь".
   К IX--XIV классам в 1847 году принадлежало 49,5 % чиновников. Лишь в провинциальных учреждениях они могли занимать должности, имевшие сколько-нибудь самостоятельный характер.
  
   Юлия Констансова (Хомякова)
  
   Закончим рассказ о свадьбе нашего прадедушки и прабабушки рассказом о невесте, Юлии Васильевне Констансовой, принимавшей в тот исторический для нашей семьи день фамилию "Хомякова".
   Она родилась в 1821 году, за четыре года до восстания декабристов на Сенатской площади в Петербурге. Ей суждено было дать жизнь самому выдающемуся представителю рода Хомяковых - Михаилу Аристарховичу Хомякову, доктору медицины, профессору. О ее жизни документальных или устных сведений не сохранилось. Скорее всего, она так и прожила всю свою жизнь в Перми. Об этом можно судить по мемуарам доктора медицины, профессора Николай Котовщиков, который издал воспоминания о своем коллеге профессоре Михаиле Аристарховича Хомякове. Вот как он описывал его последнее свидание с матерью:
  
   <...> Тяжелые впечатления пережил Михаил Аристархович в начале июля 1894 г.; он предпринял путешествие в Пермь - повидаться со своей старушкой матерью. Здесь он убедился, что перед ним мать его, которую он так любил и уважал всю жизнь, о которой он постоянно заботился - находится на краю могилы. Сомнениям не было места, что перерождение мышцы сердца достигло значительного развития. Он представил себе совершенно ясно картину грозящего несчастья, - он убедился, что видит свою мать в последний раз, не думая, что мать переживет его самого. <...>
  
   Сам Михаил Аристархович умер в том же 1894 году и на тот момент его мать, Юлия Васильевна Хомякова, была еще жива, следовательно, она прожила на свете не менее 73 лет.
   А это значит, что на той свадьбе, о которой мы вспомнили, у юной невесты, стоящей на пороге церкви, была не только праздничная карета, запряженная тройкой белых лошадей, пышный бал, свадебные угощения, вино и свечи, радостные лица родных и друзей, но и долгая, провинциально-неторопливая жизнь. В ней наверняка были и печали и радости, рождение сына Миши и дочери Зинаиды, каждодневный труд и редкие минуты отдыха. Юлия Васильевна не оставила после себя ни богатства, ни книг, ни научных открытий, ни громких деяний, но она сделала главное - родила и воспитала достойным человеком своего сына Михаила Аристарховича, а через него живая связь наследников ее крови, ее генов протянулась до наших дней.
  
  
  
  
  

Хомяков

Михаил

Аристархович

1841-1894

  
  
  
  
   Восхождение
  
   Михаил Аристархович Хомяков родился 6 июля 1841 года в г. Пермь в семье коллежского регистратора Аристарха Хомякова и его жены Юлии Хомяковой ( урожд. Констансовой).
   Учился в Пермской гимназии, стал одним из лучших ее воспитанников. В 1857 г. поступил на медицинский факультет Казанского Императорского университета и был выпущен в 1862 г. со званием лекаря.
   В дальнейшем на избранном им поприще добился таких выдающихся успе­хов, что его имя внесено в такие солидные издания как "Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона", "Русский биографический словарь", "Большая биографическая энциклопедия" и др. В Российской государственной библиотеке хранится брошюра доктора медицины, проф. Н.Котовщикова "Воспоминания о М.А.Хомякове. Речи, произнесенные над гробом М. А. и при открытии его памятника". Для нас эта брошюра является основным источником сведений о жизни профессора, т.к. в семейном архиве не осталось никаких документов о нем, кроме одной портретной фотографии. Поэтому нам пришлось составлять биографию профессора с помощью цитат из этого сборника воспоминаний. Конечно, некрологи, траурные речи имеют свою жанровую особенность - о покойниках принято говорить или хорошо, или ничего. Но с другой стороны, это воспоминания людей лично знавших Михаила Аристарховича, и их никто не заставлял говорить о нем в самых восторженных выражениях, они выступали на похоронах искренне, вспоминали такие подробности жизни профессора, которых нет, и не может быть в официальных документах. Поэтому для нас потомков, проф. А.М. Хомякова большая удача то, что экземпляр брошюры Н.И. Котовщикова сохранился в фонде Российской государственной библиотеки и был передан нам для ознакомления.
   Приступим к изложению сведений из этой брошюры.
   Говоря о молодости нашего прадедушки, профессор Казанского университета М.Ф.Болдырев на гражданской панихиде произнес следующие прочувственные слова о детских и юношеских годах покойного:
  
   <...> Прощай милый и добрый товарищ детских забав игр, юношеского школьного учения и университетской скамьи, - прекрасных мечтаний и надежд нашей молодости! Прощай, дорогой друг, лучших лет, когда живя под одною кровлею - мы оба были молодыми врачами и наши сердца учащенно бились от одних и тех же устремлений к науке и жизни. Прощай, товарищ по службе в университете, куда опять, мы вошли вместе, полные высоких надежд и внутренних к себе запросов..., всего не перечтешь, жизнь прожита... <....> Мы будем помнить твою прекрасную душу, твое благородное сердце, твою о нас заботу врача, твой образ - как человека! <...>
  
   Проф. Н. Котовщиков в своих воспоминаниях сообщает, что после окончания университета Михаил Хомяков уехал в родную Пермь, где по распоряжению Уральского горного управления был определен врачом на Нижне-Тагильские заводы Демидова, и с 1 января 1863 по 19 сентября 1866 года занимал место врача на одном из Нижнее-Тагильских заводов Пермской губернии.
   В 1866 году М. А. Хомяков покинул должность заводского врача и возвратился в Казань, где вскоре получил должность губернского земского врача, а затем на него были возложены обязанности ординатора Губернской земской больницы. Он был одним из первых земских ординаторов при введении земского положения в Казанской губернии.
   После двух лет земской службы Михаил Аристархович выдержал экзамен на доктора медицины, и с 1 октября 1869 года, сложив с себя обязанности врача губернского земства и ординатора больницы, занял должность ординатора терапевтической факультетской клиники Казанского Университета.
   Здесь для него была превосходная школа. Кафедру частной патологии и терапии возглавлял в то время основатель казанской клинической научной медицины Николай Андреевич Виноградов. При нем медицинский факультет был кардинально обновлен. Вместо профессоров-иностранцев, часто не знавших русского языка и читавших по-латыни или на ломаном русском языке, выступили молодые русские люди, сложившиеся в своих общественных воззрениях под впечатлением реформ 60-х гг. В научном плане они руководствовались идеями и открытиями Вирхова, Клода-Бернара, Пастера и др. Натурфилософским дедукциям немецких профессоров были противопоставлены наблюдение и опыт.
   В 1871 году Михаил Аристархович, тогда еще молодой доктор, был прикомандирован к университету на двухлетний срок с ученой целью для приготовления к профессуре. В том же году Михаил Аристархович был уволен от должности ординатора и по Высочайшему приказу совершил первую заграничную поездку, продолжавшуюся больше 12 месяцев
   В 1873 г. за диссертацию "Критическо-экспериментальный разбор теорий, предложенных для объяснения сущности "icterus gravis" ("Военно-медицинский журн.", 1872, и отдельно, Казань) удостоен степени доктора медицины. В этом же году Михаил Аристархович Хомяков был избран и утвержден советом Императорского Казанского Университета доцентом кафедры диагностики и семиотики, а 6 июля 1876 г. перемещен на кафедру частной патологии и терапии.
  
   Историческая справка. В это время на кафедре частной патологии и терапии Казанского университета произошли изменения, проф. Н. А. Виноградов в 1870 г. перешел на заведование факультетской терапевтической клиникой и кафедру возглавил его ученик Петр Иванович Левитский. Однако на следующий год он покинул Казанский университет в знак солидарности с П.Ф. Лесгафтом, создателем научной системы физического воспитания. "Дело Лесгафта", вызвавшее большой общественный резонанс, состояло в том, что экзамены вместо П.Ф. Лесгафта принял профессор патологической анатомии А.К. Петров. Экзамены были проведены с нарушением требований, без препарирования трупа. Возмущённый этим обстоятельством, П.Ф. Лесгафт написал письмо в газету, в которой вышла сенсационная статья "Что творится в Казанском университете". Скомпрометированный попечитель П.Д. Шестаков добился у императора увольнения П.Ф. Лесгафта без права преподавания. Изгнание блестящего профессора взбудоражило весь город. Студенты вывешивали прокламации в защиту Лесгафта, а семь лучших профессоров университета положили свои заявления об отставке на стол ректора. После П.И. Левицкого кафедру частной патологии и терапии с 1872 по 1877 г. занимал профессор Михаил Федорович Субботин.
  
   Проф. М. А. Хомяков заведовал кафедрой частной патологии и терапии в Казанском университете с 1877 по 1886 год.
   Продолжая научное направление своего учителя Виноградова в области кардиологии, он проводил исследования по выяснению механизма возникновения первого тона сердца, изучал действие салициловой кислоты и антипирина при ревматизме, совместно с профессором Н. И. Котовщиковым выяснял происхождение дыхательных шумов.
   10 января 1881 года М.А.Хомяков был утвержден экстра-ординарным профессором, а с 17 июля 1885--ординарным профессором по занимаемой им кафедре. Последовательно, преподавал: семиотику, и диагностику, читал частную патологию и терапию.
   Преподавательскую работу совмещал с должностью директора сначала факультетской, а затем госпитальной терапевтической кли­ники, одновременно исправлял обязанности ординатора Александровской больницы, вместо уехавшего заграницу М Ф. Болдырева.
   По данным сайта  Центра генеалогических исследований (ЦГИ), основанного Институтом российской истории РАН и редакцией журнала "Историческая генеалогия", Михаил Аристархович Хомяков был гласным Городской думы г. Казани в 1886-1887 гг.
  
   Врач, ученый, преподаватель
  
   А.М. Хомяков внес значительный вклад в медицинскую науку. Кроме статей в специальных медицинских журналах он напеча­тал: "История развития учения о паразитизме" (Киев, 1883 г.), учебник "Курс частной патологии и терапии внутренних (мочеполовых) болезней" (Казань, 1884г.) и перевел с немецкого сочинение Гутмана "Руководство к клиническим методам исследования грудных и брюшных органов" (1872-73).
   По свидетельству современников после М. А. Хомякова осталось несколько специальных научных трудов, составляющих настольные книги студентов медицинского факультета. Коллеги по университету высоко оценивали способности и умения проф. М.А.Хомякова как преподавателя и воспитателя молодой смены на поприще медицины. Приведем несколько таких отзывов:
  
   Из надгробной речи ректора Казанского Императорского
   университета К.В.Ворошилова
  
   Глубокочтимый товарищ,- Михаил Аристархович,- ты оставляешь навсегда стены родного университета, где ты и умственно, и нравственно развился, где ты учился, работал и служил, оставаясь во всю жизнь верным тем заветам школы, которые были усвоены тобой во дни юности. В стенах этого университета зародилась и окрепла та безграничная любовь к медицинской науке, которая определила навсегда твое призвание - быть врачом.
   Следуя этому призванию, ты посвятил свои силы сначала исключительно врачебной деятельности, но затем ты призван был разрешить и другую задачу-- быть учителем молодых поколений, поставившие задачей своей жизни врачебную деятельность. Обе задачи ты выполнял вместе и--с таким успехом, какой выпадал на долю немногих избранников Божьих.
   И товарищи, и ученики, все знающие тебя согласно свидетельствуют, что ты был "врач--человек", что ты был врач--"друг больных". Богатый знаниями и опытом в деле врачебной помощи, ты был готов всегда послужить ближнему, не различая бедных от богатых, обездоленных от высокопоставленных, чужих от родных. Для тебя все люди были равно дороги, и всякому ты служил своими знаниями. <....>
   Твоя вра­чебная деятельность заслужила тебе вечную, благодарную память обширного края, а университету, воспитавшему тебя, завоевала честь и славу.
   Второй твоей задачей было учить молодежь врачебному ис­кусству; и ты учил, как мы знаем, отдаваясь этому делу всей душой. Твои лекции всегда содержательные излагались просто, ясно и сопровождались демонстрациями изучаемых болезненных явлений, что давало возможность каждому слушателю непосред­ственно изучать явление при помощи своих органов чувств и таким образом составлять запас реальных знаний. Эти уроки были всегда плодотворны. Запас знаний, добытый из них сту­дентами, делал каждого из них хозяином во врачебном деле. За них скажут и повторят тысячи раз "спасибо" все уче­ники твои. Но, приготовляя знающих свое дело врачей, ты выяснял им возвышенное понятие о призвании врачей, ты учил своих учеников быть врачами сострадательными, готовыми все силы принести на служение страдальцам, ищущим врачебной помощи. Не словами ты учил этому. Твой живой пример крас­норечивее всякой проповеди убеждал молодых людей быть гуманными к людям и служить врачебному делу беззаветно В этом направлении вся жизнь твоя представляет беспрерывный поучительный урок для всех поколений врачей. И урок этот не прошел бесследным , как и те уроки, в которых ты сообщал положительные знания. Доказательства этому налицо.
  
   Из воспоминаний проф. Н.И.Котовщикова
  
   <....>В это же время мне пришлось присутствовать при чтениях М. А. студентами: он излагал свой предмет с редкою систематич­ностью. Мне кажется, как будто звучит до сих пор его речь, речь безыскусственная, простая. В моей памяти возникает картина, где Михаил Аристархович, поместившись у изголовья постели больного, окруженный своими многочисленными слушате­лями, учит собирать признаки заболевания. С редким умением и замечательной последовательностью, симптомы страдания сопоставляются вместе. Нередко мелочные проявления болезни в устах Михаила Аристарховича освещаются настолько, что ста­новятся не менее важными для дифференциального распознавания, или даже более важными, чем выдающееся, бросающиеся в глаза признаки. Это возможно было благодаря только той заме­чательной наблюдательности, которая была широко развита у Михаила Аристарховича. Понятно, что при такого рода условиях, являлась возможность поглубже взглянуть в те процессы, ко­торые совершаются в заболевшем организме: картина болезни становилась ясной и верность диагноза обеспеченной.
   Лекции эти глубоко врезались в мою память. Они очень много облегчили мой труд, когда мне самому пришлось излагать студентам диагностику и семиотику. И сколько сомнений, возникавших у меня при кровати больного, разрешены были М. А. легко и верно, благодаря только его наблюдательности.
   Эта наблюдательность, этот великий талант Михаила Арис­тарховича, получает громадную практическую важность при назначении терапии больному. Глубоко верующий в непогрешимость многих фармацевтических средств, если они употребляются, где следует, Михаил Аристархович стремится перед своими слушателями наметить границы назначения этих лекарств, выяс­ненные непосредственным личным наблюдением при кровати больного. Глубокий анализ действия тех или дpугиx мероприятий позволять ему или безошибочно выбирать которое нибудь из них и назначать больному, или советовать ограничиваться выжидательными отношением к болезни, рассчитывая на цели­тельную силу природы. Практическая медицина в устах Ми­хаила Аристарховича действительно становилась наукой, а не искусством.
   Лекции эти, хотя Михаил Аристархович не являлся в них проповедником блестящих медицинских теорий, останутся навсегда памятными его слушателям. Пусть преподавание лишено было художественности и красноречия -- оно принесло обильные плоды: оно научило, как должен врач относиться к больному своему патенту.
   Слушатели не позабудут и отношение к ним Михаила Аристарховича. Он являлся к ним как бы товарищем, толь­ко старшим между ними. Он объяснял, рассказывал, не стесняясь тем, что кончились лекционные часы. Ежедневно мож­но было видеть группы студентов около профессора, желавших получить те, или другие указания. Слушатели не позабудут в этих беседах его сердечности, приветливости и снисходи­тельности.
   Врачи имели в лице Михаила Аристарховича редкого това­рища. На консилиумах, в частных беседах, он являлся их руководителем, но руководителем скромным, не стремившимся выдаться вперед. С замечательным добродушием и вниманием, он выслушивал возражения и в мягкой, как бы услов­ной форме высказывал свои взгляды, основанные на долговременном опыте.
   Михаил Аристархович олицетворял в себе идеал врача практика, нарисованный великим Рудольфом Вирховым. В своей известной статье "Авторитет и обучение" пишет он: "Практика и тeopия должны всегда руководиться гуманностью. Медицинская практика должна быть истинной носительницей практической гуманности, помогает ли она единичному больному, или идет навстречу социальным недугам целых общественных классов, или целых народностей. Теория и практика долж­ны сознавать, что они существуют не для самих себя, но в интересах человечества и оцениваться они должны не по степени их признания, доставляемого ими удовлетворения и удовольствия, не по их доходности, но соразмерно их действительной полезности для человечества".
   "Практик-врач не в праве успокаиваться на том, что поставит диагноз и будет затем выжидать, пока верность его распознавания не будет блистательно подтверждена на секционном столе... Для практика-врача должно существовать одно удовлетворение: обнадежить, облегчить, излечить. Жи­вой индивидуум, - заключает Rudolph Virchow, - вот его кон­троль, вот мерило его удовлетворенности".
   И Михаил Аристархович этим только и бывал удовлетворен. И много счастливых минут досталось ему в жизни: он постоянно видал, что старания его облегчить заболевания увенчиваются успехом. Помогала ему в этом громадная его наблюдательность.
   Вот в этом последнем обстоятельстве лежит великая заслуга его перед человечеством, в этом-- одна из причин его популярности. Не только Поволжье, Камский край, но и от­даленная Сибирь знали Михаила Аристарховича и глубоко верили в его уменье лечить и вылечивать.
   Слава эта действовала магически на заболевших. Не раз бывало, что предложенные ранее средства и остававшиеся без действия,--в его руках оказывались действительными, облег­чавшими страдания.
   Для этого нередко достаточно было только одного появления Михаила Аристарховича. А появлялся он всюду: с одинаковой готовностью ехал он в лачугу бедняка и к богачу в роскошные палаты. С тем и другим он был одинаково ласков и внимателен. Вот почему разрослась его практика до невероятных размеров. До сих пор в Казани не было врача, у которого было бы так много пациентов. Целый день ездил Михаил Аристар­хович по городу, когда только отдыхал этот труженик?! Характер его представлял счастливое сочетание с его уменьем лечить: вечно невозмутимый, ласковый ... Помогая боль­ному, Михаил Аристархович становился не только его утешителем, но и другом. <....>
   Из надгробной речи приват-доцента И.М. Львова
  
   Дорогой учитель и друг!
   Твоя неожиданная смерть поразила меня,--я не могу еще опомниться и освоиться с мыслью, что тебя, дорогой Михаил Аристархович, уже не стало, что ты умер.
   В день твоей неожиданной смерти, я получил от тебя записку, в которой в 2 часа дня назначалось совещание о боль­ной, болезнью которой ты сильно интересовался и желал в точности выяснить форм страдания. Я был у больной и ждал тебя, ждал долго и удивлялся, почему ты, всегда аккуратный и внимательный к больным и врачам приезжавших с тобою вместе на совместное обсуждение болезни, не явился,-- это было не в твоих жизненных правилах. Я предчувствовал, что что-то особенное, из ряда выходящее, задержало тебя. Но никак не мог допустить и мысли, что ты в это время сам без­надежно и опасно заболел и терзаешься в приступе болезни, той самой болезни, о которой во время одной из последних бесед наших, мы вели с тобою речь. Ведь в 12 часов дня мы, врачи больницы, видели тебя проехавшим мимо больницы, в которой ты служил и в которой так искренно тебя все любили,-- видели проехавшим в здоровом виде, проехавшим подавать помощь больным, нуждавшимся в твоей искусной помощи. И вдруг я слышу, что ты умер, что тебя не стало, что тяжелая болезнь быстро отняла тебя у нас, твоих сотова­рищей по службе и деятельности, отняла сразу, быстро, поста­вивши нас в тяжелое недоумение...
   Я близко тебя знавший более 15 лет, знавший как учи­теля, товарища-врача, друга и, наконец, моего личного и моей семьи любимого доктора, пришел в полное смятение пред со­вершившимся фактом, был поражен до глубины души, узнавши о твоей внезапной кончине. Я и до сих пор не могу признать совершившегося факта, что ты умер, что тебя нет, что не только наша больница и в частности я,-- но и вся Казань и Поволжье осиротело, лишившись любимого врача, в которого всег­да верили и которого так искренно все любили...
   Прости, дорогой Михаил Аристархович, что я не в силах в настоящее время воздать тебе должное. Но позволь мне хоть несколько очертить характер твоей деятельности, как товарища, врача, учителя...
   Помню я тебя, дорогой учитель, еще будучи студентом. Простота и ясность твоих лекций, доброе, сердечное отношение твое к нам студентам, уже тогда снискало тебе полную и ис­креннюю любовь учащейся молодежи. Мы искренно полюбите те­бя, и результатом этого было то, что мы шли к тебе, не стесняясь, за всевозможными справками и просьбами. Помню время, когда я был студентом III курса, время, когда мы изучали частную патологию и терапию болезней... Под влиянием изучения причин и признаков разных болезней у меня и большинства моих товарищей развилась болезненная мнительность, что мы сами больны теми или иными болезнями. Твой осмотр, твое ласковое слово не только излечивало мнимую болезнь, но и в корне уничтожали самую мнительность, делая нас, твоих учеников, более объективными в изучении болезней...
   Далее, я тебя знаю как учителя и вместе с тем товарища врача... Едва ли есть такой врач, который бы пользовался такой полной искренней любовью от своих товарищей, как ты, едва ли най­дется такой врач, который сказал бы, что он недоволен был тобою, что он был обижен, или оскорблен тобою, или в особенности очернен...
   Нет, дорогой Михаил Аристархович, такого врача нет,-- ты своим ласковым добродушным обращением и тонким практические тактом всех безусловно покорял себе,--с тобою соглашались, твое решение признавали, твоим научно-практическим разъяснением болезни удовлетво­рялись... И все оставались довольны от тебя: и врачи, беседовшие частно, или консультировавшие у больных, и больные и родственники их... Я не погрешу против истины, если скажу, что никто из врачей г. Казани не производил такого чарующего и успокоительного влияния на больных, как ты: твое внимание к больным, твое добродушное, ласковое отношение к ним, твое дружеское сердечное расположение к ним, вселяло в них веpy в тебя, как врача, в твои знания и твое умение помочь больным. И больные делались спокойней, боли как бы стихали и болезнь как бы приостанавливалась в своем течении.
   Но отдавая значительную долю своего времени и здоровья страдающим, ты в деле лечения больных неуклонно шел вперед, следя за успехами медицины. Ты в Казани бывал нередко бывал инициатором употребления новых медицинских средств и способов лечения. Но вводя в терапию эти средства, ты не следовал слепо рекомендации их, а предварительно строго и всесторонне обсуждал их и только тогда решался применять их у постели больного.
   Припоминаю время введения в терапию жаропонижающих средств.... Не раз и мне приходилось быть соучастником в беседах о пользе их и помню, что с самого начала твой взгляд на эти средства был таков, как он принят теперь, хотя в ту пору он шел вразрез с почти всеобщим взглядом на них. От этих средств тогда ожи­дали почти чудес, говорили, что все горячечные болезни отныне можно будет вести при нормальной температуре, но ты доказывал, к сожалению не печатно, а только в кругу друзей, про­тивное и это мнение теперь всеми принято... <....>
   Не могу не указать еще на одну черту твоей симпатичной деятельности. Ты был одним из любимых врачей у болящих своих сотоварищей и их семей ... Ты умел всегда обод­рить, оживить, заставить на время забыть болезнь и, вместе с тем, вдохнуть полное доверие к медицине и тем средствам, которые тобой назначались. И эта безусловная вера в твои знания и твое уменье лечить делали то, что болезнь как бы сразу стихала, уменьшалась и быстрое выздоровление казалось вполне возможным ... <....>
   Из надгробной речи ординатора госпитальной
   терапевтической клиники И.Н.Козлова
  
   Дорогой учитель!
   У нас нет слов передать то страшное чувство осироте­лости, которое мы испытываема, находясь у твоего гроба.
   В лице твоем мы, врачи-ординаторы, потеряли не только неутомимого профессора, всегда готового разъяснить и научить, но и блестящего врача, умевшего в самых трудных случаях облегчать страдания больных, потеряли человека, который всю жизнь неустанно служил примером бесконечной любви к ближнему.
   Встречаясь с тобой почти каждый день у постели больно­го, мы неоднократно были свидетелями, как благотворно-успокаивающе действовали на больного твой любящий взгляд и твое утешительное слово сказанное тоном искреннего сочувствия.
   Часто при сложных заболеваниях, твои глубокие медицинские познания и опытность давали тебе возможность, легко прео­долевать затруднение, правильно определять болезнь, назначать лечение и простым-- но весьма понятным изложением поучать нас, оказывая наши возможные ошибки.
   Незабвенный учитель! Мы никогда не забудем твоих сердечных чисто товарищеских к нам, врачам-ординаторам, отношение, которые послужат на добро, и пользу и которые навсегда оставят в сердцах наших дорогую память о тебе как профессоре, так и вра­че-человеке.
  
   Как врач М.А. Хомяков пользовался большой популярностью не только к Казани, но и далеко за ее пределами. Об этом говорили все, кто знал его при жизни.
  
   Некролог
   Казань, 22 июля ("Московские Ведомости", 1894, N 207)
  
   <....> Усердно занимаясь обязанностями преподавателя, М. А. Хомяков находил в то же время возможность расточать свои познания и труды на пользу страждущего человечества. Едва ли найдется в Казани такой врач, который имел бы такую обширную медицинскую практику, какую имел покойный М. А. Хомяков. Он ежедневно посещал больных, невзирая ни на какую погоду, ни на какое время дня и ночи. Каждый больной мог свободно обращаться к Михаилу Аристарховичу за помощью и ни в каких случаях не рисковал получить отказа.
   В большинстве случаев Михаил Аристархович трудился совершенно бескорыстно и там, где замечал, что болящий в чем-либо имеет нужду, приходил на помощь своими личными средствами: покупал лекарства, давал на расходы денег и т. п. Всегда внимательный и ласковый к каждому больному, без различия его общественного положения, Михаил Аристархович внушал каждому из своих многочисленных пациентов глубокое уважение к себе, и одним этим располагал пациентов в свою пользу.
   Михаила Аристарховича все любили и уважали как врача, и как человека, и имя его пользовалось в Казани большой популярностью. М. А. Хомяков трудился ежедневно; трудился с утра до поздней ночи, а нередко и ночью не знал для себя отдыха. По целым часам он находился у постели больного -- ободрял, успокаивал, вселял в душу болящего веру в науку и в указанные ею средства облегчения той или иной болезни. Таких людей, как покойный Михаил Аристархович, с каждым годом становится меньше и тем священнее должна сохраниться память о них в сердцах страждущего человечества. Покойного М. А. Хомякова знала почти вся Казань; в продолжение своей многолетней полезной деятельности он расположил в свою пользу всех знавших его и каждый помянет безвременно скончавшегося врача-профессора добрым, хорошим словом. <....>
  
   Из воспоминаний проф. Н.И.Котовщикова (продолжение)
  
   <....> Не редко на фоне нашей современной жизни рисуется служение лишь личным, своим интересам. Благие порывы юношеских лет, согреваемые по-видимому прочными, пламенными и сердечными чувствами, становятся, с течением времени, слабее и слабеe. Жизнь ломает человека, портит его характер, неудачи и разочарования губят в нем ту сер­дечность, которая была так недавно, ту готовность служить беззаветно другим.
   Не многим достается в удел оставаться, до последнего дня жизни такими же, как в стенах своей almae matris. К таким немногим, несомненно, принадлежал М. А. Хомяков. Круговорот жиз­ни не притупил его нравственных чувств; мягкость его характера сохранилась до последнего часа жизни.
   Не осталось от него на земле крупных фактов: ни многотомных сочинений, ни общественных учреждений, связанных с его именем. Осталась одна лишь скорбь у массы лиц, знавших его -- скорбь не о том, что умер человек, от энергии которого можно было ждать разных материальных благ, --нет -- осталась сердечная боль, что никогда его более не увидим, не услышим его простой, искрен­ней речи, скорбь о том, что мы лишились человека! <....>
   Внезапная кончина
  
   В 1886 году М. А. Хомяков был перемещен на должность ординарного профессора госпитальной терапевтической клиники и 24 декабря 1892 года был оставлен на службе (по конкурсу) в занимаемой должности еще на пять лет.
   Скоропостижно скончался 19 июля 1894 года, в возрасте 52 года. Об обстоятельствах его смерти подробно сказано в одном из некрологов:
  
   Некролог
   Казань, 22 июля ("Московские Ведомости", 1894, N 207)
  
   <....> 19 июля, около четырех часов дня, скончался один из видных и уважаемых представителей Императорского Казанского Университета, ординарный профессор госпитальной терапевтической клиники Михаил Аристархович Хомяков.
   Покойный M. А. Хомяков пользовался большими симпатиями своих товарищей и глубоким уважением многочисленных учеников, горько оплакивающих теперь безвременную кончину дорогого товарища и даровитого учителя.
   Смерть застигла Михаила Аристарховича совершенно неожиданно и никто не подозревал, видя утром, 19 июля, Михаила Аристарховича, что через несколько часов не станет этого честного, отзывчивого человека, доброго и бескорыстного труженика науки...
   Михаил Аристархович скончался от хронического приступа недуга, можно сказать как воин на поле битвы, до последней минуты не забывая людей, нуждавшихся в его полезном совете и помощи. Он выехал из дому 19 июля по делам и, проехав некоторое расстояние, почувствовал себя нехорошо. Ввиду этого, Михаил Аристархович заехал по пути к врачу Казанскому за советом и еще очень бодро взошел в квартиру последнего. Здесь Михаил Аристархович сел в кресло, с которого не суждено уже было подняться. С трудом успел Михаил Аристархович объяснить Казановскому о боли в груди и тут же скоропостижно скончался... <....>
  
   Из воспоминаний проф. Н.И.Котовщикова (продолжение)
  
   <....> Юбилей 25 лет ученой деятельности Михаила Аристарховича 3 октября 1892 г. прошел с редким единодушием. Вся Казань посетила в этот день юбиляра. Целый ряд адресов получил он в этот день (от Алек­сандровской больницы, земской больницы, окружной лечебницы и т. д) телеграммам и добрым пожеланиям не было конца. Вся Казань перебывала у Хомякова чтобы поздравить товарища, врача, друга.
   Всем казалось, что жизнь и деятельность М. А. продлятся многие годы--тем более, что он почти никогда ни хворал. Я помню была с ним раз один приступ возвратной горячки, сравнительно короткий и сочленовый ревматизм зимою 1879 года, легко уступивши приемами салициловокислого натра. Через несколько дней М. А. быль уже здоров -- и был в состоянии отправиться заграницу, где пробыл по август месяц.
   В ноябре 1889 года, М. А. перенес в первый раз приступ грудной жабы.. Боли были крайне сильны, пульс оказался редким и напряженным, цианоз (синюшность - Р.К.) достиг до значительной степени. С этого времени, хотя и очень редко, стали появляться ле­гонькие боли в области сердца. Достаточно было растереть это место, как припадок кончался. Мне много раз пришлось выслушивать у него сердце: по временам наблюдался не сильный шум в местности сердечной верхушки и постоянно слышался твердый напряженный пульс. Не было никакого сомнения, что развивается атероматозное перерождение артерий. Но оно не повлекло еще за собою гипертрофию левого желудочка, по крайней мере, доказываемой клинически. Но этому не было придано особенно важного значения. Ведь мало ли людей живут и пользу­ются жизнью при атероме, достигшей большего развития!
   Волнения производили резкое влияние на состояние здоровья М. А. пульс становился тверже (вероятно вследствие сужения мелких сосудов) и появлялись боли в области сердца, как выражение растяжения мышцы, встречавшей значительные препятствия для своей деятельности в суженных периферических сосудах. <....>
   Припадки грудной жабы, которыми страдал Михаил Аристархович и которые так мало, сравнительно, беспокоили его до сих пор, становятся более выраженными. При его неустанном труде, при волнениях за судьбу своих пациентов, приступы одышки делаются более продолжительными. Как раз в это время у M. А. были на руках очень тяжелые случаи. Он поэтому не счел себя вправе отдохнуть: хотя он жил в деревне, но ежедневно являлся в Казань.
   При этом переезде, 19 июля 1894 года, он почувствовал себя из рук вон плохо. Быстрая езда оказалась невозможной: часа полтора, он ехал шагом. Припадок прошел и М. А. принимал своих пациентов, хотя чувствовал себя разбитым.
   Переезжая с Черного Озера в Никольские номера, на консилиум, М. А. почувствовал снова припадок и для отдыха заехал к д-ру М. В. Казанскому (Мало-Проломная, д. Хохря­кова). Пульс сделался редким и появился сильный цианоз. Для подания помощи приглашен был С. В. Левашев, и приехал А. Н. Казем-Бек, узнавши в аптеке Грахе о болезни М. А.
   Но ничто не могло спасти честного труженика: отек легкого доконал его жизнь. Очень вероятно, что расширение сердца вызвало растяжение венечных артерий, уже суженных процессом и мышца сердца оказалась бескровной, как то происходить при экспериментах при перевязке art. coronaria. По крайней мере, припадки страдания М. А. напоминали картину нарисованную М. Michaelis'ein при перетягивании сердечной артерии. Сначала пульс делался редким, падая в своем числе на половину, давление в сонной артерии и подъем кривой сокращения желу­дочка становились все ниже и ниже, правый желудочек растя­гивался и все сопровождалось расширением вен и отеком легкого.
   И так, разъезжая по городу по своим больным, волнуясь за их судьбу, подымаясь с лестницы на лестницу и мучая свое сердце, уже измученное целым рядом пережитых впечатлений, М. А. погиб при исполнении своих тяжелых обязан­ностей врача-практика. Жизнь его прервалась при мыслях и стремлениях об улучшении судьбы своих ближних. М. А. погиб как воин на поле брани. <...
  
   Похороны и памятник
  
   Из воспоминаний проф. Н.И.Котовщикова (продолжение)
  
   <....> Погребение покойного ординарного профессора университета,-- незабвенного Михаила Аристарховича Хомякова совершилось с редкой торжественностью и сопровождалось громадным стечением народа, пожелавшего отдать последний долг памяти усопшего общественного деятеля, преподавателя, врача и человека.
   Печальная колесница была вся увешана большими и малень­кими венками, которые кроме того покрывали еще и крышку гроба, возложены были сослуживцами, сотоварищами, учениками, па­циентами покойного, а также представителями многочисленных правительственных и общественных учреждений, с которыми связана была, или соприкасалась жизнь и деятельность М А. Хомякова. Всего венков было более тридцати.
   Перед выносом тела из квартиры была сказана весьма прочувствованная речь приват-доцентом университета и директором земской фельдшерской школы Ив. Моис. Львовым.
   В университетской церкви профессор богословия и на­стоятель храма о. протоиерей Н. К. Миловидов, перед началом отпевания, произнес трогательное слово, содержание которого соответствовало характеру печального события.
   По окончании же отпевания, прах покойного был вынесен из церкви сослуживцами Михаила Аристарховича с г-м ректором университета во главе, причем в парадных сенях университета похоронное шествие остановилось для выслушивания присутствовавшими нескольких прощальных речей.
   Г. ординарный профессор М. Ф. Болдырев первый произнес речь, которую читатели найдут ниже.
   Вторая речь,--красноречивая и убежденная, выслушана была из уст г-на ректора Императорского Казанского университета, ординарнаго профессора К. В. Ворошилова.
   Наконец, один из сравнительно молодых учеников покойного, ординатор госпитальной терапевтической клиники И. Н. Козлов также сказал несколько горячих слов, которыми характеризовал деятельность М. А. Хомякова, как профессора, руководителя и учителя г. г. студентов медицинского факультета.
   Многие из присутствовавших на похоронах, в особен­ности дамы, проливали искренние слезы горя и соболезнования.
   Только во втором часу пополудни траурная процессия, покинув стены университета, проследовала по Воскресенской, Ло­бачевской, Почтамтской, Покровской и Грузинской улицам на Арское городское кладбище. Кортеж провожавших прах по­койного Михаила Аристарховича до места вечного успокоения быть многочисленным и состоял из представителей самых разнородных споев местного населения.
   <....> Покойника похоронили, пациенты его разошлись по другим врачам, начался новый учебный год, новая у всех работа, -- но у очень многих в душе жил этот образ дорогого человека. Они стали искать, чем можно выразить свои чувства и увековечить память покойного.
   Врачи Казанской Земской Больницы решили по­ставить портрет Михаила Аристарховича в одной из тех палат, где он читал лекции. Этот портрет, в натураль­ную величину, в прекрасной черной раме, окружен­ной лавровым венком, торжественно открыт 3 октя­бря 1895 года.
   В далекой Пермской губернии уже была собра­на некоторая сумма, когда, в Казани, между почи­тателями покойного возникла мысль о постановка на могиле М. А. памятника. В осуществление этой идеи горячее участие приняли Казанский городской голова Cepгей Викторович Дьяченко и сослуживцы покойного. Сумма, собранная в Пермской губернии Иваном Карловичем Мейером, по желанию участников, была присоединена к сумме, поступившей на сооружение памятника.
   Памятник поставлен и освящен 23-го октя­бря 1896 года.
   Приятно отметить этот факт: он показывает, что общество отзывчиво и что оно умеет ценить людей.
   Из черного гранита, с блестящим золоченым крестом, возвышается на краю дороги этот памятник, окруженный высокою, железною решеткою. В нише - памятника мерцает неугасимая лампада.
   Вокруг него расположен зеленеющий мох, в виде бордюра у его подножия, а на решетке целый ряд венков, которыми была увенчана печальная колесница, во время похорон.
   На памятнике глубоко высечена лаконическая надпись:
  
   Михаилу Аристарховичу
   Хомякову,
   врачу-человеку и другу,
   почитатели и друзья.
  
   Надпись эта выражает какую потерю, мы все по­несли 19-го июля 1894 года. С другой стороны памятника вделан фотогра­фический портрет М. А. на фарфоре. Судьба, суров твой приговор!
  
   Речь протоирея, проф. богословия
   А.В.Смирнова при открытии памятника М.А.
  
   Два года тому назад родные, друзья и почитатели покойного Михаила Аристарховича окружали, как и теперь, его моги­лу, тогда еще свежую, только что засыпанную. Нежданная смерть поразила тогда всех и вызвала в одних, более близких к покойному, горькие слезы и безвыходную тоску, в других -- искреннюю печаль и соболезнование. И теперь почитатели покойного собрались опять около его могилы, но с несколь­ко иным настроением: теперь острая тоска притупилась, но зато уважение к личности покойного стало более глубоким, сознательным и отчетливыми: теперь каждый, знавший покойного, может с большею убежденностью сказать, что эта могила одна из самых дорогих и незабвенных для жителей не только Ка­зани, но и всего Поволжья.
   Не мне, как служителю церкви, и не в настоящий час молитвы говорить об ученых заслугах по­койного профессора- в очах Господа, к которому он теперь отошел, имеет цену не ученость человека, а его нравственные достоинства. А с этой стороны каждый, кто знал покойного, может оценить его. Михаил Аристархович был не только редким по своей опытности врачом: он был для больных искренним другом и заботливым отцом. Своим отзывчивым сердцем он вместе с ними переживал их муки и страдания; в его тихом ласковом голосе, в его добрых, кротких глазах, в его открытом взоре и нежном обращении со все­ми отражаюсь столько любви мягкости и сострадания, что одно это сочувствие опытного врача пробуждало в больных успокоительные надежды и поднимало их упавший дух. Своим любвеобильным отношением к больным он производил глубокое нравственное влияние и на своих слушателей-студентов. Без слов, без наставлений, он только одною своею добротою постоянно внушал им: будьте добры и снисходительны к больным и обращайтесь с ними как с дорогими друзьями. <....>
   Поставленный здесь памятник в полном смысле есть дар общей любви и уважения к другу больных и бедных.
  
   Михаил Аристархович Хомяков похоронен на главной алее Арского кладбища в Казани, слева, если заходить через главные ворота, недалеко от могилы известного математика Н.И. Лобачевского. Памятник из черного гранита с надписью "врачу-человеку и другу" и фотографическим портретом на фарфоре находится внутри чугунной беседки.
  
   Действительный статский советник
  
   Михаил Аристархович Хомяков происходил из семьи личного дворянина, титулярного советника Аристарха Хомякова. Но талант врача, трудолюбие и успешная служебная карьера позволили ему стать потомственным дворянином и передать это дворянство детям. Об этом свидетельствует следующая выписка из дворянской родословной книги Казанской губернии.
  
   Хомяковы
   Род внесен в 3-ю часть дворянской родословной книги Казанской губернии по определению Казанского дворянского депутатского собрания от 07.03.1892, утвержден указом Герольдии от 29.05.1892
      -- Михаил Аристархович, родился в 1841 (?), из обер-офицерских детей, в 1962 окончил курс медицинских наук в Казанском университете, в 1891 - действительный статский советник, ординарный профессор Казанского университете, кавалер орденов Св. Станислава 2 ст., Св. Анны 2 ст., женат.
   Основание: Алфавитный список... - С.88; ОРРК НБЛ КГУ. Ед. хр. 402. Ч. 3. Т. 2. Л. 186-186 об.
  
  
   Историческая справка
  
   Для доказательства дворянских прав в XVIII веке Жалованной грамотой дворянству Екатерины II (1785 г.) были введены, вместо старых родословных книг, дворянские книги шести категорий для каждой губернии. Потомственные дворяне каждой губернии вносились в родословную книгу, которая велась дворянским депутатским собранием и хранилась в архиве дворянского собрания.
   Родословная книга губерний разделялась на шесть частей: в первую вносились роды дворянские, пожалованные в это достоинство монархом; во- вторую - роды дворянские, приобретенного чинами на службе военной; в третью - роды дворянские, приобретенного чинами на службе гражданской, а равно и получившие это достоинство через пожалование орденом; в четвертую - иностранное дворянство, т. е. те дворянские роды, которые вышли из иностранных государств и были признаны в своем дворянском достоинстве русскими государями (для чего обязательно предварительное принятие русского подданства); в пятую - титулами отличенные роды (князь, граф, барон); в шестую - древние благородные дворянские роды, т. е. те дворянские роды, которые могут доказать свою принадлежность к дворянскому сословию в течение ста лет до момента издания Жалованной грамоты (1785 г.).
   Личные дворяне в родословную книгу не вносились. С 1854 г. они наравне с почетными гражданами записывались в пятую часть городской обывательской книги.
   Таким образом, внесение Михаила Аристарховича Хомякова в 3-ю часть дворянской родословной книги свидетельствует о том, что он был отнесен к тем дворянским родам, которые приобрели потомственное дворянство на гражданской службе.
   В период расцвета дворянство подразделялось на следующие группы:
   Древнее (столбовое) дворянство -- потомки древних княжеских и боярских родов (их называли еще "столбовое дворянство", название происходит от так называемых Столбцов -- средневековых списков о предоставлении представителям служилого сословия поместий на время их службы). Титулованное дворянство -- князья, графы, бароны. Потомственное дворянство -- дворянство, передававшееся законным наследникам. Личное дворянство - дворянское звание, которым лицо пользовалось пожизненно, не передавая его своему потомству.
   Служилое дворянство - его представители получили дворянство за службу, согласно петровской Табели о рангах, поместий не имели, источником дохода было жалование. Поэтому дворянство, полученное за государственную службу (по чину или ордену), -- как только его получение приобрело массовый характер, -- стало рассматриваться в обществе как второсортное. Однако приобретение дворянства службой было в интересах самодержавия, так как увеличивало в составе высшего сословия бюрократическую прослойку, целиком находившуюся в зависимости от верховной власти.
   Признание некоего лица в потомственном дворянском достоинстве Российской Империи обычно начиналось в губернском Дворянском Депутатском Собрании, которое, на основании представленных в него документов выносило определение о внесении лица в одну из шести частей дворянской Родословной книги. Затем это определение с копиями доказательств отсылалось на утверждение в Департамент Герольдии Правительствующего Сената. Правительствующий Сенат либо утверждал определение губернского Дворянского Собрания, либо не утверждал - в любом случае, результатом его рассмотрения являлся указ губернскому Дворянскому Депутатскому Собранию. Дата и номер указа о признании в потомственном дворянском достоинстве являются как бы "визитной карточкой" рода.
   Получив сенатский указ об утверждении просителя в потомственном дворянстве, Дворянское Собрание вносило его в Родословную книгу и выдавало о том свидетельство. Всех лиц, рожденных после указа Правительствующего Сената, губернские Дворянские Собрания великорусских губерний имели право сопричислять к роду одним лишь своим определением. Тем не менее, списки сопричисленных за данный год губернские Дворянские Собрания все равно отсылали в Департамент Герольдии, для сведения. Причисление дворянина, чей род был уже утвержден Сенатом, из одной губернии в другую, также совершалось на основании одного лишь определения губернского Дворянского Депутатского Собрания. В принципе, дворянин имел право обратиться за подтверждением своего дворянства и непосредственно в Департамент Герольдии Правительствующего Сената, который, по рассмотрении документов, выносил определение и выдавал свидетельство о праве на внесение в ту или иную часть родословной книги (этим правом дворянин мог впоследствии и не воспользоваться).
   Итак, прямыми доказательствами принадлежности некоего лица к российскому дворянству являются: свидетельства о причислении к дворянскому роду и внесении в Родословную книгу, выданные губернскими Дворянскими Депутатскими Собраниями; свидетельства о признании в дворянстве и праве на внесение в Родословную книгу, выданные Департаментом Герольдии Правительствующего Сената; а также копии соответствующих опре
   Все чины "Табели о рангах" Петра I (1722 г.) подразделялись на три типа: военные, cтатские и придворные -- и делились на четырнадцать классов. К каждому классу приписывался чин. Все офицерские чины делились на три группы: обер-офицеры (от прапорщика до капитана), штаб-офицеры (от майора до полковника) и генералитет (от генерал-майора до фельдмаршала).
   Низшие обер-офицерские чины имели право только личное дворянство. Дети, рождённые у личных дворян, составляли особую категорию обер-офицерских детей, причём, если уже после рождения детей отец получал потомственное дворянство, то он мог передать полученное дворянское достоинство только одному из наследников.
   Таким образом, Михаил Аристархович Хомяков был из обер-офицерских детей, поскольку его отец имел личное дворянство, и сумел службой достичь гражданского чина 4-го класса, - действительный статский советник, - который давал право на потомственное дворянство.
   Чин действительного статского советника, равнялся генерал-майору в армии, поэтому статских (штатских) советников часто называли статскими генералами. Генералы и приравненные к ним сановники в царской России не могли быть недворянами. Они стояли на особом, привилегированном положении, занимая важные посты в государстве. Иногда их называли сановниками, хотя официально такого звания не было. Титуловались чиновники такого класса: "Ваше Превосходительство".
   1903 году было 3113 действительных статских советников. Чин "статский советник" упразднён декретом Советской власти 10 ноября 1917 года об уничтожении сословий и чинов.
   Орден Святого Станислава 2 степени, которым был награжден Михаил Аристархович, вошел в состав российских орденов в 1831году и также давал право на потомственное дворянство. Девиз ордена - "Награждая поощряет".
   В университетском уставе 1884 зафиксировано соотношение чинов и должностей для обладателей ученых степеней: ректор - IV класс (действительный статский советник); декан и ординарный профессор - V класс (статский советник); экстраординарный профессор - VI класс (коллежский советник); преподаватели низшего ранга - VII-VIII классы (надворный советник, коллежский асессор).
   Начиная с XIX столетия, все лица, обладавшие учёной степенью доктора или учёным званием профессора, автоматически получали чин надворного советника. Это привело к тому, что большая часть выдающихся русских учёных того времени получила потомственное дворянство.
   Потомственное и служилое дворянство передавалось жене, детям и дальним потомкам по мужской линии (дочери, вышедшие замуж, получали сословный статус мужа). В "пунктах" к Табели о рангах специально оговаривалось, что "законные дети и потомки" тех, кто выслужил потомственное дворянство, должны быть "в вечные времена лучшему старшему дворянству во всех достоинствах и авантажах равно почтены быть".
   Благородное происхождение потомственного дворянина -- его принадлежность к благородному роду, т.е. к роду, чьи заслуги перед отечеством официально признаны (благо-род), выражалось общим титулом всех дворян -- ваше благородие.
   Под дворянским родом имелась в виду совокупность людей разных поколений, происходивших от одного предка. Счет велся по мужской линии, и родоначальником также являлся мужчина. В генетическом отношении с равными основаниями можно было бы вести родоисчисление от женского предка и по женской линии. Выбор мужской линии есть правовая условность. Личность родоначальника тоже условна, поскольку любой родоначальник имеет предков, и начало рода может быть отодвинуто в глубь времен.
   В старину человек воспринимался не только с учетом его индивидуальных качеств, но и как принадлежащий к определенному роду и семье, доверие к которым распространялось и на их представителей (как говорили, "по отцу и сыну честь"). Хотя и было известно, что "в семье не без урода", существовала убежденность в передаче моральных качеств чуть ли не генетически. Убежденность эта основывалась (может быть, и не вполне справедливо) на очевидной общности внешних особенностей представителей отдельных родов.
   Осознание своей принадлежности к роду, чья история связана с историей отечества, чья общественная репутация ничем не запятнана и является общим достоянием рода, ответственность перед потомками за ее сохранение -- все эти соображения и мотивы являлись источником и основой высокого развития чувства чести.
   Существует заблуждение относительно количества дворян в царской России. Это сословие считается крайне узким, чуть ли не несколько тысяч или десятков тысяч человек. На самом же деле -- это можно сказать с некоторой натяжкой лишь про титулованных дворян и высшую знать.
   А дворян же вообще в конце XIX-начале XX в. было порядка миллиона человек, и даже больше, если считать и личных и потомственных дворян. Однако в сравнении с западноевропейскими странами, пропорция дворян была всё же несколько уже: чуть меньше процента от населения в России, порядка полутора процентов во Франции или в Англии. К 1917 в Российской империи было около 1 300 000 человек потомственных дворян или 1 % населения.
   Сегодня, отмечают специалисты, никто не может всерьёз считать себя дворянином несуществующей более Российской империи. Но максимум может (при условии, что сиё строго доказано и соблюдает традиционные российские правила передачи потомственного дворянства, а не является просто совпадением фамилии) именоваться либо представителем какого-либо дворянского рода, либо потомком каких-либо дворянских родов (тогда уже вне привязки к правилам передачи дворянства и обязательного соблюдения различных принципов).
   Именно такой (правильный) выбор сделало современное Российское дворянское собрание, полное название которого также расставляет необходимые акценты -- "Союз потомков Российского Дворянства -- Российское Дворянское Собрание". Собрание принимает в свои ряды любых доказанных потомков дворян (даже для потомков по женским линиям или с переходом через детей, родившихся вне законных браков и т.д.).
   Вообще, математически очевидно, что среди ныне живущих россиян почти нет таких, у кого не было бы среди предков дворян. Просто подавляющее большинство не осознаёт этого и не интересуется своим происхождением.
  
   Первый брак проф. А.М. Хомякова с Анной Григорьевой
  
   Обилие печатных источников о врачебной деятельности Михаила Аристарховича, вплоть до брошюры с воспоминаниями о нем, соседствует с отсутствием каких-либо сведений о его личной жизни. В семье не сохранилось ни личных документов профессора, ни принадлежавших ему вещей, ни даже касающегося его устного семейного предания. Объяснение этому простое. Мы, Хомяковы-Камаловы, являемся его потомками от первого брака, который, видимо, длился недолго, Михаил Аристархович ушел из семьи, когда его сыну Михаилу, нашему дедушке, было всего пять лет. После этого семьи профессора от разных жен относились друг к другу враждебно и отношения между собой не поддерживали
   Первую жену профессора, нашу прабабушку, звали Анна Александровна Хомякова, ее девичья фамилия - Григорьева. Имеются две версии причины того, почему она развелась с проф. Хомяковым.
   Первая версия время озвучивалась когда-то нашей мамой И.М. Хомяковой, и сводилась к романтическому рассказу о том, как два профессора Казанского университета, доктор медицины М.А.Хомяков и доктор геологии А.А. Штукенберг поменялись женами, повторяя в жизни сюжет популярного тогда романа Чернышевского "Что делать?".
  
   Литературная справка. В романе, как известно, действуют два студента-медика, Дмитрий Сергеевич Лопухов и Александр Матвеевич Кирсанов, которые по ходу повествования оканчивают университет, и становятся медицинскими светилами, профессорами. Эти "новые люди", были хоть по тем, хоть по нынешним временам, если не сумасшедшими, то уж, по крайней мере, с большими странностями. Нормальными людьми их не назовешь. Сначала Дмитрий Лопухов женится на Вере Павловне Розальской, дочке чиновника-вора и матери-пьяницы, которая, однако же, нахваталась где-то странных представлений о том, что муж не смеет не то, что лечь к ней в постель, но даже и зайти в ее комнату без разрешения. Он должен был постучаться и ждать пока она полностью оденется и будет готова к умным разговорам.
   В дальнейшем эти разговоры Верочке разонравились, но не по причине бесплодности брака, а потому, что появился еще более умный ученый медик профессор Кирсанов. Считая ревность глупой выдумкой, и чтя свободу выбора жены, первый муж, Лопухов, решает удалиться оригинальным способом, он инсценирует собственное самоубийство на мосту с помощью пистолета и последующим утоплением в Мойке. Труп не нашли и Верочка сходится с проф. Кирсановым опять-таки в идейном сожительстве без функции деторождения, которое, по ее понятиям, порабощает женщину, мешает ей заниматься бизнесом и тем самым приближать светлое будущее. Здесь к этой странной парочке присоединяется Рахметов, спящий на гвоздях, а потом и "воскресший" Лопухов, приехавший из-за границы с женой-американкой. В итоге все остаются довольными, новая порода людей расползается по стране, предвещая всеобщее счастье уже не во сне Веры Павловны, а наяву.
   Понятно, что все это написано узником Петропавловской крепости в спешке, урывками за пять месяцев, но непонятно, что именно "перепахало" духовно в этом романе молодого Ульянова-Ленина, о чем нам всегда напоминали в советское время.
  
   Однако наш предок, М.А.Хомяков, хотя и был, как и герой Н.Г. Чернышевского, и медиком и профессором, вряд ли относился к этой странной и диковатой породе "новых" людей. Современники говорили о нем, как об обычном законопослушном подданном с христианскими добродетелями, без каких-либо стремлений шокировать общество необычным поведением. Поэтому, рассказ об обмене женами двух профессоров - это, скорее всего, лишь выдумка нашей бабушки, Людмилы Кибардиной, увлекавшейся революционно-демократическими идеями.
   С другой стороны, отметим, что развод Аристарха Михайловича как-то не соотносится с его человеколюбием и гуманностью, которые так часто подчеркивали его коллеги. Бросить жену с малолетним сыном не всякий решится. Но, к сожалению, ни в воспоминаниях проф. Н.И. Котовщикова, ни в тексте надгробных речей, ни справочных биографических материалах, нет ни слова о его личной жизни, даже не выражается соболезнование жене и детям.
   Это сторона жизни проф. Хомякова ранее была известна нам лишь со слов нашей матери, Ирины Михайловны, внучки профессора, которая родилась через десять лет после его смерти, и пользовалась отрывочными воспоминаниями своей матери, то есть невестки профессора, а не его сына, что тоже странно. Непонятно почему Михаил Михайлович не рассказывал дочери о своем отце-профессоре, видимо, связь между ними после развода с его матерью была совсем утеряна.
   В памяти Ирины остались семейные разговоры о том, что Михаил Аристархо­вич пользовался большим уважение в Казани, имел обширную частную практику, специализировался по болезням печени, по­этому многие купчихи, страдавшие от жирной и обильной пищи, стремились к нему на прием. Сам профессор по некоторым сведениям был весьма неравнодушен к женщинам. О том, что он не нуждался и имел обширную практику, свидетельствует и то, что в Казани у него был двухэтажный дом в Собачьем переулке около сада "Эрмитаж". На фронтоне дома до 40-х годов прошлого века сохранялась чугунная табличка с надписью - профессор Хомяков М.А.
   Заинтересовавшись личной жизнью профессора, мы в 2013 г. послали запрос в Национальный архив Республики Татарстан, и получили оттуда архивную справку, следующего содержания:
   В архивном фонде Казанской духовной консистории в журнале Казанской духовной консистории за 1 сентября 1879 г. значится: по указу Святейшего Правитель­ствующего Синода от 22 августа 1879 г. за N 2913 происходило слушание дела по прошению жены доцента Казанского университета доктора медицины Анны Алек­сандровны Хомяковой, урожденной Григорьевой, о расторжении брака с ее мужем Михаилом Аристарховичем Хомяковым, по причине супружеской неверности.
   Казанское Епархиальное начальство постановило: расторгнуть брак с осуждением Михаила Хомякова на постоянное безбрачие и преданием его семилетней епитимий по церковным правилам, а истице Анне Хомяковой дозволить по желанию вступить в новый брак.
   Основание: ф.4 оп.111 д.14 лл.811-812.
  
   Таким образом, официальной причиной развода в 1879 г. тогда еще доцента медицины Аристарха Хомякова с нашей прабабушкой Анной Александровной была супружеская неверность мужа, развод происходил по инициативе жены, поскольку супруг при живой жене сошелся с другой женщиной. Что толкнуло его на такой шаг, - нам неизвестно.
  
  
   Второй брак Аристарха Хомякова с Прасковьей
   Казиной (боковая ветвь рода Хомяковых)
  
   Во втором браке в 1880 г Аристарх Михайлович Хомяков женился на молодой девушке Параскеве (Прасковье) Ниловне Казиной. У них была большая разница в возрасте,- ей было двадцать лет, а мужу тридцать девять. Она была дочерью отставного гвардии штабс-ротмистра Нила Дмитриевича Казина.
   Об этот нам известно из архивной справки Национального архива Республики Татарстан, приведем ее текст полностью:
  
   В архивном фонде Казанского университета в формулярном списке ординарного профессора статского советника Михаила Аристарховича Хомякова за 1890 г. значится: "Был женат на Анне Александровой (так в документе), имеет сына Михаила, родившегося 11 июня 1874 г. Сын вероисповедания православного. Брак этот, согласно указу Святей­шего Правительствующего Синода от 22 августа 1879 г. за N 2913, данному Казанскому Епархиальному начальству, как уведомила Казанская духовная консистория от 7 сентября 1879 г. N 3651 расторгнут с воспрещением ему, г.Хомякову вступать в следующий брак.
   Из представленного Хомяковым свидетельства, выданного священником 8-го Грена­дерского Московского Великого герцога Фридриха Макленбургского полка 14 января за N 8, видно, что он повенчан с дочерью отставного гвардии штабс-ротмистра Нила Дмитриевича Казина девицей Параскевой Ниловной Казиной 14 января 1880 г.; имеет от этого брака детей: сына Бориса, родившегося 27 ноября 1883 г., и дочерей Екатерину, родившуюся 11 июня 1882 г. и Юлию, родившуюся 31 августа 1885 г. Жена и дети вероисповедания православного и находятся при нем. Основание: ф. 977, оп. 619, д. 29, лл. 107-109.
  
   Прасковья принадлежала к известному казанскому роду Казиных, который служил России на протяжении веков. Наибольшую ратную славу снискал себе дед Прасковьи - потомственный дворянин Тверской губернии, тайный советник Дмитрий Нилович Казин, участвовавший в Отечественной войне 1812 года и Заграничном походе русской армии 1813--1814 годов. Он отличился в сражениях при Бородино, при селе Тарутино, в маневре под Малоярославцем. Принимал участие в битве народов под Лейпцигом, штурмовал Париж.
   Его сын Нил Дмитриевич Казин (1824-, отец Прасковьи, дослужился до штабс-ротмистра (по другим сведениям - до штабс-капитана) лейб-гвардии Её Императорского Величества уланского полка.
   У него было четверо сыновей и три дочери от первого брака с Екатериной Фёдоровной Лихачёвой, и двое сыновей от второго брака с Софьей Николаевной Лобачевской (дочерью великого русского математика Н. И. Лобачевского). Поэтому у Прасковьи Ниловны были весьма влиятельные родные братья: Дмитрий - генерал-майор, командир пехотного полка; Николай - председатель Казанского окружного суда и др. Самым известным ее братом был Казин Федор Нилович, крупный государственный и общественный и земский деятель, член последней царской Государственной Думы 4-го созыва (1912-1917 гг.) убежденный консерватор и монархист.
  
   Дети А.М. Хомякова от второго брака
  
   Как явствует из вышеприведенной архивной справки, во втором браке А.М. Хомяков имел троих детей: сына Бориса (род. 1883 г.), и дочерей Екатерину (род. 1882 г.) и Юлию (род.1885 г.)
   О сыне Борисе сведений у нас нет, а о дочерях известно, что после смерти отца они учились за казенный счет в Казанском Институте благородных девиц. В брошюре воспоминаний о М.А.Хомякове опубликовано особое на этот счет повеление вдовствующей императрицы Марии Федоровны:
  
   Господин Главноуправляющий Ведомства учреждений Императрицы Марии 10-го ноября 1894 г. уведомил Совет Родионовского Института, что "Ее Императорскому Величеству Государыне Императрице, по всеподданнейшему докладу ходатайства Совета, благоугодно было соизволить, в виде особой Монаршей милости и не в пример прочим", на бесплатное обучение в Институте дочерей умершего д.с.с. Хомякова.
  
   Такая милость была оказана потому, что с 1883 года и до самой смерти проф. А.М. Хомяков был врачом в Родионовском Институте благородных девиц. Об этой стороне его профессиональной деятельности рассказал законоучитель Родионовскаго института М. Источников, в своем выступлении при открытии памятника профессору:
  
   <...> Чувствительною и тяжелою утратою была смерть М. А. и для Казанского Родионовского Института благородных девиц, где усопший почти 11 лет состоял врачом. В лице М. А. Институт потерял не только редкого по познаниям, талантливости и опытности врача, но и пользовавшегося глубоким уважением и всеобщею любовью человека. Особенно же любили М.А. его маленькие и юные пациентки-воспитанницы Института, которые своим детским сердцем чувствовали в нем доброго, мягкого и хорошего человека. Для детей М. А. был не врачом только, холодно и официально исполнявшим свои обязанности, но любящим и добродушным отцом, другом, к которому они относились с полным доверием, который входил в интересы их школьной жизни, радовался их радостями, печалился их печалями. <....>
  
   Известно, что одна из дочерей Михаила Аристарховича, Юлия, в дальнейшем училась в Москве на Высших женских курсах, и 1906 г. вышла замуж за Сергея Ивановича Порфирьева, своего бывшего учителя в Казанском институте благородных девиц. Сергей Иванович происходил из очень интеллигентной и образованной семьи, его отец был профессором словесного отделения Казанской духовной академии, а мать дочерью известного востоковеда Гордия Семеновича Саблукова, первого переводчика Корана на русский язык. Это был счастливый союз, основанный на общих интересах, взаимной любви и уважении. В Москве родились их дети -- Васьян, Глеб и Юлиана.
   Поскольку Юлия Михайловна была дочерью Аристарха Михайловича Хомякова от второго брака, а Михаил Михайлович Хомяков был его сыном от первого, то они были сводные брат и сестра (один отец, но разные матери).
   Соответственно, их дети, Ирина и Александр Хомяковы, с одной стороны, и Вассиан, Глеб и Юлиана Порфирьевы, с другой, были сводные двоюродные брат и сестра. Однако в детстве наша мама с ними в Казани не общалась, поскольку ее родители пылали ненавистью к Юлии Хомяковой, - сводной сестре отца,- видимо, из-за наследства.
   Один из сыновей Юлии и Сергея Порфирьевых, - Вассиан Порфирьев, закончил биологическое отделение физико-математического факультета Казанского университета, и под влиянием отца историка, автора книги "Гранные деревья межевых актов по Казанскому краю за XVI столетие", стал заниматься проблемой изменением ареалов лесообразователей в историческое время. Учился у профессора А.Я.Гордягина, основателя казанской геоботанической школы. В дальнейшем стал доктором биологических наук, профессором кафедры охраны природы и биогеоценологии Казанского государственного университета.
   Ирина Михайловна Хомякова уже после Великой Отечественной войны встречалась со своим сводным двоюродным братом Вассианом Сергеевичем Порфирьевым. Но не по родственной линии, а по профессиональной, когда приезжала в Казань на научные конференции по геоботанике. Он рассказывал ей, что его бабушка, Прасковья Ниловна, после смерти профессора жила преимущественно в Москве, хорошо содержала дом, принимала много гостей, поддерживала связи с казанской профессурой. Умер Вассиан Порфирьев в 1991 году, сегодня в Казани живут три его дочери.
   Неизвестна судьба Бориса, сына Аристарха Михайловича от второго брака, который мог бы передать свою фамилию потомкам по мужской линии. Если ему это не удалось, то фамилия Хомяковых навсегда исчезла из нашего родословного древа.
  
  
  

Григорьева

(Хомякова; Штукенберг)

Анна

Александровна

? - 1910

  
  
  
  
   0x08 graphic
Анна Александровна Хомякова (в девичестве Григорьева) в первом браке была замужем за Михаилом Аристарховичем Хомяковым. В этом браке появился на свет наш дедушка, Михаил Михайлович Хомяков.
   Второй раз Анна Александровна вышла замуж за проф. А. А. Штукенберга, но детей в этом браке не было. А поскольку А. Штукенберг и ранее был бездетным, то он относился к сыну жены, Михаилу Хомякову, как к родному, и воспитывал его с пяти лет. После смерти отчима, а затем и матери Михаил наследовал все немалое состояние профессора Штукенберга, в том числе и хутор под Казанью.
   О нашей прабабушке Анне Александровне Хомяковой (Штукенберг), в девичестве Григорьевой, нам почти ничего неизвестно. На запрос в Национальный архив Республики Татарстан с просьбой сообщить о том, кто такая Анна Хомякова, откуда она родом, кто ее родители и пр., пришла лишь такая краткая информация:
  
   В формулярном списке заслуженного ординарного профессора Казанского универ­ситета действительного статского советника Александра Антоновича Штукенберга за 1905 г. значится: " Женат на разведенной жене доцента Казанского университета доктора медицины коллежского советника Хомякова Анне Александровне Хомяковой, урож­денной Григорьевой". Брак зарегистрирован 24 января 1900 г.
   Основание: ф.977, оп. Совет, д. 10011, лл.454-455.
  
   В семейном альбоме сохранилась лишь три фотографии А. А. Хомяковой, а внучка Ирина, которая родилась уже после смерти бабушки, пишет о ней в своих воспоминания следующее:
  
   <...> По-видимому, еще до приобретения хутора Анна Александровна любила проводить лето в Белой безводной - деревне вблизь Раифской пустыни (30 км. от Казани). Отец рассказывал, что в Раифе тогда были змеи толщиной в руку, муравейники (целая колония) в избу высотой, лини в Ливневом озере в метр длиной и пр. Один восьмидесятилетний крестьянин, с которым мне пришлось встретиться в годы войны (в Раифе был стационар БИН АН СССР, а я там была аспиранткой), вспоминал, что Анна Александровна была женщина тучная "пудов на 8" и, когда купалась, никак не могла погрузиться в воду, специально для нее была построена купальня.
   На фотографиях, которые остались в Казани, она запечатлена в расцвете сил, очень полная и красивая, а незадолго до смерти (умерла от рака желудка), худая и скорбная. С последней фотографии был еще портрет в масле, художник изобразил ее перелистывающей последнюю страницу книги при оплывшей свече. <...>
  
   Сохранилось также письмо Анны Александровны невестке, Людмиле Хомяковой (Кибардиной), от 4 января 1908 г., написанное размашистым, витиеватым и трудно читаемым почерком. Уже первые строки этого письма говорят о печальной старости:
  
   <...> Дорогая Людмила! еще раз поздравляю Вас с Новым годом, новым счастьем! Новый год я встретила в обществе крыс. По-видимому, они очень весело справляли встречу: гремели подносом и чашкой по столу, роняли на пол шары, нападали на елку, грызли пряники и орехи, и, наконец, прогрызли три дыры под пол. В 12 часов я выпила рюмку вина, откушала бисквит и пожелала всего хорошего всем тем, кто меня вспоминает. <...>
  
   К этому письму в семейном архиве был приложен комментарий внучки, Ирины Михайловны Хомяковой: "Из этого письма матери моего отца Анны Александровны следует, что она встречала 1908 год в одиночестве, если не считать крыс. Крысы, по-видимому, послужили причиной того, что после ее смерти, отец мой и мать сменили квартиру Аристова на Большой Казанской на номер в гостинице Пассаж".
   Вот собственно и все, что нам известно об Анне Хомяковой (Штукенберг). В отличие от своих двух мужей профессоров она не оставила заметного следа в истории российской науки или общественной жизни.
   Но мы, потомки, чтим ее память женщины-матери, без которой нас бы не было на свете. Отметим также, что не каждая женщина сможет последовательно выходить замуж за двух профессоров, выдающихся личностей, известных ученых. Видимо, у нашей прабабушки были какие-то особенные, неизвестные нам достоинства.
   По сведениям, которым нет документального подтверждения, Анна Александровна Хомякова (Штукенберг) умерла от рака желудка в 1910 г., через пять лет после кончины своего второго мужа проф. А.А. Штукенберга.
  
   Штукенберг Александр Антонович
  
   Александр Антонович Штукенберг (1844 -1905) не был связан кровными узами с родом Кибардиных-Хомяковых, но сыграл в жизни семьи Хомяковых большую роль. На его деньги приемный сын Михаил учился в Германии, а после смерти матери, Анны Александровны, получил в наследство от своего отчима проф. Штукенберга хутор под Казанью, который находился близь дер. Бимерь, недалеко от станции Собакино Казанской железной дороги. На сохранившейся почтовой открытке указан адрес: "Почтовая станция Собакино Казанской губернии и упр. ж.-д. Ее Превосходительству Анне Александровне Шту­кенберг".
   Теща, Михаила Хомякова, Екатерина Ивановна, летом жила на этом хуторе с внуками, Александром и Ириной (есть фо­тография). Часть земли хутора, видимо, была заложена в банке или сдана в аренду, за нее платили ренту. Однако в 1917 г., как говорил персонаж одного советского фильма, "пришел гегемон (т.е. пролетариат) и всё пошло прахом". Все хутора, которые имела казанская профессура за городом, разорили и национализировали. Из всего имущества до нашей воронежской семьи дошли лишь зуб мамонта (профессор привез его из экспедиции), два чугунных подсвечника производства демидовских заводов на Урале и несколько серебряных чайных ложек с именным вензелем " ААШ " профессора. Так развеялось богатство, оставленное Его Превосходи­тельством, профессором геологии А.А.Штукенбергом.
   Своего достатка А.А.Штукенберг достиг упорным трудом, внеся большой вклад в развитие геологической науки. Он относится к тем немногим персонажам нашего повествования, о которых не надо рассылать запросы в архивы, достаточно набрать персоналию А.А. Штукенберг и информация свободно польется с двух десятков страниц интернета. О профессиональной стороне его жизни содержатся сведения и в целом ряде солидных изданий, включая Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, Большую Советскую энциклопе­дию, Большой биографический словарь и др.
   Имя А. А. Штукенберга встречается даже в воспоминаниях о жизни В.И.Ленина, профессор был деканом естественного факультета Казанского университета в то время, когда там, на юридическом факультете недолго (один семестр 1887 г.) учился молодой Ульянов (Ленин). Так, что они вполне могли встретиться в университетских коридорах, и даже побеседовать. На первом курсе будущий вождь принял участие в студенческих беспорядках и был отчислен из университета, написав любопытное заявление "по собственному желанию": "Не признавая возможным продолжать мое образование в университете при настоящих условиях университетской жизни, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство сделать надлежащее распоряжение об изъятии меня из числа студентов Императорского Казанского Университета". Сохранилось донесение начальника казанского губернского жандармского управления в департамент полиции, в котором подвергалась сомнению политическая благонадежность проф. Штукенберга А.А., т.к. возглавляемый им факультет дал наибольшее количество участников студенческих волнений.
   О Александре Антоновиче Штукенберге можно рассказывать долго, биографических материалов достаточно, но, во-первых, проще привести полностью соответствующий текст из какого-нибудь издания, чем пересказывать его, и, во-вторых, и это самое главное, знаменитый профессор по отношению к нам, потомкам Кибардиных-Хомяковых - всего лишь свойственник, а значит, в нас нет его крови и талантливых генов. Выдающуюся биографию профессора в нашу родословную не вставишь, и хвастаться родством со столь знаменитым ученым нам не приходится. Остается утешаться тем, что гордиться своей родословной глупо, и надо брать пример с Наполеона, который, на вопрос чванливого аристократа, кто его предки, с достоинством изрек: "Мой предок - это я".
  
   Соколов Б. С. Об истоках и преемственности поколений в науке
   (К 150-летию со дня рождения А. А. Штукенберга)
  
   Эта небольшая статья - об учителе моего учителя и моем земляке по месту рождения. Но возможно она вызовет размышления и о чем-то большем. Семья Штукенбергов связала свою судьбу с историей России на целое столетие, а со времени кончины последнего (из известных мне) ее представителей - Александра Антоновича Штукенберга (7 сент. 1844 - 31 марта 1905 по ст. стилю) прошло еще девяносто лет.
   О профессоре А. А. Штукенберге, основателе замечательной казанской геологической школы, я много слышал от своего выдающегося учителя профессора Михаила Эрастовича Янишевского - одного из воспитанников Штукенберга и основателя первой университетской кафедры палеонтологии в Санкт-Петербургском университете. Но лишь спустя годы после своего окончания университета (1937 г.) я впервые узнал, что Александр Антонович был уроженцем Вышнего Волочка, то есть моим прямым земляком. Удивительным образом оказалось, что и мои первые студенческие занятия и интересы Янишевский направил в русло главных научных интересов Штукенберга в области геологии и палеонтологии - изучения каменноугольных отложений Европейской России и древней фауны кораллов этого геологического периода (362,5 -290,0 млн. лет тому назад). Я не знаю, коллекционировал ли когда-нибудь молодой Штукенберг, как это делал я еще в свои школьные годы, кораллы каменноугольной системы (карбон) в окрестностях Вышнего Волочка, в изобилии встречающиеся на полях и в ледниковых наносах, но свое первое знакомство с коренными выходами каменноугольных коралловых известняков А. А. Штукенберг начал с р. Меты (1870-й год), куда впервые же попал вместе с Янишевским и я в 1935 г.
   Все эти, казалось бы случайные, обстоятельства и склонность к краеведению, вызвали у меня особый интерес к личности А. А. Штукенберга и вообще к роду Штукенбергов, разными нитями связанному, как оказалось, на протяжении столетия с Вышним Волочком. В различных литературных источниках - особенно прошлого века, нередко упоминаются имена И. Ф. Штукенберга (прежде всего как гидротехника) и А. И. Штукенберга (статистика и инженера в первую очередь), но мне никогда не приходилось встречать в тверской краеведческой литературе ни одной статьи, посвященной А. А. Штукенбергу - геологу и палеонтологу с мировой известностью, оставившему неизгладимый след в истории российской геологии. Вместе с тем все трое находятся в непосредственном родстве (дед, отец и внук), а двое последних и родились в Вышнем Волочке.
   Российский генеалогический ряд Штукенбергов начался с деда Александра Антоновича - российского немца Иогана Христиана Штукенберга (ставшего в России Иваном Федоровичем), который, в духе петровско-екатерининской традиции, вступив в русскую военную службу, навсегда остался в России. И. Ф. Штукенберг (1788-1856) был родом из великого герцогства Ольденбургского и получил превосходное образование в Гёттингенском, Иенском и Эрлангенском университетах, что позволило ему стать выдающимся русским ученым-статистиком, географом, гидрографом и инженером.
   Он прибыл в Россию в 1807 г., служил в артиллерии, корпусе инженеров, в главном штабе русско-германского ополчения, участвовал в походах и сражениях 1812 и 1813 гг. Но дальнейшая его деятельность оказалась тесно связанной с Русским географическим обществом и обширными исследованиями в области географии, топографии и гидрографии России, её истории, этнографии и особенно статистики. Его многочисленные работы опубликованы на немецком языке и только капитальные "Статистические труды" были изданы сыном А. И. Штукенбергом по-русски (1857-1860 гг.).
   Само собой разумеется, что избранная им сфера деятельности сказалась и на образе жизни, требовавшем путешествий и многочисленных разъездов. Мне неизвестно каким путем, но вероятнее всего в связи с изыскательскими работами на водораздельном пространстве Волжского и Балтийского бассейнов, И. Ф. Штукенберг уже в конце первого десятилетия своей жизни в России оказался в Вышнем Волочке. Во всяком случае 28 января1816 г. именно здесь у 28-летнего географа и инженера Штукенберга родился сын Антон, на длительное время впоследствии связавший свою деятельность с Вышневолоцким краем.
   А. И. Штукенберг (1816-1887) принадлежит к числу наиболее прославленных в прошлом веке деятелей этого края. Он окончил в 1836 г. Петербургский институт инженеров путей сообщения и 20-летним инженером был направлен на изыскательские работы в Восточную Сибирь, с которой связаны первые четыре года его путейской деятельности. Главнейшим их результатом явились исследования пути в Забайкальских горах в связи со строительством Кругобайкальской железной дороги. Полученный опыт имел определяющее значение для его дальнейшей судьбы. Уже в начале 40-х годов, после участия в усовершенствовании Вышневолоцкой водной системы, он занял видное место в изыскательских, а затем и строительных работах по прокладке Николаевской железной дороги, начатой, как известно, одновременно на двух участках - от Петербурга до Чудова и от Вышнего Волочка до Твери. На последнем он проработал с 1842 по 1849 год, то есть вплоть до открытия движения между двумя столицами (началось с 1 ноября 1851 года). Проживал он эти годы в Вышнем Волочке, где уже в 1840 году открылась техническая школа кантонистов, реорганизованная впоследствии (1833 г.) в известное государственное кондукторское училище. Здесь же в 1844 году у него родился сын - будущий геолог Александр.
   По окончании строительства А. И. Штукенберг был назначен управляющим движением по Николаевской дороге на участке от Окуловки до ст. Спирово и Твери. С середины 50-х годов он был занят устройством железных дорог в Крыму, а затем в Москве и Петербурге занимал ряд крупных постов по строительной и технической части, сочетая эту деятельность с весьма разнообразными научно-техническими проектами и исследованиями (гражданское строительство, мостостроение - в частности устройство Литейного моста и мостов на Острова в Петербурге, канализация, вентиляция, барометрическая нивелировка и др.). Занимался он издательской и литературной деятельностью, оставив собрание своих стихотворений "Осенние листья" (СПб, 1866) и, к сожалению, не опубликованные "Мемуары", которые вёл со времени окончания института в 1836 г.
   Родившийся в Вышнем Волочке Александр Антонович Штукенберг (1844-1905) во многом унаследовал черты и склонности отца и деда: исследовательскую предприимчивость, разносторонность научных и инженерных интересов, пристрастие к полевым изысканиям и огромное трудолюбие. Он очень рано последовал по стопам отца, пробыв 5 лет в Институте путей сообщения, но уже в 1861 году оставил его ради естественного отделения С. петербургского университета, который блестяще окончил в 1867 году, проведя перед этим год на том же отделении Харьковского университета. Александр Антонович специализировался по кафедре минералогии проф. П. А. Пузыревского, с которым делал и первые полевые поездки в Финляндию и Карелию. Однако его интересы далеко вышли за пределы минералогии и петрографии, а в геологическом отношении вскоре охватили многие регионы северо-западной части Европейской России, а затем её восточных областей, Урала, Кавказа, Крыма, Украины, Прикаспия и Сибири.
   Необычайность научных успехов Штукенберга прекрасно иллюстрирует разнообразие тем его диссертационных исследований. Университет он окончил со степенью кандидата естественных наук за исследования гнейсовых пород Карелии и Финляндии (1867 г.). Степень магистра получил за "Геологический очерк Крыма" (1873 г.) и сразу же был приглашен на должность доцента в Казанский университет на освободившуюся кафедру геологии знаменитого проф. Н. А. Головкинского.
   Докторская степень была им получена за труд "Путешествия в Печорский край и Тиманскую тундру" (1875 г.), что позволило ему стать экстраординарным, а в 1876 г. уже ординарным профессором по кафедре геологии и палеонтологии Казанского университета.
   Едва достигнув 30-летнего возраста, молодой ученый и профессор был уже широко известен, а Казанский университет с его приходом стал самым притягательным на востоке России центром подготовки геологов самого широкого профиля. А. А. Штукенберг никогда не занимал высоких административных постов и никогда к ним не стремился. Он был ученый геолог и учитель с особым даром ненавязчивой передачи своих огромных знаний другим и вовлечения воспитанников в целеустремленный исследовательский труд, который бы всегда доводился до конца, то есть до практического результата и публикации. Из его школы вышли такие замечательные ученые как профессора М. Э. Янишевский, М. Э. Ноинский, П. А. Казанский, А. В. Нечаев, П. И. Котов, А. М. Зайцев, А. В. Лаврский и др. Пятеро из них стали основателями и заведующими кафедр геологии в российских университетах и институтах. Частично их воспоминания использованы мною в этой статье.
   Сфера его личных научных интересов была необычайно разнообразной: региональная и общая геология, стратиграфия и палеонтология, гидрогеология, четвертичная геология, минералогия и петрография (одним из первых использовал макроскопический метод), археология, особенно каменный и бронзовый века на востоке Европейской России. Он изучал отложения практически всех геологических систем, начиная от кристаллического фундамента, но особенно велик его вклад в изучение отложений позднепалеозойского (карбон, Пермь), девонского бассейнов и постплиоцена. Он сделал крупный вклад в понимание новейшей геологической истории, палеогеографии и палеоклиматологии Европейской части России, широко охватив все процессы ледникового периода на этой части суши. Не только Скандинавию, но Северный Урал и Тиман он считал центрами оледенения, откуда ледниковый покров далеко распространялся к югу, где существовала целая система пресноводных бассейнов и проточных вод, стекавших в морские бассейны Понта и Каспия. Ранее обитавшие здесь мамонты и сопутствующая им фауна мигрировала к северу вслед за сокращением ледникового фронта. В лёссовых толщах он видел продукт разноса проточной водой ледниковых илов. Ледниковые же воды по его представлениям оказали сильное влияние на масштаб арало-каспийской трансгрессии.
   Столь обширные знания и постоянное сотрудничество с Геологическим комитетом России (основан в 1882 г.) позволили ему, одному из первых в России, наряду с курсом общей геологии, начать чтение специального курса геологии России. Как палеонтолог он прославился своими капитальными монографиями по изучению каменноугольных кораллов и мшанок Средней России, Урала, Тимана, но он был большим знатоком и фауны моллюсков, начиная от девонских и вплоть до сарматских и современных. Им установлены многие десятки новых родов и видов ископаемой фауны. В университете он читал и курс палеонтологии, который выпустил четырьмя изданиями (1886 - 1902 гг.).
   А. А. Штукенберг обладал ценнейшим качеством коллекционера, давшим материалы для изучения многим другим исследователям и создавшим в Казани уникальные музейные коллекции: остатков постплиоценовых млекопитающих востока России, пермских растений, метеоритов, а также коллекции по минералогии и петрографии Урала. В Петербурге в Центральном геологическом музее Геолкома России хранятся его монографические коллекции по кораллам и мшанкам карбона. При его участии был создан и Городской музей Казани.
   Это был прирожденный натуралист с самыми разнообразными интересами в окружающей природе и вместе с тем - классик в своей специальной области. Именно поэтому ежегодно в течение 25 лет, начиная с 1880 г., он неизменно избирался на пост президента Общества естествоиспытателей при Казанском университете, игравшего большую роль не только в научной, но и в культурно-просветительной деятельности. Он много работал, как член совета Общества археологии, истории и этнографии, и как весьма прогрессивный деятель Университетского Совета. Казань ему обязана фундаментальным изучением подземных вод, сыгравшим исключительную роль в решении вопросов водоснабжения города. С конца 80-х годов он был инициатором научно-промышленных выставок в Казани, завершившихся знаменитой Всероссийской Нижегородской выставкой 1896 года.
   А. А. Штукенберг был широко образованным естествоиспытателем, способным к охвату главнейших идей философии естествознания, но как геолог, непрерывно работающий на мало ещё познанных гигантских просторах России, он с осторожностью относился к механическому восприятию взглядов и идей европейских геологов, выработанных на ограниченном опыте, так как был убежден, что они способны только помешать правильному восприятию и оценке тех новых фактических данных, которые предоставляла самостоятельно мыслящему русскому геологу уникальная территория России. Многие годы спустя, уже в 30-х 40-х годах нашего века, другой геолог - немец русского происхождения - С. Бубнов высказывал примерно эту же мысль, заметив, что в геологии Европы предстоит многое пересмотреть в свете достижений русской геологической мысли и её геологической картографии. Одним из пионеров последней был и А. А. Штукенберг. Заключая некролог, посвященный его памяти (1905 г.), киевский профессор А. В. Нечаев писал: "Это один из тех, преданных науке, талантливых ученых, которые придают блеск и славу ученым учреждениям".
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Хомяков

Михаил

Михайлович

   1874-1952
  
  
  
  
  
   Детство и юность
  
   Михаил Михайлович Хомяков родился в Казани 11 июня 1874 г. в семье доцента, доктора медицины Михаила Аристарховича Хомякова и его первой жены Анны Александровны Хомяковой (урожд. Григорьевой).
   Из биографических изданий наиболее подробную информацию о нем представляет 4-х томная Чувашская энциклопедия:
  
   ХОМЯКОВ Михаил Михайлович (11.6.1874, г. Казань - неизв.) - антрополог, этнограф, археолог, доктор медицины (1910), действительный член Общества естествоиспытателей, ОАИЭ при Казан. университете (1908).
   Окончил юридич. (1899) и медицин. (1908) факультеты Ка­зан. университета. Работал ордина­тором терапевтич. кли­ники, врачом, преподавателем, в 1930-х гг. пищевым инспектором Народ. комиссариата здравоохранения Татар. АССР.
   Разрабатывал проблемы палеоантропологии, краниологии на­селения, истории, этно­графии, археологии Поволжья и Приуралья. Одним из первых поднял вопрос о необходимости изучения обычного права у народов Поволжья. Автор книг и статей, опубликованных в трудах общества естест­во­испытателей, "Известиях" ОАИЭ при Казан. университете, Трудах Науч. общества по изучению Вотского края (г. Ижевск) и др.
   В 1905 с проф. М. Кандаратским участвовал в издании ма­териалов Н.П. Фёдорова по антропологич. изучению чувашей Цивил. и Козьмодемьян. уездов. Входил в состав Комиссии при ОАИЭ по составлению археологич. и этнографич. карт Ка­зан. губ. (1908-13). В 1908-11 проводил археологич., этнографич. исследования в Козьмодемьян. у. (на территории совре­мен. Моргауш. р-на). Вместе с И.И. Аристовым и А.С. Лебедевым участвовал в раскопках дохристиан. кладбища 16-18 вв., городища Сардон у Каршлых. Александров. монастыря (см. Каршлыхский комплекс памятников), небольшие работы провёл на одном из курганов и городище "Хола ту с?рч?" у д. Кадикасы.
   В 1913 участвовал в раскопках г. Болгар. Изучал этнографию чувашей, в д. Кадикасы собрал коллекцию фигур из теста ("аргамаков"), использовавшихся при совершении поминальных обрядов. В своих трудах рассматривал и вопросы происхождения чуваш. народа.
   В 1911 на общем собрании ОАИЭ выступил с докладом о принятии мер по сохранению древних фресок в церквах Чебоксар.
   В 1931 арестован, но дело прекращено. Вновь арестован в 1938. Освобождён в 1944. Реабилитирован в 1958 .
  
   Пройдем же по следам этой официальной биографии, дополняя ее устными преданиями и письменными сведениями из семейного архива.
   Мать Михаила, Анна Александровна, как уже говорилось, после развода с М.А. Хомяковым второй раз вышла замуж за А.А. Штукенберга, который усыновил ее пятилетнего сына от первого брака, заботился о нем, обеспечивал и, в конечном счете, оставил ему все свое наследство.
   В 1882-1892 гг. (точных данных нет) Михаил Хомяков учил­ся в Императорской Казанской Первой гимназии, гимназия была классической, и открывала дорогу в университет. Позже Людмила Клавдиевна, его жена, рассказывала дочери, что в школе Михаил особыми успехами не отличался, был повеса и доставлял родителям немало огорчений. Ирине запомнилось, как ее мать упрекала отца за то, что слово "истинно" он написал через одно "н", что для нее, учительницы русского языка, было признаком вопиющей безграмотности.
   После гимназии Михаил поступил на юридический факультет Казанского Императорского университета. В своей неизданной книге "Право на жизнь", написанной в 1925 г., он так описывает обстановку царившую на факультете во времена его студенчества:
  
   <....> Юридический факультет по-своему продолжал дело гимназии. О "Капитале" Маркса мы знали "коротенько" из вторых рук. Преподавание политэкономии сводилось к подробному изложению учения австрийской школы. Оторванность от жизни была полная. В нашем представлении юрист был или прокурором в блестящем мундире, громившем из-за красного стола порок и пре­ступление, или адвокатом во фраке, защитником угнетенных, бор­цом за попранную личность. Эта личность вырастала как то сама собой из сени бесправия. И юрист помогал этой самодовлеющей личности тем, что толковал законы в ее пользу, защищал ее интересы.
   Юридический мир того времени был удивительно сделанным футляром, стеклянным колпаком, на матовой поверхности которо­го рисовались какие-то тени, но шум действительной жизни не проникал сквозь его стены. Подлинной экономики мы не знали, не интересовались, не замечали. У нас было два выхода: или уйти в подполье, покончив счеты с надпольным миром. Для этого требо­вался случай, тот случай, который выливался обыкновенно в ка­кую-нибудь "историю" в стенах Университета и заканчивался мас­совым увольнением и переходом на нелегальное положение, или же просветление приходило слишком поздно, когда, в сущности, и бороться было нельзя: нужно было умирать. Не все умирали, как Иван Ильич у Толстого, многие до конца оставались при убежде­нии, что все обстоит благополучно в их стеклянном мирке. <....>
   У интелли­генции конца XIX века имелось еще одно убежище - "уйти в нау­ку" - в тиши кабинета и лабораторий замирал надоедливый шум улицы, ученому казалось, что время остановилось, и весь мир с ин­тересом следит за работой специалиста. Эта иллюзия для юриста особенно заманчива, этой иллюзии питался и я долгое время. <....>
  
   В 1899 г. Михаил Хомяков закончил юридический факультет и стал профессорским стипендиатом по кафедре истории и теории гражданского права. В то время кафедру возглавлял проф. Г.Шершеневич, один из классиков теории государства и права, без изложения взглядов которого и сегодня не обходится ни один учебник по этой дисциплине. Положение профессорского стипендиата было схоже статусом современного аспиранта, но с одной существенной разницей, он не должен был готовить к защищате диссертацию, ему лишь давалось 8-10 вопросов для углубленного изучения, а через два года он допускался к ведению практических занятий и спецкурсов на факультете в качестве приват-доцента, что соответствовало нынешней должности ассистента.
   Будучи профессорским стипендиатом М.М.Хомяков опубликовал две небольшие работы: "К вопросу о сельских рабочих" и "К вопросу о психологии свидетеля". В первой рассматривается соотношение позитивного (официального) и обычного (неписанного) права. На примере договорных отношений нанимателей и сезонных сельскохозяйственных рабочих, делаются следующие выводы:
  
   <....> Отношения сельскохозяйственных рабочих и предпринимателей регулируются обычным правом. Письменные договоры, рекомендуемые законом совершенно не достигают цели. Рабочие к "бумаге" относятся с большим недоверием. Они во 1) почти поголовно неграмотны, во 2) в документе трудно оговорить все условия пользования их трудом, особенно при спешности заключения самого найма. Поэтому при ряде рабочие обыкновенно только выговаривают себе приблизительный размер платы и сносную пищу. Остальное же определяется обычным правом. <....>
   В России обычное право играет двоякую роль. Оно или восполняет закон, например, в коммерческом обороте или же развивается самостоятельно, видоизменяя или даже отменяя законодательные нормы. <....> Сила обычая незаметно пробивает себе путь в законодательных сферах. В постановлениях, касающихся собственно личного найма, уже скорее закон играет субсидарное значение, чем обычай. Например, наниматель не обязан давать нанявшемуся жилище и содержание, если это не выговорено в договоре или не предполагается по местному обычаю. <....>
  
   В работе "К вопросу о психологии свидетеля" Михаил Михайлович выходит на другую, ставшую сквозной для его научного творчества тему, - это соотношение юриспруденции и медицины. Автор обращает внимание на значение субъективного фактора при рассмотрении того или иного юридического дела, и в особенности показаний свидетелей. Подводит итоги проведенного им эксперимента, в ходе которого группе испытуемых предлагалось рассказать о содержании одной и той же картины, изображавшей город Неаполь в жаркий день. Ответы существенно разнились в зависимости от пола, возраста, образования, склада психики испытуемых. У каждого из них возникал свой ассоциативный ряд. На основании этого эксперимента были определены типы восприятия индивидами тех или иных событий. "Психология, - говориться в заключении, - бросила яркий свет на успевшие уже закостенеть традиционные понятия, непогрешимые мнения, многозначительные фразы, которыми так богата юридическая догма. И сколько здесь оказалось ненужного, отжившего, подчас бессмысленно жестокого. Поэтому пересмотр основных понятий нашей науки насущная потребность, ближайшая задача будущего".
   Михаил Хомяков учился в Казанском университете накануне революции 1905 г., когда обстановка была неспокойной, студенты устраивали забастовки, требовали академического самоуправления и других вольностей. Дело дошло до того, что в феврале 1901 года попечитель учебного округа и совет приняли решение о временном закрытии университета. В весеннем семестре 1902-1903 годов на 151 студента были наложены взыскания за произведенные беспорядки. Из них 43 человека были исключены из университета. Видимо, в их число попал и профессорский стипендиат М.М. Хомяков. В своей автобиографии, сохранившейся в семейном архиве, он сообщает, что за участие в демонстрации в 1902 г. был арестован, а затем выслан из Казани. И далее Михаил Михайлович пишет, что " ...в 1905 г. принимал участие в революционном движении Казани и Москвы, согласно директиве Комитета С.Д. /б/. В 1908 г. получил звание врача...". Такие сведения он сообщал о себе уже в советское время, но устное семейное предание донесло до нас несколько иную версию этих событий. И это понятно, поскольку после революции многие стали скрывать те или иные моменты своей биографии. По воспоминаниям дочери, Михаил Михайлович примкнул в то время не к большевикам, а к эсерам, и даже получив оружие, стал боевиком и принимал участие в декабрьских боях в Москве на Красной Пресне. Много позже жена, которая была категорически против политики и стремилась направить все его силы на завершение докторской диссертации, уже при детях, ядовито спрашивала у него, - с какого моста он утопил свой револьвер, когда восстание потерпело поражение?
   После исключения из университета, второе, уже медицинское высшее образование, Михаил Михайлович получал по рассказам дочери не в России, а в Германии, куда уехал по протекции и на деньги отчима проф. А.А. Штукенберга. Ей запомнились рассказы отца о том, как он ездил в Берлине на метро, и как страшно было в него садиться, так как двери закрывались быстро и автоматически. Мать же ее вспоминала другое, - при семейных ссорах упрекала мужа в том, что он за границей толком не учился, а гулял с такими же молодыми шалопаями как он и пил с бушами пиво. Трудно сказать, как было на самом деле, но наша мама всегда с удивлением отмечала, что почему-то никогда не видела у отца ни юридического, ни медицинского диплома.
   Определившись с тематикой научной работы, Михаил Михайлович приступил к написанию сначала магистерской, а затем и докторской диссертации. Сферой его научных интересов стала антропология и этнография. Эти науки привлекали его тем, что соединяли историко-правовые и медицинские знания которыми он владел. О таком синтезе истории, юриспруденции и медицины, гуманитарных и естественных наук он ярко и образно писал в работе "Бедность и преступление", опубликованной в 1909 году.
  
   <....> Прошло уже пять лет, как мне пришлось придти к горькому убеждению, что мое исследование по вопросу о психологии свидетеля имеет только отрицательное значение. Два года тому назад, говорил я в своем реферате о внушаемости, я подходил к намеченной проблеме с глубокой верой в себя, в значение эксперимента, в конечное торжество экспериментального метода в ряду юридических дисциплин. Но со мной повторилось то же самое, что я уже испытал при изучении краеугольного вопроса юриспруденции о сущности права.
   Лишний раз подтвердилось положение: вне области естествознания в обширном смысле этого слова не может быть правильной оценки правовых явлений. Изучение права немыслимо без глубокого знания социологии. Смешно изучать последнюю, не пользуясь методами антропологии, проникая таким образом в святое святых естествознания... Для того, чтобы изучать вопросы юриспруденции необходимо прежде всего пройти долгий искус исторических наук. В настоящее время более антрополог, чем юрист, я счастлив, что могу с еще большей силой убеждения повторить вышесказанное.
   Изучайте природу, и вам станет понятна не только морская волна по образному выражению Гете, но и неясный лепет народа-обычника, безнадежно запутанного в густую сеть юридических фикций и презумпций. Изучайте природу: только тогда рухнет крепостная стена между преступником и больным человеком. <....>
  
   М. Хомяков и Л. Кибардина: соединение родов
  
   В 1911 г. в возрасте 37 лет Михаил Михайлович женился на Людмиле Клавдиевне Кибардиной, с которой он, скорее всего, позна­комился на юридическом факультете Казанского университета, где она училась как вольнослушательница. Роман у них начался после приезда Михаила из Германии и длился до­вольно долго, около четырех лет. Причиной такого затянувшегося сватовства было то, что Михаил Михайлович формально уже состоял в браке с одной особой, имя которой нам неизвестно. Прежде чем жениться на Людмиле, ему надо было развестись с первой женой, и потом ждать несколько лет, т.к. Священный Синод запрещал вступать в брак раньше, чем через пять лет после развода.
   Согласно семейному преданию, Михаил Михайлович в 1903 г. вступил в фиктивный брак с проституткой, взяв ее из притона с единственной и благородной целью - вытащить эту заблудшую душу из тенет порока. Тогда модно было таким образом спасать падших женщин. По крайней мере, невеста, Людмила, верила, что он с этой женщиной не вступал в интимные отношения.
  
   Литературная справка. О том, что подобный сюжет, был вполне в духе той эпохи, свидетельствует известная повесть А.И. Куприна "Яма", события в которой происходят в начале прошлого века, правда, не в Казани, а в Киеве. Один из сюжетов повести начинается с того, что студент Лихонин, сидя с компанией приятелей в публичном доме, вдруг загорается идеей спасти хоть одну проститутку из этого гнезда разврата. В качестве такой павшей особы он выбирает проститутку по имени Люба и уговаривает это тупое и недоразвитое создание уйти к нему, но не для того, чтобы она была содержанкой (как она, собственно и поняла), а с благородной целью приготовить ее к лучшей, честной и трудовой жизни. В момент, когда эта гулящая усомнилась в его намерениях и сказала, что он ее обманет, студент произносит страстный монолог:
   "...- Я?! О! чтобы я?! - воскликнул горячо Лихонин и даже свободной рукой ударил себя в грудь. - Плохо же ты меня знаешь! Я слишком честный человек, чтобы обманывать беззащитную девушку. Нет! Я положу все свои силы и всю свою душу, чтобы образовать твой ум, расширить твой кругозор, заставить твое бедное, исстрадавшееся сердце забыть все раны и обиды, которые нанесла ему жизнь! Я буду тебе отцом и братом! Я оберегу каждый твой шаг! А если ты полюбишь кого-нибудь истинно чистой, святой любовью, то я благословлю тот день и час, когда вырвал тебя из этого дантова ада! ...".
   Дальше идет выразительная сцена "падения" студента, который приведя в свою жалкую квартиру под крышей проститутку для перевоспитания, в первую же ночь не смог совладать со своей животной похотью, и, мучаясь, своей беспринципностью, все же использовал объект воспитания по назначению:
   "... Но Любка вдруг проснулась, открыла глаза, зажмурила и на минуту и опять открыла. Потянулась длинно-длинно и с ласковой, еще не осмыслившейся улыбкой окружила жаркой крепкой рукой шею Лихонина.
   - Дуся! Милый, - ласково произнесла женщина воркующим, немного хриплым со сна голосом, - а я тебя ждала, ждала и даже рассердилась. А потом заснула и всю ночь тебя во сне видела. Иди ко мне, моя цыпочка, моя ляленька! - Она притянула его к себе, грудь к груди.
   Лихонин почти не противился; он весь трясся, как от озноба, и бессмысленно повторял скачущим шепотом, ляская зубами:
   - Нет же, Люба, не надо... Право, не надо, Люба, так... Ах, оставим это, Люба... Не мучай меня. Я не ручаюсь за себя... Оставь же меня, Люба, ради бога!..
   - Глупенький мо-ой! - воскликнула она смеющимся, веселым голосом. - Иди ко мне, моя радость! - и, преодолевая последнее, совсем незначительное сопротивление, она прижала его рот к своему и поцеловала крепко и горячо, поцеловала искренне, может быть, в первый и последний раз в своей жизни.
   "О, подлец! Что я делаю?" - продекламировал в Лихонине кто-то честный, благоразумный и фальшивый.
   - Ну, что? Полегшало? - спросила ласково Любка, целуя в последний раз губы Лихонина. - Ах ты, студентик мой!..
   - Дорогая моя, милая сестра моя, - сказал он трогательно и фальшиво, - то, что случилось сегодня, не должно никогда больше повторяться. Во всем виноват только один я, и, если хочешь, я готов на коленях просить у тебя прощения. Пойми же, пойми, что все это вышло помимо моей воли, как-то стихийно, вдруг, внезапно. Я и сам не ожидал, что это будет так!".
   Однако все это повторилось и не раз, и кончилось, естественно, тем, что Любка-проститутка вернулась вся в слезах в публичный дом, где ее товарка выразилась совершенно точно, - поиграл подлец и бросил!
  
   Так ли развивался роман у Михаила Михайловича с его падшей пассией, или нет, и был ли вообще такой факт в его биографии, мы не знаем. Но есть одно косвенное доказательство того, что возможно все так и было, это брошюра М.М. Хомякова под названием "К вопросу о домах терпимости", изданная под патронажем "Добровольного общества защиты женщин" в 1901 году. Правда, самой брошюры в семейной библиотеке нет, как нет ее и в каталоге Российской государственной библиотеки, имеется только ссылка на эту работу в одном из сочинений М.М.Хомякова. Иными словами, содержание этой брошюры нам неизвестно, как и неизвестно, что из себя представляло Казанское общество защиты женщин, и какую роль играл в нем наш дедушка. Однако по датам все сходиться, брошюра издана за десять лет до свадьбы. Поэтому, быть может, и в самом деле Михаил Хомяков в молодости защищал права обитательниц казанских публичных домов, в том числе и таким же экстравагантным способом как это описано в повести Куприна.
   Тем не менее, женился Михаил на Людмиле Кибардиной, надо полагать, по любви. Об этом свидетельствует, сохранившееся в семейном архиве, трудно читаемое письмо (почерк у него был ужасный) к невесте, написанное до свадьбы. Оно начинается пылким повтором: "Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, моя милая Мила!".
   Много-много лет спустя дочь Михаила Михайловича сделала на этом послании горестную приписку карандашом: "Какое начало и какой конец через один-два десятка лет!". Это о том, что к концу жизни ее родители не только разошлись, но и задолго до этого стали чужими друг другу людьми.
   Свадьба состоялась, как уже говорилось, в 1911 году и была, по воспоминаниям, весьма скромной, молодые выпили шоколад, угостили друзей пирожными и уехали в свадебное путешествие в Италию. После возвращения из-за границы, молодые жили с матерью Михаила в квартире умершего к тому времени его отчима А.А. Штукенберга в доме Аристова (домовладелец и профессор анатомии) на ул. Казанской недалеко от Александровского Пассажа.
  
   Акмэ (творческий расцвет)
  
   Два-три года до свадьбы и столько же после нее были, наверно, самыми плодотворными в жизни Михаила Михайловича. В 1912 г. у него рождается сын, он пишет множество научных работ, публикует основные положения своей докторской диссертации, активно участвует в общественной жизни Казани.
   Молодая жена считала супруга талантливым, но разбрасы­вающимся человеком и решила его "остепенить" в прямом и пере­носном смысле слова (докторская диссертация была одним из условий согласия выйти за него замуж). Все знакомые говорили ей, что у Михаила ветреный и непостоянный характер, как в смысле профессиональных занятий, так и в смысле женщин - у него было много поклонниц - до седых волос пациентки дарили ему всякие мелкие подарки: подстаканники, полотенца и пр. Но невеста загорелась идеей его перевоспитать, "спасти" от соблазнов прежней холостой жизни и сделать серьезным ученым. Она вникла в сферу его научных интересов и стала активно помогать своему избраннику в сборе мате­риалов по междисциплинарным направлениям: право, антрополо­гия, этнография, археология. Еще до свадьбы она помогала ему писать докторскую диссертацию, о чем свидетельствует предисловии автора к этой научной работе:
  
   Я искренне благодарю Л.К. Хомякову (Кибардину), священников И.И.Филимонова с его семьей, Флорова, Овчинникова, дьякона Князева, П.А.Шкляева, д-ров Мартынова и Шкляева за ценные указания по моей теме и вообще всех, оказавших мне внимание и содействие. Но более всего я признателен Обществу Естествоиспытателей, от имени которого и поведена вся работа.
   Хомяков Хутор 28 августа-1 0 сентября 1910 г.
   В это время Михаил неоднократно выезжал один и вместе с будущей женой в Казанские, Вятскую и Пермскую губернии для проведения научных исследований в области антропологии. Людмила Клавдиевна была родом из Вятской губернии, и ее родня помогала проводить анкетные опросы, собирать национальные костюмы, описывать местные обычаи и верования. Возможно, были использованы материалы и ее деда, о. Иоанна Кибардина, который был не только священником в с. Лекма Вятской губернии, но и профессиональным краеведом, статистиком и этнографом. Общими усилиями были проведены масштабные антропологические обследования представителей местных народностей.
   В 1910 году М.М.Хомяков опубликовал свою докторскую диссертацию по антропологии на тему "О краниологическом типе чепецких вотяков в связи с общим развитием вотской народности".
   Диссертация начинается с посвящения: "Памяти Евгения Филипповича Аристова посвящает свой труд бывший стипендиат его имени при кафедре нормальной анатомии И.К. Университета".
   Далее автор сообщает, что настоящим исследованием он начинает серию антропологических работ, посвященных описанию краниологического типа племен Волжко-Камского четырехугольника. По его мнению:
  
   <....> краниология для решения общей темы: кто погребен в данной могиле, как бы сливается с археологией. <....> Этнография - необходимая оправа для краниологии. С этой антропо-этнографической точки зрения я и пытался изучить Чепецких вотяков".
   Для определения кранилогического типа Чепецких вотяков мною измерено 200 мужчин и 200 женщин - всего произведено до 10000 измерений. <....> Мною для летней экспедиции были выбраны чепецкие вотяки потому, что на карте Г. Статистического Комитета, выставленной на Казанской выставке 1909 года, на реке Чепце показаны наиболее чистые в антропологическом отношении поселения вотяков. Пунктами, где останавливался более продолжительное время были Глазов, Балезино и Люки.
   Для собирания этнографических сведений я пользовался программой Императорского общества (изд.1889 г.) Любителей естествознания, антропологии и этнографии. Я привожу сперва: 1)сведения, полученные мною при опросе по этой программе некоторых лиц, преимущественно учителей, учительниц и священников. 2) Собственные наблюдения, причем я опускаю по возможности все, что уже было описано моими предшественниками. Так ритуал геры поттон, т.н. общественных молений приводить совершенно излишне. 3) Материал по кранологии Чепецких вотяков. 4) Некоторые выводы.
   <....> Несмотря на кажущееся разнообразие черепных форм их можно почти всегда свести к двум основным типам: 1) брахицефалическая форма; 2) долицефалическая форма. В соотношении с двумя главными формами лица эти два типа дают шесть комбинаций. <....> 1. Узкое лицо + длинный череп <....> 2. Узкое лицо + приблизительно равная смеь длинного и короткого черепа; <....>3. Широкое лицо + короткий череп; <....> 4. Широкое лицо + короткий череп. <....>
   Крайне трудно отыскать точку на земном шаре, где бы в беспримесном виде сохранился чистый краниологический тип: в каждом городе, говорит Генле, легко можно найти любую разновидность человеческого черепа. <....>
  
   Далее в работе приведена таблица объемом более чем 50 страниц с указание фамилии, имени и места проживания (волости) конкретных людей и результатами обмеров их головы с черепным, лицевым и носовым указателем (кранометрия). И делаются выводы:
  
   <....> Итак, в волжско-камском четырехугольнике все народности за исключением вогулов (смешанный тип) и пермяков относятся к длиннолицым. Что касается башкир то по Малееву (степные) они коротколицые, по Никольскому среднелицые; по Назарову длиннолицые.)
   <....> Вотяк не вымирает, его тип не вырождается. Потеряв свою одежду, свой язык, он будет зачислен статистиками будущего в великоросы, подведен под общую категорию русского крестьянина.
   <....> Целые полосы населения по нижнему течению Чепцы состоят сплошь из русских, имеющих своими предками ... чистокровных вотяков. Процесс слияния здесь кончился, кончилась можно сказать и вотская национальность: забыт язык, исчезла национальная одежда, "утратились" обряды, заглохла в виде пережитков, загадок и детских игр религия. Русская народность поглотила вотскую национальность. <....>
   Докторская диссертации М.М. Хомякова была напечатана в 1910 г., но почему-то не сохранилось никаких сведений о том, что она была публично защищена и соискателю была присвоена соответствующая ученая степень и звание профессора.
  
   Историческая справка. По последнему Университетскому уставу 1884 г., действовавшего до 1917 г., дореволюционная российская система аттестации ученых приблизилась к западноевропейской, - 2 степени - магистр и доктор. Но требования к соискателям в России были значительно жестче, высшее научное сообщество с неохотой принимало в свой состав соискателей докторской степени, поддерживая устойчивый образ профессора того времени: гражданская ответственность, высокая эрудиция и обширность научных познаний, наличие научной школы и значительных научных трудов, педагогическое мастерство, творчество и трудоспособность.
   Непременным условием получения  докторской степени до 1918 г. являлась подготовка научной квалификационной работы - диссертации, которая представлялась к защите только в опубликованном, печатном виде. После выступления оппонентов и завершения дискуссии, оглашался отзыв факультета, и открытым голосованием членов факультета принималось решение по диссертации. По результатам голосования делалось представление в Совет университета, который и утверждал его. Соискатель получал соответствующий диплом, который до 1864 года подписывал министр народного просвещения, а позднее - ректор университета. Сложность защиты докторской диссертаций определило то, что большинство российских профессоров на рубеже XIX-XX в.в. имели только степень магистра, и занимали должности экстраординарных (сверхштатных) профессоров с обязательством защитить докторские диссертации.
  
   Никаких документов или семейных воспоминаний о том, что М.М. Хомяков, прошел весь сложный путь защиты докторской диссертации в семейных анналах не сохранилось. Возможно, этому помешала начавшаяся вскоре война, или же сам соискатель осознал незавершенность уже напечатанной диссертации и не стал представлять ее к защите. При чтении этой работы складывается впечатление, что в ней слишком много цифр и цитат из разных источников, начиная с Геродота и заканчивая М.М. Ковалевским, поэтому изложение кажется каким-то раздерганным, неупорядоченным вокруг стержневой идеи автора. Многие положения носят компилятивный характер, представляют обзор точек зрения на рассматриваемую проблему, а не собственные гипотезы и выводы исследователя. В целом, диссертация больше похожа на эвристический конспект, чем на монографическое исследование.
   Михаил Михайлович сам признавал недостатки своего сочинения:
  
   <....> Более, чем кто-либо другой, - писал он, - я вижу в нем ошибки, недомолвки, уклонение в сторону от преследуемой мною цели... Собирая литературные данные, сводя в одно целое факты, добытые мною на месте, я более всего старался не затушевывать материал субъективным отношением к делу. Читатель легко найдет, что принадлежит мне, что добыто тем или иным автором; он может даже совершенно игнорировать меня и считать мое исследование за сырой материал и только. <....>
  
   Причину того, что его диссертация уязвима для критики, и не вполне дотягивает до уровня диссертационного исследования, автор видел в новизне, неизведанности проторенного им пути и в общем отставании отечественной антропологической науки. По этому поводу он пишет следующее:
  
   <....> Передо мной обширное поле исследований и я надеюсь в последующих экскурсиях пополнить пробел настоящей работы.
   Мы, антропологи русской провинции, находимся в исключительно неблагоприятных условиях.
   Даже в таком умственном центре, каким является Казань, нет сколько-нибудь порядочной библиотеки по нашей специальности; нельзя и мечтать об устройстве лаборатории для точных вычислений; нет самого главного для непрерывного развития нашей науки - постоянных руководителей. Мы все - более или менее самоучки.
   Каждый из нас начинает чуть ли не с азов, делает на первых порах открытия, давно уже известные на Западе; бесцельно блуждает вокруг да около, не умея, как следует взяться за дело. А жизнь бежит, энергия расходуется; то, что казалось нужным прежде изучать, лежит нетронутым мертвым капиталом. И порою невольно в душу закрадывается сомнение в правильности избранного пути; начинаешь колебаться, искать поддержки, и ее нет... ее не находишь... Не удивительно, что целый ряд врачей, юристов, филологов отбросили изучение местных народностей, как нечто негодное, неприменимое к жизни; не удивительно, потому что общество в массе держится именно такого взгляда на этнографию и антропологию...
   Не удивительно также, что, восходя от частного к общему, я заканчиваю свой труд пожеланием более тесного единения антропологов и этнографов России. Только тогда, когда единение это станет совершившимся фактом, можно будет пробить ледяную кору равнодушия общества, можно будет мечтать о повсеместном устройстве антропологических станций и этнологических институтов... А пока будем работать... и верить... Вера горами движет. <....>
  
   В 1914 г. доктор М.М. Хомяков исследовал черепа воинов, павших при штурме Казани, которые сохранились в склепе на острове на реке Казанка, сделал описание и провел систематизацию коллекции старинных черепов, хранящихся в анатомическом театре Казанского университета. О том, с какими трудностями приходилось сталкиваться в ходе раскопок, добывая черепа из старых могил и курганов с целью установления динамики смены антропологических и расовых типов, он сам занимательно и живо рассказал в брошюре "Материалы по антропологии Востока России".
  
   <....> В первоначальный план моих изысканий, минувшим летом 1909 года, входило изучение местности между Высокой горой и деревней Камаево Казанской губернии, где должны были сохраниться, судя по некоторым данным следы древнейшего населения Казанского царства. Действительно окрестности близь Иски Казань, этой древней столицы, до сих пор никем не исследованы, да и сама Иски Казань можно сказать только зарегистрирована на археологических картах. Во многих местах, по указанию населения, сохранились остатки седой старины в виде могил, надгробных плит и пр., к которым до сих пор приезжают молиться мусульмане.
   <....> Близь Чепчугов находится могильная плита, памятник, выступающий из земли аршина на два. Местная молодежь почему-то решила, что под этой плитой непременно должен находиться клад. Глухою ночью стали подрывать могилу... и были схвачены на месте преступления проезжавшими мусульманами. Что случилось с искателями клада история умалчивает, но только с тех пор татары стали более ревниво следить за целостностью могил своих святых, а русское население из боязни поджогов тоже стало более осторожно относиться к верованиям своих близких соседей.
   При этих условиях меня упорно отговаривали производить раскопки. До чего минувшим летом могла достигать паника перед татарами прекрасно иллюстрирует следующий факт.
   Не желая отступать с пустыми, как говориться, руками я произвел раскопки близь деревни Больших Бемер. Население этой деревни я близко знал, лечил его в течении нескольких лет и безусловно пользовался там некоторым авторитетом. Задача облегчалась тем более, что намеченное место давно уже не посещалось татарами, было обращено крестьянами в выгон, а кости, попадавшиеся в рядом лежащих каменоломнях, бесцеремонно выбрасывались в овраг вместе с мусором.
   Появление какого-то татарина у разрытой могилы сразу понизило настроение у работавших. Поднялись толки о мести, о поджогах и пр. Случаю было угодно, что час спустя другой проезжавший татарин побил свою жену, и та с криком побежала по деревне... муж за ней. А от мужа почти все женское население деревни с причитаниями, что "идут татары". Собрали сход; стали упрекать, чуть ли не бить моих рабочих, что вот из-за них теперь сгорит вся деревня. Ко мне отрядили сотского с просьбой показать бумагу от общества: причем, как всегда, сотский оказался безграмотным. Дело миновалось благополучно, ... но неприятный осадок остался. В самом деле, как я мог гарантировать обществу, что не будет у них в ту ночь пожара, а случись пожар, его бы, не обинуясь, отнесли на счет моих раскопок. <....>
  
   Обобщая результаты своих исследований, д-р М.М. Хомяков писал:
  
   <....> Антропология только тогда выйдет из тупика, когда отбросит свою давнишнюю мечту - выразить в немногих цифрах характеристику целой народности. Племя, тип представляет из себя до-нельзя текучее, сильно меняющее свой облик под влиянием метиспции, бедности, даже стойких эндемий (местных болезней: малярии, зобатости и пр.).
   Нет типа данной народности, есть антропологические типы, прихотливо переплетающиеся друг с другом; есть генетическая родовая сеть и на изучение этой сети и нужно обратить самое тщательное внимание. <....>
  
   В конечном счете, антропологические работы нашего дедушки остались незаконченными. Об этом он сам сообщил читателям в своей изданной уже после революции, в 1923 году, брошюре " Вотяки: Введение в антропологическое исследование вотской народности"
  
   <....> Задуманная мною серия "антропо-этнографических работ, посвященных описанию кранилогического типа племен Волжско-Камского четырехугольника" не увидела свет почти целиком: были выпущены в свет исследования, касающиеся вотяков, пермяков, черемис и... только.
   Невозможность для одного лица совмещать в себе две специальности: по этнографии и антропологии, заставила меня все более суживать этнографическую часть работы; война мобилизовала меня, как врача с 1914 по 1921 г.; революция окончательно спутала мои расчеты, последовательно выдвигая то военно-санитарный, то противо-тифозный, то по борьбе с голодом фронт. <....>
  
   След в общественной жизни Казани
  
   В промежутке между 1909 годом и началом Первой мировой войны Михаил Михайлович занимался кипучей общественной деятельностью, раскрывая все стороны своей одаренной натуры.
   Он был активным участником общества археологии, истории и этнографии при Императорском Казанском университете, и в 1910 г. прочитал на его собрании доклад на тему "Где была Старая Казань". Обобщив сведения о подземных ходах Казани, он сделал заключение:
  
   <....> Мы встанем на твердую почву только тогда, когда изучим более подробно подземную Казань с ее ходами, остатками старинных зданий, когда соберем и опубликуем надписи старинных могильных плит, которыми буквально усеян казанский уезд. Это действительно сплошное и неотложное дело, наш долг, наша обязанность. <....>
  
   Много времени отнимала у доктора М.М. Хомякова работа в Казанской больнице Общества трезвости. Неясно работал ли он в ней на штатной или общественной основе, но точно известно, что каждый год им составлялись и даже публиковались в печати отчеты о работе этой больницы.
   В Российской государственной библиотеке и семейном архиве сохранилось два напечатанных типографским способом отчета врача Хомякова о работе больницы для алкоголиков Казанского общества трезвости за 1909 -10 гг. Приведем отрывок из такого отчета за 1911 год.
  
   <....> Было бы напрасной тратой времени устанавливать более точно причины алкоголизма у наших больных. По крайней мере, контингент больных 1911 года за немногими исключениями (строго говоря, только за одним: ветеринарный фельдшер с рецедивом, история которого подробно разобрана в отчете прошлого года) давал следующую общую картину индивидуального алкоголизма.
   Больной привыкал к вину в 18-20 лет, приучаясь выпивать в компании товарищей, на именинах, в гостях. Жизненные невзгоды: неуспехи по службе, семейная неурядица и пр. создавали тоскливое, тревожное настроение, для подавления которого прибегал к тому же вину. Привыкание к вину, похмелье и невозможность во время него успешно работать, растущие от этого неудачи создавали роковой круг, из которого можно было выйти, имея сильную волю, но она ослаблена; можно хотя бы на время забыться в кругу таких же неудачников.
   Доктор Суханов (Патологическая психология индивидуального алкоголизма. Пр. вр. N12, 1909 г.) группирует алкоголиков на четыре подотдела.
   Одной из самый распространенных нервно-психических организаций, говорит он, является тревожно-мнительный характер, служащий психической основой, фоном для обнажения навязчивых психических состояний; и этот характер совпадает с так называемым "психастеническим" характером, а навязчивые психические состояния в их чистом, не осложненном виде, поглощаются психастенией. <....>
   Психастеники безвольны, легко поддаются внушению. Они начинают пить в компании и уже без посторонних вмешательства от вина оторваться не могут.
   Далее следуют субъекты с патологическим резонерством, которым алкоголь с самого начала доставляет высокое наслаждение. Сюда относится бесчисленное множество пропойц, уличных попрошаек, оборванцев, проводящих время на улицах и не имея пристанища, но в то же время не падающих духом, с виду веселых и с приподнятым самочувствием, которое вообще свойственно лицам с прирожденной нервно-психической резонирующей организацией. Подобные больные с алкоголем уже не расстаются, он доставляет им слишком большое наслаждение. Лечение их почти всегда безуспешно.
   В следующую группу входят алкоголики-истерики, которые прибегают к спирту порывами то под влиянием каприза, то под давлением моральных неприятностей, то в связи с сильными влечениями из бессознательной сферы.
   Наконец редко попадаются алкоголики-эпилептики с периодическим неудержимым стремлением к алкоголю.
   Если в прошлом году нашу больницу заселили по преимуществу алкоголики-резонеры, а в отчетном почти исключительно алкоголики-психастеники, то это объясняется распоряжением комитета общества не принимать на излечение рецидивистов, уже много раз бывших в больнице. Под эту категорию и подошли почти целиком наши старые знакомцы, уже не первый десяток лет кочующих по Казани из трактира в трактир. <....>
  
   Судя по содержанию отчетов, Михаил Михайлович был главврачом этой больницы. В отчеты включены подробные описания анамнеза, истории болезни, курса и результатов лечения нескольких десятков пациентов, лечившихся от алкоголизма. Приведем несколько любопытных выдержек из историй болезней включенных в эти отчеты, поскольку они написаны живым литературным языком и с колоритными бытовыми подробностями.
  
   <....> С. псаломщик страдающий тяжелой формой запоя. Курс лечения окончил при мне, был выписан на место. В тот же день запил. Был доставлен обратно в состоянии delirium tremens. Никого, кроме фельдшерицы, не узнает; думает, что он на барже, где катают арбузы; считает, что все больные и врач умерли; отпевает их. Большими приемами хлорад гидрата, опия и пр. удалось прервать на сутки болезнь. Но на следующий день возник строго систематизированный бред о каком-то человеке в белом, который стоит за окном и путем гипноза желает его убить. Развился raptus melancholicum. Был отправлен в окружную лечебницу".
   "Больной Г. родился крепким ребенком. Кончил приходское училище. Был приказчиком у отца по "лесному делу", кондуктором, десятником на трамвае и на пороховом заводе. Женился 19-ти лет и тогда начал понемногу пить. "Втянулся в вино" на Пороховом заводе". "Идет в расход тысяч 10 ведер спирта в день. Как десятник, я вхож во все отделения". Тайно пили спирт 95 % чистый; спирт грязный (обработанный пироксилином); квасок-спирт 28 % после обработки эфиром. Пили и в чистом и в разведенном виде. "Палит горло грязный спирт, а чистый ничего". Уволили по сокращению числа рабочих на Рождество. Работать нигде не мог; пил все время по две бутылке и более в день".
   "Больной Н. был здоровым ребенком; хорошо учился в школе. Женился первый раз на 18 году; второй раз на 34 году. Прежде, лет пять тому назад, выпивал только "по праздникам". Был доверенным от общества односельчан по судебному делу; ездил в город; выпивал по обязанности. Затем дело проиграл; пошли в семье "неприятности". Стал пить сильнее: "ушла жена из дому; стало еще хуже". Пил по многу; до 2 и 3 бутылок в день. Последний год "не пропустил так ни единого дня". Потерял сон; стало чудиться: "звери, лошади, большей частию даже наяву". <....>
   <....> "Офицер, 21 год, кончил военное училище. У отца и деда констатирован запой. Брат пьет очень сильно. Интересна биография, написанная самим больным. "Пить начал с 17 лет в компании, хотя и редко, но каждый день до пьяна. Офицером пил чаще и почти каждый раз до полного опьянения. Причина - захолустье места стоянки, скука... На театре войны пил также, но не рюмками, как раньше, а стаканами. По 2-3 стакана за обедом и за ужином, но полного опьянения не чувствовал". <....>
  
   Я не буду приводить истории болезни всех стационарных больных, пишет М.М.Хомяков, - это заняло бы много места, утомило бы внимание читателя. Уже из сравнения вышеприведенных резюме видно до чего однообразно складывалась жизнь больных. Почти всегда в начале фигурирует компания кутящих товарищей, от которых больной отстать не может; начинает выпивать; служба, семья являются помехой, поводом к разного рода неприятностям и в результате больной начинает пить запоем. Остановимся подробнее на времяпрепровождении "алкоголиков" вне стен больницы.
  
   <....> Почти все время они проводят в дешевых чайных и столовых Казани. "Это, пишет мне один больной, в большинстве случаев грязные, вонючие и темные помещения. Все здесь затхло, заплесневело, мерзко".О порядочном питании в этих чайных-столовых не может быть и речи. Обыкновенно подается: ушное (на местном жаргоне - собачья радость) - горячая вода с кусочками легкого, печенки, кишок; похлебка - та же вода с кусочками картофеля; поджарка - жаренный в сале картофель. Дают на 3, 4 и 5 коп. неопределенное количество. Водкой торгуют везде. Можно купить "чашечку", "мерзавчика", полдиковинку (1\40), диковинку (1/20), монаха (1/4).
   Состав посетителей чайных и дешевых столовых очень однообразен: мастеровые, чернорабочие и босяки или галахи. Обычно босяки делают тон всему заведению, доминируют над вечно полупьяной, забитой, оборванной толпой.
   "Обычно, говорил мне тот же больной, где-нибудь в сторонке стоит стол, занимаемый босяками из бывших людей. На столике холодная бурда - чай, объедки пищи, клочки бумаги... За этим столиком почти каждодневно идет деятельная работа; пишут прошения, жалобы, письма к благотворителям и пр. Здесь же пропиваются добытые деньги, пропиваются одежды зарученных в грязный притон слабохарактерных подвыпивших людей. Все это терпится, даже поощряется содержателями, потому что заклад одежды, а главное - водка идет от них же. Кроме того, ради увеличения доходности своих предприятий, они по ночам, когда прекращают торговлю, превращают свои "зало" в спальни. За 3-5 коп. уступается на заплеванном и осклизлом полу место без всякого следа подстилки. В сущности, содержатель при всем своем желании не мог бы выгнать добрую треть своих посетителей, так как порою даже носильное платье у него уже в закладе. Случается, что всей компанией обряжается какой-нибудь один босяк и посылается "стрелять" по улицам, чтобы откупиться от хозяина и собрать немного денег на пищу и водку. В этом непрерывном пьянстве стирается воля человека. Грязный вертеп - ночлежка начинает манить его с неотразимой силой. <....>
  
   Известно, что за активную работу в обществе трезвости г. Казани М.М. Хомяков получил благословение Святейшего Синода на большом листе пергамента, который, по воспоминаниям дочери, был конфискован во время обыска и ареста в 1937 году.
   Доктор Хомяков принимал активное участие в организации скорой медицинской помощи в Казани и лично выходил на дежурство обслуживать вызовы. В семейном архиве сохранилась "Памятка об организации скорой медицинской помощи в г. Казани", составленной членом-учредителем общества д-ром М.М.Хомяковым. В ней сообщается, что в 1902 г. доктор медицины Димитриевский обратился через печать к местным врачам с приглашением организовать подачу скорой медицинской помощи в г. Казани. В скором времени было учреждено дежурство врачей, причем в газетах и в особых списках жители всегда могли найти адреса одного хирурга и одного терапевта, дежурящих в данную ночь у себя дома.
   В апреле 1903 года был учрежден Устав общества врачей для подачи скорой медицинской помощи в Казани. Однако со временем число членов общества сократилось до семи человек, и его деятельность замерла. 4 сентября 1907 г. состоялось по этому поводу собрание врачей городской Земской больницы, на котором председатель его Н.И. Беляев указал собравшимся на то, что отсутствие стационарного для дежурного врача сильно тормозит деятельность Общества. Для более детального изучения вопроса была избрана комиссия из врачей Лурия, Перимова, Синакевича и Димитриевского. А в 1912 г. д-р Хомяков в ответ на свою просьбу получил из Киева, Харькова и Одессы уставы действующих в этих городах Обществ подачи скорой медицинской помощи.
   Выработанный на основании этого материала устав был передан им на обсуждение совещания врачей, состоявшегося в Новом клубе 4 марта 1913 года. Единогласно было постановлено организовать в Казани Общество подачи скорой медицинской помощи на широких общественных началах. Согласно Уставу Общество состояло из неограниченного количества членов обоего пола всех званий и сословий с ежегодным взносом один рубль. Во главе Общества находилось Правление из 10 членов, находящихся под контролем Общего Собрания и Ревизионной комиссии из 3-х лиц. Врачебная помощь оказывалась бесплатно. По мере надобности общество устраивало станции, ночные дежурства, лечебницы и пр.; организовывало специальные курсы и лекции по вопросам, относящимся к целям общества.
   В домашнем архиве сохранился типографский отчет Правления по станции скорой медицинской помощи в Казани за 1914 год. В нем говорится:
  
   <....> Мировой войной, захватившей Россию 20-го июля, деятельность нашей станции естественно разделяется три периода: со дня открытия до 20-го июля - период подготовительный, - когда только что намечалось принципы ее работы; с 20 июля по первое декабря, когда состав врачей переменился почти весь, никто из медицинского персонала не был уверен в том, что его завтра не возьмут на театр военных действий - период затишья; и с первого декабря по первое марта период нормальной деятельности станции.
   За первый период дежурили на станции врачи: Кондратский, Хронусов, Гольфогт, Козлов, Митильман, Хомяков, Левитский, Владимиров, Власов, Астанин, Ключевский, Болондз, Поляков, Львов, Разумовков.
   Из них: <....>
   Хомяков дежурил........... 6 раз
   Имел требований............7
   Левитский дежурил.........6
   Имел требований............ 8
   Всего 15 врачей имели 70 дежурств при 94 требованиях. <....>
   С 1-го декабря по 1-е марта дежурили врачи: <...>
   Из них:
   Хомяков дежурил 15 раз, имел требований - 16 <....>
   Кибардин 1 раз, имел требований - 0
   Всего 11 врачей имело 91 дежурство при 90 требованиях.<....>
   Гонорар в пользу общества выразился в сумме 67 рублей 90 коп., трата на извозчика в 22 рублях 85 коп. Отношение к защитникам отечества выразилось в предложении врачами станции своих услуг земским и городским госпиталям в ночное время в случаях требующих немедленной помощи. Станция обильно снабжена медикаментами Казанским уездным земством, имеет полный инвентарь и очень удобное помещение в доме общества приказчиков, благодаря любезности означенного общества, субсидируется городским управлением в размере тысячи рублей и губернским земством в размере ста рублей. <....>
  
   Д-р Хомяков участво­вал также в компании "Белый цветок" по борьбе с чахоткой (делали бумажные ромашки и продавали в пользу чахоточных). Кампания была Всероссийская, в ней участвовала даже царская семья. В семье хранилась открытка, - царь, царица, дочки и наследник с перевязями из белых ромашек. Вместе с другими врачами, д-р Хомяков хлопотал об открытии на пожертвования туберкулезного санатория в пос. Каменка под Казанью, и тем самым оставил свое имя в истории борьбы с туберкулезом в Казанской губернии. Об этом свидетельствует информация на одном из сайтов Интернета:
  
   <...> В 1910 году в Петербурге была создана Всероссийская лига для борьбы с туберкул?зом. 28 октября 1911 года в Казани было образовано Временное правление отдела Всероссийской лиги для борьбы с туберкулезом под председательством М.М. Хомякова, а 28 октября 1912 года в Казани состоялось первое общее многолюдное собрание Лиги, председателем которой был избран профессор А.Н.Казем-Бек, а товарищем председателя - Р.А.Лурия. <...>
   С 1911 года группой врачей-энтузиастов образовано  Казанское отделение Всероссийской лиги борьбы с туберкулезом под названием "Белая ромашка". За счет благотворительных мероприятий только с 1912--1915 г.г.   было собрано шестьдесят пять тысяч рублей. Это большие деньги по тем временам. <...>
   В апреле 1914 года профессор А.Н.Казем-Бек на собственные средства заложил санаторий "Каменка" - первое санаторное учреждение Татарстана, достроенный только к 1920 году. <...>
  
   Где-то в это же время (1911-1913 гг.) д-р Хомяков пытался заняться частной врачебной практикой. Для ведения приема больных был снят номер (затем превратившийся в кв.N7) в Городском Пассаже, вел частный врачебный прием в этой квартире, но особой практики, и соответственно, доходов не получил.
  
   Война и революция
  
   В своей автобиографии М.М. Хомяков сообщает, что он "... в 1914 г. - приступил к экзаменам на степень магистра этнографии, но был взят на войну старшим врачом госпиталя Согора N 45...".
   Как известно, поводом к началу Первой мировой войны стало убийство в г. Сараево 25 июня 1914 г. наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены. Теракт совершил член сербской националистической организации Гаврило Принцип. Между Австрией и Сербией разгорелся международный конфликт, в котором Россия стала поддерживать Сербию, а Германия приняла сторону Австро-Венгрии. 19 августа 1914 г. Германия объявила войну России, как ответный шаг на начавшуюся мобилизацию российской армии.
   По этим датам не вполне понятно, почему в 24 мая 1914 года, т.е., за два месяца до начала войны, М.М.Хомяков решил составить завещание на случай своей смерти. То ли предвидел обострение международной обстановки и реальную возможность погибнуть на фронте, то ли просто случайно так совпало, теперь уж не узнаешь. Приведем выдержку из этого нотариального духовного завещания.
   <...> Тысяча девятьсот четырнадцатого года мая двадцать четвертого дня, явился ко мне, Карлу Генриховичу Горнштейну, Казанскому Нотариусу, в контору мою на Большой Проломной улице в дом N 52-й, лично мне известный, имеющий законную правоспособность к совершению актов доктор медицины Михаил Михайлович Хомяков, живущий в Казани на Воскресенской улице в здании Городского Пассажа.
   В присутствии явившихся по его приглашению, лично мне известных свидетелей: Казанского мещанина Абдуллы Валиулловича Фаткуллина и крестьян Казанской губернии, Спасского уезда, села Кузнечихи Аркадия Ефимовича Потапова и сельца Балымер Гаврила Федоровича Крайнова, живущих в Казани: первый на Поперечно-Екатерининской улице в своем доме, второй на Проломной улице в доме Стародубцева, а третий на Комиссариатской улице в доме Кисилева, - он, Хомяков, объявил мне, что желает совершить НОТАРИАЛЬНОЕ ДУХОВНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ следующего содержания:
   Я, нижеподписавшийся, доктор медицины Михаил Михайлович Хомяков, на случай своей смерти делаю следующее распоряжение об имуществе моем: все движимое и недвижимое имущество мое, какое после меня останется в чем бы оно ни заключалось и где бы не находилось, я завещаю в полную и исключительную собственность жене моей Людмиле Клавдиевне Хомяковой, урожденной Кибардиной, а в случае ее смерти ранее меня, завещателя, все имущество мое должно поступить в собственность сыну моему Александру Михайловичу Хомякову.
   Проект сего акта читан завещателю в присутствии вышепоименованных свидетелей и по одобрению его и удостоверении, что он в доброй воле желает этот акт совершить, и понимает его смысл и значение, внесен в актовую книгу, из которой вновь прочитан тем же порядком. Выпись на гербовом листе в один рубль двадцать пять копеек следует выдать завещателю Михаилу Михайловичу Хомякову. - Доктор медицины Михаил Михайлович Хомяков, живущий в Казани на Воскресенской улице в Городском Пассаже кв.7. При совершении сего духовного завещания свидетелями были - Казанский мещанин Абдулла Валиуллин Фаткуллин, живу в Казани на Поперечно-Екатерининской улице в своем доме. Крестьянин Казанской губернии, Спасского уезда, сельца Кузнечихи Аркадий Ефимов Потапов, живу в Казани на Проломной улице, в доме Стародубцева. Крестьянин Казанской губернии, Спасского уезда, сельца Балымер Гавриил Федоров Крайнов, живу в Казани на Комиссариатской улице в доме Кисилева. Нотариус Гонштейн.
   Выпись эта, слово в слово сходная с подлинным актом, внесена в реестр 1914 год под N две тысячи девятьсот шестьдесят пятым и выдана завещателю Доктору Медицины Михаилу Михайловичу Хомякову тысяча девятьсот четырнадцатого года мая двадцать четвертого дня. <...>
  
   Своим детям Михаил Михайлович всегда говорил, что в царской армии срочную службу он не проходил, т. к. имел от­срочку от призыва из-за болезни ма­тери, Анны Александровны. Почему он не попал под мобилизацию после начала военных действий, - неизвестно, скорее всего, по возрасту, - ему было уже за сорок. А возможно, что он и служил в царской армии, но после революции не писал об этом в анкетах.
   Известно, что тяга к науке не оставляла доктора Хомякова и во время войны, в 1916 г. он издает работу "К вопросу о выборочном исследовании в антропологии", в которой намечает развернутую программу антропологического обследования населения Поволжья. Определяет точные научные термины, которые при обмерах и опросах позволяют выделить в той или иной группе населения кранилогический, физический, психический и даже социальные типы. Программа включает следующее философическое заключение:
  
   <...> Над нами тихою ночью раскидывается необозримый океан Млечного Пути - слабый отблеск звездного острова, в котором мы живем и движемся. Но и сами мы захвачены великим жизненным потоком, измерить составные части которого также трудно, как и счесть количество звезд Великого Пути.
   И если Гершель способом черпков немного приблизил нас к пониманию строения звездного неба, отчего бы не попробовать нам ближе изучить строение жизни выборочным способом, изучая различные слои населения, определяя степень их вырождения, приспособленность к внешним условиям; подвергая тщательному обмеру наиболее однородные по происхождению антропологические типы. <...>
  
   В Гражданскую войну М.М. Хомяков воевал в составе Казанской Правобережной группы Восточного фронта в должности Начсанпросвета фронта и Военсанинспектора Военкомиссариата. В собственноручно написанной автобиографии об этом периоде своей жизни он сообщает следующее.
   <...> В 1917 г., согласно уполномочению больных и раненых солдат госпиталя 45, 60, 65 организо­вал Союз больных и раненых солдат, в 1918г. принимал участие в организации Совета рабочих депутатов, возникшего вместо Округа путей сообщения, в 1918 г. добровольцем ушел в Крас­ную Армию, ведал санитарной частью Казанской группы войск Восточного фронта, был в бою взят в плен чехами и приговорен к расстрелу, освобожден наступавшими красными частями, на­правлен в Штаб Правобережной группы и служил Начсанпросветом Восточного фронта и Военсанинспектором Военкомиссариата.
   В 1920 г. избран профессором в Самарский университет по кафедре антропологии, но был оставлен при Штабе Восточного фронта, как член Чрезвычайной комиссии по борьбе с хо­лерной и тифозной эпидемиями. <...>
  
   Таким образом, в автобиографии Михаил Хомяков пишет, что был взят в плен в боях с белочехами и освобожден наступавшими частями Красной Армии, но это, по мнению его дочери, не совсем так, он действительно был арестован, но пленен был не в бою, а заключен в тюрьму белочехами после ухода Красной Армии из Казани, и приговорен к смертной казни за то, что служил у большевиков. Сохранилась, вклеенная в дневник дочери записка, посланная Михаилом Михайловичем семье в ночь, когда его приговорили к расстрелу:
  
   8 августа 1918 г.
   Мила, Саша, Ира.
   Будьте мужественны. Я любил и люблю вас и всегда буду с вами. Верьте, мы не расстанемся навеки.
   Ваш Хомяков
  
   От тюрьмы и расстрела Михаила Михайловича спасла, согласно семейному преданию, не столько Красная Армия, сколько молодая жена Людмила. Она умолила чешского офицера отпустить мужа, объяснила ему, что он был в войсках красных только как врач, выполняя свой профессиональный долг. Ей удалось добиться свидания с мужем, и вынести много записок на волю от других заключенных. В конце концов, благодаря хлопотам жены Михаила освободили. Подробностей этого смертельно опасного поворота в жизни Михаила Михайловича и деталей его военной службы в Красной Армии мы не знаем.
   Только из учебников истории нам известно, кто такие белочехи, хотевшие расстрелять д-ра М.М. Хомякова, и где был в Гражданскую войну Восточный фронт, в составе которого он служил.
  

Историческая справка.

   Белочехами называли рядовых и офицеров Чехословацкого корпуса, который был сформирован царским правительством на средства союзников из военнопленных австрийской армии: чехов, словаков и сербов для борьбы против Австрии и Германии. Как подданных многонациональной Австро-Венгерской империи, их заставляли воевать в составе её армии против держав Антанты. Многие из них дезертировали и сдавались в плен русским на Восточном фронте, часто в массовом порядке. Лидер чехословацкого движения за независимость и первый президент Чехословакии Т. Масарик загорелся идеей их вооружить и перебросить через Владивосток морским путем в Европу для войны против немцев. Этот замысел энергично поддерживался французами, испытывавшими сильное давление немцев на Западном фронте.
   После Октябрьской революции и Брестского мира было достигнуто соглашение с Советским правительством о переброске Чехословацкого легиона во Францию. Легионеры должны были соблюдать нейтралитет и передвигаться не в качестве боевых подразделений, а в качестве гражданских лиц, вооружённых стрелковым оружием для защиты от растущего насилия в России. Вместе с тем советская власть потребовала возвращения всего остального оружия, принадлежащего русскому правительству. Это законное требование чешскими войсками было отклонено и последние, под руководством агентов тех же союзников и враждебных групп русского населения, в период переброски, 28 мая 1918 года, восстали против Советской власти. Восстанием чехов воспользовались враги Советской власти и в Самаре членами распущенного Учредительного Собрания был организован временный комитет членов Учредительного Собрания (Комуч), который, объявив себя властью в областях, занятых чешскими войсками, под защитой последних, приступил к организации народной армии, мобилизуя для этой цели, главным образом, офицерство и учащуюся молодежь.
   Восточный фронт был образован постановлением Совета Народных Комиссаров от 13 июня 1918 года для руководства войсками, которые вели боевые действия против мятежного Чехословацкого корпуса и эсеро-белогвардейских формирований. Командиром был назначен левый эсер М.А. Муравьёв, который потом изменил советской власти. Он пытался захватить Симбирск, чтобы вместе с белочехами двинуться на Москву. В столице 6-7 июля 1918г. левые эсеры разорвали союз с большевиками, убили немецкого посла Мирбаха с целью аннулировать Брестский мир и вызвать войну с Германией. При аресте в Симбирске Муравьев был застрелен, командующим Восточным фронтом был назначен И. И. Вацетис, бывший начальник Латышской стрелковой дивизии, полковник старой армии.
   22 июля части Народной армии Комуча, куда входили и чехословацкие легионеры заняли Симбирск и начали продвигаться на север, к Казани. Штаб Восточного фронта перешел в Казань. Началась оборона Казани. Утром 6 августа войска Комуча высадили крупный десант в районе деревни Большие Отары. Высадка этого десанта послужила сигналом для офицерского мятежа внутри города. На красные отряды с чердаков и окон посыпались пули, внося панику в ряды обороняющихся. К вечеру 6 августа город был окружен противником с 3-х сторон. В ночь на 7 августа белые части заняли город полностью.
   Утром следующего дня город представлял собой страшную картину. На улицах Казани валялись изуродованные трупы. Шел "белый террор". В этот момент, надо полагать, и арестовали М.М. Хомякова. Расстреливали всех, кого захватывали с оружием в руках с почерневшими от пороха руками. Террор развернулся против не успевших отступить красногвардейцев и партийных работников. В течение   месячного господства учредиловцев в Казани жертвами белого террора стали не менее тысячи человек. Расстреливали всех, кого подозревали, -  прямо на улице, без суда. "На площадях, улицах и в садах лежали трупы красноармейцев и рабочих. Люди их не поднимали, боясь быть расстрелянными. Трудовая Казань замерла. Ликовали те, кто ждал белогвардейцев. Они выходили на улицы и поздравляли друг друга" -  так описывали эти события очевидцы. О поддержке  Комуча, его Народной  армии заявили профессора Казанского университета, учителя, духовенство, в том числе мусульманское.
   Тем временем Чешский корпус превратился в банду мародеров, самой крупной добычей которой стал золотой запас России. Почти две трети золотого запаса Российской империи -- самого крупного в Европе до Первой мировой войны -- был вывезен в Казань в мае 1918 года большевистским правительством в качестве предосторожности против возможности его захвата немцами. Состоявший из золотых монет, золотых слитков, серебра, платины, сплавов из золота и серебра и золотых и серебряных предметов искусства, он оценивался в 651 миллионов золотых рублей (43 тыс. пудов золота, 30 тыс. пудов серебра и много платины). На третий день после занятия чехами Казани в банк был прислан специальный воинский отряд, которому было поручено производить погрузку ценностей. Для облегчения выгрузки чехами была проломлена стена кладовой, смежная с нижним залом банка, имевшим выход на улицу. Ценности грузились в трамвайные вагоны и по ночам перевозились к пристаням. Оттуда в течение нескольких дней золотой запас был перевезен пароходами и баржами в Самару, из Самары он попал в Омск и стал "золотом Колчака".
   Поражение под Казанью поставило Советское правительство в тяжелейшее положение. После занятия Казани чешскими войсками, в августе 1918 года, все отдельные отряды и одиночные красноармейцы двигались по линии железной дороги и по тракту к ст. Свияжск. В главный штаб Восточного фронта РККА, расположенный в Свияжске, прибывает нарком по военно-морским делам Л. Д. Троцкий. Бронепоезд Троцкого постоянно сопровождала команда из 300 отборных кавалеристов. Все они были одеты в кожу и носили на левом руке специальный знак, наделявший их особыми полномочиями. Своими расстрелами и репрессиями отряд этот наводил ужас на всех красноармейцев. Троцкий был убежден, что именно так и следовало поступать: "Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии, и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади".
   В Свияжске Троцкий заложил организационные основы Красной армии. Коммунистические идеи об управлении армией были отброшены. Вместо них Троцкий восстановил старый порядок и большинство из правил ведения боя, ранее существовавших в царской армии. Части Красной армии опять стали именоваться корпусами, дивизиями и полками, причём вседозволенность и распущенность рабочих отрядов были заменены строгой дисциплиной. За один месяц Троцкий превратил Красную армию на Восточном фронте из мятежного сброда в мощную военную силу, с которой белым пришлось считаться. Он также полностью реорганизовал командование Восточным фронтом.
   5 сентября 1918 года Красная Армия начала свое наступление. Первым успехом стал штурм сел Верхнего и Нижнего Услона и занятие господствующей над городом высоты. Отсюда начала вести огонь по городу артиллерия Красной Армии. Взятие Верхнего Услона и господствующей в тактическом отно­шении высоты у Казани  в известной степени предрешило освобождение го­рода. Утром 10 сентября совместными действиями 2-й и 5-й армий Казань была освобождена. Перед вступлением "красных" в город в сентябре из города ушли десятки тысяч жителей, в основном интеллигенция, которые боялись ответных репрессий. "Казань пуста, ни одного монаха, попа, буржуя. Некого и расстрелять. Вынесено всего шесть приговоров", - докладывал особый отдел 5-ой армии. При взятии Казани были расстреляны все монахи Зилантова монастыря, с территории которого велась стрельба по наступающим.
   Через два месяца после взятия Казани Комуч отказался от каких-либо претензий на всероссийскую власть. В результате произошедших в Омске событий вся полнота власти была передана А.В. Колчаку, который принял титул "Верховного правителя российского государства" и звание Верховного главнокомандующего. К весне 1919 года ему удалось собрать значительные вооруженные силы до 400 тысяч человек. 4-6 августа Сибирская армия перешла в наступление, на третьем этапе которого предполагалось овладеть Казанью. В апреле Казань от линии фронта отделяли всего 80 километров. Казанский совет объявил губернию "в опасности", ввел на ее территории чрезвычайное положение. Общий перевес сил складывался в пользу красных войск, т.к. ни аграрная, ни национальная политика колчаковского правительства не пользовалась популярностью у народа. Для крестьян вполне реальной была угроза восстановления власти помещиков. Недовольство национальных сил вызвал лозунг "единой и неделимой России".
   В конце апреля 1919 года началось контрнаступление советских войск. Части 2-й армии во взаимодействии с Волжской военной флотилией заняли Чистополь и Елабугу. К началу июня территория современного Татарстана была полностью освобождена от колчаковцев. В августе -- ноябре 1919 года войска Восточного фронта освободили Тобольск, Омск, Новониколаевск, Барнаул, Томск, Красноярск и разгромили основные силы колчаковской армии. Директивой Главного командования от 6 января 1920 года управление Восточного фронта было расформировано.
  
   Во время империалистической и гражданской войны с 1914 по 1918 годы доктор Хомяков М.М. на всех должностях боролся с холерой и тифом. Рассказы­вал детям, как метлой выметали из вошебоек вшей после дез­инфекции солдатской одежды ("целые сугробы"). Он не заболел только потому, что имел врожденный иммунитет.
   В семейном архиве остались следующие документы об этом периоде жизни М.М.Хомякова.
  
   1917 г. 23 апр. - крестьянская группа учащихся Высш. Уч. Завед. г.Казани приглашает доктора Хомякова Ми­хаила Михайловича на собрание для выработки плана совмест­ной культпросвет, работы.
   1918 г. 20 мая - удостоверение Совде­па пути Казанского округа, в том, что М.М.Хомяков состоит Помощником Старшего Врача Санитарного Надзора Казанско­го Округа путей сообщения.
   1918 г. - мандат врачу Хомякову М.М. дезотряда Губвоенкомата на действие от имени Чрезком-тифа Начанзапармии. 1919 г. 28 мая - телеграмма Главсанупра завсанчастью укрепрайона с требованием направить врача Хо­мякова М.М. в распоряжение Восточного фронта.
   1919 г. август -удостоверение в том, что М.Хомяков состоял на должности бри­гадного врача 2-ой Крепостной Стрелковой бригады.
   1919 г. 1 ноября - М.Хомяков просит Наркомздрав, не отчисляя от обя­занностей санинструктора по Казанской губернии, прикоманди­ровать его к Казанскому Университету для обработки собранных антропологических материалов.
   1920 г. 12 августа - распоряжение зав. Воен-санздравом о командировании 16 авг. к 7 вечера Д-ра Хомякова М.М. в Красноармейский сад для прочтения лекции о холере.
   1920 г. 20 августа - мандат о том, что Михаил Михайлович Хо­мяков избран профессором Самарского гос. ун-та по кафедре антропологии на естественное отделение физ.-мат. ф-та.
  
   В Самару на профессорскую должность Михаил Михайлович не поехал, как говорил родным, из-за интриг. Был ли он профессором в нынешнем понимании этого слова сказать сложно. Декретом Совнаркома от 9 октября 1918 года учёные степени были отменены, а все преподаватели, ведущие "самостоятельное преподавание" переводились в профессорское звание. Таким образом, профессором можно было стать и без защиты докторской диссертации.
   На фотографиях этого периода Михаил Михайлович в во­енной форме, папахе, сапогах, жена и сын в пальто из солдатско­го сукна. Жили на паёк: селедка, вобла, грубый хлеб. Хутор, земельная рента в банке пропали, осталось лишь советское жало­вание да вещи в квартире.
   О тяжелом быте и разрухе времен Гражданкой войны свидетельствует сохранившийся в семейном архиве проект постановления правления домового комитета Пассажа, в который, видимо, входил и М.М.Хомяков.
  

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

ДомКома N 1186 Городской Александровский пассаж, состоявшего января 1919 г.

  
   Вступая в отправление своих обязанностей с 21 сего Января Домком констатировал положение Пассажа в таком виде, при котором дальнейшие функции N 1 делаются положительно невозможными.
   Не перечисляя всех дефектов, от которых страдают положительно все - как квартиранты, так и служащие, и устранить которые, за недостатком специалистов, технических приспособлений, материалов, топлива и света, не в состоянии распорядительность администрации, - Комитет находит, что только сознание самих квартирантов важности переживаемого экономического расстройства и установление строгой самодисциплины дает некоторую возможность установить более или менее сносное существование номеров.
   Если двор превращен в сплошную клоаку, которая весной явится рассадником всяких эпидемических заболеваний, в этом виноваты все те, кто выливает из окон любого этажа, прямо на головы проходящих по двору, целые ведра отбросов, помой и испражнений, а если выносят на двор, то не в помойную яму, а льют, где попало. Из уборных, коридоров и даже номеров пропадают электрические лампочки, и все меры по пресечению этого зла оказываются бесплодными.
   Отсутствует правильная регуляция топлива и освещения. В уборные и раковины выбрасываются битые стаканы и бутылки, угли, бумага, тряпки и даже головешки, чем засориваются стоки, прекращая правильные функции канализации, а вылитые затем помои, вместе с испражнениями, переполняя раковины и горшки уборных, текут по коридорам, заражая воздух страшным зловонием и распространяя эпидемию тифа, который в Пассаже заявил уже свои права. Считают лишним запирать за собой двери. Одним словом в гостинице царит полная анархия, бороться с которой возможно лишь при условии самых крутых мер воздействия на всех, кто не желает считаться и нарушает общепринятый порядок номерной жизни в соответствии с создавшимся положением, а ровно и тех, кто из круга своих служебных обязанностей усугубляет это положение.
   Члены ДомКома, обязанные по положению следить за благоустройством и санитарным состоянием дома вменяют в обязанность администрации и прислуге всеми зависящими от них средствами бороться с происходящими беспорядками, а квартирантов призывают относиться с уважением к народному достоянию, уважать труд убирающих и вообще вести себя с достоинством звания гражданина.
  
   Жизнь при советской власти
  
   В 1921-1928 гг. после окончания гражданской войны Михаил Михайлович работал сразу в нескольких местах, без страха и сомнения брался читать лекции и препода­вать по многим отраслям знания, благо эрудиция у него была ог­ромная, а учить тогда было кого, неграмотных и малограмотных было предостаточно. Вел атеистическую пропаганду, читал лекции на антирелигиозные темы, например, - "Как живут мертвые после смерти". Преподавал на рабфаке (социологию, гигиену и биологию), в школах (биологию), в промышленно-экономическом техникуме (кооперативное право), в художественной школе (анатомию че­ловека). Работал в ИНОТ (Институт научной организации тру­да), в железнодорожной школе (в разгар нэпа), в Совпартшколе, где проработал рекордно долго (лет 15). Об этом периоде его жизни в семейном архиве сохранились следующие доку­менты:
  
   1923 г. апрель - удостоверения, что д-р Хомяков М.М. за­ведует Гигиенической лабораторией Института Научной Орга­низации Труда.
   1924 г. 31 дек.- удостоверение, что Хомяков М.М. состоит на службе в ж.-д. школе в должности школьного работ­ника.
   1925 г. 27 мая - Татарская обл. объединенная Совпартшко­ла просит дать возможность преподавателю М.М.Хомякову ознакомиться учебным процессом в Краснодарской Совпарт­школе.
  
   В эти годы Михаил Михайлович написал и издал ряд популярных книг и брошюр о питании и режиме работы: "Пища здорового рабочего", "Как лечить до прихода врача", "Как питается человек", "Человек и труд" и др.
   Был членом ка­занского горсовета нескольких созывов, участвовал то в сносе, то в спасении церковных и культурных памятников. Вообще, со­стояние борьбы и кипучей деятельности было ему свойственно.
   Но на какой бы, даже случайной, должности Михаил Михайлович не работал, он хранил в душе мечту об академической, университетской карьере. В марте 1925 г. его сын-подросток Александр записал в своем дневнике шуточное, а может быть и вполне реальное, обещание отца самому себе и всем домашним достичь следующих целей:
  
   Я, Михаил Михайлович Хомяков, 51 года, 3 месяца начинаю вести научную работу, причем 5 лет затрачу на научно-исследовательскую деятельность, за 5- 6 лет - беру кафедру, 14 лет посвящаю научно-педагогической деятельности и в 70 лет удерживаю благоприобретенную дачу в Архиповке.
  
   Быть может, не будь войн, революции, репрессий все бы так и случилось, ведь Михаил Михайлович, надо полагать, имел не меньший творческий потенциал, чем его отец, профессор М.А. Хомяков, и отчим профессор Штукенберг. Он вполне мог стать и профессором, и заведующим кафедрой и иметь дачку Архиповке под Геленджиком. Но не судьба!
   Работая в Казанском институте научной организации труда, М.М.Хомяков издал в 1923 году довольно объемистую брошюру под названием "К вопросу о смертности среди казанских печатников". В ней интересны не столько фактические данные, сколько сведения о заработках рабочих-печатников, которые измерялись в то время ничего не стоящими миллионами рублей. Брошюра повествует и о тех условиях, в которых работал д-р Хомякова после гражданской войны в Институте научной организации труда. Приведем выдержку из этой работы.
  
   <...> Печатники Казани были обследованы мною осенью 1922 года с помощью курсантов утренних курсов Института Научной Организации труда. Всего обследовано 210 рабочих: 87,5 % мужчин и 12,4 % женщин. <....> Заработок колеблется очень сильно. Учету совершенно не поддается. В абсолютных цифрах заработок: в 30 мил. - 2 раб.; в 40 мил. -10; в 50 мил.; в 60 мил. - 9 . Квартиру в 1 комнату имеют - 52,1 %; в 2 - 31,9; 3 -13,0. Живут в сырых и холодных квартирах - 31,9 %; в сухих и теплых - 28,4 %; теплых и светлых - 13,1 %<....>
   Преодолевая невероятные трудности, лаборатории Института Н.О.Т. удалось произвести ряд анализов пыли в б. Университетской типографии, теперь Школе Полиграфического производства имени Луначарского. Не было помощников; не было материалов, не было необходимых приборов. Приходилось бегать по городу в поисках за свободным местечком для реагента в вытяжном шкафу; ждать месяцами разрешения из Москвы на получение спирта; самому обметать пыль в типографии; самому следить за ходом количественного анализа.
   Удалось многое, но далеко не все. Так анализ на сурьму пришлось оставить; в растворе сернистого аммония у меня не хватило реагентов для разделения мышьяка, сурьмы, олова и меди. Приходилось сильно экономить на алкоголе. Даже такой постой реагент, как едкое кали, иногда приходилось искать неделями у дрогистов. Не говорю уже про соляную кислоту, которую в большом количестве мне удалось получить совершенно случайно. <....>
   Радикальным поворотом к лучшему в жизни наборщика будет замена гарта другим сплавом и введение наборных машин. А пока остается в силе прогноз Некрасова: "Хоть целый свет обрыщешь // И в самых рудниках // Тошней труда не сыщешь - // Мы вечно на ногах. // От частой недосыпки, // От пыли и свинца // Мы все здоровьем хлипки, // Все зелены с лица". <...>
  
   Свою работу учителем в полиграфической школе Михаил Михайлович отметил брошюрой "К вопросу о летней школе", (в этой школе преподавала русский язык и его жена Людмила Клавдиевна). Вряд ли профессору Хомякову было по душе работать простым учителем с вертлявыми и равнодушными к знаниям детишками из ПТУ, но так сложилась жизнь. Революция разметала привычный уклад жизни, обесценила "старорежимные" заслуги д-ра Хомякова, и единственной отдушиной для него стала попытка проявить свои аналитические способности даже в рутинной работе школьного учителя, привнести в преподавание научный метод, сформулировать определенную педагогическую концепцию.
  
   <....> Темой своей работы, - указывает М.М. Хомяков, - я взял вопрос о летней школе. В той части, в какой тема эта касается вопроса о самом понятии трудовой школы <....>
   В литературе указывается, что старая школа, как школа книжная, вербальная, была каким-то придатком к жизни; настоящая школа по традиции или вследствие инертности еще не слилась с жизнью, но летние занятия помогут ей стать настоящей трудовой школой, которая непрерывно связана с жизнью и не идет за жизнью а, напротив, становится ее авангардом.
   <....> Школа базируется на работе в поле и лаборатории. В поле ученик встречается лицом к лицу со средою. Он пробует на ней свои силы, как когда-то знакомился с водою и воздухом Белый Клык в далекую пору своего детства. Там он накопляет свой опыт; в лаборатории он встречается с той же природой, но уже обессиленной, раздробленной; фрагментами жизни, над которой он экспериментирует, проверяет свои умозаключения. Школа широко организует экскурсии, <....> движется через опыт к улучшению окружающей среды. <....>
   "Летняя школа" как этап в "школе социальных улучшений" требует опытной проверки.
   Вот почему, приступая к организации ее Полиграфшколе летом 1922 года, я в сущности только хотел проверить на опыте, что давно уже сложилось в душе, как отголосок работы в зимний период.
   Школа имела около 40 учеников. Кроме обязательной артельной работы на огородах Полиграфсоюза, никаких других занятий у учеников не было.
   В летней школе ex officio участвовали:
   Гр. Дульский - рисование на открытом воздухе.
   Гр. Кривин - экскурсии по типографиям.
   Гр. Корчемкина - занятия по математике.
   Гр. Хомяков - экскурсии по биологии.
   Гр. Кибардина - занятия по русскому языку.
   <....> Вот простое требование, на котором обыкновенно и замирает, терпит крушение большинство преподавателей. Быть энциклопедистом (всезнайкой) не каждому удается; корретивом является аккордность преподавания, когда заранее разрабатывается сообща всеми преподавателями подробный план на неделю.
   Первая экскурсия была намечена мною на р. Казанку под Кремлем. Явилось около 10 девочек и 30 мальчиков 14-16 лет. Заранее разработанный план урока заключался в следующем:
      -- Демонстрация памятников старины в Кремле.
      -- Рассказ о взятии Казани.
      -- Топография штурма Тайницких ворот.
      -- Изучение профиля Кремлевского бугра.
      -- Скорость течения Казанки.
      -- Нанесение на план русла Казанки.
      -- Измерение ее глубины и ширины.
      -- Происхождение почвы, песка и глины.
      -- Лепка из ила горшков.
      -- Рассказ о каменном веке.
   На практике провести этот план целиком не удалось. Группа из 40 человек оказалась слишком большой. Не все одинаково понятливы. И вот в это время, как я одним объяснял, другим захотелось купаться, третьим было интересно залезь на "Сумбекину башню", четвертым просто было скучно.
   Теория в таких случаях дает педагогу два правила: старая школа рекомендует принудить учеников слушать преподавателя; новое течение заставляет выжидать, пока можно будет овладеть вниманием группы. Я так и сделал. Через некоторое время группа у меня растаяла. Оставшиеся 10-15 учеников занялись разбивкой кольев по берегу реки, промером рулеткой основной линии, измерением профиля реки. Увлекательная работа с инструментом понемногу втягивала возвращавшихся учеников и к концу второго часа извилистый берег Казанки был занесен на план (с частыми промерами глубины). Но внимание учеников было так поглощено всем этим "землемерием", что направить их внимание в область археологии или геологии казалось уже нецелесообразным. <....>
   В третьей экскурсии я встретился с новым затруднением. Местом сбора был назначен лесок за р. Казанкой (4-5 верст от школы). Ученики пришли, но устали и очередная задача: съемка плана, способы определения высоты облаков их уже мало интересовало. Гербаризирование тоже показалось утомительным.
   Тогда мы организовали игры разведчиков. Сквозь цепь прорывались курьеры с письмами, причем от последних требовалась высшая степень сметливости и наблюдательности. Игры прошли с огромным успехом. В качестве подсобной работы при экскурсиях давались задания уже каждому из учеников:
      -- подобрать ассортимент лекарственных растений;
      -- измерить план квартиры;
      -- решить графическую задачу о встречных пешеходах;
      -- сделать сажень, метр, причем выбор материала предоставлялся самому ученику;
      -- изучить степень засорения полей саранчой;
   В дальнейшем все эти задачи должны были помочь индивидуализировать класс, разбив его на группы; заставляют ученика втягиваться в жизненную борьбу; улучшать условия повседневной жизни.
   <....> Ученик должен чувствовать потребность сейчас же приложить добытые знания к улучшению своей жизни. Почувствовать всю тяжесть зависимости от природы. Осознать свои силы в борьбе за власть над этой" природой". Перенести эту борьбу из будущего в настоящее, применительно к детским силам. В этом завет, принципы и программа школы социальных улучшений и как элемент летней школы. <....>
   Тюрьма, ссылка
  
   При всем критическом отношении к деятельности общества "Мемориал", активисты которого всячески способствовали политической и ментальной смерти великой страны под названием СССР, следует признать, что составление силами этого общества Региональных книг памяти жертв сталинских репрессий, является нужным и благородным делом. В эту большую собирательную книгу вписаны строки и о нашем деде, Михаиле Михайловиче Хомякове:
  
   Хомяков Михаил Михайлович
   Родился в 1874 г., г.Казань; русский; г.Казань. Проживал: врач-антрополог, профессор.
Арестован 2 июля 1931 г.
Приговорен: ГПУ ТАССР 26 июля 1931 г., обв.: 58-10 ч.2.
Приговор: дело прекращено за недостаточностью улик.
  
   Хомяков Михаил Михайлович
   Родился в 1874 г., г.Казань; русский; пищевой инспектор, Народный комиссариат здравоохранения..
Арестован 21 августа 1938 г.
Приговорен: Особым совещанием НКВД СССР 2 июля 1940 г., обв.: 58-2, 58-7, 58-9, 58-11, 58-13 ("участник эсеровской организации, подрывная деятельность, террор, настроения в отношении руководства партии").
Приговор: 8 лет ИТЛ (Тавдинский лагерь)| освобожден 22.4.44. Реабилитирован 20 февраля 1958 г.
   Источник: Книга памяти Республики Татарстан
  
   В 1928 г. грянул первый гром сталинских репрессий, пришли с обыском из ГПУ, следователь некий Степанов с подручными, позвонил в кварти­ру поздно вечером. Всю ночь шел обыск. Из ящиков столов и шкафов выгребали не только бумаги, но и находившиеся там се­ребряные монеты. Их, по словам дочери М.М. Хомякова, следователь ссыпал в конфискованный им тут же керамический кувшин или вазу. Ни­какой описи не делал и расписок не давал, всё унесли (украли, изъяли, конфисковали!) и пропало безвозвратно.
   Обоих су­пругов отвели в тюрьму, которая находилась недалеко от их до­ма, за Чёрным озером. Михаил Михайлович возвратился домой дней через десять, Людмила Клавдиевна через две недели.
   В 1931 г. Коллегией ГПУ М.М.Хомяков вновь был арестован и ему было предъявлено обвинение по ст. 58-10 ч. 2: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев".
   Как он мог призывать к свержению власти, какую литературу распространять (или это все были ложные обвинения) мы не знаем. Дело прекратили за недостаточностью улик.
   После этого ареста М.М.Хомяков продолжал работать в Совпартшколе и по совместительству в других местах. О его жизни в 30-х гг. документальных свидетельств не сохранилось. В дневнике дочери Ирины за 1935 год мы находим такую запись:
  
   <....> М.М. "заскучал". Он вдруг решил, что вся его яркая, многоцветная жизнь прожита даром. Что он стоит у черты и должен подвести итог, а в итоге... 120 руб. пенсии и сын в Забайкалье. И что больше на него действует из этих двух факторов - трудно сказать. <....>
  
   Через год, в 1936 г., похожее наблюдение:
  
   <....> М.М. - он целые дни проводит вне дома, а когда в семье, то ему кажется, да так и есть, что его преследуют. Говорят к его же пользе, а для него это - ругань. Советуют - "обливают помоями" и т.д. и т.п. без конца. Появились и цинизм, и пошлость, а главное - беспредельное недоверие к родным и глупое доверие к чужим. <....>
  
   В 1938 г. грянул второй гром, М.М. Хомяков был вторично арестован. Дочь, вспоминала, как жильцы дома всю ночь со страхом прислушивались, когда в их узкий двор-колодец заедет "воронок", и в какую квартиру пойдут с обыском и арестами. О тех временах А. Ахматова писала: "Звезды смерти стояли над нами, // И безвинная корчилась Русь, // Под кровавыми сапогами, // И под шинами черных марусь". На этот раз ничего не кон­фисковали, "всего-навсего" отобрали квартиру на нижнем этаже Пассажа. Это стоило семье половины вещей и книг, брошенных, проданных, раскраденных.
   В 1938 г. 21 августа М.М. Хомяков был приговорен Особым совещанием НКВД СССР 2 июля 1940 г. к 8 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях по печально известной 58 статье УК РСФСР "Контрреволюционные преступления". Нет ни одного повествования о сталинских репрессиях, в котором не фигурировала бы эта 58 статья Уголовного кодекса РСФСР в редакции от 22 ноября 1926 г. Одно только перечисление расстрельных санкций по этой статье было способно внушить страх и чувство беспомощности перед всесилием тоталитарной власти любому человеку. О необъятности состава этой статьи А.И.Солженицын в своем "Архипелаге ГУЛАГ" писал:
  
   <....> Но в похвалу этой статье можно найти ещё больше эпитетов, чем когда-то Тургенев подобрал для русского языка или Некрасов для Матушки-Руси: великая, могучая, обильная, разветвлённая, разнообразная, всеподметающая Пятьдесят Восьмая, исчерпывающая мир не так даже в формулировках своих пунктов, сколько в их диалектическом и широчайшем истолковании. Кто из нас не изведал на себе её всеохватывающих объятий? Воистину, нет такого поступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны тяжёлой дланью Пятьдесят Восьмой статьи. Сформулировать её так широко было невозможно, но оказалось возможно так широко её истолковать. <....>
  
   В 1938 году следствие "щедро" навесило М. М. Хомякову несколько пунктов и частей этой безразмерной статьи.
   Приведем определение понятия "контрреволюция" в этой статье и те ее пункты, которые были инкриминированы М.М.Хомякову.
  

Определение понятия "контрреволюция"

  
   58-1. Контрреволюционным признается всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению власти рабоче-крестьянских советов и избранных ими, на основании Конституции Союза ССР и конституций союзных республик, рабоче-крестьянских правительств Союза ССР, союзных и автономных республик или к подрыву или ослаблению внешней безопасности Союза ССР и основных хозяйственных, политических и национальных завоеваний пролетарской революции.
   В силу международной солидарности интересов всех трудящихся такие же действия признаются контрреволюционными и тогда, когда они направлены на всякое другое государство трудящихся, хотя бы и не входящее в Союз ССР.
  

Состав статей инкриминированных М.М. Хомякову

  
   58-2. Вооруженное восстание или вторжение в контрреволюционных целях на советскую территорию вооруженных банд, захват власти в центре или на местах в тех же целях и, в частности, с целью насильственного отторгнуть от Союза ССР и отдельной союзной республики какую-либо часть ее территории или расторгнуть заключенные Союзом ССР с иностранными государствами договоры влекут за собой - высшую меру социальной защиты - расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества.
   58-7. Подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенный в контрреволюционных целях путем соответствующего использования государственных учреждений и предприятий, или противодействие их нормальной деятельности, а равно использование государственных учреждений и предприятий или противодействие их деятельности, совершаемое в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций, влекут за собой - меры социальной защиты, указанные в ст.58-2 настоящего кодекса.
   58-9. Разрушение или повреждение с контрреволюционной целью взрывом, поджогом или другими способами железнодорожных или иных путей и средств сообщения, средств народной связи, водопровода, общественных складов и иных сооружений или государственного и общественного имущества, влечет за собой - меры социальной защиты, указанные в ст.58-2 настоящего кодекса.
   58-11. Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой, влекут за собой - меры социальной защиты, указанные в соответствующих статьях настоящей главы.
   58-13. Активные действия или активная борьба против рабочего класса и революционного движения, проявленные на ответственной или секретной (агентура) должности при царском строе или у контрреволюционных правительств в период гражданской войны, влекут за собой - меры социальной защиты, указанные в ст.58-2 настоящего кодекса.
  
   Михаил Михайлович Хомяков был отправлен в ГУЛАГ во время пика репрессий 1937-1938 годов, когда на посту наркома внутренних дел СССР находился Н.И. Ежов, отсюда народное название этого времени, - ежовщина.
  
   Историческая справка. Из записки 1-го спецотдела МВД СССР от 11 декабря 1953 г. следует, что в 1937-1938 гг. по 58 статье было арестовано 1575259 человек, осуждены были 1344923 человека, причем половина осужденных, 681692 человека были приговорены к расстрелу. Конец ежовщины всем известен, команду Николая Ежова зачистила и расстреляла в 1940 году команда нового наркома, Лаврентия Берии. За эти два неполных года "Большого террора" Казань изведала на себе "тройки", ночные аресты, "черные воронки", ускоренное следствие, следователей-"колольщиков", приговоры к "десяти годам без права переписки" и многое другое из арсенала нквдэшников. Все это ярко описано в книге Евгении Гинзбург " Крутой маршрут", действие которой происходит в как раз в Казани.
  
   2 июля 1940 г после 2-х годичного следствия М.М.Хомяков получил от Особого совещания НКВД СССР 8 лет тюрьмы. Главным обвинением было, видимо, принадлеж­ность к партии эсеров, хотя Михаил Михайлович всегда утверж­дал, что он порвал с ними задолго до того, как они перешли к террористической деятельности против советской власти.
   Однако есть и другая, довольно странная версия причины ареста д-ра М.М.Хомякова. В семейном архиве сохранилось письмо нашей матери из Казани к брату Александру в Сталинград, куда он был направлен в 1943 году для организации санитарно-эпидемиологической службы, сестра пишет ему: "Есть легенда, что М.М. посадили за то, что он не признался, как бесследно излечить сифилис, что он передал тайну сыну, что он запрятал громадные деньги. Мне это рассказала под громадным секретом Шалаева...". Откуда взялся этот слух, вышедший из стен университета, и было ли в нем хоть сколько-нибудь правды, теперь уж навсегда останется тайной. Видимо, в НКВД при допросах М.М.Хомякова пытали и издевались над ним с целью выбить показания. Дочь вспоминает, что он просил в передаче домашние туфли, т.к. ноги у него распухли от того, что его сутками заставляли стоять перед следователями, не позволяя ни сесть, ни лечь.
   А судьи кто? Кто судил д-ра Хомякова? Конкретные лица нам, конечно, неизвестны. Как сказала все та же А.Ахматова, "хотелось бы всех поимённо назвать, да отняли списки и негде узнать". Более того, эти фамилии неизвестны не только нам, но и всем тем, кто в те времена был осужден на тюремно-лагерные муки по 58 статье. Своих судей осужденные не видели и не знали. Дело в том, что первый раз М.М. Хомяков был осужден ГПУ ТАССР, второй раз Особым совещанием НКВД СССР. "Тройки" и "Особое совещание отличались от обычных судов тем, что за­седали заочно, за закрытыми дверя­ми. Приговорённым лишь давали прочесть выписку из их решений, отпечатанную на машинке.
  
   Историческая справка. В общих чертах об этих органах внесудебной расправы можно сказать следующее.
   В 1922 г. вместо ЧК (Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем) было создано ОГПУ (Объединенное главное политическое управление) и чекисты временно лишились права выносить приговоры.
   Но это продлилось недол­го. Вскоре в Москве создали знамени­тую "тройку" ГПУ. Сначала "тройка" могла лишь приго­варивать к заключению на три года, а расстреливать -- только "вооружённых бандитов". Но права её постепенно расширялись. По официальным дан­ным, в 1924 г. "тройка" ОГПУ приго­ворила к расстрелу 650 человек -- на 35 человек больше, чем все суды Со­ветской России.
   10 июля 1934 г. столичная "тройка" получила название Особого совещания НКВД (ОСО). Вначале оно тоже толь­ко заключало в лагерь на пять лет, но вскоре получило право и расстрели­вать. Судило ОСО не по статьям уго­ловного кодекса, а по особым, "литер­ным" статьям. На ОСО выносились дела, по которым не хватало доказательств.
   Среди за­ключённых бытовала пословица "На нет и суда нет, но есть Особое сове­щание". В 1937 г., в разгар массовых арестов, суды не справлялись с резко возрос­шим объёмом работы. Поэтому в ав­густе того же года в помощь им в каж­дой области создали "разгрузочную тройку". В "тройку" входили первый секретарь обкома, начальник НКВД и областной прокурор.
   Эти "тройки" получили право заочно выносить любой приговор. Они помог­ли "разгрузить" суды от переизбытка работы в самое "горячее" время. В конце 1938 г., как только волна массо­вых арестов миновала, эти "тройки" распустили. В 1953 г., после расстрела Л. Берии, права чекистов резко ограничили. От­ныне они могли только вести следствие, но не судить и выносить приговоры. В сентябре 1953 г. Особое совещание упразднили. Теперь все дела должны были проходить через суды.
  
   Михаил Михайлович не оставил нам воспоминаний о своем лагерном прошлом, то ли он их не писал, то ли, разойдясь с женой, не смог передать рукописи детям. Супруга его, Людмила Клавдиевна, умерла, когда он был в лагере, и еще находясь в ссылке, он стал жить с другой женщиной. Известно, что многие авторы лагерных воспоминаний подчеркивают, что для них способом выживания в ГУЛАГе было не забвение своих мук, а наоборот, желание все запомнить, чтобы потом донести до людей свою правду о пережитом. Михаил Михайлович с его литературными способностями и опытом работы социолога и этнографа тоже, наверное, мог бы написать много чего страшного и познавательного о сталинском ГУЛАГе, но не написал, или, по крайней мере, до нас эти записи, и даже устные рассказы, не дошли.
   В 1938-1944 гг., шесть лет, М.М.Хомяков находился в ссыл­ке на Северном Урале, сохранилось письмо к нему дочери со сле­дующим адресом: Свердловская область, В.Тавда, почтовый ящик 239/16, врачу Хомякову Михаилу Михайловичу. Письмо написано в 1944 г. и вернулось обратно 21 апреля с пометкой "освобожден" (затем это письмо хранилось дочерью вместо справки о реабилитации).
  
   Историческая справка. Тавдинский исправительно-трудовой лагерь (Тавдинлаг) существовал с апреля 1941 г. по август 1945 г. Находился в г. Тавда Свердловской области, который расположен в 360 километрах к востоку от Екатеринбурга и в 125 километрах к северу от Тюмени, в среднем течении реки Тавды, притока Тобола, в лесном Зауралье. В середине 30-х годов прошлого века в край тайги и болот эшелоны повезли "врагов народа", которым пришлось с пилой и топором осваивать эти безлюдные места. Жили в наспех сколоченных бараках, шли на работу -- куда прикажут. В основном на строительство Тавдинского комбината по выработке древесины и Тавдинского гидролизного завода, строительство цеха пищевых дрожжей, подсобные сельскохозяйственные работы.
  
   В лагере М.М.Хомяков был врачом и, возможно, поэтому и выжил. Из лагерной литературы известно, что заключенный, работавший в лагере врачом или фельдшером, находился в привилегированном положении, становился членом лагерной администрации ("придурком"), и получал более высокую категорию питания. Мемуарная литература богата примерами самопожертвования лагерных врачей, защищавших жизнь своих пациентов. "Врач, - писал В.Т. Шаламов, - может освободить человека от работы официально, записав в книгу; может положить в больницу, определить в оздоровительный пункт, увеличить паек. И самое главное в трудовом лагере - врач определяет "трудовую категорию", степень способности к труду, по которой рассчитывается норма работ. В своем медицинском деле врач никому не подчинен, единственный защитник заключенного, реальный его защитник - лагерный врач".
  
   Закатные годы
  
   О жизни Михаила Михайловича после освобождения из лагеря нам почти ничего не известно. По словам дочери, весть о смерти в 1942 г. жены, Людмилы Клавдиевны, он воспринял равнодушно. "Выписал" к себе в ссылку Надежду Осиповну, библиотекаршу Совпарт­школы (фамилия неизвестна), с которой он "жил" еще, будучи женатым (чуть ли не с 20-го года), что тщательно скрывал от детей. Столь позднее открытие этого факта, нарушение супружеской верности, послужило причиной резко­го охлаждения между ним и дочерью Ириной, с которой он после осво­бождения встречался всего раза три, а маленьких внуков вообще ни разу не видел.
   В 1944-1952 гг. М.М.Хомяков жил сначала по месту ссылки, так как в родной город не пускали. Затем его прописала в своей казанской квартире вторая жена, Надежда Осиповна, с которой он зарегистрировался. К этому времени дочь вышла замуж и уехала в Воронеж, а оставшийся в Казани сын-врач относился к отцу весьма сдержанно и критично. Это видно из его письма сестре в Воронеж в 1950 году:
  
   <....> У Михаила Михайловича дела еще хуже. Во-1-х, резкий склероз мозга с отражением этого процесса на умственных способностях, а отсюда потеря способности ориентироваться в событиях и людях. Вся его деятельность в медицинской секции общества по распространению политических и научных знаний - сплошная цепь скандалов, восстановивших против него всю медицинскую профессуру и закончившаяся уходом его из секции.
   Он переключился тогда в историческую секцию в университете, но тоже со всеми переругался. Одновременно вместе с Марковым и Випавой (последнюю он ставит выше всех в Казани, а с первым к концу года тоже сумел разругаться) он включился в борьбу по разоблачению казанских морганистов (главным образом зоологов, защищающих эволюционную теорию и червячки), но он сам-то ничего не понимает ни в мичуринской биологии, ни в морганизме, ни в эволюционной теории, ни в червях. Не вышло бы ничего, кроме конфуза, но он это дело не сумел завершить, т.к. одновременно (и тоже без понимания дела) занялся "разоблачением" Гусева, за то, что он где-то в своем выступлении допустил возможность внутривидовой конкуренции и, таким образом, стал апологетом расовой теории.
   Гусев принял ответные меры, в результате которых М.М. вышибли с работы (он еще не смог пройти переаттестацию - провалился на элементарных вопроса), и кроме того с ним повторилась, хотя и в более слабой форме, те припадки грудной жабы, которые были у него в 1931 и 1938 годах.
   Сейчас он работает врачом в больнице в Чирилине (за Арском), не доезжая станции Шемардан) и тоже имеет место ряд инцидентов и конфликтов.
   Надежда Осиповна нигде не работает, живет с ним, из библиотеки ее вышибли еще осенью. Честное слово этот человек приносит несчастье всем, кто с ним близко соприкасается. Не знаю, при тебе или нет, они окончательно оформились через загс, и она приняла его фамилию. <....>
  
   Как видно из этого письма, Михаила Михайловича не сломили ни лагерь, ни ссылка, его общественный энтузиазм не угас, он вновь стремился быть в центре научной жизни, разъяснять, пропагандировать, выступать на самые острые темы.
   Есть сведения, что последние годы перед выходом на пенсию Михаил Михайлович работал в Казани городским судебно-медицинским экспертом. Об этом написал его сын в своей автобиографии, подготовленной, видимо, к защите диссертации.
   Сохранилась в семейном архиве и записка оставленная Михаил Михайловичем сыну, Александру Михайловичу, в казанской квартире. Это очень грустная записка-прощание, написанная человеком, который уже ничего не ждет от жизни, и которому, похоже, нечем утешить себя перед уходом в мир иной.
  
   А.М.
   Случайно нашел твое письмо, или остатки его у себя на столе и отослал обратно. Советую Н.О. не писать в таком тоне секретно от меня - ничего не выйдет. Ты чем-то обижен, но я могу претендовать на тебя еще больше. Если не понимаешь, то переговори с Над. Осип.: она раскроет тебе глаза. Я еще слаб и с трудом выкарабкиваюсь из гриппа. Во всяком случае, дело совершенно ясное. У нас две обособленные дороги и насильно сталкивать тебя с твоего пути я не собираюсь. Может быть, в конце пути ты дойдешь и до профессора, но какой ценой?!
   Надоедать тебе своими вызовами я не буду; помогать тебе в том разрезе, какой ты от меня требуешь, не могу.
   Весы дело твоей совести; арифмометр по моим глазам не подходит. Всегда рад тебя видеть. Навязываться не хочу.
   Затем всего хорошего.
   Если что случиться, гонца всегда найдут.
   20/X 50
  
   Умер М.М.Хомяков в Казани в возрасте 77 лет весной 1952 г., более точной даты определить невозможно. Дочь Ирина (видимо, не простив измену отца матери, или по другим причинам) на похороны из Воронежа не приезжала, и могила оста­лась безвестной.
  
  
  
  

Хомякова

Ирина

Михайловна

1915 - 1994

  
  
  
  
   Детство и отрочество
  
   Хомякова Ирина Михайловна родилась 19 мая 1915 г. в семье вольнослушательницы Казанского университета Людмилы Клавдиевны Хомяковой (урожд. Кибардиной) и врача Хомякова Михаила Михайловича.
   Детство и юность Ирины прошли в центре Казани, в большом доме на Воскресенской улице недалеко от Кремля. Дом назывался Александровский Пассаж, на его нижних этажах располагалась лучшая в городе гостиница, а на верхних жилые помещения. Семья Ирины обитала в двух квартирах на пятом и втором этажах. Квартира на втором этаже располагалась в круглой угловой башенке дома и предназначалась для приема пациентов, отец Ирины хотел приспособить ее для частной практики, но в силу разных причин это ему это не удалось, в дальнейшем, после его ареста в 1937 г., эту квартиру на втором этаже у семьи отобрали.
   Сказать, что родители Ирины были богатыми людьми нельзя, скорее они относились к числу скромных, но обеспеченных, по тогдашним меркам, интеллигентов. Основная квартира на пятом этаже хоть и находилась в престижном центре, но комфортом не отличалась: без водопровода, лифта и центрального отопления, вместо электрических лампочек - газовые рожки. Тем не менее определенный достаток в семье был: телефон, большая библиотека, рояль, массивная мебель, ковры, граммофон, фотоаппарат, мотоцикл. Благодаря увлечению фотографией и частым посещениям фотосалонов в семейном архиве сохранились старинные фотографии с прекрасным качеством изображения.
   Как уже говорилось, в семье Хомяковых считалось, что Ирина - дитя войны. Не будь Первой мировой войны, она, возможно, и не появилась бы на свет, и не было бы представленной здесь истории рода Хомяковых-Камаловых. Дело в том, что первые роды у матери Ирины были тяжелыми (родильная горячка) и поэтому она долго уклонялась от близости с мужем, боясь забеременеть. По семейной легенде лишь в августе 1914 года, когда Михаил Хомяков мог попасть на фронт и погибнуть, жена перестала ему в чем-либо отказывать и зачатие свершилось. Таким образом, империалистическая война, унесшая миллионы жизни, вместе с тем дала шанс появиться на свет Ирине Хомяковой. Интересно и несколько мистично то, что через много лет история как бы повторилась. Появление на свет детей Ирины Михайловны, как она сама рассказывала, также имело своей отдаленной первопричиной мировую войну, только уже не первую, а вторую, точнее, Великую Отечественную. Она, по ее признанию, вышла замуж за Мингаза Камалова только потому, что он подлежал мобилизации, и его отправляли на фронт. Из-за этого чрезвычайного обстоятельства она согласилась стать женой мужчины, к которому не питала особых чувств, поскольку он был старше ее на четырнадцать лет, не говоря уже о различии менталитетов русской девушки и татарского мужчины. Но об этом позже.
   В год рождения Ирины В. Маяковский писал: "...в терновом венце революций грядет шестнадцатый год". Ирине довелось родиться в роковое время войн и революций, на крутом переломе истории. Первыми воспоминаниями Ирины были взрывы, обстрелы белогвардейцами Казани, и то, как они с матерью и бабушкой прятались в подвале своего дома. Это было, согласно учебникам истории, в 1918 г., значит, Ирине в то время было где-то три года. По причине малолетства революция и гражданская война не оставили у нее обширных воспоминаний. Однако можно представить какие трудности выпали на долю ее матери: с двумя маленькими детьми на руках, взрывы снарядов, смена власти в Казани, - то белые, то красные. Муж мобилизован красными на Восточный фронт, попадает в плен к белочехам, приговаривается к расстрелу, вызволяется из тюрьмы женой, умолившей офицера отпустить его; постоянный голод, холод и все прочие ужасы войны.
   Детское общение Ирины и ее старшего брата Александра ограничивалось узким кругом семьи. Их не пускали гулять одних, опасаясь уличных шаек. Всех чужих, незнакомых детей они называли условным словом "индейцы", прятались, убегали от них, как учили родители. В то тревожное время разрухи и разгула преступности это, видимо, было правильно. Но потом, когда ей было уже в восемнадцать лет, Ирина в своем дневнике предъявила своим родителям довольно суровый счет за такой стиль воспитания.
  
   <...> Я, - с обидой писала она, - редкий продукт экспериментального воспитания, человек, росший вне жизни, вне людей, замкнутый в узкий круг семьи, которую до сих пор не могу назвать этим именем... Самое удивительное в нашем воспитании - это то, что нас не воспитывали вовсе. Давали проводить время по своему полному усмотрению, не направляли мысли соответствующим образом, не учили тому, чему следовало научить, но чему сами мы учиться не хотели, даже не старались ничем заинтересовать. Росли в полной изоляции от внешнего мира, были огорожены китайской стеной от людей под предлогом заразы, не знали жизни и не учились жить.
   Надо только удивляться, как М.М. и Л.К. могли так сознательно уродовать своих детей, готовить каких-то марсиан для земной жизни. Я теперь все же стала взрослым человеком, стала женщиной и именно теперь я поняла, что из меня сделали любящие родители. Это тяжело осуждать людей, которых и ты тоже любишь, но, если они совершили над тобой преступление, если каждый час, каждую минуту ты думаешь, что могла быть хорошей матерью, женой, наконец, просто хорошим, полноценным человеком и не стала по их вине, то нельзя, нет сил молчать... В дальнейшем рабы вещей: никуда уехать нельзя, нельзя бросить квартиру. <...>
  
   В детстве у маленькой Ирины не было настоящих покупных игрушек. Дети играли только с кошками, которые во множестве жили в квартире, да с самодельными, вырезанными из бумаги фигурками. Более радостные воспоминания остались только от периода НЭПа, когда полки частных магазинов наполнились сладостями в ярких обертках, аппетитными бубликами и другими выпечками. Рыбы в Волге было так много, что жирной селедкой топили котлы пароходов. Работали частные фотоателье, сохранилось много снимков того времени, на которых отец Ирины запечатлен в полувоенной форме, с худенькими наголо стрижеными детьми.
   Систематического начального и среднего образования Ирина не получила, советская власть хотя и взялась за ликвидацию неграмотности, но быстро новой системы школьного образования создать не могла. Шли революционные эксперименты по переходу от "буржуазной" школы с ее, якобы, индивидуализмом и отрывом от практики, к новым коллективным формам обучения. С 1923/24 учебного года в школах РСФСР был введен "бригадный метод" обучения. Обычные школьные предметы отменялись, а вся программа делилась на три темы (природа, труд, общество). "Средняя школа существует не для того, чтобы давать систематические знания, - считал нарком просвещения А.В.Луначарский, - надо давать практические жизненные знания". Ирина попала под это "новаторство" отечественного образования, которое в нашей стране каждая власть считает своим долгом перекроить по-новому. (Известно, что в России со времен Александра I было проведено 18 реформ образования, из которых только две были успешными).
   Отсутствия нормальных школ пришлось заменять домашним обучением и самообразованием. В качестве репетитора выступала "кума", Татьяна Сперанская, крестная мать брата Саши, под ее руководством была пройдена программа начальной школы. В доме была большая библиотека, и под влиянием брата, который научился читать с четырех лет, Ирина также полюбила проводить время с книгами. Мать, Людмила Клавдиевна, несомненно, также внесла свою лепту в обучение детей, ведь она была профессиональным педагогом, учительницей русского языка, истории и географии. Видимо, благодаря прежде всего матери Ирина на всю жизнь приобрела навык писать безукоризненно грамотно, с длинными предложениями, без единой грамматической или стилистической ошибки. Уже в зрелом возрасте она имела обыкновение оставлять домашним обширные записки, со сложными грамматическими оборотами, длинными фразами на половину страницы, и все это писалось сразу начисто, без единой помарки или ошибки. Ее дети, к сожалению, не овладели таким искусством, и при попытке изложить свои мысли на бумаге быстро путаются в знаках препинаниях, предлогах и наречиях.
   Дальнейшее школьное образование Ирина получила в нескольких учебных заведениях. Много позже она записала в дневнике по этому поводу такую, то ли шутливую, то ли драматическую фразу: "Несчастная я! Путь мой тернист и криволинеен. Хотя больше всего люблю я передвигаться по диагонали, жизнь двигает меня по периметру многоугольника. Курсы N1 закрылись, Ленинская школа превратилась в семилетку, Курсы иностранных языков в Техникум, и вышел из меня педагог по форме и ничто по содержанию". Добавим от себя, что училась Ирина Михайловна действительно долго и непрерывно, в самых разных учебных заведениях, начиная с раннего детства и до тридцати лет, когда вышла из аспирантуры.
   Первым по хронологии документом об образовании, из числа сохранившихся в семейном архиве, является датированная октябрем 1929 года справка о том, что "...Предъявитель сего гр. Хомякова действительно является курсанткой 2 группы Курсов N 1 по подготовке в вузы и техникумы Наркомпроса". Через год эти курсы закрылись, и первого сентября 1930 г. Ирина пошла в школу, которая называлась Ленинская школа. Об этом событии в дневнике осталась такая запись: "Утром была в школе. Перед подъездом и внутри школы было много учеников. Ученики ждали объявления о начале занятий. Ребята с виду так себе, кажутся мелочными, со склонностями к сплетням. Через час вышел очень добродушный завуч и объявил митинг на дворе. Выбирали на слет пионеров делегатов".
   Сведений о том, как и с кем, она училась в этой школе, - не сохранилось. Ирина Михайловна часто вспоминала только о каком-то дальтон-плане. Справочники сообщают, что это был бригадно-лабораторный метод обучения, при котором учащиеся, объединённые в бригады, самостоятельно работали по заданиям. Индивидуальный учёт успеваемости отсутствовал, за всю ученическую бригаду отвечал один ученик. Это отрицательно сказывалось на знаниях учащихся, порождало бессистемность, обезличку и безответственность в учебно-воспитательной работе. Такой заимствованный в США бригадно-лабораторный метод обучения был осужден и исключен из методов преподавания в советской школе постановлением ЦК ВКП (б) в 1932 году.
  
   На курсах (техникуме) иностранных языков
  
   В Ленинской школе Ирина Хомякова училась с шестого по седьмой класс, и поскольку это была семилетка, то для получения среднего образования надо было уходить в другое учебное заведение. Выбор пал на вечерние курсы иностранных языков. Сохранилось удостоверение:
  
   <...> Предъявителница сего Хомякова И.М., родившаяся в 1915 году, поступила в 1931 году на 3-х годичные иностранные курсы по подготовке преподавателей иностранных языков для средних школ при Казанском Педагогическом техникуме на отделение немецкого языка. <...>
  
   С 1931 по 1933 годы Ирина училась на этих курсах, преобразованных затем в Казанский техникум иностранных языков. В ту пору ей было шестнадцать-восемнадцать лет, пора ранней юности, время ярких чувств и впечатлений, в этом возрасте неокрепший ум часто становится в тупик перед сложными проблемами бытия, постепенно открывается подлая изнанка взрослой жизни. Все это нашло отражение на страницах личного дневника, который Ирина регулярно вела со времен ранней юности.
   Курсы были вечерними и платными, состав слушателей курсов Ирине сразу не понравился, - это были в основном дамы намного старше нее, с которыми на первых порах ей трудно было найти общий язык. В дневниковой записи от 11 февраля 1931 года она так довольно саркастически описывает свое новое окружение:
  
   <...> Около 10 дней, как я на курсах немецкого языка. 10 дней... 10 дней, как я в среде себе неподходящих людей! Длинные, толстые, худые, низкие, уродливые... "люди. Это жилище "жаб" и местонахождение голубого тумана скуки. Тусклый свет от мерцающей лампы, тесно придвинутые друг к другу детские парты, тяжелый запах карболки. Лица неподвижны, голоса монотонные - вот мои впечатления. "Бежать" - сказала я на 5-ый день занятий. Стыла кровь в венах от вида курсанток. А они...все глядели и глядели, сквозь тусклый свет полуосвещенного класса я видела их застывшие лица. И сердце било тревогу, и все внутри твердило одно - "бежать". Прошло 7 дней, а кругом был мрак... Не было человека моложе 20 лет, не было дамы моложе 28 лет. Все были почтенны и не замечали меня. Задам вопрос - ответят одним словом, заговорю - отвернутся и уйдут. О, им неловко говорить с девочкой. Они белогвардейки, они сливки аристократии! Корчат из себя черт знает кого, а сами как ведьмы. Одна еврейка похожа на академика времен Ломоносова, т.к. парик и букли очень сочетаются с совиным лицом, другая похожа на борова, третья - на парфюмерную лавку, четвертая - на раскрашенный чайник, пятая - на минаретку... да, всех не опишешь, задохнешься. О мужиках я уж не говорю, до меня ли им, когда кругом так много объектов ухаживания, к ним и не подступалась я с вопросами, сохрани бог! <...>
  
   Но постепенно отношения с однокурсниками налаживаются, появляются друзья, знакомые, любимые преподаватели. Ирина активно включается в общественную работу - становится старостой группы, секретарем и казначеем профкома, редактором стенгазеты, с энтузиазмом берется организовать соцсоревнование и ударничество в группах. Бегает на переменах из класса в класс с объявлениями. Сетует в дневнике на то, что теряет целые дни, а иногда и ночи на переписку протоколов и составление сводок. В начале следующего учебного года в дневнике отражается совсем иное, чем прежде отношение к своему учебному заведению:
  
   <...> Сегодня первый день занятий на курсах. По существу, я счастлива, что началась опять эта деятельная, родная и милая курсовая жизнь. Надо сказать, что я как-то еще не вошла в ее русло сегодня: не наговорилась со всеми и каждым. Не знаешь с кем поговорить, кого и о чем спросить. <...>
  
   Все шло своим чередом, но неожиданно курсы стали реорганизовывать, на их базе решили создать техникум иностранных языков. Слушателей известили, что для получения диплома техникума им придется учиться еще два года, а затем в обязательном порядке отработать три года по распределению в школе. Это поставило Ирину в затруднительное положение, поскольку ей вовсе не хотелось идти в школу и оставаться на всю жизнь учительницей немецкого языка. Она стремилась поступить в университет, на медицинский факультет, чтобы осуществить давнюю мечту, - быть ассистентом у своего, как она считала, очень талантливого брата Александра. В ее грезах он должен был стать профессором медицины, а она преданно служить ему помощницей на том же на врачебном поприще.
   Ее сомнения по поводу выбора жизненного пути отразились в дневнике:
  
   <...> Кончать Техникум нельзя, несмотря на то, что жизнь в нем стала очень интересна, закабалишься преподавателем и прощай вуз. Наш выпуск покинет стены б. Курсов в декабре 1933 г., потом производственная практика. Но уйти из Техникума, никуда не поступив, значит быть вне жизни. Так и борются мысли. Пойти в вуз не могу и не надеюсь, что с ним справлюсь, раз уж здесь и то еле справляюсь. Остаться в Техникуме и получить нелюбимую квалификацию и закабалиться на веки веков в плане преподавательской жизни. Куда ни кинь, всюду клин! <...>
  
   Наконец, ответственное решение было принято, и Ирина ставит точку в своих раздумьях:
  
   <...> Два года тянется сквозь мою жизнь красной ниткой, тускнеющей по временам, своеобразная жизнь курсов и потом техникума. Там была моя деятельность, мое рождение, как общественника, там были мои горе и радости... Обрыв! Красная нитка оборвана и один ее конец - я - беспомощно повис... Я ушла из техникума по "болезни" и осталась тут вне деятельности. Я перешагнула черту того кипучего мира и похожа на провожающего и отставшего пассажира, который смотрит вслед уходящему поезду... Пустынный полустанок, неизвестность и неопределенность - мое теперешнее положение в этом забытом мире. Уйти из техникума - нелегкая вещь, остаться в нем - рискованная штука. Еще вопрос, как мне удастся мой побег...
   Осенью мечтаю поступить на рабфак при Университете, за это время основательно подготовиться, подковать себя во всех отношениях. <...>
  
   В 1933 году 17 февраля Ирина Хомякова покидает Казанский техникум иностранных языков по фиктивной справке о болезни глаз, и делает выбор в пользу университета. В удостоверении об окончании курсов указывалось, что
  
   <...> гр. Хомякова, как исполнившая все академические требования по курсу считается окончившей курсы и получает квалификацию преподавательницы немецкого языка в средних школах и техникумах. <...>
  
   Однако поступить в университет ей удалось только через четыре года, наполненных множеством сильных чувств, надежд и разочарований.
  
   Балтаси
  
   После ухода из техникума Ирина по настоянию матери поехала к брату в деревню Балтаси, где он отбывал "ссылку" врачом в сельской больнице. Александр был "сослан" туда из Казани после того, как из-за кратковременного ареста отца по 58 статье его "выкинули" из судебных экспертов и аспирантуры. Сестра по требованию матери пыталась помочь брату наладить ему быт в сельской местности, но в свои молодые годы не имела навыков ведения хозяйства в примитивных условиях больничного общежития, и поэтому, по ее воспоминаниям, мало чем могла быть полезной.
   Два года с перерывами Ирина жила при брате в Балтаси, и там, судя по дневнику, впервые начала постигать премудрости взрослого бытия, прошла свои "университеты" народной жизни. Здесь она завела подруг из числа тех, кто ранее не входил в ее круг общения, это были простые медсестры, санитарки, поварихи с запутанной личной жизнью. Тертые жизнью, искушенные в любовных делах, они быстро растолковали и показали наивной девочке, что хотят мужики от баб, и как надо с ними обходиться. Без заумных мечтаний эти уездные Мессалины плыли по течению полнокровной, как казалось Ирине, жизни. Нашлись, отмечает она в своем дневнике, новые типы и новые, не похожие на ее прежних знакомых люди. Там в Балтаси, к ней даже сватался некто Юнусов, работник местного райисполкома, "Ю. помимо всего прочего, первый в жизни, который сватался за меня и пока последний", - записала Ирина в своем дневник.
   Прощаясь с деревенской жизнью, она писала:
  
   <...> И все же несмотря ни на что, мне жаль Балтаси. Ведь в Казани у меня никого нет, нет ни подруг, ни товарищей, нет Т-ма, нет ничего: мне жаль Галю и Наташу, жаль безграничные нивы, жаль купанья, жаль, жаль и чего не знаю. Казань, где все будет напоминать, что было возможно, но стало почти недостижимым. Казань - муравейник, где нет никого, с кем бы можно было провести время. Казань, которая будет для меня живой пустыней, и в которой я буду живым трупом. ...Пожалела Балтаси и теперь уж боясь, как бы в самом деле не остаться, тогда, кроме шуток, сойду с ума и жаль уже ничего не будет. Действительно, как поглядишь, человек соткан из противоречий, а я вдвойне против нормы. <...>
  
   В далекой, то пышущей зноем и жаром, то студеной и снежной приволжской степи, Ирина ни на минуту не забывала о своей конечной цели - поступление в университет. Вернувшись в Казань, она с удвоенной энергией взялась за учебники, обратилась к частным преподавателям, для того, чтобы восполнить пробелы в своем образовании. Математику, химию, физику ей пришлось изучать самостоятельно, поскольку ни в школе, ни в техникуме эти предметы толком не преподавали. О сложности ситуации в ее дневнике появляется такая тревожная запись:
  
   <...> Между 19-м и 20-м еду в Казань, подучиться хоть у частных преподавателей, но все же учиться и учиться! ... Ах, если бы я сейчас училась, была среди молодежи, но нет, впереди целый год одиночества...! Как тяжело будет учиться в 19 лет таблице умножения и грамоте, целый год быть отрезанной от мира, замкнуться в круг частных преподавателей и краснеть, краснеть, краснеть! Нет, я не выдержу, не перенесу этого. Я не надеюсь, что после наступит возможность поступить в вуз; поздно, поздно, поздно.
   Без любви, с холодным сердцем, с "пустой головой", без способностей, без талантов, без знаний, без радости, жить среди хлама наших вещей, с братом и родителями, жить, жить без надежды на счастье, нет, не могу... Если бы была одна, было бы легче, а тут еще, подобный мне, изуродованный человек: но с умом, красотой и феноменальной памятью - Саня, - родители - единство противоположностей и мебель.
   Ни уйти на фабрику, ни пойти в проститутки, ни уехать куда-нибудь, где никто не знает, как и почему я стала такая и чем и кем я могла бы быть. Нет, бежать нельзя, чтобы начать новую жизнь, построить ее самой - я не одна... За прошедшее я не отвечаю, но за будущее ответственность на мне. <...>
  
   Учительница в школе
  
   В течение четырех лет предшествовавших поступлению в университет Ирине приходилось совмещать работу и учебу. Удостоверения и полученных в техникуме знаний хватило для того, чтобы устроиться работать учительницей в школу.
   "Я, - пишет Ирина, - впряглась в лямку преподавательницы немецкого языка, и без всякой веры в себя берусь тянуть ее до тех пор, пока не сдам в вуз".
   С 1933 г. (октябрь) по 1934 г. (сентябрь) Ирина Хомякова работала в фабрично-заводской десятилетке (школа N 50) преподавательницей немецкого языка в 5 и 6 классах. Школа располагалась по адресу: г. Казань, ул. Дзержинского, но, проработав в ней всего один учебный год, Ирина уволилась по формальной причине реорганизации школы. Об этом периоде трудовой деятельности у нее остались не самые радостные воспоминания, о чем свидетельствует следующая запись в дневнике:
  
   <...> Позавчера был педсовет, т.е. вру, заседание литературно-общественной секции. Канцелярия. Яркий свет электрической лампочки, столы, диван, стулья, все, как полагается. После уроков в семь вечера начали сползаться педагоги. Измученные, усталые, этими чертятами в образе учеников школы N 50, без чувств валились на диван и стулья и ждали. С утра до ночи, и так каждый день. Я тоже была вызвана по телефону. Пришла с уроков, тоже из ада, потому что с чем же иным можно сравнить прыгающую, шумящую, дерущуюся массу ребят, которым при таких условиях нужно дать знания. Не права Силина, когда сказала, что хороший педагог, это тот, который любит свое дело, нет. О, эти Львихи, Лопатины, Шульц, они ненавидят и школу и ребят, проклинают день вступления на поприще педагога, но они от этого не хуже. Они отдают себя школе целиком, а школа не может взять меньше, чем все, и личную жизнь, и личные интересы, словом все в буквальном смысле слова. В школе ученики, стреляющие на уроках из рогаток и пугачей. Ученики, которые не учатся и не хотят учить, которые не знают точно так же, как я в Ленинской школе...
   Такой ужас в школе, что я даже мысли не могу допустить, что останусь там преподавать на будущий год. Никакой дисциплины; никакого авторитета. Ночью кошмары: сегодня, например, видела во сне, что меня задушили ученики 6-ой группы, проснулась в смертельном страхе и с реальным ощущением, что меня душили... Школа - пока что тупие, тем более в отношении языков. Агзямов из 5-ой гр.: "писать не буду, читать не буду - стану поваром; немецкий язык не понадобится". "На кой он нам!?, - голоса из массы. Мухамадеев из 6-ой. - "И так переведете, из-за языка не оставят". Мазитов из 5-ой: "Поставите нам всем "уд." и вам хорошо и нам хорошо". Таковы настроения. Из года в год ребята видят на примерах своих сотоварищей, что школу великолепно кончают абсолютно без знания языка. Переводят из класса в класс, из четверти в четверть с "неудом" и ровно ничего не делается со стороны администрации. Наоборот, на педсоветах завучи громят преподавателей, наставивших слишком много "неудов", что снижает, мол, качественные показатели по всей школе. Можно сказать, предписывается ставить определенный процент "неудов", строго ограниченный. А ученикам только это и надо, у большинства выше "уд." и дела нет. <...>
  
   Сегодня, читая, как пренебрежительно относились школьники к изучению немецкого языка в предвоенные годы, невольно думаешь, что некоторым из них он мог бы понадобиться на войне, а может быть и спас жизнь. Так и представляешь, как этот тупой Агзямов, который хотел стать поваром и доказывал учительнице, что немецкий язык ему не нужен, во время войны попал в плен, и там кусок хлеба, выпрошенный на немецком языке у охранника, мог бы спасти его от голодной смерти. Или, наоборот, он бы допрашивал пленного фашиста, или сам бы "спросил дорогу" в оккупированной Германии, в любом случае, знание немецкого ему бы пригодилось.
   Параллельно с работой в школе Ирина нашла работу (или подработку) в Отдельном батальоне связи 1-й Стрелковой Казанской дивизии им. ЦИКа Татарской АССР, где полгода, с января по ноябрь 1934 года преподавала командирам немецкий язык.
   Как и в школе, учебный процесс в части шел плохо, работа удовлетворения не приносила:
  
   <...> Преподавать не под силу, если нет желания у командиров учиться, нет времени, учебников, недостаточно часов и огромная запущенность, незнание основ. Новый комбат и начштаб, новые установки, контроль и в результате острое недовольство, впечатление, что ничего не сделано. Я ли не вкладывала всю душу в это дело?... Не умею я требовать - весь корень зла. Как совестно перед командованием! Я одна остаюсь виновной и не знаю - быть может, в самом деле, одна и виновата! Итак, с преподаванием полный провал! До августа осталось пять месяцев, а не сделано ничего в области подготовки в вуз - ничего! И если я не могу преподавать и не попаду в вуз, что же остается!?", - записывала Ирина в своем дневнике. <...>
  
   Вскоре ее деятельность по обучению офицеров немецкому языку закончилась в связи с выбытием воинской части из Казани.
   На первом плане, как уже говорилось, у юной учительницы была не работа в школе, а горячее желание поступить в университет. Она занималась с репетиторами, и стала учиться на подготовительных курсах при Казанском химико-технологическом институте (КХТИ). Об этом говорит запись в дневнике от 30 сентября 1935 г.:
  
   Может быть последний день отдыха или, вернее, будней. Следующий будет настоящим и заслуженным. Вчера на собрании зачитали списки. Я - во второй дневной группе. Занятия начнутся с 3 октября. Каждый день шестидневки с 9 до 3 и так до августа 1936 г. без каникул. В шестидневку - русский язык, математика. Горячие будут денечки! <...>
  
   Была надежда (впоследствии не оправдавшаяся) сдать в вуз экстерном, видимо, с зачетом первых двух курсов.
  
   <...> Готовлюсь попутно в вуз, - записывает Ирина в дневнике в дневнике,- начала с математики и думаю сделать так: по обществоведению и литературе пока читать и читать, чтобы к преподавателям приходить с готовым материалом. Физику и химию тоже нужно читать, немецкий учить... Конкретные задания заставляют подвергать большему сомнению возможность сдачи в вуз экстерном. Но, попытаться надо... Все одинаково трудно и интересно. Природа привлекает очень сильно, но биологические науки - нисколько. Интересуюсь историей и литературой, но ведь это значит книги и отсутствие природы и путешествий. <...>
  
   К этому времени политика государства в области образования изменилась, на первый план вышли знания будущих специалистов, а не социальное происхождение. Зачисление в вуз преимущественно рабочей и крестьянской молодежи осталось в прошлом.
  
   <...> Если были моменты, - пишет Ирина в дневнике, - когда в вузы наполнялись полуграмотными людьми, но имевшими громадную ценность, как люди до конца преданные делу революции, то теперь вход разрешен всем без различия социального происхождения, но вступительные экзамены год от года строже. Это не просто восстановление дореволюционных традиций, это нечто несоизмеримое с прошлым, большее. Школы дают уже лучшие кадры, чем это было в то время, когда я училась. Лет через пять лет вузы дадут отличные кадры стране. Если мы, в частности я, остановимся на этом этапе развития, через пять лет нас выбросят вон, как груз лишний и ненужный. Жизнь идет настолько быстро и культура шагает такими шагами вперед, что остановка невозможна и недопустима. И, если я и не поступлю в вуз, если не сумею или не захочу, то все же, чтобы не остаться позади, нужно учиться и учиться много. <...>
  
   Рабфак
  
   Следующим этапом подготовки Ирины Хомяковой к учебе в университет стал рабфак Казанского государственного университета. Поступала она на него не без сомнений, "...если поступать на рабфак, то, как посмотрят на преподавательницу немецкого языка с трехгодичным специальным образованием и трехгодичным педагогическим стажем?", - делилась она с дневником своей тревогой. Тем не менее, 7 октября 1936 г. в дневнике появляется такая запись: "...На рабфак я попала с великим трудом; благодаря русскому языку, отложили сдачу химии до января. В группе 37 человек, старше 20 лет только четверо. Я бы не обращала внимание на возраст, если бы годы не были барьером между мной и всеми". Таким образом, ситуация приобрела зеркальный характер. Если в техникуме иностранных языков она была самой молодой среди зрелых дам, то здесь, наоборот, оказалась старше всех, да еще с манерами бывшей учительницы. Такой расклад сделал ее в глазах потенциальных женихов еще взрослее, и сильно осложнил устройство личной жизни, это вылилось в следующие строчки дневника:
  
   <...> Казалось бы я должна быть удовлетворена, надолго расставшись с одиночным заключением дома. Но вся горечь в том, что я осталась в еще более ужасном одиночестве. В одиночестве, несмотря на 36 товарищей, на три кружка (физкультура, шахматно-шашечный, литературный), которые посещаю, на хорошее отношение окружающих, на собственный смех и разговоры. У меня нет с ними внутренней связи, есть только те связи, которые моментально исчезают за стенами Университета. Это потому, что они меня боятся (21 год, бывшая учительница!) и потому, что в сердце у меня торричеллиева пустота. Первое - может и не совсем так, а второе - печальный факт.
   В группе - не место влюбляться, за пределами группы - никого нет. Никого! Есть Станкевич, правда, за которого Аня меня сватает, но умышленно или неумышленно скоро полтора месяца все не может познакомить. А недавно стояли почти апрельские ночи, сияла луна, веял теплый вечер, и сердце хотело любви и ... хочет. <...>
  
   Переживания самого разного рода: от неразделенной жажды любви до постоянных неурядиц в отношениях с родителями не помешали уже повзрослевшей Ирине успешно закончить рабфак и поступить на первый курс биологического факультета Казанского университета.
   Но прежде, чем перейти к повествованию о студенческих годах Ирины Хомяковой, остановимся подробней на том, что собственно и составляет содержание ее дневниковых записей, - это пессимизм, томление плоти и мировоззренческий кризис.
  
   "Я интеллигентка без почвы. Почему?..."
  
   "Я интеллигентка без почвы. Почему?...", - вопрошает Ирина Хомякова в своем дневнике. Подобно Владимиру Ленскому из "Евгения Онегина", который "...пел поблеклый жизни цвет // Без малого в осьмнадцать лет", она расплескивает по страницам своего дневника море тоски и грусти. Минорная тональность так часто встречающаяся в ее записях невольно порождает вопрос, - откуда столько печали у юной девушки шестнадцати-двадцати лет? Ведь молодость, по общему мнению, пора веселья, радости, ожидания счастья, которое где-то "...там за поворотом".
   Исходя из собственного жизненного опыта и данных психологической науки, попробуем сделать некоторые предположения на этот счет.
   Во-первых, личный дневник - это специфический жанр, от нынешних блогов он отличается интимностью и недоступностью для посторонних. Такие записи в заветной тетрадке - это зачастую своего рода плач в жилетку невидимому собеседнику, поплачешь - и легче станет. В них отражаются по большей части мучительные, грустные переживания автора, ведь только "негодование рождает стих", подмети еще древнеримский поэт Ювенал, струны счастья молчат, лишь страдания натягивают их, извлекая мелодию души. Вполне сознавая это, юная Ирина пишет:
  
   <...> Кончается первая тетрадь моего дневника. Хватило ее почти на год. Не знаю зря, не знаю хорошо ли, что вела так долго дневник. Дневник этот мне не нравится. С удовольствием сожгла бы все об Урмане, доме отдыха вообще, о самоубийствах и "мраках". Неправда все это в сущности! Дневник пишешь под настроениями и большей частью тяжелыми, а когда настроение среднее или хорошее к дневнику не прибегаешь. Ведь, если прочитать мой дневник, я - убийца, я и самоубийца, я и лишний человек. А на самом деле я человек в целом все же жизнерадостный, только вот глупый. В общем, мне стыдно за свой дневник и больше всего за "мраки". А о любви тоже писать не стоило в таких сгущенных красках, ведь тоже только самовнушение! Дневник не уничтожаю потому, что не велит Милика, а за дневник страшно стыдно. Стыдно, если прочитают и родные и чужие в равной степени, неловко, что по написанному поймут неправильно и в отрицательную сторону! <...>
  
   Во-вторых, приступы уныния и неверия в свои силы у автора дневника можно объяснить и особенностями переходного возраста. Знаменитый физиолог И.И. Мечников в своих "Этюдах о природе человека" утверждал, что "...юношеский пессимизм - это настоящая болезнь молодости, человек по причинам чисто биологического характера только в юности склонен к мрачному взгляду на жизнь, - вследствие отравления организма кишечными ядами, так называемыми гормонами, пагубно влияющими на настроение духа. Но с годами, по мере того как организм вырабатывает противоядия против кишечных ядов, человек начинает жизнерадостно смотреть на мир". Этот переход от мимолетного пессимизма к устойчивому оптимизму Мечников заметил, прежде всего, на самом себе, затем на фактах биографий многих великих художников и мыслителей: Гете, Шопенгауэре, Метерлинке и др. Представители литературного романтизма также уже без всяких кишечных ядов склонялись к мысли о том, что есть "... естественный и потому прекрасный юношеский пессимизм". Обычное для молодости разочарование в мире из-за его несовершенства по общему правилу уступает место более светлому мировоззрению. Или, как еще более реалистично высказался какой-то блогер в Интернете: "детский оптимизм сменяется юношеским пессимизмом, взрослым алкоголизмом и старческим маразмом".
   В-третьих, отсутствие хрестоматийной беззаботности и оптимизма юности в дневниках Ирины объясняется не только возрастом, но и особенностями воспитания, обстановкой в семье, общим тревожным фоном эпохи, на который накладывался бесконечный поиск смысла жизни, свойственный интеллигентскому сознанию. Ирину мучила мысль о том, что она результат некоего "экспериментального" воспитания в семье, оторванного от стремнины жизни. Она пишет о своих самоощущениях в коллективе слушателей Казанского техникума иностранных языков:
  
   <...> Я - продукт переходного периода, образчик того, что получается, если у родителей нет общей платформы, если они делают эксперимент, каждый в особом направлении и направления диаметрально противоположны... Пахнет затхлым, глубоким подвалом. Гниль, щебень старого века - это состав нашей группы. Я, - прямой результат микиного экспериментального воспитания, не отношусь ни к гнили, ни к молодежи, ни к нашей группе, ни к младшим группам Техникума. Я стою вне жизни, и это горько и обидно. Я не приспособлена к жизни, а жизнь таких людей топчет без сожаления. ...Самоубийству есть оправдание: стране не нужен человек не готовый не только к обороне, но и к труду. Такой человек зря коптит небо. Такого человека не пожалеет страна, пожалеют лишь родные, и то по традиции. ... "Мертвячина" - вот характеристика в самую точку. Я даже слышу запах разложения. Да, я, мертва до смерти, а страшно тяжело быть живым трупом. <...>
  
   Юношеские претензии к родителям - это довольно распространенное явление и вряд ли к ним надо относиться с полной серьезностью. Специалисты по семейной психологии давно доказали, что как бы родители не старались угодить своим детям, все равно они не могут быть на высоте всех их ожиданий. Поэтому у детей часто возникает неосознанная обида на родителей за то, что им что-то не додали из того, что они желали. Это чувство влияет на всю их последующую жизнь, недополучив любви, заботы, привязанности они начинают чувствовать свою недостаточность в мире, неуверенность в себе и, скорее всего, будут обвинять в этом родителей, а не стараться себя изменить.
   Вот и Ирине казалось, что она уже навеки отброшена на обочину жизни, у нее нет той энергетики, которая позволяет постоянно находиться в гуще событий, пить "полными глотками душистое вино возможностей", как красиво сказал философ Кьеркегор. Надежды на самореализацию, по ее мнению, не сбылись из-за отсутствия у нее тех качеств характера, которые ей должны были быть привиты еще в детстве. А что это за качества, и можно ли их получить в готовом виде, без собственного, зачастую горького жизненного опыта, - она не знала. Смутно только сознавала, что чего-то не хватает в рутине повседневной жизни, нет такого достойного занятия, которое захватило бы ее полностью.
  
   <...> Иногда кажется, - пишет она, - что в силу ряда причин, мне выпало на долю служить переходным звеном от одной жизни к другой. Ни размах и красота нашей эпохи, ни сравнительное семейное благополучие, ни все "возможности" и "перспективы", ничто до сих пор не привило страстную жажду жить, а главное - умение жить, умение жить с пользой, с сознанием этой пользы; в конце концов, с удовлетворением своей жизнью. Ничего. Это странно и дико. Это преступно, но это так. И хочется иметь ребенка, чтобы он и за меня и за себя прожил нашу великолепную, драгоценную и такую сравнительно короткую жизнь. <...>
  
   Ирину огорчало то, что она не умеет "вращаться в обществе", кокетничать, привлекательно одеваться, быстро сближаться с людьми, поддерживать хорошие отношения. "Я удивительно легко теряю людей, не умею с ними обходиться, и ненамеренно каким-нибудь словом навеки отталкиваю их от себя". Исток такого психологического неблагополучия она видела в семье, в своем детстве, когда круг ее общения ограничивался лишь братом, который был погружен в свои книжки, и умел вести только умные, серьезные разговоры. Такое общение ей уже надоело, а научить ее манерам обольстительницы мужчин было не кому:
  
   <...> Я, - писала она в дневнике, - являюсь, к сожалению, более глупым человеком, чем все у нас, и, опять, к сожалению, я не настолько сведуща, чтобы свободно вращаться в обществе. Я ни к семье не подхожу, ни к обществу - и там и тут лишняя. Это грешно, выражаясь по старой терминологии, но я завидую иногда нормальным сестрам и братьям. Это грешно, потому, что в тысячу раз лучше иметь серьезного брата, чем балаболку, и Саня в тысячу раз лучше, чем любой из знакомых мне братьев. Но прочь грешные мысли. Саня один должен царствовать в моем сердце, как царствовал и будет царствовать. Нет лучше брата, чем он и все эти рассуждения вызваны плохим настроением. Передо мной два пути: или самой быть как Саня - удариться исключительно в науку, или научиться быть светской балаболкой. Середина, которую я сейчас занимаю, не служит ни вашим, ни нашим. В ней тяжело! <...>
  
   В-четвертых, в поисках истоков размышлений Ирины можно обратиться и к особенностям сознания интеллигенции. На тему упадочности этого сознания написаны горы литературы. Не вдаваясь в философские изыски можно привести лишь один довольно поучительный анекдот про людоедов. Молодой людоед ходит по берегу моря и вопрошает у волн: "В чем смысл жизни?", "Зачем я живу?", "Почему на земле так много страданий?" и пр. В это время из пещеры вылезает старый людоед и с укоризной говорит ему: "Сколько раз я тебе говорил, не ешь интеллигентов на ночь".
   Речь идет о том, что задавать вечные вопросы, мучит себя и других бессмысленными поисками ответов на них,- это любимое занятие тех, вращается в кругах той публики, которая мнит себя интеллигенцией. У Гейне на этот счет есть прекрасное стихотворение: " У моря, у бурного моря полночного // Юноша одиноко стоит.// В груди его скорбь, сомненьем полна голова, // И мрачно волнам говорит он: // " О, разрешите мне жизни загадку, // Древнюю, полную муки загадку!... // Скажите, волны, что есть человек? Откуда пришел он? Куда идет? / Кто там над нами живет в звездах золотых"? // Волны жучат своим вечным журчаньем; // Веет ветер; бегут облака; // Блещут звезды, безучастно-холодные, // И дурак ожидает ответа". Ирина Михайловна, кстати, читала своим детям в детстве это стихотворение по-немецки, но на языке оригинала им запомнилось только одно слово: "...а волны шептали "Dummkopf" - "дурак". Интеллигент, как известно, имеет привычку много думать о том, о чем ему думать совершенно не к чему. Но размышления не перерастают у него в действие и неукротимое стремление достичь поставленных целей. По этому поводу Ирина записывает в своем дневнике:
  
   <...> Сейчас день не загружен с раннего утра до поздней ночи и есть время допускать иногда вылезать каким-то неясным виденьям, но нет умения заставить эти виденья стать более определенными. Они только издали колышутся туманными облачками, дразнят и тают в пространстве. <...>
  
   Такая мечтательность, погруженность в мир грез и видений при столкновении с реальностью неизбежно порождает депрессию, ощущение ненужности и бессмысленности своего существования. Вот и Ирина, тогда еще совсем юная девятнадцатилетняя, накручивает сама себя в дневнике:
  
   <...> Где все это? Где? Тоска... Мне кажется, что я уже одна, что я на краю могилы... Руки опустились, все тело, как будто избито, а душа? Душа уже устала жить! И встает, как нерушимая гранитная стена, вопрос... Зачем, зачем, отчего...? Судьба ли сотрет мою жизнь? Зачем меня испытывать, мучить? Ведь я знаю, что силы мои исчезают, а мысли мои не нужны государству! А раз так! Зачем, зачем жить? Зачем смотреть на вечные жизненные неудачи Сани, зачем иметь это тягостное сознание в несовершенстве своего ума? Раз я не на что не гожусь, раз я ни на что не способна, то зачем жить? <...>
  
   К сожалению, в семьях интеллигентов гамлетовское "блуждание в тумане умственного тупика" нередко является своего рода наследственной болезнью. Вот почему и дети Ирины Михайловны не раз с досадой замечали за собой отсутствие умения радоваться жизни, сливаться с ней, погружаться без оглядки в водоворот повседневности. История как бы повторяется на новом витке, и наследники Ирины Хомяковой вполне могли бы подписаться под такими, написанными давным-давно размышлениями своей матери:
  
   <...> Не нужно так много думать. Надо действовать, действовать, действовать! Копание в себе, беспрерывный самоанализ приближает к черте мещанства! Нужно жить! Жить хорошо, не думая над каждым шагом так мучительно и долго. Эта среда и все остальное лишили меня правильного, безошибочного умения жить. <...>
  
   Детям Ирины Михайловны передался и ее "грех" самокопания, склонность к бесполезным обобщениям, имеющих мало общего с реалиями жизни. Вот, например, как аллегорически, с иносказательным подтекстом в стиле Ф.Тютчева описывает Ирина свои впечатления от яркого летнего дня 1933 года.
  
   <...> В природе - зной; в небе - раскаленное солнце; в зелени лугов и полей - солнце; в воде - солнце. Солнце везде и всюду, в воздухе, в земле, в животных, в людях, но не во всех. На столе газеты, в корзине - книги, во мне - лень и самокопанье. Давно решено и мной и людьми, что я - ничто. Ничто, как работник, ничто, как светская балаболка, ничто как женщина, как жена. Давно известно, что так и даже "почему", но... самокопание продолжается. Лето. За летом будет осень. Сейчас лето и в прямом и в переносном смысле. Летом надо работать, приготавливаться к осенним работам. Лето человеческой жизни тоже идет на работу по собиранию умственного багажа и опыта, а осень на их разработку. На разработку обычно времени не хватает, застает смерть... Лето проходит, а в багаже нет и двух фунтов, нет ничего...Солнце дает бодрость. Бодрость рождается сама, потому что не может не быть бодрости, когда мы стоим в авангарде мирового пролетариата, мы строим, мы растем, мы побеждаем! <...>
  
   Ведь другая девушка на месте Ирины могла бы просто проникнуться детской радостью по поводу теплого летнего дня на манер львенка из мультфильма: "какой хороший день, какой хороший пень, какой хороший я и песенка моя". Но наша героиня не такая, она пускается в поэтические сравнения времен года и течения человеческой жизни. Пытается нагромоздить одну философскую, нравоучительную и даже политическую сентенцию на другую. Так мыслят только люди с книжным, оторванным от конкретно-бытовых реалий мышлением. Впрочем, как говорят психологи, в молодости пессимизм и оптимизм парадоксальным образом сочетаются, живут в одном сердце, в одной неокрепшей душе. Свидетельством этого может служить такой отрывок из дневника:
  
   <...> Говорят, - пишет Ирина, - вернее, имеют у нас на Курсах очень и очень многие мнение, что я один из счастливейших и жизнерадостных людей. Такая дурацкая привычка прыгать на миру козленком, не обращая внимание на тысячи скребущих сердечных кошек. Что делать, такой уж характер - вводить людей в заблуждение на счет своей действительной подкладки лучезарным кроем сверхествественной жизнерадостности!. <...>
  
   В-пятых, судя по дневнику, настроение Ирины часто портилось из-за частых семейных скандалов, выяснения отношений между родителями. "Наша семья, - со свойственной юности категоричностью писала она, - страшна своей исключительной ненормальностью". Согласно классику: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему", и поэтому понять, из-за чего возник разлад в семье Хомяковых, нам вряд ли удастся. Как уже говорилось, после ареста Михаила Михайловича брак родителей Ирины распался. Возможно, что и до этой трагедии они жили только "ради детей", не желая травмировать их разводом и сохраняя видимость супружеского союза. Рискнем высказать предположение, что главным виновником нервозной обстановки в семье был все же не муж, Михаил Михайлович, а его жена, Людмила Клавдиевна. У нее, как нам кажется, была склонность к нагнетанию обстановки, конфликтности, демонстративным выпадам. Ей не хватало столь необходимой для спокойствия в семье рассудительности, умения скрыть раздражение, она с трудом находила общий язык даже с близкими родственниками, и, судя по письмам, часто ссорилась даже со своей матерью, дочерью и братом Валерьяном.
   Ее ущемленное самолюбие бывшей отличницы, выпускницы Императорского Казанского университета, лишившейся из-за революции и гражданской войны, возможности реализовать свой личностный потенциал, - тоже, наверное, не лучшим образом сказывалось на отношениях в семье.
   Были и более конкретные поводы для семейных сцен. Например, вечный денежный вопрос. Глава семьи не стеснялся напоминать домочадцам о том, на чьем иждивении они находятся. Дочь записывала в дневнике:
  
   <...> Начался выходной день слезами, кончился в полночь "мерзавцами" и "подлецами". Обидно, что теперь это не только слова, а то, что за словами непонятная злоба, даже ненависть. Забыла, кто именно из философов 18 века говорил, что не было бы всего существующего на земле зла, если бы первому человеку, который вбил кол на своем участке и сказал: "это мое", не позволили этого сделать. Точно также не было бы такой ужасной пропасти в нашей семье, если бы М.М. не сказал однажды - "моя библиотека", "моя квартира", "мои деньги". Он и раньше различал "мое" и "наше", но там был только формальный момент, фактически все деньги шли в общий котел и все потреблялось сообща. А потом пошли торжественные декларации, строго разграничивающие общую и частную собственность. Разговоры из-за каждого рубля. Деньги и вражда, которая была только кажущейся, которая вызывалась спорами, политическими разногласиями, разными мировоззрениями, превратилась в настоящую ненависть. <...>
  
   Супруги Хомяковы не могли прийти к согласию и по вопросам религии. Мать Ирины была верующей, хотя и склонялась к толстовству, видимо, сказывалось то, что она принадлежала к известному в вятских краях священническому роду Кибардиных. Ее муж, Михаил Михайлович, наоборот, слыл атеистом, был активистом "Общества воинствующих безбожников", ратовал за разрушение и закрытие некоторых (не всех) монастырей, читал лекции и издавал брошюры на антирелигиозные темы. Об этой войне мировоззрений в дневнике дочери есть короткая, но выразительная запись:
  
   <...> Бой на религиозном фронте: М.М. у репродуктора, Л.К. у алтаря. И бой этот решительный проводится не зря". Дома, - пишет Ирина, - несусветная вражда, дикая, жестокая. Неизвестны ее причины, нет причин! Невозможно описать семейную обстановку. Нет таких слов. Мама измучена нами и измучила нас. Папа не человек больше, он ничего не слушает и все говорит напротив. Саня "сходит с ума", каждый день, каждый час. Со мной тоже что-то неладно. Ничего не усваиваю на Курсах и... да и, так все тысячу раз описано! <...>
  
   В-шестых, хрестоматийно-беззаботной молодости у Ирины Хомяковой не было и по причине политической обстановки в стране. Надвигалась эпоха большого террора, что прямо отразилось на семье Хомяковых, уже в 1931 г. первый раз были арестованы органами ГПУ отец и мать Ирины, у нее было явное предчувствие, что это не последнее несчастье в их семье. В стране начались судебные процессы над вредителями и врагами народа, приближался страшный 37-ой год, который окончательно разрушил семью Хомяковых. В конце 1932 г. Ирина записывает в дневнике:
  
   <...> Ждем чего-то решающего и семью ломающего: или Саня уедет и Милика за ним, или кто-нибудь умрет... Я чувствую, жизнь приближается к финалу, что-то должно им быть. Этот финал будет началом новой жизни, нового отрезка, но конец и начало соединятся в чем-то до дрожи страшном... Я чувствую это! Что-то должно случиться, так продолжаться больше не может. Начало этой страшной полосы в нашей семье имело место 3/VI - 31 г., не знаю, где она найдет себе конец ! <...>
  
   Политическое сознание: в плену противоречий
  
   Политическое сознание Ирины Михайловны во время учебы в техникуме и на рабфаке было крайне противоречивым. С одной стороны, она была захвачена пафосом созидания нового социалистического общества, энтузиазмом первых пятилеток, свято верила тому, что писали в газетах, но с другой - ее терзали сомнения в правильности проводимой партией и правительством политики. Она видела расхождение между ликующим тоном газетных передовиц и тяжелыми условиями жизни простых людей, чувствовала тот липкий страх перед арестами, который царил даже в ее ближайшем окружении.
   Такое раздвоение политического сознания продолжалось до 37 г., когда студентка Хомякова, похоже, окончательно и бесповоротно разуверилась в справедливости советской власти, и тихо отошла в сторону от любой общественной жизни, погрузившись в глубины самой аполитичной науки на свете - ботаники.
   Дневники Ирины 1932-36 гг. наглядное подтверждение того, что коммунистическая пропаганда работала эффективно, и в те времена советская молодежь была готова не только на словах, но и на деле идти в бой, совершать трудовые подвиги, жертвовать домашним уютом во имя светлого будущего всего человечества. Вот, например, как описывает Ирина свои чувства после прочтения газеты "Правда" от 24 мая 1935 г.:
  
   <...> Передовица и статья под заголовком "Дружба" Кононенко. И то и другое пропитано заражающим порывом молодости и энтузиазма. Статья Косарева по случаю десятилетия "Комсомольской правды" и многое другое - все жизнь и стремление вперед. Как люди находят такие сжатые и вместе с тем много содержащие фразы! Как подбирают слова, наполненные огнем, дерзновением! Я очень хорошо знаю, что все мои самые лучшие желания и идеи никогда не найдут такой классически ясной и сжатой формы... Жить. Жить с пользой для социалистической родины. Учиться. Учиться, чтобы принести пользу, чтобы вложить свою долю в строительство социализма.
   Следовательно, избирая специальность, мы не имеем права считаться только с собой, мы не должны говорить "я" вместо "мы". А что преследую я, избирая геоботанический факультет? Удовлетворение личного стремления странствовать и описывать эти странствия. Не известны ни проблемы, стоящие в этой области, ни перспективы, только мелкое удовлетворение своему "я". Потом, поступая через год, я рискую быть застигнутой в стенах Университета мировой войной. Тут уж надо говорить "мы". Угроза нашей Родине обязывает каждого бросить все и идти на защиту, но как я пойду, совершенно не готовая к обороне?!
   Сейчас смотрела "Любовь и ненависть". Неужели повторится война и еще более ужасная, чем та? Опять столько ненужных жертв и лишений... Правда, приблизится Мировая Революция, но если мы будем задушены, она ведь может, наоборот, отодвинутся на столетия. <...>
  
   Удивительно как рано, за много лет до войны, у тогдашнего молодого поколения сформировалась твердая уверенность в том, что новая мировая война неизбежна. Все последующие разговоры, о, якобы, "внезапном" нападении Германии на Советский Союз затрагивают, как представляется, лишь краткий период истории непосредственно перед 22 июня 1941 года. А так руководство страны, весь народ отлично знали, что война неизбежна, активно готовились к ней, укрепляли обороноспособность страны, везде и всюду господствовал высокий патриотический дух.
  
   <...> Ведь будет война, - уверенно писала в 1935 году Ирина, - Германия легализовала и армию и авиацию, а Япония с покупкой КВЖД готовит какой-то подвох. А я? Я при всем стремлении не сумею защищать СССР, я кривая и стрелять не могу. Даже умереть с пользой мне не дано. Ничего... Может новая война на десятки лет превратит цветущие края в выжженные равнины, людей - в физических и моральных инвалидов. Но это может не быть не только для меня. <...>
  
   В те времена люди не просто трудились, чтобы заработать себе на жизнь, а строили светлое будущее. "Историки будут воспевать, изучать, восхищаться нашей эпохой. А я? Все в стороне, я ничего не переживаю, ни одного камня не вложено мной в великое дело социализма", - сокрушалась Ирина.
   М.Горький в 1933 году писал: "Мы живем именно в счастливой стране, где быстро создаются все условия, необходимые для всяческого материального и духовного ее обогащения. Не чувствуют счастья жить и работать в этой стране только те люди, нищие духом, которые видят одни трудности ее роста и которые готовы продать душу свою за чечевичную похлебку мещанского смиренного благополучия". В юности И. Хомякова, с одной стороны, была захвачена пафосом борьбы и созидания, и к тем "нищих духом", о которых говорил знаменитый пролетарский писатель, ее никак нельзя было отнести, но, с другой - она испытывала определенный душевный дискомфорт, не могла без сожалений расстаться с привычным укладом жизни семьи. В ней, по ее признанию, боролись мещанка и пламенный строитель коммунизма. Она записывает в дневнике:
  
   <...> В общем, - это нехорошо жалеть о прошлом, ну, это, по крайней мере, не по-большевистски. Прожил день и точка, и скулить о нем нечего. Но я, к сожалению, не большевичка, а серая мещанка, которой не чуждо желание уюта и спокойствия. Я мещанка наполовину, еще не целая, значит, которая не успела так законопатится в свои мещанские оболочки, что ничего не видит и не слышит. Нет, сквозь стены и окна проникают звуки, призывы к борьбе туда на фронт, сквозь стены и окна проникает солнце и согревает сердце, зажигает жажду жизни, жизни и движения. Эх, эти призывы! Они напрасны... они опоздали... поздно, товарищ, я мещанка, я была мещанкой в 17 лет. Поздно, товарищ, большевички нет...! А может все это вздор и из меня что-нибудь выйдет? Да, нет, вряд ли. <...>
  
   В комсомол студентку Ирину Хомякову, похоже, так и не приняли, трудно сказать по какой причине, скорее всего из-за ее социального происхождения. Сама она, по-видимому, хотела стать членом этой организации, и с обидой записывала в дневнике, что ее не пускают на политзанятия для членов РКСМ:
  
   <...> Должна быть происходить информация комсомольцев о предстоящем съезде. Не позволили. Когда-то хотела посещать политзанятия для комсомольцев. Не позволили. Ну, это ненормальности в работе нашей организации. Но вообще, он все же прав и лучше быть П., не читающей газет, но комсомолкой, чем некомсомолкой, но активно участвующей в общественной жизни Ин-та. "Или тут или там, если не в организации, неполноценный человек". А я знаю массу беспартийных большевиков, вступавших в партию уже после того, как они доказали, что достойны быть в ее рядах. Пока я чувствую, что недостаточно политически подкована, недостаточно приношу пользы государству, я не вступаю в комсомол только ради того, чтобы ответить: "Да, я комсомолка". <...>
  
   Судя по дневнику, первые сомнения в справедливости советской власти появились у Ирины еще в 1929 году, в год "великого перелома", когда был взят курс на сплошную коллективизацию. В тот год голодные раскулаченные крестьяне ринулись в город, и скрыть эти толпы несчастных людей было невозможно, на улицах, в домашних разговорах то шепотом, то громко стали проклинать советскую власть. Ирина в своем дневнике с возмущением рассказывает об антисоветских, мещанских разговорах гостей на чьих-то именинах. Речь шла об интервенции, очередях, нехватке продовольствии, арестах и обысках. Говорили и о "гонениях" на крестьян и на церковь. Слово "гонения" помещено автором в кавычки. Но сколько не помещай это слово в кавычки, репрессии, раскулачивание были тяжелой жизненной реальностью, и не думать о них было нельзя. Ирина, как истинно советская девушка, терялась в догадках, почему так происходить, как оправдать такую бесчеловечную политику. Таким раздумьям посвящены те, пожалуй, самые драматические странички дневника, на которых автор делиться с невидимым собеседником своими переживаниями и сомнениями по поводу обстановки в стране:
  
   <...> Мне иногда кажется, что я против советской власти. Именно "иногда" бывают такие переживания, которые отталкивают меня, затемняют в уме весь высший идеал жителя СССР - социализм. Сердце мое делается каким-то жестоким, я забываю все обязанности и целые часы сижу и ... думаю. Думы приходят тяжелые и мрачные, они сталкиваются кругом и душат, душат всякие глубокие протесты моего сознания... Все было хорошо, я еще утром так непоколебимо верила в советскую власть, но вечером, под грохот зловещих ударов душевного колокола, растаяла эта вера, растаяла... цель моей жизни. Хватит, ведь нельзя же так жить! Нельзя избрать иную цель в жизни, иную, чем социализм!? Что думать... факты... факты против фактов. Вчера одно, сегодня - другое, что, что делать? Я заблудилась, и никто мне не укажет мой верный, единственный путь. Отчего, отчего... это?
   ...Ура, счастье! Смолкните цепи, перестаньте петь свою песню! Умрите черные думы, вы не смутите меня никогда! Пришел, пришел мой спаситель, он вывел меня из лабиринтов "фактов", он показал мне единый путь к растаявшей было цели жизни - к социализму. Этот человек - мой брат. Он мне объяснил все, и я поняла все! Да, факты не противоречат фактам, советская власть - дитя наших отцов не виновата в смятении моих мыслей!
   Как просто: "факты" доносят нам крестьяне из пригородных деревень. Они были торговцы в прошлом - или, вернее, по ним нельзя судить о положении всей массы крестьян. В деле раскулачивания - есть перегибы. Значит надо "разочаровываться" не в советской власти, а в РИК-ах и ВИК-ах. Теперь благодаря невежеству масс, наследию капитализма, масса голосует за слом "красивых" зданий - в этом она не виновата. И, наконец, нельзя говорить, что в газетах, по радио "все хорошо", - наоборот, все в Союзе дышит одним: "Или мы победим все трудности, или нас победят".
   Итак, всеми этими положениями Саня вывел меня из серьезного заблуждения. А я уже сама должна сделать вывод, и я его сделала: я, - Ирина Михайловна Хомякова, должна учиться успешно вести общественную работу, в противном случае на одного человека у государства будет меньше, культурно-просветительного работника. Увеличится возможность нашего поражения в деле управления государством или, иначе, в деле нашей победы, как над внешним, так и над внутренним классовым врагом!!! <...>
  
   Вот так с помощью почерпнутых из газет штампов советского агитпропа старший брат Александр растолковал младшей сестренке Ирине вопрос о кулацкой сущности крестьян, распускающих слухи о невыносимом житье в деревне при советской власти. Оказывается на базар и на заработки в город приезжают не крестьяне-бедняки из дальних деревень, а богатые хозяева, бывшие кулаки из ближних сел. До революции и в гражданскую войну они разбогатели на торговле и спекуляции хлебом, и поэтому для них колхозы как кость в горле, их лишили нетрудовых доходов. Кроме того, имеет место, как писал И.В. Сталин в своей знаменитой статье "Головокружение от успехов", перегибы на местах, излишнее рвение местных начальников выполнить план по коллективизации, сделать ее сплошной, без учета местных условий. Но все это не должно останавливать победный путь колхозного строительства и преобразования деревни. Низкий культурный уровень народных масс не позволяет им оценить красоту тех зданий, прежде всего церквей, которые сносят власти, но это не их вина, а наследие царизма. Со временем люди перестанут одобрять разрушение памятников культуры. Никакой лакировки действительности в газетах нет, наоборот, партия указывает на все трудности, недостатки, мобилизует советских людей на их преодоление в условиях враждебного капиталистического окружения. И все в том же духе.
   Но и такие вроде бы ясные и понятные объяснения не могли полностью удовлетворить Ирину, ее пытливый молодой ум искал истину, мучительно пытался преодолеть пропасть между светлыми идеалами и суровой, неприглядной действительностью. В ноябре 1934 года она записывает в дневнике.
  
   <...> С каждым месяцем, с каждым днем растет во мне сомнение и страх. Мне кажется, что я на краю нашей жизни над пропастью, куда почти не достигают лучи Октября. С самого детства над моей головой носились и носятся бури. Два полюса - Л.К. и М.М. - на словах, по убеждениям, но на деле это не такая уж и резкая противоположность. И теперь, когда я опять временно вне общего потока жизни, особенно страшно. Мне вдруг кажется, что я недостаточно верю в наше общее дело, я вдруг беру под сомнение ту или иную проблему, вдруг с ужасом нащупываю зародыши троцкистских идей. Я боюсь, что при всей горячей любви к партии, к новой жизни, слишком мрачно смотрю на настоящее. Я боюсь, что мы еще не так сильны, чтобы выдержать предстоящую интервенцию, что враг слишком силен. И это при всех реальных достижениях, в семнадцатую годовщину Октября.
   Я больна пессимизмом и больна тем, что стою вне. Я фактически ничем не помогаю, не доказываю свою преданность, ведь смешно же распинаться об этом на бумаге! Я учусь - для себя и - скверно. Я знаю, что этих колебаний не было, если бы я была знакома с марксистско-ленинской литературой, если бы я овладела культурным наследством прошлого и исторические события укладывались в моей голове во времени и пространстве! Без этого ничего не выйдет, и я скачусь с пафосом социализма на устах, т.к. не будет почвы, базы, фундамента. Пока время в моем распоряжении, я должна учиться в таком направлении, чтобы знать кое-что при поступлении в вуз. Я старше Октября, но есть ровесники Октября, и они лучше, много лучше меня. Я должна быть в их рядах в борьбе за дело Октября. <...>
  
   "Тропа сердечных мук..."
  
   Молодость Ирины пришлась на годы первых пятилеток, грандиозных преобразований во всех сферах жизни, в стране господствовала атмосфера всеобщего энтузиазма строительства нового общества. Коллективные, государственные интересы выдвигались на первый план, а личное, семейное часто рассматривались как пережиток мещанской идеологии, стремление уйти от общего дела социалистического созидания. Поэтому Ирина и пишет в дневнике:
  
   <...> Пусть любовь с ее вопросами разрешается самотеком. Пусть мечты слагаются в конкретные пожелания самотеком. А организованно я буду бороться на фронте учебы и фронте педагогической деятельности. Я должна бороться за повышение своей политической грамотности, потому что нельзя же равнодушно жить в эпоху, когда об этой эпохе будут помнить тысячелетия как о великой эпохе. <...>
  
   Но природа брала свое, пришла пора, когда у Ирины открылось новое зрение, она увидела тот "...к сердцу от очей открытый путь, // Дорога слез, тропа сердечных мук", о которых писал, воспевая Лауру, Франческо Петрарка. Томление плоти, сначала неясное, чуть ощутимое, а затем властное и непреодолимое породило у нее неотступное желание соединиться в браке с любимым, сильным и заботливым мужчиной, родить детей, создать крепкую и счастливую семью. Пришло время искать спутника жизни. В силу особенностей воспитания ("была воспитана как монастыре"), чувственность у юной жительницы Казанского Пассажа проснулась довольно поздно, и поэтому в трудный и непредсказуемый путь поиска жениха она отправилась с некоторой задержкой на старте. Вот как описывается это в дневнике:
   <...> Почти 18 лет я занимала позицию наблюдателя; вся жизнь была для меня большой сценой. В отношении работы, правда, иногда выходила за рамки созерцания, но в работе никогда не горела, нет. Работы, настоящей работы в Т.И.Я. не было. В противоположной сфере любви и ухаживаний тем более была нейтральной. Сперва из-за наивности, незнания; потом, потому что не хотела. Жизнь ложилась какой-то неровной каменистой дорогой; дорога то влезала на гору, то вилась извивами, но на всем своем протяжении оставалась какой-то однотонной, бесцветной и я уж вперед знала, что после того поворота будет то, что до него. <...>
   Курсы с флиртом и грязью (я еще тогда ничего не понимала), школа, где чувствовала себя чужой и чуждой. Т. и Я. С борьбой закостенелых гражданок и черепашьим шагом работа, Дом отдыха, Балтаси. Дом отдыха и Балтаси подняли занавес над сферой любви и ухаживания, открыли мир, который был мне раньше совершенно не известен. Дом отдыха и Балтаси показали самые отрицательные стороны жизни. <...>
   Скажу только то, что тысячи и тысячи раз говорила: тяжело быть только наблюдателем, когда кругом идет борьба, а где-то там в совершенно чужом мире - в гуще - настоящая кипучая жизнь. Да, речь идет не об этом! Дело в том, что я сделала большую ошибку, а через месяц - еще одну, но в противоположную сторону. Насмотревшись на Галину, Шуру и других, изучив до мельчайших деталей жизнь балтасинских обывательниц, сопоставив балтасинскую действительность с теориями У-на, Оли и др. я решила, что: 1) все мужчины добиваются от женщины одного и того же, но имеют разный подход и, что Саня, таким образом, является чудеснейшим исключением; 2) я являюсь буквально уродом, т.к. то, что я считаю крайне нездоровым, проводится в жизнь, пожалуй, всеми женщинами. <...>
  
   На Курсах иностранных языков опытные дамы постарше, с которыми она училась, советовали Ирине не слишком увлекаться учебой, а думать о замужестве. Одна еврейка прямо изрекла, что "если не хочешь остаться старой девой, то не учись". Это вызвало у автора дневника приступ раздражения и недовольства собой, Ирина пишет в дневнике: "На курсах наша молодежь ходит хмельная от весны и слово "любовь" звучит часто и обычно. Я не люблю никого и не знаю почему: не то нет объекта, не то слишком силен рассудок!". Диагноз, как видим, поставлен правильно. Интеллигентские рассуждения, рефлексия мешают устройству личной жизни. "Хочу замуж и не хочу, хочу любви и не хочу, хочу быть врачом и не хочу, но не могу себя заставить учиться", - пишет вся в душевных терзаниях Ирина.
  
   <...> Среди моих знакомых, - продолжает она в другом месте свою мысль, - есть немало людей, которые весь досуг посвящают "исканию". Исканию такого человека, который бы отвечал определенным требованиям и подходил бы под мерку мужа. В этих исканиях задействуются решительно все возможности - политические, экономические, финансовые, физические и т.п. Очень возможно, что я делаю большую ошибку, не принадлежа к их числу. Мне лень рыскать по Проломной, кино и театрам, сверяя всех представителей мужского пола с фотографией мужа-идеала. Я жду, что мой спутник придет сам, что мы с ним встретимся так сперва, как товарищи, а потом... Быть может я очень глупо рассуждаю и несправедливо осуждаю, идеализирую свои взгляды на жизнь, а на само деле хуже этих "искателей". <....> Наверно я просто завидую им, не имея их достоинств и чтобы что-нибудь высказать, залетаю в высокую сферу абстрактных рассуждений. <...>
  
   Личная жизнь решительно не клеилась. И это порождало тревожные переживания, выливалось в полные грусти строчки дневника о несбыточности идеала любви. Ирина жалуется, что вынуждена выслушивать упреки однокурсников по поводу того, что у нее нет желания пить с ними водку и "говорить на темы определенного характера". Поэтому, горюет Ирина, она "выпадает" из "общества", которое сложилось на курсах и на рабфаке. Как и всякой нормальной девушке, ей хотелось сначала найти жениха, чтобы нравился, затем выйти за него замуж, но вечный замкнутый круг "как хочу - не могу, а как могу - не хочу" заключил ее в свою роковую окружность.
   Судя по дневнику, у Ирины было довольно много завязок любовных историй и на курсах, и в деревне Балтаси, и в доме отдыха Петровка. Но ни один из этих случайных романов не получил продолжения. Она была знакома с известным татарским поэтом А. Кутуем, литературным критиком Искужином и другими интеллигентными молодыми людьми, которые, правда, не воспринимали ее всерьез, т.к. были то ли женаты, то ли разведены. Была возможность "подцепить" жениха и в батальоне связи, где Ирина преподавал немецкий язык командирам. Но, с горечью констатирует она, -
  
   <...> не умею одеться, заинтересовать, поговорить. Вот, например, начальник штаба т.ч. как будто по всем признакам имел тенденцию более близкого со мной знакомства. Автомобиль. Усталая голова плохо соображает и зачем-то высказанная неприязнь к полякам вообще задевает его самого - оказалось, тоже поляк. Зачем было исповедоваться! Много народа перед глазами - в т.ч. в батальоне. Сколько возможностей "закружить" напропалую, но... дни отдыха сижу дома, нет никого, с кем бы хотелось пойти куда-нибудь, и, если хочется, то тому не хочется. <...>
  
   Как уже говорилось, в студенческие годы ей не повезло в том, что на курсах иностранных языков она была самой молоденькой, а на рабфаке и в университете, наоборот, самой старшей, и поэтому подходящих ей по возрасту женихов не было. Так, поступив в университет, на который возлагалось так много надежд, в том числе и по устройству личной жизни, она с горечью пишет в дневнике:
  
   <...> В группе 37 человек, старше 20 лет только четверо. Я бы не обращала внимание на возраст, если бы года не были барьером между мной и всеми... Вся горечь в том, что я осталась в еще более ужасном одиночестве. В одиночестве, несмотря на 36 товарищей, на три кружка (физкультура, шахматно-шашечный, литературный), которые посещаю, на хорошее отношение окружающих, на собственный смех и разговоры. У меня нет с ними внутренней связи, есть только те связи, которые моментально исчезают за стенами Университета. Это потому, что они меня боятся (21 год, бывшая учительница!) и потому, что в сердце у меня торричелева пустота. Первое - может и не совсем так, а второе - печальный факт. В группе - не место влюбляться, за пределами группы - никого нет. <...>
  
   Видя такую неустроенность и желая помочь, мать, советует дочери обратить внимание на "выгодного" жениха, но она не внемлет этому совету, и отвечает ей в дневнике гневной тирадой о мещанстве и недопустимости "брака по расчету":
  
   <...> Я прощаю и не сержусь на нее только потому, что она не настаивает, колеблется. Мика, ты ли это? Бросить меня в болото мещанского быта, принести в жертву ради сундуков с хламом, Москвы, денег и прислуги! Ты берешь на себя большую ответственность! Если я не упрекаю родителей, что осталась неучем, без перспективы попасть в университет, то буду ли я также покорно молчать, когда на старости лет позади я не увижу ничего, кроме топкого, глубокого болота мещанской безжизненной жизни? Ты говоришь, я могу принести себя в жертву ради спасения распадающейся богатой семьи, но разве ты не знаешь, что я нашего-то скраба в отчаянии, не то, что приобретать новый! В общем, я воспринимаю твой деликатный намек, как шутку и только. Если ты будешь говорить об этом всерьез, рискуешь очень сильно уронить себя в моих глазах. Иди к Л. и скажи, чтобы они не заваривали каши, я лучше кончу самоубийством, чем соглашусь выйти за него замуж, уже хотя бы только потому, что у него есть вещи. Оборви эту историю, чтобы я не чувствовала себя виновной, что из-за меня пропустил какую-нибудь дуру...
   И все это заканчивается отказом под разными предлогами, т.к. я не любила и не люблю, но знаю, что могу любить безгранично. Если тот, кого я люблю, так и не встретится мне, придется на склоне лет раскаиваться в отказах, и, конечно, прежде всего, в отказе М.Ч. <...>
  
   В двадцать лет наступает душевный кризис, душа Ирины тоскует по настоящей любви, но жизнь, ближайшее окружение оставляют все меньше шансов на личное счастье.
  
   <...> Мне хотелось бы так любить и так быть любимой, чтобы никакие условности, и вообще, ничего, не мешало бы. Чтобы одна была цель жизни и един путь! Как было бы хорошо так жить! Была бы одна работа, общие интересы, тогда "это" было бы только как средство к великой цели - дети! Ах, прожить бы жизнь в буре, в шторме, но с любимым человеком... Это невозможно... Нет любви... Нет надежды не только на личное счастье, но вообще, нет перспективы, нет надежды на фон, на основу всякой счастливой личной жизни - на включение в бурный поток нашей прекрасной действительности, тот поток, где можно найти тех прекрасных товарищей, спутников жизни. Все мимо, мимо и нет любви. <...>
  
   Университет
  
   В 1937 г. Ирина становится студенткой биологического факультета Казанского государственного университета. "На биофаке, - записывает она в сентябре 1937 г., - кажется, вовсе никого нет, с кем бы можно было подружиться.... Одно: учиться! Прочь все - шахматы, прогулки, разговоры, люди". Вскоре в дневнике появляется запись о гнетущей атмосфере в университете, где по аудиториям и коридорам бродит кем-то брошенная фраза: "...здесь дух нехороший".
  
   <...> Годы вредительства Камая Векслана и др., - объясняет Ирина словами из тогдашних газет, ­- сказались на всей работе этого уч. заведения. Только еще выправляются ошибки, разоблачаются все новые вопиющие факты, сменяются преподаватели и руководители кафедр: нет достаточного количества комнат для студентов в общежитиях, без фундамента возводится химкорпус, без соответствующей квалификации и специальностью японского шпиона человек преподавал английский язык. В ун-те царит атмосфера недоверия, какой-то распущенности, соц. соревнование превращено в скучное и нудное заключение договоров без проверки и контроля. В большинстве студентов нет огня и задора, необходимой целеустремленности в учебной и общественной работе. <...>
  
   Тем не менее, временно исполняющий обязанности директора университета, по ее мнению,
  
   <...> ...перегибает палку в своем стремлении искоренить врагов народа в ун-те. Сейчас идет организованное наступление на проф. Ливанова. В связи с допущенной им на лекции грубой ошибке - о передаче преступности по наследству. Силами крайне ограниченных его ассистентов дело раздуто в громкую историю, фактически Ливанова представляют как врага народа. Я не могу судить о его руководстве кафедрой, но, во всяком случае, ясно то, что факты о лекционном материале курса общей биологии подтасованы. Я выступила по этому поводу с фактической справкой на производственном совещании, но мои слова помдироктор Д. и сам С. сумели чудесным образом исказить, и выставить меня самой, как политически неграмотного, не разбирающегося в сущности вопроса студента. Слова для справки мне не дали. Так я и осталась с позорными этикетками, наклеенными слишком сейчас авторитетными людьми, чтобы протестовать. Таково начало моей "научной карьеры" в университете. <...>
  
   Далее повествуется о том, что "...Ливанова сняли. Вместо него его ассистентка Волкова М.М. Посмотрим, как она будет выглядеть на его месте! Я решила молчать до поры до времени. Не верю, чтобы кафедра биологии оставалась долго в ее руках и Джалилова. Все-таки у меня пропал как-то интерес к ун-ту после этой истории. Слишком много тут было личного и мало подхода для пользы самого дела", например, ассистентка проф. Ливанова, ставшая после его ареста читать лекции, "...утверждает, что дикобразы стреляют, как стрелами, своими иголками, благодаря особым мускульным сокращениям. По этому примеру можно судить о качестве ее лекций".
   Сама Ирина попала под подозрение из-за того, что недостаточно активно участвовала в травле "врага народа", проф. Ливанова.
  
   <...> В КГУ, вернее, на биофаке и в нашей группе какой-то организационный развал. Вчера до часу ночи было собрание по перевыборам профбюро. "Защитникам" Ливанова недвусмысленно грозили. Ужас в том. Что я вовсе не являюсь "защитницей", но имею все основания думать, что считаюсь таковой и угрозы относятся и ко мне: уж так меня изобразил С. Ужас в том. Что я ни в чем не виновата, а чувствую, как вокруг (пока еще лишь в руководящих органах) растет ко мне какое-то недоверие, подозрительность. Плетется паутина, невидимая и страшная в своей неопределенности. Было бы легче выступить в открытом бою, доказать, что я права, а кое-кто кое в чем виноват. Но меня никуда не вызывают и со мной никто не говорит. От такой неопределенности крайне тяжелое положение.
   Я рада выходному, т.к. мне целые сутки можно никого из них не видеть и заниматься биологией, где на каждом шагу интереснейшие проблемы. Крайне странно, что вопросы биологии не ставятся перед нами нашими преподавателями. Огромное большинство студентов убеждено, что биология сводится к зубрежке латыни, не видит в ней ничего спорного и противоречивого. Во всем процессе преподавания видна какая-то сознательная или бессознательная путаница, неорганизованность. <...>
  
   Тем не менее, ставший нарицательным "37-ой год" Ирина оценивала для страны вполне положительно, утром 1 января 1938 г., она записывает в своем дневнике:
  
   <...> Я въезжала из 1937 г. в 1938 г. на трамвае N 3. Когда я была у Рабиги, было без 25 минут Новый год. Когда я бежала вдоль Академической стены было без пяти минут 1938 г. Но все же к встрече я была уже у Чернышевых... Ну, конечно, эта домашняя встреча в тысячу раз лучше, чем прошлогодняя, коллективная... Шла обратно через городской сад. В морозной ночи стояла новогодняя тишина. Над крышами - клубы дыма, над головой - звезды, кругом деревья, белые от инея. Страна торжественно вступала из одного года в другой. Старый был хорош. Новый сулит быть еще лучше. 1937 год - год покорения полюса, двадцатый год Октябрьской Революции. 1938 год - первый из третьей пятилетки, год осуществления еще более грандиозных задач<...>
  
   Судя по дневнику, больше чем репрессии ее волновала безопасность страны, сложная международная обстановка. В марте того же года она пишет:
  
   <...> В свете недавно окончившегося процесса антисоветского "право-троцкистского блока" нынешние события в Австрии приобретают особо угрожающее значение. Как не верится, что нашлись люди, посягающие ради личной славы на счастье всей страны, целого народа, завоевавшего это счастье ценой невиданных жертв. Так не верится, что в наше время чужая страна может прислать гонца на самолете в соседнюю страну, и уже готов "переворот", у власти новое фашистское правительство, германские войска без сопротивления проходят австрийскую границу, германские бомбовозы летают над Веной. Если при этом учесть, что во Франции правительства меняются каждую неделю, то разве исключена возможность такого "переворота" там!? Германия подбирается к Чехословакии... Опасность войны очень велика. И это было бы не так страшно, если бы не было преступной деятельности Ягоды, Тухачевского и др. Они пытались открыть настежь ворота наших границ, но им это не удалось. И пусть ворота приоткрыты, пусть ключи от некоторых тайн в руках врага, им не покорить свободолюбивый и вольный русский народ. Люди, познавши счастье свободного труда, люди, не знающие совсем неволи и произвола, никогда не станут рабами <...>
  
   Последняя любовь
  
   В 1937-38 гг., на первых двух курсах университета у студентки Хомяковой, которая, как мы знаем, была на пять-шесть лет старше своих сокурсниц, поступивших в вуз после школы, завязался бурный, и похоже последний в ее жизни любовный роман с неким Анатолием из Москвы.
   Познакомились они летом 1937 г. на теплоходе "Чердынь" в круизе по Волге с заходом по только что сооруженному каналу Москва-Волга в столицу. Завязалась переписка:
  
   <...> Я все выходные занята мыслями о нем, пишу ему письма и ... не отсылаю. Я ищу потерянное знакомство, потерянное замужество и ребенка в далекой перспективе", - свидетельствует дневник. Но москвич, хотя и присылал письма, в любви объясняться не спешил, а, уж, замуж звать тем более. К концу года юное сердце совсем исстрадалось, у меня предчувствие, что январь месяц опять принесет мне горькое разочарование. Как в прошлом году я имела безумную надежду на взаимность со стороны Геры и почему-то была уверена, что объяснение последует в Новый год, так и теперь я строю воздушные замки относительно Толи. В прошлом году ничего не сбылось и в этом ничего не будет. Зачем я, наученная горьким опытом, все же на что-то надеюсь? Ведь меня же никто никогда так не полюбит, как я хочу. <...>
  
   Весной 1939 г. состоялось, уж, непонятно по чьей инициативе встреча Ирины и Анатолия в Москве, но ясности в их отношения это не прибавило:
  
   <...> два раза уже я считала молчание Т. концом нашего знакомства. Сейчас это, кажется, случится третий раз. Внутренне я убеждена, что этого не может быть, но все же, каждый раз в такие "паузы" сжимается сердце. В первое полугодие меня мучили сомнения. Теперь, после поездки в Москву, никаких сомнений нет, но хуже, я боюсь потерять его. Для меня существует только одно препятствие к счастью: война. Для него, кто знает... Собственно, мое положение очень неопределенное, и я ежечасно жду удара. Мое сердце говорит, что Т. мне не изменит, а рассудок и дядя утверждают иное. <...>
  
   В этом вечном споре рассудка и чувства, увлеченности и отстраненного расчета победил, видимо, рассудок, и, как водится, не женский, а мужской. Не помогло и то, что Ирина и Анатолий вновь встретились уже на Кавказе, летом с самодеятельной туристической группой они совершили горный поход по маршруту Майкоп-Гагры. В памяти детей Ирины Михайловны сохранился ее рассказ о том, как вся группа заблудилась в горах, да так, что попали в какой-то бурелом, где была берлога медведя. Он даже, вроде как, вылез из своего логова, и всем пришлось спасаться бегством.
   Вообще, следует отметить, что о том как складывалась в те годы ее личная жизнь, Ирина Михайловна не рассказывала никому и никогда. Все, изложенное здесь, стало известно детям лишь после ее смерти, по сохранившимся дневникам, которые она вреде бы хотела сжечь, но не решилась (к счастью!).
   Роман с Анатолием стал медленно, но безвозвратно угасать. А вместе с ним заканчиваются и дневники Ирины Михайловны, последняя на грустной ноте запись датирована 1938 годом (число и месяц не указаны): "...Если ничего не напишет, значит... значит не о чем жалеть, что обстоятельства против моего счастья: счастье призрачно...Мы рабы вещей и привычек. Для нас обоих дороже вещи, чем любовь. Его "свобода" - рабство. Моя любовь - рабская. Боже, какие же мы оба гадкие! Не потому ли уж и сошлись?".
   В 1940 г. из Бузулукского бора, где проходила ботаническую практику, Ирина отправила родителям такое невеселое письмо:
  
   <...> Да... и вообще счастливы только эгоисты, забыть все одушевленное и неодушевленное, что так близко сердцу, убить свое сердце - и будешь счастлив. (Это только минутные мысли, а не проповедь эгоизма). Ведь, если бы я не цеплялась за Казань, а Анатолий за Москву, если бы личное счастье было бы выше привычки, было бы два счастливых человека на свете. <...>
  
   Думается, что было две причины такого несостоявшегося счастья. Во-первых, Анатолий был москвич, а Ирина - провинциалка, а как относятся москвичи к тем, кто не имеет московской прописки всем известно - считают людьми второго сорта. И, во-вторых, как раз в это время, в 1938 г. по политической статье был арестован и осужден отец Ирины, и перспективный москвич Анатолий вряд ли хотел связывать свою судьбу не только с провинциалкой, но и с дочерью "врага народа".
   Надо полагать, что именно это обстоятельство отбило у студентки Ирины Хомяковой желание писать личные дневники. Отныне почти три десятилетия ей придется скрывать, что она дочь врага народа, постоянно бояться того, что соответствующий пункт в анкете помешает ей устроить личную жизнь и утвердиться профессии. Впрочем, можно найти и более простое объяснение этому неудачному роману, сей потенциальный жених никогда и не думал жениться на Ирине, а весь любовный пыл в ее дневниках и письмах есть лишь плод разыгравшегося девичьего воображения.
  
   Война: судьба решилась
  
   22 июня 1941 года началась война. Ирина узнала о ней на преддипломной практике в том же Бузулукском бору. Мимо студентов проскакал мужчина на лошади и когда ему крикнули: "Осторожно! Разобьешь почвенный термометр!", он в ответ прокричал "Война!". После этого студентов-биологов вернули в университет, где они сдали один комбинированный государственный экзамен и их ускоренно без защиты дипломных работ 21 августа 1941 г. выпустили как молодых специалистов.
   И. Хомякова была распределена на работу в Голодную степь под Астрахань (еще за год до выпуска), но из-за войны каждому выпускнику пришлось устраиваться на работу самостоятельно, преимущественно по месту жительства. Это оказалось нелегким делом, - Казань была забита эвакуированными и беженцами из оккупированных районов, которые хватались за любую работу.
   Заведующий кафедрой ботаники КГУ проф. М.В. Марков подсказал своей бывшей студентке, что есть место в Ключищенском плодоовощном сельхозтехникуме, что в 40 км от Казани вниз по Волге. Мать поехала по указанному адресу и там впервые встретилась со своим будущим мужем, нашим отцом, Мингазом Камаловым, который на тот момент был завучем и исполнял обязанности директора техникума. Он сам встретил ее на крыльце, пригласил в кабинет, был, как вспоминала Ирина Михайловна, в какой-то шубе, уговаривал остаться, говорил, что есть часы по ботанике и химии. Мать ему сразу понравилась. Но не был решен вопрос о том, будет ли существовать техникум. Поэтому Мингаз Камалович вопрос о трудоустройстве сразу решить не мог, но взял адрес и обещал написать, как только откроется вакансия.
   После этой поездки Ирине удалось устроиться на работу в экспедицию Ботанического института АН СССР Академии наук СССР (БИН), эвакуированного в Казань из Ленинграда. Экспедиция занималась обследованием лекарственной, кормовой и технической растительности военного назначения в составе Волжско-Камской комиссии АН СССР по мобилизации природных ресурсов на нужды обороны. По сути дела экспедицию придумал Московский ботанический сад академии, не зная, чем еще ботаники могут помочь фронту, а также, чтобы подкормить эвакуированных сотрудников, которые в скитаниях по деревням и селам запасались бараньими тушами и маслом.
   На этой работе Ирина Хомякова провела всю осень в утомительных хождениях по мокрым лугам для выявления зарослей витаминного шиповника вдоль р. Вятка, сносив при этом, как она вспоминала, две пары лаптей. Поздно осенью в ледостав ей удалось завершить работу в экспедиции и выбраться в Казань в железном трюме грузовой баржи, не приспособленной для перевозки пассажиров. Дома ее ждала записка от Мингаза Камаловича с извещением о том, что техникум остается и приглашение на работу. Так 15 октября 1941 года Ирина поступила на работу в Ключищинский сельхозтехникум на должность преподавателя ботаники.
   О том, как начались и развивались ее отношения с завучем техникума Мингазом Камаловым, который стал в дальнейшем ее мужем, никаких документальных свидетельств не осталось, а детям об этом Ирина Михайловна никогда не рассказывала. Видимо потому, что никаких возвышенных чувств в их отношениях не было, да и не могло быть, шла война, и было не до романтики.
   Судя по отрывочным воспоминаниям, события развивались примерно следующим образом. Мингазу Камаловичу приглянулась молодая преподавательница, и после недолгих ухаживаний он сделал ей предложение. Она ему отказала. Но зимой 1942 г. отвергнутому жениху пришла повестка в армию. Видимо, у обоих возникла мысль о том, что впереди неизвестность, и война все спишет. Он может погибнуть, не оставив ни жены, ни невесты, а она остаться одна после того, как с войны не вернуться миллионы мужчин. Ирина согласилась жить с Мингазом (она его называла на русский манер Мишей) как муж и жена. Свадьбы и регистрации не было. 20 декабря 1941 г. они провели ночь вдвоем, и наутро Мингаза отправили в часть. Месяц он был на сборном пункте в селе Васильево (40 км от Казани), куда Ирина с сестрой Мингаза Гульсум (тетей Галей) ездила, чтобы передать теплые вещи. Вот, примерно такую историю их знакомства рассказывала Ирина Михайловна своим детям.
   Возможно, что у Мингаза Камаловича была совсем другая версия. И даже не то, что возможно, а наверняка была, поскольку известно, что у многих семейных пар совершенно разное мнение о том, кто кого обольстил и кто кого, в конечном счете, осчастливил, согласившись на свадьбу. Ирина Михайловна часто повторяла детям наставление, которое ей якобы дала ей когда-то мать: "Не давай поцелуя без любви!". Однако, обстоятельства ее личной жизни похоже сложилась так, что следовать до конца этому максималистскому принципу она не смогла, победили соображения целесообразности, составился своего рода брак по расчету, без любви. Да и сам принцип драгоценности первого поцелуя при ближайшем рассмотрении оказался заимствованным из известной книги Н.Г.Чернышевского "Что делать?", где он вложен в уста довольно одиозного персонажа Веры Павловны. Она, как известно, имела одновременно двух мужей и видела сны, которые стали нарицательными для обозначения беспочвенных фантазий.
   Там в Ключищенском техникуме закончила свой земной путь мать Ирины, Людмила Клавдиевна. Сначала она была оставлена в казанской квартире на попечение сына Александра, который работал в это время в мединституте и фактически сам нуждался в уходе. Всю зиму 1941-42 гг. дочь ходила к ней в выходные дни через замершую Волгу (двадцать километров) в Казань. Заставала каждый раз безрадостную картину - ведро замершей воды и ведро помоев, печки не было, была только приспособленная буржуйка. В городе было 2,5 млн. эвакуированных, на зарплату Ирины - 60 р. - нельзя было купить даже буханки хлеба, которая стоила 100 руб. Для спасения от голодной смерти, приходилось употреблять в пищу собачье мясо, которое Александр приносил из своей патофизиологической лаборатории, где он экспериментировал на животных.
   Весной 1942 г. как только открылась навигация по Волге Ирина перевезла мать в крайне ослабленном состоянии на пароходе в Ключищи, где у нее хватило сил только сойти на пристани и подняться на высокий берег в село. Там, в Ключищах, на казенной квартире она слегла и больше не вставала. От голода и отсутствия лекарств Людмила Клавдиевна скончалась после долгих мучений. С зятем Мингазом Камаловичем ей не суждено было встретиться, ко времени ее переезда в техникум он был уже в действующей армии.
   В Ключищенском плодоовощном техникуме Ирина Хомякова проработала преподавателем ботаники и защиты растений три военных года, с осени 1941 г. по май 1944 года. Сохранилась ее трудовая книжка с такой записью:
  
   1941 г. 15 окт. - Поступила преподавателем ботаники в Ключищинский с/х техникум
   1944 г. 1 мая - Выбыла из техникума в Ботанический институт АН СССР в аспирантуру
  
  
   Учеба в аспирантуре
  
   Решение уехать из Ключищ и поступить в аспирантуру Ирина Михайловна приняла самостоятельно, без ведома мужа, который был на фронте, затем в госпитале и запасном полку. Похоже, что во время войны они вообще не переписывались, и совместную жизнь не планировали. Позже в одном из писем мужу, как бы оправдываясь в том, что она ушла из техникума, где он ее оставил, уходя на войну, Ирина Михайловна писала: "...когда же понадобилось спасти брошенную на произвол судьбы квартиру в Казани, я сдала Б.И.М. вступительные аспирантские экзамены, подготовив их в 10 дней".
   Т.е., ей надо было вернуться в Казань еще и потому, что на ее жилплощадь постоянно покушались чужие люди, требуя от брата, который остался в квартире один, выписать сестру и отдать "лишние" комнаты. Помог же ей опять же проф. Марков, по совету которого она уехала из Ключищ и поступила в аспирантуру Ботанического института им. Комарова Академии наук СССР, эвакуированного на тот момент из Ленинграда в Казань. Она сдала вступительные экзамены, и была зачислена в аспирантуру к академику Е.М. Лавриненко. Однако под его научным руководством она проработала меньше года. В ноябре 1944 г. Ботанический институт был возвращен из эвакуации в Ленинград.
   По семейным обстоятельствам (так она пишет в автобиографии) Ирина Михайловна отказалась от предложения уехать вместе с институтом, видимо, дело было в житейски-беспомощном брате и казанской квартире. По другой версии заведующий кафедрой ботаники Казанского университета проф. Марков уговорил ее остаться в аспирантуре в Казани, туманно обещая место преподавателя на своей кафедре. Обещания этого он впоследствии так и не выполнил, что, в конечном счете, и вынудило Ирину навсегда расстаться с родным городом и переехать в Воронеж.
   Так или иначе, 4 ноября 1944 года Ирина Михайловна перевелась из БИНа в аспирантуру при кафедре геоботаники Казанского государственного университета к проф. М.В. Маркову. Сдала кандидатские экзамены - 26 ноября 1943 г. - немецкий язык, 7 декабря 1944 г. - английский язык; 15 января 1946 г. - диалектический и исторический материализм; 16 февраля 1946 г. - геоботаника; 6 апреля 1946 г. - география растений. Все экзамены, кроме философии - на "отлично", по философии - "посредственно".
   В 1945 году на горизонте аспирантки И.Хомяковой вновь появился ее гражданский муж М.К.Камалов, демобилизовавшийся из армии в августе 1945 года. По каким-то неизвестным причинам, он не смог или не захотел вновь вернуться на преподавательскую работу Ключищинский техникум, и в сентябре того же года устроился на работу заведующим биостанцией Казанского университета, которую по расположенному рядом сооружению называли "Обсерватория".
   Каковы были причины ухода М.К. Камалова из техникума нам неизвестно. Неизвестно и то, как развивались его отношения на тот момент с Ириной Михайловной, детей в это не посвящали. Ясно только, что эти отношения складывались непросто, по какой-то ломанной, а не прямой линии.
   Летом 1945 года Ирина Хомякова была занята сбором материала для кандидатской диссертации на тему "Флора и растительность боровых лесов левобережья р. Волга в пределах Татарской АССР". Из сохранившегося отчета видно, что с мая по сентябрь включительно ею были обследованы сосновые леса Левобережья р. Волги от северной до южной границы Татарской республики. Основная работа протекала в Раидском и Васильевском лесничестве Казанского лесхоза, Саралинском лесничестве Маишевского лесхоза и Комаровском лесничестве Куйбышевского лесхоза. Помимо обычных геоботанических описаний и сбора гербария в различных типах леса в Васильевском, Столбищенском, Саралинском и Комаровском лесничествах были заложены профили с подробным описанием, сбором растений и взятием образцов почв. Протяженность каждого профиля в среднем 3-4 км., всего было четыре профиля. В Куйбышевском лесхозе, кроме того, были взяты образцы торфа для пыльцевого анализа.
   Уход в науку, работа в лесу сразу негативно сказалась на отношениях с мужем, стали миной замедленного действия подведенную под только что начавшуюся семейную жизнь. "Вот в этом и была трагедия, - писала Ирина Михайловна много позже на полях упомянутого отчета, - Мингаз Камалович вернулся с войны, а я должна была собирать материал в лесу". В дальнейшем фраза нашего отца: "Муж домой, а жена в лес травки считать" на многие годы стала негативным фоном их супружеских отношений.
  
   Рождение дочери Гали
  
   В 1946 году 4 июня у аспирантки Ирины Хомяковой рождается дочь Галия. Обстоятельства ее появления на свет в незарегистрированном браке покрыты тайной. В памяти сына Равиля, остался драматический рассказ матери о том, как она сказала вернувшемуся с войны гражданскому мужу интимную подробность о том, что у нее всю войну не было месячных, видимо, от голода и переживаний, и поэтому она, вероятно, не сможет родить ему детей. На что он довольно бездушно ответил, что "пустоцветы ему не нужны". И после этого они вроде бы как расстались. Но затем сошлись в 1946 году, и, похоже, что это их новое сближение было вынужденным, т.к. на горизонте нарисовался общий незапланированный ребенок, дочь Галия.
   Это был тяжелый послевоенный год - голод, разруха, отсутствие условий для родовспоможения. В семейном архиве сохранилась выписка из больничной карты Галии, как она тогда числилась, Хомяковой:
  
   <...> В родильном доме пробыла три недели из-за нагноения пупка и диспепсии. Затем была из-за диспесии положена с матерью в детскую больницу. Весь первый год жизни очень медленно развивалась и прибавляла в весе. Страдала рахитом. Разговаривать начала после двух лет. Перенесла в детстве ветрянку, корь, скарлатину, коклюш, свинку, воспаление легких, плеврит. <...>
  
   Неблагоприятные условиями первых лет жизни негативно повлияли на умственное и нравственное Гали, из радости дочь превратилась для матери в объект пожизненных забот, тревог и переживаний.
   Из-за появления нежданного ребенка на год пришлось оставить аспирантуру, прервать работу над диссертацией, а 1 января 1947 года И.М. Хомякова была отчислена от аспирантуры Казанского университета как закончившая теоретический курс.
   Рождение ребенка не позволило ей вовремя защитить диссертацию. Как она рассказывала детям, на Ученом совете ее научный руководитель проф. Марков без всякого сочувствия заявил, что аспирантка Хомякова И.М. родила ребенка и для науки потеряна. Охарактеризовав ее как бесперспективный кадр, он предложил выпустить свою подопечную из аспирантуры без предоставления места на кафедре, которое он ей когда-то обещал. Это место он отдал подруге Ирины Михайловны, которая сумела подружиться с его женой и через нее войти в доверие к профессору. Однако, такой путь в науку на пользу ей не пошел, проработав на кафедре до пенсии, она так и не смогла защитить диссертацию.
   В дальнейшем у проф. Маркова, видимо, проснулась совесть, и он написал в Воронеж своему ученику тогда еще доценту Раскатову Павлу Борисовичу с просьбой сообщить, нет ли вакантного места преподавателя на возглавляемой им кафедре ботаники Воронежского лесохозяйственного института. Вскоре на этот запрос пришел положительный ответ. И дело было не только в доброй воле Раскатова, но и в том, что Воронеж тогда был полностью разрушен после войны, 212 дней и ночей через него проходила линия фронта, поэтому институту трудно было найти преподавателей из других городов желающих переселиться на эти развалины.
   В библиотеке лесотехнической академии хранится толстая рукопись проф. П.Б. Раскатова под названием "История ордена Дружбы народов лесотехнического института. 1942-1961 гг.". В ней цитируются впечатляющие отрывки из "Отчета института за 1946-1947 учебный год", т.е. как раз за тот период, когда Ирина Михайловна появилась в Воронеже:
  
   <...> В истекшем году восстановительно-капитальные работы в учебном корпусе не проводились. Учебные площади незначительно расширились лишь за счет оборудования под кабинеты и аудитории недействующих санузлов. Невыполнение плана восстановления студенческого общежития N 14 создало большую перегрузку имеющихся трех общежитий - часть студентов вынуждена была временно по двое помещаться на одной кровати. Студенты на занятиях сидят на скамьях за грубо сделанными столами, на кафедрах мало стульев, столов, совершенно нет шкафов.
   Кадровый потенциал вуза не рос, квалифицированные преподаватели со стороны не приходили. Всех отпугивал тот спартанский минимум жилищно-бытовых условий, с которыми мирятся давнишние работники Института и который считают неприемлемым для себя работники, приезжающие из неразрушенных городов. <...>
  
   В таких условиях в мае 1948 г. И.М.Хомякова стала ассистентом кафедры ботаники и физиологии растений в Воронежском лесохозяйственном институте. В семейном архиве сохранился следующий документ:
  
   <...> Выписка из приказа N 198 по Воронежскому лесохозяйственному институту от 14 мая 1948 г. -
   Зачислить Ирину Михайловну Хомякову ассистентом кафедры ботаники с 12 мая 1948 г. с окладом 1050 рублей в месяц. Бухгалтерии оплатить все расходы переезда по их фактическому размеру. Основание: заявление т. Хомяковой и резолюции и.о. зав. кафедрой и зам. директора по учебной работе. - Директор ВЛХИ - Паленко. <...>
  
   Переезд в Воронеж. Рождение сыновей
  
   Уезжая в Воронеж к новому месту работы с маленькой дочкой на руках, Ирина Михайловна уже знала, что беременна, но решила скрыть это от мужа. Поэтому через два-три месяца ей пришлось снова ехать в Казань, чтобы рожать в том городе, где жили муж, брат и есть квартира, иначе это пришлось бы делать это в полном одиночестве, без родни в чужом городе. Там, в Казани, уже при родах обнаружилось, что у нее двойня, 3 декабря 1948 года родились два мальчика, которых назвали Равиль и Рашид.
   Жизнь еще более осложнилась, проблемы накручивались снежным комом. На руках трое маленьких детей, незаконченная диссертация, муж без солидной должности и жалования.
   Для того чтобы не потерять надежду защититься и работать в вузе, надо было возвращаться в Воронеж, а там, в почти полностью разрушенном войной городе ей могли дать только маленькую комнатку в двухэтажном бараке с общим длинным коридором и удобствами в ближнем лесочке. Дом этот располагался по адресу: ул. Ломоносова, корпус 13, кв. 7. Надо было решаться: оставаться с мужем на биостанции под Казанью и выращивать помидоры на продажу, как он предлагал, или, рискнув не только собой, но и детьми, казанской квартирой уезхать в Воронеж, чтобы работать на кафедре и защитить диссертацию. Только последнее могло обеспечить в будущем солидный социальный статус и зарплату в два-три раза выше, чем в среднем по стране. Риски были большие, но наша мать пошла на них, и, видимо, (хотя кто знает) не проиграла. Надеяться ей в тот момент было не на кого, - ни отца, ни матери, только беспомощный в житейском плане брат в Казани, все надо было решать самой, инициатива в семье полностью перешла в ее руки. Так, с маленькими детьми на руках, без мужа Ирина Михайловна вновь вернулась в Воронеж. Это драматическое перемещение много позже в своих мемуарах она описывала следующим образом:
  
   <...> Родившихся мальчиков невозможно было препроводить в Воронеж без человека в помощь. Была нанята Л.П. за зарплату, которую она получала, плюс бесплатный проезд туда и обратно и питание. После Л.П. сменилось еще несколько нянек, одна другой "лучше". В конце года все трое детей попали в больницу (дизентерия), и Рашид от осложнения на среднее ухо (скорее всего от простуды на сквозняке в больнице) и последующей операции (трепанации черепа), от которой он почти умер. <...>
  
   О том, что думала, чувствовала и собиралась делать Ирина Михайловна, оставшись одна с тремя маленькими детьми в Воронеже, можно узнать из ее письма мужу Мингазу Камаловичу, написанного в 1950 году.
  
   <...> Оправдывать себя, значит говорить о своих достоинствах, но раз ты их не видишь, значит, их и нет для тебя. Приписывать мне какие-то возвышенные стремления и эгоизм просто чудовищно.
   Я не жила и теперь уже и не буду жить для себя. До войны все было для старой (родительской) семьи, теперь - для детей. Или ты серьезно убежден, что я здесь живу в свое удовольствие, и не променяла бы свое положение на спокойную жизнь в качестве домашней хозяйки в кругу детей на иждивении любящего мужа? Для меня лично, если бы я была эгоистка, какой ты меня рисуешь, десятки было возможностей "хорошо" с обывательской точки зрения устроить свою жизнь. Мне все пути всегда были открыты, и я не привязана, как брат, к вещам и к месту. Даже с детьми на руках и без всякой протекции здесь, в Воронеже, я сумела "прижиться". Но я "карьеру" никогда не ставила целью своей жизни, и в этом, может быть, моя ошибка.
   Я в аспирантуру никогда не мечтала поступить. Когда же понадобилось спасти брошенную на произвол судьбы квартиру в Казани, я сдала Б.И.М. вступительные аспирантские экзамены, подготовив их в 10 дней. И все свое пребывание в аспирантуре я фактически посвятила огородам и разъездам по сбору материала. Огороды были необходимостью во время войны - поверь мне хоть в этом. Разъезды - тоже. После войны ты с первых дней был враждебно настроен к моей научной работе. Я ее бросила. Затем ты пришел к заключению, что мне необходимо ее завершить и способствовал тому, что я написала большую часть диссертации. В этот последний период я была действительно эгоистична, т.к. жила год паразитом на твоей шее.
   Почувствовав себя беременной, я решилась окончательно на отъезд сюда и именно потому, что не хотела тащить тебя в бездну нищеты и взаимных упреков за загубленную жизнь. Теперь я справляюсь и с детьми и с работой, и ты терпишь от моего существования лишь материальный ущерб. Я решительно не могу понять, в чем же мой эгоизм? Я тебе освободила время - это залог осуществления всех планов, и только в этом я вижу свою заслугу перед тобой. Что же касается того. Что я не интересуюсь твоими планами, то ты прекрасно знаешь, что я интересуюсь, но ты прикидываешься простачком и сам не желаешь меня в них посвящать. Ты даже не хочешь мне написать, что с сестрой, а уж о своих планах тем более. Это и закономерно: кого считаешь чужим нечего вмешивать в свои дела.
   На моих глазах, ты сделал одну большую ошибку: не согласился читать дарвинизм. Разбираясь в вопросах советской биологии и философии, а еще успешно закончив университет марксизма-ленинизма, ты мог бы прекрасно справится с этой работой и был бы сейчас ступенькой выше меня, а отсюда и все следствия ущемленное "мужское" самолюбие и материальная нужда, которые играют не последнюю роль во всем происходящем.
   Я постараюсь напрячь все силы, и окончить диссертацию, затем работу в Левобережном. Как награду за все, получу возможность приехать на август к тебе..., если не помешает война. Не удастся - не приеду к тебе и не останусь здесь, уеду в третье место, больше не вижу выхода: ведь без диссертации мне и здесь не жить и к тебе нельзя вернуться. <...>
  
   С помощью нанятых нянек удалось дотянуть до летнего отпуска 1951 года, когда детей вновь переместили в Казань к отцу в Обсерваторию. "После отпуска, - пишет Ирина Михайловна в воспоминаниях, - дети были оставлены до Нового года в Обсерватории, а я дописывала диссертацию в Воронеже. Затем на 2-е полугодие 1951-52 уч. года мною был взят отпуск без сохранения содержания, и я жила с детьми в Обсерватории (дописывала диссертацию). Поэтому в 1952 г. переписки не было (в первую половину года)".
   Оставаясь на должности ассистента в Воронеже, И.М. Хомякова, не оставляла надежду вернуться в Казань, воссоединиться с мужем в родном городе. Все упиралось в отсутствии работы по специальности. В октябре 1952 года она пишет отчаянное письмо в Министерство образования с просьбой трудоустроить ее в Казани.
  
   <...> В отдел распределения молодых специалистов Министерства высшего образования СССР от асс. кафедры ботанки Воронежского лесохозяйственного института Хомяковой Ирины Михайловны -
   Заявление - С 1948 г. я работаю в качестве ассистента при кафедре ботаники и физиологии растений в Воронежском лесохозяйственном институте. Муж мой - Камалетдинов Мингаз Камалович - живет в г. Казани и работает заведующим биологической станции при Казанском государственном университете. У нас трое маленьких детей, которые три года жили все со мной, а сейчас часть детей живет со мной, часть - со мной. Такое положение дел совершенно ненормально, пагубно отражается на воспитании ребят. Однако, все мои попытки соединить семью и устроиться по своей специальности в г. Казани вот уже ряд лет терпят неудачу. Все имеющиеся там вакантные места ассистентов, как правило, замещаются лаборантами того же учебного заведения (так было на кафедре систематики растений в КГУ, на кафедре ботаники в КСХИ и т.д.) и даже подать заявление, живя в г. Воронеже я не успевала. Вопрос для меня сейчас стоит так: или семья или работа, т.к. совместить своими силами и то и другое в одном месте мне не удается, а уехать к мужу в г.Казань фактически означает навсегда распроститься с педагогической и научно-исследовательской работой.
   Я очень прошу помочь мне осуществить перевод в г. Казань в любое учебное или научно-исследовательское учреждение на любую педагогическую или научно-исследовательскую работу по специальности ботаники или лесоводства.
   В частности, мне известно, что предполагается расширение кафедры лесоводства на лесомелиоративном факультете Казанского сельскохозяйственного института, где я бы могла работать, т.к. по характеру своей кандидатской диссертации ("Сосновые леса Левобережья р. Волги") и по работе в Лесном институте близко соприкасалась и соприкасаюсь с вопросами лесоводства. Однако на это предполагаемое место уже есть претенденты, и без Вашей поддержки и сюда мне поступить, конечно, не удастся. <...>
  
   Министерство, как водиться, ничем не помогло, а вот Воронеж не забыл новую преподавательницу, пришла телеграмма от заведующего кафедрой ботаники и дендрологии Воронежского лесохозяйственного института проф. Раскатова П.Б. следующего содержания:
  
   <...> Казань, Чернышевского, 17, кв. 79 - Ваше место остается свободным, телеграфируйте согласие возвратиться - Раскатов. <...>
  
   Жребий был брошен, Рубикон перейден, из казанцев Хомяковы-Камаловы превратились в воронежцев. Воронеж стал для них второй Родиной, то ли матерью, то ли мачехой. Ирина Михайловна вернулась в Воронеж на свое место ассистента кафедры ботаники и физиологии растений. Войдя в ее положение ей как матери троих малолетних детей без мужа, который не может приехать из-за отсутствия жилья, институт сделал ей царский по тем временам подарок, дал квартиру в хорошем, чудом сохранившемся в войну доме по адресу: ул. Докучаева, д. 1, кв. 16. После этого Мингаз Камалович бросил все в Казани и переехал к семье в Воронеж.
   Ирина Михайловна закончила работу над диссертацией и защитила ее в Казанском университете. Об этом знаменательном в ее жизни событии сохранился следующий документ:
  
   <...> Выписка из протокола N7 Заседания Ученого Совета Казанского государственного университета имени В.И.Ульянова-Ленина от 30 июня 1953 года. - Слушали: об утверждении в ученой степени кандидата биологических наук И.М. Хомяковой. Постановили: на основании публичной защиты диссертации на заседании Ученого Совета биолого-почвенного факультета Казанского государственного университета от 29 июня 1953 года на тему: "Сосновые леса левобережья реки Волги в пределах Татарии", отзывов официальных оппонентов и результатов тайного голосования (за 44, против 2, испорчен 1 баллотировочный лист) утвердить решение Ученого Совета биолого-почвенного факультета от 29 июня 1953 года и присвоить Хомяковой Ирине Михайловне ученую степень кандидата биологических наук. <...>
  
   В 1954 году 18 декабря И.М. Хомякова получила аттестат ученого звания доцента, и была переведена на должность доцента кафедры ботаники и физиологии растений Воронежского государственного лесотехнического института. В дальнейшем она проработала в этой должности чуть более двадцати лет вплоть до ухода на пенсию по старости 1 июня 1976 года.
   На заслуженном отдыхе, не работая, ей довелось прожить еще восемнадцать лет. Последние годы ее жизни протекали все в той же воронежской квартире по адресу ул. Докучаева, д.1, кв. 16.
   7 ноября 1994 г. Ирина Михайловна Хомякова скончалась от нарушения мозгового кровообращения на 79 году жизни.
   Была погребена на Коминтерновском кладбище г. Воронежа, в квартале 33, захоронение N 383.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Хомяков

Александр

Михайлович

( 1912 - 1954 )

  
   Вехи биографии. Детство
  
   Александр Михайлович Хомяков родился 7 января 1912 г. в семье доктора медицины Михаила Михайловича Хомякова и его жены Людмилы Клавдиевны Хомяковой (урожд. Кибардиной). Нам, детям Ирины Михайловны Хомяковой, он приходится родным дядей (братом матери).
   Таинство крещения состоялось в Ново-Клинической церкви г. Казани, восприемниками были лаборант Ка­занского университета Александр Михайлович Завадский, сту­дент того же университета Валериан Клавдиевич Кибардин (брат Людмилы Кибардиной) и слушательница Высших Женских кур­сов девица Татьяна Дмитриевна Сперанская. Таинство крещения совершал священник Николай Иовлев и дьякон Субботин. Об этом известно по выписке из церковной метрической книги, которая сохранилась в семейном архиве.
   Наиболее полную информацию о жизни Александра Хомякова можно найти в его автобиографии, написанной им собственноручно, видимо, перед попыткой защитить кандидатскую диссертацию в конце своей недолгой жизни. Приведем этот документ полностью:
  

АВТОБИОГРАФИЯ

врача Хомякова Александра Михайловича

  
   Я родился 20 января 1912 г. в г. Казани. Отец - врач, умер весной текущего года, последнее время находился на пенсии, перед выходом на пенсию работал в Казани городским судебно-медицинским экспертом. Мать была учительницей географии и русского языка в средней школе, умерла в 1942 г.
   В 1932 г. я окончил лечебный факультет Казанского мединститута, с июля 1932 г. до января 1933 г. работал судебно-медицинским экспертом при горздравотделе г.Казани, а в начале 1933 г. был направлен на работу в Балтасинский район Татарской АССР, где заведовал районной больницей.
   С февраля 1935 г. по февраль 1936 г. был на действительной военной службе в Забайкальском военном округе, исполнял обязанности сначала младшего врача части, а затем ординатора войскового лазарета.
   В 1936 г. был зачислен в аспирантуру при кафедре судебной медицины Казанского мединститута, а в 1938 г. переведен на кафедру патафизиологии того же института.
   В конце 1938 г. и в 1939 г. откомандировывался Татарнаркомздравом в порядке укрепления сельской лечебной сети в Тюлячинский район Татарской АССР, где заведовал районной больницей и работал врачом-лечебником.
   В июне 1941 г. окончил аспирантуру и до конца 1942 г. был ассистентом кафедры патафизиологии Казанского стоматологического института.
   В начале 1943 г. был мобилизован Наркомздравом РСФСР для работы по восстановлению лечебной сети в освобожденных районах и направлен в г. Сталинград, где заведовал городской санитарно-бактериологической лабораторией.
   По возвращении в Казань с весны 1944 г. работал ассистентом кафедры патологической физиологии Казанского стоматологического института вплоть до ликвидации последнего летом 1950 г.
   С 1/IX 1950 г. до января 1953 г. работал младшим научным сотрудником отделения медико-биологических наук АМН СССР, персонально прикреплен к члену-корреспонденту АМН СССР проф. А.Д.Адо.
   В январе с.г. был зачислен научным сотрудником в экспериментальную лабораторию Казанского научно-исследовательского института эпидемиологии и микробиологии.
   Под судом и следствием не был, родственников и знакомых за границей не имею. Не женат. Из родственников имею только сестру, которая работает ассистентом кафедры ботаники Воронежского лесотехнического института.
   Имею семь печатных работ по физиологии иммунитета и по истории отечественной медицины. Подготовлена к защите диссертация на соискание степени кандидата медицинских наук.
   Хомяков
  
   Расскажем же подробнее, привлекая и другие документы, об этапах нелегкого жизненного пути Александра Михайловича Хомякова.
   Детство Александра прошло в Городском Пассаже, боль­шом доме-гостинице в центре Казани, где семья имела одну, а затем две квартиры. Через три года после рождения у него появилась сестренка, Ирина, которую он в дальнейшем заботливо опекал, проводил с ней много времени в детских играх и забавах. Старший брат имел большое влияние на сестру, а она, в свою очередь, брала с него во всем пример, считала его высшим авторитетом во многих науках, до конца жизни вспоминала о том, каким ум­ным и начитанным был у нее брат, казнила себя за то, что оставила его одного в Казани, переехав после войны в Воронеж.
   Александр рано, уже в четыре года, нау­чился читать, и его любимым занятием стало чтение книг из ог­ромной отцовской библиотеки. Вместе с тем, он был резвым, подвижным мальчиком, играл в снежки, лазил по деревьям, но со здоровьем у него сразу не заладилось, - обнаружился врожденный порок сердца. Сохранилась школьная справка об освобождении его от занятий физкультурой вследствие компенсированного органического по­рока сердца.
   О том, как и где Александр учился в детстве, документов не сохра­нилось, ясно одно - начальное образование было скомкано со­бытиями революции и гражданской войны (в то время ему как раз было пять - десять лет). Из дневниковых записей видно, что Саша учился на дому у своей крестной матери Татьяны Дмитриевны Сперанской, которую в семье Хомяковых звали "кумой".
   Расскажем об этой куме чуть подробней. Ее брат-двойняшка Алексей Сперанский, был ассистентом знаменитого физиолога И.П. Павлова, и впоследствии стал академиком АН СССР, возглавлял сначала Всесоюзный институт экспериментальной медицины, а затем Институт общей и экспериментальной патологии АМН СССР. Стал одним из лечащих врачей Сталина, и поэтому получил в Москве огромную квартиру с целой анфиладой комнат. На украшение этих комнат он, по словам сестры, "зря тратил зря деньги", - покупал канделябры, картины и пр. Это она рассказывала Ирине Хомяковой в 1937 г., когда та приезжала к ней в Ленинград в гости еще до ареста отца, будучи первокурсницей.
   Интересно, что через много лет, уже после войны, пути академика А.Д. Сперанского и доктора Александра Хомякова пересеклись на научной конференции патофизиологов в Москве, проходившей под влиянием известной Сессии ВАСХНИЛ в 1948 году, на которой победили сторонники академика Трофима Лысенко, и были раскритикованы последователи "менделизма-вейсманизма-морганизма". А. М. Хомяков в своем совместном докладе с проф. А.Д. Адо доказывал, что казанская школа патофизиологов, основателями которой были В.В. Пашутин и Е.Ф.Аристов, с самого начала придерживалась "правильных" дарвинистских взглядов, и не пошла по "ложному" пути Вирхова, Моргана, Менделя, Вейсмана и др. Академик Сперанский, возражал против этого, утверждал, что только он после всех ошибок и заблуждений ученых старой школы В.В. Пашутина и др., вывел казанских патофизиологов на истинный путь дарвинизма. Поэтому доклад проф. Адо и Хомякова пришелся ему не по душе, да так сильно, что А. Хомяков вынужден был написать сестре: "...братец Татьяны Дмитриевны считает, что людей вроде меня нельзя допускать к педагогической, а, тем более, к научной работе". Тем не менее, впоследствии Сперанский был, по словам сестры, "выкурен" со своей должности проф. Адо, который занял его место.
   В 1926 году Александр поступил на курсы по подготовке в вуз при Казанском университете. О том, как он учился, мы можем судить по сохранившемуся личному дневнику, который он вел во время подготовки к поступлению в вуз. По записям видно, что он овладевал знаниями прилежно, настраивая себя на упорные, систематические занятия. Приведем отрывок из этого дневника:
  
   <....> 4 февраля 1926 г. Встал в 9 часов. Прибрал постель и приготовил куме геометрию. Сегодня к куме надо идти в 10 ч.
   9 февраля 1926 г. Был у кумы. Написал сочинение "Впечатления от поездки на поезде". На завтра кума почему-то ничего не задала по русскому языку. Оказывается я сильно отстал по алгебре. <....>
   10 ноября 1926 г. Исторический день, который равен 28 /VII и наверное больше 28 июля. Мной составлена программа занятий на ближайшее полугодие и план втягивания в работу. На завтра открыто пока только девять занятий. 1. Раннее вставание. 2. Одевание. 3. Гимнастика. 4. Подтягивание и другие занятия на лестнице. 5. Уборка постели и комнаты. 6. Нечаев. 7. Кума (французский и немецкий). 8. Курсы. 9. Умывание и чистка зубов. По новой программе каждый день надо делать столько же, сколько было сделано работы за предыдущий день и по возможности прибавить что-нибудь к этому количеству работы. Надо совершать в один день максимальное количество всяких разнообразных дел. Исполнение намеченных дел обязательно.
   18 ноября 1926 г. Неделя прошла очень плохо. Намеченную программу я не выполнил. Сегодняшний день тоже не очень хорош. Встал в 9 Ґ . Постель прибрал поздно. Л.К. на весь день ушла по гостям. Ика немного волновалась.
   6 декабря 1926 г. На курсах потух свет (перегорела какая-то пробка) и нас отпустили в 6 ч. без 20 м. Б.Н. сказал, что нас распустят на две недели. Лег в час ночи. <....>
  
   Александр, как вспоминала сестра, в детстве интересовался астрономией (наблюдал в бинокль звезды), был силен в биологии. Однако грамотность у него явно хромала, даже после окончания вуза, он при письме допускал множество грубых ошибок, например, слово "мужчина" мог написать без затей, так как слышится - "мущина". Этим он отличался от сестры, имевшей хорошее чувство стиля и безупречное знание всех правил грамматики.
  
   На поприще медицины
  
   В 1928 г. Александр Хомяков поступил на медицинский фа­культет Казанского государственного университета (в 1930 году факультет получил статус самостоятельного мединститута). В семейном архиве сохранились письменная просьба родителей Александра о допущении его к вступительным экзаменам, несмотря на то, что ему еще не исполнилось 17 лет. В мединститут, по словам сестры, он пошел против своей воли (хотел стать астрономом), но отец, Михаил Михайлович, настоял, чтобы он продолжил династию медиков.
   Судя по сохранившимся документам, в университете Александр занимался не только учебой, но и общественной работой. На младших курсах работал по ликвидации неграмотности, а затем - членом бюро и казначей ячейки МОПРа (Международная организация помощи борцам революции), на 3-ем курсе работал курсовым культработником, на 4-ом профуполномоченным группы. Одновременно принимал активное участие в студенческом научно-медицинском кружке - в терапевтическом секторе, по линии которого участвовал в обследовании рабочих текстильной фабрики им. Ленина и в секторе "диалектика медицины", где выступил с тремя докладами
   Ко времени учебы на лечебно-профилактическом факультете мединститута относится такая малоприятная для Александра запись в дневнике его сестры Ирины.
  
   <....> 12 января 1931 г. Вчера ночью над Казанским монастырем играло северное сияние, это было в 11 ч. Потом оно погасло! Погасла роковая вчерашняя ссора, погаслась, улетучилась, исчезла... Какое счастье, сегодня я до 9 ч. вечера была довольна, не было ссор, междуусобиц... Да, редкое счастье. Но в 9 ч. пришел Саня. И опять подкралась... грусть! Опять мне тяжело и тоскливо! Саня неоднократно получал замечания в университете по поводу чистоты рубахи, шеи , рук... О, рабская организация семьи! Ты, и только ты виновата во всем! <....>
  
   Далее в дневник вклеена записка:
  
   <....> Хомяков! Тебе необходимо вымыть шею, а то она у тебя очень грязная, а потом, почему у тебя на руках ципки? Ты не сердись на меня. Я делаю замечание как товарищ, что немножко надо за собой следить. Соловьев <....>
  
   Еще более тревожны и тоскливы записи, сделанные сестрой в день 20-летия брата:
  
   <....> 20 января 1932 г. Сегодня день саниного рождения. Двадцать лет тому назад взошла над миром меланхолическая звезда. В городе Казани, расположенном на реке Волге, родилось некое существо, превратившееся теперь в личность именуемую моим братом. Двадцать лет его жизни остались за плечами, осталась позади сплошная цепь мелких неприятностей, гнетущих историй, безрезультативных стараний. Скажи, звезда, взошедшая в 11 ч. ночи 20 декабря 1912 г., доколь суждено тянуться этой цепи? До конца жизни или до смерти и после смерти? Есть ли надежда, что будет для него счастье? Когда? Когда? <....>
  
   В мае 1932 г. А.М. Хомяков получил диплом врача, который до сих пор хранится в семейном архиве, но учился он по ускоренной программе всего четыре года, и за такой краткий срок не смог овладеть всей полнотой знаний и умений настоящего врача. Невеселое настроение Александра накануне выпуска из мединститута нашло отражено в дневнике его сестры:
  
   <....> 9 апреля 1932 г. Дома... Саня кончает институт. Не думайте, что радостные лица и веселый смех... нет... горе... Он кончает институт, он покидает дом науки и с окончанием исчезает мечта о счастье, о счастье учиться всю жизнь... Уж так устроен мир, что в нашей семье все делается наоборот, все решительно. Так все делается наоборот, что говорить тошно. <....>
  
   Поступить сразу после института в аспирантуру у Александра Хомякова по каким-то причинам не получилось, хотя он очень хотел посвятить свою жизнь медицинской науке, а не клинической практике. Ему, как писал он в своем дневнике, не хотелось работать по распределению 10-15 лет в глухой деревне, а еще менее хотелось быть санитарным инспектором, где надо "другого посадить, или тебя посадят". А вот на работу судебным экспертом или в области судебной психиатрии он был согласен, поэтому в 1932 году, окончив краткосрочные курсы по судебной медицине, занял место судебно-медицинского эксперта (прозектора) у проф. Гусева. Сестра Ирина вспоминала, как однажды зайдя к нему на работу, с ужасом увидела, как он деловито наполняет водой челове­ческую кишку на предмет обнаружения в ней дырок. Тем не менее, работа в судэкспертизе ему нравилась, он и начал в этом направлении исследовательскую работу, написал, но не успел опубликовать две научные работы: о некрофилии и о посмертной реакции зрачка на миатические и мидраматические средства.
   Но карьеры на желанном поприще не получилось, Александр явно родился не под счастливой звездой, - препятствия, ямы и колдобины с роковым постоянством появлялись на его жизненном пути. Проработав в должности судебного эксперта всего несколько месяцев, он в январе 1933 г. был отделом кадров Министерства здравоохранения направлен в Балтасинский район в качестве лечащего врача. Причиной такого перевода из города в глухую деревню был арест в 1931 г. его отца, Михаила Михайловича Хомякова, как "врага народа" по 58, политической, статье УК РСФСР. Он был под следствием, состоялся суд, приговор был оправдательным, дело было прекращено за недостаточностью улик, но кадровики от медицины, видимо, не хотели рисковать и оставлять на государственной должности судмедэксперта врача, имеющего родственную связь с "врагом народа". Поэтому и направили Александра Михайловича куда подальше, в райцентр Балтаси на укрепление кадров.
  
   Географическая справка. Балтаси? -- посёлок городского типа, административный центр Балтасинского района ТАССР. Наименование поселка образовано от татарского слова балтачи (плотник), которое, в свою очередь, произошло от слова: балта - топор. Посёлок расположен на правом берегу реки Шошма (приток Вятки), в 90 км к северо-востоку от Казани. Расстояние до ближайшей железнодорожной станции Шемордан -- 25 км.
  
   В сельской больнице
  
   Пребывание молодого врача в сельской глуши подробно описано в бумагах семейного архива, - это и собственные записи Александра Михайловича, и дневник его сестры Ирины, и письма отца и свойственника "дяди" Петра Ивановича. Сестра, отец и "дядя" были "высланы" мамой Людмилой Клавдиевной в деревню на помощь к сыну. Много позже сестра в комментариях к тогдашней переписке так описывала сложившуюся ситуацию:
  
   <....> Суть переписки в том, что брат за отцовские прегрешения (арест в 1931 г., столкновения и скандалы в медицинском мире) был снят с места судебно-медицинского эксперта (прозектора) у проф. Гусева и отправлен в Балтаси за 100 км от Казани зав. районной больницей. Он совершенно не был приспособлен к жизни, и мать сняла меня с учебы из техникума иностранных языков и отправила к нему (а я была приспособлена не больше чем, он и совершенно бесполезна).
   Затем такая же участь последовала для Петра Ивановича и Михаила Михайловича. Все они понимали, что участь брата в качестве зав. больницей, с приемом в сотни человек, разъездами по всему району, вшами, тифом и пр. грозит ему гибелью, и жизнь с ним, по их мысли, должна была ему помочь. Однако, помочь мог только отец - доктор медицины, а он даже, по своей беспечности, не давал себе труда внимательно прочитать его письма с медицинскими запросами и ответить! <....>
  
   Приведем ряд цитат из сохранившихся документов, содержание которых говорит само за себя. Например, из дневника сестры Ирины:
  
   <....> Вся жизнь больницы, вся борьба и склока между больницей и консультацией. Р.И.К. - сердце района. Весна и любовь, и разрешение урмановской проблемы.
   А рядом... Санины страдания, санина озлобленность на мир из-за того, что этот мир ему недоступен, из-за того, что мир природы, мир науки захлопнула перед ним роковая история 31-го года. Последние усилия человека, последняя надежда на аспирантуру, если М.М. добьется Саниного возвращения в Казань, М.М. делает очень мало и надежды почти нет. Встает почти необходимость убить себя, чем жить так. Если позднее мая он еще будет здесь, смерть будет лучше, чем жизнь, т.к. в жизни будут только разбитые надежды, которые нельзя даже назвать мечтами. Две жизни - моя и его, и обе совершенно противоположны. Санина жизнь разрушена по чужой вине, моя жизнь разрушается мной самой. <....>
   3 сентября 1932 г. Я вообще воздерживаюсь говорить, писать и даже думать о Сане. Велик он, талантлив и не от мира сего. Вот и печально, что не от мира сего, вот и страшно, что велик он и рано родился. Такова судьба большинства великих людей: родятся они раньше своего века и пропадают ни за грошь. Смотреть на Саню я не могу без страдания. Саня бывает счастлив своеобразным счастьем, а этого счастья ему не дает жизнь. Усидчивость и выдерка у него необычайны, и мечты тоже. Читать то, читать это, иметь для этого свободный час - это его мечта.
   Я не люблю говорить о Сане с чужими и со своими тоже, пожалуй. Когда я говорю о нем, если мне верят, он вызывает только жалость и один неизменный термин - "ненормальный несчастный". Жалость! Я лично не выношу, когда жалеют на словах или не деле, но со словами, и я не хочу, мне больно, когда Саня вызывает жалость у посторонних и непонимание, еще хуже, у своих. Саня! Да, он ведь в самом деле несчастный человек и он был бы несчастным, если бы имел это свое своеобразное счастье. С точки зрения мира, он был бы тогда несчастненьким сумашедшим. Страшно вдуматься в его судьбу. Такие, как он, будут обыкновенными через 300 лет, а сейчас таких топчут и... жалеют. <....>
  
   В сельской больнице Александру было трудно работать, как по характеру (он больше любил общаться с книгами, чем с людьми), так, пожалуй, и по возрасту, - всего 20 лет. По воспоминания сест­ры, он не нашел общего языка с местным начальством, не хотел выписывать ложные справки и курортные карты, боялся делать аборты, чем пользовался какой-то прожженный фельдшер из местных, который чуть ли не шантажировал его. Повышения в должности он также боялся, поскольку не хотел брать на себя ответственность за руководство районной больницей. Тем не менее, ему пришлось сменить на этом посту местного врача-пьяницу. Об этом в письме к родным с большой тревогой поведала его сестра Ирина, которая жила при нем в Балтасях, пытаясь наладить сельский быт:
  
   <....> 7 апреля 1933 г. Прежде всего получили ли вы письмо, посланное только с13-копеечной маркой? Письмо очень важно, особенно теми, что в нем есть ряд вопросов, ответы на которые необходимы Сане, как рыбе вода. Сегодня была без преувелечения кошмарная ночь! Эту ночь не сравнишь ни с ночами, когда там в Казани Саня "пропадал" на ночь, когда он не вернулся с вызова и я не знала, что думать, думать о нем как о живом или как о мертвом. Кошмарная ночь, а впереди кошмарная жизнь в Балтасях. Если у Г. ничего не выйдет, жизнь о которой страшно подумать.
   Бывший заведующий был беспробудно пьян и, хотя вчера был последний срок официально передаче дел А.И., передача состоялась только сегодня. Сегодня упоминаемый субъект не имеет уж больше ни копейки из 180 руб. жалованья пьянствовать, значит не на что, и он первый раз за много дней вышел на прием и пишет нетвердой рукой рецепты, из которых Абрамсон замечательно видит степень его опьянения.
   Юридически Саня принял бразды правления позавчера и как назло сегодня в ночь, в первый раз за все это время, когда заведование стационаром перешло Сане, умерла аномичка, которую папа хотел исцелить катыком. Она умерла утром. Всю ночь Саня пробегал к ней, просидел у ее кровати, а на утро, когда он одетый уснул на единственный час за всю ночь, она умерла, за что и получил соответствующую взбучку от мужа-милиционера, уверенного в том, что Саня вообще ничего не предпринял для спасения его жены.
   Я думала, что Саня рехнется и уже рехнулся ночью, он был как сумасшедший днем, к счастью, он это сумасшествие прячет в себя. При горящей лампе плеснул эфир на стол, стянул постель на пол, кидался на стены и т.д. и т.п. Если бы в Наркомздраве знали, как они губят людей, посылая их не по специальности в богом проклятый район!
   Новиков пьяница. Об этом говорит его поведение. Новиков - совокупность всех отрицательных сторон - об этом говорит его жена. Жена предупреждает меня, чтобы брат не давал казенных денег Новикову, радовалась, что он снят с заведования, т.к. "в такой больнице в тюрьму попасть - раз плюнуть", говорила, что с ним будет трудно работать, т.к. муж пьет и пьет, и во время пьянства работать и не думает.
   Сане будет очень трудно, особенно, если Новикова не оставят вторым врачом. Как назло в стационаре все больше безнадежных больных, а уж и так идет упорный слух, что Саня лечить не умеет. Слух распространяется больными, Пушкаревой, самим Новиковым, слух превращается в сплетню, сплетню плетет Пушкарева, состоящая в близких связях с некоторыми главами Р.И.К.а, и Р.И.К.а им верит. <....>
   3 сентября 1933 г. Темнеет рано. Керосину нет. С. сидит над отчетом утром до Тучкова вечером до темна. Когда солнце закатывается за Шамшой и серый сумрак влезает в окно, он говорит: "скоро приедет Тучков". Тучков, этот красноносый регистратор, тип довольно замечательный, олицетворяет у С. начало приема, начало каторжного трудового дня и конец времени, которое он может посвятить проклятому отчету. Время! Время - золото для С. и этого времени у него нет уже семь лет. <....>
   4 декабря 1933 г. В самый сильный мороз, когда в груди спирало дыхание, а на пожарной части были выброшены два флага, из Балтасей пришло письмо. Все тоже, что и прошлой зимой: нет дров, нет керосина, нет обуви, работа день и ночь. Больше нечего было и ждать, на лучшее нельзя было и надеяться, а все же сердце сжалось от этого в тысячу раз больше, чем от самого жестокого мороза. <....>
  
   "Дядя", П.И. Неволин, старый народоволец, ученый-экономист, который также был выслан семейством в Балтаси для "укрепление" позиций Александра в этом отдаленном райцентре, в своем письме прямо и реалистично описывает картину бедствий своего подопечного, вскрывает причины такого грустного положения дел:
  
   24 декабря 1933 г. Балтаси - Казань
   П.И. Неволин - Хомяковым
  
   <....> Дорогие казанские Хомяковы. Живем мы по-прежнему, т.е. в обычные дни (в невыходные) Саня примерно в 8 часов утра отправляется в амбулаторию и там остается примерно чуть ли не до сумерек, прерывая иногда прием больных на самое короткое время, чтобы забежать домой и выпить стакан молока, а,главным образом, чтобы справится в той или иной книжке о некоторых болезнях явившихся на прием больных,, конечно, нервничает, т.к. никакой врач, и особенно только начинающий, да еще прошедший ускоренный и сокращенный курс обучения. Такой врач не может лечить от всяких решительно болезней.
   А здешняя балтасинская амбулаторная публика этого последнего обстоятельства решительно не понимает. Тут даже такие чудаки бывают, которые на вопрос, что у тебя болит, заявляют: "ты сам лучше знаешь, чем я нездоров - ты ведь доктор". Амбулаторных больных бывает в общем довольно много. Вот цифры, начиная с 10 декабря: 59, 29, 68 <....>.
   Так называемые "выходные" профилактические дни нагружены работой еще больше, чем обычные дни с обычным приемом в амбулатории, т.к. в эти дни Сане обычно приходится выезжать в селения для осмотра инвалидов, для проверки слухов о наличии тифозных или принимать участие в операциях в стационаре и т.п. Дела в общем очень много и на начитывание медицинских книг (а делать это для Сани положительно необходимо) приходится урывать время крайне необходимое для сна.<....> В его положении надо быстро делаться врачом -универсалом. А сделаться таким быстро нельзя, да и вообще невозможно. Другой врач менее чуткий к своим обязанностям на месте Сани на многое махнул рукой, но Саня с его отзывчивым сердцем этого сделать не может. Отсюда наша неизбывная трагедия. <....>
   Очень горько, что талантливому Сане пришлось кончить медфакультет в возрасте только 20 лет, и притом, что особенно огорчительно, в той выучке студентов, который требовал исключительный момент, закончив весь свой учебный цикл только в четыре года. Теперь бедному Сане Хомякову приходится наверстывать. <....>
  
   К этому письму П.И. Неволина в семейном архиве было приложено следующее разъяснение Ирины Михайловны:
  
   <....> Это письмо из Балтасей П.И. Неволина очень хорошо отражает будни моего брата - врача районной больницы и весь ужас его положения в такой обстановке. Петр Ив. Неволин был "сослан" моей матерью в Балтаси так, как несколько раньше и я в помощь брату, которую мы не оказывали, и оказывать были не в состоянии. Был послан в Балтаси и мой отец (М.М.) и все это совершенно бесполезно для Сани (брата), хотя М.М. хоть помогал вести прием в амбулатории, но какой толк мог быть от меня в 18 лет и старика в 77 лет? <....>
   После трех лет работы Александра в сельской местности, хлопоты его отца в Казани увенчались успехом, и в феврале 1935 году он был зачислен аспирантуру Казанского медицинского института при кафедре судебной медицины. Но сразу, как в пословице "ты на гору, а черт за ногу", он наткнулся на очередное жизненное препятствие, - именно в этот момент пришла повестка из военкомата, согласно которой его как военнообязанного призывали в армию в качестве врача. Сестра, Ирина, записала об этом в дневнике:
  
   <....> 18 февраля 1935 г. Ветер швырнул в окно миллиард ледяных игл, и стекло заскрипело от боли. Так и Саню бросает судьба! Взят в Красную Армию, будучи уже несколько дней утвержден аспирантом. В 24 часа должен покинуть Татарстан. Место назначения - Забайкалье. Кто думал три года назад, что из Балтаси он перелетит на дальневосточную границу. <....>
  
   С февраля 1935 г. по февраль 1936 г. Александр Михайлович проходил действительную военную службу в Забайкальском военном округе, исполнял обязанности младшего врача части и ординатора войскового лазарета. Судя по сохранившемуся в семейном архиве приказу по части при его демобилизации, со своими обязанностями он справлялся отлично, и общий язык со всеми находил:
  
   Приказ частям воинского соединения 3395.
   Станция Борзя. 14 февраля 1936 г.
  
   Врач, одногодичник, войскогового лазарета т. Хомяков за службу в Рабоче-Крестьянской Красной Армии показал себя высоко дисциплинированным и исполнительным работником. Требовательный к себе до мелочей, внимательный к больным, т. Хомяков заслуженно пользуется авторитетом среди красноармейского и начальствующего состава.
   Благодаря добросовестному отношению к делу и учебе т. Хомяков за годичную службу хорошо усвоил основы военно-санитарной службы и тем самым подготовил себя как военного врача.
   За хорошую, добросовестную службу в рядах РККА т. Хомякову от лица службы объявляется БЛАГОДАРНОСТЬ и надеюсь, что на научной работе в Казанском мед. институте он будет также, как и в армии, служить примером.
   Командир войскового соединения 3395, комдив /Покус/
   Начальник штаба, полковник /Эрнстон/
  
   После возвращения из армии, благодаря собственной настойчивости и протекции отца А.М. Хомяков в 1936 г. вновь был восстановлен в аспирантуре при кафедре судебной медицины Казанского мединститута, но в апреле 1938 г. переведен на кафедру патологической физиологии того же института. Таким образом, он вновь был "разжалован" из судебной медицины, которая имеет дело с людьми, пусть зачастую и мертвыми, в патофизиологию, где подопытным материалом для него стали только собаки. И вновь дело было в отце, который как раз в этот момент был вновь арестован и получил восемь лет лагерей по 58-ой статье. Великий вождь в то время сказал, что "сын за отца не отвечает", но на деле, как мы знаем, "члены семей изменников Родины" не только отвечали, но и зачастую сурово карались за реальные или мнимые прегрешения своих родственников, вплоть до лагерей и ссылок.
   Как сын арестован­ного врага народа, Александр был, по выражению сестры был "выкинут" из аспирантуры, и на один год, с октября 1938 г. по январь 1940 г., вновь откомандирован Наркомздравом Татарской АССР в сельскую местность "для укрепления лечебной сети" в Тюлячинский район Татарской АССР на должность врача-терапевт. А ведь, если бы не скверная история с отцом, А. Хомяков мог бы в стать кадровым военным врачом, поскольку соответствующий вызов военкомата в этот момент уже был у него на руках.
   Ничего хорошего в больнице села Тюлячи Александр Михайлович не нашел, и поэтому просил начальство перевести его в какой-нибудь другой район, но получал отрицательный ответ. Например, такой: "На Ваше заявление о переводе Вас в другой район, Управление мед. кадров НКЗ-ва Т.Р. не соглашается и сообщает, что при необходимости в Ваш район будет выслан врач Вам в подмогу. Нач. упр. м/кадров НКЗТР - Завьялов".
   Сестра, Ирина, приезжая к нему, пыталась наладить быт, но, в конце концов, видя, как он мучается, поехала в Москву на Лубянку, и с помощью депутата Верховного Совета ТАССР, врача по специальности, добилась от компетентных органов разрешения для брата вернуться в Казань. К ее удивлению он не высказал по этому поводу никакой радости. Там, в сельской больнице у Александра был роман с какой-то медсестрой, и впоследствии он пенял сестре, что она расстроила ему личную жизнь. Тем не менее, после окончания срока командировки Александр Михайлович уехал из села, и даже получил на прощание от местного профсоюзного комитета хорошую характеристику:
  
   ХАРАКТЕРИСТИКА
   на второго врача Тюлячинской больницы
   Хомякова Александра Михайловича
  
   Товарищ Хомяков работал в Тюлячинском районе в качестве второго врача при Райбольнице села Тюлячей с 20 октября 1938 года по 10 ноября 1939 года. В настоящий момент Татнаркомздравом переведен в медицинский институт.
   Образование высшее, медицинское, окончил Казанский медицинский институт в мирное время, беспартийный, уроженец города Казани.
   Товарищ Хомяков относится к своей работе добросовестно, дисциплинированный, хорошо принимает самокритику. В общественной жизни больницы принимает участие активно, среди подчиненных и среди населения района пользуется авторитетом, политически выдержанный, над собой хорошо работает.
   Пред. месткома
  
   Во время и после войны
  
   На следующий 1939 год Александр вновь стал аспирантом кафедры патофизиологии мединститута и закончил аспирантуру к началу войны, в июне 1941 года.
   Таким образом, учеба аспиранта А.М. Хомякова оказалось разорванной "высылкой" в деревню и службой в армии, спокойно проводить исследования и подготовить диссертацию ему не дали. Он, то проходил срочную службу по призыву, то переводился с кафедры на кафедру со сменой научного руководителя, то командировался работать в сельскую местность и пр. Видимо, поэтому он и не смог к концу аспирантуры представить диссертацию и пройти защиту. Это, как часто бывает, имело роковые последствия, процесс получения ученой степени затянулся, да настолько, что Александр Михайлович так и умер, не успев стать кандидатом медицинских наук.
   После аспирантуры, диссертацию, конечно, можно было доработать и защитить, но на пороге стоял 1941 год, и неумолимый рок теперь уже в образе войны, вновь поломал его жизненные планы.
   В действующую армию с началом войны А.М. Хомяков не попал, и почему он избежал мобилизации не вполне ясно. Мама говорила нам, что в армию ее брата не взяли из-за их отца, который числился "врагом народа" и находился в ГУЛАГе. Однако такое объяснение казалось несколько странным, - выходит, что детям добропорядочных отцов предоставлялось право умереть за Родину, а детям "врагов народа" - нет. Такое "право" больше похоже на наказание, чем на привилегию. Вопрос этот, как оказалось, действительно не простой, и долгое время оставался белым пятном даже в исторической литературе. О том, как проходила мобилизация во время войны, кого призывали, а кого нет до последнего времени почти не писали.
  
   Историческая справка. Судя по последним исследованиям, все годы войны шла скрытая ожесточенная борьба между Генеральным штабом Красной армии, которому надо было восполнить путем все новых мобилизаций миллионные потери в живой силе, и партийно-политическим аппаратом, отвечавшим за благонадежность воинских частей. Были опасения массового предательства, выстрелов в спину командирам и комиссарам, перехода на сторону противника. Поэтому мандатные комиссии военкоматов настаивали на обязательном отсеве при призыве отбывших срок политзаключённых, граждан, имевших родителей "изъятых органами НКВД", или близких родственников, проживавших за границей. По "ПМС" (политико-моральным соображениям) не призывались и представители отдельных этнических групп (немцев, корейцев, узбеков, казахов и др.). Их предписывалось направлять исключительно в рабочие колонны.
   Наличие в тылу большого количества людей, которых не призывали по ПМС, вызывало раздражение у простых граждан, чьи родственники находились на фронте, ежечасно рисковали жизнью, а нередко и погибали. Начальник Отдела трудовых и специальных поселений ГУЛАГа К.И Жилов в докладной записке от 16 марта 1942 г. на имя начальника ГУЛАГа Наседкина констатировал: "Все трудпоселенцы оказались как бы забронированными от мобилизации. У окружающего трудпосёлки колхозного населения, да и не только у него, возникают в связи с этим нездоровые настроения, особенно в период проведения мобилизации" .
   Более того, отдельные нечестные граждане, используя отношение властей к "идеологической чистоте" Красной армии, чтобы избежать отправки на фронт, давали о себе ложные сведения. Уклонисты заявляли о наличии родственников за границей, так как проверить эту информацию было очень сложно, или же пытались приписать себе и родителям "нелояльную" национальность. При разоблачении таких призывников отдавали под суд.
  
   Таким образом, вполне вероятно, что Александра Хомякова не призвали во фронтовые части именно по МПС - "морально-политическим соображениям".
   Во время войны он работал в Казанском государственном стоматологическом институте в должности ассистента кафедры патологической физиологии. Судя по сохранившейся справке с места работы положение его было неустойчивым. С 27 июля 1941 г. по 25 июня 1942 г. он был на преподавательской работе ассистентом, затем с 25 июня 1942 г. по 10 января 1943 г. лаборантом на кафедре, затем с 1 апреля 1947 г. по 5 июля 1950 г. снова занимал должность ассистента. Тем не менее, сохранилась следующая вполне положительная характеристика его научно-педагогической работе в этом институте:
  
   ХАРАКТЕРИСТИКА
   на ассистента кафедры патологической физиологии КГСИ
   Хомякова Александра Михайловича
  
   А.М.Хомяков работает на кафедре патофизиологии с 1941 года после окончания им аспирантуры в Казанском медицинском институте. За это время он проявил себя как исполнительный, добросовестный, вполне подготовленный к выполнению своих обязанностей работник, обладающий хорошим общественно-политическим кругозором и активно участвующий в общественной и производственной жизни кафедры.
   За время Великой Отечественной войны асс. Хомяков дважды откомандировывался на длительное время для работы вне института: первый раз на военно-полевое строительство, где за свою работу получил благодарность в приказе от командования и второй раз по распоряжении. НКЗ РСФСР в г. Сталинград после его освобождения для восстановления там санитарно-бактериологической и диагностической лабораторий.
   За свою работу во время войны т.Хомяков был награжден медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне.
   Зав. кафедрой патофизиологии КГСИ
   профессор /Адо/
  
   В другом отзыве на его научно-педагогическую работу Александр Михайлович также характеризуется положительно:
  
   <....> Хомяков А.М. имеет шестилетний стаж педагогической работы, полтора года проработал на кафедре в качестве лаборанта и в силу этого обладает вполне достаточной теоретической и практической подготовкой для проведения со студентами практических занятий, а также для подготовки демонстраций на лекциях и в случае необходимости чтения лекций по курсу патологической физиологии.
   Будучи в курсе текущей русской и иностранной литературы по патофизиологии и смежным дисциплинам, Хомяков строит занятия таким образом, что студенты получают в систематизированной и понятной для них форме сведения, соответствующие современному уровню научных знаний, являющиеся не только повторением, но также дополнением и уточнением имеющегося в учебниках материала.
   Содержание занятий по патофизиологии везде, где это возможно, увязывается с запросами практического врача. Этому способствует то обстоятельство, что Хомяков свыше четырех лет работал в качестве врача-лечебника в районе и на действительной военной службе. За время работы на кафедре им было составлено свыше пятидесяти учебных таблиц и схем для занятий со студентами и внесен ряд предложений по организации и проведению учебного процесса, было сделано два доклада на научных конференциях медицинского института и пять докладов на внутрикафедральных конференциях. <....>
   Во время войны А.М. Хомяков дважды командировался на тыловые работы оборонного характера, и был награжден медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне.
  
   В октябре 1941 года ассистент Хомяков А.М. вместе с другими сотрудниками стоматологического института был направлен рыть окопы под Казанью (третий пояс обороны). Сестра вспоминала, что от мороза у него там рассыпались калоши, и он остался разутым. Его спасло, видимо, лишь то, что он работал землекопом только один месяц, а затем два месяца до 11 февраля 1942 года заведовал медпунктом на этом спецстроительстве. Когда еще в советское время Ирина Михайловна рассказывала своим детям о том, как ее брат во время войны рыл окопы под Казанью, они не могли понять, - как же это так, - неужели Сталин думал отступать почти до Урала и там обороняться? Но оказывается, действительно, была такая третья линия обороны и сегодня о ней можно найти сведения в литературе. Вот короткая историческая справка о строительстве "Казанского обвода":
  
   Историческая справка. Осенью 1941 г. опасаясь, что падения Москвы, в ставке Главного командования началась разработка секретного плана  строительства защитно-укрепительных сооружений. По схеме  утвержденной  ГКО, трасса рубежа проходила:  Казань - Куйбышев - Саратов - Сталинград. В советское время эта тема была закрыта под грифом "секретности" на всех документах. Постановлением Сов­наркома ТАССР и обкома ВКП(б) была постав­лена задача мобилизации людей из 37 районов и городов в количестве 282,5 тыс. человек. Ка­зань должна была предоставить почти 83,5 тыс. человек. 
   Специально оговаривался вопрос материального обеспечения мобилизованных на строительство. "Все мобилизованные, - указыва­лось в постановлении, - должны быть одеты, обуты по зимним условиям работы и иметь при себе ложку, кружку, котелок или кастрюлю, постельные принадлеж­ности. На каждого человека лопату, на 10 че­ловек - лом, на каждые 5 человек по 1 кирке" и т.д. Срок исполнения - одни сутки. Строи­тельство предполагалось начать 27 октября 1941 года.    Но на практике все происходило несколько иначе. Нередко людей отправляли в большой спешке, часто без разъяснений. Многие не мог­ли взять с собой даже сменного белья, не го­воря уже о теплой одежде и соответствующей обуви. Преступную халатность при от­правке людей на строительство проявил целый ряд руководителей
   Работы начались 27 ок­тября 1941 года, максимальное количество рабочих (107 тыс. человек) было задействовано 15 декабря 1941 года. Земляные, исключительно трудоемкие работы в связи с отсутствием необходимых ин­струментов и средств  взрывания выполнялись  вручную.  Используя самые примитивные орудия тру­да - лопаты, кирки, кувалды, - люди смогли создать укрепрайон вокруг Казани.  Осень в 41-ом году наступила очень рано. Шли бесконечные дожди, стояла непролазная грязь, затем ударили морозы. Слои про­мерзания грунта на участках, оголенных ветром от снега,  доходил до полутора метров. Морозы же достигали минус  -40®С. А ведь среди работающих, было до   75 % женщин!    
   Положение тех, кто находился на строи­тельстве с самого начала, т.е. с октября 1941 года, было крайне тяжелым. Из письма моби­лизованных работников Казанского комбината "Спартак" в Татобком ВКП(б); "Мы одежду взяли на один месяц. Мы окончательно оборва­лись, обессилели. В деревне за деньги ничего купить нельзя, поэтому приходиться снимать с себя последнюю рубашку". Постепенно большинство бытовых проблем на строительстве Казанского обвода удалось решить. Было организовано снабжение работающих теплой одеждой, обувью, необходи­мыми инструментами, введена сдельная оплата труда,  на местах  развернуты  "дезкамеры-вошебойки", "бани-пропускники".
   На строительстве рубежа  самоотверженно трудились студенты и научные сотрудники. "Потянулись полные трудового героизма окопные дни, - вспоминала профессор   Казанского университета Е.И.  Тихвинская, - наступили сорокоградусные морозы. А цепочка университетских сотрудников и студентов, иногда держась подобно альпинистам, за длинную веревку, каждый день пробивалась через снега и метели к месту  строительства. Маяком служили высокая фигура и заячья шапка ректора университета К.П. Ситникова, возглавлявшего цепочку и работавшего наравне со студентами. Так изо дня в день ранним утром и поздним вечером".
   Официальной окончания строительства   оборонительного рубежа под Казанью можно считать  11   февраля   1942   года,   когда  "Казанский обвод" был принят государственной приемочной комиссией. Общая протяженность  противотанковых препятствий составила 331   км, в том числе противотанковых рвов 151 км, эскарпов -   79,61 км, контрэскарпов - 1,96 км.  Всего было сооружено 392 командных и командно-наблюдательных пункта, 98 скрытых   огневых точек, 419 землянок и т.д.
  
   Пока Александр Михайлович находился на строительстве, его мать Людмила Клавдиевна, голодала, поскольку продукты продавали по карточкам, а у нее, как неработающей, была самая низшая норма. Казань была забита эвакуированными, все жили впроголодь. Дочь Ирина не могла быть рядом с матерью, поскольку вынуждена была уехать работать в Ключищинский плодоовощной техникум в сорока километрах от Казани. Поэтому после возвращения со строительства Александр Михайлович остался один с матерью в холодной, нетопленной квартире, где воду приходилось носить со двора на пятый этаж, дров не было, топили книгами из домашней библиотеки. У Людмилы Клавдиевны, от голода стал мутиться рассудок, и жизнь с ней казалась Александру невыносимой. О своем отчаянном положении он писал сестре в Ключищи:
  
   <....> Ни капли жалости, ни капли сожаления. То мучит из-за еды, то из-за письма тебе, то из-за письма М.М., что еще что-нибудь.
   Неужели она не может понять, что еда дело автоматическое, что я сам заинтересован, более чем заинтересован, чтобы достаточно есть, но не заинтересован в том, чтобы бесконечно говорить о еде. Еда существует для того, чтобы ее есть, а не для того, чтобы о ней говорить и тратить на это психическую энергию, которой у меня в сравнении с тем, что нужно делать, совершенно нет. Неужели она не может понять, что я кончаюсь. Вышибет меня из колеи, а потом и делаешь ряд ошибок и в работе и во взаимоотношениях с людьми.
   А тряпок для вытирания пыли ты мне так и не оставила. Может быть, и оставила, но я не могу найти. Не проходит пять, и даже трех минут, что она не говорила чего-нибудь, не обратилась. Не говоря уже о непрерывном радио шуме при открытых дверях. <....>
   Честное слово, она не может по-человечески ни слушать, ни говорить. Человеческого разговора нет. И вместо разговора получается одно нудное выматывание всех нервов и последних сил. А не говорить совсем, как ты делала, нельзя. Во-первых, она сама беспрестанно обращается с вопросами (но совершенно не слушает и не воспринимает ответы). Во-вторых, приходится обращаться по такому, например, вопросу, куда и насколько она уходит (чтобы мне не опоздать), то, во сколько она будет дома, чтобы мне можно было прийти домой и не ждать у запертой двери. И даже по таким вопросам нельзя договориться, ни просто добиться путного слова.
   <....> Ведь ничего на нее не действует, ничего! Такая непроницаемость. Твердокаменная стена. Ни капли понимания того, что происходит и каковы обстоятельства жизни для меня. И совесть у нее совершенно спокойна. Абсолютная невозмутимость. Полное равнодушие и полное непонимание того, что она делает и к чему это все приводит. Ведь надо же понять, что время, когда я бываю дома - ничтожно. Не считается абсолютно ни с чем. Что только делается, я не знаю. И главное не вижу никаких средств поправить дело. Еще, когда ты была, была некоторая надежда, а теперь я совершенно бессилен.
   Сейчас 10 с чем-то часов (судя по радио, которое доносится из-за двери). Сижу на ящике на площадке лестницы у двери и жду, когда она возвратится домой и впустит меня в квартиру. <....>
  
   Когда наступила первая военная весна и открылась навигация по Волге, Ирина перевезла мать к себе на казенную квартиру в Ключищи, чтобы облегчить жизнь брату и ухаживать за матерью. О том, что это не прибавило Александру душевных сил и, самое главное, нормального питания, свидетельствует другое сохранившееся письмо в Ключищ, написанное им уже поздней осенью:
  
   <....> Прежде всего у меня волосы встают дыбом из-за того, что ты до сих пор не посылаешь никого за лекарством для Людмилы. Во-первых, они испортятся от долгого лежания, во-вторых, их надо начать применять как можно раньше.<....> Мне удалось вывести Людмилу почти из такого же состояния в конце августа, за что я жестоко поплатился, результаты которой со все возрастающей силой приходится переживать сейчас. И из-за чего почти наверное с кафедрой придется расстаться. <....>
   Из этого видно, что значение лекарств, особенно диситалиса, при болезнях сердца недооценивать нельзя, но только надо начинать все как можно раньше, и, конечно, не ограничиваться одними лекарствами. Покой, тепло, ограничение жидкости, ограничение соли, до тех пор пока не спадут отеки. <....>
   Ведь ездит же кто-нибудь из ваших в Казань, кому можно было бы поручить зайти на кафедру, где я провожу большую часть времени. <....>
   Ты наверно совершенно потеряла голову и еле жива, возясь с Людмилой днем и ночью, но я, наверное, чувствую себя немногим лучше. Целый ряд неприятностей (мягко выражаясь) и дома и на кафедре и в Наркомздраве.
   Сижу голодом на 400 граммах хлеба, без денег и без всего иногда, если какие-то расточительные люди оставляют на окне в самоварной картофельную кожуру, подбираю и варю ее - единственное разнообразие пищевого рациона, если не считать воды, которая здесь в столовой и тоже только через день. Пока я был у вас из письменного стола украли карточки. В том числе обеденные и на сладкое. <....>
   Деньги все всадил за квартиру. Была целая эпопея между мной, Авдеевым, управдомом, отчасти Шурой и Адо, о которой подробно писать некогда, на которую потратил массу времени к великому озлоблению Адо, окончившуюся тем, что Авд. заплатил за сентябрь, а я за ноябрь и апрель + пени в результате чего остался совершенно без денег.
   По стоматологическому институту меня сократили, и по медицинскому тоже предполагается сокращение и денег до утверждения штатов не платят никому.
   За квартиру пришлось срочно заплатить, т.к. без этого не давали стандартную справку, а когда заплатил, то тоже не дали до тех пор под предлогом того, что "Людмила с лета в Казани не живет". Волокита с этим еще не кончилась и не знаю чем кончится, но во всяком случае нужно прислать или привести справку, что Л.К. задержалась в Ключищах из-за болезни и никакими продуктами в техникуме не снабжается или что-нибудь в этом роде. <....>
   Адо не желает ничего признавать и даже не могу вырваться в карточное бюро, которое открыто только в рабочее время кафедры.
   Теперь вот что. Волга, наверно, уже встала. В воскресение я дежурю и жду тебя (сам отправиться к вам из-за дежурства не могу). Надо договорится насчет следующего выходного. <....> 12/XII после обеда постараюсь отправится в Ключищи с тем, чтобы вечером быть у вас. <....> Писем от тебя никаких нет, из тех трех писем, которые были посланы еще до моего посещения, получено только адресованное на кафедру. На этом кончаю. <....>
  
   В начале 1943 г. Александр Михайлович был мобилизован Наркомздравом РСФСР для работы по восстановлению лечебной сети в освобожденных районах. 12 марта 1943 года в Саратове, где был сборный пункт по распределению командированных, ему дали следующую справку:
  
   <....> Дана тов. Хомякову Александру Михайловичу в том, что он является врачом и направляется по распоряжению Наркомздрава РСФСР в Сталинград на постоянную работу. Зав. облздравом : Уполномоченный НКО РСФСР - Левин. <....>
  
   В Сталинграде А.М. Хомякову поручили организацию городской санитарно-бактериологической лаборатории, которая первое время выполняла функции клинико-диагностической и вообще являлась единственной медицинской лабораторией в городе. По словам его сестры, на самом деле главная задача, которая перед ним ставилась, - это уборка огромного количества трупов, оставшихся после многомесячных кровопролитных боев, и недопущение эпидемии.
   Единственная сохранившаяся открытка, адресованная сестре в 1944 году из Сталинграда, имела обратный адрес: г. Сталинград, 7 больница. О том, как он там жил, и какие проблемы его одолевали, видно из тех писем, которые ему писала сестра из Казани. Вот одно из них от 25 августа 1943 года:
  
   <....> Саня, счастливая случайность помогла мне натолкнуться на Колосову Серафиму Ивановну, которая едет на днях в Сталинград. <....> Я не знаю, как ты себя чувствуешь, но имею все основания предполагать, что ужасно, т.к. переутомлен еще в Казани, завален сейчас ответственной работой, не имея ни книг, ни инвентаря, ничего.
   Посоветовать - поменьше все принимать к сердцу и побольше извлекать выгоды для себя и из всего - я могу как человек, близко к сердцу принимающий твое существование, но и только. Ты знаешь, что "все" сейчас живут не на жалованье, а на всякие манипуляции. Раз все так живут, живи и ты так, чтобы не быть добитым (поверь, что мне тяжело давать такие советы, тем более, что в глубине сердца я не могу примириться с отсутствием в людях идейности и с глубоко порочным подходом к службе и обязанностям перед государством, но "ножницы" в ценах и недоедание оправдывают все беззакония - так говорят).
   Я клоню к тому, что, если ты там ценой остатков своего здоровья завоюешь себе хот какое-нибудь положение, не надо бросать все и ехать в Казань, как было в Тюлячах (по моей, правда, вине). Ты всегда бросал все ради заранее поставленной цели, связанной с аспирантурой, и поэтому производил везде впечатление человека на вокзале. <....>
   Я еще хочу высказать более ненавистную тебе мысль: ты должен сделать все, чтобы зацепиться (если, конечно, позволяет здоровье) в Сталинграде, как человеку, который принадлежит почетная честь восстановления города-героя, зацепишься там, выговоришь перевод имущества, квартиры в отстраиваемых домах и навек порвать с Казанью (я, конечно, здесь точно не останусь).
   Саня, здесь нам с тобой нет, и не будет ходу. Я чувствую это и проверила на своем опыте, а у тебя доказательством этой истины является вся сложная и горькая цепь событий. Адо сознательно не дал тебе стать доцентом. Не по глупости, не по недопониманию, а с умыслом.
   Марков сознательно устроил меня в Ключищах, но сделал все, чтобы я зря два года стучалась в двери Университета: он расположен всей душой, он меня ценит, но только, если я далеко, если никто не подумает, что оценивает он меня выше, чем любую Князеву, словом, если я не брошу своим существованием тень на его карьеру. Он - карьерист, и Адо - карьерист, и оба на пороге параши. И мы, безумные, думаем, что такие люди, закрыв глаза, окажут нам бескорыстную поддержку и увидят нас со всеми плюсами, а не этикетки на нас со всеми минусами. Я отрезвилась от этих безумных вер в людей и меряний их на свой наивный, доверчивый и право детский и глупый аршин.
   В Казани, где каждый знает или спрашивает о М.М., где все пропитано его непонятной для многих деятельностью, воспоминаниями о нем и напоминаниями о нем нельзя нам жить. Нельзя, чтобы не сойти с ума, чтобы чего-нибудь добиться, чтобы не быть вне закона, чтобы быть самими собой, а не сыном и дочерью Мих. Мих. Это тебе легче было бы понять уже давно, т.к. ты в 100 раз больше испытал справедливость моих слов на своей шкуре.
   Итак, ориентироваться на Сталинград и полный разрыв с Казанью - это второе, над чем ты должен подумать и дать мне ответ. Первое связано со вторым, но первое разрешает узкий текущий вопрос о квартире и библиотеке, вверенных моим заботам, а второе - вопрос всей нашей будущности.
   Теперь пару слов об Адо, о легендах и семье, которой не существовало. Утро вчера мудренее, напишу завтра.
   Мне осталось полчаса до отъезда в Ключищи. Кратко: с Адо очень близко столкнулась Бородина Кира, которая работает средоварщиком в микробиологическом институте, он там консультант. Получает деньги и натуру и дает советы. Сам сейчас интересуется вопросом перевариваемости пепсином сред, что-то в этом роде. Кира, по его теории, должна не спать, не есть, а работать над осуществлением блесток его мыслей. Она проверила на опыте, что его предложение ничего не дало, сама сделала ряд проверок, а Адо без стеснения присвоил результаты ее работы себе и доложил где надо, не упомянув ее имя. Это очень характерно.
   Кира говорит, что она не могла бы работать у него, т.к. он не считается ни с чем, что не касается выполненной работы (ты это все знаешь), что она бы повесилась или сошла с ума (ты уже сошел). Сейчас его плачущей, ходящей кровью жертвой является сестра Пофирьева (жена Гусева). Она плачет в буквальном смысле слова, т.к. он заставил ее делать работы, не считаясь со временем, и преследует ее за то, что у нее ребенок. <....>
  
   Сестра, таким образом, советовала Александру Михайловичу не возвращаться в Казань, начать новую жизнь в восстановленном городе-герое Сталинграде, порвать с прошлым, с теми слухами, подозрениями и застарелыми конфликтами, которые окружали семью Хомяковых в родном городе. Она убеждала брата, что все эти научные руководители, что его, что ее ничего не сделают, для того, чтобы они скорее защитились, поскольку думают только о своей карьере, а соискатели для них просто расходный материал.
  
   Одиночество и смерть
  
   Однако Александр Михайлович не нашел в себе сил принять столь кардинальное решение, - бросить все и переехать в другой город. Это потребовало бы от него решения множества трудных вопросов: обмен квартиры, расставание с наукой и диссертационным заделом, переход в практическую медицину и пр. Его доводы против решительных перемен были, видимо, весьма разумны, но в дальнейшем жизнь показала, что сестра Ирина была, по большому счету, права, - надо было ему уезжать из Казани. Ведь она же рискнула, бросила все и уехала в Воронеж, и, в общем-то, не прогадала, нашла себя на новом месте, хотя и заплатила за этот выбор немалую цену.
   Проработав в Сталинграде четыре года, Александр Михайлович весной 1947 года снова вернулся в Казань на свое прежнее место работы в Казанский государственный стоматологический институт ассистентом кафедры патологической физиологии. Здесь ему опять не повезло - через два года институт расформировали и перевели в Караганду, где на его базе был создан новый многопрофильный медицинский институт.
   После ликвидации института А.М.Хомяков два года, с сентября 1950 г. по январь 1953 г. работал младшим научным сотрудником отделения медико-биологических наук АМН СССР, персонально был прикреплен к члену-корреспонденту АМН СССР проф. А.Д. Адо.
   Академик, проф. Андрей Дмитриевич Адо сыграл большую, и, по мнению сестры Александра Михайловича, крайне негативную, роль в его жизни. Она считала, что он как научный руководитель всячески препятствовал своевременной защите диссертации своего соискателя, безбожно его эксплуатировал, присваивал результаты тех многих опытов над собаками, которые он ставил в своей лаборатории. Более того, профессор шантажировал его тем, что он сын врага народа и поэтому не имеет никаких прав, и должен довольствоваться только тем, что ему вообще дают работать в институте.
   Так это или не так, сказать трудно. Взаимоотношения научного руководителя и диссертанта - это не единый алгоритм, а сложное уравнение с множеством неизвестных. Так, например, считается, что быстрее и успешнее остепеняются те, кому повезло попасть в научную школу какого-нибудь крупного ученого, который может дать тему диссертации в рамках решения общей задачи всего научного коллектива. Тем самым тема будет "диссертабельной", и, "попав в струю", не придется барахтаться с ней в одиночку. Кроме того, авторитетный руководитель может повлиять на Ученый совет при защите диссертаций, членом, а то и председателем которого он является, и, вообще, помочь преодолеть множество препятствий, которые неминуемого возникают перед всяким, кто приходит со стороны и без покровителя. Однако на практике такая протекция может не только поднять вверх, но и опустить вниз. Около влиятельных научных руководителей крутится множество соискателей должностей и званий, поэтому они имеют возможность выбирать тех, кто им лично выгоден, а остальным приходиться либо самим выбиваться наверх, либо идти ко дну, как балласт. Видимо, по последнему негативному сценарию и развивались взаимоотношения Александра Хомякова и проф. Адо.
   В том, что Адо был крупный ученый-патофизиолог сомневаться не приходится. Согласно справочным изданиям, он имел множество научных заслуг и званий, заведовал кафедрой патофизиологии Казанского университета, а после войны перебрался в Москву, стал академиком АМН СССР, сорок лет руководил кафедрой патологической физиологии во 2-ом Московском медицинском институте. Под его руководством было выполнено более 30 докторских и 70 кандидатских диссертаций. Созданное им двухтомное "Руководство по аллергологии" и учебник "Патологическая физиология" до сих пор переиздается и используется и клиницистами, теоретиками по аллергическим заболеваниям.
   Заметим, в связи с нашим повествованием, что родился проф. А.Д. Адо в 1909 году, на три года раньше Александра Хомякова, а умер в 1997 г., в возрасте 88 лет, то есть пережил своего неудачливого соискателя на 43 года. Что тут скажешь? Дал Бог профессору и здоровье, и долгую жизнь и признание научных заслуг - все! Удача сопутствовала ему, умом ли хитростью ли, но сей эскулап добился высокого положения, благ и привилегий. Но ведь видел же он, что рядом с ним гибнет человек, - интеллигентный, умный, преданный науке, готовый бескорыстно служить избранному делу. И что из того, что у него нет напористости, умения идти напролом, стремления любой ценой отхватить жирный кусок от общего пирога. Разве такие люди не нужны обществу? Ведь "равнодушно слушая проклятья в битве с жизнью гибнущих людей...", мы должны все же слышать голос малых и сирых мира сего?
   Была у проф. Адо возможность сделать доброе дело, протянуть руку помощи своему соискателю, оказать ему содействие словом и делом, вывести на защиту диссертации. И тогда бы "маленький" человек распрямил плечи, сбросил бы с себя груз нищеты, бытовой и семейной неустроенности, и был бы всю жизнь благодарен своему наставнику. И прожил бы еще лет двадцать, занимаясь плодотворной научной и педагогической деятельностью! Но не таков был профессор, он сделал все, чтобы Александр Михайлович не защитился, погубил его талант и беззащитную душу! И молчали небеса, и Бог не покарал его за это! Умер губитель жизни нашего дяди Александра Михайловича не как грешник, а как праведник Иов "насыщенный днями". Вот и верь после этого во всевидящее око и Божественный промысел!
   О том, что Адо поступил по отношению к А. Хомякову не то что неблагородно, а прямо-таки подло, мы знаем из сохранившейся переписки с сестрой. В одном из писем он пишет:
  
   <....> Я тебе ничего длительное время не писал, т.к. основное тебе известно от М.К., а с тех пор и до последнего времени ничего существенного не происходило. Кроме того совершенно не было (и нет) времени. Сейчас праздничные дни, сижу дома, но от Косторских все время прибегают сообщать, что звонит по телефону Адо (самое меньшее по шесть раз в день). И сейчас вот тоже подняли с кровати, когда я отсыпался, а на кровати по-человечески в нормальных условиях я спал последний раз (не считая этих праздников) восемь месяцев тому назад во время поездки в Москву на заседание общества патофизиологов и историков медицины по поводу Пашутина и нашей работы о его деятельности.
   А с тех пор из-за срочных заданий (не попрешь же домой с пишущей машинкой, арифмометром и таблицами на одну ночь, с тем, чтобы с утра опять тащить все это на кафедру), из-за невозможности прервать опыт или бросить без надзора оперированную собаку или щенков, из-за отлучения в командировку и пр., вообще даже не мог обычно дорваться до дому и спал сидя или лежа на стульях ( в лучшем случае на столе, если он свободен, и это уже полный комфорт), на полу или вовсе не спал.
   Это я к тому, что времени писать совершенно не было. Взять хотя бы щенков, которые все лето жили у меня в комнате на кафедре. Ведь они гадят, и за ними надо было подтирать. Я несколько раз подсчитывал, и оказалось, что от 6-ти щенков за 12 часов производится 65 луж и 65 куч. Конечно, на все это уходит время, не считая основное работы.
   А для диссертации щенки были совершенно необходимы, а в животных их держать нельзя, т.к. они там подыхают. Это все отдельные штрихи, характеризующие обстановку, но чтобы дать понятие об обстановке в целом надо не знаю сколько листов и, по существу, возможно только при личном свидании. <....>
  
  
   В ответ сестра писала:
  
   <....> О, если бы ты умел поставить себя по отношению к Адо! Не показывал бы свою зависимость от него! Этот проклятый человек обращается с тобой, как хозяин с колбасой по отношению к собаке. Сулит, в конце концов, стукнет палкой, если что не по нему, или просто утопит. <....> Ведь ты, по потенциальным возможностям, на голову выше Адо, а по положению - хуже дворника. <....>
  
   Работая с проф. Адо, А.М. Хомяков сделал научный доклад на Первой Всесоюзной конференции патофизиологов в Казани, ездил с ним в Москву на конференцию патофизиологов и историков медицины, подготовил к печати избранные произведения известного русского физиолога В.В. Пашутина. Публикует в журнале Вестник АМН СССР статью "Е.А. Аристов как патолог", и вроде бы как находится на подъеме, двигается к защите диссертации. И, наконец, в марте 1950 г. печатает типографским способом автореферат своей диссертации.
   И далее происходит что-то непонятное. Автореферат опубликован, но защита, которая по правилам должна была пройти через месяц, не состоялась. Редкий случай, поскольку автореферат разрешают публиковать только тогда, когда Ученый совет назначил дату защиты, и это говорит о том, что все формальности соблюдены, и успешное прохождение работы через совет почти гарантировано.
   В семейном архиве осталась рукопись Ирины Михайловны Хомяковой, в которой такой роковой ход событий объясняется следующим образом:
  
   <....> История его диссертационной работы также трагична, как и его собственная судьба. Обладая огромной эрудицией, феноменальной памятью, имея на руках законченную и оформленную рукопись диссертации с уже отпечатанным авторефератом, он не стал выносит свою работу на защиту исключительно из-за своей чрезвычайной научной добросовестности.
   Ему показалось, что выводы в работе не вполне достоверны, т.к. он пользовался, как вообще принято в подобного рода работах, так называемыми нормальными сыворотками животных. В том же, что такие сыровотки обладают действительно требуемыми свойствами, он сомневался, так как сами животные, от которых берут сыворотку в течении жизни подвергаются различного рода прививкам (противостолбнячным и пр.).
   Проверить это предположение на базе кафедры патафизиологии КГМИ ему не было предоставлено физической возможности, как кажется мне - неспециалисту в области медицины, может быть именно потому, что справедливость его предположений поставила бы под угрозу не только выводы его собственной диссертации, но и выводы работ других авторов.
   В Казанском научно-исследовательском институте вакцин и сывороток, сотрудником которого состоял А.М.Хомяков последнее время, им было проведено много наблюдений в этом направлении. Скоропостижная смерть оборвала его исследования. Все протоколы опытов, производившихся в большинстве случаев на животных совместно с другими сотрудниками, предварительные выводы и другие материалы остались в стенах института не оформленными в рукопись и, вероятно, потеряны для науки. <....>
  
   Так ли это, или не так, проверить не представляется возможным. Была ли это исключительная научная добросовестность А.М.Хомякова, или интриги коллег, "открытия" которых он мог невольно разоблачить в своих опытах, или его собственная неорганизованность - понять из сохранившихся документов трудно. Ясно только, что такой влиятельный человек, как проф. А.Д. Адо, заведующий кафедрой и пр., мог бы оказать своему аспиранту помощь и поддержку в эти решающие дни. Помочь довести диссертацию до защиты. Однако он, видимо, был занят в это время другими делами - перебирался в Москву на постоянную работу. И вроде даже туманно пообещал Александру Михайловичу взять его с собой в столицу. По крайней мере, Ирина Михайловна писала брату следующее:
  
   <....> Ты должен приложить все усилия, чтобы поехать с Адо. Адо тебя может и не взять только из-за костюма, из-за помятого, невыспавшегося вида, из-за неумения организовать свой быт. Внешности сейчас, особенно в Москве, придается большое значение. А какая у тебя может быть внешность. Когда ты живешь в нетопленной квартире, никогда не раздеваешься и т.д. и т.п.? Ты ни слова не написал о диссертации, но я все же надеюсь, что ты ее представишь в ближайшее время. Если нет, то, конечно, все ужасно - затрачены напрасно и время и средства"<....>.
  
   Сестра уговаривала его использовать свой шанс и, уцепившись за проф. Адо, переехать за ним в Москву, действовать свободно пока не обременен семьей. Александр упорно отбивался, перечисляя множество причин, по которым это невозможно сделать. Говорил, например, что должен финансово помогать отцу. Наша же мать же утверждала, что, во-первых, отец давно уже женат на чужой для них женщине и в нем не нуждается, и, во-вторых, что он может помогать ему, пересылая деньги из Москвы и пр. Предлагала не держаться за казанскую квартиру, а обменять ее со временем на квартиру в Москве.
   Но Александр Михайлович от всех предложений отказывался, и, похоже, сам поставил на себе крест, в одном из писем даже назвал себя "покойником". В позже написанном комментарии к этому письму его сестра пыталась объяснить, почему он так написал, следующим образом.
  
   <....> Все дело в его несчастиях в том, что он - сын репрессированного (проф. Адо предлагал скрыть это и перевести в Москву, и он отказался). Он остался работать в ужасающих условиях под страхом увольнения в любой момент. Я фактически уехала из Казани именно от такой жизни, как была у брата и это стоило его жизни. Если б можно было его взять в Воронеж, но об этом и речи не могло быть с М.К.
   <....> И еще я уехала в 48 г. и фактически погубила его (стали отбирать квартиру по частям, разворовывать вещи и т.д. и т.п.). Ребята не понимают, чем я обязана П.Б., он ведь знал, но не держал меня в таком страхе, как Адо - брата. <....>
  
   Сама она к тому времени уже пять лет, как жила одна с тремя детьми в Воронеже. (Муж не решался за ней переехать, боясь потерять последнее из того, что у него было в Казани: работу, возможность говорить на родном языке, хоть казенное, но жилье на биостанции университета).
   В конечном счете, Александр Михайлович так и не смог бросить все, как сестра, и начать жизнь с чистого листа в другом городе. Он был весь "заточен" на защиту диссертации, которая стала его проклятием, и тем самым чемоданом без ручки, который и тащить неудобно, и бросить жалко. Защита могла бы решить все его жизненные проблемы: у него была бы приличная зарплата, к нему бы не подсылали из домоуправления людей смотреть квартиру "на уплотнение", в связи с тем, мать умерла, а сестра уехала в другой город. Желающих отобрать "лишнюю" комнату нашлось много, а прав на дополнительную жилплощадь как кандидата наук у него не было. Сестра писала ему:
  
   <....> Сколько жертв этой проклятой квартире, и все в ожидании, что ты защитишь диссертацию, женишься и освободишь меня от заботы о ней. Ведь ты красив, умен, что препятствует твоей женитьбе? Имеешь жилплощадь - тоже плюс с этой точки зрения. Неужели хорошо ходить в таком виде по улицам и вызывать жалость своим голодным и неопрятным видом? Ты колючий как еж. К тебе никак не подойдешь. Если бы ты как-нибудь организовал свой быт, то еще успел бы счастливо пожить, но как? Я не буду тебе препятствием. Если ты женишься, то с удовольствием уеду из этой проклятой квартиры и города. Ты бы и сейчас мог бы впустить в квартиру или экономку нанять какую-нибудь и жить в свое удовольствие. <....>
  
   Ирина предупреждала, что от проф. Адо ждать нечего, он ничем не поможет, будет только использовать его для достижения своих шкурных целей.
  
   <....> И вот теперь я уже 20 лет свидетель, как ты бессмысленно растрачиваешь свое здоровье ради славы, которая нужна Адо. Ты же сам знаешь, что ни один человек не работает так, как ты (по 8 месяцев не бывает дома), но ты знаешь, что масса людей без такого жертвенного отношения к работе добиваются лучших результатов, чем ты (оттого, что сумели создать себе условия нормального быта).
   Две черты твоего характера просто пугают меня: 1) Непластичность, неумение обойти трудности - всегда "лбом в стену"; 2) Какое-то лишенное смысла стремление видеть некоторых людей такими, какими их рисует твое воображение вопреки всяческим фактам.
   <....> Адо прекрасно видит, что ты не протянешь долго и стремится использовать тебя на все 100%, а потом все равно выбросит (а тему диссертации даст другому вместе с твоими материалами). По-видимому, за время моего отсутствия с той темой, которую ты вел, так и произошло.
   Так вот, Саня, я клянусь больше не быть пассивной. <....> Я клянусь, если у тебя до конца года ничего не изменится к лучшему, составить донос на Адо и послать его в парторганизацию, где он состоит. Я напишу там все, как он тебя уволил, как снова взял, снизив до лаборанта, как до сих пор не позаботился, чтобы у тебя хоть кушетка стояла в комнате, как не дает тебе покоя днем, даже в праздники и т.д. У меня свидетелями будут Костромские и весь обслуживающий персонал вашей кафедры. Но я не сделаю этого решительного шага, пока ты мне не напишешь, как ты думаешь спасать себя сам. <....>
  
   В 1953 г. проф. А.Д. Адо уехал в Москву, а Александра Михайловича как его помощника в отделении медико-биологических наук АМН СССР сократили, и его последним местом работы стал Казанский научно-исследовательский институт вакцин и сывороток, где он занимал должность научного сотрудника. Институт находился по адресу: г.Казань, ул. В.М.Молотова, д. 65. В этом институте А.М.Хомяков вновь день и ночь работал, о чем и поведал сестре в одном из писем:
  
   <....> Пишу в лаборатории патофизиологии наспех и на пути между институтом и библиотекой. Каникулы, даже тут спокойно не посидишь, <....> все время вызывают. <....>
   Всю ночь был зачет, утро застало в окружении 29 мертвых белых мышей и 5 морских свинок. Опыт на испытание токсичности и условий действия одного препарата. Послезавтра доклад - готовиться еще не начинал. <....>
  
   На новом месте работы он попал в подчинение родственницы проф. Адо и вновь продолжал косвенно работать на него за жалкие 600 руб. в месяц.
   Узнав об этом, сестра написала ему, чтобы он бросил служить этому ужасному семейству, и сосредоточился на защите готовой диссертации. "Раз у тебя диссертация и автореферат напечатаны,- убеждала она, - я бы предпочла все продать на твоем месте, но завершить, наконец, это дело, а не без конца "удерживаться" у Адо, который всем своим поведением уже доказал всем, кроме тебя, чего стоят его обещания".
   Но все было тщетно, Александр Михайлович никак не реагировал на уговоры сестры, не прислушивался к ее советам. Он замкнулся, стал ее избегать. Последний раз она приезжала в Казань из Воронежа в июне 1953 года на защиту своей диссертации по геоботанике. Брат даже не пришел на заседание Совета, не поздравил ее с успешной защитой. Так они и расстались, и, как оказалось, навеки.
   Через год в Воронеж пришла телеграмма от сослуживцев: "Сегодня скоропостижно на работе скончался Александр Михайлович. Глубоко скорбим. Немедленно приезжайте. Касторские".
   Оставшись в Казани один, без родных Александр Михайлович умер 25 октября 1954 г. в возрасте 42 лет.
  
   Прощай, Казань!
  
   Причина смерти осталась неизвестной, медэкспертиза в дальнейшем отказалась выслать родственникам в Воронеж заключение без требования прокурора. Вместе с тем, сестра разговаривала с его другом врачом Муруловым, который был на вскрытии, и рассказал, что врачи удивлялись не тому, что ее брат умер, а тому, как он жил с таким пороком сердца (врожденная незаращенность баталова протока).
   Ирина Михайловна, приезжала из Воронежа по телеграмме, види­мо, успела и на похороны (однако о том, как проходили похороны и где находится могила, детям не рассказывала).
   Квартира, где похозяйничали еще в вой­ну эвакуированные, вновь подверглась нашествию алчных сосе­дей и темных людишек. С большим трудом Ирине Михайловне удалось перевести часть мебели, вещей, книг, документов в Во­ронеж. В Казани родственников не осталось. Но этот город, исчезнув из жизни семьи и рода как физическая реальность, благодаря со­хранившимся вещам, книгам, фотографиям, документам, а глав­ным образом, благодаря воспоминаниям последнего представи­теля фамилии Хомяковых, Ирины Михайловны, продолжил свою жизнь в семейных преданиях, как чудесный мир родной и близкой старины, духовное основание жизни последующих по­колений.
  
  
   Воронеж 1996; 2014 гг.
  
  

Глава III

ТАТАРСКИЙ РОД КАМАЛОВЫХ

  
  
   Поколенная роспись рода Камаловых
  
   Первое поколение (19-20 вв.)
  
   В татарском селе Большие Тиганы под Казанью жил крестьянин Камалетдин и его жена - Фатима. У них было шестеро детей:
  
   Зайтиля
   Хадис
   Гаяз
   Мингаз
   Гульсум
   Малика
  
   Второе поколение (середина 20 в.)
  
   Зайтиля Камалович-
  
   сведений не сохранилось
  
   Хадис Камалович
  
   был сын
  
   Гаяз Камалович женился на Гатифе и у них появилось шестеро детей:
  
   Софья
   Галия
   Райса
   Зиннур
   Зоя
   Рита
  
   Мингаз Камалович женился на Ирине Хомяковой и у них было трое детей:
  
   Галия
   Равиль
   Рашид
  
   Гульсум Камаловна
  
   дочь Кадрия
  
   Малика Камаловна вышла замуж за Касима Хайрулина и у них появилось четверо детей:
  
   Дина
   Надия
   Митхат
   Сания
   Третье поколение (с середины 20 в. - до наших дней)
  
   Потомки Зайтиля
  
   сведений не сохранилось
  
  
   Сын Хадиса (Хадисович)
  
   сведений не сохранилось
  
  
   София Гаязовна
  
   детей не было
  
   Галия Гаязовна
  
   детей не было
  
   Райса Гаязовна вышла замуж за Галима и родилась дочь
  
   Асия
  
   Зинур Гаязович женился на Матые и родилась дочь
  
   Алфия
  
   Зоя Гаязовна вышла замуж за Вахита и родила
  
   двух сыновей
  
   Рита Гаязовна вышла замуж за Миргаджияна и родилась дочь
  
   Камиля
  
  
  
   Галия Мингазовна
  
   дочь Ирина
  
   Рашид Мингазович
  
   сын Роман
  
   Равиль Мингазович женился на Ирине Черноусовой и у них родился сын
  
   Константин
  
  
   Кадрия (дочь Гульсум) вышла замуж за Владимира Андронова и в этом браке появились дети
  
   Анна
   Сергей
  
   Дина Касимовна
  
   детей не было
  
   Надия Касимовна вышла замуж за Михаила Верещагина и родились дети
  
   Дина
   Николай
  
   Митхат Касимович женился на Соне и у них родились дети
  
   Алсу
   Рушан
  
   Сания Касимовна вышла замуж за Евгения Горшенева и у них родился сын
  
   Павел
  
   Камалетдин и Фатима
  
   Камалов Мингаз Камалович родился в 1901 г. в деревне Большие Тиганы Казанской губернии в многодетной крестьянской семье супругов по имени Камал (Калетдин) и Фатима.
  
   Географическая справка. Большие Тиганы - старинное село в Алексеевском районе Татарской Республики. Расположено в 108 км. к юго-востоку от Казани, стоит на р. Тиганка, в 2000 году насчитывало 603 жителя (татары). От села до райцентра 23 км. Райцентр, поселок городского типа Алексеевское, находится на берегу Куйбышевского водохранилища.
   В начале XX века селе Большие Тиганы функционировали мечеть, мектеб (мусульманская начальная школа), водяная и 7 ветряных мельниц, 2 крупообдирки, шерстобитня, 5 мелочных лавок. С 1930 г. село находилось в составе в Билярского, с 1963 г. в Чистопольского, с 1964г. в Алексеевского районов.
  
   У наших дедушки и бабушки, Камала и Фатимы, было шестеро детей: Зайтиля, Хадис, Гаяз, Мингаз, Гульсум и Малика.
   Как можно судить по крайне отрывочным воспоминаниям татарской родни, которая не любила рассказывать о своей прошлом, семья Камалетдина была обычной многодетной татарской семьей, ведшей крестьянское хозяйство в деревне Большие Тиганы недалеко от Казани. О подробностях их жизни в деревне до революции никаких сведений ни устных, ни письменных не сохранилось.
   Видимо, у Калетдина был брат, дядя нашего отца, его потомки, по слухам и сейчас живут в Казани. А двух наших троюродных братье зовут (странное совпадение) также как их дальних родственников в Воронеже - Рашид и Равиль.
   После революции и гражданской войны, как рассказывала наша двоюродная сестра Дина, в семье дедушки Камалетдина, в отличии от многих других, остались мужчины, соответственно было кому вести хозяйство. Все много работали, имелись лошади, коровы, сельхозинвентарь и поэтому семья не бедствовала. Неизвестно нанимали ли наши родственники батраков, используя наемный труд, и были ли они богатыми крестьянами ( кулаками по большевистской терминологии), или же их раскулачивание было одним из тех трагических перегибов, которыми столь богата история коллективизации.
   В 1921-1922 гг. по семье Камалетдина жестоко ударил голод, разразившийся в Поволжье. По разным данным тогда от недоедания погибло от одного до пяти миллионов человек. Спасаясь от голодной смерти, Камалетдин, взял своего сына, нашего отца, Мингаза, которому тогда было двадцать лет, и отправился с ним в далекий Ташкент. Отец как-то мельком рассказывал нам об этом факте своей биографии, схожим с сюжетом повести "Ташкент - город хлебный", но подробности и результаты этой поездки нам неизвестны. Дедушка, Калетдин, после поездки в Ташкент прожил недолго, в 1924 году он умер от онкологического заболевания
   Во время коллективизации вдову Камалетдина, Фатиму, раскулачили, выселили из дома, да так бесцеремонно, что она не успела взять с собой даже носильные вещи, их передала ей потом знакомая женщина. После этого дочь Гульсум (тетя Галя) забрала мать из ставших враждебными родных мест в Чистополь, где она (Гульсум) училась в сельскохозяйственном техникуме. Затем Фатиму взял к себе сын Мингаз (наш отец) в Казань, он учился там в сельхозинституте. Как и где они жили в Казани, сведений не сохранилось. Там же при неизвестных нам обстоятельствах бабушка Фатима скончалась в 1938 году.
   В семейном архиве не осталось ни документов, ни писем, ни фотографий Фатимы и Камалетдина, надо полагать, славной и трудолюбивой супружеской пары, положившей начало обширной московской и небольшой воронежской ветви русско-татарского рода Камаловых.
  
   Происхождение фамилии "Камалов"
  
   Известно, что основная, не знатная, часть татарского населения Поволжья получила фамилии лишь к XX веку. Ранее родственные отношения татар определялись по их родо-племенной принадлежности. При этом отчества у древних татар образовывались от именования отца, к которому добавлялось "улы" (сын) или "кызы" (дочь).
   Со временем эти традиции в образовании татарских отчеств и фамилий смешивались с русскими традициями словообразования. В результате современные формы написания большинства татарских фамилий возникли сравнительно недавно, и были образованы от мужского имени предка по линии отца. Изначально фамилией служило имя отца. У старшего поколения это правило прослеживается в совпадении фамилии и отчества. В нашем случае "Камалов Мингаз Камалович". В дальнейшем эта связь постепенно исчезает -- внук имеет уже отчество своего отца, - но фамилия по деду не меняется и распространяется всех потомков.
   Фамилия нашего рода "Камаловы" ведется от имени нашего дедушки - Камала (Камалетдина). В переводе с арабского языка мусульманское мужское имя "Камал" означает: "Полнота, совершенство, не имеющий недостатков". Компонент "дин" также имеет арабское происхождение и переводится на русский язык как "вера, религия". Довольно часто этот элемент присоединялся к мужским именам. Так возникло имя Камалетдин.
   Соответственно наш отец, М.К. Камалов, первоначально носил фамилию по полному имени своего отца - "Камалетдинов", и под этой фамилией выступал вплоть 1952 года, и даже был обозначен этой фамилией как переводчик на татарский язык двух брошюр известного ученого-садовода И.В.Мичурина
   В сохранившемся военном билете зафиксирована и такая вариация его имени как "Камалютдинов Мингазетдин Камалютдинович". Затем, видимо, при обмене паспорта ему по каким-то мотивам, возможно, даже и антирелигиозным, вписали более усеченный вариант этой фамилии - Камалов.
  
   Коллективизация и бегство в Москву
  
   Во время коллективизации 30-х гг. прошлого века не по своей воле все представители рода Камаловых покинули родное село, и в трудных испытаниях искали свою судьбу далеко за пределами Татарии.
   Хадис, старший сын Камала, был раскулачен, выслан (в какую именно местность неизвестно), и там, в ссылке умер.
   Сестра отца Малика (1910 г. рожд.) вышла замуж за Касима Хайрулина, и они первыми уехали из разоренной деревни в Москву. Вслед ними туда же перебрался ее брат, Гаяз, со своей женой Гатифой.
   Уже в Москве у Касима и Малики Хайрулиных в 1929 г. родилась старшая дочь Дина. Много позже, в 90-е гг., она рассказывала автору этих строк о том, как начинали ее родители свою жизнь в столице. Повествование ее было немногословным и невеселым, и поэтому приведем его полностью, так, как оно было записано:
  
   <...> Нас в деревне в 120 км от Казани была большая семья (видимо, со стороны ее отца и матери). Было четверо мужчин, дядя Гаяз и др. Те, у кого не было мужчин, те бедствовали, мы тоже не были богатые, но работали. Была лошадь.
   В коллективизацию выселили из дома. Мать даже носильные вещи не могла взять, ей их потом приносила одна женщина.
   Ее отец, Касим, сперва один уехал в Москву. Устроился на работу на химзавод, простым рабочим. Работа была очень вредной - там была смерть, как говорили. Вызвал семью. Жили они в водоканальских бараках. Ужасно. Стен не было, семья от семьи была отделена занавесками.
   Татары варили конину, запах, русским не нравилось. Отец очень хотел свое жилье. Купили у колхоза в деревне Печатники конюшню. Сделали из нее дом. Потом пригласили приехать семью Гатифы, они жили в Иванове. Они тоже купили двор почти без построек.
   Люблино по ту сторону железной дороги, было дачное место. Там были прекрасные дачи, цветы, садовые дорожки. Дина маленькая бегала смотреть в щелку через калитку на другую жизнь.
   Они жили в дер. Печатники. Там был колхоз. Они выращивали капусту на заливном лугу, который остался от временного русла, когда рыли канал Москва-Волга. Их назвали, т.е. колхозников - "кочерыжниками". <...>
  
   Вот собственно, все, что удалось выудить о прошлой жизни у татарской родни в Москве. Все они были, с одной стороны, по-восточному молчаливы, а, с другой, - старались обходить стороной тему учиненных властью несправедливостей, поскольку со времен Сталина боялись, что это может быть истолковано как антисоветская пропаганда и подпасть под соответствующую статью Уголовного кодекса.
  
   О судьбе братьев и сестер М.К. Камалова
  
   Поскольку автора никто не уполномочивал рассказывать о семейной жизни московской родни со стороны отца, ограничимся лишь самыми общими сведениями.
   С детства мы с братом помним два, стоящих рядом, небольших приземистых домика в Люблино. Тогда это была маленькая станция, на которую с Курского вокзала Москвы добирались не на электричке, а в вагонах пригородного поезда, которые тянул выпускающий клубы пара паровоз. Местность там была почти деревенская и удобства в домах родственников были во дворе. Сейчас эти ветхие дома давно снесли, и в их обитатели получили квартиры в Москве. А тогда в них дружно жили две семьи, которые возглавлялись двумя, немало вынесшими горя в жизни женщинами, - Гатифой, она была женой брата нашего отца Гаяза, и Маликой, родной сестрой отца, - к ним все уважительно обращались "апа".
   Муж Гатифы, Гаяз, во время войны был на фронте, и даже некоторое время воевал в одной части со своим сыном Зиннуром. В боях он уцелел, но через два года после победного мая 45-го умер. Его жена Гатифа осталась с шестью детьми и сама выводила их в люди. Все они получили образование, работали инженерами, экономистами и даже дипломатами.
   Муж Малики (тети Маруси), Касим Хайрулин, в войну работал на Московском заводе шарикоподшибников ("Шарике"), до последнего момента имел "бронь" как работник оборонной промышленности. Но избежать мобилизации в действующую армию не удалось, был призван, отправлен на фронт и пропал без вести под Сталинградом. Тетя Маруся одна поднимала четверых детей. Ее дочь Дина на моей памяти не работала из-за болезни сердца. Надия (Надя) - окончила текстильный институт, работала на производстве и в министерстве; Митхад (Митя) был высококвалифицированным рабочим-станочником на АЗЛК; Сания (Соня) работала медсестрой. Сегодня все они живут в Москве.
   Самые сердечные родственные отношения у нас, воронежцев, сложились с Гульсум Камаловной (тетей Галей) и ее дочерью Кадрией (или просто Катя). Наша двоюродная сестра Катя родилась всего месяцем раньше нас, братьев Равиля и Рашида, и поэтому с ней всегда было легко и просто общаться, в отличии от других родственников, которые были значительно старше нас. Тетя Галя с Катей жили в тогдашней Московской области, к ним надо было ехать на электричке до станции Толстопальцево и далее до дер. Марушкино (или Опытное хозяйство), точно не знаю, как этот населенный пункт назывался. Тетя Галя работала в этом хозяйстве агрономом. Катя окончила Московский энергетический институт и работала в оборонном НИИ. Довольно поздно вышла замуж, но успела родить и воспитать двух замечательных детей - Анну и Сергея. Сейчас они уже взрослые и живут с мамой в московском районе Солнцево.
  
  
  
   Камалов Мингаз Камалович
  
   1901 - 1964
  
  
  
  
  
   Начало жизненного пути
  
   Камалов Мингаз Камалович родился в 1901 г. в деревне Большие Тиганы Билярской волости Чистопольского уезда Казанской губернии.
   1901 г. рождения был указан в паспорте, однако в "Красноармейской книжке" стояла другая дата - 1902 г.
   Такое расхождение в документах, видимо, объясняется тем, что в татарских селах родившихся записывали не в церкви, как у православных, а в мечети. Метрические книги мусульман велись на старотатарском языке, базировавшемся на арабской графике. Муллы вели эти книги специальной письменностью - рокгэ, и её символы отличались от обычного алфавита, были и значительные особенности в написании букв каждым человеком. Читать такие тексты могли только знатоки арабской письменности с большим практическим навыком. После революции вряд ли нашлось много желающих переводить эти написанные арабской вязью справа налево записи на русский язык, сверять сведения выдаваемых документов с оригиналами. Поэтому, скорее всего, даты рождения записывали просто со слов тех, кому выдавали документы. Отсюда и нестыковки дат рождения в документах отца.
   Совершенно непонятно, почему ни в одном документе не указаны число и месяц рождения отца. Сам он об этом никогда не говорил, и почему-то день его рождения в семье никогда не праздновался. Смутно помниться, что мелькала в разговорах дата рождения 15 марта, но точно сказать невозможно.
   Наш отец, Мингаз Камалович, был весьма способным человеком, сумевшим получить высшее образование, несмотря на то, что родился в простой крестьянской семье и провел детство в далекой от города татарской деревне. Он выучил русский язык только в 25 лет, самоучкой, как говорила его сестра, "под телегой", и при этом писал по-русски четким красивым почерком, безукоризненно грамотно с правильными стилистическими оборотами.
   До нас, детей, дошли смутные сведения о том, что еще в детстве до революции отец закончил в родном селе мусульманскую начальную школу (мектеб). Школы эти содержались за счет населения при мечетях, учителями были служители культа, обычно муллы. Обучались в них только мальчики, в основе обучения были арабский алфавит и тексты Корана. Известно, что графика татарского языка в течение тысячи лет базировалась на арабской письменности, вплоть до 1927 года. Поэтому отец свободно писал справа налево арабскими буквами на старотатарском языке. На этом языке он иногда переписывался со своей сестрой Гульсум. Вид этих писем подвергал в немалое изумление всех его домашних, которые не знали даже разговорного татарского языка. А уж способность понимать причудливую арабскую вязь вообще казалась каким-то чудом.
   Документов о том, где Мингаз Камалович получил среднее образование, не сохранилось. Возможно, это был сельскохозяйственный техникум в Чистополе.
   По сохранившемуся военному билету видно, что в октябре 1925 года он был призван в ряды Красной Армии на действительную военную службу, и служил в должности рядового-телефониста 6 полка связи. Что это был за полк и где он располагался неизвестно, имеется лишь отметка о том, что в августе 1927 года рядовой Р.М.Камалов был демобилизован в запас.
   Видимо, сразу после армии отец поступил в Казанский сельскохозяйственный институт и окончил ускоренный курс в 1932 году. По поводу поступления в этот институт в семье бытовала такая легенда: отец имел склонность к точным наукам и хотел избрать специальность, связанную с математикой. Но в сельхозинституте студентов бесплатно кормили чечевичной кашей, и это, в условиях безденежья и голода, оказалось решающим фактором при выборе абитуриентом Мингазом Камаловым профессии агронома. Трудно сказать, правда ли это, или это только фантазия нашей матери на библейскую тему продажи Исавом первородства за ту же чечевичную похлебку. Кстати, диплом об окончании сельхозинститута в бумагах отца мы так и не нашли, и можем судить о его наличии только по отметке в военном билете.
   Вообще, сведения о том, где отец провел свою молодость, - с кем он дружил, какие люди его окружали, как складывалась его личная жизнь, начисто исчезли из анналов нашей семьи. Сам он нам, детям, ничего об этом не рассказывал, а мать всегда демонстрировала какое-то странное пренебрежение к этой информации, похоже, что никогда даже и не пыталась выведать у мужа о его прошлом. Поэтому, когда мы обращались к татарской родне в Москве с просьбой подробнее рассказать о молодости отца, они лишь обидчиво поджимали губы и говорили, - что ж вам мама-то ваша не расскажет? Единственное, что мать говорила, и не без сарказма, так это то, что сестра мужа, Гульсум, ей как-то сказала, что Мингаз Камалович до войны любил ходить в рестораны с женщинами и пить дорогое вино. Но это как-то сомнительно. Отец вообще не пил, религия не позволяла, а к женскому полу был равнодушен, по крайней мере, в те годы, в которые мы, дети, его помним.
  
   Довоенная жизнь
  
   Трудовая книжка Камалетдинова Мингаза Камаловича была заведена в 1939 году. На первой странице указано, что его общий стаж работы по найму до оформления этой книжки составлял почти 10 лет. Кем именно он работал в эти десять лет - нам неизвестно. Далее в трудовой книжке расположены следующие записи:
  
   1938 март - 1939 июнь Областная школа агротехников. Принят на должность преподавателя агротехника. Уволен по собственному желанию
   1939 июнь Восстановлен на работу в той же должности с непрерывным стажем в агрошколе.
   1940 июль Освобожден от работы в виду поступления в спец. высшее учебное заведение.
   1940 август Зачислен слушателем агроотделения Ленинградского с/х института
   1941 июнь Окончил агропедагогическое отделение и назначен на педагогическую работу.
   1941 август Назначен заведующим учебной частью и преподавателем спец. дисциплин Ключищинского с/ хоз техникума
   1941 ноябрь Освобожден от работы в связи с призывом в РККА
   1941 ноябрь В рядах действующей Красной Армии
   1945 август Демобилизован на основании Закона Верх. Сов. СССР от 23.06.45
   1945 сентябрь Казанский государственный университет. Зачислен на должность заведующего биостанцией.
   1953 май Освобожден от работы в связи с переводом в Воронежский лесохозяйственный институт
   1953 май Воронежский лесохозяйственный институт. Зачислен в порядке перевода на должность старшего лаборанта кафедры почвоведения по споро-пыльцевой лаборатории
   1953 сентябрь Переведен на должность старшего лаборанта кафедры лесоводства
   1954 август Освобожден от занимаемой должности по ст. 47, п. "А" КЗОТ сокращение штатов
   1955 июнь Воронежский лесохозяйственный институт. Зачислен на должность заведующего споро-пыльцевой лаборатории
   1961 июнь Освобожден от занимаемой должности в связи с выходом на пенсию.
  
   Как видим, трудовая книжка очень полезный документ, показывающий всю жизнь человека как на ладони. Раньше говорили, что человек - это его профессия, и достаточно было посмотреть трудовую книжку, чтобы понять и социальный статус человека, и его примерную зарплату и образ жизни. Сегодня все иначе. Можно вообще нигде не работать, а жить лучше любого труженика. "Кто не работает, тот ест" - эта фраза из кинокомедии стала горькой правдой. В таком обществе трудовая книжка - это вечный укор всем пустоплясам у общественной кормушки. Поэтому они и хотят ее отменить, держать все сведения в компьютере, подальше глаз тех, кто трудиться, а получает копейки.
   Про Областную школу агротехников, в которой Мингаз Камалович начинал свою преподавательскую деятельность нам ничего неизвестно, но можно предположить, что уже тогда у него появилась тяга к научно-педагогической работе. Поэтому он поступил учиться на годичное агрономическое отделение Ленинградского сельскохозяйственного института. Это было что-то среднее между нынешним институтом повышения квалификации и аспирантурой. Сохранилась большая групповая фотография VII-го выпуска агрономов-педагогов Лениградского СХИ с маленьким портретом М.К. Камалова в овальной рамочке. После завершения обучения перед отцом открывались неплохие перспективы, - он получал право преподавать в средних специальных, а, возможно, и в высших учебных заведениях, стал уже не просто агрономом, а дипломированным преподавателем. Для педагогической и научной карьеры сложились все предпосылки.
   Однако дата на этом выпускном снимке, 1941 г., стала роковой не только для отца, но и для всей страны. Началась Великая Отечественная война.
   В августе 1941 года М.К.Камалов был принят на работу заведующим учебной частью и преподавателем специальных дисциплин сельскохозяйственного техникума по подготовке младших агрономов и техников-землеустроителей села Ключищи Верхне -Услонского района ТАССР.
  
   Встреча с Ириной Хомяковой
  
   В этой должности отец пробыл всего два месяца, но они оказались решающими для соединения двух наших родов - Камаловых и Хомяковых. Там на берегу Волги в страшные и непредсказуемые по своему исходу первые месяцы войны отец впервые встретил нашу маму, выпускницу биофака КГУ Ирину Хомякову. Она после окончания университета не смогла найти место в городе и в поисках работы по специальности приехала в Ключищинский техникум, где и встретилась впервые со своим будущим мужем. Мингаз Камалович, пишет она в своих воспоминаниях, вышел к ней на крыльцо в галошах на босу ногу и каком-то длинном непрезентабельном одеянии, то ли в пальто, ли то в шубе. Встретил ее весьма приветливо, был любезен, но вынужден был сообщить, что директора техникума призвали в армию и поэтому он пока не может решить кадровый вопрос. Но обещал непременно написать, как только дело проясниться и откроется вакансия. В дальнейшем слово свое он сдержал, - прислал письмо с сообщением, что ей можно приехать в Ключищи и занять должность преподавателя химии и ботаники. Мать так и поступила, с ее мало востребованной в городе специальностью биолога, выбирать не приходилось. Там они и сошлись.
   О том, как развивались их отношения, Ирина Михайловна вспоминать решительно не любила. Надо полагать это были запутанные и во многом непростые отношения. И на то были свои причины, например, разница в возрасте: ей - 26 лет, ему - 40. Она русская, он - татарин. Отец из крестьянской семьи, мать из семьи интеллигентов. Она разговорчивая с постоянной жаждой общения, он молчаливый и замкнутый и т.д. Менталитет у них был явно разный. Трудно даже представить на какой духовной почве они сблизились. Судя по отрывочным воспоминаниям матери, события развивались примерно так, - Мингаз Камаловичу приглянулась молодая преподавательница, и после недолгих ухаживаний он сделал ей предложение. Она ему отказала. Но вскоре. неудавшемуся жениху пришла повестка в действующую армию, на фронт. Он вновь приступил к матери с печальными разговорами о том, что скорее всего он как рядовой пехотинец погибнет в первом же бою, и не оставит после себя на всем белом свете родной кровинушки. Проникшись сочувствием и, думая, что война все спишет, а также учитывая, что после войны может так случиться, что вообще не останется для нее женихов, Ирина уступила во всем неожиданно появившемуся ухажеру. Известно, что свои отношения они официально не оформляли. Ирина Михайловна определила их в своих воспоминания с помощью весьма туманного речевого оборота: "...я провожала его на фронт как жена".
  
   На фронте
  
   Через три месяца после начала войны 20 ноября 1941 года Мингаз Камалович был мобилизован в ряды Красной Армии. О фронтовом прошлом отца нам почти ничего не известно, что вызывает, естественно, запоздалое сожаление. Кроме известного пушкинского выражения "мы ленивы и нелюбопытны", которое можно отнести не только к детям, но, пожалуй, и к супруге Мингаза Камаловича, есть и другие причины. Прежде всего, это природная восточная сдержанность и молчаливость отца. А также его нежелание, как и многих других фронтовиков, ворошить тяжелые воспоминания военных лет. Быть может, повлияло и то, что ему досталась самая трагичная, непарадная сторона войны, подвигов он не совершал и орденов через всю грудь не заслужил. И, когда мы, дети, приставали к нему с просьбами рассказать о войне, отец отделывался одной и той же фразой: "А что рассказывать, как от немца драпали?". Ему не пришлось вкусить славы общих боевых побед, на его долю достались лишь горечь поражений лета 1942 года, когда наши войска, после катастрофы под Харьковом, беспорядочно отступали до самой Волги.
   Рассказывая о том, что было с отцом на фронте, мы можем опираться лишь на записи в военном билете, справки, и на отрывочные, полученные зачастую не напрямую, а в передаче матери воспоминания.
   Из документов следует, что при объявлении мобилизации отец был призван Верхнее-Услонским военным комиссариатом ТАССР в ноябре 1941 года. По воспоминаниям матери, три месяца он находился в сборно-учебном лагере недалеко от Казани, где сильно страдал от холода. Там мать с сестрой отца Гульсум навещали его, передавали теплые вещи. Далее сержант М.К.Камалов был зачислен в 698 артиллерийский полк на должность командира отделения химической защиты. Странно, конечно, что человеку с высшим образованием, не новичку в армии, прошедшему срочную службу не присвоили офицерского звания и не поставили командовать хотя бы взводом. Известно, что в 1939 году лишь 1,4 % мужчин призывного возраста имели высшее образование.
   Скорее всего, дело было, с одной стороны, в возрасте отца, он был уже не молод, - сорок лет, - а в армии, по крайней мере, сегодня, аттестуют на офицерское звание обычно до 35 лет. А с другой стороны, быть может, сыграли свою роль анкетные данные, - он числился выходцем из семьи классово-чуждых раскулаченных крестьян.
   Со сборного пункта отца с маршевой командой отправили на фронт и с 1 марта 1942 года по 23 июля 1942 года, т.е. четыре месяца, он участвовал в боях немецко-фашистскими захватчиками под Ростовом, где его 689 артиллерийский полк входил в состав Южного фронта.
   Попав на Южный фронт весной 1942 г. старший сержант М.К.Камалов был вовлечен в водоворот событий харьковской трагедии или как еще говорят "харьковского котла". Это был разгром советских войск весной 1942 года под Харьковом, выход войск вермахта в незащищенные тылы нашей армии, стремительное продвижение немецких дивизий по степным излучинам Дона к Волге, до Сталинграда.
  
   Историческая справка. <....> 12 мая 1942 года войска Юго-западного фронта начали наступление, чтобы обойти Харьков с севера и юга и соединиться западнее города. Но в итоге сами попали в "котел". Оказалось, что гитлеровцы на этом участке готовили свою наступательную операцию, для чего сосредоточили здесь мощную ударную группировку. Командующий фронтом маршал С.К.Тимошенко и член Военного совета Н.С.Хрущев, оказались в полном неведении об этих намерениях противника.
   В результате поражения под Харьковом, в один день вся оборона Южного фронта была взломана по всей полосе, инициатива полностью перешла в руки немецкого командования, 25 июля 1942 года германские войска начали наступление с плацдармов в нижнем течении Дона. Сутки спустя немецкие подвижные соединения продвинулись на глубину до 80 км. 23 июля практически без боя был сдан Ростов-на-Дону. Командование Южного фронта (командующий Р.Малиновский) в целях улучшения оперативного положения решило отвести в ночь на 28 июля войска левого крыла на рубеж, проходивший по южному берегу реки Кагальник и Манычскому каналу. Однако планомерного отступления не получилось, дивизии не сумели оторваться от противника и организованно отойти на указанные рубежи. Маневр окончательно дезорганизовал управление войсками, нарушилась связь.
   К концу дня 28 июля фронта уже не было, между советскими армиями образовались большие разрывы, войска оказались неспособными сдержать натиск противника и продолжали откатываться на юг. На ряде участков отступление превратилось в бегство, населенные пункты оставлялись врагу без сопротивления. Под непрерывными ударами немецких войск остатки армий разбитого Южного фронта отходили за Дон. Но и здесь они не успевали привести себя в порядок и организовать прочную оборону в предыдущих боях были потеряны все танки и артиллерия.
   В результате разгрома Юго-Западного и Южного фронтов к середине июля стратегический рубеж советских войск на юге оказался прорванным на глубину 150-400 км, что позволяло противнику развернуть наступление в большой излучине Дона на Сталинград. Ставка решением от 28 июля 1942 г. ликвидировала Южный фронт, а его немногочисленные подразделения были переданы в состав Северо-Кавказского фронта. <....>
  
   23 июля 1942 г. ст. сержант Камалов М.К. была ранен в голову под Ростовом-на-Дону. Затем произошло то, о чем Мингаз Камалович, при всей его молчаливости и нежелании делиться воспоминаниями о войне, все же не раз рассказывал родным. Это была история о том, как он буквально чудом спасся из полевого медсанбата, где находился после ранения. В расположение госпиталя прорвались немецкие танки и стали давить палатки с ранеными, добивать всех, кто лежал в беспомощном состоянии. Поскольку отец был ранен в голову и был ходячим больным, ему удалось уцепиться за задний борт последней грузовой машины, на которой раненые и врачи пытались спастись из этого ада. Он намертво вцепился в этот борт и провисел на нем несколько километров, пока машина не выскочила из зоны обстрела. Тем самым он спас себя и смог продолжить наш род.
   Сохранилась справка эвакуационного госпиталя о том, что сержант Камалов Мингаз Камалович находился на излечении в э/г 4075 с 10 августа по 1 сентября 1942 года по поводу слепого осколочного ранения правой височной области. Ранение связано с пребыванием на фронте, врачебной комиссией был признан годным к строевой службе, направлен в 38 запасную бригаду Сурами с отдыхом при части 5 суток. Таким образом, с то ли извлеченным, то ли с оставшимся в голове осколком, отец вновь оказался годным к строевой службе.
   Сурами - это курортный поселок, находящийся у южного подножья Лихского хребта в Грузии. Пребывание в этом запасном полку стало для Мингаза Камаловича временем постоянного психологического напряжения, ожиданием отправки на фронт. Каждый поход в баню, - рассказывал он своему сыну Равилю, - сопровождался сильнейшими переживаниями, поскольку все знали, что тем, кому после помывки выдадут новое обмундирование, завтра станут в другой строй и с маршевой командой отправятся на передовую.
   В этом запасном артиллерийском полку ст. сержант М.К. Камалов пробыл довольно долго, три года, до 11 июля 1945 года, когда был демобилизован. Подробности его военной службы на Кавказе, о том, как протекали там его дни, какие служебные обязанности он выполнял, кто его окружал, - нам неизвестны.
   Знаем только, что при демобилизации ему была выдана справка, о том, что он как участник боевых действий, имеет право на получение медали "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-45 гг.". Эту медаль отец, кажется, так и не получил. По крайней мере, никто из домашних ее не видел.
  
   После войны, рождение детей
  
   После демобилизации, не найдя жилья по прежнему месту работы в Ключищенском сельхозтехникуме, отец устроился работать на должность заведующего биостанцией Казанского государственного университета. В этой должности он проработал восемь лет, до переезда в 1953 году в Воронеж к жене и детям.
   Судя по сайту КГУ, этой биостанции сегодня не существует, а раньше она располагалась рядом с Обсерваторией университета в 20 км от Казани в поселке Октябрьский (станция "Обсерватория" Московско-Казанской железной дороги). В обязанности Мингаза Камаловича входило ведение хозяйства биостанции, уход за опытными культурами, обеспечение всем необходимым для практики студентов-биологов. Видимо, он был в одном лице и заведующий, и завхоз, и агроном, и ответственным за строительство общежитий, короче, за все. Думается, что в его планах было обосноваться там всерьез и надолго, получить постоянное жилье, завести подсобное хозяйство. Но фортуна и на этот раз не спешила заключить его в свои счастливые объятия.
   Начались сложности, как на работе, так и в семье. Главная проблема заключалась в том, что после демобилизации он снова сошелся со своей гражданской жене Ириной Хомяковой, которая к тому времени уехала из Ключищ, и стала аспиранткой кафедры геоботаники Казанского университета. Начав писать диссертацию, она имела твердое намерение довести это дело до конца, активно занималась обследованием растительности в лесах Поволжья. Муж же хотел, чтобы жена занималась огородом и прочими хозяйственными проблемами. Дело кончилось тем, что всю оставшуюся жизнь Мингаз Камалович повторял как мантру одну и ту же фразу: "муж в дом, а жена в лес травки считать", и с таким семейным раскладом примириться так никогда и не смог.
   Наши будущие родители долго и мучительно сходились и расходились, и, дело, как обычно и бывает, закончилось рождением нежданного и негаданного ребенка. В 1946 году у них родилась дочка, которую назвали Галия.
   В одном из писем Мингаза Камаловича к жене отражен весь драматизм той ситуации, которая сложилась в семье вскоре после рождения ребенка:
  
   <....> А что касается Галки, так, по-моему, тебе давно давить и добиваться нечего. Если не из моих слов, то из моих поступков ты уже давно могла бы при некотором различии убедиться в этом, кто ищет развязки и легкого способа избавится от воспитания своих детей, тот так должен бы поступить как, как я поступил. Да чего уж там говорить - если бы я этого искал, я бы давал согласие жить с тобой еще тогда в 45 году, когда ты с ревом швырнула мне врачебную справку.
   Я пока еще твердо решил не спускаться дальнейшего линии наименьшего сопротивления и не стать окончательно бесплатным холуем Хомяковых и никогда не прощу тебе как ты в самый мой трудный момент терроризировала насчет приютских детей, что ни одна хоть сколько-нибудь уважающая мужа женщина не делает, Что касается их мне еще в голову не приходило, чтобы ее бросить.
   Не ручаюсь как сумею осуществить на практике, но пока я также твердо намерен хоть рылом землю пахать, хоть людям уборные чистить, но Гальку не бросать. Если уж я окончательно потерял всякую надежду на личное счастье, так лучше честно сдохнуть, чем идти на это. <....>
  
   Таким образом, брак Мингаза Камаловича и Ирины Михайловны из гражданского стал официальным, а фамилия "Хомякова", которая была вписана в справку о рождении Гали, была переписана на "Камалову".
   В 1947 г. Ирина Михайловна окончила аспирантуру, но из-за рождения дочери, не смогла вовремя защитить диссертацию, и поэтому осталась без работы. Обещанное ей профессором место на кафедре было отдано другой более ласковой (но, как потом оказалось, не более способной) соискательнице. Диссертация для нее превратилась в чемодан без ручки, который и бросить жалко и нести неудобно.
   Отчаявшись найти поддержку у двух мужчина, - мужа и брата, поняв, что Казань засасывает ее на дно безнадежности и бесперспективности, Ирина Михайловна решилась на отчаянный шаг. Одна, бросив в Казани мужа, брата и квартиру, с полуторагодовалой дочерью на руках, она уехала навстречу неизвестности, в город Воронеж, где ей предложили должность ассистента на кафедре ботаники лесохозяйственного института и половину комнаты в бараке.
   Так в мае 1948 г. она оказалась в Воронеже, а ее муж Мингаз Камалович остался в Казани, и окончательно переехал в Воронеж лишь в мае 1953 года. Еще до отъезда в Воронеж, Ирина Михайловна знала, что вновь беременна и к заботам о маленькой дочке скоро прибавится множество таких проблем, решить которые в чужом городе, без родных и даже просто знакомых она не сможет. Поэтому, уйдя в декретный отпуск, она вновь приезжает к мужу в Казань, живет в своей квартире в центре города. Там в роддоме Бауманского района и появляются на свет 3 декабря 1948 г. двое ее сыновей-двойняшек - Равиль и Рашид. Равиль на пятнадцать минут раньше.
   В то время декретный отпуск после родов был всего три месяца (8 недель), и, чтобы не потерять место работы, матери вновь пришлось вновь ехать в Воронеж, но уже с тремя маленькими детьми на руках. Этот нелегкий во всех смыслах переезд был осуществлен с помощью специально нанятой женщины и московских родственников.
  
   Жизнь врозь
  
   Жена с детьми уехала в Воронеж, а Мингаз Камалович оставался в Казани, и жил на биостанции Казанского университета один, без семьи, (хотя жена с детьми и бывали наездами) еще пять лет. Почему?
   По этому поводу в нашем семействе имелись две, как водится, несовпадающие точки зрения - мужская и женская.
   Отец, насколько можно судить по письмам, долгое время был в растерянности, и не знал, на что решиться. Уже на закате лет, потрепанный жизнью, раненный на фронте, потерявший во время войны здоровье он должен был бросить последнее из того, что у него было, и в условиях послевоенной разрухи, ехать в незнакомый город, где у него не было ни жилья, ни работы. Покидая Казань, отец терял все. Прежде всего, свою национальную среду, возможность общаться на родном языке. По-русски он говорил свободно и писал безупречно грамотно, но в редкие встречи со своими сестрами, с видимым удовольствием, и с неприсущим ему многословием подолгу обсуждал с ними что-то на языке своего детства. Видно было, что такие беседы, без языкового, хоть и преодоленного, барьера, доставляют ему большое удовольствие, и как трудно ему было постоянно находиться в иноязычной среде.
   Перебираясь в Воронеж, он терял надежду продолжить свою работу переводчика с русского языка на татарский в одном из издательств, с которым он сотрудничал. Ему удалось издать несколько работ И. В. Мичурина со своим переводом, видимо, намечались и другие заказы. Кроме того, в Обсерватории университет развернул строительство новых общежитий для студентов и жилых домов для сотрудников. В одном из них Мингаз Камалович планировал поселиться и решить жилищный вопрос для семьи. Немаловажное значение имел и большой огород, с которого собирали немалый урожай картофеля, моркови, капусты. Время было голодное. Все продукты по карточкам, а жалованье у отца было мизерное, поэтому работа на этом участке была не любительским увлечением, а насущной необходимостью, средством выживания.
   Были проблемы и с родовой квартирой Хомяковых в центре Казани. Мать до последнего скрывала от соседей, что уехала в Воронеж, не выписывалась из квартиры. Ведь ее положение в Воронежском лесохозяйственном институте было крайне неустойчивым, она была всего лишь преподаватель без степени и без жилья. Ее в любой момент могли уволить, не избрав по конкурсу. Казанская квартира была как запасной вариант, чтобы не очутиться вообще на улице. В этой квартире жил ее брат, Александр Михайлович, совершенно неприспособленный к послевоенному быту человек, который запустил свое жилье, и даже по его вине случился небольшой пожар от керосиновой лампы. Обгоревший на этом пожаре массивный стол с этажеркой и шкафчиком, на котором изображена сова, до сих пор стоит в воронежской квартире, являясь сегодня свидетельством то ли уважения к старине, то ли застойной бедности. В квартире все рушилось, обваливалось, она требовала много денег, как на ремонт, так и на оплату коммунальных услуг. Мингаз Камалович в отсутствии хозяйки присматривал за этой квартирой, вносил часть квартплаты и даже делал в ней самый необходимый ремонт. 17 сентября 1949 г. он пишет жене в Воронеж:
  
   Здравствуй, Ира!
   <....> Ты ведь еще не знаешь о том, что я в этом году не мог избегнуть ремонта и почти проканителился целое лето. Дело в том. Что Управ. все же настоял проверить потолочное перекрытие в ср. комнате . И действительно, балки и потолок оказались насквозь прогнившими и в одно прекрасное время дело могло дойти до аварии. Было решено заменить потолочное перекрытие. Весь потолок в ср. комнате раскрыли, заменили три балки, обшили, оштукатурили., кроме того кое-где залатали и покрасили крышу.
   За одно уж поставили дымоход у А.М., а в наших комнатах печи остались на месте, но железные трубы все равно пришлось снимать и снова ставить. Я сначала предполагал обойтись только средней комнатой, но так везде загалили, что пришлось задеть все 4 комнаты для того, чтобы закрасить глиняные пятна, т.е. освежить побелку. В общем все осталось по-прежнему, с той лишь разницей, что м.б. в ближайшее время не будет заливать и обваливаться потолок.
   Ты, конечно, по собственному опыту представляешь, что значит одному, заездами в Казань свагранить такой ремонт. Месяц нельзя было показываться никому, кроме как Кселофанову и штукатурам, ни только в длинном коридоре, но и на улице.
   Сходил в баню и показывался в Унив., теперь уже в основном закончились муки. Грязь вымел. Осталось только еще раз побелить среднюю комнату, когда присохнет штукатурка, но тут грязи уже не будет.
   Делалось это за счет домоуправления (капремонт). Расходы на ускорение - за наш счет.
   А.М. истратил 200 руб. и я столько же. В общей сложности 400 рублей с гаком. Я тебе не писал о всей этой канители, чтобы напрасно ты не нервничала, а теперь уже закончено, подавно нечего беспокоится.
   Я еще стараюсь поддерживать квартиру в жилом состоянии из тех соображений, во-первых, чтобы не было придирок, что никто не живет, и во-вторых, для того, чтобы в случае, если тебе все же придется вернуться было бы куда ткнуться с детьми.
   Из своих дел у меня ремонт можно сказать уже кончился, картошку уже выкопал, осталось только одно дело: привести дрова. Тогда останутся только служебные дела и можно быть более или менее свободным. <....>
  
   В эту казанскую квартиру принесли из роддома всех его детей, и она казалась ему надежным пристанищем, на случай, если его уволят с работы. Мингаз Камалович понимал, что здоровье может рухнуть, и тогда его сгонят с казенной квартиры на биостанции. Поэтому отказаться от крыши над головой семьи в родном городе, и ехать в неизвестность, ему было очень трудно. Жена приезжала в Казань рожать двух сыновей-двойняшек, около года жила в Обсерватории в декретном отпуске и дописывала диссертацию.
   Но отца раздражала позиция главного жильца, Александра Михайловича, - он перестал поддерживать в приличном виде не только квартиру, но и самого себя. Ходил грязным, месяцами не мылся. Поэтому и пишет отец в раздражении матери, что он "не слуга Хомяковым", не нанимался за всеми ними ухаживать. Его обижало и то, Ирина Михайловна беспокоится о брате больше, чем о нем. Это свое недовольство и раздражение он, не особо церемонясь, выплескивал в письмах к жене:
  
   Здравствуй Ира!
   <....> Письмо твое А.М. вручил в руки немедленно по получении (2/XII). После этого два раза ходил к нему лично и один раз звонил по телефону, настаивал написать хоть короткий ответ для пересылки. Каждый раз обещал, находил многочисленные оправдания, а ответа так и не дал. Ну, разве это не свинство. Как это можно называть иначе. Я понимаю, что не получать годами письма от любимого брата - страшно. И мне вовсе не трудно и не неприятно быть передатчиком. Но мне действительно неприятно, что ты вопреки очевидным фактам вновь и вновь стараешься уверить меня, что у тебя брат очень гуманный <....>, как будто не знаешь, что он просто свинья и не думал писать. Кроме своих дохлых собак ничего не знает и не хочет знать.
   Я только утверждал, и буду утверждать, что будь он величайший гений в науке, а в жизни он настоящая свинья. Это ты все уверяешь меня: нет, ты - зверь, изверг. Я только и утверждаю, что с такой сволочью в жизни мне не по пути, а ты все еще до сих пор настаиваешь на том, что была права и втягиваешь в объединение, доказывая пользу объединения, и дескать ты просто реакционер, эгоист, против коммуны и проч., и проч. И это вместо того, чтобы на своем опыте признать, что твой брат - просто свинья и ты была не права, разрушая семью ради такой сволочи. <....>
   Живя в Казани без семьи, Мингаз Камалович активно ей помогал. Он жил впроголодь, донашивал последнюю рубашку, и все деньги высылал жене в Воронеж на содержание детей. В октябре 1949 г. он пишет:
  
   Здравствуй Ира! Наконец с опозданием получил письмо от 10. X N 9 и две открытки от 14. X и все стало ясно. Совершенно ошеломлен тем, что принесли эти письма. Какой ужас! Мне больше всего жалко Гальку, за что страдает бедная девочка. О мальчиках уже и говорить нечего. Что это за человек, няня, не может даже в такое время помочь. <....>
   Весьма огорчен, что не мог послать деньги во второй половине сентября, и это повлекло продажу части еще не успевшего появиться на свет пальто(!) в то время, когда не в чем ходить в институт даже. Какая ужасающая нищета, стоило мне немного приболеть, и вот уже дошло до продажи подкладки; и это во время величайшей экономии. Я с дрожью думаю о том, что будет с детьми, если, не дай Бог, что-нибудь серьезное случиться со мной или с тобой. <....> Сознаю всю бесполезность моих огорчений, и это еще более усугубляет несуразность положения. Не осуждай за мрачность, ибо утешительные слова все равно были бы бесполезны для дела. <....>
  
   Несмотря на то, что муж заботился о семье, жена, Ирина Михайловна, похоже на всю жизнь все же затаила на мужа обиду за то, что он не поехал с ней сразу к месту ее новой работы. Заставил жить одной с тремя детьми на руках. Не раз она довольно ядовито говорила детям о том, что их отец "раздумывал" жить ему с семьей, или нет. Думается, что здесь наша мама была несправедлива по отношению к отцу. Она ведь знала, что в этом случае ни жить, ни работать ему было бы негде, да и не могли они впятером ютиться с тремя детьми в одной комнатушке барака, где приходилось еще подселять и всяких случайных нянек, чтобы они за жилье согласились присматривать за детьми. Поэтому ее туманные высказывания о том, что отец вообще сомневался, жить ли ему дальше с ней или нет, вряд ли имеют под собой какие-либо иные основания, кроме вечно уязвленного женского самолюбия.
   По крайней мере, из сохранившихся писем видно, что отец хотел преодолеть все трудности и жить вместе, общим домом. Но жизненные обстоятельства играли против него, он везде пробивался как через колючую проволоку, ветер судьбы никогда не был для него попутным, а, наоборот, отбрасывал его все дальше от желанных берегов.
   Читать переписку наших родителей, в те времена, когда они разрывались между Казанью и Воронежем, тяжело, особенно нам, детям. Два родных человека, честных до щепетильности, трудолюбивых и ответственных, образованных и тонко чувствующих - не могут найти общего языка, объясняются без конца там, где близким людям понятно все без слов. Видно, что ими руководит не все принимающая и все прощающая любовь, а долг, какой-то кантовский "категорический императив". Кстати, в письмах нашего отец неоднократно проскальзывает кантовское словечко "антиномия" для характеристики сложившей ситуации. Они бы и рады пойти навстречу друг к другу, тем более, у них нет другого выбора, - трое детей связывают их намертво. Но холодны их чувства, нет той страсти, той любви, которая как пламя расплавляет человеческие сердца, заставляет не только тела, но и души слиться в единое целое. Основой семейной жизни наших родителей становится рационализм, жизнь "ради детей", - что, впрочем, является не самым худшим и весьма распространенным типом супружеских отношений. Отец пишет:
  
   <....> Если ты меня недопонимаешь, то я уже начинаю тебя понимать. Одно из двух: или ты хочешь, чтобы я все бросил и переехал жить к тебе. Я уже написал тебе, почему это в ближайшее время невозможно. Или ты хочешь приехать совсем сюда, но ждешь пока я тебе скажу: приезжай только, пожалуйста, все будет обеспечено, будут созданы все условия и все будет по-твоему, т.е. переложить на меня всю ответственность за все неудачи с тем только, чтобы при всех неудачах корить меня. Но сколько не добивайся, я тебе этого не скажу.
   Гляди сама, где и как тебе лучше, так и делай. Требовать от меня решения, а делать все по-своему просто несправедливо.
   Что касается совместного решения, я не могу не вспомнить твое заявление о том, что ты думаешь одно, а говоришь противоположное, чтобы проверять свои мнения; в таком случае я неподходящий объект для таких упражнений, и не хочу быть оселком для проверки хотя бы и твоих мнений.
   И самое главное, тебе, наверное, хочется знать мои планы в отношении совместной жизни с тобой. Если это так, то я могу повторить тебе еще раз только то, что сказал при регистрации: если я оформляю брак, это значит, что я беру на себя ответственность за своих детей, от чего никогда не отказывался и не отказываюсь. Что же касается совместной жизни с тобой, то будем жить столько, сколько будет возможно, а это в прямой степени будет зависеть от твоего поведения. Этой точки зрения я придерживался до сих пор без всякого изменения.
   Как только обстоятельства твои покажут, что совместная жизнь невозможна, то никто не принуждает, никто ни в чем не преграждает путь никому. Хоть двадцать раз приезжай, я большего все равно ничего не скажу.
   Наконец, о твоей диссертации. Можешь защищать - защищай, с моей стороны никакого препятствия, но и никакой конкретно помощи, за невозможностью. Когда-то я сочувствовал и старался, как умел, содействовать, но это оказалось не то, что тебе надо. А теперь мне это решительно все равно. Можешь, так защищай, не можешь, так я тебя не принуждаю.
   Теперь уж, я думаю, все станет ясно и понятно. Ждать от меня планов и решений не нужно. Можешь принимать любые решения и действия, но только на свой собственный риск и страх. От меня же никакой преграды нет.
   Надеюсь, что все обдумаешь, взвесишь и поставишь меня в известность о принятых решениях и действиях, поскольку они меня будут касаться.
   С приветом - Миша
  
   Как видно из писем, кардинальное жизненное противоречие, разрешить которое Мингаз Камалович так и не сумел до конца своей нелегкой жизни, заключалось в том, что ему пришлось делать выбор между собственной работой, где надо было пробиваться наверх, показывать себя перед начальством, вкладываться в обзаведение собственным натуральным хозяйством, и молодой женой, сделавшей ставку на диссертацию, на получение ученой степени, и не горевшей желанием всю жизнь выращивать помидоры на продажу.
   Как мужчина, да еще из мусульман, отец, безусловно, страстно хотел стать настоящим главой семьи, ведущим, а не ведомым своей женой. Но, повторим, обстоятельства были против него. Его родовое гнездо было разорено коллективизацией, а укорениться на новом месте он не успел из-за войны. Поэтому после демобилизации он очутился в положении, о котором говорят "ни кола, ни двора". У него не было ни собственной квартиры, ни такого диплома, с которым можно было бы устроиться на работу в городе, а к деревенской жизни он уже давно охладел, и работать в колхозе агрономом не хотел, а скорее всего уже и не мог по состоянию здоровья.
   Стремление отца к научно-педагогической деятельности могло, конечно, реализоваться через биостанцию КГУ, но для этого надо было иметь какие-то элементарные не только научные, а и просто жизненные условия, которые ему никто создавать не собирался. Фронт, ранение, военная служба в горах с кислородным голоданием, надорвали ему сердце, появились первые признаки сердечной недостаточности, будущих инфарктов. Его жизненные силы быстро таяли.
  
   Переезд в Воронеж0x08 graphic
  
   В Воронеже положение матери также было крайне тяжелым. Одна с тремя маленькими детьми, ни бабушек, ни дедушек, ни родни, только нанятые няньки низкого пошиба, которые не только требовали денег, но еще и объедали детей, съедая те продукты, которые мать, отрывая от себя, оставляла детям, уходя на работу. Дети, кинутые на попечение нянек или находясь постоянно в яслях, непрерывно болели всевозможными болезнями. В ясельном возрасте заболел воспалением среднего уха, и чуть было не умер в больнице сын Рашид. Мать даже написала отцу в Казань, что шансов нет, и похороны не за горами. В ответ он пишет полные горя и драматизма письма:
  
   15 ноября 1949 г. Казань - Воронеж
   М.К.Камалов жене И.М. Хомяковой
  
   "Здравствуй Ира!
   Получил открытку от 6/ XI. Чрезвычайно огорчен сообщением о Рашиде - "Думаю, что из больницы не выйдет". В сущности случилось так, что все заняты своими несчастиями. Брошен на произвол судьбы и всецело его жизнь и смерть зависит от того выдержит его организм или нет. Более дурацкого положения, чем у меня быть не может. Я уже писал почему. Сволочь Марков, <....> Ненавижу всеми фибрами души и себя и его. От этой ругани пользы, конечно, никакой.
   Я уже писал тебе, что нет ничего дурнее, чем давать указания за 2000 км. Все же смею тебя просить: немедленно взять его из больницы! Если уж по нашей тупости не суждено ему жить, то пусть помирает на руках. Будет черным пятном на всю жизнь, если помрет в больнице - беспризорным. Если няня не справляется с двумя, отдай Равиля опять в ясли. Будь, что будет. Немедленно опиши положение. 11/ XI
   20 ноября 1949 г. Казань - Воронеж
   М.К.Камалов жене И.М. Хомяковой
  
   Получил открытку от 15.XI. Хорошо хоть получили открытку в целости. <....>
   Только теперь дошло до моего котелка то, что собственно участь Рашида, очевидно, уже решена. До чего же я безнадежно глупый! До сего дня не мог понять тот простой факт, что грудной ребенок не может два месяца лежать в больнице без отца и матери: не от болезни, так от истощения обречен на гибель. Кто же может оказывать круглосуточную непрестанную помощь крохотному ребенку, который даже безразличен к окружающему, если этого не могут сделать родители. Как глупо было с моей стороны надеется на благополучный исход при таких условиях.
   Также уже начинает доходить до моего сознания тот очевидный факт, что не только глуп, но и просто несчастный человек. Мало того, что мои дети за 2000 км. И я обязан пятьсот рублей отдать, чтобы только на них посмотреть. Надо же еще случиться так, что четыре года не давали ни гроша, а как только я совсем собирался ехать отпустили деньги и уже на исходе года. И надо же всем заболеть
   Всем троим, именно когда я не могу выехать, и не могу оказать ни малейшей пользы, как бы ни хотел. И надо же, чтобы все это стало как нарочно. Словом везет мне как утопленнику. Одно слово: несчастный. <....>
  
   Тем не менее, все обошлось, - ребенок остался жить, и... пишет эти строки. Постепенно, благодаря неимоверным усилиям Ирины Михайловны, перспективы ее профессионального самоопределения в Воронеже становились все более реальными. По мере того как диссертация из гипотетической возможности превращалась в законченный труд, муж переставал смотреть на ученые занятия жены как на простую блажь. На новом месте службы подготовка к защите не только приветствовалась, но и стала обязанностью, условием служебного роста. Руководство ВЛХИ пошло навстречу молодому преподавателю и предоставило небольшой творческий отпуск для завершения диссертации. Не без помощи отца, который взял на себя большую часть забот о детях, когда она жила в Казани, матери удалось добрать научный материал и оформить окончательный вариант работы.
   В 1953 году прошла успешная защита в Ученом совете Казанского университета, и Ирина Михайловна стала кандидатом биологических наук с перспективой занятия должности доцента с окладом три тысячи рублей, что втрое превышало заработок мужа.
   У Мингаза Камаловича на биостанции Казанского университета наоборот, все пошло по нисходящей траектории. Летом 1953 г. он писал жене:
  
   <....> Не суди о моей "работе" и об обстановке в Обсерватории по 1946, 47, 48 гг. Сейчас есть некоторые особенности. Суть в том, что Марков закончил экспедиции; перешел на стационар. Если в 47 г., да и в 48 г. ни разу не был в Обсерватории за все лето, то в этом году крутится на биостанции как долговязый пес. Нагнал 20 человек студентов почти на постоянную стоянку, то и дело приезжают от других кафедр; а база осталась та же, что была. Марков, по своей обычной высокомерности, считал ниже своего достоинства помочь мне, а хоз. часть так позаботилась, что злосчастный новый домик до сих пор не закончен. (А когда М.К. "выкурили", то новому заву предоставили весь новый домик - прим. И.М.Хомяковой).
   В результате приехавшие заняли все щели и лазают везде как тараканы. Вот уже месяц, как я сам обитаюсь на чердаке как мышь. Как я могу создать вам условия при такой обстановке? При этом не могу же я на глазах всего Ун-та заниматься с детьми в рабочее время. Поэтому изыскание смягчающих обстоятельств мне казалось естественным. Теперь, посуди сама, насколько обоснованы твои глубокомысленные выводы. Но этот период продлится недолго, и я решил пойти на все унижения на короткий срок, чтобы не подрезать себя на будущее. Надеюсь, что с половины июля значительно облегчится положение, а в августе будет значительно лучше: отстроят дом и меньше будет студентов. <....>
   Не смотри так легко на эти поездки и затраты. <....> Ведь я не дворянин-придворный чиновник, ты - не графиня. В наши же времена рядовые служащие остаются очень довольными, если во время отпуска одному из членов семьи удается куда-нибудь съездить по бесплатной путевке; а более многосемейные предпочитают вовсе сидеть дома и что-нибудь сделать полезное по хозяйству, или просто картошку копать. А о таких поездках всей семьей, да еще с прислугой - нет и речи. <....>
   Что же касается такта и достоинства - громко сказано. Насчет буржуазной идеологии - тоже. Не ручаюсь, что она у меня безукоризненно революционная. Скорее мелкобуржуазная крестьянская. Я поступил так, как поступил бы всякий порядочный здравомыслящий человек, не играя в оригинальности и соизмеряя свои чувства и потребности с своими скромными возможностями и средствами.
   Понимать же меня совсем нетрудно, ибо тут нет никакой таинственности и лжи. Было бы лучше, если бы ты больше старалась понять себя. Но этого-то пока не видно. Я тоже могу сказать, что начинаю понимать тебя.
   Все больше склоняюсь к тому. Что суть дела заключается не в моем изуверстве и таинственности, а в собственной твоей природе. Ты, вероятно, в детстве и молодости вращалась в сфере во всяком случае хорошо обеспеченных кругов общества, и насквозь пропиталась всеми их манерами, повадками , возвышенными чувствами и интересами. И теперь еще продолжаешь тянуть эту отпетую давно песенку, совершенно не подозревая о том, что базис давно ускользнул из под ног, растаял, осталась только одна надстройка, а перебазироваться на новой основе еще не успела. И висишь на этой надстройке как на парашюте, не достигнув вершины, и не желая спуститься к подножью. Я истинно, хотел бы тебе помочь по силе моих скромных возможностей, перебазироваться, стать на твердую почву, но безуспешно. <....>
   <....> А ты еще даже, по-моему, не осознала своего положения. Все больше и больше склоняюсь к убеждению в том, что суть твоей трагедии и источник твоих горьких слез сводится именно к этому, если абстрагироваться от конкретностей. Ты, конечно, вольна и не согласиться с этим и даже разразится слезами по этому поводу, но суть дела от этого не меняется ничуть. Придет время может и согласишься. <....>
  
   В конечном итоге, построенный для администрации дом, где отец надеялся обрести жилье, был отдан кому-то другому. С ним не считались, отобрали часть огорода, где он выращивал помидоры. Его обязанности свелись к выдаче лопат, грабель и другого инвентаря. Как завхоз он должен был размещать студентов, прибывших на практику, по разным закуткам, поскольку строить новое общежитие никто так не собрался, обеспечивать их постельным бельем. Кто-то перехватил у него и договора с издательством на работу переводчика с русского на татарский язык.
   В довершении всего, в стране началась очередная кампания по укреплению сельских кадров, и отцу предложили поехать работать по специальности в деревню - колхозным агрономом - вытянуть из разрухи какое-нибудь хозяйство в глубинке. Отцу удалось уклониться от этой мобилизации только потому, что он был беспартийным.
   Совокупность этих обстоятельств, вкупе с тем, что руководство Воронежского лесохозяйственного института пошло навстречу своему сотруднику и выделило Ирине Михайловне квартиру, для того, чтобы семья могла воссоединиться, привели к тому, что в мае 1953 года Мингаз Камалович рассчитался с работы на биостанции и навсегда покинул родной Татарстан.
  
   Последние годы: кризис "отрицательного баланса"
  
   Переезд в Воронеж означал для отца поражение в негласной борьбе за лидерство в семье, отныне он не только в телесно-физическом, что естественно, но и в психологическом, финансовом смысле стал жить "при жене". Это, конечно, задевало его мужское самолюбие, хотя он тщательно это скрывал, таил в себе, надрывая свое и без того больное сердце.
   На новом месте жительства Мингаз Камалович с его предпенсионным возрастом и ослабленным здоровьем смог устроиться работать только на незавидную должность старшего лаборанта кафедры почвоведения ВЛТИ с окладом едва ли не 700 рублей (что соответствовало 70 руб. после деноминации 1961 года). В то же время его жена, Ирина Михайловна, став доцентом кафедры ботаники и дендрологии, стала получать втрое больше - 3200 руб. В семейной жизни супругов возникла статусная несовместимость. Доцент и лаборант в вузе - это два разных социальных класса: средний и ближе к низшему. Позже отца сделали заведующим споро-пыльцевой лабораторией при той же кафедре, т.е. повысили, но, конечно, не до уровня доцента.
   Мы, дети, помним, эту лабораторию, она вся была заставлена микроскопами, за которыми сидело пять или шесть человек сотрудников. Они исследовали пыльцу, с доисторических времен мезозоя и палеозоя. Эта окаменевшая пыльца и споры показывала, какая была растительность в те времена, когда еще на Земле не было человека, какое было генетическое и видовое многообразие, на какой основе возник нынешний растительный мир. Это была фундаментальная, не имеющая непосредственного практического эффекта тема, но финансировалась она не из госбюджета, а как хоздоговорная тематика с лесхозами. Существовало строгое правило, что шесть процентов своей прибыли они должны отчислить в фонд НИОКР, поэтому в те времена высшие учебные заведения даже зачастую не знали, как освоить эти деньги. На науку, в том числе фундаментальную, советская власть не скупилась.
   Отец работал под руководством проф. Грищенко, но у него, как рассказывала мать, не сложились отношения с заведующим кафедрой лесоводства проф. О. Каппером. "Служить бы рад, прислуживаться тошно", - этому правилу отец следовал неукоснительно, поэтому и не преуспел в своих карьерных начинаниях. Как только ему исполнилось 60 лет, он ушел на пенсию.
   Быт нашей семьи в те времена был весьма примитивным, хотя многие жили в еще более скудных условиях. В разрушенном Воронеже люди ютились в сырых подвалах, развалинах домов, переполненных коммуналках. Нашей семье лесотехнический институт дал одну, правда большую, 42 кв. м., комнату на двух взрослых и троих маленьких детей. Кухня служила одновременно и прихожей. До тех пока не перевезли часть мебели из Казани, из обстановки были только табуретки и два стола, собственноручно сколоченных отцом. При вселении в квартиру в доме не было ни канализации, ни центрального отопления. Стояла одна большая уборная в лесу через дорогу на всех, топили дровами две печки, на кухне и в комнате. Готовили еду на керогазе. Стирать белье, купать детей было проблемой. Надо было греть воду в баке, мыться и стирать в корыте. Поэтому последние десять лет своей жизни отец был полностью загружен бесконечными хозяйственными и семейными проблемами. О спокойной старости, ему даже после выхода на пенсию в 1961 году, даже и мечтать не приходилось.
   Больше всего отца мучил проклятый квартирный вопрос, стесненность жилищных условий. Однокомнатная, тогда еще не разделенная на две части стенкой, квартира была наполнена тремя орущими, прыгающими, дергающими родителей, требующими внимания детьми. А ему на склоне лет хотелось только одного: иметь возможность уединиться, прилечь и отдохнуть в спокойной обстановке. Но перед человеком, семь лет бесплатно тянувшим лямку армейской службы, раненому на фронте, работавшему всю жизнь на государство, власть и не думала признавать какие-либо обязательства, кроме мизерной зарплаты или пенсии. И он такой был не один, фронтовиков в то время было много, ведь воевала вся страна, некоторые инвалиды войны ходили по квартирам в драных шинелях и побирались. Льгот как участник и инвалид войны отец так и не дождался, их стали вводить только к XX-летию Победы, в 1965 году, т.е., через год после его смерти. Поэтому отдельной, не то что квартирой, а даже комнатой наша неласковая Родина отца так и не обеспечила.
   Общее психологическое состояние отца к концу жизни было угнетенным по многим причинам. Низкий социальный статус лаборанта, а потом пенсионера с маленькой пенсией. Финансовая зависимость, если не личная, то семьи от зарплаты жены, которая получала больше мужа. Отсутствие нормальных жилищных условий. Жизнь среди незнакомых людей, потеря прежнего татарского круга общения. Проблемы с детьми, особенно с дочерью Галей, которая росла с задержкой развития. Не прибавлял в доме спокойствия и тревожно-нервический характер жены. Это и еще многое другое, приводило к тому, что сотни мелких огорчений перерастали у отца в общее недовольство собой и жизнью.
   На этом фоне развились сердечно-сосудистые заболевания, сначала инфаркт, а затем инсульт. После первого инсульта отец ходил с палочкой, и не мог уже с прежней энергией работать по хозяйству. Затем приступ повторился, его частично парализовало, но в таком состоянии он пробыл недолго, через месяц ночью вновь произошло кровоизлияние в мозг, промучившись в судорогах до полудня, отец на 63 году жизни умер дома, на своей постели 9 августа 1964 года.
   Похоронен был Мингаз Камалович Камалов на Коминтерновском кладбище г. Воронежа. Жена, Ирина Михайловна, посадила в кладбищенской ограде две туи и их разлапистые вечнозеленые ветви укрыли скромный земляной холмик, обозначивший то печальное место, где завершился круг нелегкой земной жизни нашего отца.
  
   Рашид Камалов
   Воронеж - 2014 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ныне это село переименовано в село Полом, и находится в  Белохолуницком районе Кировской области (Прим - Р.К)
   Государственный архив Кировской области: ф. 237, оп.70, д. 31; ф.237 оп.70 д. 1287 л. 421
   ГАКО: ф.237 оп.70, д. 1292 л., 484 об.- 485
   ГАКО: ф.237 оп.70 д. 1292 лл. 484 об.- 486
   Кондрашин Д.В. Православное духовенство Вятского края: штрихи к биографии братьев Кибардиных /Церковь в истории и культуре России: сборник материалов Международной научной конференции. Киров (Вятка), 22-23 октября 2010 г. - Киров: Изд-во ВятГГУ, 2010. - С.146-149 // -URL: http://www.vstrana.ru/index.php?option=com_content&task
   Из рода Кибардиных происходила и мать знаменитого русского художника Виктора Михайловича Васнецова Аполлинария Ивановна (в девичестве Кибардина), родившаяся в семьи сельского священника Уржумского уезда Вятской губернии (Прим. - Р.К.)
  
   Кондрашин Д. В. Общественная и просветительская деятельность интеллигенции российской провинции на рубеже XIX-XX вв. (На примере И.Н.Кибардина). - URL: http://teoria-practica.ru/-7-2012/history/kondrashin.pdf (дата обращения 4.12.2014)
  
   Отрывок из книги: Филимонов В. П. Последний духовник преподобного Серафима Вырицкого: жизнеописание протоиерея Алексия Кибардина; Письма из заточения. -- СПб.: Сатисъ, 2009 . См. также: Филимонов В. П. Святой преподобный Серафим Вырицкий и Русская Голгофа. -- СПб.: Сатисъ, Держава, 2006.
   Цит. по: Кондрашин Д.В. Православное духовенство Вятского края: штрихи к биографии братьев Кибардиных /Церковь в истории и культуре России: сборник материалов Международной научной конференции. Киров (Вятка), 22-23 октября 2010 г. - Киров: Изд-во ВятГГУ, 2010. - С.146-149 . URL: http://www.vstrana.ru/index.php?option=com
   (дата обращения 25.10.2014)
   ГАКО ф. 237 оп. 70 д. 1311 лл. 87 об.-88 об.
   Тукмачев К. Священник Иоанн Кибардин /Вятский епархиальный вестник. - N 9 (263) 2009. - С. 9
   Баталова Л.В., Васильева Л.В.Туризм в Удмуртии: история и современность. Ижевск, 2012. - С.13-14. URL: /handle http://elibrary.udsu.ru /xmlui/bitstream (дата обращения 26.10.2014)
  
   Бердинских В. История кладоискательства в России. URL: http://poisk.yapl.ru/articles/ read-new.php?id (дата обращения 26.10. 2014)
   См.: Происхождение фамилии Кибардин. URL: http://www.ufolog.ru/names/order (дата обращения 25.10.2014)
   См.: Из истории российских спецслужб (По материалам Вятского края). Киров-Вятка, 2002 // URL: http://statehistory.ru/3936/ Materialnoe-polozhenie-vyatskikh-politseyskikh-vo-vtoroy (дата обращения 22.12.1914)
   См.: Зверев А. В. Старейшее учебное заведение города Перми: К столетию Пермской мужской гимназии (1808-1908). - Пермь, 1908
   Котовщиков Н. Воспоминания о М. А. Хомякове. Речи, произнесенные над гробом М. А. Хомякова и при открытии его памятника. - Казань: Типо-литография Императорского университета, 1897
  
   icterus gravis (лат.) - злокачественная желтуха
   Центр генеалогических исследований. URL: http://rosgenea.ru/?alf=22&page=12&serchcatal (дата обращения 30.10.2014)
   См.: Энциклопедический словарь Брокгаузъ и Эфронъ.- Т. 74. С.-П., 1903. - С. 547
   Грудная жаба - приступы внезапной боли в груди вследствие острого недостатка кровоснабжения миокарда - клиническая форма ишемической болезни сердца (Прим. - Р.К.)
   Казанское дворянство 1785-1917 гг. Генеалогический словарь /Сост. Г.А.Двоеносова, отв. ред. Л.В.Горохова, Д.Р.Шарафутдинов. - Казань: "Гасыр", 2001. - С. 590
  
   См.: Алексеев И. "Это был стойкий и убеждённый работник..." /Русская народная линия //http://ruskline.ru/analitika/2008/05/26/to_byl_stojkij_i_ubezhdyonnyj_rabotnik/ (дата обращения 30.10.2014)
  
   См.: Потери науки // Ботанический журнал. - Т.76. - 1991. - N1, - С. 143 - 148.
  
   Соколов Б. С. Об истоках и преемственности поколений в науке (К 150-летию со дня рождения А. А. Штукенберга) /Вышневолоцкий историко-краеведческий альманах N1. URL: http://www.vischny-volochok.ru/wika/wika1/wika1-9.php (дата обращения 30.10.2014)
    
   Чувашская энциклопедия в 4-х томах. URL: http://enc.cap.ru/?lnk=815&t=prsn (дата обращения 1.11.2014)
   Хомяков М.М. К вопросу о сельских рабочих : [Реф., чит. на заседании 11 марта 1900 г.] / [Соч.] М. Хомякова /Печатается по определению Общего Собрания Юридического общества при Императорском Казанском университете. Председатель Г.Шершеневич // Казань: типо-лит. Имп. ун-та, 1900
   Хомяков М.М. К вопросу о психологии свидетеля : Докл. Юрид. о-ву при Имп. Казан. ун-те. 19 апр. 1903 г. / М.М. Хомяков Казань: типо-лит. Имп. ун-та, 1903 Казань: типо-лит. Имп. ун-та, 1903. - 17 с.
  
   Хомяков М.М. Бедность и преступление : (Из области уголов. антропологии). - Казань: типо-лит. Имп. ун-та, 1909. - 22 с.
   О краниологическом типе чепецких вотяков в связи с общим развитием вотской народности : Антропол. исслед. М.М. Хомякова / Труды Общества естесвоиспытателей при Императорском Казанском Университете. Том XLIII, вып. 3 // Казань: типо-лит. Имп. Ун-та, 1910. - 294 с.
   Краниология (от др.-греч. ??????? -- череп и ????? -- слово) -- комплекс научных дисциплин, изучающих нормальные вариации формы черепа у человека и животных. (Прим. - Р.К.)
   Хомяков М.М. "Материалы по антропологии Востока России / / [Соч.] Д-ра М.М. Хомякова. Вып. [1]-2 Казань: типо-лит. Имп. ун- та, 1908-1910. - с. 30. Отдельный оттиск из XXVI-го т. "Известий Общества археологии, истории и этнографии" при Императорском Казанском университете за 1910 г.
  
   Хомяков М.М. Вотяки: Введение в антропологическое исследование вотской народности. - Ч. I. - Казань: Издание "Комбината издательства и печати АТСС", 1923. - 16 с.
   Хомяков М.М. Где была Старая Казань? /Доклад, читанный в Общем собрании членов Общества арх., ист., и этн. при Императорском Казанском университете 24 октября 1910 г. //Отдельный оттиск из XXVI -го т. "Известий Общества арх., ист., и этн." за 1910 г. - Казань: Типо-литография Императорского университета. - 1910. - 15 с.
   Хомяков М.М. Отчет по больнице Общества трезвости за 1911 год. /Казань. Типо-литография Императорского университета, 1912. - С. 10-11
   См.: История противотуберкулезной службы Татарстана: URL: http://kgmu.kcn.ru/files/Phthisiopulmonology/1(дата обращения 31.10.2014)
  
   Хомяков М.М. К вопросу о выборочном исследовании в антропологии / / Приложение к протоколам Общества естествоиспытателей при Императорском Казанском университете N 320[Соч.] М.М. Хомякова Казань: типо-лит. Ун-та, 1916. - 11 с.
   Хомяков М.М. К вопросу о смертности среди казанских печатников. Казанский институт научной организации труда. Отдельный оттиск из "Вопросов психофизиологии, рефлексологии и гигиены труда". Сборник N 1. - Казань: Типография Татпечати "Восток", 1923. - 146 с.
   Хомяков М.М. К вопросу о летней школе. - Казань: Издательство "Татпечать", 1925. - 15 с.
   См.: Жертвы политического террора в СССР. URL: http://lists.memo.ru/d35/f82.htm (дата обращения 1.11.2014)
   См.: Гинзбург Е. С. Крутой маршрут: Хроника времен культа личности. -- М.: Советский писатель, 1990
   Впоследствии в виду отсутствия необходимой учебно-материальной базы техникум был переведен из села Ключищи Верхне-Услонского района ТАССР в соседний г. Тетюши и стал называться Тетюшский сельскохозяйственный техникум (Прим.- Р.К.)
   Тюлячи -- село, административный центр Тюлячинского района ТАССР, расположено в 78 км от Казани, до ближайшей железнодорожной станции Арск - 39 км. (Прим. - Р.К).
  
   Исупов В.А. Другая сторона войны URL: http://zanuda.offtopic.su/viewtopic.php?id (дата обращения 6.11.2014)
   См.: Коломеец А. М. Казанский обвод и Сурский оборонительный рубеж. URL: http://rufort.info/index.php?PHPSESSID
   (дата обращения 6.11.2014)
   Хомяков А.М. Е.Ф.Аристов как патолог /Вестник АМН СССР. 1950. - N 2. -С. 38-45
   Хомяков А.М. Об аллергических реакциях скелетной мышцы / Автореферат на соискание ученой степени кандидата медицинских наук. На правах рукописи. // Казанский государственный медицинский институт.- Казань, 1950. - 14 с.
  
   Мичурин И.В. О некоторых методических вопросах (На татарском языке) Переводчик М.Камалетдитнов. - Казань: Татгосиздат, 1952. - 37 с.; Мичурин И.В. Выведение ноых культурных сортов плодовых деревьев и кустарников из семян (На татарском языке). Переводчик М.Камалетдитнов. - Казань: Татгосиздат, 1952. - 88 с.
  
  
   Квартал 33, захоронение N 383, удостоверение N000975 от 15.10.1999 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   150
  
  
  
  
  
   171
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"