- Ну, подожди... Постой... Я хочу телефончик... Смотри, какое забавное !

      Я потянул её за руку:

      - Ладно, идём же.

      - Но я хочу, чтобы ты посмотрел !

      Я нехотя заглянул в листок, который она мне указывала. Синим фломастером там было написано примерно следующее: "Напишу для вас гениальные повести, рассказы, стихи за разумную плату." Был дан адрес квартиры за *** площадью. Было указано имя, кажется, Коля. Самое смешное, что я потом так и не узнал имени.

      - Какой идиотизм.

      Я сжал зубы.

      - Ах, нет, Андрей, он, наверное, пишет для студентов, ну, как везде дипломы и курсовые пишут. Какая прелесть !

      - На удивление неумное, дурацкое объявление.- Меня этот листок почему-то вывел из себя.

      - Андрей!- Она вынула свою руку из моей.- Я хочу, чтобы ты заказал ему что-нибудь. У него нет других средств, он живет в бедности и вынужден зарабатывать трудом литературного раба. А ты можешь помочь таланту.

      - Он, может, и не талант.- Вообще, меня этот разговор стал злить.

      - Андрей ! Сделай это для меня.

      Страдая от глупости ситуации, я сказал:

      - Ну, ладно. Хорошо. И давай, пожалуйста, закончим этот разговор. Я запишу адрес, и, будь добра, не приставай ко мне со своим рабом.

      Довольная, что одержала верх в споре, она удостоверилась, что я записал Колин адрес в книжку, дала мне свои длинные пальцы и воздушно поцеловала меня, а я не успел увернуться.

      Я, естественно, позабыл о своем обещании. Я уже давно живу под Москвой, и, в общем-то, это была случайность, что я проезжал мимо ***. Почему-то я вспомнил о нелепом объявлении, достал книжку и нашел тот адрес. До Коли было совсем недалеко, и я подумал, что просто так, конечно, не стоило, но раз уж я тут, то почему бы не зайти... Всегда судьба прикрывается подобного рода объяснениями, чтобы делать своё дело.

      Правду сказать, я испытывал что-то вроде жалости к тому, кто повесил это объявление, если это, конечно, не дурацкая шутка. Дело в том, что я сам, ах, как я ненавижу эту дефиницию - в молодости, в юности, я сам в своё время писал, и я знаю, сколько ждет молодого автора в жизни огорчений, разочарований, унижений. Потому что история не нова. Сколько их, молодых людей, что-то отчаянно пишущих по ночам, считающих писание своим главным делом? И почти все останутся ни с чем, продолжая протягивать читающей публике свои рукописи, как свихнувшийся бродяга предлагает детям немыслимого цвета обсосанные леденцы.

      А этот, может быть, и правда, талантлив. Странный заработок. Он мог бы написать что-нибудь специально на публику, если он умён и расчётлив. А должен быть, если студенты удовлетворяются. Хотя, может, они самоудовлетворяются.

      Я вышел из автомобиля и принялся искать нужный подъезд в большом сером доме, который, и это не фигура речи, пах капустой. Наконец, я поднялся на шестой этаж и позвонил в квартиру. Мне пришлось стоять целую минуту, и я уже, подумав, что это идиотский розыгрыш, собирался выругаться и уйти, когда дверь отворилась. Выяснилось, что открывший мне мужчина и есть Коля.

      Представившись, я сразу спросил, действительно ли он объявлял о гениальных стихах. Оказалось, что да, он. Мы прошли в единственную комнату, где дневной свет упал на его лицо, и я смог рассмотреть его. Ему было около тридцати (потом я узнал, что двадцать пять), заурядная внешность, был он небрит, нестрижен и всклокочен. В кармане клетчатой рубашки лежало несколько разрозненных сигарет. На ногах то, что называется словом "штаны". Предложил мне сесть на ветхую качалку, с ручки которой свисала майка. Я сказал, что постою.

      В комнате, кроме майки (простите, качалки), была низкая тахта, письменный стол, на котором стопу бумаги венчал стакан в оловянном подстаканнике, какой-то другой хлам. В ту минуту я испытывал лишь жалость, да желание поскорее убраться.

      Тем не менее, я заговорил:

      - Мне хотелось бы заказать повесть. Ведь вы пишете повести ?

      Коля кивнул.

      Уже совершенно не думая о том, что я говорю, я брякнул что-то про атмосферу, про густоту, про стиль, сказал, что хочу что-то вроде смеси интуиции европейского Набокова-Сирина с пронзительностью видения Лермонтова, и закончил пассажем насчет эллиптических построений и оборотов.

      Только здесь я понял, какую высокопарную и дикую чушь я порю. Мне вдруг стало стыдно, я увидел себя таким, каким меня должен был видеть он, дураком, платящим деньги.

      - Не беспокойтесь, я всё учту, все будет именно так,- сказал он, кротко глядя на меня прозрачными глазами, в которых отражались стоящие вокруг предметы, выпуклая оконная рама, я.

      Почему-то у меня появилось ощущение, что всё это происходит во сне, в тягучем, тяжелом сне, из которого невозможно выбраться.

      - Вы печатаете на машинке ?

      - Нет, я пишу от руки.- Тут он виновато зачастил.- У меня нет машинки, но у меня хороший почерк.

      Впрочем, мне было уже все равно. Мы договорились о сроке и о плате. За два месяца работы он просил сумму, которой при средних потребностях хватило бы на полгода. Тут он скромничал, конечно, ему ничего не заказывали.

      - Возьмите, что ли, аванс,- сказал я, доставая всё, что было у меня в бумажнике.

      Потом он долго записывал мой телефон, щебетал что-то про авторские права, уверял, что он ни на что не претендует, что, и так далее, et cetera. Я вышел, не найдя в себе сил сказать, что пусть не пишет, я уже не зайду.

      Хотя я твёрдо решил забыть этот неловкий эпизод, мне несколько раз случалось задумываться о происшедшей со мной истории, а, главное, этот случай пробудил во мне уже, казалось, ушедшие воспоминания моей молодости.

      Я ведь когда-то хотел стать писателем. Я писал какие-то рассказы, причём серьезно, работая над стилем, развивая сталкивающиеся и переплетающиеся, как в сонате, темы, оставляя в тупике конца слуховое оконце, через которое сквозил свет. Не питая с юношеских лет никаких юношеских иллюзий, я никуда не лез со своим сочинительством, только писал и писал, думал и читал, слушал и наблюдал. Как мне кажется, я достиг некоторого уровня. Перо мое укрепилось, мысль заострилась, язык набух. Но о профессиональной карьере в литературе я всё-таки не мог задумываться. Я был беден. У меня не было никаких шансов выбиться наверх, и я, скрепя сердце, занимался нелюбимой радиоэлектроникой. Я работал, работал, работал, долгие месяцы, долгие годы. Потом удача состроила мне что-то вроде благосклонной ухмылки. Я сумел занять место менеджера, потом директора отделения, и моя карьера пошла в гору. Так я стал членом истеблишмента. Так я стал тем, кто я сейчас. А все свои черновики я свалил в загородном доме на растопку. Конечно, от них ничего не осталось.

      Все эти годы я ещё по привычке носил в себе тайную уверенность, что я не такой, как остальные, но, как часто бывает, то, во что давно верил, давно сгнило. И кто я теперь ? Меня захватывало воспоминание о молодости, и как кому-то приходят на память первые опыты чувств и взрослых переживаний, так мне возвращались образы моего лелеемого очарования - литературы.

      Дело в том, что литература - это такая же страсть, как любовь. Я думаю, что переживания, которые знают те, кто писал, не уступают по силе и глубине чувства переживаниям любви, и сладостным, и мучительным. Я говорю, разумеется, не о тех, кто пишет для денег, только о тех, кого писание захватило целиком. Даже говорить о нём, как и о любви, на людях стоит большого труда, и всем известно, как боится молодой писатель показать кому-нибудь что-то из написанного. Лишь со временем приходит спокойствие и уверенность: мы с женой любим друг друга так же, как в первый день после свадьбы.

      А моя жена умерла. Говорю я о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в искусстве. И это единственное бессмертие.

      Мне вовсе не хотелось увидеть его ещё раз. Он невольно напомнил мне о том, что я потерял, он, не зная того, стал причиной острой боли, и я совсем забыл, что оставил ему свой номер. Он позвонил, зачем-то осведомился о моём здоровьи. Спросил, не будет ли для меня обременительным приехать к нему домой. Черт, ну почему, ну почему?

      Я вылез из автомобиля и, покачиваясь из-за нескольких стаканов выпитого перед этим вина, пошел к дому. Он уже ждал; удержал меня от падения на шкаф, проводил в свою каморку, где рядом со знакомыми подстаканниками лежала исписанная стопка листов среднего качества бумаги. От майки все же уйти не удалось, и я повалился на качалку, прижимая к груди нелепо красный портфель, захваченный мною для рукописи.

      Хозяин принял мой перепой за опасный приступ и куда-то выбежал. Немного покачавшись, я протянул руку и взял повесть. Что он потом делал, я не знаю. Мне вообще показалось, что все вокруг вещи посерели, уменьшились и потеряли всякое значение. С первых же строк я захлебнулся в мелодии такого безнадежного очарования, что всё, всё остальное было уже не важно. Обычно, и это вряд ли делает мне честь, я ищу в новом авторе, как и в новой женщине, какие-то изъяны. Подметив их, я распространяю на них власть бесстрастного судьи, и уже не теряю головы, и спокойно облекаю их своей плотью. Но тут каждое слово было совершенно, каждое слово таило миллион оттенков и потайных смыслов, и все вместе слова стояли как перекликающийся отражениями ряд зеркал, и свет, раз попав в лабиринт, не мог выйти оттуда уже никогда.

      Смутно помню, как бедный автор, у которого я занял единственную комнату, сидел на кухне, открывал и закрывал краны, как я всучил ему какие-то деньги, как чуть не забыл рукопись в таксомоторе. Еще несколько дней я был охвачен туманом.

      Я был поражен. Прожив жизнь, я не знал, что искусство может так действовать. Но самая дьявольская хитрость заключалась в том, что, как мне открылось, это был мой стиль, эта повесть, эта проза, этот язык - и было то, к чему я стремился всю жизнь, и когда писал, и когда лишь вспоминал. Мне даже кажется, что иногда у меня вырывались две-три фразы такого же напряжения совершенства, но лишь две-три фразы, и неумение говорить душило меня, и мои глаза слезились.

      Но как он мог, как он мог узнать, что происходило в моей душе ? Кто передал ему ключи от моего сердца ? Впрочем, я склонен думать, что все это тщательно подстроено. Но я уже не хочу искать в этом смысл.

      Налейте себе еще чаю. Возьмите конфеты. Те, которые светлей, -- в них замечательная начинка.