Как известно, в творчестве Пушкина наблюдается переход от романтического метода к реалистическому. Литературоведы отмечают сочетание романтического и реалистического начал ("синкретический" реализм) и в отдельных произведениях Пушкина - например, "Евгении Онегине".

В стихотворении "Не дай мне бог сойти с ума..." тоже легко обнаружить сочетание этих двух начал: романтической трактовки безумия (во второй и третьей строфе) и реалистической (четвертая и пятая строфа) - в рамках реалистической трактовки безумие вписано в конкретные социально-исторические обстоятельства и оказывается несвободно от них.

Тема свободы и несвободы очень значима для пушкинского творчества, причем понятие свободы предстает в пушкинских стихотворениях как в более глобальном, общественно-политическом его смысле ("Товарищ, верь: взойдет она, / Звезда пленительного счастья"), так и в индивидуальном, личностном значении ("Мы вольные птицы; пора, брат, пора!", "Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег"). Именно об индивидуальной, личностной свободе и несвободе и говорится в стихотворении "Не дай мне бог сойти с ума...": безумие освобождает лирического героя лишь тогда, когда оно трактуется в духе романтизма - как нечто глубоко творческое, возвышающее, поднимающее над действительностью ("Я пел бы в пламенном бреду, / Я забывался бы в чаду / Нестройных, чудных грез. / И я б заслушивался волн, / И я глядел бы, счастья полн, / В пустые небеса"), - и лишает лирического героя свободы, когда трактуется реалистически: как подчиненное конкретным социально-историческим обстоятельствам, зависимое от них ("Да вот беда: сойди с ума, / И страшен будешь как чума, / Как раз тебя запрут"). В связи с этим можно вспомнить, например, что известный филолог Михаил Велижев писал о наличии в России XIX века нескольких трактовок безумия: религиозное понимание безумия, медицинское его понимание, а также безумие "комическое" и безумие высокое, романтическое...

При этом, согласно пушкинскому стихотворению, несвобода представляет собой следствие не самой сущности безумия, но лишь тех практик обращения с безумием, практик изоляции безумия, что были характерны для России (да, впрочем, и для других стран) того времени. Безумие делает человека несвободным не само по себе ("Не то, чтоб разумом моим / Я дорожил; не то, чтоб с ним / Расстаться был не рад"), но по причине социальных обстоятельств.

Так какие же качества были присущи российской психиатрии того времени и что заставляло Пушкина предполагать, будто безумие - худший из вариантов будущего, ожидающих человека ("Нет, легче посох и сума; / Нет, легче труд и глад")?

Первые "сумасшедшие дома" создаются в России лишь в 70-е годы XVIII века, то есть намного позже, чем в Западной Европе, где дома для умалишенных возникают еще в XV столетии. До этого функцию призрения лиц с психическими расстройствами в России выполняли в основном монастыри. К 1810 году в Российской империи было создано четырнадцать домов для умалишенных, подчинявшихся Министерству полиции; к 1852 году существовало уже более 52 домов умалишенных.

Как мы уже указывали, в России XIX века имели место и религиозное, и медицинское понимание безумия. Точнее, религиозное понимание безумия в течение XIX века постепенно сменялось медицинским. Однако учреждения для душевнобольных в первой половине XIX века почти не выполняли медицинских функций - их функциями были не лечение, но призрение и изоляция; поэтому такие учреждения сочетали в себе качества богаделен, тюрем и смирительных домов.

Четко определенных правил приема в такие учреждения обычно не было; единственным универсальным критерием служила девиантность поведения. Как правило, помещались в дома умалишенных люди, нарушавшие привычные нормы поведения: агрессивные, буйные либо просто проявлявшие непокорность (будь то поведение кликуш, юродивых, алкоголиков или непослушных крепостных). Контингент для таких учреждений отбирали полицейские управления, жандармерия; во многих случаях люди помещались в "сумасшедшие дома" без консультации с врачом.

Как отмечал историк психиатрии Т. И. Юдин, "В приказные дома умалишенных... направляли главным образом больных, или нарушивших на улице губернского города порядок, или состоящих под судом... Никто этот "дом"... не считал лечебным учреждением, а лишь местом заключения "без ума буйствующих"... В результате... психиатрические заведения переполнялись алкоголиками, дебильными бродягами, направленными главным образом полицией...". Ф. Герман упоминал, что в дома умалишенных люди направлялись по остаточному принципу: туда попадали лица, которых по тем или иным причинам не направляли в больницы, богадельни, работные и смирительные дома.

Руководил учреждением обычно смотритель, не имевший медицинского образования; чаще всего таких смотрителей отбирали из числа отставных солдат. Врач же, числившийся при подобных учреждениях, осматривал лишь тех больных, что представляли "надежду на выздоровление", и посещал учреждение лишь раз в неделю (обычно это был один из ординаторов общей больницы, работавший главным образом в соматическом отделении). Младший персонал набирали в основном из отставных солдат, "бродяг для кончания выправки", арестантов, совершивших нетяжелые преступления.

В домах для умалишенных присутствовали, как правило, комнаты на 20 и более кроватей, приемная, ванная; нередко - комната для особо агрессивных пациентов и комната для обливания пациентов водой. Обычными мерами стеснения были железные цепи, "ремни сыромятные" и смирительные камзолы, а в качестве медицинских мер применялись, в частности, рвотные средства, водолечение, кровопускание и лечение пиявками. Белья, как правило, не хватало, теплой одежды вообще не полагалось. Больные, содержавшиеся в тесноте, на цепях, нередко пребывали в худших условиях, чем могли бы пребывать без призрения, на свободе.

Так, в Полтавском отделении в 1801 году находилось двадцать человек, тринадцать из которых считались "злыми", а семь "смирными". Одежда и белье им не выдавались, в качестве постели использовалась солома на кирпичном полу. В лечебных целях применялись "капельная машина" (с помощью которой холодную воду капали на голову) и обливания в чулане холодной водой из "шелавок" (емкость, похожая на шайку), использовались также "ремни сыромятные" и "цепи для приковки". В штате учреждения числились один лекарь, два "приставника" и две "приставницы", повар, две прачки; в качестве помощников "приставникам" назначались солдаты из инвалидной команды или бродяги из богадельни.

В московском доме умалишенных (впоследствии носившем названия Преображенской больницы для душевнобольных, Московской психиатрической больницы N 1, Московской психиатрической больницы N 3, психиатрического стационара имени В. А. Гиляровского, - по сути, старейшей психиатрической больнице в Москве) больные до 1811 года пребывали безвыходно в камерах; нередко и гораздо чаще необходимого применялись железные цепи с обручами. В 1828 году вместо железных цепей ввели "запирательный шкаф" и "смирительное кресло с ремнями". В 1830-е годы благодаря врачу В. Ф. Саблеру условия пребывания в этом доме умалишенных были значительно смягчены: применение цепей отменили, улучшилось питание пациентов, появились мастерские; смирительные рубашки и "стеснительные кресла" применялись редко. В 1860-е годы положение Преображенской больницы значительно ухудшилось, из-за увеличения количества пациентов пришлось чаще прежнего использовать горячечные рубашки и привязывание к постели.

Здания домов для умалишенных в первой половине XIX века нередко находились в скверном состоянии, они были переполнены, и поступлению новых пациентов в них во многих случаях всячески препятствовали. По утверждению первого русского историка психиатрии А. Шульца, "не было ни одного острога или тюрьмы, в котором не находились бы помешанные, помещенные туда обычно в качестве бродяг". С. Максимов упоминает, что многие из лиц с психическими расстройствами попадали в качестве преступников в Сибирь: "Тобольский приказ в партиях, проходящих из России на поселение, находит очень нередко дураков и идиотов".

Справедливости ради следует заметить, что в Российской империи были и благоустроенные психиатрические учреждения, такие как психиатрическая больница "Всех скорбящих" в Петербурге (уставом которой предусматривались сады для прогулок пациентов, мастерские, столовые, комнаты для занятий и такие развлечения, как чтение, музыка, игры), частная лечебница Беккера, частная лечебница Лейдесдорфа, частная лечебница Гейтинга и др. Т. И. Юдин упоминает: "Все эти лечебницы были хорошо устроены, и богатым людям предоставлялось все, что тогда знала передовая наука".

Во второй половине XIX века благодаря усилиям врачей и земских деятелей медицинская функция домов умалишенных постепенно начинает преобладать, происходит частичная гуманизация условий содержания в таких заведениях. К психическим расстройствам всё больше относятся именно как к болезням. Однако уже в 1870-х годах будущий знаменитый психиатр Сергей Корсаков, к тому времени еще лишь окончивший университет, услышал в Преображенской больнице для душевнобольных фразу от старого и уважаемого врача: "В университете ведь вас мало учили психиатрии, вы даже, вероятно, не знаете, как связывать", и первым его уроком в этой больнице оказался урок связывания.

Система no restraint ("никаких стеснений") получила большое распространение в России во многом именно благодаря Корсакову, а также благодаря таким менее известным психиатрам, как Виктор Буцке, Александр Фрезе, Василий Саблер. В основу реформы легли предложенные Корсаковым принцип нестеснения, принцип открытых дверей, принцип морального воздействия психиатров на пациентов. Постепенно перестали применяться цепи для буйных пациентов. Следует отметить, однако, что реформа осуществилась не во всех учреждениях: уже в 1887 году известному психиатру В. П. Сербскому пришлось уволиться из Тамбовской больницы, когда ему не удалось добиться отмены связывания пациентов. В конце XIX - начале ХХ века во многих психиатрических больницах пациенты находились в тяжелых условиях, подвергаясь излишне жестким мерам стеснения, таким как горячечные рубашки, длительное помещение в изолятор, влажные обертывания, ремни с кожаными браслетами.

В 1900 году вышел труд П. И. Якобия "Основы административной психиатрии", в котором его автор объясняет желание здоровых людей оградить себя от опасности, связанной с душевнобольными (в одних случаях реальной, в других мнимой), обычным эгоизмом. Согласно Якобию, в большинстве случаев душевнобольные подвергаются изоляции в психиатрической больнице не в связи с тем, что того требуют проявления их болезни, а по той причине, что их семьи стремятся избавиться от непроизводительного члена.

В советское время параллельно со стационарной психиатрической помощью развиваются поликлиническая и стационарозамещающая психиатрическая помощь, методы лечения психиатрических пациентов становятся всё более разнообразными. Однако при этом усиливается и пенитенциарная функция психиатрии, получает распространение использование психиатрии в политических целях ("карательная", "политическая" психиатрия). В 1970-е годы эти политические злоупотребления получили осуждение мировым психиатрическим сообществом, и в результате в 1983 году Всесоюзное научное общество невропатологов и психиатров было вынуждено выйти из состава Всемирной психиатрической ассоциации.

Кстати, были ли предпосылки еще в пушкинское время для возникновения "политической" психиатрии в России?

В качестве первого в Российской империи случая использования психиатрии в политических целях порой называют случай П. Чаадаева. Чаадаев был объявлен Николаем I с подачи Бенкендорфа сумасшедшим из-за публикации в 1836 году в журнале "Телескоп" его первого "Философического письма", воспринятого властями как антипатриотическое произведение. Император в своей резолюции отметил по данному поводу: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного..." На основании решения Николая I к Чаадаеву применили меры "медико-полицейского надзора", и в течение года его каждый день навещали врачи, после чего было принято "официальное" решение считать его выздоровевшим.

Однако случай Чаадаева следует рассматривать не изолированно, но в контексте практики медико-административной регуляции безумия, характерной для того времени.

В рамках этой практики, как отмечает М. Велижев, дворянина могли признать "умалишенным" в том случае, если уголовное обвинение было по какой-то причине затруднено, и такое признание служило аналогом уголовного наказания за род преступлений, представлявший собой "дерзость по отношению к властям" или просто "дерзость", даже бытовую. Освидетельствование врачом при этом особого значения не имело и могло не оказывать никакого влияния на саму процедуру признания душевнобольным - даже если врач счел человека здоровым, это могло не препятствовать признанию его умалишенным.

Согласно статье 921 Свода законов Российской империи, "когда окажется по следствию, что преступление учинено в сумасшествии: то обвиняемого отсылать для свидетельства во Врачебную Управу". Иными словами, наличие сумасшествия у обвиняемого в преступлении выявляло следствие, и лишь потом - видимо, для формального подтверждения - освидетельствование проводила Врачебная управа. Упоминая об этом, М. Велижев утверждает, что "в России первой половины XIX века медицинский и административный взгляд на безумие не были четко разделены между собой".

Объявление дерзостных людей безумцами получило широкое распространение в первой половине XIX века. По словам Н. Н. Баженова, "когда померкло "дней Александровых прекрасное начало" и позднее, в царствование Николая I, тон в оценках безумцев резко изменяется. Прием больных в Преображенскую больницу совершается уже по новой формуле: "впредь до распоряжения". В ведомостях по движению больных появляется (секретное предписание Моск. Гражд. Губерн. от 18 марта 1826 года) новая графа: "о людях, заслуживающих особой важности", и на деятельность учреждения заметно накладывается административно-полицейская печать". Причины помещения "людей, заслуживающих особой важности", в психиатрические учреждения или не указываются, или квалифицируются как "после бунта военных поселений", "за рассеяние пустых и неприличных слухов", "за развратное поведение и беспокойный нрав", "за пьянство и буйство".

К очевидным случаям "мнимого сумасшествия" можно отнести, например, случай Тимотеуса фон Бока или случай юнкера Жукова в период правления Александра I. В период правления Николая I С. С. Уваров и Ф. А. Толстой объявили сумасшедшим Михаила Кологривова, участника Июльской революции во Франции: "Поступал, как безумный, и, как безумный, должен быть наказан". Сумасшедшими называли Грибоедова, В. К. Кюхельбекера, Ф. Н. Глинку. В 1825 году по политическим причинам был признан умалишенным граф Матвей Дмитрий-Мамонов, после чего он был заключен в собственном дворце в качестве арестанта как душевнобольной.

Нередко тех или иных лиц с нежелательным поведением объявляли душевнобольными по повелению самого Николая I. Так, по постановлению кабинета министров должны были заключить в Суздальский Спасоефимий монастырь некоего лекаря Навроцкого, но в январе 1826 года Николай I принял иное решение: "отправить в дом сумасшедших в Москву на испытание, не помешан ли? и донести, что потом окажется". По повелению императора находились в доме умалишенных студент Шишков, юнкер Иркутского гусарского полка Василий Зубов, "задержанный в Рязани Зарайский дворянин" Плуталов, штабс-капитан Уральского гарнизонного батальона Федоров. В источниках не содержится упоминаний о том, проводилась ли в отношении этих лиц медицинская экспертиза.

Сходные случаи имели место и при Александре I: по его повелению в 1822 году был заключен в доме умалишенных в Москве полковник Дзевонский, при этом психиатр В. Ф. Саблер в 1829 году отмечал: "Г. Полковник Дзевонский находится в сем доме с 4-го Генваря 1823-го года; умственные его способности еще не задолго пред сим были явно помрачены, хотя он всегда был тих, ныне же я замечаю что он совершенно здраво рассуждает и в разговорах никакого расстройства ума не показывает, впрочем он, кроме большой слабости в ногах, происходящей от старости, совершенно здоров". В 1829 году Дзевонский по-прежнему находился в доме умалишенных - уже по воле Николая I.

В "сумасшедший дом" дворяне порой попадали из-за тех или иных крамольных утверждений, подвергавших критике государственный или идеологический порядок: так, в 1832 году властями было принято решение освидетельствовать штабс-капитана Светильникова - "замеченного в помешательстве ума, особенно коль скоро коснется разговор до Религии"; по результатам освидетельствования его признали психически здоровым.

Между тем применительно к лицам, действительно совершившим уголовные преступления, объявление умалишенными могло порой играть и другую роль: оно освобождало их от уголовного наказания, поскольку на безумцев - по формулировке, содержавшейся в указе от 1801 года, - "нет ни суда, ни закона". Поэтому бывали порой случаи "притворного сумасшествия" - симуляции с целью избежать наказания (по аналогии можно вспомнить случаи так называемой "оправдательной психиатрии" - симуляции психического заболевания для освобождения от уголовного наказания в советское и в постсоветское время).

Интересен случай археографа К.Ф. Калайдовича: в 1814 году он во время поездки во Владимир устроил пьяный дебош, а также был замечен в том, что подделал официальный документ - подорожную и что не подчинился приказу владимирского губернатора, пытавшегося выслать его в Москву. Калайдовичу грозило "официальное наказание", но в феврале 1815 года отец Калайдовича объявил его сумасшедшим и поместил в дом умалишенных на пять с половиной месяцев, после чего отправил в Николо-Песношский монастырь. По всей видимости, психическими заболеваниями Калайдович не страдал.

Итак, в первой половине XIX века признание человека умалишенным могло повлиять на его судьбу совершенно различным образом: его могли либо подвергнуть карательным мерам, либо, напротив, избавить от уголовного преследования. Связано это было, по-видимому, с недостаточной регламентацией практик обращения с безумием в законодательстве: так как на сумасшедшего "нет ни суда, ни закона", решать его судьбу можно было совершенно по-разному. Кроме того, в то время в России закон не обладал верховной прерогативой, и личные императорские указы чаще всего оказывались более значимыми в глазах подданных и более обязательными для исполнения, чем нормы, обозначенные в законодательстве.

Можно сделать вывод, что случай Чаадаева ни в коей мере не является исключением: ситуация с помещением дворян за те или иные нежелательные высказывания в дома умалишенных по личному распоряжению императора, а затем возвращением их к месту службы типична для того времени. Впрочем, Чаадаев не только не был подвергнут уголовному преследованию (хотя министр народного просвещения С. С. Уваров предлагал привлечь его к уголовной ответственности за публикацию в "Телескопе"), но и не был отправлен в дом умалишенных. В его случае признание сумасшедшим именно спасало от уголовного преследования - а также и позволяло высмеять в кругах аристократического общества Петербурга и Москвы. Упоминая об этом, М. Велижев, осуществивший анализ медико-административных практик регуляции безумия первой половины XIX века, ставит вопрос: "Как отличить подлинную изоляцию от мнимой?" - и отмечает, что "как в том, так и в другом случае изоляция (пусть частичная) присутствует, хотя имеет совершенно разный смысл": во втором случае перед нами не заключение, но "имитация заключения, становящаяся залогом будущей свободы (напомним, что Чаадаев год находился под домашним арестом, хотя доступ к нему посетителей никак не был ограничен)". По Велижеву, отличить подлинную изоляцию от мнимой позволяет контекст того или иного действия, совершённого человеком, признающим другого "безумцем": определение того, с какой целью совершается это действие и чего позволяет добиться.

Следовательно, анализ практики признания дворян душевнобольными в первой половине XIX века позволяет дать ответ на вопрос, были ли случаи "карательной" и "оправдательной" психиатрии в Российской империи того времени, - и ответ этот, вопреки распространенному мнению: да, и нередко.

Литература

Баженов Н. Н. История Московского Доллгауза, ныне Московской городской Преображенской больницы для душевнобольных. Глава из истории русской медицины и культурно-бытовой истории Москвы. - М.: Издание Московского городского общественного управления, 1909. - 246 с.

Басова А. Я., Кокорина М. В. Роль В. Р. Буцке в развитии отечественной психиатрии // Независимый психиатрический журнал. - 2015. - N 2.

Ван Ворен Р. О диссидентах и безумии: от Советского Союза Леонида Брежнева к Советскому Союзу Владимира Путина / Пер. с англ. К. Мужановского; предисл. И. Марценковского. - Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2012. - 332 с. - ISBN 978-966-489-158-2.

Велижев М. Мишель Фуко, Петр Чаадаев и история безумия в России // Новое литературное обозрение. - 2019. - N 1.

Герман Ф. Исторический очерк Обуховской больницы за 100 лет (1784-1884). Статистика и этиология главных болезней. - СПб.: Типо-лит. Б. Г. Янпольского, 1884.

Егорышева И. В. Организация психиатрической помощи в земской медицине (к 150-летию земской реформы) // Проблемы социальной гигиены, здравоохранения и истории медицины. - 2015. - Т. 23, вып. N 2. - С. 60-64.

Иванюшкин А. Я., Игнатьев В. Н., Коротких Р. В., Силуянова И.В. Глава XII. Этические проблемы оказания психиатрической помощи // Введение в биоэтику: Учебное пособие / Под общ. ред. Б. Г. Юдина, П. Д. Тищенко. - Москва: Прогресс-Традиция, 1998. - 381 с. - ISBN 5898260064.

Каннабих Ю. История психиатрии. - Л.: Государственное медицинское издательство, 1928.

Климентова И. В., Андриянова Е. А., Чернышкова Е. В. Этапы институционализации психиатрической службы: региональный аспект // Вестник медицинского института "Реавиз": реабилитация, врач и здоровье. - 2017. - N 4. - С. 116-122.

Подрабинек А.П. Карательная медицина. - Нью-Йорк: Хроника, 1979. - 223 с. - ISBN 0897200225.

Фуко М. Психическая болезнь и личность / Пер. с фр., предисл. и коммент. О. А. Власовой. - СПб: ИЦ "Гуманитарная Академия", 2009. - 320 с. - 1500 экз. - ISBN 978-5-93762-060-6.

Эдельштейн А. О. Сергей Сергеевич Корсаков. - М.: Вузовская книга, 2012. - ISBN 978-5-9502-0477-7.

Юдин Т. И. Очерки истории отечественной психиатрии / Под редакцией Б. Д. Петрова. - Москва: Государственное издательство медицинской литературы "Медгиз", 1951. - 5000 экз.

Янгулова Л. Юродивые и Умалишенные: генеалогия инкарцерации в России // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей / Под ред. О. Хархордина. - СПб.; М.: Европейский университет в Санкт-Петербурге; Летний сад, 2001. - 349 с. - 1000 экз. - (Европ. ун-т в Санкт-Петербурге. Тр. ф-та полит. наук и социологии; Вып. 1). - ISBN 5-94381-032-3, 5-94380-012-3.

Ястребов В. С. Организация психиатрической помощи // Общая психиатрия / Под ред. А. С. Тиганова. - М., 2006.

Bloch, Sidney; Reddaway, Peter. Soviet psychiatric abuse: the shadow over world psychiatry. - Westview Press, 1985. - ISBN 0-8133-0209-9.

Merskey, Harold. Political neutrality and international cooperation in medicine // Journal of Medical Ethics. - 1978. - Vol. 4, no. 2. - P. 74-77. - PMID 671475.

Ougrin D, Gluzman S, Dratcu L. Psychiatry in post-communist Ukraine: dismantling the past, paving the way for the future // The Psychiatrist. - February 16, 2007.

Van Voren R. Cold war in psychiatry: human factors, secret actors. - Amsterdam: Rodopi, 2010. - 532 p. - ISBN 9042030461.