Аннотация: Простая добрая история, почти что святочная, хоть и не про Рождество.
На этот раз последним ушел с работы специалист по планированию Кочетков, высохший немолодой мужчина с порыжевшими от табака усами, по обыкновению чуть ли не до носа кутавшийся в старый клетчатый шарф. Василий Григорьевич был так рад, что здание наконец опустеет, что даже открыл перед специалистом двери и еле сдержался, чтобы не помахать ему на прощание
Сторож стоял на бетонном крыльце до того момента, когда Кочетков, вжимая голову в плечи, добрался до старой внешней проходной, от которой остался только навсегда опущенный шлагбаум, и повернул направо в сторону автобусной остановки. Раньше Василий Григорьевич почти всегда курил, выходя на крыльцо, но в последнее время кашель замучал его настолько, что он нарочно оставлял сигареты дома, уходя на работу. Здание, где он работал, располагалось в индустриальном районе: с одной стороны шумела железная дорога, с другой -- пылили грузовики близлежащего цементного завода. Чтобы купить сигареты, нужно было пройти две автобусные остановки до круглосуточно работающего киоска, и на это Василий Григорьевич никогда не решался.
В десять вечера сторож совершал обязательный обход здания, не столько следуя должной инструкции, сколько для самоуспокоения. Василий Григорьевич не чувствовал себя в порядке, пока не оставался в здании в полном одиночестве. Однажды он обнаружил за полночь на третьем этаже каких-то лаборантов, распивавших рябиновую настойку, и тогда это стало для сторожа неприятной неожиданностью -- он уже успел подумать, что в здание забрались грабители. Никакого оружия ночному сторожу не полагалось, лишь кнопка для вызова наряда милиции, да и то Василий Григорьевич предполагал, что она давно уже не работает.
Обычно обход начинался с того, что сторож поднимался на пятый этаж на старом грузовом лифте. Лифтом пользовались редко; более того, кто-то даже повесил поперек дверей табличку "Не работает", но Василий Григорьевич выяснил, что лифт вполне в рабочем состоянии, и регулярно включал его, чтобы не взбираться по длинным лестницам.
Вот и на этот раз он аккуратно снял табличку, включил рубильник в подсобке и нажал кнопку вызова. Отчаянно скрипя, лифт поднялся на самый верх здания. У Василия Григорьевича был фонарь, но он им предпочитал не пользоваться, обходя этажи в полной темноте.
Он работал сторожем на проезде Строителей уже полгода, но так и не понял, что за организации располагались на этажах этого здания. Люди здесь работали все больше немолодые, возились с какими-то бумагами и проектами. Василий Григорьевич знал лишь, что вся их работа имела какое-то отношение к градостроительству, но не более того.
Сторож медленно брел по коридору, изогнутому буквой "П", запирая кабинеты, которые забыли запереть сами сотрудники. Тяжелая связка ключей позванивала на ходу, словно заранее предупреждая об обходе тех, кто мог бы скрываться в темноте выкрашенных мертвенно-зеленой краской коридоров.
Обход вверенной территории занимал у Василия Григорьевича обычно около часа: он закрывал краны в туалетах, убирал с пола случайный мусор, иногда даже расставлял по полкам книги в кабинетах. Сторож любил наводить порядок, после этого он чувствовал умиротворение и мог спокойно заниматься своими делами. При этом к особой чистоте он не стремился; главное, чтобы все вещи лежали на своих местах.
Добравшись наконец до первого этажа, Василий Григорьевич включил электрический чайник, посмотрел, осталась ли еще вчерашняя заварка, достал купленное вечером заварное печенье и включил маленький черно-белый телевизор. Телевизор, к счастью, ловил любимые каналы сторожа -- спортивный и "Культура", остальные он включал только для того, чтобы смотреть новости.
Отдохнув и напившись чаю, Василий Григорьевич приступил к следующему пункту своего распорядка дня. Расчистив угол своей комнатушки, куда дневная охрана то и дело сваливала прочитанные газеты и папки с какими-то бумагами, сторож постелил там клетчатое шерстяное одеяло и аккуратно опустился на левое колено, а затем, кряхтя, и на больное правое.
Молиться Василий Григорьевич не умел, из молитв знал лишь "Отче наш", да и то забывал постоянно слова в середине. Он и в церкви-то никогда не был -- не нравились ему заунывные голоса попов, да и креститься Василию Григорьевичу почему-то не хотелось.
Просто с тех пор, как один за другим умерли его братья, младший сын Андрей, а затем и жена, сторож очень остро стал чувствовать страх перед смертью. Даже, наверное, не столько страх, сколько осознание того, что она может наступить в любой момент. Дважды Василий Григорьевич уже решал для себя, что настал момент отправиться к праотцам, но оба раза сильные приступы стенокардии прекращались без серьезных последствий.
Христианин из него был не самый ревностный, скорее он лишь повторял то, что видел по телевизору и о чем читал в художественных книгах. Библию он не открывал ни разу в жизни. Однажды, как раз после очередных похорон, сторож думал прочитать хотя бы Евангелие, однако покупать Священное Писание, а тем более просить его у кого-то было слишком неловко. Как-то раз какие-то сектанты оставили в почтовом ящике купон на бесплатную Библию, которую можно было заказать по почте, но Василий Григорьевич не доверял неизвестной "Церкви Христа", полагая, что какие-то сектанты вполне могут исказить в святой книге самое важное.
При этом исповедаться сторожу никогда не хотелось -- не такой он был человек, чтобы в чем-то каяться, а вот долгие стояния в молитве приносили покой и облегчение. Со стороны его моление выглядело довольно жутко -- пожилой мужчина покачивался, стоя на коленях, бормоча какие-то бессвязные слова. Вслух Василий Григорьевич произносил лишь фразы, казавшиеся ему библейскими и придающие его внутреннему монологу необходимую религиозность. Про себя же он вел нескончаемый разговор прямо с богом, задавал ему какие-то вопросы, иногда упрекал, иногда благодарил. Часто спрашивал о сыне; если смерть жены и братьев казалась Василию Григорьевичу неизбежной и довольно-таки логичной, то гибель нелепо утонувшего на рыбалке двадцатипятилетнего парня он до сих пор не мог принять в полной мере.
Дома он не молился, предпочитая оставлять это важное дело на ночь, когда, как ему казалось, Господь более внимателен к людским молитвам. Времени у него было много, разве что здоровье не всегда позволяло: то начинала болеть искалеченная когда-то на стройке правая нога, то незаметным сквозняком продувало спину.
На этот раз Василий Григорьевич просил у бога чуда. Не в первый раз, надо сказать. Он молился, чтобы Всевышний зажег новую звезду, спустил с небес ангела или хотя бы как-нибудь показал, что все слышит там, за облаками.
Больше всего сторожу хотелось, чтобы бог дал весточку об Андрее: видит ли сын его с небес, помнит ли о старом отце, вспоминает хорошее или плохое. Василий Григорьевич сам себе казался ребенком, когда говорил такое, но полагал, что это и будет правильнее, ведь бог же должен предпочитать эту детскую наивность циничной рассудительности.
Ему стало жарко от раскачивания, однако сторож не снимал ни вязаной кофты, ни пиджака -- жар этот лишь распалял его. Он повторял одни и те же слова, зажмурив глаза, пот стекал по лбу, поклоны становились все более низкими, до боли в пояснице.
Хриплый шепот Василия Григорьевича перешел в монотонный монолог в полный голос, он вошел в такой религиозный экстаз, какого ранее никогда не ощущал. Нахлынула невиданная свобода, пьянящая и почему-то как будто немного запретная.
А затем он качнулся чересчур сильно, задев хромоногий деревянный столик. Разлетелись в стороны серые линованные листы учетных записей, выдранные из крупных тетрадей, скатились на пол какие-то ручки и карандаши, а за ними полетел вниз тяжелый металлический бюст Ленина, стоявший в комнатушке с незапамятных времен. Сторож потерял равновесие, уперся руками в пол, и удар бюста пришелся чуть выше запястья.
Боль оказалась неожиданно сильной, отдавшись в плечо и даже чуть ли не в шею. Василий Григорьевич скривился и сел на пол, попробовал снять пиджак, но пальцы слушались плохо, а рука слишком болела при попытке ее согнуть.
Он ощупал левой рукой правую: судя по всему, лучевая кость была сломана. Уже вспухла обширная гематома. Надо было, по-хорошему, наложить шину или хотя бы тугую повязку, но одной левой рукой сделать это сторож не мог.
Можно было, конечно, позвонить в скорую, но вряд ли бы за ним поехали, раз уж Василий Григорьевич был способен перемещаться на своих двоих. По счастью, он знал, где находится травмпункт -- даже не так далеко, через три автобусные остановки. Сами автобусы уже не ходили, но за час сторож вполне мог добраться до места.
Утершись носовым платком, Василий Григорьевич поднялся на ноги, держась за ручку шкафа, налил себе левой рукой еще полкружки чая и залпом выпил. Не помешало бы, конечно, выпить чего покрепче, но на работе Василий Григорьевич спиртного не держал.
Он запер свою комнату, затем вышел на улицу. От свежего прохладного воздуха сразу стало полегче, зато с тяжелым навесным замком пришлось помучаться, прежде чем сторож смог его запереть -- пришлось придерживать коленом.
Шел он так быстро, как мог. Боль все не стихала, и Василий Григорьевич клял себя последними словами. Про молитву он даже не вспоминал, словно стыдясь перед самим собой, что позволил себе лишнего. Ко всему прочему еще и началась изжога, да такая сильная, что сторожу казалось, что у него внутри что-то горит.
Стиснув зубы и прижимая сломанную руку к животу, Василий Григорьевич преодолел большую часть пути, добравшись наконец до жилых районов. Впрочем, и здесь было совершенно пустынно, лишь тускло горел свет в придорожном ларьке возле остановки. Места эти старый сторож знал хорошо, поэтому решил пройти дворами, срезав дорогу до травмпункта.
По давнему наблюдению Василия Григорьевича, все короткие дороги в городе обязательно проходили мимо помоек. Вот и на этот раз, обойдя обнесенную забором автостоянку, где настойчиво лаял сторожевой пес, он вышел прямо к мусорным бакам.
Отвернувшись от смрада, Василий Григорьевич начал подниматься по лесенке, служившей переходом через гигантские трубы, утыканные какими-то тряпками, когда услышал жалобный тонкий стон, словно где-то застрял котенок. Сторож был глуховат, но различил, что звук доносился со стороны помойки, откуда-то из мусорного бака. Животных Василий Григорьевич не то что бы сильно любил, но сочувствовал им сильно, так что немедленно поспешил посмотреть, что же там случилось с несчастным зверьком.
Тонкий писк не смолкал, и сторож смог обнаружить, из какого бака шел звук. Откинув ржавую металлическую крышку, он не поверил своим глазам. На самом дне бака лежал ребенок, завернутый в грязную наволочку. К счастью, лежал он поверх других мусорных мешков, которые должны были смягчить падение.
-- Кто же тебя выкинул, какая такая скотина! -- Василия Григорьевича аж передернуло от такой мысли.
Сторож потянулся к ребенку, но быстро обнаружил, что со сломанной рукой это сделать не так-то просто. Кое-как извернувшись, он смог кончиками пальцев ухватить наволочку и судорожным движением вытянуть сверток из бачка. Страшно заболела спина, да и поврежденная рука, на которую пришлось опереться, не отставала.
Однако теперь на руках у Василия Григорьевича лежал младенец, немного исхудавший, но на вид здоровый. Сторож ощупал наволочку, послужившую пеленками, -- она была сухой. Похоже, ребенка кто-то подбросил в мусорный бак недавно. Ночь была довольно теплой, быстрое переохлаждение ребенку не грозило, но если бы он там пролежал до утра, то уборщики нашли бы лишь маленький трупик.
-- Чтобы с тобой без меня было, глупыш! -- погладил сторож ребенка по носу.
Сдернув с себя пиджак, Василий Григорьевич закутал малыша потеплее и трусцой побежал обратно к дороге, надеясь, что кто-нибудь подвезет ночью пожилого мужчину с ребенком на руках.
По счастливой случайности, ждать пришлось совсем недолго. Первая же машина -- старый японский седан с разбитой фарой -- остановилась возле Василия Григорьевича, отчаянно размахивающего сломанной рукой, несмотря на боль.
-- Ребенка в больницу нужно везти срочно. Во вторую городскую, она здесь недалеко. Я его на улице подобрал, на помойке, -- выдохнул сторож в опустившееся окно водителя.
-- Садись, отец, довезу, -- отозвался приглушенный голос из машины.
Суетясь, Василий Григорьевич забрался в прокуренный салон, уселся на искусственную кожу заднего сиденья и только тогда немного смог передохнуть. В машине стало совсем спокойно, словно все шло так, как надо.
-- Мигом домчимся, -- произнес водитель.
Сторож не видел лица говорившего, лишь загорелую руку с бледно-синими татуировками. Впрочем, в словах его не было причины сомневаться. Водитель даже сигарету выкинул сразу, как заметил ребенка.
-- Как тебя звать-то, отец?
-- Василий, -- откликнулся сторож, легонько поглаживая наволочку с ребенком.
-- А по батюшке?
-- Василий Григорьевич.
-- Василий Григорьевич, значит. А меня Валерой зовут.
-- Очень приятно, -- произнес сторож.
-- Мне тоже, -- зевнул водитель. -- А мелкого твоего как зовут?
-- Да я же говорю, на улице его подобрал. Даже не знаю, мальчик или девочка.
-- Пацан, думаю, -- предположил Валера. -- И теперь тебе его назвать придется, когда в больницу сдавать будешь.
-- И правда ведь, -- задумался Василий Григорьевич. -- Пожалуй, назову его Андреем. Если, конечно, это на самом деле мальчик.
-- Да мальчик он, я говорю, вот те крест. Правда, Андрюха?
Ребенок немедленно заревел в полный голос, то ли поняв, что говорит водитель, то ли просто от громкого оклика. Водитель гулко рассмеялся.
Василий Григорьевич тоже улыбнулся, а затем откинулся на спинку кресла. Ребенок затих и внимательно посмотрел светло-голубыми глазами на своего спасителя. Сторож успокаивающе кивнул малышу и положил его к себе на колени. Тяжело пульсировала боль в руке, по-прежнему отчаянно ломило спину, но никогда еще он не чувствовал себя настолько хорошо.