Роман впервые был опубликован под названием "Нефельхейм" в запрещенном сетевом альманахе "Южная Сибирь". Автор книги - Олег Навъяров, наследственный волхв-капеллан Медвежьего легиона, примкнувший к Отступникам и по этой причине находящийся в международном розыске.
По словам автора, работа над романом проходила в четыре этапа. На первом был написан собственно текст в его нынешнем виде. На втором автор занялся различными усовершенствованиями, на третьем решил испортить и уничтожить текст, а на четвертом вернулся к исходному варианту. Круг замкнулся, работа была завершена. Публикация черновиков в сетевом журнале относится ко второму этапу, публикации в литературных ресурсах Астронета -- к третьему. Всевозможные "неизвестные версии" романа, о которых иногда приходится слышать, являются фальшивкой. Нет ничего странного в том, что идеологический отдел Конфедерации не сидит сложа руки.
Здесь уместно напомнить, что территория Гималайской Конфедерации, в состав которой входит Россия, включает в себя также всю Европу, Израиль, Индию, Египет и страны Индокитая. Все остальные страны, кроме ряда африканских республик, а также Ирана, Пакистана и Афганистана, являются частями Восточно-Океанского союза, во главе которого стоит СДАР - Союз Демократических Американских Республик.
Штаб-квартира Конфедерации находится в Брюсселе. Правителем (Лордом-Аватаром) Конфедерации уже 95 лет остается волхв Параэкхарт. Президенты государств, входящих в ее состав, являются наместниками Параэкхарта.
Согласно уставу Гималайской конфедерации, общество делится на четыре основные касты (варны). Высшая каста - волхвы или брамины (идеологический стержень Конфедерации, включающий в себя духовенство, творческую элиту и сообщество ученых). За ними следуют воины или кшаттрии (армия, милиция, спецслужбы, политическая и административная верхушка), затем - торговцы или вайшии (большая часть политиков и чиновников, банкиры, бизнесмены, большая часть творческой интеллигенции), и, наконец, слуги или шудры (пролетариат, крестьяне и работники сферы обслуживания). Вне кастовой системы находятся чандалы (организованная преступность) и Отступники - духовная оппозиция, на которую идет бескомпромиссная охота, в отличие от организованного криминала с его вечным перемирием с властью.
Каждый индивидуум внутри своей касты соответствует трем D (Dividiаlis)-базисам или статусам. Так, 1D-базис указывает на божественный род, к которому принадлежит индивидуум, 2D-базис выражает его социальное и (традиционно) имущественное положение, 3D-базис восходит к мифологическому или божественному предку личности, архетипу, обычно характеризуя ее потенциал. Таким образом, внутри каждой касты также существует своя градация.
В 2000 году Навъяров добровольно отрекся от D-системы и примкнул к Отступникам.
Сейчас можно с уверенностью сказать, что так называемая Перестройка, затеянная Параэкхартом и якобы вышедшая из-под его контроля, привела к тому, что массы добровольно передали власть спецслужбам. Параэкхарт избавился от оппозиции ценой социальной катастрофы. Теперь он восстанавливает порядок: построил новые тюрьмы, ужесточил цензуру, обострил межрелигиозные конфликты.
Нынешнее местонахождение Навъярова неизвестно. Одни говорят, что он уехал в пустыню Черчен, где ведет археологические раскопки, другие -- что он живет в Париже по чужому паспорту, третьи уверяют, что видели его могилу в одной из деревень близ города Куликовска (Центральная Сибирь). Мне доводилось слышать о разгроме еретической секты, укрывшейся в одном из саянских монастырей; в этой истории мелькнуло имя Навъярова. Интересно, что зачистку проводил его "родной" Медвежий легион.
Вообще, Навъяров снискал невероятную массу слухов, что неудивительно в эпоху истеричного PR, заменившего мышление и общение в разлагающемся мире Параэкхарта. Вся достоверная информация о Навъярове засекречена или отсутствует. Рихард Рогге, его давний приятель, ныне находящийся в международном розыске за антифашистскую пропаганду и подстрекательство к объединению мировых религий, передал мне письмо, где сообщает, что возведение новых монастырей во Внутренней Монголии не обошлись без его, Навъярова, посильного участия. В последних воззваниях ересиархов я чувствую его стиль, на сей раз лишенный сумбурности.
Критика, обрушившаяся на текст, ничем не помогла автору и ни в чем ему не помешала. К счастью, несмотря на противодействие Конфедерации, российский читатель имеет возможность знакомиться с современными книгами, авторы которых стремятся к осознанию и передаче истины, пусть даже форма изложения находится в стадии творческого роста и порой встречается непотребная агрессия. Негативный опыт, несомненно, уйдет со временем, а форма передачи будет видоизменяться. При этом нужно признать, что любая форма в приложении к истине приобретает анекдотическое свойство, чем, вероятно, и обусловлен способ передачи, примененный Иисусом, авторами дзэн-буддистских коанов и упанишад.
Навъяров никогда не верил в самоценность человеческих занятий, в том числе литературы. Он полагал, что литература бесполезна, мертва, если она не помогает жить, и что ей предстоит эра поисков для выражения темы недвойственности, которая лежит в основе всего сущего, но сформулировать которую в принципе невозможно. Это спасение для человечества в целом, поскольку все существующие доктрины, в первую очередь религиозные, находятся в стадии глубочайшего кризиса, если не сказать вырождения. Потому (добавлял Навъяров) не будет слишком оскорбительным признаться, что многие эпизоды книги написаны под влиянием интеллектуальных, эстетических и прочих феноменов, проще говоря, в состоянии омраченного ума, привязанного к объектам сознания, в том числе к литературе. Тем не менее, это состояние сходно с грозовым небом за несколько секунд до вспышки молнии, а если точнее, это картина чистого неба, которому кажется, что оно закрыто тучами.
Текст может показаться вычурно-мрачным (я уже слышал обозначение "новая русская готика"), но все эти попытки обозначить текст откровенно неудачны. Нельзя забывать, что от литературы, собственно, осталось только одно - стиль, незнакомый с любовью и отвращением, соединяющий высокое и низкое, изящное и грубое, гениальное и графоманское. Кроме того, действие романа происходит в современной российской провинции, и прибавлять ему жизнерадостных оттенков было бы по крайней мере неадекватно.
Примечания - в конце каждой главы.
Юрий Наумов
...не то, не то...
Брихадараньяка Упанишада
1.
Пустая чугунная чаша фонтана ловит крики птиц. Вокруг -- ранняя зелень веток, отдаленный городской шум. Закутск, второе или третье мая, полдень. Я сижу на скамейке в сквере, наблюдая столицу Южной Сибири после зимы. Солнечное тепло струится по моим венам. Я радуюсь ему словно степняк воде.
Это Туле. Не Крайняя, но скорее Срединная. Греки о такой земле не подозревали, но общее местоположение указали точно: Киммерия.
Я нахожусь на восточной окраине Туле и в центре этой окраины. Местные ученые утверждают, что Закутск расположен в середине планеты, чем явно выдают свою августиновскую школу. В самом деле, центр Закутска неуловим, а окраина повсеместна.
Город осеняет инерция облаков. Со стороны реки доносится запах мокрого песка. Центр сквера с ритмичной неспешностью пересекают прохожие. Осторожные закутяне трезвы и потому еще осторожнее. Их походка выдает любовь к балансу. Сегодня они не желают сорваться в хаос и мрак. В их карманах -- металлические деньги, таблетки, семечки и презервативы. Их одежда добротна. Под одеждой и на тысячи верст вокруг -- смерть.
Я тоже одет в добротный, пусть изрядно поношенный костюм. В моих карманах, наверное, те же предметы, но я давно не заглядывал в карманы. Лениво вьется дым сигареты. Я дышу тонким запахом пепла. И тем не менее, я все еще жив... Что, впрочем, не удивляет -- может быть, потому, что все началось очень давно.
Меня зовут Олег Навъяров, через твердый знак. Мне 32. 1D-basis -- род Одина, 2D-basis - каста волхвов-поэтов, дважды женат, дважды разведен, 3D-basis -- Калаханса. Как все мои пращуры, боевые маги, я приписан к Медвежьему легиону. Я должен был провести жизнь на посту капеллана 3-й центурии Байкальской когорты. Но не получилось - Параэкхарт отрекся от власти, его гвардейцы подались в наемники и охранники, кто-то ушел к бандитам. Конверсия.
Бывшие соратники-волхвы встречают меня с удовлетворенными улыбками. Они давно прописали себя в касту торговцев, стали владельцами фирм и пересели в управленческие кресла. Конечно, они сделали это от шока и ненависти к жизни. Они хотят вырваться из этого мира будто ракета и впиться в блаженную высь, но в качестве топлива выбрали деньги. Не дай вам Бог попасть под их обломки. Взлетая, они духовны как Иисус. Упав, превращаются в пылающих зомби. С меня довольно разочарований, особенно чужих.
Что еще?.. Курю по пачке сигарет в день, гастрономические и сексуальные пристрастия неоригинальны. Увы: древняя кастовая система утонула в визуально-психическом шабаше. Представляясь, я теперь вынужден пояснять, что скандинавский 1D-basis не делает меня варягом. Даже поговорить, в сущности, не о чем. Беседы с умными людьми похожи как одна: зэк беседовал с начальником, и тот решительно подтвердил, что тюрьма существует. А вы доверяете начальству?.. Всем нужны печати и росписи на фирменном бланке. В глубине души никто не верит в этот мир. Недавно я бросил привычку смотреться в зеркало, в том числе перед выходом на работу. Бреюсь наощупь.
Чтобы ощутить себя, а не продукт или чье-то суждение, я пишу. Лучше всего на бумаге: я долго не имел доступа в Астронет и постепенно к этому привык, а работа в Бодинете связана с непотребным, идиотским напряжением. В редакциях, где установлен Бодинет, все сделано так, чтобы нельзя было собраться с мыслями.
Много раз я пробовал завязать с письмом, но проблемы не исчезли. Напротив: я сам стал проблемой. Каждая губка когда-нибудь выплеснет все, что в нее закачали. Сейчас пишу как йог: не берусь за ручку, пока боль не станет адской.
Видимо, придется часто вспоминать о прошлом. Я вернулся к исходной точке. Это базис - упадхи, как говорили индийцы. Но мои знакомые не любят индийцев, потому что те изобрели санскрит, сложную мифологию и все понимали правильно. Моим близким и друзьям некогда учиться. No time. И вообще они живут на другой ментальной волне. Я неплохо понимаю их, но покинув очередь за новым мерседесом, я не горжусь собой и ни о чем не жалею. "Ты не в упадхи, ты - в упадке", - сказал мне младший брат. Что же. Весьма допускаю. Упадок - это возвращение к основе, тем паче, что никто не возвращается прежним. Вздрогнет секундная стрелка -- и танки бросятся в бой. Мой младший брат не хочет знать об этом. Его бесит любая остановка, особенно если вы хотите оценить ситуацию. Он из тех безумных птеродактилей, кто даже падая продолжает махать конечностями, грызть асфальт и врезаться в преисподнюю. Насколько я понимаю, это и есть деградация.
Все дни, кроме субботы и воскресенья, я общаюсь с народом. Это действо начинается сразу за дверями подъезда. Ветер -- всегда северный и всегда в лицо -- вышибает длинную слезу. Я такой же, как все, но привлекаю внимание. Шагаю не в ногу. Что-то беспокойное умерло во мне, заглохло. Что-то личное. Как будто я нашел ботинки по размеру, а теперь не знаю, куда идти.
Первые признаки этого странного состояния обнаружились прошлой весной. Я приехал на Байкал, где у меня есть крохотная дача, и стоя у самой воды, смотрел на потрескавшийся лед. Звериная свежесть апреля. Мощное, глубокое, едва уловимое приготовление плыло издалека, исподволь наполняя воздух. Никакого участия мысли -- принудительного участия. Центробежная сила тепла размешивала запахи и звуки. Здесь я впервые почувствовал... Словно центр зарождающегося тайфуна находился во мне, где-то на уровне диафрагмы, и кроме тайфуна не было ничего. Страх -- лишнее, подумал я. Страх -- это мысль, инородное тело, как будто однажды вам сделали операцию и забыли салфетку, и теперь вокруг нее нарастает плоть и жизнь, и гной, и кто-то умирает на заляпанной желчью простыни. И по идее вы должны испытывать какие-то эмоции по этому поводу, но ничего не чувствуете.
Слова тоже покидают меня. Уже много дней я пытаюсь как-то обозначить свое открытие. Придумать заклинание, чтобы вызывать его из хаоса и тьмы. Последняя находка - слово Withouting. With-Out. Но почему все так понятно по-английски, по-китайски, по-бушменски, только не по-русски? Счастливые жители Зелы. У них не было ни Гумилева, ни Бердяева, ни велемудрых духословописателей. Не пившие вод глубоких, морских, кои сколь ни пей, обретешь только новую жажду.
Есть несколько примет этого состояния -- к примеру, звуки. Или точнее, вибрации. Во многих людях словно играет музыка; во мне царит ровный грохот. Тор, мой дед по 1D, напоминает о себе каждым ударом сердца. Случается, все утихает, и тогда я опускаю руки и не знаю, жив я или нет. Мне безразлично все, что заставляет жить моих знакомых. Все или почти все, и эта приблизительность спасает или топит меня, я еще не разобрался. Я сам себе напоминаю актера на выслуге лет: он чувствует, что все изменилось, что все не так, но продолжает ломать комедию. Я заставляю себя думать, заставляю себя звучать, но во мне глухо как в танке. В танке, установленном на пьедестал в центре города, или отвезенном на кладбище. Разницы нет.
Покой и тишина... которые не внушают доверия. Чтобы скрепить слова неким поверхностным, наличным смыслом, мне придется уходить в такие дебри, что, если вы последуете за мной, вы не вернетесь. Я ничего не понимаю, особенно когда размышляю о будущем; менять ловитву на молитву не всегда легко. Тридцать лет меня учили быть сердцем и духом войны. Однако наш легион разбит на подступах к Небесному Иерусалиму. Мой император распустил гвардию и скрылся; он приказал надеяться. Так я остался один на пыльных улицах Закутска. И может быть, железный грохот, о котором я упомянул выше, -- это наказание за то, что мы пытались обратить силу и знание против жизни, и потому я не могу вернуть прежнюю музыку - мою боевую магию, уродливую, но привычную, и остается только ритм.
Мой приятель Эдик (он должен был стать капелланом 4-й когорты) написал из Парижа: "Со мной происходит то же самое. На Марсовом поле я марсианин. Видимо, я привез с собой эту типично русскую инфекцию -- лица необщее выраженье. Однако есть в ней что-то положительное. Если не сгинуть в Армагеддоне и пройти по кладбищу в день воскрешения мертвых, тебя ждет примерно то же. Ты будешь как бельмо в глазу. Воскресшие кадавры тебя растерзают."
Ему хреново даже там, в городе, куда он так стремился. Парадокс?
Область несовпадений... В последнее время приходится думать о ней днем и ночью. "Сначала здесь, на планете, появились тела, и они были по-своему счастливы, как животные. То был золотой век. А потом в них вдохнули души, как заразу из других совершенных миров. Они, конечно, были супер, но не для этого места. Потому нам так погано". Это версия человека, невыносимо страдавшего от среды обитания. Его звали Кит. Мы работали в одной газете и часто просаживали получку в пивбаре. Кит жил в Предместье Блатнянского, в квартире жены, и ненавидел всех кого встречал на улице. Публика пригородов сводила Кита с ума. Он чувствовал себя будто в осаде. Ужас не покидал его даже дома: он постоянно ждал неурочного звонка в дверь, удара камня в стекло или взрыва бытового газа. Однажды он пригласил меня на день рождения его супруги. Ольга могла навести тоску на кого угодно. Такие унылые лица встречаются только в странах с холодной среднегодовой температурой. Я направлялся в гости, пребывая в дурных предчувствиях. Когда я вошел, Ольга уже была в последней стадии взвинченности. Ходила по квартире шагами цапли, дергала плечами будто пытаясь сбросить мужа с шеи, и норовила что-нибудь задеть на пути. После первых же рюмок Кит уже не мог говорить о чем-либо кроме этой паршивой окраины, от которой приходится так долго ехать в редакцию и вообще, народ тут -- сплошное говно, отметил он с козьей улыбкой.
Жена вскочила как ужаленная, бросилась в подъезд и хлопнула дверью. "Они плюют мне под ноги, -- сказал Кит. -- Это Кафка... Я ничего не понимаю." Пытаясь привести Кита в чувство, я повел речь о мистичности народной души, но не удержался и съехал на кретинов, которых по вине наивных акушерок причислили к русскому народу со всей его неоднозначностью. "Ты стал для них чем-то смутным, потому что они тебя не понимают. Ты не воруешь, книжки непонятные читаешь... И вообще, ты -- интеллигент", -- заметил я.
Кит не успокоился. Он еще больше напрягся. Его надуманные проблемы требовали веских опровержений. У меня их не было. Я приступил к советам -- как разменять его двушку на центр, но Кит ответил, что жена против, потому что, во-первых, здесь прошло ее детство, и во-вторых , потому что она конченая дура. Разводиться? Нет, он не согласен. Он любит ее.
В конце концов в моем арсенале остались только философия и личный опыт. Я произнес долгую витиеватую речь и пришел к выводу, что в Закутске и в России вообще куда ни глянь -- везде предместье. Кит кивнул слабым движением головы. Он был убит моей философией.
Уходя, я чувствовал себя еще хуже, чем по дороге на birthday, но быстро пришел в себя и на остановке едва не летал от чувства свободы. Через неделю Кит всадил ножницы в местного наркомана. Кит загремел в тюрьму, но там наконец-то почувствовал себя человеком. Страх его оставил, как только он проник в самую сердцевину хаоса, а все остальное - лишь способы произвести впечатление.
Незачем рыться в файлах, чтобы найти подходящий пример. Повсюду умильные речи, куртуазность и корректность, но если вы попали, вас оприходуют на обед. В прошлые выходные я пришел к выводу: пусть будет все. Все одинаково нереально. Все только мысль, о которой забываешь поутру. Я не принадлежу ни к одной конфессии, в том числе к атеистической. Слова атеистов, вудуистов, христиан и мусульман всех мастей, даже иудеев, мне кажутся отнюдь не лишенными смысла. Они тащат по кусочку в один муравейник, который не видят в упор. Я уже не тащу. Переболел. Мне придется принять этот мир или спятить.
Читать могу только словари. Впрочем, недавно забросил и это занятие. Нужно понять, откуда я намерился уехать. Впрочем, не записывайте меня в патриоты, не надо. Я никогда не был ни патриотом, ни его противоположностью. Если вы назовете меня тем или другим, или кем-то средним, я тут же отвергну ваши обвинения. Я - никто, да и слово "Россия" не переводится. Это глиф, мистический знак. Черная магия. Я больше не занимаюсь магией.
Бывают дни, происхождение которых туманно. Утром серый смурной поток валится на работу. Днем они полны дурных предчувствий, безысходной злости и смирения по поводу мировой несправедливости. Вечером их разбирает смех -- без причины, в автобусе по дороге домой. Что бы ни случилось, изнутри организованный хаос или обманчивый внешний порядок, эти дни остаются неизменными. Они словно иероглифы, чтение которых тем увлекательней, чем непонятней.
Все вокруг существуют тяжело и всерьез, и может показаться, что никто не живет. Последнему глаголу присвоили сексуальный смысл, что в переводе на среднерусский значит буквально: мелочь, дрянь. Все мои жены и подруги боялись заниматься сексом при свете дня. Так не принято. Не по понятиям. Грегуар объяснил: секс на небесах и в тюрьме - табуированная тема. Там трудно с сексом. Потому все бабы -- суки, дуры, проститутки, ничего не понимают, а все мужчины, которые кроме понятий - лохи, пидоры, бля, и все желанное запретно, особенно естественное. "Наш криминал -- это крим-анал. Тут главное, кто кого поимел. А если поимели тебя, то ты обязан поиметь другого. Круговая попорука. Подвальное христианство." -- резюмировал Грегуар.
По утрам у меня кружится голова. Я представляю, как чифирно-алкогольный аскетизм восходит над одной шестой частью мировой суши. День -- дань. Ночью расцветает Шабаш. Этот цветок напоминает лотос, только он черный как смола. Его стебель восходит из невидимого океана. В процессе фотосинтеза он впитывает отеческий дым и выделяет надежду на утро. Ночь -- пробуждение. Качание в тени, и грубая плоть, и белая кожа, и толпы ломятся в толпы, чтобы украсть, убить, сесть, рвануть по душе, разрыдаться, покаяться, выжить, выйти, и снова -- по кругу, когда начнется харкающий рассвет.
Когда-то я был сконцентрированной тьмой. В разреженном состоянии, гармоничный и непонятный, я чувствовал себя шатко. Я забыл о будущем и прошлом, и полагал, что достиг настоящей жизни. Тем временем тьма внутри меня сжималась, взбивалась в черное масло. Ее толкал инстинкт роста, активного как кислота и направленного как взрыв. И вот я завис между рассветом и закатом. У меня даже дел нет. Кто знает, чем это кончится? Но -- кончится, и это вне сомнений. Все остальное -- суета.
Кстати, о суете. У меня есть работа. Она заключается в поддержке существования одного патриотического ультралевого журнала, который до перестройки был ультраправым. Я занимаюсь технической стороной выпуска: типография, контроль за версткой, макет. На улице Сизифа, в похожем на ссохшийся кремовый торт особняке, находится редакция. Денег не платят, как везде. В день гипотетической зарплаты редактор убегает на дачу. Странно, что он еще как-то реагирует на происходящее.
Сегодня я ушел из духоты толстых стен, в которых проистекает журнальная жизнь, чтобы поразмышлять: как получилось, что я начал вести эти записи? Мне придется что-то отмечать, что-то касающееся только меня и произошедших во мне изменений, но начать с чего-либо невозможно. Не за что зацепиться. Все было и будет со всеми. Писать, в сущности, не о чем, но я не страдаю отсутствием материала. Напротив: проблема в его изобилии. В его абсолютной бесформенности, такой ясной и близкой, что молчать больше нет сил.
***
В моей жизни среди людей не было чего-либо интересного. Все происходило в той недосягаемой для науки сфере, которую называют душой. Но все изменилось. Я чувствую себя командировочным, который выскочил на полустанке за копченой курицей и теперь догоняет поезд. Совсем недавно, год или два назад, я пытался написать книжку о невесомости, в которой оказался. Ничего не вышло из этой затеи.
Окна дома, который я снимал в те дни, глядели в здание ДК, прочный деревянный сарай с ионическими колоннами. Первый приступ перестройки вымыл из него все кружки вязания-шитья и рабоче-крестьянские дискотеки. Затем его отдали под коммерцию, после присудили рок-клубу, но не прижилось, и теперь он зиял день и ночь отрешенно, потерянно и легко, сквозя словами, которыми я удосуживался его наградить, и походил на старую усадьбу. Спору нет, ДК был абсолютно бесполезен, и по запарке ранних дней капитализма никто не сподобился отдать его под склад или сбагрить, и сносить его никто не собирался. Я глядел в его черные проемы и отдыхал. Он высился не как затонувшая церковь, а наоборот -- как единственное, что уцелело от потопа, который, слава богу, случился, и если бы не он, то все сгорели в переполненной камере. Когда я смотрел на него, выражение "снять дом" обретало для меня новый и весьма существенный оттенок. Снять дом как ботинки, вернувшись домой, как часы и трусы, отправившись в ванную, как резиновую шапочку сна, когда вновь выходишь в балаган, где торгуют порноиконами. Звучит неново, но весь мир -- матрешка; в одном доме -- другой, в нем третий и так далее, до самой сердцевины, до того, что не имеет названия, что меньше молекулы, больше вселенной; снять дом и сгинуть, и забыть, и углубиться в нечто такое, куда порой так нелегко вернуться, если не снять жилье в забытом крае, где минус тридцать в каждой душе.
Некому и не о чем писать. К такому выводу я пришел, созерцая руины ДК. В тот период философского осознания руин меня посещали не идеи, а подруги и знакомцы. Самым частым гостем был Ярослав, художник-поэт-музыкант, кипучий, сюрреальный, зацикленный, всегда воспламененный какой-нибудь идеей. Он написал музыку к моей книге "Чапаев. Молодые годы". Ярослав приходил со своей женой, чтобы она приготовила закуску. Люба умеет и любит готовить - не столь уж тривиальное сочетание. От пищи, приготовленной ее руками, поднималось такое глубокое тепло, что обед превращался в молебен. Ее имя и сущность -- Любовь -- приводила все в оживление, как будто прилетала священная птица, привлеченная запахом жертвы. Люба могла спасать заблудших, делать технарей поэтами, а бандюков -- агнцами; ей не нужно было говорить -- достаточно тарелки плова. Она цвела, и никакой зимы; все плоды с этого древа сочились благодатью.
На фоне ее скромного величия Ярослав смотрелся нелепо. Глухой к ее молитве, он вертелся на сковородке своих амбиций и, пока на кухне совершался храмовый обряд, проповедовал всуе. Шея, надутая ветром. Когда я слушал его, мне вспоминалась эта бойкая фраза, изобретенная Святым Августином. Тюремная жажда бытия. Ветер, поднятый его словами, гудел в проводах, сносил печные трубы, распахивал заслонки и бросал в лицо пепел. В топку, в топку! Обрывки слов горели точно разноцветное тряпье, извергнутое ветром из печки. Несколько лет я уповал на то, что из печки вынесет пылающего слона, или рыжую байкершу, но летела только ветошь и ничего кроме ветоши.
Ярослав прибегал обычно в выходные, когда я отмокал в водах Луны, на темной ее половине. Он требовал горения. Несмотря на сиюминутность своих творческих планов насчет разбогатеть, он обижался всерьез и надолго, а поводов для обид хватало всегда, и не только я был источником, но вся объективная реальность, в которой мы не позаботились о богах, что должны были позаботиться о нашей удаче. Долго я удивлялся факту его существования, ведь при таком раскладе он должен сгореть в один день, но не сгорал, и агония продолжалась.
Вокруг меня вращалась мертвая галактика, населенная дикими расами суккубов и деградировавших воинов света. Достаточно было выглянуть из окна, чтобы холод пробрал до костей. Знакомые по большей части состояли из серых козлов и сломленных гуманитариев. Они верили только в то, чего у них никогда не было толком. Слово "искусство" у них провоцировало маркетинговые ассоциации, но в целом вызывало головную боль. Их мысли о творчестве убивали надежды и порождали их в небывалых количествах, потому что главным понятием была зависть. Стоило прислушаться, как сразу охватывала кровососущая атмосфера, где сновали электрические зайцы, отчаянно и ровно молотя в свои маленькие барабанчики.
Целыми днями я не покидал свой дом. Иногда появлялся Егор, неудавшийся поэт, зато вполне оперившийся оптовик, и когда он начинал считать деньги -- а не считать их он не мог, и пересчет не прекращался даже когда он не видел денег, или когда денег было недостаточно много или деньги слишком медленно порождали деньги. Он смотрел на мою вселенную склочным взглядом и перебрасывал в руках обойму к пистолету Макарова. Обойма была пустой. Одну пулю он берег на всякий случай. Жизнь - русская рулетка.
Я с тревогой жду времени, когда смогу забыть о поэтах, погибших за последние десять лет. Они живут или думают, что живут, но лучше бы однажды в офисе им повстречалась Смерть, окончательная и бесповоротная, самая прекрасная из женщин; что ни день я заходил в отель "Усталость", мягко мерцающий возле отданной под коммерческие рейсы взлетной площадки, где раньше встречали ангелов. Что за участь -- не быть здесь, не быть там, и быть везде, с преданным своим даром как с гирей на шее. Поэты -- штрафной батальон. Они ушли первыми, а единицы, вернувшиеся домой, остались калеками. Каждое наступление толпы убивает их, взлетающих с мечом на танки. Их победы теперь вряд ли заметят, как, впрочем, и могилы; они не от мира сего, но как получилось, что без них не стало этого мира? Мне надоело чувствовать себя последним поэтом и смотреть, как уносятся в небо погибшие парашютисты, раскачивая белыми крыльями. Ко мне приходят только тени, научая меня как избавиться от слова "слишком". Они говорят, что это слово взяло меня в оборот и лишь по этой причине я не способен умереть как все честные граждане. Чем я могу возразить? Мне слишком весело на их смурной работе, слишком скучно на их вечеринках, слишком свободно там, где нужно ощущать благоговейный трепет, вызванный оккультной логикой продаж и обретений.
Когда от меня требуют написать биографию, что не так уж редко случается в этой стране, я чувствую растерянность. Понимаю, что нужно начать с самого начала, с самых отдаленных событий -- и это пропуск в никуда.
Как я уже сказал, все началось очень давно. Когда Тор молотил своей кувалдой, мой бедный череп служил ему наковальней. Искры, создавшие мир, угасают на наших глазах, но с тех пор ничто не может избавить меня от памяти тех первых дней, окутанных туманом. Разум должен быть алмазной кометой, а иначе зачем ему быть?
Я читал в книгах, что кое-кто в России бывает счастлив, но родившись в этот раз, я понял, что попал не в ту страну. Мой 1D-отец явно ошибся. С самого начала все пошло неудачно. Мои собратья-волхвы разбрелись кто куда. Одни ударились в коммерцию -- астрологию, PR и построение собственных сект, другие -- в теософские дебри и глухой оппортунизм. Мне все чаще кажется, что Лорд-Аватар нас предал. В тот день, когда он покидал Россию, мы собрались в Шереметьево-2 -- тридцать волхвов со всей страны, не посланники, а уцелевшие. Мы представляли знаки всех семи родов: Одина, Шивы, Прометея, Зороастра, Иисуса, Кецалькоатля, Аматэрасу. Понадобилась охрана. Спецназ, последний осколок Медвежьего легиона, выстроил живой коридор вплоть до трапа самолета. Грегуар еще командовал своей центурией. Он печально подмигнул мне, когда вслед за Параэкхартом мы проходили под вознесенными в небо штандартами. Лорд-Аватар был как всегда энергичен и бодр. Его плащ взлетал на октябрьском ветру, будто флаг тонущего фрегата; гремела барабанная дробь, алые гривы на шлемах воинов рвались, пламенели как в дни побед, отчего на душе становилось паршиво и дико. Когда запели трубы и Лорд поклонился каждому из нас, я понял, что прошел последний день, когда я надевал свою белую рясу.
Лорд-Аватар предостерег нас от опасности раскола. Может быть, это сыграло особую роль в том, что теперь я все чаще думаю о доктрине Отступников. Как известно, отщепенцы - буддисты-леваки и сторонники школы Адвайта -- живут в резервациях Внутренней Монголии, в оазисе Черчен и в урочищах Тибета, окруженные войсками дружественного Параэкхарту Китая. Оппозиции запрещен въезд во все страны мира, в том числе в Монголию. Из всех моих знакомых живого Отступника видел только Грегуар. Он участвовал в антитеррористической операции, когда Отступники объявили войну всему миру. Странная история. Философский самиздат, дошедший до меня, убеждает в исключительном миролюбии оппозиции. То же утверждает Грегуар. Когда соединенный спецназ Медвежьего и Змеиного легионов ворвался в монастырь, никто из монахов не оказал сопротивления, чем огорчил воинов и едва не сорвал успех операции.
Учение Отступников -- недвойственность. Согласно этой доктрине, добро и зло суть одно и то же, являясь равноценно иллюзорными объектами сознания. Разумеется, я слышал об этой доктрине и раньше, но что-то со мной случилось, когда я осознал. Впрочем, недвойственность нынче в моде даже среди торговцев, не говоря о растаманах. С той разницей, что если вы занимаетесь этим всерьез, против вас поднимется весь социум, от бичей до президентов.
***
Совсем недавно жизнь текла как джем, и я не задумывался ни о чем трансцендентном. Был женат на Светлане, жил в каком-то пригороде на окраине области, придатке к большому заводу и паре звероферм, и вместе с бухгалтером Кешей возделывал ниву издательского бизнеса. В конце концов мы оказались крупно должны бандитскому банку. В один прекрасный день ребятки предупредили нас, что шутки кончились и у нас начались проблемы. Мы навели справки. Похоже, мы попали.
Я никогда не представлял себя в настолько глупой ситуации. На все вопросы жены и Кеши я отвечал смехом. Счетчик наворачивал космические суммы. О возврате не могло быть и речи, но Кеша ничего не хотел знать. Впрочем, он держался молодцом, лишь на пару минут сорвавшись в отчаяние. Кеша все просчитал. Вариант лишь один: мне нужно ехать в облцентр, открывать новую фирму и срочно делать миллион долларов. Гениальная идея. Проще не бывает. Кеша собрался было стоять насмерть, не выдавая врагу мой новый адрес, но в конце концов мы пришли к соглашению, что спрос за все проблемы -- с меня, заварившего кредитную баланду. О семье забыть. Развод. Вдвоем с супругой мы отрепетировали проклятия в мой адрес. Клянусь, той постановке позавидовал бы сам Эйзенштейн.
Так или иначе, теперь я мог вернуться в Закутск. Я покидал пристанище скорбей с легким сердцем. Да, спрос только с меня, но от меня ничего не зависит. Сфера чистой случайности. Медвежье воспитание говорило мне: жаль, что тебя не убьют, максимум покалечат, и это самое унизительное. Скорее всего, братки уже приготовили один из своих вариантов. К примеру, я открываю фирму, беру кредит, все деньги отдаю, а потом получаю долгую задумчивую судимость или отправляюсь кормить червей. Не сгинуть мне на поле брани, ведя в атаку легион. Позорная, типично российская история. Но будь что будет. Такое мироощущение. Свежий воздух с привкусом крови.
Не утруждая себя поиском углов, я жил в редакции "Еврейского шахтера", где по сей день секретарит Ахмед. Ночевал на пестром диване в приемной под гобеленом "Моисей выводит бригаду стахановцев из запоя". Дни коротал в секретарской. Что ни день, то анекдот. Ахмед старательно пытался забыть, что он суфий, но его приколы многозначительно терялись в моих извилинах, как дервиши на улочках Ургенча. Он умудрялся сдавать очередной номер газеты в перерывах между стаканами испанского портвейна и в реве Queen и Pink Floyd, потому что я выкручивал громкость до упора. Бзик Ахмеда -- компромат. Он прирожденный журналист, актер на подмостках общественных заблуждений. Чем надуманнее факты, тем больше вероятность, что Ахмед занесет их в особую папочку. "Правда никому не интересна", -- пояснил Ахмед. Правда наводит тоску. Негде порезвиться. Не то чтобы он верил в этот бред -- просто ему нравился процесс изобретения изнанки, пока он сам не угодил под волну пиара. Короче говоря, в суфийских притчах с грифом "секретно" минула осень. Зимой я оказался в этой квартире.
Было свободно, хоть и несколько однообразно. Я лежал на матраце, почитывал французскую классику и обсуждал с Отцом перспективы иудаизма в Конго. В конце концов закончилась последняя книга Пруста, а вместе с ней и терпение, и одним морозным утром на пороге квартиры возник Грегуар.
Он только что вернулся из Брюсселя. Его служба достигла апогея - он два года служил в Пурпурной когорте, личной гвардии Параэкхарта. Не без облегчения Грегуар сообщил, что отныне он вольная птица. "Я даже согласен стать гражданским человеком, но ведь в России это невозможно", -- сказал Грегуар и показал перстень с черепом -- знак принадлежности к охранному агентству, которое предложили ему возглавить.
Моя история сразу настроила его на деловой лад. На следующий день мы отправились решать проблему. Грузный небритый дядя с интересом пролистал мои переписку с банком, цыкнул фиксой и заключил:
-- Типичная наебаловка. Они должны вам три тысячи зеленых, но вы их не получите. Идет?
Проблемы кончились раньше, чем я успел себя представить тонущим в дерьме на очистных. И путь был открыт, но я вдруг понял, как все надоело. Той зимой я вернулся к стихам, и приходилось посылать музу подальше, чтобы поспать пару часов.
-- Высокогорный воздух свободы, -- иронически заметил навестивший меня Антон. - Все это, братишка, до добра не доведет. И эти стиши твои...
-- Я для этого родился, -- ответил я.
-- Если бы все знали, для чего они родились, то жизнь была бы малиной, а не говном, -- весьма учено произнес Антон. -- Так что самый верный путь - широко развести руки и сгребать все подряд. А потом отбирать во всем этом бабки.
Я не внял его совету. Честно, я не всегда считал Антона идиотом. Так бывает: когда ты продолжаешь расти, все знакомые либо отворачиваются, либо стараются тебя переделать. Вернуть обратно в стойло. Антону понятны трагические изменения в моей жизни -- разводы, бизнес-обломы, но едва уловив что-то позитивное, он начинает морщиться. Антон считает, что этот мир обречен и потому должен взорваться к чертовой матери, и как можно скорее; все хорошее только питает его агонию. И это прекрасная идея, но решив вернуться к поэзии, я почувствовал, что очень отдалился от всех кого я знал. Все стало другим и поползло сверху вниз, снизу вверх, из меня и в меня, заполнив все что есть и было, утопив поплавок будущего в пустоте.
Казалось: еще немного -- и все разом изменится к лучшему. Я встретил тебя, Каннибель, и в запасе у меня была лишь пара-тройка катастроф и отверстая бездна. Буквально за день до знакомства с тобой я гулял по набережной и обдумывал план побега. Нужно было рвать когти из этого города, а лучше -- из страны. К тому времени я окончил свой первый роман и на радостях отправил его во все известные мне издательства. Мне всегда было скучно корпеть над сюжетом, измышлять нечто увлекательное, но я свято верил, что мой текст моментально оценят. Немного подумав, отправил копию во французское "Fatigue de Litterature". Ответили только французы. Разумеется, они не печатают новых книг.
Это потрясающе -- писать новые книги в старой стране, слегка оштукатуренной новейшими заблуждениями. Я возмечтал о бегстве. Уехать в Грецию и вести растительную жизнь. Поставить шалаш на берегу. Ловить рыбу или покупать свежую у местных. Подрабатывать можно грузчиком. Потягивать местное винцо, а в остальное время купаться, размышлять о быстром течении вялотекущей жизни или окучивать туристок. Возможно, то была бы достойная жизнь. Но у меня не оказалось ни решимости, ни денег. К тому же вскоре пришло сообщение о Борисе, несостоявшемся капеллане десятой когорты. Он имел и решимость, и деньги. Ему предложили перебраться в Германию, но он отказался. Борис был твердо намерен уйти от Кали Юги. Продал квартиру, поселился в Крыму. Вырыл землянку и питался чем Бог пошлет -- воровал фрукты в садах частного сектора, собирал зерна и ловил "бычков" в местной речушке. "Максимум, что мне грозит от этой гребучей цивилизации -- отрава в воде", -- сказал Борис перед отъездом. Вскоре он получил пятерых татар, которые оставили от Бориса мешок с весьма усидчиво переломанными костями. Но кто виноват, что необжитые пространства остались только в Сибири?
Непотребные климатические пояса. Добровольная ссылка. Иногда забиваешься в самый гиблый угол -- и все равно люди прут сквозь тебя напролом. Каждый встречный забирал меня по горсти, пока ничего не осталось. Я - последний литературный герой. Я теряю сочувствие.
Однажды я взглянул в себя и ничего не увидел. Стал даже не двусмысленным, а полным множества странных, несамостоятельных, обрывочных смыслов. Я походил на библейское чудовище, усеянное глазами, но все они смотрели в некую воображаемую точку, исчезнувшую с карт мира. Так закончилась первая попытка оценить ситуацию. Возможно, если я соберусь повторить этот шаг, мне придется миновать поля проигранных сражений с еще не убранными душами и вороньем, обгладывающим шепот, где нет ни призрака, ни звука, ни богов смерти, ни смерти богов, но только безразличное эхо, воронкой увлекающее каждую мысль.
Я настежь открыт. При свете дня из меня хлещет как из фонтана, ночью я падаю в пропасть. Никому меня не достать -- только убить, не больше. О, эти несчастные, к которым так меня влечет... Они боялись и не понимали меня. Пытались смешать с дерьмом. Но я не мог исчезнуть. Я - один из вас, и не важно, читаете ли вы сейчас эти записи. Это признание не кажется мне забавным, хотя и скучным оно мне тоже не кажется, но все-таки надо признаться...
Любое облегчение оказывается иллюзией. Я не могу быть счастлив, если счастлив я один. Это ничего не решает. Но чем я могу помочь?
Я развратил себя верой в этот мир. Измышлял, изыскивал, прятал себя в обществе, менял привязанности, но всегда переигрывал. Рано или поздно карточная пирамида, возведенная мной, должна была рухнуть. Так пусть ревет Хаос! Священная территория, благородная ярость. Системный подход, рубрикации, регистрации - на фиг! Мы пришли на Землю не для того, чтобы стать роботами, не затем, чтобы стать безмозглыми ангелами, а чтобы стать людьми. Чтобы стать человеком, мне нужно разрешить себе всё и потерять последнее. Но вначале нужно пережить этот холодный туман...
Итак, хаос как структура. Пустота как среда обитания, вдыхаемая, выбрасываемая обратно, а между вдохом и выдохом -- пурпурная кровь, насыщенная пустотами. Созданное нами гибнет бессмысленно и бесследно. Мы плывем как рыба на нерест, чтобы кончить икрой и всплыть брюхом кверху. Жить в полном сознании значит ходить по волнам. Я понял это благодаря тебе, Каннибель, хоть ты и подарила мне не слишком много участия.
Наше сближение выглядело медленным и необязательным. Ты отличалась от тумана лишь призрачным своим силуэтом, и жизнь твоя была столь же пресной, что и у твоих подруг. Что отделяло тебя от прочих? Лишь то, что предложил тебе я. Каннибель, я сотворил тебя из ничего. Ударный труд на фабрике иллюзий; мир желаний, мир прообразов, мир форм. Из этой массы я собрал тебя по кусочкам. Каждая любимая женщина имеет два лица: одно -- прошлое, необожженная глина; второе принадлежит тому, кто создал ее и поселил в срединном Туле, окрасив своим огнем. Теперь мне предстояло познать муки бога, упустившего дело рук своих.
Как я сам, ты была в разводе, но снова ввела себя будто глюкозу в вены старого дурака Гименея. В первый день знакомства, если ты помнишь, мы сошлись во мнении, что убийствен не развод, а брак. В процедуре развода есть нечто успокоительное, нечто от природных катаклизмов или похорон. Мы сделали все что могли, отдали дань и сбросили отравленную шкуру, и вот теперь ты сидишь и наблюдаешь, как твою боль методично поглощают юридические канцеляризмы.
Я не светский человек. Не люблю и не умею болтать с женщинами за жизнь. Для таких бесед у них есть подружки, а у меня -- знакомые, все остальное -- плоть и чувства. Но в этот раз все начало меняться. Я бросил фразу, ты ответила, и в конце концов мы договорились до того, что жить категориями уголовного кодекса значит быть в какой-то мере сверхчеловеком. Страсти, какими бы сильными они бы ни казались, в этой книжечке назывались холодно и тупо: "совершение насильственных действий с целью вымогания", или с другой целью, изображенной бескровно, будто бы их сочинял какой-нибудь финский бог. С этой точки зрения любое сильное чувство тянет на пожизненное, и физическая смерть не предел. Уголовный кодекс - библия XXI века. Вы не найдете такого идиота, который не чтил бы эту книгу - тайно или явно, думая о будущем или post factum. Уберите УК - и ничего не останется в мире людей. Вся жизнь ума в этой железной сутре аккуратно рассортирована, упакована в серую бумагу, обретя универсальность и законченность. Только так и можно смотреть на жизнь, подумалось мне. Но вскоре появилась ты, моя золотая птица, и я выбросил эти мысли, пытаясь настроиться на волну, на которой проходит жизнь твоего ума.
Боги мои, Каннибель, как ты легкомысленна. Над тобой -- небо, впереди -- залитые светом лужайки, Солнце в вечном зените и полная Луна, и ты летишь вперед, не ведая о земном притяжении. Если ты хочешь послушать меня, я расскажу как сумею...
Когда известный тебе плод сорвался с мирового древа и ударил по башке сэра Ньютона, он открыл закон, о котором давно знают все страдавшие в любви. Земное притяжение - страшная вещь. Я чувствовал себя обреченным, словно христианский миссионер в Африке. Ты -- одна из каннибалов. И ты прекрасна, потому я назвал тебя Каннибель. Все прежние имена отменяются: осталось только то, что есть сию минуту.
С тех пор с тобой решительно ничего не изменилось, да и я веду прежнюю, в сущности, жизнь. Когда появляются деньги, иду в кафе "Волна". Любые названия ничего для меня не значат, но "Волна" -- это все-таки лучше, чем "Шансон", или "Пещерка", или какое-нибудь из тех сопливых имен, которыми так любят называться провинциальные кабаки. Здесь та же публика, что и повсюду, и готовят ни хуже, ни лучше, чем в других кафе. Может быть, именно это и привлекает меня сюда, плюс то, что я терпеть не могу готовить. Здесь уже три или четыре раза меняли персонал, но всегда он оказывается поварихой из трущоб и крашеной блондинкой на раздаче, что дни напролет болтает с очередным плебей-плейбоем. Здесь тот же паршивый кофе, что и пять лет назад, но я не могу от него отвязаться. В нем смешан запах улицы, текущей за витриной, запах слов, слетевших с твоих губ, и лимонный привкус фонарей. Все тут слегка потертое, зато настоящее - кожа на стульях, кости в обивке, мясо на столе. "Волна" неизменна; сюда приходят и уходят, а следы исчезают к утру, оставляя лишь горсть монет, которые исчезнут в великом денежном обороте. Все происходит на столе передо мной -- кафе в кафе, стакан в стакане, и потому мне бывает так невыносимо легко выходить в дождливый вечер, зная, что никто меня не ждет, и это взаимно. Каннибель, это проходит. Я снова чувствую приближение
Примечания к главе 1.
...не то, не то... (neti, neti...) -- Брихадараньяка Упанишада II, 3.
Крайняя Туле (Ultima Thulе) -- страна вечного холода на северном краю земель, согласно представлению римских писателей.
Один -- верховный бог в скандинавских мифах. Покровитель молодых героев, мистиков и поэтов, для которых выковывал волшебные мечи.
Калаханса (Черный Лебедь, санскр.) - образ божественной творческой силы в символизме древней Индии. Один взмах крыл Калахансы создает Вселенную, другой взмах ее уничтожает.
Варнашрам - система жизни в Древней Индии, частью варнашрама является кастовая система.