Цырин Юрий
Пусть не мое теперь столетие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Уважаемый читатель! Хотя я уже перешагнул рубеж своего семидесятилетия, это моя первая попытка предложить вашему вниманию сборник некоторых своих литературных сочинений: стихов, рассказов, маленьких повестей, лирических очерков. Полагаю, что будет правильным кратко представиться вам. Я более 40 лет провел в среде российских отраслевой науки и производства, являюсь специалистом нефтяной промышленности, доктором технических наук, заслуженным изобретателем и почетным нефтяником России. Литературное творчество вошло в мою жизнь десятки лет назад, но я его всемерно ограничивал, стараясь сосредоточиться на работе в науке и изобретательстве.
  ЮРИЙ ЦЫРИН
  
  ПУСТЬ НЕ МОЕ ТЕПЕРЬ СТОЛЕТИЕ...
  Исповедь вдохновенного консерватора
  
  Избранное в стихах и прозе
  
  Нью-Йорк, 2008
  
  
  ОТ АВТОРА
  
   Уважаемый читатель!
   Хотя я уже перешагнул рубеж своего семидесятилетия, это моя первая попытка предложить вашему вниманию сборник некоторых своих литературных сочинений: стихов, рассказов, маленьких повестей, лирических очерков.
   Полагаю, что будет правильным кратко представиться вам.
   Я более 40 лет провел в среде российских отраслевой науки и производства, являюсь специалистом нефтяной промышленности, доктором технических наук, заслуженным изобретателем и почетным нефтяником России.
   Литературное творчество вошло в мою жизнь десятки лет назад, но я его всемерно ограничивал, стараясь сосредоточиться на работе в науке и изобретательстве.
   В конце 1999 года, после моего ухода на пенсию, наша семья воссоединилась в Нью-Йорке. На американской земле я позволил себе активно заняться литературным творчеством. Пройдя жизненный путь, насыщенный поисками, борьбой, бесчисленными деловыми поездками и человеческими контактами, очень хочу поддержать в людях высокие душевные качества, прежде всего, оптимизм, неравнодушие и добронравие.
   Книга названа 'Пусть не мое теперь столетие...' и имеет подзаголовок 'Исповедь вдохновенного консерватора'. Читая книгу, вы, несомненно, поймете, что хотелось мне выразить этими словами. Особенно тесно, по существу непосредственно, связан с ними лирический очерк о замечательных, благородных, бескорыстных 'чудаках', не обошедших моей судьбы. Вот что написано в этом очерке: 'Чудаки, хранители лучших нравственных традиций, спасибо вам! Начался новый век. Холодным практическим расчетом нередко вытесняется иное, менее жизнеспособное, в сердцах и умах людей, особенно тех, кому в новом веке еще предстоит долгая жизнь'. И все же далее я пишу: '...верится мне, что в новом веке не исчезнут из нашей жизни милые 'чудаки', что сердца людей не станут заполнены лишь холодным, душным, серым туманом бескрылой практичности. А иначе зачем во все времена создавались сказки, писались стихи, входили в классы мудрые и беспокойные учителя?..' О, как же нужны эти 'чудаки' для тебя, наша сегодняшняя жизнь, - как же нужны они, чтобы, как пел М.Бернес, 'лучше ты стала'!..
   Хочется выразить искреннюю признательность редакциям газет The Bukharian Times, 'Русский базар', 'Русская Америка' (г. Нью-Йорк), американской организации ABRUD (сайт www.ABRUD.org и газета 'Вести ABRUD'), редакции журнала 'Собеседник' (штат Нью-Джерси), а также редакциям России, Казахстана и Грузии, проявившим доброе внимание к моему скромному литературному творчеству и опубликовавшим относящиеся к нему сочинения, многие из которых представлены в настоящей книге.
  
  
  
  Я ЖИЗНИ ОТВЕЧАЛ
  СТИХАМИ
  ________________________________________________________________________
  
   'В Иркутске мне цыганка нагадала,
   что буду жить до двадцати восьми.
   А мне тогда семнадцать миновало,
   и, помню, грустно стало в этот миг...
   Я на цыганку вовсе не в обиде:
   читать ладонь - профессия ее.
   Но как ей там еще одно увидеть -
   души моей начавшийся полет!
   Нет, ей не знать, как сложно в мире этом
   сплелись для судеб явь и чудеса.
   Мне на судьбу дана душа поэта,
   и мой удел - витать на небесах...'
   _____________
  
  
  ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
  Лирическая пробежка от 17-ти до 67-ми лет
  
   Со школьных лет я ощущаю желание выразиться как журналист, писатель, поэт. Однако случилось так, что более сорока жизни добросовестно отдал творчеству инженера, ученого, изобретателя. При этом писал и стихи. Смею думать, что некоторые из них не оставили людей равнодушными. Но в поэтическом творчестве я не ориентировался на широкого читателя, оно существовало для друзей и близких. Лишь изредка включал свои стихи в лирические очерки, которые начал писать и публиковать, уже живя в Америке.
   Ныне моим пробам в поэзии - более 50 лет. Эти годы пролетели, словно 'миг между прошлым и будущим'. И хочется предложить читателям небольшую подборку стихотворений из написанного мною за долгий, 50-летний период: с 1954 года, когда мне было 17 лет, до 2004 года, когда мне исполнилось 67. Надеюсь, в этих стихах что-то окажется созвучным душе читателей моего поколения, а быть может, и не только моего...
  
  1. 'ДАВАЙТЕ БУДЕМ ЖИТЬ !..'
  
   * * *
   Н.Т.
  На Москву пролился лунный свет,
  Все в снегу: и улицы, и крыши.
  Хорошо, что мне семнадцать лет,
  Хорошо, что ты мне письма пишешь.
  
  Вот опять я шлю тебе ответ...
  Мне еще одно бы, дорогая:
  Мне бы знать, люблю я или нет,
  Мне бы знать, любовь -
   она какая...
  
   * * *
  Петух бывает счастлив на шесте,
  орел бывает счастлив на вершине...
  Скажи, а мы
   в житейской суете
  вопрос о счастье
   для себя
   решили?
  Взгляни,
   коль тени бродят по душе,
  не счастье ли ей выбранное тесно.
  Орлу б, наверно, был неплох и шест,
  когда была б вершина неизвестна.
  
  
  ГУДАУТА
   Тане
  Гудаута, Гудаута...
  Пляж. Твоя рука - в моей.
  'Вы откуда?.. Это - чудо!
  Я живу чуть-чуть южней'.
  Гудаута, Гудаута...
  Сладко воздух пить ночной.
  ...'Нет! -
   и губки вдруг надуты. -
  Почему ты так ... со мной?..'
  Гудаута, Гудаута...
  Дальний поезд.
  Грустный взгляд.
  Ты - в купе. Еще минута -
  все... конец... Иду назад.
  Гудаута, Гудаута -
  бури дум, кипенье снов...
  Где тот лгун,
  что скажет, будто
  в мире кончилась любовь?!
  
  ТАШКАЛА
  (Воспоминание
  о студенческой практике)
   Ветеранам Великой
   Отечественной
  Помню эти степные тропы -
  там, близ Терека, в Ташкале...
  Зарубцованные окопы
  шрамом тянутся по земле.
  Да,
  воронки, окопы, ямы -
  фронтовые пути бойца.
  Сколько,
  сколько осталось шрамов
  на земле, на людских сердцах!
  Я боев фронтовых не знаю,
  но коль жизнь бы позвала в бой,
  я, навстречу врагу шагая,
  сердцем помнил бы -
   не впервой!
  Я с Маресьевым полз сквозь беды.
  В Сталинграде сражался я...
  И, пройдя через те победы,
  стал готовым к своим боям.
  
  
  ГОРЬКО!
   Молодоженам
  Много пишут стихов на свадьбы,
  много мудростей там -
   по полкам.
  Но не знаю слов,
   что под стать бы
  стали сладкому слову
   'Горько!'.
  Не хочу вас учить нисколько,
  пожелать лишь на путь хочу я:
  пусть меж вами любое ГОРЬКО
  будет горьким -
   до поцелуя!
  
  О ЖЕНАХ
   Веселый тост -
   старым друзьям
  Братцы, неужели -
  Срок жалеть нас, бедных?
  Мы давно имели
  Жен двадцатилетних...
  Желтый лист известный
  Под ноги ложится -
  Только с этой песней
  Женам не ужиться.
  В них садов зеленых
  Не утихло буйство.
  И опавшим кленом
  Я на них любуюсь.
  ...Мыслю я и - диво:
  Не гадал, не чаял,
  Вдруг во мне строптиво
  Совесть зазвучала.
  В тех садах зеленых
  Их души открытой
  Бродим мы холено,
  Глажено и сыто.
  Но порою стужей
  Им приносим плату:
  Ни тепла в нас мужа,
  Ни хотя бы - брата.
  Бродим мы, ворчливы,
  И упрямы вусмерть...
  Ну, мужья, учли вы
  Критику?
   Так пусть мы
  Будем непреклонны
  В светлом чувстве вечном
  К своим добрым женам!
  ...И к чужим, конечно!
  
   * * *
  Вот и вновь пришла сырая осень.
  Шпили - в тучах,
   и притих Нью-Йорк.
  И чего-то с грустью сердце просит,
  А чего - признаюсь, невдомек.
  То ли многих нет сегодня близко,
  Чьи глаза и мысли так нужны,
  То ли шири хочется сибирской
  Или просто хочется весны...
  
   * * *
   Милым нью-йоркским друзьям
  К хорошему мы быстро привыкаем -
  и в нашей дружбе новизны уж нет.
  Лишь есть грустинка у меня такая:
  прийти б ей раньше,
   не под старость лет...
  
  А значит, и желанье есть простое:
  чтоб удержать надолго
   дружбы нить,
  друзья мои -
   такого дружба стоит -
  давайте будем
   жить и жить, и жить!
  
  2. 'С НАМИ В ЖИЗНИ -
  ЯСНОСТЬ КРАСОТЫ!'
  
  ГРЕЗЫ
  О ВСТРЕЧЕ С МОСКВОЙ
  Уже не догонит нас солнце...
  Колеса по рельсам стучат.
  Москва моя позже проснется,
  а все пассажиры не спят.
  Чуть видны какие-то звезды,
  чуть слышно, как ветер шумит.
  И пью подмосковный я воздух,
  пью этот безоблачный мир...
  ... Вот улицы мчатся навстречу,
  и небо подкрасил рассвет.
  Там кто-то - рюкзак уж на плечи,
  здесь слышен прощальный совет...
  А поезд решил издеваться -
  сменил на прогулку свой бег.
  И пусть -
   ведь приехал я, братцы
  в мой город, где не был уж век!
  ...Стою на асфальте столицы,
  шепчу ей простые слова:
  'Нет, это, конечно, не снится.
  Да, это, конечно, Москва...'
  
  СОВЕТ
  АЗЕРБАЙДЖАНСКОГО ДРУГА
  Не спеши, мой друг, не спеши.
  Ты твори пока 'для души'.
  Чтоб народу песни слагать,
  Надо быть мудрецам под стать.
  
  Не спеши, мой друг, не спеши.
  Лишь тогда стихи хороши,
  Если нам вдруг не хватит слов
  Без рожденных тобой стихов.
  
   * * *
   Т. Т.
  Нас примет жизнь. И будем мы без скуки
  вершить дела... Вдруг через много лет
  при встрече вновь сплетутся наши руки,
  в глазах мелькнет веселый юный свет,
  
  по-юному все тело кровь согреет,
  а память вспенит прошлые года...
  Беда ли в том, что голова седеет,
  коль дружба наша так же молода?
  
   * * *
   Л.
  Ты шептала, что веришь лишь мне,
  что ты любишь, что я тебе нужен.
  И не знал я прекраснее дней...
  Ну, а позже ответила стужей.
  О, прости: здесь поэзии нет -
  только пепел угаснувшей веры.
  Для чего я душою поэт?
  Лучше быть и душой инженером.
  Ловко взвесить все 'за' и не 'за',
  дать расчетик, логичный сугубо,
  вмиг забыть и про эти глаза,
  и про эти манящие губы.
  Не страдать, что нежданно меня
  ты в стихии людской заменила...
  Жаль, что c сердцем без бурь и огня
  быть живым не нашел бы я силы.
  
  
  
  КОЗА И ВОЗ
  Басня
  Козе пришлось однажды двигать воз.
  'Ну, знайте коз!' -
  она вскричала,
  Немного отбежала для начала
  И по возу рогами во весь дух -
  Бух!!!
  Воз сдвинулся и тут же вдруг застыл.
  Коза немного удивилась неудаче,
  Но все же сохранила пыл.
  'Еще разок - поедет, не иначе!'
  И снова, подскочив что силы есть в ногах,
  Она по возу - бах!!
  Воз снова сдвинулся
   и вновь застыл на месте...
  'О, что за бестия!' -
  произнесла коза.
  Затем попятилась назад,
  Собрала все остатки сил
  И снова ткнулась в воз рогами.
  Воз покачнулся и опять застыл...
  'Так пусть же черти возятся с возами!
  Так пусть же черти!.. Иль другие козы...'
  И - нет козы у воза.
   _______________
  Моя мораль: учитесь двигать воз
  У лошадей, а не у коз.
  
  
  ПЯТИКУРСНИКУ -БУРОВИКУ
   Яше Кагану
   (будущему доктору наук, профессору)
  Сибирские чащи, заволжские шири...
  Тропинка, паром, самолет и канал...
  На год или два, или целых четыре
  ты нас исторически, друг, обогнал.
  ...Там, где-то в тайге, разбуянится стужа.
  Ты сядешь в раздумье и вспомнишь про тишь
  тех лекций бездонных, что больше не слушать,
  и многое-многое - и загрустишь.
  Москва в этот вечер огнями засветит,
  пойдет на концерты, в Большой и во МХАТ...
  Закуришь за столиком, в местной газете
  о будущем клубе читая доклад.
  Ты вспомнишь, что завтра в поселке воскресник
  и что в понедельник в контору идти -
  ругаться...
   Вдруг с тумбочки вырвется песня -
  бродяг неуемных задорный мотив.
  И песенку эту я тоже услышу
  и с завистью вспомню тогда о тебе,
  который - уж где-то,
   который уж вышел
  навстречу задуманной нами судьбе,
  судьбе, уносящей нас в новые дали,
  где вечной борьбы суждены чудеса,
  чтоб наши поселки в пустыню врастали
  чтоб выросли в тундре стальные леса...
  
   * * *
  Дожди опять превратились в хлопья,
  опять лопаты асфальт скребут...
  Вчера на сердце - восторг, утопии,
  сегодня - откуда-то грусти пуд.
  И тщетно бьюсь
   над решением вопросика:
  готов рассказать про Париж и Шанхай я,
  а в сердце,
   в тридцати сантиметрах от мозга,
  что творится, не знаю...
  
  НОЧЬ НА БАЙКАЛЕ
  Здесь палатки встали полукругом,
   и костер ликует, тьму разя.
   Школа - в прошлом, но опять друг с другом
   нас мечта собрала здесь, друзья.
   Рядом в темноте гора дремала,
   всех приняв на узкую ладонь,
   и луна, разлившись по Байкалу,
   к нам ручьем бежала на огонь...
   Вдруг хорошей песни захотелось,
   и взметнулась песня про Байкал.
   И от счастья сердце холодело,
   словно гимн Байкалу я слагал.
   А потом запели про гармошку,
   про любовь, про юность, про друзей,
   что любая не страшна бомбежка,
   если надо действовать при ней...
   И в знакомой немудреной песне
   открывалось столько новизны,
   словно песни стали интересней,
   словно стали более звучны,
  словно вспомнил что-то вдруг
   большое,
  что забыл когда-то в суете,
  что повсюду быть должно с тобою -
   в поиске, в удаче и в беде,
  словно ты не окружен горами,
   словно все на свете видишь ты...
   Юность - с нами!
   Дружба тоже - с нами!
   С нами в жизни - ясность красоты!
   ...Ночь ни петь, ни думать не мешала.
   Лишь Байкал вздыхал под тихий хор,
   и луна, разлившись по Байкалу,
   к нам ручьем спешила на костер.
  
  3. 'МЫ ВСЕ В ДУШЕ ПОЭТЫ...'
  
   * * *
  Я не знаю, красивая ты или нет,
  и не знаю я, сколько сейчас тебе лет.
  Кто ты будешь: геолог,
   а может быть, врач?
  И, быть может, тебя я уж видел вчера?
  И неведомы ныне года и края,
  что подарят тебя мне, загадка моя.
  Это все разгадать поручаю судьбе,
  но одно я могу рассказать о тебе.
  Если в жизненных штормах
   устал бы я вдруг,
  если солнца бы меньше
   стал видеть вокруг,
  ты бы мне
   посмотрела с улыбкой в глаза
  и сумела бы нужное слово сказать.
  И твоим вдохновеньем и верой твоей
  я бы сделался вновь
   и смелей, и сильней.
  
  ПИСЬМО В ЛЕНИНГРАД
  СО СТУДЕНЧЕСКОЙ ПРАКТИКИ
   Тане
  Над Кубанью ни облака, верно, нет.
  За окном упрямо висит жара.
  То ли дело - Невский,
   где, млад и сед,
  в пиджаках прогуливается
   Ленинград!
  Ленинград бескраен
   и вдоль, и вширь
  и, конечно, не очень любит скучать.
  А вот здесь сейчас лежи да пиши,
  что веселым не можешь быть опять.
  Хоть бы солнцу, что ли, чуть остыть:
  так и отняло, вредное, силы все б!
  Ленинград же бодр,
   и, быть может, ты
  забываешь, что где-то есть и степь...
  Нет. Не слушай.
   Просто - не в духе я
  и совсем не верю в слова свои.
  Просто в мыслях -
   губки твои упругие,
  просто в мыслях
   взгляд твой добрый стоит.
  Просто снова не мне
   принесли письмо -
  и совсем потерялся в догадках я.
  Просто я проглядел, как сердце само
  застучало тоской украдкою.
  
  РАЗГОВОР
  С КАЗАНСКИМ ТРАМВАЕМ
  Громыхнул трамвай за окном,
  закатив к небесам глаза.
  Верно, думает он о том,
  как красива его Казань.
  'Ты, чудак, не видал Москвы:
  ты б страдал по той красоте!'
  'Нет, - грохочет, - ведь я привык
  к этим улицам, а не тем.
  Вот сюда я возил ребят,
  здесь построивших этот дом,
  и отсюда в наш главный сад
  я влюбленных возил потом.
  Стал я стар, встречая рассвет
  на путях нехитрых услуг.
  Что же мне грустить о Москве,
  если рядом - мой старый друг?'
  
  УТРО
  ПОСЛЕ БУРОВОЙ ВАХТЫ
  Эх, машина вахтовая,
  мы заждались тебя.
  Где ты, наша бедовая?
  Лес рассветом объят.
  На просторах Татарии,
  средь чащобы лесной,
  нас, усталых, размаривай,
  мча задорно домой.
  Но рассвет этот розовый
  пусть уснуть не дает,
  пусть волнует березовый
  озорной хоровод,
  пусть осенней прохладою
  засверкает роса,
  пусть в дороге порадует
  ржи волнистой краса,
  лихо в просинь спокойную
  самолет пролетит,
  эту девушку стройную
  подвезем по пути...
  А машина вахтовая
  мчится, мчится в рассвет...
  Где ты, наша бедовая?
  Отчего тебя нет?
  
   * * *
   Друзьям
  В Иркутске мне цыганка нагадала,
  что буду жить до двадцати восьми.
  А мне тогда семнадцать миновало,
  и, помню, грустно стало в этот миг...
  Я на цыганку вовсе не в обиде:
  читать ладонь - профессия ее.
  Но как ей там еще одно увидеть -
  души моей начавшийся полет!
  Нет, ей не знать, как сложно в мире этом
  сплелись для судеб явь и чудеса.
  Мне на судьбу дана душа поэта,
  и мой удел -
   витать на небесах.
  А там - свои законы долголетья.
  Что может значить там
   ладони плоть,
  когда под крылья, словно добрый ветер,
  приходят
   дружбы строгость и тепло!
  Мы все в душе поэты - и не спорьте.
  Иначе б не желали наших встреч.
  И нам судьбу гадалка не испортит,
  коль юность в сердце
   мы смогли сберечь.
   Давайте
   друг для друга
   мы на свете
   подольше жить -
   сильней желаний нет.
   Ведь вы, друзья, тем ближе мне, поверьте,
   чем дальше наши
   двадцать восемь лет.
  
   * * *
  Ну, Япония -
   что за
  ярких нравов страна!
  В ней и спящего поза
  быть красивой должна.
  ...Помню: капля за каплей,
  нам ваяли сердца
  взлет отчаянный сабли,
  свет
   Джоконды лица...
  Ценим в мире суровом
  явь, что ростом с мечту:
  делом, жестом и словом
  в жизнь нести красоту.
  Пусть и мы не забудем
  той извечной мечты.
  Пусть приносим мы людям
  чудный дар красоты.
  
  4. МИНИАТЮРЫ
  
  За равнодушие бранят,
  но за инфаркт не награждают.
  Хоть это ясно для меня,
  как жить спокойнее, не знаю.
   _____
  
  Его стихи всегда полны
  неизмеримой глубины.
  В них, хоть умри, увидеть дно
  лишь одному ему дано.
   _____
  
  Ты разный, многоликий, величавый,
  ты угловат, изыскан ты, Нью-Йорк...
  О, скольким дал ты мир страстей и славы!
  Мне ж - творчества желанный уголок.
   _____
  
  Пусть не мое теперь столетье -
  я в нем счастливый человек:
  есть сын мой на моей планете -
  моя весна на весь мой век!
   _____
  
  Года, года! Бегут - и взятки гладки.
  Но есть у каждой жизненной межи
  мои друзья. И, значит, - все в порядке.
  И, значит, - непременно будем жить!
  
  
  Я ЖИЗНИ ОТВЕЧАЛ СТИХАМИ
  Лирические заметки
   Всю жизнь я неугомонно писал стихи. Они возникали на фоне бурной студенческой жизни, а позже - в стихии трудных научных поисков, создания изобретений, познания новых творческих коллективов, обретения друзей и неожиданных недоброжелателей, привыкания к разным нефтяным районам, знакомства с новыми городами и странами и, наконец, врастания в новизну американской жизни.
   Если сказать коротко, я жизни отвечал стихами...
   И мне захотелось предложить уважаемым читателям некоторые свои стихотворные ответы на то, что наполняло мою душу в долгой и многогранной жизни. А наполняли ее любовь, дружба, неповторимость учителей и коллег, очарование городов, юбилейные вехи близких людей, радость воссоединения семьи в Нью-Йорке... Те стихи покоились на полке шкафа - подчас многими десятилетиями. Я воспринимал их как слишком личные для публикации. А вот теперь осмелел: ведь лирика и должна быть очень личной, просто ее искренность подчас рождает в людях ответные движения души, потому что добрыми чувствами наши души объединяются, пусть и не дословно соответствуют слова поэта конкретностям жизни читателя.
   Быть может и в вашей душе, дорогой читатель, найдут отклик какие-то строки предлагаемых ниже стихов. А чтобы эти стихи чуточку приблизились к вам изначально, предлагаю их в сопровождении очень кратких комментариев.
  
  1. ИЗ САМОЙ ПЕРВОЙ ТЕТРАДКИ
   В юности к нам приходит любовь - с радостями и страданиями. О ее ростках, еще полных новизны и загадок, были написаны эти два стихотворения...
  
   * * *
  Я как-то, свою сочиняя любовь,
  Мечтал, чтоб, рожденная делом,
  Как в читанной книге,
  Влилась она в кровь,
  Как в фильме недавнем взрослела...
  Но только пришла по-другому она,
  Совсем по-другому мужает.
  Мне странно: не эта мечталась весна -
  Другая, такая чужая!
  
   * * *
  Неужто живешь, меня вспоминая
  Как плечи давящий, ненужный груз.
  Лишь скинуть - и ты на краешке рая,
  Лишь скинуть - и позабудешь грусть?
  Неужто подумала: надоело
  Детство в глупой его голове -
  И в жажде счастья решила смело
  Взять да забыть обо мне навек?
  Неужто теперь ты радостней прежней?..
  Но разве ж, глупый, я доказал,
  Что я тебе самый добрый и нежный
  Из всех, кто глядел и глянет в глаза?!
  Да, все я могу понять, как надо,
  А если в письмах я вдруг не тот,
  Прости мне: смятений пестрое стадо
  Подчас сквозь сердце мое бредет.
  И трудно тогда мне бывает очень,
  И ты вдруг читаешь совсем не то -
  Простую банальность в одеждах-клочьях,
  Не дружбы слово - больного стон.
  Но это ж ясно, моя родная,
  Что жить без тебя мне будет невмочь.
  Неужто теперь ты уже не знаешь,
  Совсем не знаешь, как мне помочь?
  
  * * *
   А вот уже стихи не про любовь. Я впервые увидел прекрасный город Киев и был покорен его неповторимой красотой, его очарованием. И слабое отражение этого волнующего знакомства осталось в восьми незамысловатых строчках.
   ДРЕВНЕМУ КИЕВУ
  Не одоленный долгими веками,
  Чуть поседев, но полон красоты,
  Стоишь ты, угловат и белокамен,
  Весь -
   из свершений сердца и мечты.
  Тебя ласкает солнце неустанно
  Под споры птиц,
   где, явно, все правы,
  И ты стоишь спокойным великаном,
  По грудь вошедшим в океан листвы.
  
  2. МОИМ ШКОЛЬНЫМ ДРУЗЬЯМ
  
  ВОЛОДЯ
   Был у меня лучший друг - Володя Стручков. Мы учились в одном классе, затем стали буровиками в нефтяном институте. И расстались на годы: отдавали свои силы разным регионам страны. Ему посчастливилось стать участником открытия одного из газовых месторождений Сибири. Позже вновь встретились - оба обосновались под московским небом. И хотя бесконечная вереница командировок продолжала прочно соединять нас с районами буровых работ, но наши московские встречи стали привычной частью жизни...
   И вот Володя дошел до своего полувекового рубежа. По этому поводу собрались у него дома вместе с другими гостями и некоторые бывшие одноклассники. Мы, пришедшие к нему школьные друзья, уже успели перешагнуть тот рубеж, потому что Володя был в классе одним их самых молодых. Хороший получился праздник, я читал стихи... И не ведали мы, что через неполных четыре года Володя внезапно уйдет из жизни. Инсульт. Итог нелегкой судьбы буровика... А те светлые стихи остались...
  
  Ну вот, друзья, мы с вами вместе снова!
  Да, силою примера, чуть не все мы
  Сумели отстающего Стручкова
  Запутать в юбилейные проблемы.
  Сидит он с легкой, модной сединою
  И с шевелюрой, пусть не школьной силы,
  Но в единеньи с глаз голубизною
  Все смотрится на тридцать пять от силы.
  Отставший наш, и безнадежно, вроде,
  Познавший лишь полсотни лет, не боле,
  Пойми, дружище: здесь, куда ты входишь, -
  Здесь отстающим быть не то, что в школе.
  Здесь отставай вольготно и весомо
  И не лелей в себе новинок завязь,
  Чтоб сыновья твои учились дома,
  Как отставать, друзьям своим на зависть,
  И чтоб в жене азарт надежд не стынул,
  И мама понимала, что негоже
  Стареть ей при таком Володьке-сыне,
  И мы, друзья, старались быть моложе!
  
  ТАНЮША
   Есть в моей жизни бывшая одноклассница Таня, Танюша - уралочка, затем сибирячка и уже многие годы москвичка. В нашем классе она стала буквально центром притяжения - бывает такой чудный человеческий талант. Думаю, каждый из ее одноклассников ощущал, пусть и глубоко затаенную, влюбленность в эту замечательную девчонку, вокруг которой жизнь становилась более дружелюбной, светлой и вдохновенной. Ну, и я, конечно же... А она вышла замуж за Алешу, который не имел никакого отношения к нашему классу - просто был студентом в ее институте. К счастью, он оказался прекрасным человеком, мы быстро сдружились, ныне наши семьи не просто дружны, а, скорее, уже родные...
   И, конечно, посвящал я Танюше-однокласснице стихи...
  
  Немало я в жизни стихов написал -
  И все ж для страны я поэтом не стал.
  Стихи бы давно уж беречь перестал,
  Но есть в них Танюша.
  Мы в жизни давно - на дождях и ветрах,
  Мы что-то смогли, а чему-то и -
   крах.
  И, вроде бы, юность покинуть пора,
  Но в ней ведь - Танюша.
  Спасибо, Танюша, за нашу судьбу,
  За то, что мы в жизни сумели -
  Ведь ты талисман наш.
  И впредь как-нибудь
  Спасай нас
   от топей и мелей!
  
  
  3. МОЕ БУРЕНИЕ
   Люблю добрую и мудрую книгу Расула Гамзатова 'Мой Дагестан'. Она о многих людях его родной земли, которые были важны для автора и благодаря ему стали интересны читателю. Собственно, так всегда и взаимодействует читатель с реальными или придуманными героями книг. Когда-то я, всего лишь дитя войны, написал: 'Я с Маресьевым полз сквозь беды. В Сталинграде сражался я... И, пройдя через те победы, стал готовым к своим боям'.
   А бои мои были за научно-технический прогресс, и полем боя было мое родное бурение нефтяных и газовых скважин. Десятки лет я работал во ВНИИ буровой техники со многими замечательными людьми - учителями, коллегами, учениками... Мы преданно любили свой институт и дружно воевали на просторах страны за то, чтобы отечественное бурение скважин было на высшем мировом уровне. И кое-чего добивались. Например, глубочайшая в мире (до сих пор!), 13-километровая скважина - воплощение в жизнь техники и технологии, созданных нашим институтом. 'Растили нелегкую славу его бессонницы наши и наши седины...' - есть такие слова в одном из моих стихотворений. Да, несомненно, мое бурение - это прежде всего незабываемые для меня люди...
  
  ПРОФЕССОР НИКОЛАЙ ИОСАФОВИЧ ТИТКОВ
   Он был моим главным учителем жизни в науке. Он не только ввел меня в науку и многие годы внимательно контролировал, что мне в ней удается. Николай Иосафович преподал мне несколько незабываемых уроков истинно высокой нравственности ученого-педагога. Вот один из них.
   Когда ему исполнилось 80 лет, он, недавно перенесший инфаркт, решил отметить этот юбилей скромно, по-домашнему. Кроме его родных, за столом находились несколько близких ему по работе людей. Был приглашен и я, его ученик. И это приглашение явилось высоким нравственным поступком профессора, несомненно, рискованным для его здоровья. Дело в том, что среди приглашенных не могло не быть и заместителя директора института, курировавшего мою лабораторию, - руководителя с жестким характером, верного воспитанника сталинской эпохи, непредсказуемо вспыльчивого и - главное - откровенно ненавидящего меня за слишком независимое, по его мнению, поведение. Мой профессор решил четко продемонстрировать, что своего отношения к уважаемым ученикам не изменяет ни при какой конъюнктуре.
   И на Поступок моего учителя я ответил стихотворением, которое мой крутой куратор прослушал молчаливо, без какой-либо реакции, а остальные встретили аплодисментами. Профессор благодарно и одобрительно мне улыбнулся...
  
  В этом мире, для каждого сложном весьма,
  Ваше имя - давно уже мой талисман.
  Ваше имя усталость снимает с души
  И обиды свои не дает ворошить.
  Для коварства стена, для бездушья заслон,
  Оно - верное знамя в сраженьях со злом.
  Дарит мудрость судить,
   дарит стойкость учить,
  Жажду жизни, что ввек не подарят врачи.
  На ветрах, обжигающих нас на пути,
  Ваше имя - со мной, чтоб меня защитить...
  В этом мире, для каждого сложном весьма,
  Вечен в сердце моем этот мой талисман!
  
  ИЗРАИЛЬ ЕФИМОВИЧ РУДАВСКИЙ
   В институте работал и этот замечательный экономист, очень творческий человек, впервые сумевший по достоинству оценить значимость разработок нашей лаборатории, направленных на повышение качества скважин. То было смелым поступком, поскольку наше немодное тогда творчество наносило ущерб священному в те времена поклонению скорости бурения. Он был ветераном войны, другом талантливого поэта-фронтовика Константина Ваншенкина. У него уже шалило сердце. Но каким оно было щедрым и неизменно чутким! Мы сердечно отметили его семидесятилетие, и я подарил ему стихи...
  
  Пусть давно уже
  двадцать
  было вам!
  и, конечно,
  многое - в прошлом,
  век
  вас миловал
  и не миловал,
  но всегда вы - в дружбе с хорошим.
  И всегда для нас
  НАСТОЯЩЕЕ -
  неуемность вашего сердца.
  Сколько раз друзья и товарищи
  на него смогли опереться!
  Да, трудясь в войне и свершеньях,
  утомилось сердце.
  Иначе,
  как писал ваш Костя Ваншенкин,
  оно не было б сердцем, значит.
  А у всех ли оно моложе,
  Кто далек от вашей межи?..
  Пусть сегодня многое - в прошлом,
  Но и завтра немало - ЖИЗНЬ!
  
  ЛЕВ ХАСАНОВИЧ ФАРУКШИН
  С ним мы бок о бок развивали единое научно-техническое направление. Но он немного старше меня и на наш общий путь в науке ступил первым. Как фантазер в техническом творчестве я, полагаю, превзошел его, но в борьбе за надежность создаваемых объектов превзойти его было невозможно. Внешне невозмутимый, ювелир своего дела, он не позволял себе оказаться на поводу столь модных в той нашей среде искрометных идей. Он был увлечен другим - страстно и скрупулезно доводил свои объекты техники до высочайшей надежности. И производственники всегда отвечали ему высоким доверием. Завидная востребованность его разработок неизменна.
  Всегда неизменны были и наши спокойные, без каких-либо сбоев, дружеские отношения.
  И вот ему исполнилось пятьдесят...
  
  Ты сегодня и жизнью уже опаленный,
  И совсем молодой -
  и лицом, и душой.
  Ты нам что-то расскажешь - и это резонно.
  Но мы знаем и так, что ты счастье нашел.
  Все узнал ты: мечты, вдохновенье и страсти.
  Быть в дороге полвека -
  не взять дважды два.
  Расскажи, юбиляр, как устроено счастье.
  Расскажи, юбиляр, как его добывать.
  Где в нем детство несытое,
  матери слово,
  щегольские погоны студенческих дней,
  тот диплом долгожданный,
  автобус вахтовый,
  буровые во льду и мерцаньи огней?
  Как годами так жить,
  чтоб всегда, непреклонно,
  и делам, и семье, и друзьям -
   хорошо?..
  Ты нам что-то расскажешь - и это резонно.
  Но мы знаем и так, что ты счастье нашел!
  
  ВЛАДИЛЕН АРШАКОВИЧ ГАЛУСТЯНЦ
   Рядом с этим человеком становится теплее на душе. Пожалуй, существует такой талант - уметь дружить. Владилен, или, как мы обычно его называем, Вадим, умеет дружить. Уже более восьми лет мы живем далеко друг от друга: он - в Москве, а я - в Нью-Йорке. Общаемся только по телефону, но это не охлаждает нашу дружбу.
   Его нешумная чуткость трогает душу. Когда я однажды сломал на буровой ногу, он привез ко мне домой большую кастрюлю армянского хаша. Эта чудо-еда помогла мне быстрее забыть о костылях. Вспоминается и другое...
   В общем, хорошо, когда в жизни есть вот такой Вадим Галустянц.
   Он немного младше меня. В день его шестидесятилетия я обратился к нему с дружеским напутствием:
  
  Позволь, скажу тебе как старожил
  твоей эпохи новой, незнакомой:
  живи в ней так, как до нее ты жил -
  друзьями, делом и, конечно, домом.
  И пусть юнцам мы будем старики -
  им не понять,
   что души наши юны,
  что жизнь,
   всем нашим вехам вопреки,
  звучит в нас,
   как гитары верной струны!
  
  4. РОСКОШЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ
   Всем сердцем солидарен с мнением Антуана де Сент-Экзюпери, мужественного и мудрого человека светлой души, о том, что истинная роскошь - это только роскошь человеческого общения.
   Мне, как, несомненно, и многим другим, посчастливилось: судьба дарила ее щедро. Нет, нет, не хвалюсь, просто радуюсь. И хотелось бы предложить несколько крупиц своей радости - несколько рожденных ею стихотворений - вам, уважаемые читатели. Быть может, мои строки навеют вам какие-то теплые воспоминания - и сердце ваше отзовется...
  
  БИИКЖАЛЬСКИЙ ЧАЙ
   Во второй половине 60-х годов прошлого века мне посчастливилось участвовать в работах по строительству сверхглубокой геолого-разведочной скважины в Западном Казахстане, а точнее, в Гурьевской области. Нашей группе москвичей - сотрудников ВНИИ буровой техники был предоставлен домик в поселке буровиков Биикжал.
   Бурение, как известно, процесс непрерывный, круглосуточный, поэтому у каждого из нас, курирующих разные вопросы работ на буровой, были и разные часы отдыха. Но каждый старался по возможности не пропустить очередное 'семейное' чаепитие в нашем домике, которое, как правило, душевно организовывала очаровательная молодая сотрудница института Валечка. Как приятны были эти моменты! Разные по характеру, мы счастливо создавали неповторимую гармонию человеческого общения!
   Конечно, я не мог не посвятить тем незабываемым мгновениям стихотворение. Назвал его 'Биикжальский чай'.
  
  Здесь, за рекой Уралом,
  Дружат пурга и зной.
  В домике Биикжала
  Пьем мы чаек густой.
  В домик всегда мы пустим
  Радость твою сполна,
  Даже немного грусти,
  Если тебе нужна...
  Слушает степь ночная
  Говоры буровой.
  Ну-ка, теснее к чаю
  Дружной своей семьей -
  Те, кто уже поспали,
  Те, кто пришли поспать.
  Наша сестренка Валя
  Всем нам не даст скучать.
  ... Судьбы - они такие:
  водят туда-сюда.
  Кто-то наш дом покинет,
  Может быть, навсегда.
  К новым приди порогам,
  Новых друзей встречай,
  Но не забудь в дорогах
  Наш биикжальский чай.
  
  'ОПЯТЬ МЫ В ЮНОСТЬ ВОЗВРАТИЛИСЬ...'
   Через каждые пять лет мы, однокашники, поступившие в 1954 году на горно-нефтяной факультет Московского нефтяного института (затем поименованного академией), встречались в первую пятницу октября. Кстати, эти встречи продолжаются и сейчас. Хотя нас, к сожалению, становится все меньше и меньше, но мои друзья съезжаются на такие встречи из разных городов и стран. Да, это здорово, это важно - снова взглянуть в глаза однокашникам, взглянуть в них, как в чистое, беспристрастное зеркало, сверить с друзьями жизнь и мысли свои.
   Эпохами, вехами жизни многострадальных Советского Союза, а затем и независимой России - вехами, которые мы проходили на трудовом пути, были так называемые волюнтаризм, застой, перестройка, а также незавидное время разрушительно-восстановительных процессов после 1991 года... Я убежденно написал о своих однокашниках-технарях: 'Мы шли вперед, не думая о вехах, чтоб брать высоты дела на пути...' А еще добавил: 'И верится, что знали мы, как жить'. Читал эти стихи друзьям - и они от души аплодировали. Значит солидарны - так оно и было...
  А на очередной встрече, которая была посвящена 40-летию нашей студенческой дружбы, я обратился ко всем с такими словами:
  
  Опять мы в юность возвратились,
  И сорок лет - нам не в зачет.
  Хоть наши судьбы, наши были
  Никто сначала не начнет.
  Уже - пора трудов вершинных,
  Уже признания удел.
  Не все, что думалось, свершили,
  Но сколько совершили дел!
  И вновь спасибо вам, ребята,
  Что вы смогли сюда прибыть,
  Еще за то, что вы когда-то
  Не обошли моей судьбы.
  И пусть нечасты наши встречи,
  Но к ним неудержима страсть.
  Они от всех недугов лечат,
  У буден отбирая власть.
  С них возвращаюсь я на крыльях.
  Их мудрость в жизнь свою несу.
  Во всем, чем друг без друга жили,
  Они поддержка нам и суд...
  Вновь через судьбы, через были
  Мы в нашу юность возвратились!
  
  МОСКВА - КРАСНОДАР
   Как-то в одном из нефтяных районов Тюменской области, в номере уютной гостиницы, мы устроили воскресный 'мальчишник'. Ужинали, поднимали тосты, душевно беседовали... Состав собравшихся был несколько необычным: вместе с нами, давно знавшими друг друга работниками разных научных институтов отрасли, почему-то (уже не помню) оказались два приятных гостя - специалисты из тогдашней Чехословакии. Они внимательно слушали, как мы вполне естественно для себя намечали деловые встречи в Тюмени, Бугульме, Перми, Баку, Москве, Краснодаре. Затем один из них произнес: 'Вы рассуждаете о громадных расстояниях как о чем-то совершенно обычном. Это просто не укладывается в голове - ведь наша страна такая маленькая...' Впоследствии я не раз вспоминал эту взволнованную реплику коллег из Чехословакии, направляясь по делам в города Сибири, Урала, Поволжья, Казахстана, Азербайджана, Украины... Вспоминал, признаюсь, не без гордости за просторы своей страны.
   Но не только по делам преодолевал я большие расстояния. Бывали и праздничные события, на которые меня приглашали. Многочисленные командировки приводили нас, специалистов-нефтяников, к знакомству, сотрудничеству, а подчас и к дружбе с разными людьми. С неподдельными чувствами произносил я поздравительные слова на юбилеях друзей в Сургуте, Астрахани, Краснодаре...
   В 1997 году я прилетел из Москвы в Краснодар на 60-летие моего ровесника и друга Алексея Тимофеевича Кошелева, заместителя директора по науке одного из известных НИИ нашей отрасли. Какой душевной заботой были окружены все гости из далеких городов! Для нас это был поистине праздник человеческого общения. И не только на чествовании в ресторане, но и в номерах и холлах гостиницы, на юбилейном митинге в институте, на предварительной товарищеской встрече в квартире директора института, на прощальном завтраке, устроенном для нас Алексеем...
   В те два дня я не мог не думать о наших с Алешей нехитрых судьбах...
   В 1972 году мы, молодые энтузиасты науки, познакомились в одном из городов Западной Сибири - естественно, будучи в командировке. Затем жизнь дарила нам немало душевных встреч. Мы занимались разными научными проблемами, но всегда радовались успехам друг друга. Почти одновременно подошли к защите докторских диссертаций. А в итоге объединились в решении единой задачи для сургутских нефтяников. И вот стали шестидесятилетними...
  На банкете в ресторане я читал стихи:
  
  Лет двадцать пять тому уже -
  мы вдруг вошли в сердца друг друга.
  С тех пор не ведал я испуга,
  что это миф в моей душе...
  Ты мне однажды так сказал
  (и эта мысль мне стала свята):
  'Непрост был путь наш,
  но глаза
  нет нам нужды, встречаясь, прятать'.
  И в нашем праздничном тепле,
  где - столько слов о жизни бывшей,
  ты знай: душою неостывшей
  я твой -
  на мой остаток лет!
  
  5. 'ЕСТЬ ВЫ - ПРИЧАЛ МОЕЙ ДУШИ...'
   Главное наше с женой обретение на американской земле - новые друзья. Они пришли в нашу жизнь весьма естественно, просто по велению сердец. Нас сближали совместный летний отдых, изучение английского языка, добрая помощь друг другу, душевные застолья, экскурсии... Мы пришли к нашей дружбе через разные судьбы, через невзгоды военных лет в детстве или отрочестве, через многие годы честного труда на благо людей, производства, науки... И сквозь все сложности пережитой нами эпохи мы пронесли молодость души, желание дружить, чуткое умение быть друзьями. Да, юность сохранилась в наших сердцах, хотя знакомы им и удары несправедливости, обид, предательства.
   Я чувствую, что по большому счету мы друг для друга - посланцы юности, а потому нам вместе светло и радостно. Даже кажется, что для них были написаны мною стихи, которые я посвятил школьным друзьям еще до приезда в Америку:
  
  Бегут года, как им положено,
  И на высотах новых дней
  Пусть не становимся моложе мы,
  Зато становимся мудрей.
   А я стареть и не подумаю,
   Пока вы есть, мои друзья.
   Пусть для кого-то мы не юные,
   Вы - юность вечная моя.
  
  АНЮТА И ИЗЯ
  Когда я думаю об этих моих замечательных ровесниках и земляках, хочется попросить у судьбы лишь одного: чтобы они жили немного поближе. Преодолеть расстояние между Квинс-бульваром и южным Бруклином - это не улицу перейти. Поэтому встречи бывают реже телефонных бесед. Но, как говорится, нет худа без добра: каждая встреча - настоящий праздник. И никогда не возникает ощущение, что расстояние между нами отдаляет нас друг от друга.
  Я давно заметил, что ниточки, действительно связывающие сердца, не рвутся, даже если им приходится тянуться далеко-далеко. А у нас с Анечкой и Изей было так много общего или очень похожего в жизни: уголки Москвы, научные институты, творчество, ответственность!.. Иногда кажется, что там, за океаном, мы работали рядышком и дружим уже многие годы. Как-то я посвятил Анюте такие строки: 'Как светло с тобой! Мы в сказке что ли? Много близких мы прошли путей. Ты мне - лучик дней, родных до боли, ты мне - лучик той Москвы моей...'
  А в другой раз я им написал:
  
  К хорошему мы быстро привыкаем -
  и в нашей дружбе новизны уж нет.
  Лишь есть грустинка у меня такая:
  прийти б ей раньше,
   не под старость лет...
  А значит, и желанье есть простое:
  чтоб удержать надолго дружбы нить,
  друзья мои, - такого дружба стоит -
  давайте просто
   жить и жить, и жить!
  
  МИЛОЧКА И ЕФИМ
   Они добрые наши соседи: чтобы дойти до их квартиры, достаточно пяти - семи минут. Уже несколько лет вместе стараемся одолеть высоты английского языка. Забегаем друг к другу за каким-нибудь инструментом или велосипедным насосом. Когда мне приходится редактировать статьи на медицинские темы для газеты, где я сотрудничаю, им нет от меня покоя: они с неисчерпаемым терпением и, более того, с неизменной охотой ликвидируют бесчисленные пробелы в моих медицинских представлениях. Потому что они врачи, и не просто врачи, а самого высокого класса. Им было дано судьбой поднимать медицинское обслуживание на огромном пространстве целинных земель Казахстана - поднимать его чуть ли не с нуля. Это была их негромкая целина, которая потребовала огромного труда, стойкости, энтузиазма, творчества... Потребовала всей их трудовой жизни. Сколько пройдено!
   А здесь в их жизни - волнения за детей и внуков, посещение концертов и спектаклей, отдых в кемпе, туристические поездки... И дружба! Судьба сделала нам большой подарок: мы стали друзьями этих милых, солнечных людей.
   Однажды они сагитировали нас с женой стремительно принять решение о поездке с ними по Карибскому морю - и через несколько дней мы уже летели в Пуэрто-Рико, чтобы там пересесть на комфортабельный многоэтажный теплоход. Круиз по островам был интересным, душевным и веселым - незабываемым. И на прощальном ужине я подарил друзьям такие стихи:
  
  Как верно, что вначале было слово!
  И мы,
   плывя среди красот Кариб,
  уверены: не ведать нам такого,
  коль вы нас
   в этот путь не увлекли б.
  Здесь входят в сердце города и скалы,
  здесь дарят силу небо и вода...
  Ведите нас на новые причалы.
  Мы любим вас,
   мы с вами навсегда!
  
  НАШ ЗЕМЛЯК ЛЕОНИД
   Леня стал самым первым человеком, которого мы с женой в Нью-Йорке ощутили нашим другом. Мы вместе с ним учились в колледже. В Америке жизненный путь многих немолодых людей проходит через такую учебу. Вот и случилась у нас студенческая дружба. И не только. Это было и естественное сближение земляков, оказавшихся на новой, незнакомой земле. Леонид, как и я, - технарь, родственная душа. А еще - коренной москвич. Так что общение с ним не потребовало ни малейшей адаптации. Если же еще учесть, что у него очень легкий, дружелюбный характер, то можно сказать одно: Леня стал для нас щедрым подарком судьбы.
   Мы ощущали, что ему тоже приятно общаться с нами, тем более что он уже долго ждал приезда жены из Израиля - и наше общение делало его жизнь гармоничнее. В общем, нам стало в Нью-Йорке теплее, уютнее. Мы общались много. Ездили на экскурсии, иногда, признаюсь, душевно беседовали за бутылкой водки...
   Но его вдруг подвело здоровье - мы с волнением ждали выздоровления друга и, как могли, подбадривали его. И вот, наконец, смогла приехать его жена, такая же милая москвичка - Сусанночка. Она, как волшебница, стала быстро выводить его из болезни. Мы с радостью видели, что он чувствует себя все лучше и лучше. Не могу оценивать роль врачей в этом процессе, но роль Сусанны, без сомнения, огромна. Стучу три раза по столу - пусть все будет хорошо и далее.
   И когда наш Леонид с Сусанной принимали гостей в их квартире на Saunders Street по случаю его 65-летия, я подарил ему маленькое стихотворение:
  
  Когда мы думаем о Лёне,
  Теплей становится душа,
  И сердце по Москве не стонет,
  И Saunders, вроде, хороша.
  Когда мы думаем о Лёне,
  Мы знаем: есть такой причал,
  Где нас поймут и не прогонят,
  И вдруг не рубанут сплеча.
  Когда мы думаем о Лёне,
  Хотим сказать ему: держись!
  С тобой вперед смотреть спокойней -
  Есть дружба, значит, есть и жизнь!
  
  МОИМ МИЛЫМ НЬЮ-ЙОРКСКИМ ДРУЗЬЯМ
   Да, главное мое обретение на американской земле - милые нью-йоркские друзья. О каждом из них думаю с любовью и признательностью. Каждому из них хочется дарить и дарить стихи. Ведь тема дружбы неисчерпаема. Об этой доброй теме можно сказать то же, что сказал Булат Окуджава о своем любимом Арбате: 'Никогда до конца не пройти тебя!'
   И однажды захотелось подарить несколько строк сразу всем этим чудесным людям...
  
  Да, видно правильно я жил,
  Коль вас в итоге заслужил -
  И вы в судьбу мне ворвались
  Наградой доброю за жизнь.
  Пусть снятся мне еще порой
  Ночные вздохи буровой,
  Взамен падений и вершин
  Есть вы - причал моей души...
  И, как Антею мать-земля,
  Как долгожданный дождь полям,
  Березка жителю Руси,
  Вы мне нужны для новых сил.
  Б-г правит нашей жизни бал.
  Не знаю, сколько мне судьба
  Даст новых помыслов и вех...
  Но только будьте в ней навек!
  
  6. ТЕПЛО РОДНЫХ СЕРДЕЦ
  
  ДАШКА И АРСЮТА
   О Дашке вы, дорогой читатель, уже знаете. Арсюта - вторая наша внучка, она живет в Торонто с папой и мамой, а папа ее - наш родной племянник. Но мы воспринимаем его как сына. Верю, и он ощущает, что мы близки ему, как бывают близки родители. А родителей он давно лишился - вот так несправедливо обошлась с ним жизнь. Но он выстоял. И ныне мы с радостью наблюдаем, как его дружная семья успешно врастает в канадскую жизнь.. .
   И Дашка, и Арсюта - не какие-то вундеркинды, но, к моей радости, уже творческие люди. Правда, признаюсь (и это уже - к сожалению), Дашка не научилась читать и писать по-русски. Но однажды ее стихотворение, написанное по-английски, было опубликовано в толстом сборнике детских стихов, изданном в Вашингтоне. А еще - она любит юмор, легко чувствует себя в его атмосфере. Поэтому к ее двенадцатилетию я решил посвятить ей веселое стихотворение:
  
  Дашке - двенадцать!
  Дашке - двенадцать!
  Сколько ж прошла ты, дай разобраться.
  Сорок три сотни счастливых дней,
  Или сто тысяч часов, точней!
  Ты прожила, чтобы быть с нами тут,
  Больше шести миллионов минут!
  Много-то как! Так давайте ж спросим:
  'Может быть, в дашкиной жизни осень?'
  Вовсе и нет! И даже не лето.
  Только весна - в начале где-то...
  Значит, не надо считать совсем -
  Просто ей счастья желаем все!
  
   А вот Арсюта старается овладеть русской грамотой - ходит в специальную воскресную школу. И однажды она написала по-русски и прислала мне маленький рассказик о непростых взаимоотношениях двух членов ее семьи: собаки Стюши и кролика Троши. А я записал этот рассказ стихами (Арсюта их одобрила):
  
  У нас живет собака Стюша,
  Умеет спать, играть и кушать.
  Вдруг появился и хороший
  Комочек серый - кролик Троша.
  И Стюша братика сначала
  С любовью в мордочку лизала.
  Но был он этим недоволен -
  И убегал от Стюши кролик.
  Когда же месяц здесь прожил,
  Он нашу Стюшу полюбил
  И стал ласкаться к ней несмело.
  Но Стюша к Троше охладела,
  Не лижет Трошу, как тогда...
  Такая вот у нас беда!
  
  
  'НОВЫХ СВЕТЛЫХ ВАМ РУБЕЖЕЙ!'
   Так получилось (об этом пришлось бы долго рассказывать), что на земле Северной Америки у меня сегодня больше родственников, чем осталось на территории бывшего Советского Союза. Здесь оказались и две мои родные тети. Одна из них, тетя Соня, - сестра отца, а вторая, тетя Таля, - сестра матери. Тете Тале, живущей в Торонто, в 2005 году мы отпраздновали 90-летие. А тетя Соня, жительница Нью-Йорка, намного моложе: в 2004 году ей исполнилось 80 лет. Обе тети раньше жили в Баку, на моей родине, но там вдруг началось памятное смутное время....
   Тетя Соня многие годы работала инженером-экономистом, участвовала в решении ответственных задач планирования производства в Азербайджане. Выработала и сохранила твердый и волевой характер, который помог ей выстоять в самые драматичные моменты жизни. А тяжелые жизненные испытания, к великому сожалению, не обошли ее стороной.
   На празднике ее 80-летия я, конечно, читал стихи:
  
  Есть у каждого рубежи -
  взлеты либо раны души,
  рубежи пробежавших лет
  и успехов наших, и бед.
  Ну, а тетя Соня-то где ж?
  Юбилейный берет рубеж!
  А коль живы мы, значит, - нет,
  как сказал Евтушенко,
   лет.
  Есть волнений ее поток
  страсть души -
   гостей на порог,
  и мечтается все сильней
  вновь к Баку прикоснуться
   ей...
  Тетя Соня!
   Вам многих дней!
  Новых светлых вам рубежей!
  Вновь добро для людей вершить
  беспокойству вашей души!
  
   А тетя Таля - мягкая, лиричная, вдохновенная. Думаю, в большой мере ее характер был сформирован работой: жизнь она посвятила театральной сцене. Работала в Бакинском театре юного зрителя актрисой. Было ей очень нелегко. Мужа потеряла в годы войны. Зарплата... лучше об этом не говорить. А надо растить дочь (в 90-е годы вместе с ней и поселилась в небольшой квартире с чудным видом на Онтарио). В свободное время шила и шила, насколько хватало сил.
   Ей предлагали бросить театр и работать, например, секретарем директора на заводе. Не могла - театр был ее любовью, ее счастьем. Я её очень хорошо понимаю...
  Вот какие слова говорил на ее юбилее:
  
  Уж девять юбилейных ступеней!
  И на тропе добра вы - неизменно.
  Всю жизнь вам дела не было родней
  тех дел, что людям дарятся со сцены.
  И, сохранив на жизнь свою мечту,
  с детьми
  в ролях вы пообщались вдосталь,
  чтоб юный зритель видел красоту
  и дружбы, и любви, и благородства.
  И нас с сестренкой - пусть не в тех ролях -
  вы согревали вашим щедрым сердцем.
  И поняли мы: сцена - вся земля,
  у всех здесь роль - и никуда не деться.
  Вы помогли принять нам этот мир,
  стать в нем терпимей, проще и мудрее.
  Своих ролей не исчерпали мы -
  и служим жизни, хоть, увы, стареем.
  Нам всем - маяк вы! Тут сомнений нет.
  Вы с нами - мы уверенней и чище!
  Я вам желаю многих светлых лет!
  Пока - до ста!
  Там вновь рубеж поищем!
  
   Вот и завершаются эти лирические заметки. О людях, которых я в них упомянул, сказано, конечно, лишь чуть-чуть. И, к тому же, далеко не всем замечательным людям, вошедшим в мою судьбу, уже подарены мною стихи. Но жизнь продолжается, и что-то еще я намерен успеть в литературных пробах. А значит должны появиться новые стихотворения, очерки и рассказы, отражающие судьбы и души людей, ставших частью моей жизни, чтобы сделать ее теплее, интереснее, значительнее...
  
  
  
  ЛИРИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ
  
   '...Думаю, Ролекс очень сильно пережил смерть друга.
  Он заметно изменился: стал нежнее относиться
  к нам, особенно к моей жене,
  начал, как и Тотоша, спать у нее на коленях
  или класть голову на краешек ее подушки,
  чего ранее себе не позволял. Казалось, он все время тревожился,
  чтобы в его жизнь не пришли новые потери...
  Но судьба распорядилась так, что через несколько месяцев после
  смерти Тотоши он сам ушел из этой жизни.
   ...А невестка с сыном вскоре принесли нового, крошечного
  котенка... Посмотрели мы на него: смесь летучей мышки с
  черно-белым барашком. Над острой мордочкой возвышаются
  громадные ушки, а шерсть - волнистая и курчавая. Порода -
  корниш-рекс. Мы сначала просто расстроились - разве заменишь
  этим странным существом наших любимых красавцев?
   Внучка назвала его Рики...'
   _____________
  
  
  'БЫТЬ МЕЖ ЛЮДЕЙ...'
  
   Более тридцати лет назад, незадолго до своего 40-летия, я написал такие строки:
  
  Быть меж людей - искусство жизни целой:
  беречь любимых, вдохновлять друзей,
  а час пробьет -
   со злом сразиться делом
  и быть собой - всегда, во всем, везде...
  
   Да, быть в человеческом общежитии - каждодневная проблема для любого из честных и добронравных людей. Мой очерк - для них. Бесчисленны контакты с людьми в нашей жизни. Мы можем принести кому-то радость, светлый душевный покой, вдохновение, но можем - и обиду, пессимизм, даже тяжкое потрясение. Мы продлеваем друг другу жизнь или укорачиваем ее. Мы не так уж редко, подчас и непроизвольно, становимся просто магами в человеческом общежитии - добрыми или злыми. Как важно это - мудро ощущать границу между добром и злом, живую, не чуждую сложнейшей диалектике жизни, не скрепленную намертво со столь удобными для осмысления прямолинейными догмами! А еще - знать свои боевые рубежи в нашем мире борьбы добра и зла и стоять на этих рубежах, как солдаты на войне...
   Повторяю, я обращаюсь к людям честным и добронравным. Знал и других. Но к ним обращаться доверительно - глупость, их надо просто одолевать, побеждать. Это другая проблема.. Здесь же хочется вспомнить о хорошем - и прозой, и стихами. Думается, что такие моменты памяти прибавляют света и силы в душах достойных людей моего поколения, - людей, которые пронесли на своих плечах лучшие нравственные традиции человечества через всю вторую половину ушедшего от нас века, через неповторимо бурный поток ломки, трансформации и размежевания общественного сознания в нашей бывшей стране. И нам, думаю, немаловажно ощущать, что, как писал поэт Роберт Рождественский: 'Наверно, мы все-таки что-то сумели. Наверно, мы все-таки что-то сказали...'
   Учителя... Они были у каждого из нас. Без кого-то из них, думаю, мы просто не состоялись бы в жизни. Мы получали у них не только знание учебных дисциплин. Они беззаветно готовили нас к очень непростой жизни - и вдохновением, и мудростью, и мужеством, и верой в нас... Многое могу вспомнить. Ну, хотя бы такой эпизод моей жизни.
   Москва, 1966 год. Я завершил работу над кандидатской диссертацией по нефтяным делам под руководством моего главного учителя жизни в науке, ныне покойного профессора Н.И. Титкова, преклонение перед которым будет в моей душе всегда. Так называемая предварительная защита диссертации прошла, похвалюсь, здорово - и настал момент, когда я явился к директору нашего института, известному ученому-геологу, и дал ему на подпись проект письма в газету 'Вечерняя Москва' с сообщением о предстоящей официальной защите (тогда была необходима публикация таких сообщений). И тут произошло то, чего я не понимаю до сих пор. Некоторые друзья внушали мне, что это было проявлением элементарного антисемитизма. Может быть... А возможно, результатом подлого навета какого-то тайного завистника. Разве мало было и такого в науке? Во всяком случае, директор вернул мне поданную ему бумагу и жестко сказал: 'Вашей защиты в институте не будет'. Я даже не успел испугаться, лишь наивно-недоуменно воскликнул: 'Почему? Ведь я так старался!' Ответ прозвучал еще жестче: ' Уж не хотите ли вы, чтобы я перед вами объяснялся?'
   Куда мне было идти? Естественно, к моему профессору... Он лишь грустно вздохнул и пошел к приемной директора. Я продолжал недоумевать в коридоре. Не помню, сколько длилось мое ожидание, но немало... Профессор вышел в коридор с красным лицом и возбужденным взглядом. Дал мне подписанное директором письмо и заставил себя спокойным голосом сказать: 'Можете ехать в редакцию'.
   ...На моей защите, понятно, было много народу: пришли и те, кто просто ждал интригующего, пикантного 'спектакля'. Ведь все, естественно, узнали об отношении директора к моей защите. Директор вел ученый совет. Одним из моих оппонентов был сотрудник его научной лаборатории. На трибуне, в начале выступления, с этим оппонентом случился нервный приступ: он побледнел, с его лица капал пот, лист бумаги, в который он глядел, передавал дрожь его рук. Ему принесли воды. Он смог взять себя в руки и поистине мужественно зачитал свой положительный отзыв. Развития 'спектакля' не было...
   Никогда не забуду результат голосования - 21:1. Я стал не только кандидатом наук, но и тем, кто твердо, на своем опыте, понял, что добро может быть сильнее зла. И что надо верить в людей.
   Дорогие мои учителя... Сколько душевных воспоминаний! Но в очерке много не рассказать. Пусть поддержит и дополнит меня добрая память читателей. А мне вновь хочется вернуться к тем временам, когда я приближался всего лишь к своему сорокалетию и впереди был, без всяких бодрящих прикрас, еще долгий путь. Тогда я посвятил любимым моим учителям такие стихи:
  
  Hе так уж это даже нереально,
  что, кое-что поделав и прожив,
  я встречу на дорогах, ныне дальних,
  искристых юбилеев рубежи...
  В час торжества придет людей немало,
  чтоб дать мне сил побольше, чем врачи...
  А я в раздумьях улечу из зала,
  плененный всеми, кто меня учил.
  И так скажу: я счастлив, дорогие,
  что смог вам этот час преподнести,
  стараясь в дни и добрые, и злые
  уроки ваши не терять в пути.
  Спасибо вам! И вы считать не вправе,
  что чествуют не вас, а лишь меня.
  И если я причастен к вашей славе,
  причастен тем, что вам не изменял.
  ...А может быть, я звонких юбилеев
  не повстречаю вовсе на бегу...
  Не знаю, что сумею - не сумею,
  но верным быть учителям -
   смогу.
  
   Друзья, мужавшие в моем поколении... Кто мог бы заменить вас в моей жизни? Давно знаю: никто. Есть те, с кем жизнь связала меня навсегда. Увы, не с каждым - сложна и непредсказуема стихия жизни: подчас уводит нас по слишком разным путям - и вот уж не востребована в новой повседневности доверительность наших отношений, и что-то замещает в нас друг друга. Но в живой дружбе - и неувядающей, и не столь долгой - друзья для меня, повторюсь, незаменимы. Об этом напоминают и стихи, что посвящал и посвящал я этим людям в течение десятилетий. Очень разные мои друзья. Очень много дали мне сил участием в моей судьбе...
   Особо прекрасны моменты встреч, показывающие, что и через годы душа человека молода, не остужена ветрами жизни! К 50-летию моего друга Алексея Ивановича Пупышева, талантливого инженера и руководителя, я писал:
  
  Пусть вся наша жизнь - из тропинок нехоженых,
  пусть каждый из нас и похвален, и бит -
  полвека живем, неизменно похожие
  на тех, кем мы были в начале судьбы.
  
   Прошло еще более двадцати лет. Недавно был я его гостем в Москве и понял: дух этих строк не устарел. Жизнь Алеши и ныне наполнена оптимизмом и надеждами...
  Мое поколение подарило мне искренних друзей и на американской земле.
  
   Почти не заметил, как мое поколение превратилось из молодого в старшее. Думаю, нормально это - если и есть у меня грусть, то светлая. Немало доброго передали мы идущим нам вослед. Надеюсь, вспоминают иногда люди, как ставил я кому-то мышление исследователя, а кому-то изобретателя, как в ком-то пробуждал азарт и растил методическую зрелость испытателя технико-технологических комплексов на нефтяных месторождениях, как старался, чтобы кто-то не изменил своему призванию разработчика техники в угоду коммерческим страстям. По-разному приходилось участвовать в судьбах людей...
   Озеро Ханто (с ударением на 'о') - любимое место отдыха жителей города нефтяников Ноябрьска, выросшего в тайге на севере Тюменской области. В этом городе нашли друг друга и стали супругами двое хороших людей: Валечка и Яша. И приятно мне сознавать, что для их счастья потрудилась, как смогла, и моя душа.
   В середине 80-х годов молодой инженер Яша приехал в Ноябрьск из Башкирии, чтобы заработать денег для оставшейся там семьи. Он стал моим верным помощником в испытаниях новой техники, и я сдружился с этим душевным и надежным парнем. Вскоре на Яшу обрушилось непредвиденное. От тяжелой болезни умерла жена. Пришлось привезти дочь и сына, школьников, и растить их в мужском общежитии. Многие бессонные ночи на буровой, вереница забот о детях, тяжесть житейских раздумий, приятели, утоляющие и скуку, и печаль водкой, потребительское, эгоистичное внимание женщин - все смешалось в его жизни. Коротко об этом не напишешь... Через несколько лет у него с детьми появилась квартира. Дети повзрослели, умело хозяйничали по дому. В какой-то момент Яша осознал, что они стали вполне самостоятельными и его воспитательные усилия уже не нужны им. Да и ясно ему было: неважный он воспитатель в своей собственной неустроенности.
   Я поддерживал в нем оптимизм, как мог. Но его мятущаяся душа перевесила мои усилия. Однажды он сообщил мне, что решил... покончить с собой, потому что для него все хорошее - уже в прошлом. Не смог бы теперь описать, что случилось со мной в этот момент, что я говорил Яше, как удалось повлиять на его настроение, вселить в него новый интерес к жизни, желание счастья. Скажу лишь одно: что-то сумел. Ну, а чтобы найти счастье, уверен, надо его желать...
   Яша познакомился с Валечкой, чуткой, веселой и мудрой, уютно живущей с дочкой. Однажды пригласили меня Валечка и Яша к озеру Ханто, посидеть у вечернего костра. Иногда приходит в жизнь миг обретения истины, решающий судьбу. Так и случилось...
   Через несколько дней я читал им свое стихотворение о том нашем вечере... Вскоре они поженились. Строки же мои помнились, стали для нас чуть ли не талисманом:
  
  Кому-то, может быть,
   не то -
  Лесное озеро Ханто.
  Оно не Рица, не Байкал.
  Там нет величественных скал,
  там - робкий шёпот сосняка,
  там - пляж, тревожимый слегка,
  и - с наступлением теплых дней -
  дымки костров и смех детей...
  В тот майский день и мы втроем
  шли на таежный водоем.
  Мы тихо шли на свой костер,
  на свой сердечный разговор.
  Вот, словно я под сединой,
  Ханто под шапкой ледяной.
  Смотрю -
   в проталинах она:
  весна и мне с Ханто - весна.
  ...Уже вечерняя пора,
  и мы - у нашего костра.
  И слышит озеро Ханто
  неспешный разговор простой.
  Наверно, мы пришли туда
  не через лес -
   через года!
  Года надежд
   и проб,
   и бед...
  Того костра
   не меркнет свет!
  
   Да, быть меж людей - это и есть, дорогой читатель, творить жизнь. Именно нам - больше некому - творить ее по мере сил, творить сердцем и разумом...
  
  
  'Я ШЕЛ ТРОПОЙ НАДЕЖД...'
  
   Строка, ставшая заголовком этого очерка, взята из моего стихотворения, написанного в России, когда я начал отсчет седьмого десятка лет жизни. Думаю, эту строку могли бы написать о себе многие мои ровесники с просторов бывшего Советского Союза.
  
   ...Я шел тропой надежд - и умных, и неумных -
   в сибирскую пургу, в казахскую жару.
   И вот, вослед поре аэропортов шумных,
   уже грядет пора прогулок по двору...
  
   Наша память всегда с нами. Ровесники, с которыми я общаюсь на американской земле, любят вспоминать и охотно слушают воспоминания друг друга. Судьбы у нас, конечно же, были неодинаковыми. Но десятки лет мы трудились в одной стране, мы - дети и своего века, и своего многострадального общества, а потому мелодии нашей памяти во многом созвучны...
   ...В долгой своей жизни я, будучи 'технарем', так и не смог расстаться с поэтическим творчеством. Возможно, удавалось написать и счастливые, удачные поэтические строки. Не мне судить... Но как бы там ни было, стихи хранят живые краски и событий, и эмоций. И верится, что они смогут быть моими помощниками в этом кратком лирическом наброске ...
   Школу я закончил в городе Ангарске, недалеко от сказочно прозрачного озера Байкал. Инженером-нефтяником стал в Москве. Школьные друзья были и будут в моем сердце, пока не покину этот мир. Студенческая дружба так и не смогла одолеть школьную, хотя и в эти годы в мою жизнь вошло много хороших людей. Да, наша школьная дружба, действительно, стала незаменимой, не погибла в дальнейших разлуках, в других общениях, на поворотах наших судеб... Я посвятил ребятам и девчонкам школьных лет немало стихов. Были среди них и такие строки:
  
   А я стареть и не подумаю,
   Пока вы есть, мои друзья.
   Пусть для кого-то мы не юные,
   Вы - юность вечная моя.
  
   ...А в студенческих буднях рождались новые раздумья и волнения. Я учился на нефтяника-буровика и, конечно, дни моей производственной практики проходили в буровой бригаде. Мало стихов посвящено поэтами этим ребятам, которые день за днем вершат в обыденности поистине героические дела. А, собственно, нужны ли широкому читателю стихи о них? Интересна ли ему жизнь этих неугомонных чудаков? И уже в те годы я подумал, что не столь уж важно, зная таких вот парней, стремиться к созданию некоей бессмертной поэмы о них - важнее просто согревать их, именно этих, конкретных, ребят, теплом своей души, приносить им какие-то радости жизни.
   Да и вообще, не важнее ли всего - уметь жить с искренней, благородной, действенной любовью к тем хорошим людям, что рядом, и не подменять ее декларациями своей глобальной любви к стране, народу, а то и человечеству.
   И тут почувствовал я, что этот принцип не так уж прост и, пожалуй, не каждому по силам. И явился мне поэтический образ в виде... культбудки бригады буровиков. Да, есть такой, ничем не заменимый для ребят, вагончик на полозьях или колесах.
   К той самой, родной буровику, культбудке я и обратился стихами:
  
   Не стать твоей опорой пьедесталу:
   Кто знал тебя среди лесов и гор?
   Ведь не народы жизнью согревала,
   А человек десяточек-другой.
   Ты и для сотен - маленькая малость:
   Две комнатки, две лавки, да кровать.
   Но для немногих ты не уменьшалась
   Всем тем, что может многих согревать.
   Со всею силой радость нам дарила.
   ...А мне, скажи, судьба твоя под силу?
  
   Но в студенческой жизни были, конечно, не только будни. О стихия студенческих лет! На нашем, горно-нефтяном факультете она, пожалуй, была особой. В учебных группах студентов-буровиков девчонки отсутствовали вообще - слишком сурова для них эта специальность. Мы рано познали грубоватую прелесть 'мальчишников' - веселых мужских застолий. Зато на институтских вечерах, а тем более, на танцплощадках городков и поселков нефтяников, во время очередной студенческой практики, все девчонки были несколько таинственны, не очень привычны, а потому особо привлекательны. Дружили с ними, а то и влюблялись, теряли голову...
  
   Внезапность ярких встреч -
   я знал такое счастье!
   Аккорд лихих чудес!
   Им,
   мудрость,
   не перечь!
   Вдруг подчинив своей
   неколебимой власти,
  уводит нас с собой
   внезапность ярких встреч.
   В ней притаилась грусть,
   и радость в ней искрится...
   Я принимаю все,
   ничто не сброшу с плеч.
   И будут жить в душе
   волшебные страницы,
   что посвятила мне
   внезапность ярких встреч.
  
   Позже, ближе к окончанию института, пришла ко мне та любовь, что - навек. Этой любви - уже около 50-ти лет. Мы живы - значит, и ей жить. Пусть это будет подольше... А на преддипломной практике, в городах и поселках Татарстана, я думал о Ленинграде, где жила стройная девчонка, которая вскоре попрощалась с родными набережными и мостами, чтобы мы с ней всегда были вместе. Я писал ей письма каждый день. Однажды принес ей почтальон письмо с такими стихами:
  
   Над Казанью туман ленинградский повис.
   Вижу бледного солнца размазанный диск
   и столетнее зданье - ампира парад.
   Может, вправду сейчас за окном - Ленинград?
   Может, впрямь до тебя расстоянья - чуть-чуть?
   Лишь оденусь, в трамвай на ходу заскочу
   и
   - о, это здесь вряд ли кому-то понять -
   я Васильевский остров увижу опять...
   И, как прежде, как помню, как снится порой,
   Ленинградом туманным пойдем мы с тобой.
   Будут девушки мимо спешить по делам
   и, глаза опуская, завидовать нам.
   ...Над Казанью туман ленинградский повис.
   Скрылся бледного солнца размазанный диск.
   Вновь иду я к столу - за дела мне пора.
   Далеко-далеко от меня Ленинград...
  
   А затем была долгая трудовая жизнь в науке, дольше 40 лет. Она вместила в себя многие десятки научных публикаций и изобретений, горечь неудач и радость признания наших разработок нефтяниками-производственниками, неизменную страстную борьбу за реализацию новых идей - всегда с непредсказуемым результатом. Рядом, к счастью, оказывались верные соратники. В смутные времена 90-х годов, когда в России возникла возможность оголтелой коррупции и наживы, когда циничная алчность стала проникать в умы и сердца работников и производства, и науки, мы, как могли, стремились к чистоте жизни. Не плакатно-беспомощной. А умеющей быть деятельной и не стать поверженной!..
   Нешуточным делом оказалось такое стремление в те времена. Но об этом нужна повесть - хватит ли сил на нее?.. А пока чистоте помыслов и поступков, воспетой в веках, посвящены и несколько моих строк:
  
   Если ливень
   порушит
   яростно
   пробы белые ноября,
   Все же - будет он вновь,
   на радость нам,
   сказкой детства, зимы наряд.
   Закружится белыми хлопьями,
   чтоб влюбленным тронуть уста,
   лечь на землю шубами теплыми,
   чистота...
   Пусть, как музыка, несгибаема
   в сложном мире наших забот,
   где вдруг тучи примчатся стаями,
   где - и ливни, и гололед,
   пусть, как дружба, неповторимая
   и, как истина, непроста,
   не обманет, не станет мнимою
   чистота.
  
   Мы с женой в Америке - с осени 1999 года. Чувствуем себя моложе и вдохновеннее рядом с сыном, нашедшим свою судьбу в неугомонности Нью-Йорка. А еще входят здесь в наши сердца новые друзья, и им там совсем не тесно рядом с волнующими воспоминаниями ... Они - из нашего, любимого мною, поколения...
  
  
  'ЖИЗНЬ... ТАК РИСУНКОМ НЕ ПРОСТА'
  
   Есть прямота,
   как будто кривота.
   Она внутри самой себя горбата.
   Жизнь перед ней
   безвинно виновата
   за то, что так рисунком не проста.
   Евг. Евтушенко
  
   Да, поэт, несомненно, прав. И, конечно, именно поэтическая строка способна выразить его выстраданную мысль в виде краткого и восхитительного художественного образа, мгновенно проникающего в душу читателя. Однако нам, друзья, оказывается недостаточно эмоционального выстрела, пусть и прекрасного... Мое поколение помнит поэтический афоризм редко упоминаемого ныне Степана Щипачева: 'Любовь с хорошей песней схожа, а песню нелегко сложить'. Простые и хорошие слова, и добавлять, кажется, ничего не надо. Но наши души волнуют и волнуют 'Мастер и Маргарита', 'Мадам Батерфляй', 'Юнона и Авось', 'Забытая мелодия для флейты'... Волнуют нас десятки романов, фильмов, спектаклей, рассказов и очерков, говорящих о вечной и неисчерпаемой теме любви. Нам мало самых сильных афоризмов, самых точных поэтических строк. Нам необходимо также ощущать какие-то жизненные ситуации, испытывать раз за разом неповторимое состояние сопереживания. Познавая чьи-то судьбы и просто эпизоды бытия, мы обретаем что-то незаменимое для себя и, хочется думать, становимся в той или иной мере гармоничнее в жизни, где нас окружают очень многие и очень разные люди. В жизни, наполненной борьбой добра и зла, многообразием судеб, характеров, стремлений, понятий о ценностях. В жизни, что 'так рисунком не проста' и где подчас так нужно бы побольше великодушия!
   Нередко вспоминаю различные эпизоды своей беспокойной, наполненной делами, поездками и человеческим общением судьбы. И вдруг ощутил желание подарить читателям хотя бы две лирических зарисовки в прозе, которые, думается, сродни словам поэта, взятыми мною в качестве эпиграфа предлагаемого очерка...
  
   Назову ее Женей. Она работала в лаборатории научного института, которой я руководил. В то время ей было уже чуть больше сорока. Замужем она не была. Никогда... Нет, она не относилась к дурнушкам или мегерам с несносным характером. Наоборот - высокая, стройная, с приветливым и умным взглядом, приятными чертами лица, всегда одетая с особой аккуратностью... Ну, пожалуй, когда-то излишне педантична и упряма в работе. Но ведь - в работе. Там, где она специалист высочайшего класса, где предельно ответственна и надежна. И те, кто болел за дело, как она, понимали ее и находили с ней общий язык. Кто-то не находил... Но не об этом речь.
   Жилось ей очень непросто. Отец, насколько мне помнится, погиб на фронте - не было его в жизни Жени. А мать многие годы болела - ей Женя и посвятила всю свою жизнь. Чуткость свою, нежность и заботы. Жили они в однокомнатной квартире, жили дружно и замкнуто. Что тут объяснять! Просто не могла бы Женя заняться обустройством своей судьбы пока жизнь ее каждодневно нужна для благополучия мамы...
   Если вам довелось работать в научном институте, вы, возможно, имели в жизни светлые моменты командировок на всяческие умные совещания. Там - маленький праздник, который оттесняет прозу жизни. Там - много интересного, там - веселые встречи со старыми друзьями и новые знакомства, там - радостные моменты трибунного самоутверждения...
   Мы с Женей оказались в командировке. Совещание было организовано в красивом черноморском городе Туапсе, погода - солнечная и теплая, начинался пляжный сезон. Женя не сразу решилась на эту пятидневную поездку. Мама... Но удалось ей как-то найти возможность ненадолго покинуть маму - и мы попали в рай черноморского побережья. Ответственная часть пребывания - наши доклады - закончилась в первый же день. И мы стали просто слушателями. Прекрасно это состояние внутренней свободы, когда можешь уделять внимание лишь тому, что тебе интересно, когда волен вести долгие беседы в кулуарах или - потихоньку - прямо в зале заседаний и когда, честно говоря, можешь просто убежать на пляж от скучной для тебя тематики.
   В первый день делал доклад и весьма симпатичный мужчина средних лет, доктор наук из Саратова. После доклада Жени он отвел ее в пустующий уголок зала, и там они о чем-то долго беседовали. 'Молодец Женя, - подумал я, - взволновала доктора своим докладом'. После беседы она познакомила меня с этим саратовцем, Сергеем, а он предложил поужинать втроем в ресторане.
   ...Среди многочисленных участников совещания идея посетить ресторан пришла в голову, конечно, не только нашему новому знакомому. Там оказались и мои старые друзья. Мы соединили два стола - и, хотя при звуках каждого нового танца Женя и Сергей нас покидали, я оставался в стихии оживленных бесед и потому совсем не скучал.
   А утром Женя, непривычно возбужденная и раскованная, обратилась ко мне как к начальнику с неожиданной просьбой, которую я считаю вершиной ее милой педантичности: 'Вы помните, у меня есть три отгула за наши воскресные работы? Мы тогда опаздывали с составлением отраслевого стандарта. Не могла бы я использовать эти отгулы... здесь?' Естественно, я был сражен такой гениальной идеей...
   А затем я увидел ее только в вагоне нашего поезда. Она стала неузнаваемой, а точнее, просто юной. Женщины института, конечно, сразу заметили изменения в облике и поведении Жени, некоторые, особо проницательные, отнесли это на счет моих достоинств. Я таинственно отмалчивался - а что еще мог бы я делать! Шло время, мы жили в привычном ритме работы. Но я подчас улавливал, что наша Женя уже не прежняя: чуть заметно округлились плечи, на щеках появился легкий румянец...
   Шло время... Как-то Женя приболела и несколько дней отсутствовала. Молоденькая лаборантка занесла мне на подпись ее больничный лист, показала диагноз - грипп - и доверительно сообщила: 'Это - не грипп, это - аборт. Больничный-то выдан женской консультацией. Они так делают...'
  Вскоре Женя стала совсем прежней... Я до сих пор не знаю, что произошло в ее судьбе после нашего возвращения с совещания...
  
   ...А вот друга моего Андрея, крупного, грузного и доброго человека, уже нет - мое поколение детей войны стало привыкать к таким потерям. Возможно, существуют теоретики, способные объяснить, что же такое дружба, почему она возникает и что делает ее прочной. Я не способен. Но, думая о нашей многолетней дружбе с Андреем, понимаю, что единение душ человеческих вовсе не требует каждодневных встреч или совместной целеустремленной работы. Не было этого у нас с Андрюшей. Мы жили в разных городах и решали в науке разные задачи. А было вот что... Нам было легко и интересно друг с другом, мы вдохновенно любили науку и очень честно ей служили...
   О, этот таинственный вопрос единения душ! Ведь было и кое-что другое в нашей дружбе... Да, я не без удовольствия могу выпить на дружеской вечеринке несколько рюмок водки, чтобы уйти от будничных напряжений, но Андрею этот напиток приносил особое, блаженное умиротворение, какого мне, увы, не дано ощущать. И еще... Я благополучно живу около 50 лет с одной женой, а он женился пять раз. С женами расставался по-доброму, не ссорился. И его интерес к новым женщинам не угасал. Пятая жена была моложе его лет на двадцать, прелестна, нежна и заботлива. Родила ему очаровательных дочку и сына. Живя с ней, он уже приближался к своему пятидесятилетию. И вдруг, приехав в Москву с его родной Волги, он поселяется в чьей-то пустующей квартире с сотрудницей, близкой нам по возрасту. Я быстро осознал, что Галина - интересная, незаурядная женщина, и все же... 'У тебя появилась милая подруга... но зачем она тебе при твоей юной жене?' - 'Верь - не верь, не могу одолеть ностальгии по женщинам нашего поколения. Не знаю, поймешь ли: c Галкой общаюсь - душа отдыхает'.
   А ученым он был поистине интересным, увлекающимся, переполненным идеями. Его мечтой было защитить нефтяной пласт от загрязнения при подготовке скважины к эксплуатации. Упорно изобретал, стал кандидатом наук, позже заместителем директора научного института. По существу являлся доктором наук, но до защиты второй диссертации руки не дошли. Мы познакомились с ним еще молодые, в самом начале 70-х годов, оказавшись членами одной из комиссий нашего министерства. Комиссия проверяла качество нефтяных скважин в Западной Сибири. Познакомились мы - и стали друзьями навсегда. Очень разные и неизменно вдохновенные.
   Когда Андрей подошел к своему полувековому рубежу, его знали и уважали многие нефтяники Советского Союза (которого чуть позже не стало). Поздравить Андрея прилетели друзья из Москвы, Белоруссии, Тюменской области... всех не вспомню. Он старался радушно встретить каждого, и это чуть не привело к печальному срыву юбилейных торжеств. Андрюша встретил меня в аэропорту, в окружении прилетевших ранее гостей. Я сначала увидел его широкую улыбку... а затем, со смятением, несколько остекленевшие глаза. Походка его была заметно нетвердой. Не рассчитал он, бедняга, своих сил, желая угодить друзьям. И они недосмотрели. А ведь через три часа начнется торжественное чествование. А затем еще - ресторан. Я начал ощущать ужас. Надо что-то делать. Все должны видеть светлое, красивое чествование, а не конфуз. Событие должно быть достойно жизненного пути, который пройден Андреем к этому дню.
   Шофер повез всех нас к дому Андрюши, где гостей ждал вкусный обед. Молодая супруга юбиляра водрузила на стол, полный яств, бутылку водки - видимо, посчитала, что иначе просто не бывает.
   И тут я взял бразды правления в свои руки. В общем-то, не сделал ничего особенного: убрал бутылку со стола, уговорил Андрея принять теплый душ, а затем поесть - естественно, вместе со всеми нами - густого ароматного борща и несказанной нежности жаркого. А когда обед завершился, я отвел его в другую комнату и взял с него клятву, что до самого конца ресторанного праздника он не возьмет в рот ни капли спиртного. Слово свое он сдержал...
   Юбилей получился душевным и веселым. Виновник торжества и выглядел, и говорил отлично, правда, для душевного спокойствия, помня свое недавнее состояние, надел умеренно затемненные очки.
  Я прочел свои стихи, посвященные Андрюше. Там были такие строки:
  
   ...Не тужил,
   обид не накопил,
   весь - труда, любви и дружбы лава.
   Пил - так пил,
   влюблялся - так любил...
   Быть собою - есть такое право!
  
   Да, жизнь рисунком не проста, наша очень нелегкая и многогранная жизнь. А стали бы мы счастливее, обрети она более простую конфигурацию? Я сегодня не имею ответа и не знаю, есть ли бесспорный ответ... Быть может, ей просто не хватает понимания и чуткости людей?.. И вспоминаются слова беспокойного Евгения Евтушенко:
  
   Не уставай искать ответа
   на то, на что ответа нет.
   В неотвечаемости этой
   уже содержится ответ.
  
  
  ТВОРЧЕСТВО: ГДЕ ОНО ЖИВЕТ?
  
  Среди недугов нашего столетья
   Страшна и безработица души.
  Я. Хелемский
  
  Я бы назвал творчество
   самой сутью жизни в мире знаний и красоты.
  В. Сухомлинский
  
   Дорогой читатель! Предлагая Вам этот лирический очерк, я, конечно, понимаю, что сейчас, в эпоху аналитических страстей на стремнинах проблем политики, социологии, истории, экономики людям подчас недосуг обрести лирический настрой души и неспешно задуматься о такой вечной ценности человеческого бытия, как творческое мироощущение, дарящее нам душевную гармонию, добрые стремления, стимулы для жизни. Очень хочется, чтобы, прочтя мои заметки, кто-то поразмышлял о той немеркнущей ценности. Это стало бы моей искренней радостью.
  
  * * *
   Давно, лет в тридцать (а значит, более сорока лет назад) я написал четверостишие, ставшее для меня своеобразной клятвой верности:
  
  Меня спасало творчество всегда:
  и в нездоровье, и в ненастье буден.
  Оно мой воздух. Мне нельзя туда,
  где сладостного творчества не будет.
  
   А куда же мне нельзя все-таки? Тогда я подразумевал под этим 'туда' неинтересную, нелюбимую служебную деятельность. Тогда, молодой, я думал о творчестве только в рамках деловой карьеры. Правильную мысль Бернарда Шоу 'Счастлив тот, кого кормит любимое дело' я воспринял как единственно возможный, всеобъемлющий принцип жизни. В ту памятную эпоху взрыва общественного интереса к науке на экраны вышел впечатляющий фильм Михаила Ромма 'Девять дней одного года' про творческую элиту, ученых-ядерщиков. Фильм звал нас примером киногероя, сотворенного Алексеем Баталовым, к самоотверженности и подвигам во имя творческих свершений, и я захотел в полной мере реализовать этот призыв в своей ближайшей жизни.
   Когда мне поручили разработку промышленного прибора для автоматической регистрации плотности промывочной жидкости, циркулирующей в нефтяной скважине, я, естественно, решил, что это должен быть радиоактивный плотномер. Такое решение было новым для буровиков, но далеко не пионерским в технике, однако, оно чуть-чуть приближало меня к героям фильма М. Ромма.
   Испытывая новый прибор, я часами вдохновенно таскал контейнер с кобальтовым изотопом с буровой на буровую, трясся рядом с ним в кузове грузовика, игнорируя элементарные нормы безопасности. Тогда мне было 24 года. Затем пришлось заботиться о восстановлении содержания лейкоцитов в крови. К счастью, все обошлось благополучно...
   ...А недавно, в раздумьях, вдруг сложилось другое четверостишие:
  
  Ты разный, многоликий, величавый,
  ты угловат, изыскан ты, Нью-Йорк.
  О скольким дал ты мир страстей и славы!
  Мне ж - творчества желанный уголок.
  
   Другой возраст, другие времена, другое восприятие жизни. Но творчество не изменило мне, оно ведь вообще не изменяет людям. Теперь-то я знаю, что творчество - это вовсе не только решение задач на ступенях карьеры, это, по большому счету, некий воздух для всех, и его, кстати, никто и никогда не сможет приватизировать. Думаю, немного в жизни бывает ситуаций, в которых человек не мог бы проявлять себя как творческая личность и потому ощущать, что вот и он дотягивается до той, столь высокой и незаменимой сферы счастья, которую дано было знать великим Пушкину, Чаплину, Эйнштейну...
  
  * * *
  ...Мы с женой были приглашены в одно из бруклинских кафе, на юбилей милой, уже немолодой женщины, беспокойной жены, матери и бабушки. Наши семьи только что познакомились, поэтому большая компания ее родственников и друзей была мне совершенно незнакома. Большинство гостей - пожилые.
   Юбилей удался. Гости не скупились на добрые слова, высветились сердца, хорошее настроение пленило каждого. В танцах обновлялись и обновлялись пары. Все помолодели. Все вдохновенно творили праздник друг для друга и для себя. И затем, уже ночью, каждый с легкой грустью уносил в душе этот дружно сотворенный праздник, ставший зарядом жизненных сил на последующие будни...
   Так где же живет творчество? В лабораториях ученых? В тихих кабинетах писателей? На сцене, куда, затаив дыхание, устремили взоры сотни зрителей? Да, конечно. Но ведь оно расцвело и на дружной 'тусовке' в уютном бруклинском кафе, неся неподдельную радость своим созидателям, пришедшим туда отнюдь не из научных лабораторий и писательских кабинетов...
  
  * * *
   Для кого-то лидерство - это смысл, стратегия, главная радость жизни. Но бывает и не так... Я был старшеклассником в Прибайкалье, в юном сибирском городе Ангарске. Там для нашей школьной подруги Тани неформальное лидерство в классе стало просто неизбежным результатом ее неуемного творческого отношения к друзьям - старшеклассникам. Ей, казалось, всегда были нужны для радости наши встречи, споры, стихи, танцы, игра в волейбол, пикники на первой, майской траве. Это особый творческий дар - создавать уют в душах людей. Выйдя погулять вечером на улицы Ангарска, мы обычно приходили к общему решению - пойти к Тане. Вновь и вновь в ее небольшой квартире были шутки, улыбки, игры, танцы, чай... И она, как волшебница, каким-то неуловимым добрым и одухотворенным влиянием поддерживала этот праздник наших душ. Сегодня осознаю нагрузку ее родителей.
   ...Много лет спустя мы с коллегой по работе забрели от воскресной скуки в краеведческий музей Екатеринбурга (тогда - Свердловска). Людей в музее было очень немного. Мы лениво бродили по залам. И вдруг на одной из фотографий - Таня! Оказывается, она создала первое на Урале общественное конструкторское бюро в стенах родного Уралвагонзавода. Меня просто захлестнули вдохновенные воспоминания, и я стал сумбурно делиться со своим коллегой всем, что было связано с Таней в моей памяти и моем сердце. Вскоре заметил, что вокруг нас уже - значительная группа людей. Наверно, все, кто пришли в музей, потянулись сюда на мой вдохновенный голос. Меня благодарили за рассказ о моем друге, о творчестве...
   Это был мой единственный успех в качестве музейного экскурсовода.
   Сейчас Таня живет в Москве, воспитывает внучек. Как-то с чуть смущенной улыбкой сообщила мне, что уже незадолго до ее выхода на пенсию получала букетики цветов от молодого коллеги - конструктора. Просто так. За ее талант нести в наши души уют.
  
  * * *
   Судьба не дала мне в молодые годы уйти в профессиональную журналистику. Мне пришлось ответственно и много заниматься научно-техническими разработками. Отдушиной являлась стенгазета нашего института. И тут я был не один. Тех, кого в научно-технической сфере постоянно тревожило желание гуманитарного творчества, оказалось не так уж мало. Сколько вечеров, бессонных ночей, суббот и воскресений было отдано на благо родной газеты! Позже я вспоминал об этом в стихах, посвященных соратнику и другу, известному в отрасли ученому Александру Межлумову (к великому сожалению, он уже ушел из жизни):
  
  Алик, милый, вспомни это:
  Стенгазеты, стенгазеты -
  От студенческой весны
  До покрова седины...
  Было что-то и важнее,
  Что вершили мы, седея.
  Но всегда хотелось снова
  И того, лихого слова,
  То с хитринкой, то с бравадой,
  Не за почести с наградой,
  Не, тем паче, за гроши -
  Для людей и для души.
  Те порывы неподсудны.
  Всем бы знать такие будни!
  
   Уже давно не стало стенгазет в моей жизни - захлестнули меня другие проблемы, да и вообще в России, откуда я приехал в Америку, закончилась время стенгазет, жизнь стала рациональнее. И все же спасибо стенгазете, собиравшей возле себя толпу поклонников в коридоре нашего института. Работая в ней, я понял, что глубокая радость человека в творчестве может порождаться вовсе не масштабностью его творческих дел, а их полезностью для каких-то конкретных людей, значимостью для него самого, их одухотворенностью. Еще в молодости я твердо осознал, что мои газетные будни не тускнеют на фоне успехов преуспевающих журналистов центральной прессы. Мы выравнены творчеством...
   И если я сегодня в чем-то полезен русской прессе Америки, то за это большая благодарность той славной институтской стенгазете - 'моим университетам' в журналистике.
  
  * * *
  И все же основной частью моей творческой работы в России было изобретательство. Более 120 изобретений создано мною в родном ВНИИ буровой техники, в ходе выполнения служебных заданий. Большинство из этих технических решений - в соавторстве с более молодым талантливым конструктором по имени Владимир. Мы оба удостоены звания 'Заслуженный изобретатель России'.
   Профессиональное изобретательство - это форма мышления разработчика техники и технологии, стремящегося к принципиальным подвижкам в научно-техническом прогрессе, к качественно новым творческим находкам. И за изобретениями крупными, открывающими новые горизонты в разработках, обычно тянется шлейф не столь масштабных, но ювелирных, подчас по-настоящему изящных изобретений, обеспечивающих ликвидацию в разрабатываемых объектах каких-то 'слабых мест'.
   Где живет изобретательское творчество? В метро, под уличным фонарем, в самолете, на буровой, на садовой скамейке... Иногда я чувствовал приближение волшебного мига озарения и начинал буквально беречь себя: не отвлекался на случайную информацию, не размышлял о побочном, не спорил с женой - ждал счастливых 'родов творчества'. Нередко дожидался. Но во многих случаях тот волшебный миг приходил внезапно, да еще, бывало, в совершенно неподходящий момент. На эти случаи при мне всегда - записная книжка.
   Одно изобретение появилось на больничной койке сразу после операции, другое - при посадке нашего самолета в городе Баку. Я выходил из самолета последним, по специальному требованию стюардессы, спешно записывая мысли и производя, несомненно, впечатление умалишенного. Подчас изобретения появлялись по пути с работы - и я тут же занимал свободное место на любой скамейке. Однажды ехал в метро домой после долгой командировки, вдруг пришло это самое озарение. Я вышел из поезда на какой-то станции, сел на скамейку и начал писать. Диалектика изобретения оказалась сложнее, чем мне представлялось вначале, мысли спотыкались и путались. Так я продлил свою командировку еще часа на три. Но зато логика нового объекта стала стройной и убедительной, и я поехал домой просто счастливый.
   Конечно, в минуты озарения чаще всего рождается только первый набросок нового объекта, затем мы, соратники, объединяя усилия, долго и трудно шлифовали этот объект, борясь за его технический уровень. Беспокоили друг друга поздними телефонными звонками, вместе просиживали за столом до головной боли вечерами, субботами и воскресеньями...
   Мой основной соавтор Володя относился к любимцам женщин. Рядом с ним я, заметно менее молодой и динамичный, обычно оказывался в его тени. Надо сказать, что и Володю женщины равнодушным не оставляли. И вот однажды, когда мы, совершенно измученные и довольные созданием нового, важного для наших дел, изобретения, поздним вечером открыли бутылку водки, он сказал незабываемое: 'Давай выпьем за изобретательство - оно, несомненно, привлекательнее, чем женщины!' Думаю, Володя не долго помнил свое крылатое высказывание. Мне же оно запало в память, как искренний крик души человека, истерзанного творческим порывом до счастливого изнеможения.
  
   Дорогой читатель! Спасибо Вам за то, что вы прочли этот лирический очерк о чудесном источнике оптимизма и радости, который называется творческим отношением к жизни, к ее маленьким и большим граням.
   Человеку нужен - и не на миг, а на жизнь - определенный душевный комфорт в нашем сложном человеческом общежитии - это для него главное, без этого не может ладиться жизнь. Но возможно ли это без каждодневных, многообразных и добрых творческих решений и дел, которые известный педагог В.Сухомлинский назвал 'незримыми ниточками, соединяющими сердца'. Думаю, что нет. Потому и написал этот очерк. Быть может, он чуть-чуть поможет кому-то нести через повседневность жизни драгоценный крест творческого поведения, когда душа без устали трудится во имя Ваших надежд и ожиданий, для Ваших родных и близких, для многих людей...
  
  
  ПОТРЕБЛЕНИЕ ДОБРА
  ИЛИ ЗАБЛУЖДЕНИЕ ЗОЛОТОЙ РЫБКИ
  
   Добро, подаренное людьми, окрыляет, прибавляет силы, растит в нас оптимизм, веру в свои возможности, делает нас счастливыми. Кому это неизвестно! Но если кто-то добро потребляет, значит, кому-то другому приятно и радостно дарить его. К сожалению, не каждый способен дарить добро людям. Не случайно великий философ Иммануил Кант заметил: 'Только радостное сердце способно находить удовольствие в добре'. Да, несет добро людям тот, чье сердце радуется этому деянию. Делая счастливым другого, становишься счастлив сам. В этом есть несомненная правда.
   Но жизнь - это стихия диалектики, противоречивого многообразия, в котором можно увидеть бескорыстие и корысть, верность и предательство, чуткость и бездушие, cкромность и самодовольство, интеллигентность и хамство, удовлетворенность достатком и алчность. Поэтому нередко правдой становится и разочарование в содеянном добре, ощущение его бесполезности и даже вреда, тяжесть ноши ответного бездушия, неуважения, оскорбления.
   Нас окружают дети и внуки, родственники, друзья, коллеги, ученики. И, если мы хотим на деле нести добро людям, не грех еще и еще раз задуматься о непростой проблеме потребления добра. Печально, если подаренное нами добро становится источником эгоизма, питательной средой зла.
   Действительно, как влияет добро на разных людей, где его мера?
   Я, пожалуй, не был обделен добротой людей, да и сам, как мог, дарил людям добро души, ощущая, что такое поведение - мое призвание, моя миссия в жизни.
   Нести добро людям было для меня абсолютной ценностью жизни многие годы, и вопрос его потребления просто не тревожил мое сознание. Я, разумеется, знал, что в мире живет и зло, но упрямо верил, что там, где создаю микроклимат добра, я это зло не выращиваю. Мне понадобился немалый период взрослой жизни, чтобы по-настоящему осознать, что потребление добра - острая и сложная проблема, которую добронравный человек не может обойти, если желает соответствовать реальной диалектике человеческого общежития.
   Произошла в моей жизни история, длившаяся более двух десятков лет. В ней перепутались безоглядное добро и подпитанное им зло, а ответом на веру и беззаветное дружеское тепло стали расчетливость, затем и враждебность. Грустно вспоминать о своих ошибках...
   Я только что перешагнул рубеж своего тридцатилетия и, будучи инженером-нефтяником и уже кандидатом наук, взялся за создание таких технических средств, которые должны резко улучшить качество разобщения пластов в нефтяных скважинах, а, следовательно, и главное качество скважин - их продуктивность.
   Мне на подмогу дали молодого парня, студента-вечерника. Валентин (назову его так) быстро увлекся нашей научно-технической проблемой и очень старательно относился к конструкторским и стендовым задачам. Его ответственность, оптимизм, воля, оперативность, неизменно уважительное отношение ко мне вызвали у меня желание щедро окружить его добром и заботой. Чтобы его заинтересованность в наших разработках была максимальной, я включил его в соавторы тех базовых технических решений, которые создал еще до его прихода и которые позже были официально признаны изобретениями. Разработки-то эти стали смыслом нашей жизни на годы, а без авторства его имидж в них - подмастерье. Верил, что такой аванс не испортит умного, перспективного работника.
   Затем неуклонно наращивал заботу о своем молодом коллеге, которого вскоре уже считал своим верным другом. С моей 'легкой руки' он стал соавтором еще ряда изобретений, созданных другими, прежде чем вник в нашу проблему настолько, что сам стал подавать практически значимые изобретательские идеи. Одновременно вошел в круг соавторов научных статей по решению вопросов, где скромное участие Валентина еще не требовало представления его имени читателям. Все это, как мне думалось, способствовало не только ответному стремлению моего мужающего друга к серьезному творческому вкладу в наши общие дела, но и его реальному приближению к защите диссертации (в ней именно ссылками на свое авторство в статьях и изобретениях доказывается причастность к коллективному делу). Диссертация в те годы - это достаток, а значит, благополучие его семьи, возможность спокойно сосредоточиться на деле.
   Меня даже почти не насторожило то, что, отдав ему в диссертацию все, что было сделано нами вместе за 10 лет под моим руководством, я не увидел его стремления обработать и красиво представить этот материал на защиту. Теперь мне ясно, что он просто решил 'прокатиться' на моей безотказности - это позволило ему и качественнее, и 'без напряга' справиться с диссертацией. Он оставался для меня человеком, с которым связан беззаветной дружбой, я же постепенно превращался для него в 'полезного человека'...
   Он попросил меня о помощи в подготовке диссертации. Я вдохновился этой помощью, поскольку она являлась дальнейшей работой над моими любимыми, волнующими творческими вопросами. В итоге его диссертация была написана буквально под мою диктовку. Когда он защитил диссертацию, я был счастлив больше него - ведь, по существу, это была оценка моего труда.
   Я продолжал верить в нравственность и надежность Валентина - чем еще можно ответить на мою неизменную бескорыстную помощь?!
   Но уже через несколько лет в моей душе стала нарастать настороженность, я стал ощущать что-то неладное в его поведении, уже появились и начали сгущаться тучки на безоблачном ранее небосклоне наших взаимоотношений. В это время я руководил лабораторией, а Валентин был моей 'правой рукой'. Капризность, обидчивость, увлеченное разжигание конфликтов с коллегами по работе, особенно в случаях, когда они проявляли волю к самостоятельности в решении текущих задач, - все это нарастало в его поведении. Я не мог объяснить причины такой ситуации, еще не осознал, что так поднималось его необузданное желание господствовать в делах. Но нужно было что-то менять. И я попросил дирекцию нашего института буровой техники разделить лабораторию. Отдал Валентину его любимчиков, а сам остался с отвергнутыми им людьми. А еще оставил в его безраздельное распоряжение все, что мы вместе сделали ранее. Себе же взял только одну трудную и далекую от завершения разработку, которой руководил уже несколько лет и в которой он участвовал лишь эпизодически. Радовался, что так удачно обеспечил гармонию интересов, исключил возможные причины напряженности в наших рядах.
   Но, увы, этого Валентину оказалось мало. Он решил использовать свою свободу для подавления моих стремлений, остановки дел моей лаборатории. Он направил усилия своего коллектива в фарватер той самой разработки, которую я оставил себе. Сотрудники Валентина начали откровенно дышать нам в затылок. Любая информация о наших идеях, успехах, промахах активно им анализировалась, чтобы лучшее взять, не расходуя на это собственное время, неудачное как-то заменить и таким образом создать свой победный объект. Не забывал он и про закулисную ориентацию общественного мнения на тот вожделенный объект. Такая победа грела бы душу Валентина по-настоящему, потому что она была бы не просто некоторым шагом в разработках, она спихнула бы в придорожную канаву мой коллектив, который мог стать помехой на будущем рынке изделий.
   Могу похвалиться: не удалась ему эта затея, наш объект выстоял. А моя исповедь написана, потому что полагаю небесполезным показать один из печальных примеров потребления добра, отнявший у меня заметную долю здоровья.
   Иногда люди говорят: не делай добра - не получишь зла. Это осуществить проще всего, покопавшись 'во мраке своих неудач и обид'. Долой великодушие, бескорыстное стремление 'сеять разумное, доброе, вечное', прочь попытки выращивать в душах людей все лучшее, что может дать там всходы! Нужно просто наполнять жизнь холодом и подозрительностью - так будешь более защищен.
   Что-то тут не так. Почему сказки всех народов во все времена зовут к добру? Почему мы не пытаемся философствовать, а лишь примитивно радуемся, когда ощущаем доброту души наших детей и внуков? А почему, с другой стороны, столь нередко добронравные люди, в том числе, и мамы, и бабушки, ощущают горечь плодов своего добра?
   Много подготовила жизнь таких 'почему'. И от каждого из них тянется дорожка к главному вопросу: когда потребление добра есть добро, а когда - зло? Любитель прямолинейной логики скажет: когда выращивается нравственность - это добро, а когда безнравственность - зло. И будет прав по существу. Но вот А.С. Пушкин попытался осмыслить этот вопрос в 'Сказке о рыбаке и рыбке' - однако не оставил нам никаких четких формул. Лишь мудрыми намеками помог нам размышлять и поменьше ошибаться в многообразных и сложных конкретностях жизни.
   Добро в этой сказке проходит очень разные рубежи.
   Первый рубеж - это бесценное добронравие старика. Случайно оказавшись властелином золотой рыбки, он без всякого выкупа отпустил ее на свободу. Это, естественно, вызвало огромную признательность рыбки, ее готовность помогать по мере сил старику в решении его проблем. Следующий рубеж - это бытовая практичность старухи: пожелала, чтобы рыбка заменила ей расколотое корыто новым, а затем ветхую землянку избой.
   На дальнейших же рубежах доброта благодарной рыбки удовлетворяет уже не бытовые потребности, а проснувшуюся алчность старухи, взращивает ее бездушие. Рыбка, верная своей признательности старику, превращает старуху в дворянку, затем в царицу. Старик же тем временем изгоняется старухой сначала служить на конюшне, а затем вообще 'с очей'.
   Да, признательность, благородство, добронравие легко могут превратиться в объекты бесцеремонной эксплуатации, в колыбель всяческого паскудства... Но, боже мой, как сложно, надеясь на хорошее, вовремя остановить поток добра! И рыбке бы остановиться, да вот не смогла, не решилась. Думаю, сохраняла надежду, что ее деяния обернутся каким-то благоразумием старухи, а значит, и добром старику.
   Но на последнем, наполненном цинизмом, рубеже, где старуха возжелала стать владычицей морскою, отнять у рыбки свободу и взять ее в служанки, золотая рыбка осознала, что ей не удастся отплатить добром старику, идя на поводу у старушечьей алчности. Старуха же сполна показала рыбке, что не достойна и крупицы добра, поэтому просто-напросто надо вернуть ее к разбитому корыту.
   К сожалению, мы, не сумев вовремя остановиться в своей добродетельной щедрости, чаще всего уже не имеем возможности вернуть безнравственного потребителя подаренного нами добра к 'разбитому корыту'...
   Без добронравия жизнь стала бы неуютной и беспросветно серой. Мне, например, такая жизнь просто не нужна. Но надо бы нам прилежно учить уроки потребления добра, чтобы пореже выращивать добром зло. Истинное добро бескорыстно, но не бездумно.
   Плодотворных вам, читатель, раздумий для блага людей, которым вы дарите добро, а значит, как вы понимаете, и для блага каких-то других людей и, нередко, для вашего собственного блага!
   А еще - простой совет: перечитывайте иногда мудрую 'Сказку о рыбаке и рыбке', не пожалеете.
  
  
  ДРУЗЬЯ, ПРЕКРАСНЫ НАШИ ВСТРЕЧИ!
  
   Свершилось! Уже на втором году нашей с женой жизни в Нью-Йорке квартира, где мы обитаем, наполнилась улыбками новых друзей. Это - дети нашего поколения, дети войны, дети огромной, теперь заокеанской для нас земли, на которой прошли десятилетия наших судеб. В той жизни мы честно делали очень разные дела, познали во многом несхожие радости и беды, но все-таки, даже незнакомые, стали близки друг другу многими воспоминаниями, надеждами юности, раздумьями и проблемами зрелости - насыщенностью сердец ароматами единой эпохи в общей стране. Продолжается одна из самых дорогих традиций нашей непростой, дарившей нам и добро, и зло жизни - радость человеческого общения.
   Незабываемы и когда-то еще молодые, а через годы уже постаревшие и потихоньку уходившие из жизни друзья родителей, и друзья нашей юности, давно ставшие просто родными людьми, и строгие друзья-соратники в общей работе.
   А теперь рядом - новые друзья, дети нашего поколения с той, родной земли, ставшие по признанным гостеприимной Америкой причинам ее жителями. Нам радостно поднимать бокалы за встречу, за здоровье друг друга, за полных осеннего очарования женщин. Нам интересно вглядываться в старые фотографии, слушать веселые и грустные воспоминания, получать добрые житейские советы. Нам приятно вдруг обнаруживать схожесть пережитых профессиональных проблем, окрыляться единством понимания граней жизни, услышать от друзей добрые слова о наших нью-йоркских стараниях в квартирном дизайне и, конечно, о нашем любимом и, естественно, самом умном коте... Мы рады не только принять друзей. Со светлым волнением и даже торжественностью приходим в гости к милым людям и в ответ на их приглашения обязательно приносим тепло наших сердец...
   В нашей жизни и сегодня немало забот и хлопот. А теперь в ней - и продолжение дружеского общения. И значит - все нормально и непременно надо жить!
  
   Традиция встреч с друзьями живет в памяти вереницей незабываемых событий. Уже немало лет назад я посвятил своим друзьям-однокашникам такие строки:
  
   Друзья, прекрасны наши встречи,
   И к ним неудержима страсть!
   Они от всех недугов лечат,
   У буден отнимая власть.
   С них возвращаюсь я на крыльях.
   Их мудрость в жизнь свою несу.
   Во всем, чем друг без друга жили,
   Они поддержка нам и суд...
  
  Через каждое очередное пятилетие после окончания Московского нефтяного института мы собирались (и уверен, это еще не закончилось) за большим, аппетитно накрытым столом и вели задушевный, веселый, а где-то и печальный разговор, ощущая головокружительное возбуждение - и от достаточно честного исполнения тостов, и, еще больше, от пьянящей стихии долгожданной встречи. Помню, в конце одной из наших встреч милый, тихий Володя Ершов, талантливый ученый, навек оставшийся скромнягой, взял меня за плечи и, сотрясая их, говорил: 'Юра, я просто балдею! Просто балдею!' Глаза его были наполнены восторгом, смешанным с легкой грустью. Не забыть мне эти глаза...
   На встречах с однокашниками я любил выступать с теплыми воспоминаниями и раздумьями - неистребимы ростки журналистских побуждений. Чувствовал, что слушали меня с удовольствием. А вспоминалось многое. Все пять лет студенческой жизни были наполнены бесчисленными интересными событиями, и позже, в потоках инженерных и научных дел, мы нередко оказывались рядом, подставляли друг другу плечо, старались подарить другу радость. Об этом не рассказать в коротком очерке.
  
   Прекрасны встречи с друзьями! Пожалуй, ничто меня не окрыляет больше. Писать бы о них и писать... Бывают и просто уникальные.
   В 1991 году наш сын приехал работать в Нью-Йорк и здесь неожиданно быстро женился. Мы с женой думали-думали, как отметить в Москве заокеанскую женитьбу сына, и приняли отчаянное решение: устроить заочную свадьбу в тот же день, когда нормальная свадьба будет в Нью-Йорке. Казалось, родственники, наши друзья и друзья сына посчитают нас сумасшедшими. Но они восприняли эту идею с полной серьезностью. Родные приехали даже из Ленинграда.
   Квартира была полна цветов. По телефону в Нью-Йорк кричали 'горько', давали напутствия, желали счастья... Получилось долгое, веселое и душевное застолье. Нам всем было о чем поразмышлять, вспомнить, помечтать. Отсутствие молодоженов постепенно исчезло из наших ощущений. Внушительные монологи, обращенные к ним, наговаривались не только в телефонную трубку, но и в видеокамеру. Наша шумная, неугомонная компания была с молодоженами! Безумное мероприятие получилось. Всем было радостно...
   Видеофильм про наше застолье отправили сыну. Вот только забыли заявить это уникальное событие в Книгу рекордов Гиннесса. Ну, да ладно...
   Не забыть мне, как друзья и коллеги по родному институту откликнулись на мои рубежи пятидесятилетия и шестидесятилетия. Многие десятки людей без специального приглашения были тогда рядом со мной. Я никогда не рекламировал свою любовь к людям, просто жил с открытым сердцем в нашем мире добра и зла - иначе не мог. И люди ответили на эту немудреную жизнь чутким вниманием, теплом сердец, щедростью слов. Такое не забывается... Я же дарил им свои стихи...
  
   В любом из нас
   мажора и печали
   найдется на симфонию
   сполна.
   Их пять десятков
   в Моцарте звучали,
   ну, а во мне
   всегда звучит одна.
   Она творится
   на одном дыханье,
   но всею жизнью -
   каждый год и час.
   Не оглянусь -
   во мне звучать уж станет
   последняя,
   неведомая часть.
   Я буровик -
   я в моцарты не вышел.
   Но что моей симфонии
   с того!
   Ведь вы, друзья,
   смогли ее услышать -
   и мне не надо больше
   ничего.
  
   Встречайтесь с друзьями, с добрыми приятелями, дорогой мой читатель! Встречайтесь почаще. Дома, в парке, в кафе, на экскурсии... Мне неведомо, что может предложить жизнь взамен радости такой встречи. И может ли...
  
  
  ДАРИТЕ ЛЮДЯМ СВОИ СТИХИ
  
   Не надо войн! Ведь боль потерь остра.
   Ведь сердце, разум требуют иное.
   В кругу всем хватит места у костра.
   Садитесь все!
   Садитесь все со мною.
   Илья Фридлиб
   (из сборника 'Плывут пунктиры облаков',
   San Jose, 2001)
  
   В уютном ресторане одного из отдаленных районов Нью-Йорка, Флашинге, собрались живущие в Квинсе ветераны Великой Отечественной войны на празднование Дня Победы. Эта встреча получилась незабываемой - душевной, светлой, не позволившей скучать никому. Мы с женой - дети войны, но, в отличие от меня, бакинца, а затем москвича в те годы, она познала все дни блокады Ленинграда, была и ранена, и контужена, поэтому ее пригласили на праздник как ветерана. А я присутствовал в качестве мужа. Взволнованный добрым общением с помолодевшими, веселыми, украшенными наградами стариками, я, сам уже седой, неожиданно для себя попросил слова и прочитал этим замечательным людям от имени поколения их детей свое давнее, студенческое стихотворение об их подвиге, который для нас стал памятью сердца:
  
  ...Я с Маресьевым полз сквозь беды.
  В Сталинграде сражался я...
  И, пройдя через те победы,
  стал готовым к своим боям.
  
   Мне аплодировали. Затем пожимали руки, пока я взволнованно добирался до своего места за столом. Я был щедро согрет людьми за то, что робко попытался подарить им тепло моей души. Оно оказалось нужным...
   С особым волнением пишу этот маленький очерк, потому что посвящаю его той сфере творчества, которая годами остается для меня священной и во многом непостижимой. Мой стаж стихотворства - более 50 лет. К публикациям не стремился, хотя кое-что и оказалось опубликованным. Моей страстью стало читать свои стихи людям, когда они собираются, чтобы вместе радоваться, а то и грустить. Стихи могут быть сильнее и слабее, но всегда приходят к людям как искренний голос души. Да еще и ритмикой своей они делают гармоничнее эмоциональный мир собравшихся (помните, как подчас раскачиваются ряды людей в зале в такт душевной песне?). Думаю, что сегодня в сотнях семейных архивов хранятся мои стихи, иногда меня просят перечитать их через годы...
   Зачем я сообщаю об этом? А затем, чтобы заявить, что я, инженер, ученый, изобретатель, счастлив своей поэтической судьбой, которая порадовала сотни, а может быть, и тысячи людей - теперь не подсчитать... Кстати, не обязательно обращаться к людям именно стихами, просто звучала бы душа...
   Моя милая школьная подруга Грета тоже стала техническим специалистом, но многие годы, не сдаваясь полной драматизма судьбе, старалась радовать окружающих людей своими стихами. В одном из давних писем ко мне она выразила мысль, ставшую для меня маяком: 'Есть немало поэтов в душе, которые одним своим участием в повседневной жизни других людей (не говоря о делах всей их жизни) приносят людям много больше радости и душевного удовлетворения, чем толстые книжки стихов, созданных усилиями поэтов, преуспевающих на этом поприще'. Это - слова о громадном потенциале личности, о значимости для нас доброго, неравнодушного, чуткого человека, входящего в жизнь других людей не в коленкоровом переплете, а во плоти и крови, с живыми нервами, волей, помыслами, реакциями. С живой душой, голос которой иногда звучит и стихами, сочиненными этим человеком.
   Дарите людям свои стихи. К этому я призвал в названии очерка моих читателей, которые, как и я, не считают себя поэтами, но иногда слагают стихотворные строчки - в радости, раздумьях, печали, а то и в глубоком горе. Много нас таких...
   Помню эмоциональное потрясение собравшихся на поминки одного из крупных изобретателей нефтяной промышленности России, пожилого, истинно интеллигентного человека. Это было в Москве. Поднялась его столь же немолодая супруга, помолчала немного и тихо сказала нам: 'Я написала стихи в память о муже... Ночью... Если разрешите, я прочту их вам'. Эти стихи струились через наши сердца, делая их чище и светлее...
   Моими самыми близкими друзьями - так уж получилось - стали друзья школьные. Мы окончили школу в сибирском городе Ангарске и разъехались по стране, чтобы получить избранные нами специальности. А родители продолжали в этом городе свой кропотливый труд. И вот очень давно, приехав летом, во время студенческих каникул, в наш город, мы, уже почти двадцатилетние, уже успевшие проверить нашу дружбу временем и твердо осознать, что она - на всю оставшуюся жизнь, отправились в турпоход к озеру Байкал. Там мне посчастливилось написать стихотворение, которое, пожалуй, стало моей визитной карточкой. Оно принято и друзьями, и нашими детьми, и даже внуками, его просили перечитывать и сибирские буровики, и заводчане-машиностроители. Просто потому, что для всех нас, даже если мы - в разных поколениях, есть очень важные вечные ценности: юность, дружба, красота... В стихотворении рассказывается о моих ощущениях в те минуты, когда мы пели песни лунной ночью у костра:
  
  ...И в знакомой немудреной песне
  открывалось столько новизны,
  словно песни стали интересней,
  словно стали более звучны,
  словно вспомнил что-то вдруг
   большое,
  что забыл когда-то в суете,
  что повсюду быть должно с тобою -
  в поиске, в удаче и в беде,
  словно ты не окружен горами,
  словно все на свете видишь ты...
  Юность - с нами!
   Дружба тоже - с нами!
  С нами в жизни - ясность красоты!
  
   Кому-то это может показаться даже ханжеством, но в моей беспокойной, наполненной бесчисленными командировками и неугомонным общением жизни дружба заполняла сердце, пожалуй, даже более вольготно и комфортно, чем любовь. Во всяком случае, дружбе и друзьям я посвятил почти все свои стихи. И сегодня во многих моих снах - друзья. И если подчас я ощущаю ностальгию - это тоже память о друзьях, о людях, с которыми меня связали взаимопонимание, общие интересы, доверительность и душевность общения. 'Волюнтаризм, застой и перестройка - вот вехи нами пережитых дней. Смешалось все. Одно лишь в жизни стойко - весенний свет сердец моих друзей'- такие слова я говорил на встрече выпускников нашего, нефтяного института в 1989 году. Я давно понял, что дружба, как и песня, не ощущает границ пространства. 'Адресованная другу, ходит песенка по кругу, потому что круглая земля' - помните? Мои друзья живут в разных городах, да и странах.
   К сожалению, довелось познать и предательство в дружбе - что тут поделаешь!
   Уже укрепились ростки дружбы и здесь, на нью-йоркской земле...
   Чингиз Айтматов написал: 'Многие люди умирают не столько от болезней, сколько от неуемной, снедающей их вечной страсти - выдать себя за большее, чем они есть'. Может быть, просто потому, что стал певцом дружбы, но я уверен, что именно она спасает от такого недуга. Как прекрасна 'уравниловка' искренней дружбы, когда стихия благородного дружеского единения в буднях и праздниках жизни, а не безудержная страсть возвышаться над людьми наполняет душу!
   Прощаясь с российскими друзьями перед отъездом в Америку, к сыну, я посвятил и, насколько смог, раздарил им на добрую память свое стихотворение. В Нью-Йорке случайно узнал, что друзья не забыли его. Звучало оно, например, в городе сибирских нефтяников Сургуте за праздничным столом... Значит, не зря...
   ...Нет, конечно, не пустяк это - дарить людям свои стихи. Но ведь душе, позвольте повториться, вовсе не обязательно звучать стихами. Согревайте людей простыми добрыми словами, как получится, не скупитесь на них, потому что очень непроста наша жизнь. Если вместе разжигать и поддерживать костер добра, какой же он будет замечательный! 'В кругу всем хватит места у костра'...
  
  
  ТОТОША, РОЛЕКС И РИКИ
  
   Человек культурен настолько,
   насколько он способен понять кошку.
   Бернард Шоу
  
   Тотоша появился у нас в семье в середине 80-х годов, когда нашему сыну исполнилось двадцать лет. Котенок был еще крошечным белым комочком, полностью помещался на ладони. Ему предстояло вырасти в сиамского красавца - шоколадного кота, и сын взял его у своих друзей, чтобы передать какому-то любителю кошек. Но тот почему-то вдруг отказался от этого приобретения, и котенок остался в нашей семье. Он продемонстрировал громкий и скрипучий голос. Сын решил пошутить в отношении певческого дарования котенка и назвал его Тото Кутуньо. Но имя это, конечно, довольно быстро перестало использоваться, превратившись в привычное нашему уху благодаря Корнею Чуковскому - Тотоша.
   Мы с гордостью сообщали друзьям, что наш котенок - чистопородный, с прекрасной родословной (и это было правдой). В подтверждение предлагали им нащупать излом на кончике его хвоста. Известная легенда повествует, что в давние времена на Востоке жила принцесса и имела любимую сиамскую кошку. Принцесса любила купаться в маленьком лотосовом озере, а перед купанием снимала с себя колечки и нанизывала их кошке на хвост. Но поскольку кошка желала купаться в озере со своей хозяйкой, приходилось завязывать на хвосте любимицы узелок, чтобы драгоценности не потерялись. Так и появился излом на хвосте у кошек сиамской породы.
   Свою любовь к воде Тотоша проявил уже в раннем возрасте. Купание в ванне было для него наслаждением. Он охотно принимал эту водную процедуру, никогда не стремясь ее завершить. А если мы наполняли ванну водой почти до краев, он с явным удовольствием плавал в ней кругами.
   Позже, на даче, я забавлял отдыхающих прямо-таки цирковым номером в исполнении Тотоши. Уплывал на середину большого озера, держа кота в руке, и там опускал его на воду. Затем мы не спеша плыли обратно, к пляжу, Тотоша - впереди, я - за ним. Кот рулил хвостом и поворачивал в разные стороны гордо поднятую голову, с интересом разглядывая окрестности. Нащупав лапами песчаное дно, он не торопился выбежать на берег. Погруженный в воду по шею, он некоторое время оглядывал восхищенных зрителей, оценивая произведенный эффект. Лишь через несколько минут медленно выходил на берег и направлялся к моей жене, которая обтирала его полотенцем во избежание простуды (дело-то было не где-нибудь в Майами, а на Карельском перешейке).
   Он был очень привязан к нам, но при этом не терял самолюбивого и вспыльчивого характера. Если он пребывал в благодушном состоянии, глаза его были голубыми; если же начинал сердиться, они становились красными. Вспылить он мог мгновенно, как только ощутит бесцеремонность или несправедливость. Бесцеремонностью он мог посчитать резкое нарушение своего покоя, даже во имя предлагаемой ему игры. Если он дремал или просто отдыхал в задумчивости, его категорически нельзя было резко тормошить. Предварительно надо было, поглаживая кота, обратиться к нему со вступительной речью, посвященной раскрытию делового предложения и испрашиванию тотошиной благосклонности. И только затем можно было попытаться реализовывать свое предложение. Ну, а главной несправедливостью он считал наше внимание к какому-либо другому коту. Нельзя было допустить, чтобы Тотоша обнаружил, что от нас пахнет таким чужаком.
   А когти у Тотоши были устрашающе большими. К тому же, они никогда полностью не убирались, в отличие от большинства кошек (такая уж у сиамцев особенность). Поэтому, даже когда он был совсем маленьким, игра с ним заканчивалась плачевным состоянием наших рук. Единственным достаточно безопасным местом для прикосновения к нему в игре являлась та часть спины, которая соседствовала с основанием хвоста - туда его когти, как правило, не добирались. Не угадал, как к нему прикоснуться, - след от игры гарантирован.
   Он был заядлым верхолазом. Еще будучи маленьким, придумал себе забаву: по шторе, возле лоджии, забирался к потолку, затем влезал в узкую щель между потолком и огромным платяным шкафом, проползал по этой щели до противоположного края шкафа и прыгал оттуда на мягкую кровать, пролетая с восторгом около двух метров.
   Летом он регулярно укреплял здоровье на той даче с озером, которую я уже упомянул. С этой целью он ездил из Москвы в Ленинград-Петербург, к моей теще, или обратно в целом 26 раз. Как правило, совершал эти поездки с моей женой. Помню, садился в поезд привычно, без малейших волнений, и сразу с интересом начинал наблюдать жизнь за окном...
   И вот однажды, вернувшись с дачи, он с удивлением обнаружил, что уже не может влезть в ту самую щель над шкафом, уже не соответствует ей своей комплекцией. Но огорчался он недолго. Абсолютно не боясь в молодости высоты, он затеял новый трюк: забирался на узкие металлические перила нашей лоджии, прогуливался по ним до самой середины и там несколько раз разворачивался на 180 градусов. Жили мы на пятом этаже, и сердца наши, естественно, замирали от ужаса. А он победоносно бросал взгляд на наши тревожные лица.
   Тотоша имел удивительно красивую, гармоничную внешность. Такой мягкий нежный окрас мы ни разу не встречали у других сиамцев. Поведение его нередко соответствовало окрасу. Но, как Вы уже поняли, не всегда... Саиамские кошки вообще очень ревнивы, а наш Тотоша, проживший многие годы в атмосфере нежной безраздельной любви и заботы, стал, конечно, не только ревнив, но и достаточно эгоистичен. И в этом не было бы ничего печального, если бы внезапно в жизни нашей семьи не произошло серьезное изменение.
   Пока Тотоша радовался жизни, наш сын окончил институт, пытался найти себя в инженерных делах на российских предприятиях, а в 27 лет улетел работать в Нью-Йорк. Мы с женой продолжали жить в Москве, а в Америке подрастала наша внучка Дашечка. Она дружила с черным молодым котом, названным по какой-то причине Ролексом. Но вдруг у нее обнаружили аллергию на кошек. И тогда Ролекса посадили в самолет, приписав к имуществу какого-то любезного пассажира, и кот благополучно долетел до Москвы.
   О породе Ролекса я не берусь судить с уверенностью, поскольку его, тогда еще тощего маленького бездомного котенка, из жалости подобрала на каком-то нью-йоркском пустыре наша невестка. Если вы помните мультфильм 'Маугли', то я могу сообщить, что наш Ролекс, став взрослым котом, был почти копией пантеры Багиры.
   Он появился в нашей квартире, ужасно напуганный своим путешествием в багажном отделении самолета, с заметной дрожью всего тела, потерянный и безвольный.
   Тотоша сначала отнесся к Ролексу снисходительно, не обратил на него особого внимания, посчитав, видимо, что присутствие этого пришельца - явление временное и незначительное. Но когда осознал, что явление это затягивается, что в квартире теперь стабильно размещены дополнительная посуда и дополнительый туалет, которыми этот пришелец уже привычно пользуется, пришлось задуматься о том, как вести себя дальше. И он принял самый эффективный, по его мнению, метод - повседневно вредничать и изводить этого ненужного кота. Он стал планомерно демонстрировать Ролексу, кто здесь хозяин и как этот хозяин настроен. Регулярно оказывался на дороге Ролекса к еде, к воде, к туалету с видом, не внушающим оптимизма. Мягкий, тихий, очень сдержанный Ролекс вынужден был отказываться от этих маршрутов. И несколько раз, будучи не в состоянии далее терпеть, оставлял мокрые пятна на ковровых дорожках. Мы с женой тогда еще не осознали, что это результат тотошиной вредности, и наказывали Ролекса за плохое поведение, к глубокому удовлетворению старшего кота.
   Особенно распоясался Тотоша, когда мы повезли обоих котов в поезде на летний, дачный отдых. Красными глазами, с ненавистью он смотрел на нас с женой и на Ролекса, которого пришлось, буквально, оборонять. Тотоша завывал и шипел, подергивал хвостом. Было жутковато. Я сочувствовал нашей попутчице по купе, которая, к счастью, отнеслась к ситуации с пониманием и воздержалась от упреков в наш адрес. Дачный простор разрядил напряженность. И хотя дружбы котов не наблюдалось все лето, несмотря на дружественные проявления со стороны Ролекса, но необходимость сосуществования Тотоша постепенно осознавал.
   А еще через некоторое время, в Москве, Тотоша окончательно понял, что Ролекс для него - не зло, а благо, что он друг. И жизнь семьи совершенно наладилась. Как весело они играли! Как тщательно вылизывали друг друга! Как аппетитно ели по настроению из единой миски! Как уютно дремали, прижавшись друг к другу боками или спинами! Особенно укреплялась их дружба, когда по тем или иным причинам им приходилось оставаться дома без нас на несколько дней.
   Глубокой осенью 1999 года мы с женой переселялись в Нью-Йорк. Нам повезло: в самолете было немало свободных мест, поэтому коты расположились на соседних c нами креслах. Они вели себя весьма достойно, как опытные путешественники. Стюардессы дружелюбно подкармливали их вареной рыбой из рациона пассажиров. Тотоша, по старой привычке, с интересом смотрел в окошко. Ему шел шестнадцатый год, и был он уже далеко не такой, как в молодости. Но полет, как и Ролекс, перенес прекрасно. И в новой, нью-йоркской квартире чувствовал себя спокойно и комфортно.
   А через три месяца у него случился инфаркт. В кошачьем госпитале связали это со старостью, изношенностью организма. Он прожил еще несколько дней, теряя силы. Ролекс почти не отходил от него. Он, несомненно, понимал, что случилась беда. Временами старался согреть Тотошу своим телом...
   Думаю, Ролекс очень сильно пережил смерть друга. Он заметно изменился: стал нежнее относиться к нам, особенно к моей жене, начал, как и Тотоша, спать у нее на коленях или класть голову на краешек ее подушки, чего ранее себе не позволял. Казалось, он все время тревожился, чтобы в его жизнь не пришли новые потери. В жизнь, которая в последние годы стала такой приятной...
   Но судьба распорядилась так, что через несколько месяцев после смерти Тотоши он сам ушел из жизни. Говорят: все - от нервов. Быть может, и здесь, вероятно, было такое... Потеря друга, тоска, тревога... Почему-то отказала одна почка, за ней - вторая... Ему только что исполнилось семь лет.
   На жену тяжело было смотреть.
   ...А невестка с сыном вскоре принесли нового, крошечного котенка, вроде бы малоаллергенного - шерсть с него почти не слетает. Выбрали его, чтобы внучка могла чаще и продолжительнее бывать у нас. Посмотрели мы на него: смесь летучей мышки с черно-белым барашком. Над острой мордочкой торчат громадные ушки, а шерсть - волнистая и курчавая. Порода - корниш-рекс. Мы сначала просто расстроились - разве заменишь этим странным существом наших любимых красавцев?
   Внучка назвала его Рики.
   Он проявил к нам столько нежности! Словно хотел убедить нас: не отказывайтесь от меня - я постараюсь вас не огорчать, только радовать. В любой удобный момент стремился полизать наши руки или щеки своим до боли шершавым язычком.
   Теперь он уже взрослый кот. Веселый, собразительный, ласковый. Неугомонный выдумщик новых забав, подчас опасных для посуды и домашних украшений. Однако мы давно заметили: если на краю полки посадить плюшевого тигренка или пластмассового зайца, Рики, принимая их за владельцев данной территории, теряет интерес к такой полке. Настоящий американец - частная собственность для него священна.
   Всех любит, кроме залетающих иногда в окно мух. И мы любим его.
   Жизнь продолжается...
  
  
  МЫ ПРИКОСНУЛИСЬ К ГОРОДАМ ДЕТСТВА...
  
   Еще я жизнь сверяю по двору...
   Булат Окуджава
  
   Не так уж часто человек остается на всю жизнь в местах своего детства. Мне, например, довелось прожить в городе детства до пенсионных лет. А жене моей - только 21 год: затем мы поженились, и она приехала ко мне. Мы гостили в ее родном городе чуть ли не каждый год, а то и чаще - он стал и для меня близким и любимым. Помню, было душевно, весело и вкусно, когда нас встречали ее многочисленные родственники... Позже, увы, почти всех их нам пришлось посещать на кладбище. Законы жизни неумолимы...
   На седьмом десятке лет мы с женой стали жителями Нью-Йорка, но в сердцах наших навсегда остались города детства - моя Москва и ее Ленинград.
   ...Наступила осень 2003 года. Прожив в Нью-Йорке около четырех лет, мы стали ненадолго гостями родных нам российских столиц. Милые сердцу места, милые лица... Все - наяву...
  
   В Москве я сразу испытал такое чувство, словно и не отсутствовал здесь несколько лет. Несомненно, этому ощущению очень помогло то, что я застал грандиозное обновление облика моего города в 1997 году, когда он готовился праздновать свое 850-летие. Это была, быть может, беспрецедентная в мире работа такого рода, которой руководил мэр столицы. Москва буквально во всех своих уголках наполнилась красотой. Сегодня она - та же, родная и узнаваемая, продолжает становиться все краше и совершеннее...
   И, естественно, мы направились к дому, где прошли мои детство и юность. Во всем, чем живу вдали от этого уголка столицы, встреча с ним - 'и поддержка мне, и суд', как писал я в одном из стихотворений. Как объяснить это холодной логикой, не знаю... Тот дом протянулся вдоль набережной Москвы-реки от Бородинского моста, хранящего памятные символы победы россиян над Наполеоном, до первого в городе метро-моста, украшенного известными москвичам огромными чугунными вазами. Перед войной успели построить только одно крыло нашего дома, да и оно было позже рассечено вертикальной трещиной - шрамом, оставленным при бомбежках Москвы. Эта трещина проходила как раз по нашей коммунальной квартире. Позже строители ее залечили, затем выстроили эффектную центральную часть дома и, наконец, второе его крыло. Красота дома не потускнела на фоне новых строений - его и сейчас любят показывать по телевидению.
   А Бородинский мост годами был одной из лучших смотровых площадок Москвы. Посмотришь в одну сторону - очаровательный Киевский вокзал, а вдали, словно парящий над городом, словно невесомый, особенно когда светится в лучах прожекторов на фоне темного неба, главный университет страны. Посмотришь в другую - симфония белокаменных красавцев: гостиницы 'Украина', Дома правительства, высотного здания на площади Восстания...
   Но теперь недалеко от Бородинского моста я увидел соперничающую с ним новую смотровую площадку - пешеходный мост, талантливо сооруженный на базе одной из архитектурных ценностей столицы - бывшего железнодорожного моста, перенесенного сюда из района Воробьевых гор.
   А частью площади перед Киевским вокзалом стал новый впечатляющий ансамбль с эффектным фонтаном, названный площадью Европы. Правительство Москвы решило создать этот ансамбль 'в знак укрепления дружбы и единства стран Европы', как написано на специальной стеле... И вспомнилось мне, что когда-то здесь стояли неказистые домики с небольшими магазинчиками. А главным объектом для местных жителей была приютившаяся среди прочих строений баня - самая заурядная, но столь важная для нас в те далекие годы ограниченных квартирных удобств...
  
   С душевным трепетом входил я на старый Арбат со стороны Садового кольца. Он поистине был улицей моего личностного созревания, улицей, которая неуловимо настроила меня в детстве и юности на восприятие традиционных нравственных ценностей интеллигентной Москвы, показала мне духовную связь времен... Сколько доброго и важного вошло здесь в мою жизнь! Театр имени Вахтангова - храм зрелищности, выразительности сценического творчества, сформировавший мое неистребимое стремление ощущать чудо живого созидания образов. Известный всем москвичам букинистический магазин. Четыре любимых кинотеатра. Милый сердцу детворы уютный зоомагазин. Вдохновенно рвущееся в неведомую высь здание Министерства иностранных дел, совсем не нарушившее музыки Арбата, благодаря таланту архитекторов. Да мало ли что еще. Например, в одном из арбатских переулков жил мой дед, блистательный фотограф государственного масштаба, один из истинных арбатских интеллигентов...
   Арбат после его превращения в пешеходную улицу надолго потерял свою душу, стал несуразным, шумным балаганом. Казалось, он умер для всех, кому был родным и любимым с детских лет. Но теперь я с признательностью тем, кто ныне отвечает за судьбу Арбата, ощущаю, что его душа планомерно и бережно возрождается. Он уже не оглушает, уже не столь одержим коммерческими страстями, он радует добрыми, лиричными новинками. Это скульптурная композиция, посвященная молодым Александру Пушкину и Наталии Гончаровой, семейная жизнь которых начиналась здесь, в уютном особняке. Это памятник поэту-певцу Арбата, еще молодому Булату Окуджаве, сухощавому, немного нескладному парню, выходящему из символической арки своего дома, - поэту, написавшему: 'Ах, Арбат, мой Арбат, ты - мое призвание. Ты - и радость моя, и моя беда'...
   Прежнего Арбата уже не будет, но все же пусть ощущается людьми свет его благородной души. Пусть прикоснутся к его душе новые поколения.
  
   А еще мы с женой погуляли по блистательному Ленинграду, который встретил нас в особой, юбилейной ухоженности - совсем недавно он отпраздновал свое 300-летие. Супруга прожила в этом городе всю блокаду маленькой девчонкой, дошкольницей, была ранена и контужена. И, подобно чуть ли не всем коренным питерцам, использует только имя Ленинград, говоря о своем родном городе. Это - просто верность памяти военного детства и непростых лет юности. Не хочется нарушать музыку ее сердца.
   На эти несколько дней мы поселились в центре города, на Фонтанке, в нескольких минутах ходьбы от двух легендарных театров - Александринского и Большого драматического, где когда-то нам посчастливилось видеть великих Черкасова, Толубеева, Лебедева... Жилище наше позволило ощутить нынешнюю драматичную диалектику обустройства великого города на Неве. Мы жили в пустующей комнате нашей уехавшей в Канаду родственницы, а комната эта находилась в огромной - на семь семей - коммуналке, одного из бесчисленных откровенно обветшалых, малоудобных и, признаюсь, уже основательно подзабытых нами жилых помещений в бывших 'доходных домах', построенных, по меньшей мере, лет сто назад для небогатого люда.
   Я помню Москву с бесчисленными домиками-'деревяшками', стимулирующими использование кое-кем ехидного прозвища для столицы - 'большая деревня'. Тогда 'доходные дома' Ленинграда, а фасады многих из них и поныне украшают город, создают его неповторимое лицо, - дома эти своими скромными бытовыми удобствами приближались к мечте немалого количества москвичей. Тогда, но не теперь. Ныне тысячи таких домов необходимо довести до современного уровня, не испортив при этом облика города. Неимоверно трудная задача - на десятилетия!
   Ну, а милые люди, жители нашей коммуналки... Увидишь таких людей - и становишься сильнее духом. В квартире - аура доброты, чуткости, дружелюбия. Знают немолодые обитатели квартиры, что вряд ли хватит им жизни дождаться иных жилищных условий, но не любят грустить по этому поводу. И, уверен, покидали бы они свою любимую очаровательную набережную Фонтанки не без печали.
   ...А мы не без печали покидали Ленинград. И не буду, пожалуй, рассказывать о том, как очаровывают его просторы своей исконной, но особо яркой ныне красотой. Можно ли рассказать о симфонии? Такое выше моих скромных сил. Скажу вам, дорогой читатель, просто: постарайтесь побывать в северной столице России... Там мы узнали, что одновременно с нами в этот город приехал и г-н Дж. Буш-старший. Как и мы - для души...
  
   Пришло время возвращаться в Нью-Йорк... Перед входом в самолет, вылетающий из Шереметьево, пассажирам были предложены разные российские газеты. Взял 'Независимую газету' - когда-то читал ее регулярно. В полете нашел в ней интригующее название: 'Почему мы так любим Нью-Йорк'. И через несколько секунд уже не мог оторваться от покоряюще взволнованных размышлений не знакомого мне, к сожалению, автора, по имени Нина, преподавателя Колумбийского университета. Спасибо, Нина! Как же вы смогли угадать, что именно в тот момент мне были столь необходимы ваши светлые размышления о великом городе нашей нынешней жизни? Необходимы, чтобы навести порядок в душе...
   Конечно же, Москва - мой любимый город навек, город моей доброй памяти, и не верю, что для кого-то город детства может быть иным. И все же, и все же... Кажется, не Булат Окуджава, а сам я написал с грустью: 'Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица, все больше мест в Москве, где и без нас правы'. Времена меняются необратимо. 'Еще я жизнь сверяю по двору', но идти-то можно только вперед. И ныне мне нужно, не теряя ни мужества, ни оптимизма, идти вперед здесь, в Америке. Здесь - сын, невестка, внучка. В этих краях - и другие родные люди. В пределах обычной автомобильной поездки их ныне больше, чем, увы, осталось в Москве или Ленинграде. А еще здесь - новые друзья, чуткие, трогательно оберегающие молодые побеги нашей дружбы. На этой земле я после десятилетий работы в науке начал писать лирические очерки и с радостью осознал, что они не оставляют людей равнодушными.
   Да, здесь продолжается наша жизнь... И вокруг нас - огромный Нью-Йорк, который ощущается мудрой и эмоциональной незнакомкой Ниной как город щедрый и бескорыстный, динамичный и толерантный, город 'абсолютной свободы быть самим собой', город естественный и честный, которому просто нет времени притворяться и совсем неохота волноваться о том, кто и что о нем думает. Так ощущаю и я это неповторимое человеческое общежитие, наш Нью-Йорк, который стал одним из важных городов моей судьбы. Город, в котором когда-то (попозже бы!) завершится моя жизнь.
   ...Для каждого возраста - свое вино. Хочется, дорогой читатель, чтобы вино нашей жизни на земле гостеприимной Америки приносило нам радость! А значит, не будут являться нам плотно окутанными грустью добрые воспоминания о городах нашего детства...
  
  
  МОИ ЛЮБИМЫЕ
  'НЕОБРАЗОВАННЫЕ' ПОЭТЫ
  
   Мы знаем, что иногда химик может проявить выдающийся талант композитора, а врач создает замечательные пьесы. Мой приятель и ровесник Вадим Рабинович в середине 60-х годов в Москве почти одновременно получил ученую степень кандидата химических наук и окончил Литературный институт. Тогда же его стихи были опубликованы в престижном 'Новом мире'.
   Более 40 лет я трудился в научно-технической сфере. Там с друзьями и соратниками познал мучительное и сладостное изобретательское творчество, азарт исследовательского поиска. Но еще, помню, наполнялось сердце волнением и признательностью, когда слышал или читал поэтические строки моих неугомонных 'технарей'.
   По большому счету, не специальная образованность вводит человека в литературное творчество, а работа души, неуемное желание сказать другим что-то важное, что, возможно, найдет отзвук в их сердцах... Разных ступеней успеха достигают люди в этом творчестве - не равны мы талантами, и никогда иного не будет. Но даже если человек согревает своими добрыми стихотворными строками только родных и друзей, разве не важно это в нашей непростой жизни!..
  
   Была у меня в городе Ангарске Иркутской области одноклассница с довольно редким, как бы сошедшим со страниц какого-то увлекательного зарубежного романа именем - Генриетта. Скромность ее была феноменальной. Рядом с ней мы, бойкие старшеклассники, всегда чувствовали себя яркими, незаурядными личностями, умеющими и красиво говорить, и интересно шутить. Она оставалась тихим, доброжелательно-задумчивым зрителем и слушателем наших творческих проявлений. Правда, школьные сочинения по литературе ей удавались лучше, чем другим, но кого из нас этот факт мог тогда серьезно заинтересовать!.. А затем я переписывался с ней десятки лет - и более талантливых, подчас потрясающих писем не получал ни от кого. В 1998 году она закончила свою внешне тихую жизнь самоубийством в Ангарске, будучи уже пенсионеркой. На седьмом десятке не смогла выстоять в этой жизни, потому что, говоря словами замечательного поэта Ильи Сельвинского, ее 'перевесило сердце'. Много печального вместилось в этом сердце скромного техника-электрика, многие годы поднимавшей в одиночку сына с тщетной надеждой на его благополучную судьбу.
   В ее душе всегда жила поэзия, она написала сотни стихов. И никогда их не публиковала. Только иногда раскрывала свою поэтическую душу близким людям, и они с трепетным волнением входили в её красивый и сложный мир. Есть на земле люди, в сердцах которых она оставила добрый неизгладимый след. Среди этих людей - я.
   Иногда в Нью-Йорке слышу или читаю ироничные размышления о том, что наши люди в эмиграции не прочь взамен своей прошлой профессиональной деятельности заняться сомнительным литературным трудом. Не надо так... Я вновь и вновь убеждаюсь: в русскоязычной общине Америки есть удивительно интересные люди, являющие нам драгоценный сплав огромного жизненного опыта, знаний, мудрости и великодушия. И разве не могут их стихи оказаться поэзией? Подобно живущим на машинописных страницах стихотворениям моего друга Генриетты...
  
   Вы знаете, отчего ребенок застенчив
   и женщина отчего робка?
   Вы знаете, в чем слабость и могущество
   полевого цветка?
   Отчего неуверенны речь и походка,
   закрыты, безмолвны у сердца уста?
   Отчего признания, как цепью, скованы
   и как длинна от дома верста?
   Отчего спотыкаются и падают,
   в кровь разбивая сердце, не колени?
   И зачем - слеза от чьей-то доброты,
   а любовь подвергается сомнению?
   ...Если Вы не знаете, отчего это,
   не ищите, не знайте ответа...
  
   В Московском нефтяном институте я учился с Володей Павлиновым. Нас объединяли любовь к поэзии и наша стенгазета. Он жил в одном из старых дворов Арбата, в маленькой комнате коммунальной квартиры, вдвоем с мамой, рано постаревшей, кроткой и неизменно приветливой. Отец погиб на фронте.
   Стихи Володи уже тогда можно было увидеть в журнале 'Юность'. А иногда мы, его однокашники, собирались у кого-нибудь из нас дома, и он читал нам те свои строки, которые еще не были опубликованы...
   Но он не спешил стать профессиональным поэтом и, окончив институт, работал в геологических экспедициях. Володя стал хорошим геологом-изыскателем, познавшим Алтай и Саяны, Северный Урал и Кавказ, горячие ветра Каракумов, а еще хорошим поэтом, заслужившим доброе имя своими поэтическими сборниками. О нем говорил добрые слова большой русский поэт Ярослав Смеляков, а известный поэт-фронтовик Николай Старшинов написал, что 'в поэзии нашей лучшие стихи Владимира Павлинова оставили заметный след'. Володя жил в полную силу...
   Читая его поэтические сборники, я понял, что самыми волнующими воспоминаниями геологической судьбы стало для него виденное и пережитое в пустынях Средней Азии. Вот одно из стихотворений - я его очень люблю:
  
   Я узнал, что такое усталость,
   после смены в палатку входя:
   от усталости почва шаталась,
   и трава за ботинки хваталась,
   и, разорвано в клочья, моталось
   небо - серая сетка дождя.
   Кто-то снял с меня тихо рубаху,
   кто-то спальный мешок расстелил,
   и, подкравшийся сзади, с размаху
   сон ударил меня и свалил...
   Я проснулся. По лугу парному
   день, вздыхая, ушел на ночлег.
   гром катился по небу ночному,
   как колеса огромных телег.
   Черный дым, словно флаг, развевая,
   в пятнах ночи, в пыли огоньков,
   будто крейсер, плыла буровая
   по волнистым просторам песков...
  
   Володи уже давно нет: в 1985 году тяжелый сердечный приступ оборвал его жизнь... Нередко листаю страницы его книжек. Он еще в довольно молодые годы смог сделать поэзию главным делом своей жизни, отказавшись от надежной инженерной карьеры. Я не смог. Просто, хочется думать, навсегда остался поэтом в душе со стремлением к гармонии и искренним равнодушием к высоким служебным постам.
   В посмертном сборнике стихов Павлинова с волнением читал его воинствующее напутствие поэтам (и, думаю, многим другим честным и творческим людям):
  
   Поэт, постов не занимай
   и вдохновению противной
   обузы административной
   на плечи ввек не принимай.
   Ты непосредственность и страсть
   сумеешь сохранить едва ли.
   В одной руке стихи и власть
   всегда друг друга убивали.
   В борьбе за лучшие посты
   притворство возведя в искусство,
   свой первый дар утратишь ты -
   святую первозданность чувства.
   Юля по личным, а порой
   по лжеобщественным мотивам,
   ты сам убьешь свой дар второй -
   уменье быть всегда правдивым.
   И, переняв фальшивый жар
   дельцов, с чьей совестью не спорю,
   ты утеряешь третий дар -
   отзывчивость к чужому горю.
   Но вдруг в блистательной судьбе
   глухая мысль тебя встревожит:
   солгавший самому себе
   уже поэтом быть не может...
  
   Мне посчастливилось быть в приятельских отношениях с интересным поэтом Николаем Беляевым. С Колей мы вместе начинали инженерную работу в Казани. В его судьбе тоже важен пример верности своему призванию. Он, как и Володя Павлинов, со временем отказался от инженерной карьеры. А в годы нашей молодости руководитель конструкторского отдела, где мы трудились, беззлобно иронизировал: 'Нет, Коля, тебе не суждено стать серьезным поэтом. Он должен страдать, жить впроголодь. Ты же гребешь аж 100 рублей в месяц...' Но в этой иронии начальник несколько приукрасил материальное положение начинающего поэта. Коля брал длительные отпуска за свой счет и отправлялся в фольклорную экспедицию, где почти ничего не зарабатывал. А дома его ждали жена и крошечная дочь... Позже я с радостью находил в книжных магазинах поэтические сборники Коли. А в 'Комсомольской правде' увидел мое самое любимое из стихотворений Николая Беляева - 'Сосна'. В то время я еще не читал 'Мастера и Маргариту', и первым произведением советской литературы, страстно воспевающим свободу духа человеческого, была для меня беляевская 'Сосна':
  
   Не всем, не все на свете удается,
   но удалось - и словно с плеч гора.
   Cосна росла, как в каменном колодце,
   внизу, на дне глубокого двора.
   Когда-то и она от солнца слепла,
   но город рос,
   врубаясь в древний бор...
   Каким клочком ей заменили небо,
   каким гвоздем пришили к ней забор!
   Опутали ее домохозяйки
   надежною веревкой бельевой.
   И, пьяные, бренчали балалайки
   Расхожею частушкой гулевой.
   Сарай - и тот стоял к сосне спиной...
   Вот так и не жила, а вековала,
   и не ждала уже иной поры.
   Но каждый год весна атаковала
   потоком солнца души и дворы.
   ...Мучительно оттаивали корни.
   И было страшно
   в эту ночь, когда
   она по стеклам била хвоей черной,
   какой-то новой силой налита...
   А утром в окна чистые вломился
   языческий Ярило - бог Весны!
   Я рано встал.
   И мало удивился,
   не обнаружив во дворе сосны.
   Она ушла.
   Куда - никто не знает.
   Ушла, по лужам волоча белье.
   Она ушла, хоть так и не бывает.
   Ушла и все.
   Я счастлив за нее.
  
   Дорогой читатель! Мне не узнать, понравились ли вам те стихи, которые я внес в очерк. Хочется, конечно, чтобы они проникли в Ваше сердце. Но для меня гораздо важнее оставить в вашем сердце другое. То, что мои любимые 'необразованные' поэты смогли найти в себе силы для вдохновенной жизни и еще овладели искусством доброты, которая так важна людям, - это и стало их счастьем.
   Иногда мы слышим печальные слова: этот человек 'сломался'... Души людей моего поколения теперь в основном тревожатся раздумьями о судьбах наших детей и внуков. Мы хотим, чтобы жизнь их была счастливой. И потому есть у нас святая миссия - поддерживать их дух своим оптимизмом, умением находить в себе силы для светлой жизни и добра. В себе! Потому что нет другого пути к душевному благополучию, нет другого средства не сломаться на ветрах жизни.
   А писать стихи вовсе не обязательно...
  
  
  
   РАССКАЗЫ
  И МАЛЕНЬКИЕ ПОВЕСТИ
  (МОТИВЫ ПРОЖИТЫХ ЛЕТ)
  
  'Через несколько лет он с печалью признался себе,
  что в его семье не реализуется
  некогда читанное им утверждение английских ученых,
  что наиболее крепкие семьи бывают в тех случаях,
  когда муж и жена общаются в среднем
  не более двадцати минут в день.
  Явно уменьшался интерес Анечки к его делам и волнениям,
  а постепенно и его очередное появление дома
  перестало быть радостным событием, возбуждать ее чувства.
  Она доброжелательно и корректно выслушивала
  его рассказы о последней поездке,
  но он не мог не ощущать, что они уже не трогают ее душу.
  Она, несомненно, теперь жила только своей жизнью,
  которую он плохо знал и мало понимал...'
   _____________
  
  НОЧЬ ПЕРЕД ЮБИЛЕЕМ
   Яков Маркович вернулся в гостиницу только в начале ночи - его попутно довез с буровой главный инженер управления буровых работ. Ехали молча. Главный инженер дремал. Понятное дело - рано утром начнется работа. Опытный, тактичный водитель Петр Иванович, понимая, что ситуация не располагает к беседам, спокойно и тихо делал свое дело в кромешной тьме декабрьской ночи. Свет фар однообразно наплывал на две бурые полосы уплотненного машинами снега. Редкие снежинки иногда задерживались на ветровом стекле. Яков Маркович не отрывал усталый и задумчивый взгляд от черного бокового окна...
   В своем маленьком, но привычном до каждой мелочи гостиничном номере он погрузил электрический кипятильник в стакан воды. Через несколько минут неторопливо пил сладкий, вкусный чай и хрустел остатками зачерствевшего хлеба. Он провел на буровой более трех суток. Надеялся, что случится маленькая революция в строительстве нефтяных скважин: будет доказана совершенно новая возможность управлять их работой. В этот час мог бы праздновать победу. Она была так важна после долгой, беспокойной подготовки к скважинному эксперименту! Важна ему, важна его коллегам - сотрудникам московского института буровых технологий. Важна тем производственникам, кто верил и помогал ему... Но победы не получилось. Обидно было сознавать, что в общем-то произошла глупость. Ни у кого не хватило готовности к той ситуации, которая всех подвела.
   Больно кольнуло в сердце. Вдруг стало жарко, ощутил слабость. Сердце забилось очень быстро - неприятно тарахтело в груди. Такое, к сожалению, бывало уже не раз. Все же - шестьдесят пять лет... завтра. В Москве не очень-то отмечают эту 'полукруглую' дату, а здесь, на тюменском севере, такая годовщина - редкость, замять ее не позволяют. Друзья уже заказали небольшой банкетный зал, прямо здесь, в гостинице. Какой-то нелепый праздник получится: днем проведут техсовет, где приостановят эксперимент до лучших времен, а вечером будут чествовать. Да уж...
   На всякий случай выпил глоток воды с каплями валокордина, да еще положил под язык таблетку валидола.
   А память работала... Эксперимент в скважине пришлось проводить при безжалостном декабрьском морозе. Термометр показывал около пятидесяти градусов. Вроде бы, ничего особенного для этих мест, такое буровиков не останавливает. Погоду, увы, не закажешь, а скважина была, действительно, прекрасна для эксперимента, прямо-таки подарок земных недр. В ней встретились все те геологические 'коварства', для преодоления которых Яков Маркович и его коллеги создали свой комплекс глубинных устройств. По существу, не скважина, а специальный стенд для самых надежных и достоверных испытаний... Но испытания в ней сорваны: их комплекс, предназначенный для установки в скважине навсегда, вызвал аварию при его спуске в зону нефтяной залежи, и теперь его поднимают на поверхность. Затем придется проверять его состояние, испытать его на стенде. Чем это все кончится и когда можно будет вновь начать скважинный эксперимент - загадка... Грустно. Как старались сотрудники лаборатории! Как замучили заводчан стендовыми испытаниями и доработками!.. В необузданной стихии рыночных преобразований нынешних, 90-х, годов, кажется, уже не осталось ничего, что кормило бы скромнее, чем работа в науке. Но, к счастью, есть еще в ней люди, пусть почти все они уже не юные, для которых творческий труд важнее всего на свете... И очень нужна была удача после такого изнурительного напряжения. Чем еще вдохновить людей, поддержать их веру?
   Яков Маркович чувствовал, что принял недостаточно валокордина. Сердце билось как-то необычно и не переставало побаливать. Он исправил свою ошибку, затем лег в кровать. Надо поспать - день потребует немало сил...
   Память продолжала работать. Да, ни у кого не хватило ума предусмотреть то, что учинил с ними злой, почти пятидесятиградусный мороз. В гирлянде новых устройств, спускаемых в скважину на колонне труб, был и тот маленький, но совершенно необходимый клапан. Этот немудреный клапан не боялся никаких случайностей, кроме той, которая произошла и о которой никто не подумал заранее.
   ...В ходе спуска колонны труб возникла остановка часа на два или побольше - понадобился ремонт одного из механизмов. Когда с ремонтом справились, буровой мастер решил промыть скважину перед продолжением спуска. Обычное дело - буровой раствор должен некоторое время циркулировать под землей: в колонне устремляться вниз, а затем, за колонной, очищая ствол скважины, - обратно, на поверхность. Глухо зашумел громадный буровой насос...
   Почти все участники работы на время промывки скважины собрались в вагончике бурового мастера. Он не спеша заваривал чай, раскладывал на столе угощение для всех - сахар и печенье. Яков Маркович наслаждался наступившей расслабленностью.
   Но чай попить не удалось. Внезапно распахнулась дверь вагончика, и на пороге в клубах морозного тумана возник бурильщик. Рванув вниз, ото рта, заледенелую горловину толстого свитера и в недоумении глядя то на Якова Марковича, то на мастера, он взволнованно отчеканил:
   - Колонна где-то перекрыта. Давление поднялось до двухсот 'очков' и держится. Циркуляция невозможна - скважину не промыть.
   Яков Маркович сразу понял: колонну мог перекрыть только тот самый маленький клапан. Только он может выдерживать эти самые двести 'очков' - двести атмосфер. Но почему такое произошло?
   Какое-то время все молчали. Вдруг буровой мастер начал говорить, медленно и негромко:
   - Моя вина. Хотя ничего подобного у нас прежде не бывало, я должен был сообразить, что это может случиться, и действовать по-другому... Порция раствора, которая во время ремонта заполняла колонну возле устья скважины, конечно, стала замерзать и превратилась в шугу - плотную ледяную 'кашу'. Ну, а затем шуга, не успев растаять на глубине, попала в новый клапан, застряла в нем, как пробка, и заставила его сработать раньше времени. Вот и весь фокус...
   И добавил, обращаясь к Якову Марковичу:
   - Не годится такой клапан для северных условий, опасен он здесь. Согласны?
  Яков Маркович молча кивнул седой головой. Да, умница - этот молодой мастер, Алексей Иванович. В свои тридцать с небольшим видит скважину насквозь...
  Почувствовал мастер, глядя на побледневшего, осунувшегося Якова Марковича, какой удар переживает этот беспокойный ученый, этот старый скромный еврей, давно ставший здесь привычным участником работ. Провал громадного эксперимента после всех стараний... И, вновь прервав молчание, предложил:
   - Яков Маркович, позвоните главному геологу, Ольге Сергеевне, и попросите разрешения закончить спуск колонны без промывок скважины. Я смогу: мы хорошо подготовили ствол. Все зависит от ее решения - главный инженер с ней согласится. Он совсем молодой, а она-то наш корифей.
   Ольга Сергеевна... Не мог знать мастер, что случилось в душе седого ученого в этом городке тридцать лет назад. Тогда Яков, молодой кандидат наук, впервые приехал сюда со своими идеями по повышению качества нефтяных скважин. Оле, молодому специалисту, в те дни было доверено исполнять обязанности главного геолога бурового предприятия, пока тот был в отпуске. Она твердо поддержала идеи Яши. С этого и началась его сибирская судьба, долгая и трудная. И в общем-то счастливая...
   То, что соединило их с Олей на многие годы, не вписывается в нынешнее обиходное понятие любви. Многое случается в океане жизни, и такое тоже... Она тогда уже была замужем, муж - замечательный парень. Да и Яша целых десять лет был семейным человеком. Двое сыновей радовались каждому его приезду из командировки.
   ...Наблюдательные сотрудницы геологического отдела улавливали, конечно, что-то неформальное в отношениях Яши и Оли. Но что могли они уловить? Неужели можно было заметить ту скрытую, щемящую, теплую трепетность сердца, которую ощущал он при каждой встрече с Олей? Лишь однажды вдруг рванулся он за эту грань, но Оля мягко сказала:
   - Яшенька, судьба подарила нам волшебную сказку дружбы. Прошу тебя...
   И волшебная сказка осталась в их жизни навсегда...
   Наверно, не нужно было ему звонить Оле по предложению мастера. Разве не понимал он, доктор наук, что с такой, сверхдорогой скважиной, имеющей длинное горизонтальное окончание ствола, риск недопустим! Но почему-то позвонил, потеряв обычную рассудительность. Сообщил ей о ситуации, о решимости мастера. А затем совсем тихо произнес такие слова:
   - Ольга Сергеевна, разреши закончить спуск колонны. Я верю Алексею Ивановичу... И еще - мне очень важно успеть... Слишком трудным был путь к сегодняшнему дню.
   Она, конечно, не разрешила. Сказала ему:
   - Дорогой Яков Маркович, давай не станем разрушать твою замечательную судьбу. Немного позже мы все сделаем красиво. Я обещаю тебе: пока не проведем твой эксперимент, на пенсию не уйду. А теперь постарайся отдохнуть. Пожалуйста...
   Через часа полтора на аварийной буровой появился главный инженер...
   Яков Маркович лежал, покорившись воле памяти. А была уже поздняя ночь. Наконец, очень захотелось спать. Он понял, что даже ноющее сердце теперь не сможет помешать сну. Отдохнуть, отдохнуть... Права Олечка, дружочек верный.
   Затем, в который уж раз, подумалось о том, что отраслевая наука России девяностых годов стала худосочной, мало ищет, не интересует молодежь - та утверждает себя в коммерческой предприимчивости. Неужели предприимчивость творческая, неужели смелый поиск врача, педагога, ученого, инженера - это уже нечто устаревшее, удел неудачников, не приспособившихся к жизни? Неужели в науке эстафета немолодого поколения просто выпадет из рук, и некому будет подхватить ее?
   Он заснул... Утром первый телефонный звонок был от Ольги Сергеевны. Хотела пораньше поздравить с юбилеем. Но он не слышал звонка, на рассвете его сердце остановилось.
  
  
  ПОСЛЕДНЕЕ ТЕПЛО ОСЕНИ
   Самолет плавно снижался, готовясь к посадке в Ноябрьске - одном из молодых северных городов нефтяников Западной Сибири. Игорь задумчиво смотрел в иллюминатор. Ему было приятно видеть столь знакомый темно-зеленый ковер тайги с небольшими озерами, отражающими голубое сентябрьское небо, а иногда и отбрасывающими к самолету отблески солнечных лучей.
   Но мысли его были сосредоточены не на скромном ямало-ненецком пейзаже, расстилающемся внизу. Его тревожила перспектива дальнейшей жизни, которая должна начаться в этих краях, а точнее, в совсем новом городе Муравленко. Именно между Ноябрьском и Муравленко находится аэропорт, где скоро приземлится московский ТУ-154, а затем пассажиры начнут быстро разъезжаться - кто вправо, кто влево, некоторые на рейсовых автобусах, а другие на специально предназначенных для них машинах.
   Игорю, конечно, было грустно, что недавно, в год его пятидесятилетия, уже во второй раз рухнула его семейная жизнь. Первый раз это случилось более 27 лет назад, когда его первая жена, однокурсница по геологическому факультету Московского нефтяного института, категорически отказалась уезжать с ним за Уральские горы, на болотистые просторы Среднего Приобья, для участия в освоении тамошних нефтяных богатств. И, оставаясь холостяком, он около четырнадцати лет трудился в геологических экспедициях.
   А лет тринадцать назад, когда он уже был главным геологом экспедиции, в их поселок приехала очаровательная Анечка - выпускница Уфимского нефтяного института, инженер-экономист. Ей выделили комнату в общежитии, где у него было немало приятелей. Далее все произошло настолько обычно, что и рассказать-то об этом почти нечего. Однажды они оказались рядом за столом на одной из вечеринок в этом общежитии. Много разговаривали и танцевали. Пошли прогуляться по поселку. И он предложил ей взглянуть на его холостяцкую квартирку. Она согласилась. Была покорена чистотой и порядком в его жилище... и осталась там жить.
   Сыграли веселую свадьбу в столовой экспедиции... Родился сын... А еще через несколько месяцев его пригласили работать в нефтяное министерство. Так они стали москвичами. Анечка устроилась работать по специальности в один из отраслевых НИИ. А его геологическая судьба оставалась столь же беспокойной. К тому же в нее вошли бесчисленные командировки, они ежегодно занимали не менее половины времени. Он постоянно участвовал в рабочих комиссиях по рассмотрению региональных проблем отрасли (и нередко возглавлял такие комиссии). Ну, и еще, по настоянию его учителя профессора С.С. Нестерова, начал подготовку диссертации.
   Через несколько лет он с печалью признался себе, что в его семье не реализуется некогда читанное им утверждение английских ученых, что наиболее крепкие семьи бывают в тех случаях, когда муж и жена общаются в среднем не более двадцати минут в день. Явно уменьшался интерес Анечки к его делам и волнениям, а постепенно и его очередное появление дома перестало быть радостным событием, возбуждать ее чувства. Она доброжелательно и корректно выслушивала его рассказы о последней поездке, но он не мог не ощущать, что они уже не трогают ее душу. Она, несомненно, теперь жила только своей жизнью, которую он плохо знал и мало понимал, - жизнью, насыщенной какими-то делами, событиями, человеческим общением. Он вдруг осознал тогда, что в ее судьбе только начался четвертый десяток лет - и пребывать в бесконечных разлуках с ним ей просто тяжко. Вот она и старается сделать свою жизнь полнокровнее...
   Да, и десятилетний сын как-то поотвык от него, к тому же, все более наполнен своими проблемами и все неохотнее посвящает в них и мать, и, тем более, блуждающего по белу свету отца...
   Два года назад была защищена диссертация. Ему стало казаться, что теперь он как-то сумеет сделать семейную жизнь интереснее, ярче. Но это не получалось, несмотря на его старания. А через несколько месяцев он понял почему. Один из друзей решился сообщить ему, что у Анечки уже несколько лет есть любовник...
  Игорь, стараясь быть по возможности спокойным, сказал жене, что жить с ней под одной крышей он, естественно, не намерен и будет искать разумный вариант решения этого вопроса. Она ответила только одним словом:
   - Ладно...
   И он решил вернуться на любимый Север. Уже началось последнее десятилетие двадцатого века...
   В городе Муравленко ему предложили должность главного геолога вновь созданного управления буровых работ, которому предстояло вести работы на нефтяном месторождении с очень сложными геологическими условиями. Такая перспектива его устраивала... И вот его самолет идет на посадку - теперь жизнь продолжится здесь. Объявили температуру - 18 градусов, просто лето. И солнечно. Хотя через пару часов - будет закат. Ему было приятно ощутить здесь последнее тепло осени...
   Багаж его был солидным - шесть больших чемоданов. Одежда на все сезоны, книги, посуда и прочее. Ведь приехал на постоянное жительство. Мебель купил и направил сюда ранее в контейнере. Новые коллеги уже установили ее в выделенной ему двухкомнатной квартире.
   Четверо ребят, инженеров, приехали встретить его в аэропорт на УАЗике, а с ними прибыла и специальная, вместительная машина - станция геофизического контроля. Предвидели, что багаж Игоря Николаевича будет немалым. Они дружески пожали ему руку, быстро перенесли его чемоданы в спецмашину, заверили, что в ближайшее время организуют для него застольную 'прописку', и сообщили, что должны успеть в объединение 'Ноябрьскнефтегаз' на совещание. В распоряжении Игоря осталась спецмашина. Он познакомился с водителем и попросил его подождать еще несколько минут. Естественно, возражений не было - водители в нефтяных районах Тюменского Севера привыкли быть за рулем, как говорится, сколько надо.
   А задержаться Игорь решил вот почему.
   Оказавшись с другими пассажирами в зале аэропорта, он заметил женщину, которая внимательно и, более того, выразительно смотрела на него. Когда они встретились взглядами, она несколько секунд не отводила глаз. Это была, хотя уже и не юная, лет сорока пяти, но очень стройная блондинка в элегантной светло-серой ветровке и красивых серых ботиночках с меховой оторочкой по верхней кромке. Ботиночки прекрасно гармонировали с ее длинными сильными ногами - они хорошо угадывались, хотя до колен были закрыты строгой черной юбкой.
   Игорь вдруг ощутил какое-то смутное беспокойство, словно появление этой женщины - не простая случайность, а является для него значимым событием. Но что скрывается за этим ощущением? В чем его причина? Не мистика ли это?.. Ему подумалось, что этот взгляд что-то напоминает ему. Но четкие воспоминания не возникали, и от этого беспокойство усиливалось.
   Он не решался подойти к ней. А вдруг все, что ему мерещится, - лишь его фантазия. Ну, заинтересовал интересную женщину вид случайно встреченного мужчины - и что тут такого? Он ведь действительно не какой-то невзрачный субъект. Довольно молодой, высокий, с непокорной каштановой шевелюрой, уже посеребренной на висках, и, как говорится, средней упитанности. Модная черная кожаная куртка, хорошо отутюженные (это его слабость) темно-серые брюки, новые черные югославские туфли на толстой подошве. В общем, почему бы на него не засмотреться?
   Эти мысли вызвали у него улыбку. Но, как поступить, он не знал. Они встретились взглядом еще несколько раз, и ему вдруг показалось, что ее глаза говорят: 'Ну, что же ты медлишь? Неужели не понимаешь, что я зову тебя?!' Но тут привезли багаж ее, тюменского, рейса, и она направилась в багажный отсек, вскоре скрывшись в толпе других пассажиров. А его окружили встречающие ребята - и в суете Игорь совсем потерял ее из виду. Он старался увидеть ее на площади перед зданием аэропорта, но она в поле зрения не попадала.
   ...Когда уехали на УАЗике встретившие его ребята, он понял, что не сможет просто покинуть аэропорт следом за ними. Его не оставляло ощущение, что эта женщина еще здесь, ждет, чтобы он подошел к ней. И, попросив водителя немного подождать, он направился к зданию аэропорта. С удивлением почувствовал, что волнуется и даже, вроде бы, чего-то боится. Подумал: 'Ну, вот, кажется, возвращаюсь в трепетную юность, старый хрыч...'
   Увидел ее сразу. Она задумчиво стояла на том же месте, откуда ранее так активно разглядывала его. У ее ног стоял небольшой чемоданчик. Никого рядом не было.
   Игорь решительно направился к ней. Она посмотрела ему в глаза, только когда он был уже рядом. Теперь ее взгляд был спокойным и, ему показалось, чуть утомленным.
   - Извините, у вас какие-то проблемы? Почему вы не уезжаете?
   Она слегка улыбнулась и сказала:
   - Спасибо, что вы вернулись. Я очень этого хотела. Потому и не уехала в город.
   Игорь, конечно, не мог понять этих таинственных слов. Но ему передалось спокойствие милой незнакомки. И промелькнула мысль: 'Незнакомки ли?' Решил продолжить этот странный разговор:
   - Я понимаю, что вы хотели бы что-то рассказать мне. К сожалению, меня ждет водитель. Если вдруг вам надо в Муравленко, мы могли бы поехать туда вместе, в геофизической машине, и по дороге вдоволь поговорить. Там есть удобная мягкая скамейка и даже кресло.
   - Я знаю... А ехать мне действительно надо в Муравленко. Я в командировке. Вы тоже?
   - Нет, я приехал, чтобы там жить...
   И вдруг спросила:
   - Вас зовут Игорь Дементьев?
   Он ошеломленно заглянул в ее глаза.
   Она улыбнулась, и взгляд ее стал несколько игривым.
   - Ну, что ж, я согласна поехать в вашей машине... А семья приедет, когда получите жилье?
   - Я уже имею квартиру. Но семья не приедет... Семьи нет.
   Она помолчала, затем тихо произнесла:
   - Поехали?
   Когда они разместились в крытом кузове машины, оборудованном как полевая лаборатория, Игорь нажал специальную кнопку, чтобы в кабине водителя прозвучал сигнал, что можно трогаться с места. И водитель начал мягко выруливать к дороге...
   - Прежде я иногда заезжал в Тюмень, в Главтюменнефтегаз, - начал размышлять вслух Игорь. - Видимо, там вы как-то и узнали мое имя?
   - Нет, в Тюмени я о вас ничего не слышала и никогда не видела вас, даже мельком. А жаль...
   Игорь ждал какого-то продолжения ответа, но она замолчала и, кажется, задумалась. И он попросил:
   - Объясните хоть что-нибудь, таинственная незнакомка. Кто вы? Откуда вам известно, как меня зовут? Мне, конечно, льстит, что я заинтересовал такую женщину, но почему вдруг?
   - Да, видимо, женщины с годами меняют свой облик стремительно, не в пример мужчинам...
   - Ваш облик - на зависть тысячам других. Я чувствую, что где-то вас видел... Да, да, несомненно! Но где?
   Она, глядя ему в глаза, очень тихо, почти шепотом, сказала:
   - Ну, ладно, попробую помочь... Быть может, вам что-то напомнит мое имя...
  Меня зовут Надя... Надя Ильичева.
   Он был потрясен этим совершенно неожиданным и радостным известием. Воспоминания нахлынули мгновенно.
   - Надюша! Ты уже абсолютно не та, но, клянусь, ничуть не менее прекрасна!
   ...Да, с тех пор прошло уже двадцать восемь лет. Они познакомились в поселке Черноморский Краснодарского края. Он находился на преддипломной практике и пришел в почтовое отделение проверить, не прислал ли ему профессор, руководитель его дипломной работы, очередное письмо. Этот милый беспокойный старик, Исаак Наумович Шацкий, писал ему каждые три-четыре дня, давая все новые и новые методические наставления. Игорь чувствовал, что его дипломная работа должна послужить заметным подспорьем научной концепции профессора в отношении выбора оптимального режима заканчивания скважины. И эта ситуация его интриговала и вдохновляла. Он предвкушал, что при защите им дипломного проекта скуки в аудитории не будет.
   В очереди на почте перед Игорем стояла совершенно очаровательная юная блондинка с темными, почти черными бровями. Он не мог удержаться от комплимента и тихо сообщил ей, что, насколько ему известно, у Лермонтова было такое же удивительное сочетание темных бровей со светлыми волосами. Она улыбнулась и ответила:
   - Спасибо, но я это уже знаю.
   Он услышал очень чистый, грудной голос.
   - Уверен, что вы хорошо поете.
   - Да, - охотно и весело похвасталась она. - Поэтому буду поступать на отделение оперетты ГИТИСа.
   Он, конечно, знал, что конкурсы на поступление в этот знаменитый московский институт театрального искусства просто ужасающие, и невольно спросил:
   - А вы знаете, что это почти немыслимо?
   - Но ведь кто-то же поступает?!
   Он был восхищен ее смелостью. Через несколько минут знал, что девушку зовут Надя, что она через три с половиной месяца окончит среднюю школу и поедет в Москву поступать в институт, а остановится там у своей одинокой бабушки-пенсионерки.
   В это время он уже имел направление на работу в Сургут, а его жена уже высказала категорический отказ ехать с ним - и впереди был спокойный развод. Что поделаешь, если они оказались несовместимыми для дальнейших судеб людьми! И все же не покидала его глубоко затаенная грусть из-за глупой ошибки - той студенческой женитьбы со столь бесцветным итогом, порожденным первым серьезным жизненным испытанием. Утешает лишь то, что детей нет...
   Встреча с очаровательной блондинкой вдруг всколыхнула его душу. Он без утайки рассказал ей о себе, даже похвастался вниманием профессора, от которого и в этот раз получил очередное письмо. Она с искренним сочувствием к нему восприняла предательское поведение его жены. И он, заявив, что ощущает себя практически свободным человеком, попросил ее прийти вечером в клуб, на танцы.
  Она пришла в нарядном платье, еще более прекрасная. Но танцевали они недолго. Во время танцев он рассказывал ей о Москве, которую знал и любил как родной дом.
   - А как же вы решились уехать в Сибирь? - заинтересовалась она. И узнала, что его отец - тоже нефтяник, поэтому его семья жила и в Сибири, и в Башкирии - Игорю давно стали привычны и приятны небольшие города тружеников его отрасли. А отца его только пять лет назад, как раз когда Игорь поступал в институт, перевели на должность заместителя директора одного из московских НИИ. Так что не удалось Игорю пожить в студенческом общежитии - только в гости к друзьям наведывался...
   Когда закончился очередной танец, Надя предложила:
   - Давайте лучше погуляем по степи. С вами интересно разговаривать. Я ведь так мало видела! И в Москве еще никогда не была... И знаете, я чувствую, что вы не только интересный... но и хороший человек... Верю в это... Вы не сделаете мне ничего плохого?
   И он осознал, что может относиться к этому совсем юному и прекрасному созданию лишь очень бережно.
   - Надюша, я прошу: совсем-совсем не бойся, что я как-то тебя обижу. Верь мне - ведь я уже старый, поживший и умудренный.
   Она подарила ему благодарную улыбку и пообещала:
   - В степи я буду петь вам арии из оперетт. Согласны?
   И вошли в их жизнь незабываемые прекрасные вечера. Игорь прижимал ее ладонь к своей, и они шли по степной дороге. Он рассказывал ей о Москве, о Сибири, о Предуралье, о своих планах и надеждах, а она ему пела своим замечательным голосом. Ему казалось, что она поет уже совершенно профессионально. Впоследствии, слушая такие арии по радио, он неизменно вспоминал их чудные вечера.
   На маленьком пустыре, недалеко от её дома, почему-то одиноко стоял старый длинный дощатый стол. Не раз после долгих прогулок она предлагала ему посидеть на этом столе. Там позволяла себе задремать, положив голову ему на колени, и он иногда нежно целовал ее через прекрасные локоны. Она не возражала, а быть может, и не ощущала прикосновений его губ. Так проходил час или более. Внезапно встрепенувшись, она чуть смущенно говорила, что замучила его. Легко целовала его в губы и убегала домой... А скоро его преддипломная практика закончилась...
   Позже они встретились в Москве. Он уже получил диплом инженера. Вскоре она прошла первый тур вступительных экзаменов и была совершенно счастлива.
   А второй тур оказался драматичным. Быть может, где-то не оценила коварство сквозняка, а возможно, что Игорь перекормил ее мороженым. Во всяком случае, у нее заболело горло, и голос стал слегка хриплым. Она исполнила какой-то монолог перед комиссией, и ей сказали, что, хотя она, несомненно, перспективна, но при таком состоянии горла ее не могут допустить к третьему туру. Приезжайте, дескать, в будущем году.
   Они долго сидели на скамейке тихого Гоголевского бульвара, и она плакала. Игорь не знал, как успокоить ее... А на следующий день Надя уехала домой...
   ...Геофизическая машина мчалась к городу Муравленко, а Игорь и Надя вспоминали и вспоминали те далекие дни их знакомства и той нежной, пожалуй, уже несовременной дружбы.
   - А почему же, Игорек, ты мне ни разу не написал после того, как я уехала из Москвы?
   - Думаю, вся причина - в той моей душевной неустроенности. Честно говоря, после развода подавленный был, заторможенный какой-то. К тому же, обнаружил, что потерял твой адрес. Все перерыл, но найти тот листочек не смог... А надо было уезжать на работу. И я подумал: она обязательно напишет до востребования, как договорились... если не забудет меня. Я ждал письма, но его не было и не было... В конце концов решил не влезать снова в твою жизнь, если тебе это уже не нужно...
   - Какие же мы были дураки!.. Ведь ты никогда и не выходил из моей жизни. Просто я подумала, что если ты молчишь, значит, у тебя наладились отношения с женой - и мне надо молчать тоже. Но я годами ждала хоть какой-то встречи с тобой. А чтобы она стала вероятной, выучилась в Москве на геолога и уехала работать в Тюмень... А встречи все не было. Я ведь и замуж-то не выходила, никого не могла полюбить. Научилась надежно отбиваться от мужиков... Как? Это - секрет... Правда, все-таки был у меня несколько лет ненавязчивый любовник, скорее даже друг - очень хороший пожилой человек. У него жена умерла - пожалела я его. Но он и сам умер...
   И замолчала. Задумалась... Он не решался нарушить возникшую тишину... Затем с грустью повторила:
   - Дураки мы, Игорек, дураки...
   Игорь обнял ее за плечи, она прижалась головой к его груди... Долго ехали молча...
   Вдруг машина остановилась. Игорь посмотрел в окошко - вот и приехали. Стал передавать свои чемоданы шоферу...
   - Что дальше будем делать? - спросил этот вежливый, ко всему готовый парень.
   - Поезжай. Спасибо! Мы тут сами разберемся...
   Был удивительно теплый вечер. Последнее осеннее тепло... Уже почти стемнело.
   Он посмотрел Наде в глаза. Она спокойно улыбнулась:
   - Ну, что ж, придется мне войти в квартиру первой - в роли кошки.
  
  
  ПОЛЕТ С ОДИНОКОЙ ПОПУТЧИЦЕЙ
  
   Это было давно, в первой половине 70-х годов теперь уже прошлого века. Я был 35-летним, почти вдвое моложе себя нынешнего. По Тюменской области уже летали реактивные ТУ-134, но наш рейс, Нижневартовск - Ленинград, выполнялся неторопливым АН-24. Рейс обещал быть нудным - мало того, что скорость черепашья, еще и две остановки по пути, в Кургане и Кирове. Но в тот день ничто не могло всерьез омрачить моего настроения. Завершилась одна из удачнейших моих командировок: везу в родной институт документ о высокой эффективности нашей очередной разработки для нефтяников.
   Видимо, я просто излучал солнечное настроение. А поскольку рядом со мной в самолете оказалась милая брюнетка, помоложе меня и с явно печальными глазами, я не мог не уделить ей внимания. Сначала угостил ее шоколадкой, затем вафлями. Она с какой-то покорной благодарностью и чуть заметной улыбкой принимала угощения. На этом мои продовольственные запасы, сделанные в аэропорту, закончились, но мне показалось, что они сотворили доброе дело: моя попутчица немного повеселела и даже вдохновилась заговорить со мной.
   - Вы, конечно, возвращаетесь из командировки, причем не в Курган и не в Киров, а в Ленинград. Я угадала?
   - Ни одной ошибки, - похвалил я ее. - Вы просто опасный человек.
   - Не смейтесь. Вы же должны знать, что коренные ленинградцы, обычно, угадываются... А где вы были во время блокады?
   - В Ленинграде - 'от звонка до звонка'. Затем бабушка вывезла меня на несколько месяцев в Ярославскую область, отпаивала молоком.
   - У моей двоюродной сестры, - сообщила она, - все было примерно так же. Может быть, вы даже знаете ее. Они жили на Петроградской.
   - Думаю, что нет. Я - с Васильевского острова. Там родился, выучился, живу. И работаю там же. Так уж получилось... Но люблю летать по стране, особенно в ваши края - Среднее Приобье. Белые ночи у вас ничуть не хуже.
   - Ну, что ж, буду сравнивать - скоро они начнутся...
   И о чем-то задумалась. А затем сообщила:
   - Честно говоря, страшно мне перебираться в такой огромный город. Родилась я в Кургане... кстати, там у нас будет первая посадка. Училась в Томском политехническом, затем - семь лет тюменского севера. А теперь попробую стать ленинградкой. Сестра предложила. Она - геолог, трудится с мужем в Красноярском крае, а квартира пустует, хорошая, кооперативная, купили два года назад. Ехать больше некуда, других родных уже нет, нигде никто меня не ждет...
   Я понял, что мне суждено выслушать взволнованный рассказ Вики - такое красивое имя было у моей попутчицы. Чувствовал, что ей нужна эта исповедь...
   Приехав по распределению в поселок Мегион Тюменской области, Вика для начала была назначена лаборантом по буровым растворам. Дело, конечно, нехитрое, но жутко грязное и вообще некомфортное. Долгие вахты на буровой, лютые зимние ветра, безжалостные летние комары, бессонные ночи, тяжесть сапог и рабочей одежды... Казалось ей, что любое огородное пугало краше, чем была она на буровой.
   Но Виктор, молодой технолог-буровик, именно там и обратил на нее внимание. Тут особо и рассказывать нечего - через месяца два поженились. Обошлись без пышной свадьбы, выпили шампанского в комнате общежития с несколькими друзьями - и все. Позже, в отпуске, показались матерям в Кургане и Уфе, отцов уже не было: ее отец погиб на фронте, а его - куда-то исчез с новой женой. Теперь уж и мать ее умерла - сердце подвело...
   Вика быстро заметила непростое, явно избирательное поведение мужа в контактах с людьми. Из любого человеческого контакта он, весьма неглупый и динамичный в поведении, целеустремленно извлекал пользу для своей репутации, а в конечном счете для своей карьеры. Казалось, он не общается в нормальном понимании, а играет шахматные партии... виртуозно, на выигрыш. Когда она размышляла об этом, добрая душа ее начинала испытывать неуют...
   Вскоре для начальства стало бесспорным, что Виктор - надежный, прямо-таки обворожительный представитель своего предприятия для сопровождения высоких гостей из министерства. Он быстро переходил на доверительный тон, а при удобном случае с подкупающей душевностью и задумчивостью произносил проникновенные слова, к примеру, такие:
   - Это было мудрым решением - направить сюда именно вас... Вы не просто глубоко поймете наши проблемы. Ваши реакции, размышления, вопросы - настоящая школа для нас, молодых. Они будут направлять нас и после вашего возвращения к тем глобальным текущим делам, которые всегда ждут вас в Москве... Простите некоторый пафос, просто иногда мне важно высказать то, что думаю и чувствую.
   Естественно, эти слова оставались в сердце высокого гостя. Виктор безошибочно видел: очередная партия выиграна.
   ...Открытые геологами месторождения нефти осваивались незамедлительно. Вряд ли кто-то удивился, когда именно Виктора перевели на должность главного технолога одной из новых контор бурения. А еще через год ему доверили обязанности главного инженера.
   ...Детей у Вики и Виктора не было. Не получалось... Вику это все больше беспокоило, а Виктора не волновало вовсе.
   В их отношениях установилась какая-то монотонная прохлада. В своем рассказе Вика сравнила ее с тем, что бывает в природе Среднего Приобья, когда приходит октябрь: стоят тусклые, не дарящие радость, предзимние дни.
   - Терпи, казак! - бодрым тоном обращался он иногда к Вике. - Мы свои вершины возьмем!
   Она понимала, что эти слова он предназначает в глубине души, конечно, не ей, а себе самому. Это будут только его вершины. А все люди, включая ее, и все ситуации его жизни - лишь функциональные средства, которыми он так или иначе пользуется для достижения своей вожделенной цели - сделать яркую карьеру.
   Да и не нужны ей эти холодные вершины. Она нуждалась в доброте, чуткости, светлой любви...
   Иногда он вдруг умудрялся почувствовать неприкаянность ее души и пытался сказать ей что-то, по его мнению, душевное. Но не грели те слова. Например, однажды он сел возле нее на диване, заглянул ей в глаза и произнес:
   - Трудно тебе со мной, конечно. Но пойми: я слуга своего призвания - стать крупным хозяйственным руководителем. Все остальное не вдохновляет меня... Быть может, позже что-то изменится в душе... Посмотрим... А ты, пожалуй, заведи пару котят - сразу повеселеешь: они забавные, помню по детству...
   Котят Вике заводить как-то не захотелось...
   Он работал много и азартно, но теперь, когда ему можно было командовать многими людьми, её всё чаще стали посещать неприятные ощущения. Он и раньше обожал командный тон в общении с подчиненными работниками. Вика болезненно воспринимала то, как становился басовитее и грубее его голос в таких телефонных разговорах, как он одергивал кого-то:
   - Твое дело не размышлять, а выполнять, что тебе поручено. Вот провалишь задание, тогда кому-то придется серьезно поразмышлять - но уже о тебе.
   И бросал телефонную трубку.
   Теперь, в новых должностях, он становился просто виртуозом бесцеремонного начальственного давления. Не вдохновляла людей работа под его руководством. А как-то был такой случай. В один из морозных вечеров он решительно вызвал с какого-то веселого юбилейного застолья молодого, начинающего инженера-технолога и тут же молча повез его, онемевшего в недоумении и беспомощности, на буровую - в городской одежде и легких, выходных туфлях.
   - Останешься здесь, пока не выправите траекторию скважины. Всю ответственность возлагаю на тебя. А с разгильдяями, которые закривили ствол не туда, разберемся позже.
   Траекторию скважины, конечно, выправили, но тот парень, инженер-технолог, не смог сыграть здесь решающей роли. В беспокойном напряжении свалившихся на него забот он довольно скоро почувствовал, что обморозил ноги и сильно простудился. А через несколько часов его с высокой температурой увезли в больницу. Врачи обнаружили воспаление легких.
   Вика вспомнила, как по этому поводу неожиданно пришел к ним домой директор конторы бурения Иван Иванович, пожилой, нешумный, в прошлом один из лучших буровых мастеров. Вика поспешила сварить пельменей, вечную дежурную еду северян, поставила на стол вазочки с брусникой, кислой капустой, солеными огурчиками и, конечно, бутылку водки... Иван Иванович говорил тогда:
   - Витя, я уверен: лучший способ заботы о деле - это забота о людях. Люди обижаются на тебя, разве служит это делу? Подумай... Как ты мог увезти на буровую парня без спецодежды!
   - Иван Иванович, дорогой, - объяснял Виктор, - мы с вами не можем быть одинаковыми, это ясно. Вам подходит мягкий метод руководства, а мне - жесткий. Он для меня надежнее, результативнее. А если инженер не смог обеспечить себя унтами и полушубком, значит он размазня. Есть же диспетчер, есть семья, есть дежурные машины. Наконец, есть и отдыхающие рабочие на буровой. Только няньки нет... Пусть обижаются. Не тревожьтесь - выстою.
   И выстоял - 'наверху' его кое-кто ценил - в обиду не давали.
  Немного позже в Нижневартовск приехал из Москвы ровесник Виктора, молодой кандидат наук. Он начал организовывать здесь отдел института. Простой, скромный, а улыбка - добрая и лучистая, незабываемая... Виктор сразу понял, что с приездом этого человека начнутся интересные изменения в технологии. А значит,
  возможна и своя кандидатская диссертация. И решил он лично, жесткой волей поддержать Илью. Что-что, а породить в человеке чувство морального долга строго выверенными чуткостью и вниманием и он умеет. Вике поручил:
   - Будь повнимательнее к посланцу науки - это твое задание. Свяжи ему теплые носки для начала.
   Помог он Илье, как никто. Кого уж из своих покровителей он смог убедить, неизвестно, но через месяц появилось первоклассное лабораторное оборудование - американское. Кому-то, значит, не дали, а Илья получил... Вскоре договорился с ним Виктор о своей диссертации. Илья обязался впрячься и помогать до победы. Моральный долг - вечный крест интеллигентных людей.
   Вика связала носки, затем шапку...
   И однажды просто призналась Илюше, что любит его и не может больше жить с мужем... И забыл он вдруг, как обязан Виктору, забыл он тогда про это. Просто забыл... Вот как случилось.
   А вскоре пришла беда. Ехал Илюша с водителем в УАЗике по скользкой весенней дороге c месторождения. И вздумалось водителю обогнать автобус по встречной полосе. Но не рассчитал он своих возможностей. Навстречу мчался громадный 'Урал'... Погибли они - и Илья, и водитель.
   ... С Виктором Вика развелась. По ее предложению. Он сказал ей тогда:
   - Не предложила бы - сам выгнал. Все я знал. Не в Москве живем, куда ни плюнь - знакомые... Да и вообще - скучно мне с тобой, чужая ты оказалась. Жизнь - это азарт и бой. А чего ты ищешь в жизни? В чем твои ценности? Не понимаю и понимать не хочу. Скучная ты...
   Нет, не дано ему было постичь в жизни такую вечную ценность, как добронравие. И ничего с этим не поделать. А чужими жить вместе - ненужное дело. Такая жизнь душу гасит... Вот и летит в Ленинград начинать новую жизнь.
  Так закончила свой рассказ Вика... Довольно долго молчала... И вдруг добавила с теплой, доверительной улыбкой:
   - Там родится у меня сынок - от Илюши. А может быть, дочка...
   Прощаясь, я оставил в ее записной книжке свой номер телефона, на всякий случай. И пожелал счастья.
   ...Телефонных звонков не последовало, новых встреч тоже. Та встреча, тридцать пять лет назад, оказалась единственной...
  
  
  ТАКОЙ СТРАННЫЙ ВЕЧЕР
  
   Ему помнилось, что в конце семидесятых годов прошлого века все московские рестораны были общедоступными. А в середине 90-х Олег Леонидович обнаружил, что ему доступа в эту сферу подчас уже нет. Иное подобное заведение, охраняемое специально обученными молодчиками, упрятанными до поры до времени в размещенных поблизости шикарных джипах, стало служить в новые времена не каким-нибудь неудачникам (ученым, изобретателям, инженерам, учителям и прочим), а действительно достойным посетителям, истинным хозяевам жизни, - новым русским...
   А в те времена, еще далекие от бурных демократических преобразований 90-х годов, каждый научный сотрудник мог позволить себе считать, что любой ресторан - и для него тоже. Да и не очень это было разорительно - изредка позволить себе праздник ресторанного вечера. Одно было некомфортно: выстоять обязательную очередь на вход в ресторан. Но что поделаешь, ведь он открывал двери для всех.
   ...Олег, тогда еще сорокалетний, стоял в очереди перед рестораном 'Арагви ' без всяких отрицательных эмоций. Он был заранее готов к этой очереди, и теперь его занимали размышления о Тамаре и предстоящем несколько странном вечере, который он проведет с ней. Тамара должна подойти к семи, а сейчас - лишь шесть. Он-то пришел сюда в обычной деловой одежде, а ей захотелось быть понаряднее - поехала домой переодеться.
   Было солнечно и тепло - приятный июльский вечер. Перед Олегом в очереди - человек десять. Вокруг - родная, кипящая Москва. Вспомнились стихи (кажется, Роберта Рождественского): '...повезло мне и родом, и племенем: у меня есть Арбат и немного свободного времени...' У поэта - Арбат, а перед Олегом - улица Горького. Тоже неплохо...
   Ну, проведут они с Тамарой вечер в 'Арагви'. А, собственно, зачем им такой вечер? Ни он, ни, конечно, она толком не знают...
   Вот уже год, как командует он абсолютно женским подразделением своего НИИ - лабораторией патентно-лицензионных исследований. Не думал, не гадал. Был азартным изобретателем, неплохим разработчиком новой техники, защитил кандидатскую диссертацию, уже подумывал о докторской. Последнее и сыграло роковую роль. Шеф, заведующий лабораторией, узнал об этом замысле и, видимо, решил, что двум медведям в одной берлоге не бывать. Стал недружелюбен, придирчив.
   А однажды их отношения были просто расколоты. Олег вернулся в Москву после одной из труднейших командировок в Западную Сибирь, когда из-за так называемой систематической ошибки завода-изготовителя, разработанные лабораторией устройства пришлось массово дорабатывать на токарных станках бурового предприятия. Олегу удалось погасить страсти производственников твердым обещанием, что допущенная заводом ошибка в дальнейшем не повторится. И все же чувствовал он, что было бы полезно появиться у буровиков его шефу, более значимой фигуре, и своим общением с людьми подкрепить имидж их лаборатории. Услышав такое предложение, шеф неожиданно рассвирепел и заявил: 'Твоя задача здесь - работать, а не скулить. Не умеешь работать самостоятельно - скатертью дорожка!' Олега, естественно, оскорбило это заявление, и он вообще перестал общаться с шефом.
   Конечно, конфликт был замечен дирекцией, и Олега пригласили руководить патентно-лицензионным подразделением, поскольку бывший заведующий был направлен трудиться за рубеж. Вовсе не жаждал Олег предложенной ему работы, преданно любил свои творческие дела, но, увы, - ситуация...
   ...Очередь в ресторан двигалась медленно. Олегу стало ясно, что к приходу Тамары он еще будет по эту сторону двери. Значит, постоят вместе, побеседуют...
  Тамаре он неофициально дал в лаборатории роль своего заместителя. Хотя в штатном расписании такой должности не существовало, но суета жизни требовала, чтобы у него был такой помощник. Никто из своенравных сотрудниц, к счастью, возражать не стал. Прежний заместитель, пожилая опытнейшая сотрудница, сразу же после отъезда за рубеж своего шефа вышла на пенсию. Ну, а тридцатипятилетняя Тамара, пусть и соткана, как видится Олегу, из забавных противоречий, но чужда хитросплетению женских интриг и козней, а ее резковатость и прямолинейность подкупающе, подчас до наивности, искренни. Нет у нее личных конфликтов в лаборатории. За ее искренность, непредвзятость и несомненный талант патентоведа ей прощаются те угловатости поведения, которых другой сотруднице, конечно же, не простили бы. Да и Олег ощущал ее 'своим парнем', в котором надежность и нестандартность характера переплелась в довольно причудливый клубок.
   ...Если посмотреть со стороны на тот факт, что он вдруг пригласил сегодня Тамару в ресторан, останется лишь недоуменно и иронически улыбнуться. Зачем? Они не любовники, да и далеки от этого. К тому же, ему известно от сотрудниц, что у нее есть любовник - весьма интересный мужчина лет сорока пяти, старший научный сотрудник лаборатории турбобуров. Известно даже, что у этого человека уже возникли неприятности с женой из-за его привязанности к Тамаре. Кстати, его жена внешне, пожалуй, привлекательнее Тамары - этого несколько угловатого мальчишки в юбке.
   Пожалуй, Тамаре вообще лучше бы родиться парнем. Она и в работе-то - не женщина: острый инженерный ум, способность стремительно делать экспертный анализ технических решений, умение выявить изобретение в сложнейшем хитросплетении признаков новой разработки... О, это надо видеть! Надо видеть, как завороженно глядит на нее уважаемый разработчик, кандидат или доктор наук, когда она рассказывает ему, какие изобретения он на самом деле сумел создать в ходе его разработки. Она талантлива, неожиданна, необычайно интересна в своем деле. Она неизменно завораживает собеседника.
   Сегодня Олег долго обсуждал с ней одно свое предполагаемое изобретение, относительно которого уже около двух лет длилась нудная переписка с институтом патентной экспертизы. Эксперты не видели изобретения в том, что предлагал Олег, а он доказывал обратное. Довольно обычная ситуация. Сдаваться не хотелось: ведь разработанный объект стал 'живым', его уже активно применяют, и будет очень жаль, если он останется незащищенным. Тамара заявила, что он неверно сформулировал предмет изобретения - и в этом суть его неприятностей. Импровизированно предложила свою формулировку, потрясающе верную и изящную. Да, она просто сразила его. Он благодарно посмотрел ей в глаза, взял ее руку, которая только что оставила на бумаге изумительный текст, и поцеловал.
   - И это все? - вдруг воскликнула она. - Эх, и мужчины пошли... Раньше бы за такое - пир с цыганами!
   - Раньше таких гениальных патентоведов не было, - сказал он почти без юмора. И тут же галантно добавил:
   - Позвольте пригласить вас в 'Арагви ' на сегодняшний вечер.
   - Это уже по-мужски. Принимаю... но отложим на какое-то удобное время. А с изобретением все будет хорошо, не сомневаюсь. Ну, я пошла.
   Но Олег заупрямился:
   - Сегодня или никогда! Тамара, позвольте мне действительно быть мужчиной.
   Им вдруг овладело желание провести с ней совсем неожиданный и - почему бы и нет? - приятный, душевный вечер. Это было шальное желание души, за ним не было никакой осмысленной цели.
   Тамара сразу потеряла всю свою браваду и явно растерялась.
   - Олег Леонидович, пошутила я глупо. А вы - всерьез...
   Но он уже был неумолим:
   - Имеем же мы право устроить себе маленький отдых, два начальника... Это совсем не опасно. Лишь бы ваш муж меня не побил.
   - Не побьет, - улыбнулась Тамара, так и не оправившись от растерянности.
   Постояла молча и добавила серьезно и задумчиво:
   - Какой- то странный вечер вы придумали... Вам так не кажется?
   - Пожалуй, кажется. Ну, и что? Пусть и он будет в нашей жизни...
   - Заколдовали вы меня, что ли, Олег Леонидович... Уже не хочется сопротивляться... Ладно, командуйте!
   ...Тамара подошла к ресторану внезапно, почему-то не с той стороны, откуда он ее ждал. Она была в довольно строгом бежевом платье, которое прекрасно сочеталось с ее прямыми каштановыми волосами, спадающими на плечи, большими карими глазами и смуглой матовой кожей. Улыбнулась ему и стала рядом, ничего не говоря. Ему показалось, что она чувствует себя очень напряженно. Он взял ее под руку, желая сказать что-то легкое, размягчающее, и вдруг почувствовал, что Тамара слегка дрожит. Вопросительно заглянул ей в глаза:
   - Волнуюсь, - шепотом, с какой-то милой беззащитностью пояснила она. - Первый раз иду в ресторан с посторонним мужчиной.
   'Так вот какой ты свой парень!' - подумал Олег, а на душе его стало теплее и совсем спокойно. Нет, это будет не просто странный вечер, он должен стать светлой ступенькой в скромном жизненном опыте этого хорошего, искреннего человечка, видимо, не очень гармоничной судьбы...
   'Арагви' был в то время (не знаю, как ныне) рестораном уютным и вкусным. Там было несколько банкетных залов разной величины и основной, общий зал, самый вместительный и нарядный, где небольшой оркестр исполнял преимущественно кавказскую музыку, хотя и много другой. Олегу и Тамаре повезло: им достался столик в одном из отдаленных от оркестра уголков основного зала. Не буду задерживать внимание уважаемого читателя видами блюд, заказанных ими после короткого обсуждения данной проблемы, - это легко домыслить, да и какую роль это играет! Блюда были овощные и мясные, вкусные. А вино - 'Мукузани'.
   Первое время Тамара старательно осматривала зал и была молчаливой. Олег предложил два тоста с небольшим интервалом: за то, чтобы этот странный вечер был им приятен, и за Тамару, одного из самых привлекательных людей в его жизни. Когда он произнес второй тост, она явно смутилась и захотела что-то сказать, но говорить не стала - просто махнула рукой, как бы покоряясь, и тепло улыбнулась ему. А вскоре весело произнесла: 'Почему бы нам не потанцевать?'
   Они танцевали красивое танго, и в танце она стала изящнее, пластичнее. Вести ее было легко, оба танцевали с удовольствием... Ему подумалось, какая она все же загадочная женщина. Недавно был такой случай. На собрании лаборатории Тамара неожиданно заявила, что, поскольку быстро управляется со служебными делами и нередко скучает в рабочее время, ей неплохо было бы иметь свободный график. Дескать, такой режим позволил бы ей жить гораздо интереснее. Но ведь никакие свободные графики в институте не предусмотрены, и Олег просто растерялся. К тому же, какова эта идея для самолюбия других? Но женщины дружно поддержали ее: дескать, понимаем, разрешите, не выдадим. И он не стал сопротивляться.
   ...Звучало танго. Он тихо спросил:
   - Тамара, как вы решились в окружении наших женщин поставить вопрос о свободном графике работы для вас? Я, честно говоря, жутко испугался, подумал, что это - начало большого конфликта в лаборатории. А они не бунтуют. Фантастика!
   И вновь он увидел ее улыбающиеся, теплые глаза:
   - А вы не думайте о сотрудницах примитивно. Они, быть может, мудрее мужиков. Им дано умение отделять капризность от настоящего, серьезного. Наши сотрудницы видели мое, позволю себе так выразиться, творчество: картины, рисунки, макраме... Если вы меня сегодня проводите, давайте заглянем ко мне - и вы поймете то, что они поняли раньше: мне не следует высиживать на работе, когда там нет дела. Дома у меня - это кошмар для семьи! - просто творческая мастерская... Я ведь, кстати, умудрилась окончить художественную студию - но об этом нужен специальный рассказ.
   ...Да, она, несомненно, любила танцевать, оказалась в этом прямо-таки ненасытной. За столом они сидели нечасто. И во время танцев Тамара оживленно говорила. И о знакомых художниках, и об их родном институте, и о своей семье - о многом. Моментами - и о грустном. Олег узнал, что старший из двух ее сыновей достиг переходного возраста и стал очень трудным ребенком - по любому вопросу у него особое мнение. Муж заявил, что не знает, как его теперь воспитывать... Немного рассказала о муже. Он хороший инженер, добрый человек, но молчаливый и невеселый. Еще в юности, на вечеринке, друзья неожиданно и безжалостно избили его за неудачную шутку, ему даже пришлось лечиться. Дело он как-то замял, обошлось без судебного разбирательства, но замкнулся - похоже, навсегда. Избегает приятельских компаний и вообще не любит находиться с Тамарой среди людей...
   Но даже печальные сведения, которые иногда узнавал Олег, быстро захлестывались волнами ее праздничного настроения, бесследно исчезая в этой стихии. Олег стремился развлекать ее своими забавными командировочными воспоминаниями. Постепенно им стало удивительно легко друг с другом, и это было очень приятно обоим. Странный вечер получался удачным...
   Но Олегу казалось, что ей хочется сказать что-то еще. И это действительно случилось. Вечер в ресторане подходил к концу, они ели мороженое и пили кофе. Тамара была возбуждена, словно продолжала оставаться в каком-то прекрасном танце. Ее щеки горели. Она приблизила свое лицо к Олегу и заглянула в его глаза очень доверительно и чуть взволнованно.
   - Вы, конечно, слышали, что я имею любовника? - тихо спросила она. - Ну, Николая Васильевича, турбобурщика...
   Олег кивнул головой и выжидательно, с легкой улыбкой, снова встретился с ней глазами.
   - Так вот, я вас разочарую. Даже этой пикантности нет в моей жизни. Не смогла я стать любовницей. Мы просто друзья... Прогулки в парке, кафетерий, иногда посидим на станции метро... и все. Нам интересно общаться. Он любил проводить со мной время. Теперь, кажется, отдаляется: жена затерзала... ни за что... А быть любовницей я не согласилась. Дура, наверное... Ребенок с пустой бравадой... Думаю, что быть любовницей - это особый талант. Это какое-то иное понимание ответственности. Другая система ценностей... Это, наверное, здорово - быть любовницей, да?
   Он не знал, что сказать. А она, немного помолчав, продолжала с нескрываемой грустью:
   - Вы знаете, что такое скука в отношениях супругов? Это трудно вынести... Ну, дети, ну, живопись... Ну, уважение к мужу, наконец... Но скука всем этим не лечится. Она вытесняется из сердца только новым общением... Простите меня за откровенность, но муж мой, думаю, вполне силен как мужчина... хотя не при моем опыте судить об этом... Но скука - это та ложка дегтя, которая отравляет все... всю жизнь.
   Тамара помолчала...
   Но затем глаза ее наполнились нежностью, какой он еще не замечал, и, сразу изменив тон на бодрый, моментами даже игривый, сказала:
   - Не будем в этот чудесный вечер о грустном... Как мне выразить признательность за тот праздник, что вы мне подарили?.. Позвольте я просто подниму последний тост за вас. Я понимаю, наш бабский коллектив - вам не подарок. И уверена, что со временем вы вернетесь к своим любимым техническим разработкам. Но нам будет очень грустно терять вас. По-моему, все наши женщины вас полюбили. Вы удивительный мастер мягкого руководства, когда хочется хорошо работать не потому, что боишься, а потому, что совестно вас подвести... Вы очень хороший, Олег Леонидович. Давайте выпьем за вас, за ваше счастье... семейное и вообще! Спасибо вам...
   ...Он проводил Тамару до дому. Она жила на Ленинградском проспекте, так что ехали они совсем не долго, на троллейбусе. Любовались вечерней Москвой.
  Когда вошли в ее двор, Тамара показала свои освещенные окна, за которыми ее ждали муж и двое сыновей... Мужу скажет, что отмечала в институте день рождения сотрудницы...
   Зайти к ней, чтобы познакомиться с ее художественным творчеством, он посчитал неудобным, а она и не настаивала. Молча постояли у самой двери подъезда.
   - Вот и все, - произнесла она с легкой грустью. - В кинофильмах такие вечера завершаются эффектнее. А наше прекрасное приключение заканчивается вот так, совсем просто... Суровая правда жизни...
   - Я буду ждать встречи с вами... - сказал он очень искренне и ощутил, что слова эти довольно комичны: завтра им предстоит обычная встреча на работе, не более того.
   Тамара улыбнулась и глаза ее вдруг стали лукавыми:
   - Ну, а поцеловать женщину на прощание - не полагается?
   Он прижал ее к себе и поцеловал в щеку. Но она не отвела лица и стала искать губами его губы. Он поцеловал ее в губы - и тогда она быстро отстранилась.
   - Все... Спасибо вам за наш вечер, Олег Леонидович...
   О чем-то задумалась ненадолго... И неожиданно Олег услышал:
   - Знаете, я не буду использовать свободный график работы... Буду, как все.
   Он вопросительно посмотрел на нее.
   - Так мне будет спокойнее... Так спокойнее... Ну, идите, уже поздно.
   Перед тем как скрыться за дверью своего подъезда, она вновь, теперь почти шепотом, произнесла:
   - Спасибо...
   Олег не спеша направился к троллейбусной остановке.
  
  
  ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ
  
   Семидесятые годы ушедшего от нас века... Привычный номер в гостинице. Четверг, поздний вечер...
   Аркадий Михайлович чувствовал неприязнь к Павлу Кирилловичу. Впрочем, это чувство было у них взаимным. А почему так случилось, одной фразой не объяснить.
   Ровесники, оба сорокапятилетние, оба неугомонные в работе, оба талантливые инженеры. И каждый реализовал свое призвание: первый стал еще и ученым, а второй - директором завода. Жили они, по российским понятиям, недалеко друг от друга. Аркадий Михайлович - в Москве, Павел Кириллович - в Рязани. И связывало их общее свершение. Эти люди, романтик исследований и разработок и жесткий организатор производства, вместе добились в нефтяном министерстве решения о строительстве на базе скромного рязанского ремонтно-механического заводика совершенно нового, современного предприятия для серийного производства буровой техники, разрабатываемой большой научной лабораторией, которой руководил в институте Аркадий Михайлович. Это, конечно, - чудо: совпали интересы двух волевых людей - и возникает новый красавец-завод. Чудо произошло! И, казалось бы, такое должно сделать их верными друзьями навсегда. Но в жизни может получиться и сложнее...
   Через несколько лет, когда новый завод начал действовать, у Аркадия Михайловича отняли его должность и поручили ему руководить в лаборатории лишь небольшим сектором промышленных испытаний. Почему? Это не очень просто понять молодым людям, которым незнакомы те времена. А ситуация-то была рядовой. В отделе беспартийного Аркадия Михайловича возмужал большой комсомольский активист, который затем стал секретарем парторганизации института. Конечно, ему понадобилась серьезная должность в науке. И он ее получил - сел в кресло бывшего шефа. Да, ситуация была рядовой, но серьезно травмировала душу Аркадия Михайловича. И не в задетом самолюбии был основной вопрос - в другом. Хорошо знал он своего ученика. Нет, не мыслитель тот в науке. И не ювелир. А значит, научное направление, беззаветно выращенное под руководством отстраненного руководителя лаборатории, будет становиться все легковеснее, все менее привлекательным для производственников.
   ...Стало побаливать сердце, бывали нервные срывы на работе, раз за разом грубо обижал жену по пустякам, надоедливо придирался к детям... В общем, семья обрела иного человека, выбитого из колеи, потерявшего ориентиры. Тяжелого, подчас невыносимого... Так потянулись месяц за месяцем...
   Павел Кириллович призывал своего соратника драться за должность на уровне министерства, предлагал бескомпромиссную поддержку. Но Аркадий Михайлович не был готов к такой борьбе - борьбе за свое кресло. Его могли вдохновлять только ювелирные искания специалиста, творческая борьба за успех дела. Мог проявлять волю только в этой сфере. Он давно принял для своей жизни принцип любимого поэта: 'Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!'
   - Мне всегда казалась избыточной ваша интеллигентность, но, к сожалению, вы оказались просто тряпкой, - сказал ему Павел Кириллович. - Знайте: я потерял к вам уважение. И еще имейте в виду, что, в отличие от вас, я не намерен отдавать наше дело на погибель этому 'генсеку'. Я начинаю создавать параллельную научно-конструкторскую структуру на заводе. Спасем дело сами. Без таких, как вы.
   Отношения их стали холодно-вежливыми...
   И не зря говорится: пришла беда - открывай ворота. Павел Кириллович, часто наезжая в Москву, давно узнал семью Аркадия Михайловича. Сколько раз был желанным гостем! Супруга Павла Кирилловича умерла от рака лет пять назад. Дочку воспитывала его мать - жили втроем... Вдруг Аркадий Михайлович узнает, что Машу, жену, пригласили в Рязань, на новый завод, главным технологом. И что она согласилась. А чуть позже получила в Рязани прекрасную квартиру и, даже не пожелав объясниться с нудным и грубым, отравляющим ее жизнь мужем, переселилась туда с детьми. Специалист она действительно серьезный, работала в той же должности на маленьком экспериментальном заводе института. Но он-то понимал, что значит ее совместная работа с Павлом Кирилловичем. Понимал, что жизнь рушится...
   Удивительно, но магическое 'вдруг' бывает не только в сказках. Нижневартовское нефтяное объединение, работающее в Западной Сибири, на просторах Среднего Приобья, начало создавать свой научный и проектный институт, и Аркадия Михайловича пригласили туда в качестве заместителя директора по науке. Он согласился без колебаний. Новые дела, новые люди - это может стать новым обретением достойных задач. А по большому счету - спасением...
  
  * * *
   И вот его последняя командировка в Рязань. Последний штрих родных дел, а затем - в Сибирь, тоже давно познанную в командировках и уже любимую!
   Привычный номер в гостинице. Четверг, поздний вечер. На столе - большой чертеж. А по чертежу разбросаны листы писчей бумаги, на которых - напоминающие друг друга, но все же разные карандашные эскизы. На полу, возле стола, - второй большой чертеж, напоминающий первый, и все же не такой. На тумбочке, недалеко от стола, - недопитый стакан кофе. Лицо Аркадия Михайловича осунулось, в глазах - тяжелая усталость.
   Необходимо найти решение. Иначе десятки готовых к сборке разобщителей пластов новой конструкции не будут реализованы. А это - ощутимый финансовый удар для завода. Все детали изготовлены, поскольку завод поверил лично ему. Но стендовые испытания первого собранного устройства неудачны. В чем же дело? В чем?..
   О, как не хочется вовлекать моего читателя в технические дебри! Но не зайдя хотя бы на самый их краешек, не смогу я рассказать, почему так плохо Аркадию Михайловичу в эти вечерние часы. Если вы, уважаемый читатель, не пытались создать что-то в технике, поверьте, что на пути и к самым ярким техническим свершениям приходится пройти через ошибки, подчас до обидного нелепые, о которых стыдно вспоминать. Но без такого не бывает, уж поверьте.
   Аркадий Михайлович понимал, что при создании новой конструкции разобщителя пластов был допущен какой-то нелепый просчет. Но какой? Ведь установленное на поршне резиновое уплотнительное кольцо, которое стало регулярно рваться при его перемещении в рабочую позицию, находится, кажется, в тех же самых условиях, что и в прежнем устройстве. В том устройстве ничего подобного не происходило. Никогда.
   Что же делать? Уже целую неделю на заводе пытаются реализовывать различные идеи Аркадия Михайловича по выходу из этого тупика, но - безуспешно. И уплотнительное кольцо делали массивнее, и резину - более твердой, и канавку для кольца - специальной формы... А результат - тот же: рвется кольцо при сходе с контактной поверхности корпуса устройства. Рвется в условиях, в которых раньше работало абсолютно надежно. А поскольку не создавало проблем, то никто и не задумался, почему их нет. Ну, нет - и прекрасно. Значит, конструктивное решение этой зоны устройства без всяких хлопот получилось оптимальным... И вот теперь перестало быть таким...
   Производство разобщителей остановлено. Завод вовлечен в бесплодные эксперименты. Люди - в тревоге и недоумении. Павел Кириллович сегодня утром пригласил Аркадия Михайловича к себе в кабинет и заявил:
   - Вижу, расставание у нас будет неласковым. К сожалению, я просчитался: поверил вашей убежденности. Думал, вы прежний, а оказалось - уже не тот. Где былые легкость, изящество в делах? Сработался, как говорится... Ну, вот что, дорогой Аркадий Михайлович. Я уезжаю в Москву до субботы - дела есть. Мудрите еще денек, в пятницу, хотя мне уже ясно, что ваши судороги ни к чему хорошему не приведут. А в субботу, в десять утра, добро пожаловать сюда же, на техсовет. Скажем вам гуд бай и вернемся к производству прежних разобщителей... Удружили вы заводу! Но что с вас теперь возьмешь? Вы уже сибиряк. Так что служите там прогрессу... но без нас... Я надеюсь, все понятно?
   Аркадий Михайлович принял монолог директора без всяких эмоций. Кивнул в задумчивости и молча вышел...
   ...Привычный номер в гостинице. Четверг, поздний вечер... Лицо Аркадия Михайловича осунулось, в глазах - тяжелая усталость... В чем же дело? В чем?..
  Наступила ночь. 'Надо поспать, - подумал он. - Не очень верю, что утро вечера мудренее, но сил уже нет. На что же еще надеяться, как не на утро?'
   Вроде бы удалось заснуть...
   А еще через час (то ли во сне, то наяву - он не понял) вдруг стало совершенно ясно, в чем дело. В прежнем разобщителе корпус в зоне схода кольца с контактной поверхности имел маленькое сквозное радиальное отверстие, перекрытое снаружи герметичной пробочкой...
   До чего же все просто! Конечно же, когда кольцо перемещалось в этой зоне, через полость отверстия мгновенно выравнивались величины гидравлического давления с двух сторон кольца. Болван! Именно так исчезала опасная нагрузка на кольцо, которая может вызывать его порыв. А в новом устройстве такого спасительного бокового отверстия нет - оно оказалось ненужным по другим соображениям... Позор тебе, Аркаша, позор! Неделю решать типичную проблему для неучей! Как ты мог проглядеть такую элементарщину? Может быть, и вправду сработался? А еще замахиваешься руководить наукой в Нижневартовске! Где твоя принципиальность?..
   Ругал себя Аркадий Михайлович, ругал, а настроение его стало легким и радостным.
   И, забыв про ночное время, схватил он телефонную трубку, набрал номер Маши...
  
  * * *
   Нет, не буду я утомлять читателя их разговором. Ведь не о любви он был, не о жизни, а о каком-то разобщителе пластов... Впрочем, как не о жизни? Ведь это и была теперь, быть может, самая волнующая грань их жизни. Но такова уж судьба милых моих технарей: не интересны читателю их профессиональные проблемы. Другое дело - воспоминания актера о своих делах, или драматурга... Ну, и ладно, что есть, то пусть и будет.
   А вот Маше было интересно слушать подробное откровение мужа о резиновом уплотнительном кольце и условиях его работы. Ей тоже не спалось.
   - Я уверена, Арик, что теперь все будет в порядке. Молодец! Знай: я верила, что ты победишь...
   - Только я не хочу копировать ту случайную палочку-выручалочку, боковое отверстие. По-моему, теперь надо защитить кольцо вполне серьезно: вставить в зону увеличенного зазора тонкую гильзу с продольными перепускными прорезями. Ты согласна?
   - Да, конечно... Завтра надо срочно испытать эту идею. Приходи на завод к началу первой смены - к семи... Приходи, пожалуйста, я буду там...Ну, а пока - спокойной тебе ночи. Поздравляю!..
   Пятница стала днем радости и для Аркадия Михайловича, и для Маши, и для начальника цеха, и для рабочих-сборщиков. Кольцо больше не рвалось! Не рвалось при любом его поперечном сечении, при любой твердости резины, при любой форме канавки для него.
   В ночь с пятницы на субботу Аркадий Михайлович спал крепко. Проснулся отдохнувшим, в буфете выпил чашку кофе, съел вкусную фирменную булочку, к десяти утра пришел в приемную директора. Там толпились члены техсовета. Директор еще не вернулся из Москвы. Но ждали его недолго. Он стремительно вошел в приемную, кивнул всем головой, распахнул дверь своего кабинета:
   - Прошу!
   Все расселись по привычным местам. Аркадию Михайловичу достался один из дальних от директора стульев, около двери. Павел Кириллович, сидя за своим рабочим столом, начал:
   - Спасибо Василию - привез меня из Москвы за полтора часа. К сожалению, вчера не смог получить подпись начальника главка. Еле уговорил его появиться сегодня рано утром на работе... У них все проблемы - бумажные. А у нас вот сборочный участок остановился по милости науки. План горит. Это - итог нашей излишней доверчивости. Ведь Аркадий Михайлович обещал, что все будет в порядке. Как же тут не поверить! И верим, конечно. А потом за его сырые идеи расплачиваются рабочие потерей заработка... Вот сейчас и подумаем, как нам быть с этими идеями. Что вы можете рассказать нам, Аркадий Михайлович?
   Аркадий Михайлович встал. Нет, он не сердился. Более того, был в умиротворенно-игривом состоянии и, хотя очень старался обуздать его, глаза предательски не слушались.
   - Думаю, все в полном порядке, - только и сказал он почти весело, совсем не в тон директору.
   Павел Кириллович недоуменно уставился на представителя науки. Тут попросила слова Маша и рассказала о событиях пятницы - начиная с самой ночи.
  Директор смог подавить в себе замешательство и обычным, начальственным, тоном завершил этот, быть может, самый короткий в истории завода техсовет:
   - Ну, что ж, я рад, что мы можем начать выпуск новых разобщителей. За эту возможность не жалко отдать и неделю простоя. Теперь надо быстро доработать и по полной программе испытать все имеющиеся в цеху устройства. В пятницу все должно быть закончено. Надеюсь, Аркадий Михайлович проведет с нами еще одну неделю...
   Попросил Аркадия Михайловича задержаться в кабинете. Когда все разошлись, сел рядом с ним и тихо сказал:
   - Прости меня, Аркадий...
   Тут же зазвонил телефон... Пока директор разговаривал, Аркадий Михайлович молча вышел из кабинета.
   ...Всю неделю шли испытания разобщителей новой конструкции. Больше никаких проблем не возникло. Всю партию устройств начали готовить к поставке заказчику.
  
  * * *
   В пятницу, в конце рабочего дня, Аркадий Михайлович зашел к директору попрощаться. Павел Кириллович попросил его не спешить. Запер дверь кабинета, достал из стенного шкафа бутылку коньяка, две рюмки и плитку шоколада. Разломал плитку на куски прямо в упаковке. Разорвал упаковку и высыпал куски на листок бумаги. Разместил коньяк, рюмки и шоколад на длинном приставном столе. Сел напротив Аркадия Михайловича.
   Молчание затянулось. Директор налил коньяк в рюмки и поднял свою:
   - Давай наконец перейдем на ты. Ведь почти пуд соли съели вместе... Аркадий, я виноват перед тобой... Плохо понимал тебя. Не разглядел, что ты ведь сильный... Обидел тебя в этой твоей командировке... недоверием... И еще... Я, видишь ли, люблю твою жену. Мне казалось, ей плохо, тоскливо с тобой в последнее время. А со мной она оживала.
   В глазах Аркадия Михайловича возникло что-то, похожее на любопытство. Павел Кириллович помолчал несколько секунд, затем продолжил:
   - Нет, я не форсировал событий. Только месяц назад предложил ей выйти за меня замуж... Хочу, чтобы ты знал это... И еще хочу, чтобы ты знал ее ответ. Она сказала, что не готова принять мое предложение. Сказала, что очень ценит нашу дружбу, а о большем просит пока не говорить. Коля и Оля, дескать, скоро школу заканчивают - хватит им одного стресса, отъезда из Москвы...
   Аркадий Михайлович сидел задумавшись... Павел Кириллович приблизил к нему свою рюмку и сказал:
   - Мне хочется выпить за твои успехи в Сибири. Знаю - они будут. А если понадобится мое плечо, приезжай без колебаний. Я - с тобой. За успехи!
   - Ну, спасибо, Паша, - просто и искренне улыбнулся Аркадий Михайлович. - Мне было бы жаль расстаться с тобой навсегда. Спасибо! И будь уверен: помучаю я тебя еще. Есть идеи - куда же я без нашего завода? Ну, а прочее тоже образуется. Мы бываем глупы, но жизнь - мудра, она великий гармонизатор... Давай - за дружбу, и стряхнем с нее всю шелуху на прощание!
   Прощаясь, они обнялись...
   А на следующее утро, уже перед самым отъездом, Аркадий Михайлович пришел попрощаться к жене и детям-близнецам. Поговорили тепло, как-то по-семейному. Не было ни упреков, ни оправданий. Он пригласил Олю с Колей навещать его в Нижневартовске, а затем, быть может, и поработать там...
   Жена проводила его до поезда. Шли молча - и в этом молчании ощущали гармонию покоя, внутренней свободы, воскресшей душевности, а быть может, и некоего высокого взаимного прощения. Впрочем, они не анализировали свое состояние, просто открылись ему, и не хотелось им, чтобы оно чем-то нарушалось...
   У вагона все же прервали молчание. Он сказал:
   - Спасибо тебе, Машенька. Если бы не твоя оперативность, провалились бы испытания.
   - Это ты молодец. Я была лишь 'на подхвате'... Да и что нам сейчас говорить об испытаниях...
   - Они были последним аккордом моих дел в институте. И счастливым. Это очень важно для меня. Я буду помнить их всегда...
   - А если и я захочу навестить тебя?
   - Ты - жена. Приехала бы в свой дом.
   И вновь было молчание. А затем она поцеловала его и сказала:
   - Ну, иди. Сейчас поезд поедет.
   Он поднес к губам ее ладони и поцеловал их:
   - Будь умницей... Я буду звонить. Пусть все будет хорошо...
   И зашел в вагон. Тут же тронулся поезд. Он едва услышал тихо произнесенные ею слова:
   - Прости меня...
   Или ему это просто показалось.
  
  
  СЕРЕГА И РОБИК
  
   В этот вечер водка пилась хорошо. И не только потому, что Сергей и Роберт употребляли ее в сопровождении вкуснейшей окрошки, а затем аппетитного жаркого из говядины с помидорами, огурчиками и зеленым луком, только что сорванными с грядки. Вся эта еда, приготовленная Ларисой, гостеприимной женой Роберта, конечно, воодушевляла к приему довольно привычного для буровиков напитка. Но, пожалуй, основную роль играло другое: в этот воскресный летний день на даче Роберта свершилось наконец долгожданное событие. После недель раздумий и сегодняшнего изнурительного 'интеллектуального штурма' друзья нашли то техническое решение, которое позволит намного полнее отбирать нефть из продуктивных пластов.
   Стол стоял на дачном участке под пышной кроной матерой березы. Он был придвинут к качелям, на которых сидела, чуть покачиваясь, Лариса. А с другой стороны стола подсаживались на табуретках для приема пищи Сергей и Роберт. Но больше им нравилось беседовать стоя - насиделись сегодня в ходе творческих мук...
   - Серега! - произнес уже чуть захмелевший Роберт, - я хочу выпить за тебя персонально. - Сегодня именно ты поставил победную точку в наших поисках. - Лара, присоединяйся, пожалуйста.
   - Не валяй дурака, Робик. - возразил Сергей. - Ты же прекрасно знаешь, что такое совместное изобретательство - ведь у нас с тобой уже около сотни общих изобретений. Я много думал об этом явлении... Это истинная симфония поиска. Это разжигание творческого азарта друг друга... Что еще?.. Ювелирная доводка предварительных идей или решительный отказ от них. Мучительная вереница наших сомнений и надежд... И вот мы оба уже - на волоске от конечного решения. Понимаешь, оба! Но конечная счастливая мысль вряд ли может одновременно прийти в обе головы. И к кому бы она ни пришла, говорить о чьей-то главной роли в нашей находке - это просто непрофессионально. Давай лучше выпьем за дружбу!
   - Да, Серега, ты просто поэт! И что тебя потянуло в технику? Правда, известно, что талантливый человек талантлив во всем... Или это перебор, или я вообще бесталанный. В поэтическом осмыслении вещей я - ноль. Ну и ладно... Хочешь выпить за дружбу - давай за дружбу. Это тоже правильный тост - мы уже двадцать лет вместе. И я благодарю судьбу за это.
   - Ребята, - вступила в разговор Лариса, - я тоже выпью за вашу дружбу. Я любуюсь, вашей увлеченностью, завидую вам, иногда жалею, что стала экономистом, а не механиком... Но вот недавно доказала в 'Роснефти', что можно рассчитать экономический эффект новой техники в заканчивании скважин по изменению их производительности. Так что скоро разбогатеете благодаря мне и своей новинке.
   Друзья усмехнулись с легкой грустью. Кого ныне волнует экономический эффект от изобретений?! Договорись где надо, поделись - будешь как-то поощрен.
   Сергей внимательно смотрел на Ларису. Светловолосая, c пухленькими, как у девчонки, щечками, с большими карими глазами, слегка раскосыми - некий отголосок происхождения из северных сибирских широт. Очень добрая открытая улыбка... Повезло Роберту! А вот он, Сергей, живет холостяком. В двадцать пять лет женился на самой красивой девушке лаборатории - Маше Кузьминой. А через три года она ушла от него. Была откровенной, сказала: 'Скучно мне с тобой, Сергей. Ты вечно в делах, а то и в командировках по месяцу. Ты - не для меня, уж прости. Мне каждый день нужны внимание, ласки и, если хочешь знать, секс. Ну, неделю я еще продержусь одна... но месяц!.. И даже если ты здесь, чаще всего я этого не ощущаю...' Она нашла себе другого мужа где-то на стороне. Сергей понятия не имеет, как она живет. Теперь ему сорок три. Роберту тоже. Но у Роберта есть Лариса и сын, а у Сергея... только творчество...
   - Ну, за вашу дружбу! - подняла свою рюмку Лариса. И все втроем, дружно чокнувшись, выпили.
   - Хорошо идет, - деловито отметил Роберт. - Победа и водка - гармоничное сочетание. Но, Ларочка, вряд ли мы станем богатыми благодаря твоей методике расчета эффективности. Наступают новые времена. Побежали девяностые годы - входим в светлое капиталистическое будущее. Ельцин и его экономическая команда твердят о предприимчивости каждого. Если ее нет, если не умеешь делать деньги, значит, ты не состоялся, не годен для современной жизни.
   - Я не могу понять этого тезиса, - пожал плечами Сергей. - Получается, что великому певцу Евгению Нестеренко, чтобы нормально жить дальше, надо срочно покинуть Большой театр и организовать свой личный шоу-бизнес... или, по меньшей мере, стать директором Большого.
   - Видимо, это лучший вариант сегодня, - уверенно заметил Роберт.
   - Это нелепый вариант, - возразил Сергей. - Нестеренко не должен жить беднее среднего бизнесмена - иначе страна рухнет. Призвание к бизнесу присуще довольно узкому слою людей, таких - процентов десять, не больше. Пусть они и процветают в этой сфере. Но ведь есть еще призвание к сцене, к изобретательству, к научному поиску, к преподаванию... Это что, уже устаревшие виды деятельности? Им пять копеек цена? И разве в этих сферах нет места творческой предприимчивости? Разве не следует ее стимулировать и достойно оценивать?
   - Я ж говорю, что ты поэт, - улыбнулся Роберт. - А нашей задерганной стране надо еще какое-то время помытариться - пройти через дикий капитализм. И только потом твои высокие мысли сгодятся для общества.
   - Не хочу, чтобы мы шли в цивилизованный капитализм через сломанные судьбы людей, десятилетиями служивших своей стране. Не хочу, чтобы творчество Евгения Нестеренко стало стоить меньше, чем деятельность удачливого мелкого лавочника. Ельцинская команда строит капитализм не на диких просторах индейской Америки, а среди миллионов цивилизованных и очень полезных стране людей. И надо искать такие пути, на которых достойные люди - кстати, выращенные этой же страной для своего блага - не становятся униженными, отброшенными на обочину дороги.
   Лариса внимательно слушала разговор мужчин и молчала. И ей захотелось тоже сказать несколько слов.
   - Ребята! - воскликнула она. - Я думаю так. В ельцинскую экономическую команду вам никак не попасть. Так что ваша дискуссия практической роли иметь не будет. Вам остается только не изменять своему призванию. Я не верю, что лавочник очень долго будет жить лучше вас - в этом случае страна бы действительно рухнула, тут совершенно прав Сережа. А к тому же, у вас есть неоценимое богатство, которого никогда не обретет лавочник. Это - ничем не заменимое творчество, самый верный друг. Оно никогда не изменяет человеку... только человек, бывает, изменит ему. Давайте останемся самими собой. И, как говорят, прорвемся!
   - Пьем за Ларису! - вдохновенно заявил Сергей. - Эх, Робик, ценишь ли ты свою жену по достоинству? Я сомневаюсь. А она сказала мудрые слова - и мы будем следовать им.
   Он наполнил рюмки и поднял свою, призывая Роберта и Ларису к тому же.
   - Ну, ладно, романтики, тост я, конечно, поддерживаю, Лара умница. И пусть её идеи подтвердятся жизнью. Ведь жизнь подчас творит чудеса. Вспомните, как чеканны и привлекательны слова 'Манифеста' Маркса и Энгельса. И вроде бы мы с вами их ре-а-ли...зо-вы-вали. Но надо же: вновь пришли к капитализму!.. Пробежали круг в три поколения, как белки в колесе. Цирк!.. Впрочем, я заговорился. За Ларису! Серега ошибается - я ценю все достоинства жены. Дай поцелую.
   Роберт не без труда поднялся с табуретки и поцеловал жену. Мужчины опустошили свои рюмки. Лариса символически смочила губы, поставила рюмку и сказала:
   - Спасибо, ребята... Но не пора ли нам перейти к чаю? У вас осталось водки не больше чем на один тост. Он вам нужен?
   - Мне - да, - заявил Роберт. - Вы так и не дали мне выпить за Серегу. А я его люблю - и не отступлюсь. Тост - за здоровье моего друга Сергея! Не за его творческие успехи... и воще не за что-то этакое, а за его здоровье. Пусть будет здоров... потому что он очень... хороший человек!
   - Ну, давайте, - согласилась Лариса, понимая, что спорить уже бессмысленно.
   И бутылка была закончена, как это обычно бывает в России.
   ...В сумерках еще можно было разглядеть созревшие яблоки среди листвы молодых яблонь, а с другой стороны - гроздья красной смородины. Теплый подмосковный август. Вокруг - тишина и покой. Дремала у своей конуры стареющая сибирская лайка Люська.
   И эта умиротворенность совсем не располагала к долгим раздумьям о том, что Россия вступила в смутное время поспешного и бесшабашного воссоздания капитализма, разрушенного здесь около восьмидесяти лет назад, она вступила в стихию почти бесконтрольного разгула вдруг вскипевших в обществе алчности и жестокости, стремительного переосмысления людьми жизненных ценностей...
  
   Прошло два года. Всесоюзный институт буровых технологий, где друзья проработали более двадцати лет, стали кандидатами наук и заслуженными изобретателями России, убывал в численности на глазах, превращались в крошечные или ликвидировались невостребованные подразделения. Ведь и вся нефтедобывающая отрасль, а значит, и бурение скважин, были в кризисе - естественное отражение кризиса всей экономики страны.
   Лаборатория разобщения пластов института еще держалась 'на плаву', и самым главным ее достижением являлся именно комплекс, созданный Сергеем и Робертом. Он был успешно испытан в Западной Сибири. И в результате оказался востребованным... американской инновационной компанией 'Офшор Дриллинг'.
   В России же договор с 'Обьнефтегазом' на разработку комплекса и его постановку на серийное производство заканчивался, а что будет дальше, друзья не ведали.
   ...И снова был август, снова наступали сумерки. Сергей и Роберт медленно и молча шли вдоль Манежной площади. Каждый из них думал о случившемся. Несколько минут назад они вышли из гостиницы 'Националь', где в нескольких комнатах на пятом этаже разместилось московское представительство компании 'Офшор Дриллинг'. Их неплохо угостили под мягко расслабляющее душу виски с содовой и пригласили на работу в компанию, в штат Оклахома.
   Первым нарушил молчание Роберт:
   - Знаешь, Серега, я поеду. Это единственный способ достойно пожить, не путаясь с убогой, мелкой коммерцией. Представляешь, мы останемся в науке, в творчестве и при этом не будем влачить жалкое существование!.. Не хочу быть беднее лавочника с Тишинского рынка! Понимаешь, не хочу, чтобы он потешался над моим неумением жить. Хочу жить достойно, не изменяя своему призванию.
   - Ну, Робик, ты, похоже, по натуре - человек мира. А мне хочется жить в России, служить именно ей. Вот такой я идейный... Чувствую, что не смогу быть счастливым где-то вдали от нее.
   - Дорогой мой, не надо демагогии. Ну, положим, в лирике я готов ее допускать. Помнишь, как написала Вероника Тушнова? 'Что нам грустить - живем любя. Хоть ты другую, я тебя'. Красиво сказано - но это о любви между мужчиной и женщиной... Я тоже люблю Родину. Но скажи ты, заслуженный изобретатель России, отвечает ли она нам тем же? Давай будем честными: нет! Сегодня Россия любит коммерсантов, дельцов, и нас зовет к тому же. Уже почти рухнул наш уникальный институт, который был уважаем в мире. Почему? Не из-за материнской ли любви Родины?.. Послушай радио, почитай газеты! Сегодня для России уметь жить - это быть дельцом. А ты, жрец творчества, для нее устарел, неинтересен. Ну, скажи, что это не так!
   Сергей ничего не ответил. Роберт понимал, как тошно на душе у друга и решил помолчать тоже...
   - Грустно мне, Робик. Вот ты вдруг вдохновился, а мне очень грустно. Не ждал я такого итога наших с тобой усилий. Я понимаю, что в Оклахоме мы не пропадем, да и просто можно гордиться, что американцы нас заметили... Кстати, по-моему, только нас из всего института... точнее, из его остатка... Но не об этом мне мечталось. И не подумай, что я наивен, или зомбирован советской пропагандой. Знаю я, знаю, что в эмиграции подчас свершаются великие дела. Но ведь я не щадил себя именно для отечества. И счастье видел - в нужности ему, пусть это и громкие слова... А впрочем, почему громкие? Мы же знаем, какие патриоты своей страны американцы. А французы! А японцы!.. Я думаю, более девяноста пяти процентов человечества не мыслит себя вне родной земли - и ничего громкого тут нет. Это естественно, как и многое другое, что вошло в кровь и плоть людей...
   - Серега, а не завернуть ли нам в пивной бар на Новом Арбате? - предложил вдруг Роберт. - Мы всегда любили туда похаживать в трудные моменты жизни.
   - В очереди стоять неохота.
   - А вдруг ее нет?
   Очереди действительно почему-то в этот раз не было.
   Но правильно говорится: пришла беда - открывай ворота. В зале недалеко от стола, где они расположились, Сергей увидел свою бывшую жену Машу с каким-то мужиком, явно иностранцем. 'Спина иностранная' - так характеризовал подобных субъектов писатель Илья Эренбург. Маша и ныне была великолепна. Увидев Сергея и Роберта, что-то сказала своему кавалеру и подошла к их столу. Сергей продумал: 'Только этого мне сейчас не хватало!'
   - Я не очень помешала? - несколько игриво спросила Маша.
   Затем добавила, приглядываясь к Сергею:
   - Невеселый ты какой-то. Где твой неиссякаемый энтузиазм?
   Сергей не спешил с ответом. Она подсела к столу.
   - Сегодня энтузиазм у других, - наконец произнес он. - У торговцев, бизнесменов, банкиров... В науке его уже нет - она подыхает потихоньку... А у тебя, вижу, энтузиазма - хоть отбавляй.
   - А что в этом плохого? Стараюсь соответствовать реальному миру, а не какому-то вожделенному... Вот там сидит мой друг и будущий муж. Он американец, живет под Филадельфией. Вообще-то он русского происхождения, его дед убежал из России в гражданскую войну. По-русски говорит совсем неплохо... У него часть бизнеса - в России. Наведывается сюда регулярно...
   - Так ты сейчас не замужем?
   - Мы расстались тихо и спокойно три года назад. Он начал с размахом заниматься шоу-бизнесом и стал просто чужим. С ним сделалось так же скучно, как было с тобой. То же сумасшествие, а не жизнь, и я - на последнем месте. Мне такая скука и тоска ни к чему. Знаешь, я поняла, что в нашей России-матушке все трудяги какие-то покалеченные: ученые - своей ненужностью, бизнесмены - этакой фронтовой жизнью на износ... Вот в Америке, где нормальная цивилизация, каждый прежде всего - ж и в е т! Рэкет, киллеры - только в криминальном бизнесе, например, наркоторговле. Остальные бизнесмены спокойны за свою судьбу, знают, что она зависит только от них самих. Ученые востребованы, учителя тоже - все востребованы, безработицы почти нет. И все живут достойно, хотя, конечно, кто-то в богатстве, а кто-то просто в достатке... Старики блаженствуют на пенсиях и социальных льготах...
   - Это твой новый друг так здорово просветил тебя?
   - Не только. Переписываюсь кое с кем из эмигрантов. Помнишь, например, Дашевских? Живут в Бостоне, не нарадуются.
   Роберт слушал молча эту беседу, но вдруг сказал:
   - Маша, мне кажется, что твой спутник уже волнуется.
   Тот мужчина - ему на вид было лет пятьдесят или чуть побольше - смотрел в их сторону. Маша приветливо махнула ему рукой и встала.
   - Вот что я скажу тебе, Сережа, на прощание. Может быть, я не права, но кажется мне, что ты просто не сумел жить как надо. Да ты и не жил-то никогда. Всегда в работе, как каторжник... мне жизнь портил... нет у тебя ни машины, ни дачи. Доволен, что есть двухкомнатная клетушка в хрущевке. А теперь оказался на развалинах института, которому отдавал всю жизнь. А помнишь, министерство хотело направить тебя в Техас на стажировку. Возможно, был бы сейчас крупным американским специалистом. Но ты, конечно, отказался: не мог сорвать свои великие разработки. Незаменимый... Жаль мне тебя, нескладный ты человек. Думаю, в реальных обстоятельствах жизни надо, кроме всего прочего, уметь еще одно - не попадать в число неудачников... или хотя бы недолго там пребывать. Ну, держите хвост пистолетом, ребята!
   И ушла к своему столу. А Роберт, улыбаясь, заговорил:
   - Ну, не зря сюда зашли: поучили тут тебя жить. И знаешь, что я подумал? Вот будем мы трудиться в Америке как востребованные ученые, станем там жить, как выражается Маша, достойно. И узнает она как-то про это, одумается, бросит своего филадельфийца и вернется к тебе, теперь уже в Оклахому. Посмотри, какая женщина!
   - Хватит болтать. Допивай пиво - и пошли отсюда. Тошно мне тут сидеть и видеть ее. И вообще домой хочу - спать...
   Прощаясь, Роберт весело напомнил Сереже один анекдот на тему дня: 'Беседуют два еврея. 'Ты не знаешь, чем отличается материализм от эмпириокритицизма?' - 'Не знаю... но ехать надо!'
   Да, у Роберта сегодня возникло явно приподнятое настроение - и от этого Сережа чувствовал себя еще более беспокойно и уныло.
   Он не ожидал, что дома быстро заснет, но это случилось. Видимо, какая-то гнетущая моральная усталость оказалась сильнее нервного возбуждения и раздумья. Но во сне мозг и нервы продолжали активно действовать. Ему снились какие-то промышленные испытания на буровой. Чем-то очень встревожен буровой мастер. Ах, вот в чем дело: прихватило обсадную колонну в стволе скважины. Звонят главному инженеру - он говорит, что сейчас примчится. Вот он уже приехал. Это Женя Бондарев, с которым Сергей в давней дружбе. Женя, кажется, видит скважину насквозь, и она всегда ему покоряется... Он начинает 'колдовать', крепко держась за тормоз буровой лебедки. Все затихли, слышны только надрывные звуки механизмов... Женя продолжает 'колдовать', становится все более озабоченным и грустным. Дает распоряжения... Промывки скважины не помогают... Мастер, обреченно махнув рукой, уходит в свой вагончик... А вскоре Женя отходит от лебедки и говорит: 'Все - погибла скважина, Сережа. Погибла из-за твоих 'игрушек'...
   Сергей проснулся и резко сел на кровати. Ему подумалось, что это вещий сон, хотя он всегда был далек от суеверий. Вещий или не вещий, но все ясно: самое лучшее, самое светлое в жизни погибло. 'Столько было стараний, столько надежд! - думал он - Прошли лучшие десятилетия жизни - сплошные поиски и борьба на благо любимой нефтяной державы - России. А в итоге - не нужно ей это. Наводняют ее представители американских инновационных компаний, благодетели наши... и вот я вдруг понадобился Америке. А мне Россия надобна. Вот так... Но
  я-то ей больше не нужен...'
   ...На следующий день институт узнал, что, что Сергей пытался покончить с собой - отравить себя газом. Но соседка почувствовала неладное, стала стучать в его дверь. Не достучавшись, вызвала милицию... Теперь он в больнице. Состояние тяжелое...
   Роберт навещал друга ежедневно. А через три недели, когда Сергея выписывали из больницы, показал ему проект контракта, присланный 'Офшор Дриллинг'. Там не хватало только их подписей...
  
  
  ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО...
  
   Михаил, а точнее, Михаил Ильич Левин, заведующий лабораторией НИИ нефтяной промышленности в Тюмени, принял душ в номере сургутской гостиницы и с наслаждением уселся в привычное кресло. Он предвкушал прекрасный вечерний покой. Скоро ляжет в кровать и будет вяло следить за какой-нибудь - безразлично какой - телепередачей, которой, конечно, не досмотрит до конца, поскольку сладко заснет. День был трудным, беспокойным, но завершился замечательно. Запланированные испытания высокотехнологичной цементировочной муфты прошли без отклонений от ожидаемого режима. А значит, открыт путь к широкой практике строительства пологих скважин, что важно для судьбы многих месторождений Западной Сибири.
   Как это прекрасно: расслабиться в уютном гостиничном номере после трудной и успешной работы, - расслабиться без всяких свидетелей, с удовольствием вспоминая эпизоды недавнего очередного боя за технический прогресс! Неплохой подарок получился к его сорокапятилетию. Да, здорово поработали ребята в лаборатории! Завтра нужно будет позвонить им в самом начале рабочего дня - пусть он начнется радостью... Ну, а теперь - в кровать: уже половина одиннадцатого вечера.
   Вдруг раздался телефонный звонок.
   Голос в трубке он узнал мгновенно. Этот мягкий женский голос очень душевно произнес:
   - Миша?
   - Здравствуй, Анечка, - ответил он, оживившись.
   - Хочу поздравить тебя с успехом!
   - Так быстро узнала?!
   - Конечно - об этом уже говорит Сургут.
   - Ну, спасибо, Анюта. Твой звонок - первый. Ты мой верный дружочек...
   - Мишка, забеги ко мне, пожалуйста. Я торт спекла вкусный. И шампанское у меня есть. Давай чуть-чуть отметим твою победу!
   - Прямо сейчас?
   - Ну, конечно?
   - А что Андрей с нами сделает? Его, естественно, нет?
   - У него есть более важные дела, чем подозревать нас. Тем более что он знает: я давно к тебе неравнодушна... ну, а ты - неизменно стойкий мужчина.
   - Анюта, я просто его старый друг. Надо было тебе отыскать меня раньше, чем его...
   - Вот и расплачиваюсь за ошибку молодости... Ну, ладно, давай говорить
  по-серьезному. Заглянешь?
   - Если ты так подготовилась, могу ли я отказаться?!
   - Молодец. Жду!
   Михаил без особой охоты, одолевая усталость, начал собираться в гости. К счастью, в чемодане еще осталась новая белая сорочка - надо только подгладить. В идеальном состоянии его брюки 'для города': чистые и выглаженные. Он их заранее подготовил к визиту в Управление по бурению, где необходимо доложить результаты испытаний.
   Пока Михаил осуществлял операцию глажения сорочки, его посетили размышления об Анечке и ее муже Андрее. Оба - его друзья, оба, по его мнению, - прекрасные люди, но вот их семейная жизнь какая-то не очень складная, не безоблачная. И все же держатся вместе, замечательную дочку растят, ей уже четырнадцать лет (сейчас она, как и обычно бывает летом, - у бабушки, матери Анечки, в Краснодарском крае). Да, велика роль психологической совместимости супругов, но как это проверить заблаговременно? Часто такое просто невозможно. Ясно, что бурная любовь в молодости на какое-то время очень меняет человека, не дает ему быть вполне самим собой. И лишь затем молодые муж и жена начинают познавать глубины характеров друг друга.
   Вот и осознала Анечка постепенно, что обречена жить с довольно жестким и жутко ответственным трудягой, вечно думающим только о работе, да еще оказавшимся заядлым и притом пробивным изобретателем - а на такое увлечение дополнительно уходит уйма времени.
   Все это можно расценить как полбеды. Но недавно она, к тому же, стала прямо-таки 'соломенной вдовой'. Андрей взялся осваивать новый нефтяной район в Восточной Сибири. Стал там главным инженером экспедиции разведочного бурения, работает по вахтовому методу. Это значит, что теоретически полмесяца должен трудиться там, а затем полмесяца отдыхать дома. Но для главного инженера этот принцип, конечно, не реализуется.
   Михаил прогнозировал, что, когда придет к Анечке, она, вероятнее всего, заговорит и о своем недовольстве семейной жизнью. Что же тут изменить?.. Печально, что не ощущает она комфорта в семье. Но можно ли всерьез упрекать Андрея за это? Ведь он талантливый, творческий, интересный инженер - и просто не может не следовать своему призванию. А какой верный друг! Он по существу стал участником разработок лаборатории Михаила, без его азарта, и творческого, и делового, возможно, ничего бы не получилось. Дружба их, истинная, глубокая, длится уже больше десяти лет. Это дружба единомышленников, стойких поборников новой техники. Они нуждаются друг в друге, скучают друг о друге. Им легко и приятно в совместных поисках решений, спорах, размышлениях, мечтах. И ничуть не мешает, что Андрей на десять лет моложе Михаила...
   Анечка, несомненно, понимает все это, но таким пониманием не утешишься. Для столь негармоничной семейной ситуации она просто не создана...
   - Здравствуй, Миша, - Аня как-то загадочно улыбнулась, стоя на пороге своей квартиры в изящном легком халатике.
   Михаилу показалось, что под её халатиком ничего нет, но он постарался не задерживаться на этой мысли. Они поцеловались, и он ощутил чарующий аромат какой-то косметики. Это было совсем непривычно и слегка насторожило его, но он быстро отстранился и от этого обстоятельства. 'После тридцати дней командировки становишься слишком восприимчивым', - шутливо подумал он, проходя в квартиру.
   На маленьком столике, возле раскрытого двуспального дивана, стояла бутылка шампанского, два хрустальных бокала, блюдо с небольшим тортом и две вазочки - с конфетами и брусникой. Комната неярко освещалась торшером, стоящим у зашторенного окна.
   Анечка села на краешек дивана, жестом пригласила Михаила последовать ее примеру и предложила:
   - Давай прежде всего выпьем за твой успех.
   Он умело извлек пробку, разлил немного вина по фужерам и поднял свой:
   - Спасибо, Анюта. Конечно, угощать должен был я, но, увы... Придется исправляться позже. Спасибо! Эта победа очень важна. И нам надо помнить, что она достигнута с очень серьезным участием Андрея. Ты тоже, конечно, никогда не была в стороне, наша милая болельщица. Так что - за всех нас!
   Анечка улыбнулась, поднесла свой бокал к бокалу гостя, раздался легкий звон хрусталя. Она сказала:
   - У тебя, Мишка, очень добрая душа. Но сегодня я хочу выпить именно за тебя. Это твой день! С победой!
   Он с удовольствием сделал большой глоток прохладного вкусного вина, опустошив фужер. Она отпила немного и, поставив фужер на столик, спросила, пристально глянув ему в глаза:
   - Чай принести сейчас или позже?
   Тут же предложила:
   - Давай не будем спешить...
   И придвинулась к нему. Полы халата при этом распахнулись, и он невольно бросил взгляд на ее красивые загорелые ноги с очень гладкой матовой кожей. Стал понимать, что Анечка пригласила его не только, чтобы поздравить.
   Ничего подобного в их отношениях раньше не было. Он почувствовал некоторую растерянность. В сознании вдруг возник образ Андрея, который, видимо, спит сейчас крепким сном где-то на севере Иркутской области после утомительного дня, а быть может, и не спит вовсе, а обсуждает с буровым мастером, как ликвидировать очередное технологическое осложнение.
   Анюта подобрала ноги на диван и обняла его за шею.
   - Прости меня, Мишка, но вот такая я. И не думай обо мне слишком плохо. Просто я давно люблю тебя. И, признаюсь, долго меня терзала шальная мысль - иметь от тебя ребенка. Чтобы он взял твой характер - был добрым, интеллигентным, чутким, толерантным... Нет, я совсем не хотела рушить твою семью. Только ребенка от тебя, лучше сына... Я бы растила его в своей семье, а тебя продолжала бы любить тайно, тихо, ненавязчиво... Ты, кажется, испугался? Не волнуйся, я уже не имею этого желания - перегорела. Просто мне хорошо с тобой... Мне приятно, что мы вдвоем, и никто не сможет нам мешать.
   - Анюта, милая моя... мне мешает Андрей, наша дружба... понимаешь ли ты это?
   Анечка отпустила его шею и упала спиной на диван. Халат раскрылся совсем, и он увидел ее прекрасное молодое тело... Она протянула к нему руки:
   - Ну же, пожалуйста, иди сюда... Хотя бы полежи рядом...
   Он несколько неуклюже лег рядом с ней на бок, растерянный, нерешительный. Она быстро перевернулась на живот, ловко опрокинула его на спину и стала страстно целовать в губы, глаза, щеки, шею...
   Он почувствовал, что теряет самообладание. Ее упругое, гладкое, с легким ароматом косметики, тело влекло и одурманивало. Он приподнялся на локте, и она с готовностью вновь легла на спину. Забывшись, начал целовать ее губы, шею, грудь...
   Ее дыхание стало частым, прерывистым. Она все время шептала:
   - Люблю... Люблю... Люблю...
   Рука ее беспокойно касалась его брюк, пальцы шевелились - видимо, она пыталась расстегнуть их.
   - Люблю... люблю...
   Образ друга вновь вернулся в сознание... а быть может, и не выходил из него вовсе...
   В какой-то момент он отстранился от нее и произнес:
   - Анюта, ты, знаю, не простишь. Но я не могу - Андрей мне не позволяет...
   Она вдруг села, спокойная и слегка утомленная.
   - Я этого ожидала. Все равно спасибо тебе за нашу встречу... Давай выпьем на прощание по бокалу шампанского - и иди спать. Я прощаю... И ты прости меня...
   ... Больше Михаил не видел Аню. Скоро Андрей получил квартиру в поселке буровиков и геологов на севере Иркутской области, и она вместе с дочерью уехала к мужу...
   ...Пролетело десять лет. Михаил работал в прежней должности, заведовал лабораторией в Тюменском НИИ, занимался любимыми творческими делами, тесно сплетенными с привычными организационными хлопотами и непременным преодолением очень хорошо известного каждому ученому-разработчику 'человеческого фактора'. Он защитил докторскую диссертацию, руководил работой аспирантов. Институт готовил материалы для представления его к ученому званию профессора. В общем, жизнь его продолжалась - хотя и непросто, но в целом благополучно.
   Он не терял связь с Андреем. Это были и нечастые письма - по настроению, но в основном телефонные контакты, большей частью обусловленные праздниками и днями рождения. Иногда к телефону подходила Анечка, и они разговаривали просто, легко, дружески, как бы совершенно забыв про т о т вечер.. Хотя, конечно, для обоих тот вечер оставался незабываемым...
   Однажды дочь Андрея и Анечки Вика оказалась в командировке в Тюмени и захотела встретиться с 'дядей Мишей'. Он, конечно, знал, что она два года назад окончила Университет нефти и газа в Москве, прекрасно владеет английским языком, вышла замуж и стала москвичкой. Работает в информационном центре отрасли. Михаил с искренней радостью откликнулся на ее предложение о встрече.
   ...Они сидели в уютном ресторане гостиницы 'Нефтяник' и неторопливо беседовали. Вика была в элегантном светлом брючном костюме, ее каштановые, совсем мамины, волосы мягко опускались на спину и плечи. Никаких украшений, кроме обручального кольца, на ней не было. Михаилу было приятно наблюдать за ее движениями, выражением глаз, вслушиваться в ее интонации: все в ней явно напоминало Анечку, хотя она и не стала копией мамы - у нее было свое, особое очарование.
   Она сообщила, что в их семье дядю Мишу никогда не забывали, что папа нередко рассказывал о совместных с дядей Мишей делах - и было видно: прекращение этих дел для него печально. А недавно Вика навестила родителей. Узнав, что она будет в Тюмени, они поручили ей передать дяде Мише самый сердечный привет. А папа даже сказал: 'Не могу поверить, что нам больше никогда не удастся что-нибудь сотворить вместе'.
   Затем с некоторым любопытством и чуть лукаво взглянула на Михаила Ильича:
   - Дядя Миша, мне вот что хочется сказать. Только, пожалуйста, не сердитесь, если вам не понравится то, что я говорю. Мои родители действительно вспоминают вас очень душевно. Но во время недавнего визита к ним я вдруг заметила и что-то особое - это меня немного заинтриговало. Как-то мы долго беседовали по душам с мамой, когда папа уехал по каким-то делам. Говорили о многом и незаметно переключились на вас. Я ведь тоже хорошо вас запомнила. Вы, наверное, уже это позабыли, а я никогда не забуду, как во время своих командировок вы занимались со мной английским языком. Именно тогда я и пристрастилась к нему. А еще вы привезли книгу Хемингуэя 'Старик и море' с прекрасными иллюстрациями и читали ее мне, как маленькой. А я наслаждалась... Та книга всегда со мной.
   - Все помню, - улыбнулся Михаил Ильич. - Получается, что не зря мы с тобой проводили время.
   Он по-прежнему выглядел беззаботно-раскованным, но внутренне был насторожен. Что могло заинтриговать Вику в недавней беседе с матерью? Неужели Анечка затронула т о т вечер? Зачем?
   Вика продолжала:
   - Но я вернусь к разговору с мамой. Когда мы говорили о вас, у мамы как-то по-особому блестели глаза. Мне показалось, что в ее воспоминаниях была скрыта какая-то тайна, важная и светлая для нее...
   Вика замолчала и явно ждала его ответа. Он не спешил отвечать, о чем-то думал. Наконец тихо заговорил:
   - Вика, мне очень дорога твоя семья, а к маме твоей у меня, признаюсь, особое чувство. Трудно дать ему определение, но это, по меньшей мере, чувство очень нежной дружбы. Тут все понятно: ведь мама - женщина...
   - А я теперь думаю, что она-то вас просто-напросто любит... Хотя живут родители, вроде бы, нормально...
   Михаил Ильич снова замолчал в раздумье. Затем внимательно посмотрел Вике в глаза и сказал:
   - Не знаю, важно ли это для тебя, но у нас с мамой - совершенно чистые отношения.
   - А что такое 'чистые' отношения? И вообще, что такое хорошо и что такое плохо в отношениях мужчины и женщины?
   И вновь Михаил Ильич задумался.
   - Вряд ли есть общий ответ на этот вопрос. Могу сказать одно. Я, наверное, старомоден, но, по-моему, такие отношения не должны вырастать из предательства... Вот что такое хорошо...
   Вика добавила вина в фужеры и предложила:
   - Давайте выпьем за вас, за ваше здоровье!
   И, сделав глоток, продолжила:
   - Вы очень хороший, дядя Миша. Я не забуду ваших слов. Но, кажется, так уже никто не думает в моем поколении. Все понимается проще, ближе к элементарной природе человека.
   В глазах Михаила Ильича вдруг промелькнула хитринка:
   - Извини за вопрос: а у тебя есть любовник?
   Вика ничуть не смутилась, но сразу стала заметно серьезнее:
   - Пока не было. Есть только муж. Я, говоря пушкинскими словами, отдана ему и верна... Но в пятницу иду в театр с мужчиной - работником министерства. Он пригласил... Очень приятный и, скажу честно, необходимый мне человек... Общение с ним удивительно освежает мою жизнь... Что будет дальше, не знаю. Чувствую, не хватает внутренних тормозов...
   Зазвучало танго. Вика неожиданно предложила:
   - Дядя Миша, пригласите меня танцевать! Пусть все завидуют, что у меня такой красивый седеющий кавалер. Сейчас это модно... Ну, пожалуйста!
  Михаил Ильич, конечно, не мог отказать этому милому созданию. Он встал, галантно поклонился и протянул Вике руку.
   Танцевать с ней было легко и приятно. Стройная и гибкая, она отдавалась танцу с упоением. Он вдруг вспомнил праздничные вечера в своем родном Ленинградском горном институте. Любил танцевать... А однажды его даже коллективно побили за слишком азартное поведение в танце с одной девушкой, которую другой парень с их факультета уже считал 'своей'. Позже эта девушка стала женой Михаила Ильича... О, молодость, как быстро ты ушла!
   Они танцевали молча, покоряясь стихии танца. Вику не покидала душевная и чуть игривая улыбка. Когда музыка смолкла, она тихо произнесла:
   - Знаете, я завидую вам. Мне ясно, что вы приняли для своей жизни немало важных принципов... А мне еще предстоит это... если получится...
   Взяла его под руку, они вернулись к своему столику и сели за него.
   - Скажите, а согласитесь ли вы иногда видеться со мной, если попрошу? - очень серьезно спросила Вика. - Я чувствую, что мне всегда будет важно задать вам по разным поводам этот вечный вопрос: что такое хорошо и что такое плохо? А затем нести по жизни ваше мнение. Знать, какое оно. Чтобы оно помогало мне размышлять...
   Михаил Ильич задумался. Через его сознание цепочкой проходили и проходили мысли: 'А важны ли, да и бесспорны ли мои суждения по этому сложнейшему вопросу? Особенно для нового поколения... У человека есть право на счастье, на самоутверждение, на благополучие. И для каждого эти понятия особые, личные... Всегда в общежитии людей будет иметь место то, что радует одного, но угнетает другого... Все в жизни непросто... Однако у каждого есть свой внутренний мир - своя душа. Не будь ее, не было бы в нашей жизни ни малейшей гармонии. 'Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь' - к этому призвал поэт. Труд ее - главное в жизни любого из нас. Вот и пусть она трудится, помогает людям жить правильно...
   И Вика услышала такой ответ:
   - Дорогая моя девочка, я всегда буду рад говорить с тобой. Сердце мое всегда будет беспокоиться за тебя. Но главное - вслушивайся в с в о е сердце. Мне хочется верить: оно тебя не обманет...
  
  
  ДВА ОХОТНИКА
  Притча
  
   Жили-были на просторах России два давних друга, два охотника. Один из них был старше и многие годы помогал второму обретать мастерство. Имели на двоих один микроавтобус, на котором они уезжали в охотничий заповедник, где занимались любимым делом. Роль руководителя всегда исполнял старший охотник.
   Долго их дружба была полна гармонии и красоты. Но наступило время, когда в их отношениях стали ощущаться разрушительные противоречия. Один хочет охотиться сегодня, другой завтра; один - на кабана, другой - на глухаря; один - в южной части заповедника, другой - в северной. Иногда младший охотник начинал скучать рядом с наставником, терял интерес к делу.
   И тогда подумал старший охотник: 'Друг мой! Ты давно стал опытным и вполне самостоятельным. Естественно, ты должен стать и более свободным. Иначе не будет у тебя настоящего счастья в нашем деле. Если же в чем-то тебе понадобится помощь, я всегда с радостью сделаю для тебя все, что смогу'.
   И продал старший охотник микроавтобус, а взамен купил два жигуленка. И сказал он младшему: 'Возьми, друг мой, одну из этих машин и будь по-настоящему свободен в своем выборе. Мне всегда приятно быть в деле рядом с тобой. Поступай свободно: хочешь - поохотимся вместе, а не хочешь - принимай собственные решения. Ведь ты уже давно не тот, кто нуждается в моем постоянном руководстве. Я радуюсь твоему возмужанию, опыту, таланту. Будь счастлив! Я навсегда - твой верный друг'.
   ...Прошло немного времени, и младший охотник стал рассуждать так: 'Вот и есть у меня полная свобода. Вопрос лишь в том, нужно ли мне теперь сотрудничество с этим стариком. Я и за рулем более уверенно себя чувствую, и стреляю, вроде бы, не хуже. Какой с него теперь толк? Только беспокойство: вдруг начнет охотиться на зверя, которого я заприметил, вдруг опередит меня в какой-то день удачной охоты и возьмет главную добычу. Не желаю всего этого. Прошлое - прошлым, настоящее - настоящим...'
   ...Ехали они как-то вместе в заповедник на своих жигуленках. И неожиданно для старшего молодой охотник стал теснить его к краю дороги. Тот все поджимался и поджимался к обочине, совсем не желая столкновения с молодым своим другом. А в какой-то момент не удержался на дороге, свалился в глубокий кювет и погиб...
  
   Вот и вся притча.
   ...В народе иногда говорят: не делай добра - не получишь зла. Дескать, живи каждый в своей скорлупе и не принимай ничего близко к сердцу со стороны.
   Нет, это не для меня и, надеюсь, не для вас, дорогой читатель. Ведь есть еще и призвание. Более десяти лет назад, в канун своего шестидесятилетия я написал:
  О, как бы я хотел
   в одно д о б р о одеться,
  Жить, согревая всех
   и каждого любя!
  Все больше впереди
   распахнутости сердца,
  все меньше впереди
   корысти для себя...
  
   Пусть это желание не всегда осуществимо, пусть жизнь сложнее и суровее, но мне захотелось выразить именно так, безоглядной поэтической метафорой, свою душевную тягу к добру, хотя и знал тогда не понаслышке, а на своем горьком опыте, о том, что бывает безжалостное предательство молодого друга.
   Увы, случается такое предательство, и не только такое. И вообще борьба добра и зла как была всегда, так, конечно, навсегда и останется проблемой человечества. Просто надо твердо встать на баррикаду добра, и чем больше нас соберется на этой баррикаде, тем светлее и радостнее будет наш мир.
   Да, не жить холодным равнодушием, но в стихии своих добрых дел уметь вовремя размежеваться со злом и твердо противостоять ему! А вот не сумел этого сделать добрый старший охотник, герой моей печальной притчи...
   Не смог он - надо суметь нам. И при этом давайте непременно, всегда оставаться на баррикаде добра. Кто-то должен...
  
  
  ЕЕ ПУТЬ К ТРАГЕДИИ
  Маленькая повесть в письмах с комментариями
   Мне непросто было решиться на подготовку для читателей этой подборки фрагментов из писем. Там наряду с радостными мотивами есть и немало печального. Нужна ли читателю дополнительная порция грусти в нашей и без того далеко не всегда праздничной жизни? Обычно, даря что-то читателю, я стараюсь добавить в его душу немного светлого мироощущения и оптимизма. А тут добавлю печальных раздумий...
   Еще и еще раз перечитывал я письма моей одноклассницы Греты Танеевой, которая писала мне в Москву более сорока лет - с 1954-го до 1996-го года - из далекого сибирского города Ангарска, где мы вместе учились в старших классах и окончили школу. Бесценный для меня ручеек этих писем был остановлен потрясшим нас, ее бывших одноклассников, событием: в 1997 году она покончила с собой. Перечитывал я ее письма и понял, что не имею морального права похоронить их в ящике своего стола. Эти письма - остро эмоциональное отражение духовных исканий, беспощадной или нежной искренности, робости и преодолений, страданий и радостей, надежд и потрясений очень близкого мне по духу представителя моего поколения, поколения детей войны. Собранные вместе, эти ее письма по существу образуют маленькую повесть о сложной и печальной судьбе интеллигентного человека с тонкой, ранимой душой в неразборчивой и подчас просто сокрушительной для таких личностей стихии современной жизни, в стихии, которая, к сожалению, вряд ли имеет в целом тенденцию к нравственному улучшению... Необходимо теснее и теснее сплачивать ряды борцов на баррикаде добра - и, быть может, тогда уменьшится его дефицит в человеческом общении. Думаю, короткая пробежка по строкам писем моей Греты укрепит в читателях именно такую мысль. Впрочем, не буду гадать...
   Имя и фамилию моей одноклассницы и упоминаемых ею лиц я изменил, чтобы по возможности уйти от каких-либо обид и пересудов, да и в тексты писем ее позволил себе внести непринципиальные изменения, чтобы проще и интереснее было вам гостить в их мире.
   К сожалению, я не смогу показать фрагментов своих собственных писем к Грете. Естественно, я не делал их копий. Ныне они, скорее всего, утеряны.
  
  ИЗ ПИСЬМА 1955 ГОДА
  
   Это письмо получено приблизительно через полгода после окончания нами средней школы. Я, первокурсник Московского нефтяного института, надеющийся к тому же стать профессиональным поэтом, был полон восторженных ожиданий относительно своей дальнейшей жизни и полагал, что мой бескрайний оптимизм должен быть присущ каждому молодому человеку, тем более если это мой друг. Но у Греты уже тогда было более сдержанное (и, конечно же, объективное) отношение к жизни и своей роли в ней. Видимо, обуреваемый воинствующим оптимизмом, я в первом письме нечутко и бестактно поранил ее трепетную душу. А когда она ответила на то письмо, не разделив изложенных в нем соображений, мое самолюбие было болезненно задето, я умудрился всерьез разобидеться, моя почти детская воинственность возросла еще больше, и, соответственно, реакция получилась еще более горячей, ранящей и в большой мере просто нелепой.
  И вот пришло очень объемное и очень взрослое письмо от Греты. В нем,
  в частности, было написано следующее.
  
   'Еще не дочитав твоего последнего письма до конца, я решила не отвечать тебе (в уверенности, что ты ровно ничего не потеряешь от этого, а мне... мне, пожалуй, нечего терять, кроме разве своих друзей). Но, поостыв, увидела, что это было бы гораздо легче, чем ответить...
   Уверена, что никогда бы не услышала твоего мнения обо мне, не получи ты моего письма, такого безобидного, но сумевшего и 'уязвить' тебя, и 'оскорбить', что и заставило развязать язык в судорогах возмущения, гнева и чего-то еще... Я пишу это письмо с тем, чтобы ты понял, насколько пусты и необоснованны были твои треволнения по собственному адресу. Мне предстоят довольно пространные объяснения, но - да будут они не напрасными.
   Я отвечала на твои мысли, изложенные в первом письме, полагая, что мой ответ будет интересен для тебя, поскольку ты посылал их не в безвоздушное пространство. Но ты не учел возможности наличия у меня собственных мыслей и мнений и потому так возмутился, получив их. Уверенный в непоколебимой правоте своих убеждений, ты лишил меня (быть может, не осознав этого) возможности всякого самостоятельного ответа, тем более такого колючего, 'высокомерного', каким внешне выглядел для тебя мой.
   Об одном сожалею: не рассчитала на твое самолюбивое восприятие и мнительность (о последней узнала только из второго письма), стала говорить с тобой ироническим (в твоем восприятии, 'высокомерным') стилем, потому что он близок, родственен мне. Мне он представляется наиболее живым, богатым мыслями и чувствами. Я ведь совсем не пыталась опрокинуть и опровергнуть все твои драгоценные мысли (таковые потому, что они твои), но я изложила свои (они, представь себе, дороги для меня), и разве есть в них хоть единый отзвук лжи или неискренности?
   Во втором письме рядом со своими сильными чертами (зрелость определенных суждений, принципиальность и т.п.) ты показал себя в совершенно новом и нежелательном для тебя свете: самовлюбленным мальчиком, довольно-таки злым и мстительным к тому же. Не спорю, что у тебя есть основания видеть во мне кандидата в ничтожество, замечая, какая апатичность, точно сон, иногда нападала на меня. Но смею заметить: ты слишком низко опустил меня перед лицом своим, вдруг обнаружив у меня наличие 'безвременно постаревшей души' и приписав мне такую 'болезнь', как апатия к жизни вообще, вплоть до равнодушия к физической жизни. Мне даже рассуждать об этом неинтересно...
   Кстати, свои отвлеченные рассуждения я не собиралась преподносить тебе как истину и была бы очень рада, если бы ты противопоставил им что-то более верное и убедительное. Но не безосновательные измышления.
   Вот за что тебе большое спасибо, так за то, как красиво ты размышляешь по мотивам горьковского выражения 'Рожденный ползать летать не может'. Но, Юра, так думать можно, только оторвавшись от содержания 'Песни о Соколе'. Просто невозможно выразить, какую крылатую силу написанные тобой слова вселяли бы в человека, если представить, что они вырвались из груди Горького в момент, когда он видел перед собой ВСЕ человечество! Какая вера!!! Человек - любой, каждый - может, должен, обязан летать! Ты пишешь: 'Каждый человек рожден, чтобы летать, и он должен стремиться к этому, насколько позволяют его силы; пусть он летает невысоко, но летать он должен'. Такие слова окрыляют, обязывают, вселяют веру в себя и людей. Однако в горьковском повествовании о том уже, который, сделав попытку взлететь, 'пал на камни, но не разбился, а рассмеялся', содержится не больше крылатости, чем в пословице 'Не в свои сани не садись'...
   Ты усмотрел в моем письме насмешку над твоим желанием стать когда-нибудь писателем - это же просто клевета! Ведь именно потому, что мое письмо было адресовано другу, я позволила себе печальную иронию, написав, что, готовясь стать 'инженером человеческих душ', ты все-таки прошел равнодушно мимо довольно интересного (в смысле формирования) экземпляра. Выйди из меня ничтожество - и ты не сможешь , я уверена, поведать миру, чего надо остерегаться, чего избегать, чтобы не повторить горькой участи этого человека. Надо больше, глубже интересоваться людьми, вот что я хотела тебе посоветовать. Я, признаться, считала тебя более идеальным, принципиальным и менее мелочным, чем ты оказался...
   Так не хочется почему-то отсылать это письмо. Не хочется тебя огорчать, тем более обижать хоть единым словом, но приходится. Знай только, что хорошего могла бы сказать больше, чем всего этого - ненужного... Прости.
   P.S. Я работала, а сейчас учусь в Ангарском техникуме. Задача и мечта - не отстать от друзей. Но у меня потеряно 90 процентов зрения, это печально'.
  
  ИЗ ПИСЬМА 1956 ГОДА
  
   Это письмо - второй и последний документ из сохранившихся у меня следов переписки с Гретой в наши студенческие годы. Вот мы и повзрослели еще на год, и я получил от Греты уже не задиристое и полное огорчения письмо, а очень мягкое, теплое, при этом столь же мудрое и блестящее по изложению. Мои полудетские 'завихрения' характера и сознания, видимо, прощены и уже не тревожат душу моего друга...
  
   'Вполне естественно, Юра, что я не знала содержания твоего внутреннего мира - насколько он богат, свеж новыми чувствами и своими собственными открытиями. Вот, например, недавно, обретя еще одну крупицу жизненного опыта, ты сердцем понял, что нет ничего важнее на свете, чем помочь человеку в трудную минуту, и то, в какой мере человек относится уважительно к другим, является характеристикой его уважения к себе, а значит, его сущности. Собственные открытия очень важны для человека, посвящающего себя литературе и искусству.
   Ты не поверишь, Юра, но я была рада за твое 'я - не поэт', за твою мысль о счастье быть простым тружеником, а вовсе не выдающейся личностью, которой ты готовился стать.
   Есть немало 'поэтов в душе' (термин не мой), которые только одним своим участием в повседневной жизни других людей (не говоря о делах всей их жизни) приносят людям много больше радости и душевного удовлетворения, чем толстые книжки стихов, созданных усилиями поэтов, преуспевающих на этом своем поприще. Если ты действительно п о э т, а значит, способен выразиться не только фразой, но и всем своим существом, значит, все прекрасно. Трудно сказать, через какие сомнения и страдания (а может, и совсем без них) ты станешь тем, кем обязан быть по призванию. А пока - свобода: ничего не навязывай себе. Вот таково мое мнение'.
  
   Мысль Греты о значимости 'поэтов в душе' для человеческого общежития стала для меня путеводной звездой на всю жизнь, моей баррикадой в борьбе добра и зла. Не знаю, удалось ли кому-нибудь вполне воплотить своей жизнью такой идеал. Скорее всего, нет, а мне-то уж точно: мы много ошибаемся, нас подводят нервы, да и вообще, как отметил Булат Окуджава, 'безгрешных не знает природа'. Но если та мысль не выпала из души где-то на ухабистых тропах жизни, человек просто не способен служить злу - а это главное...
  
  ИЗ ПИСЕМ 1979-го - 1980-х ГОДОВ
   Да, первое из сохраненных мною последующих писем Греты было получено через 23 года после того замечательного письма, которое вы только что прочли. Нам шел уже пятый десяток лет. Начинался самый активный и самый доверительный период нашей переписки, которому суждено было оборваться через 17 лет. Письма Греты теперь отражали набирающий силу драматизм судьбы человека тонкой души, плохо приспособленной к грубой, часто равнодушной, подчас просто безжалостной стихии жизни. Но до конца 80-х годов я не мог даже подумать, что приближается трагическая развязка этой судьбы. Возможно, меня очень отвлекала динамика собственной жизни, наполненной сложными проблемами, требующими и воли, и упорных творческих поисков, и неизменной тактической зрелости каждого делового поступка ...
   Первое письмо этого периода почти полностью состояло из стихов Греты.
  
  1979 г.
  
   '...Нет, не в силах я понять
   корни черной злобы.
  И сдаюсь я,
   не постигнув злыдниной утробы.
  Сам Толстой провозгласил
   несопротивление...
  а ведь Лева гений был -
   где уж мне до гения!
   _______
  
  
  Дни уходят.
  Бесценные уходят дни.
  Кивнув едва,
  в вечность уходят они.
  Облетают дней листы
  в прорву-просинь,
  словно бы у древа жизни
  всегда осень.
  Мудро ли:
  вся жизнь - из осколков-дней?
  Ведь должна быть монолитом
  из дней-камней.
  Мы, по времени скользя,
  кутим деньками.
  Почему ж транжирим их?
  Запаслись веками?
  Много ль, мало ль даст судьба мне
  дней, летучих мотыльков?
  Древо жизни - с кроной малых
  их прозрачных лепестков.
  И веселье, и тревога -
  в лёте наших дней
  проплывает, улетает
  стая лебедей...
   _______
  
  Во цвете лет поэт ушел во тьму,
  И многое не довелось сказать ему.
  В бессильном все томится сожаленье
  Лишь лица не имеют выраженья...
  О, те поэмы, что украла смерть!
  Умение и слышать, и смотреть!..
  По залу - ропот дум, речей скольженье.
  Лишь лица не имеют выраженья...
  Ах, как поэтов мы оберегать должны,
  Их, выразителей души своей страны!
  Имеющих и силу, и уменье
  В невыразительных нас -
   видеть выраженье!'
  
  1980 г.
  
   'О Юра, Юра!
  Почему ты перестал мне писать обычные, большие письма? Может, то, что было между нами, уже изжило себя, сошло на нет? Может быть, ты разуверился в моей значительности как человека? До каких пор, действительно, ходить в потенциальных поэтах, иметь неопределившуюся судьбу?! И о чем все говорить и говорить с человеком, который - за тридевять земель, а теперь уже за тридевять лет? С человеком, который до нелепой бесконечности все сидит и сидит на какой-то мели, и несть конца - и как ему не надоест? Все так. А ты уже отец почти 17-летнего сына, такого же юноши, каким ты был, когда уехал из Ангарска. Только по великим праздникам присылаешь мне открытки - такой знакомый почерк, такая знакомая интонация. Спасибо за последнее поздравление...
  Время от времени хочется посылать тебе стихи. Но ты, кажется, уже их не жаждешь. Наверное, очень хорошо живешь. Пусть так и будет... Не умею я на расстоянии человека понять. И тебя уже не могу, Юра. Ты рискуешь превратиться для меня в 'туманность Ю.Ц.'...
  О себе могу сообщить вот что. Сын значительно изменился в лучшую сторону, хотя и учится весьма прохладно и небрежно. Недавно была сбита машиной, но отделалась относительно легко: неделя больницы, шрам на лбу и отметины на зубах. Работа по-прежнему не устраивает. Жизнь по-прежнему бедна людьми и... жизнью'.
  
  1985 г.
  
  * * *
   'Здравствуй, Юра! Как ты все-таки живешь? Подбрасывает ли тебе жизнь ребусы и головоломки, как она их без конца подбрасывает мне? Мне, признаться, очень любопытно, как живут и о чем думают вполне нормальные люди, достигшие в жизни желанного успеха, имеющие нормальных родителей, сестер, братьев, имеющие нормальные семьи. Если ты думаешь, что я хоть чуть иронизирую, то очень ошибаешься. На мою долю выпала вполне ненормальная судьба, это для меня реальность и вечный искус для размышлений...
   Разрешаешь ли поделиться плодами своих недавних раздумий? Ты ведь не против? Я всегда бесконечно благодарна тебе за то, что ты меня п р и н и м а е ш ь. Для меня это счастье. Это мой главный комплимент тебе.
   Я помню давний наш разговор, когда ты утверждал и был уверен, что ум в человеке превыше всего. Недаром же, дескать, природа вложила ум в голову, а не куда-нибудь пониже. Я и тогда сомневалась, что ум является ценностью самодовлеющей, а сейчас так вообще... Но лучше - по порядку.
   ...Если человек умен, отчего так многого он не может, не умеет, не смеет? Отчего так много безобразного в мире, в жизни? А пресловутое счастье? Если бы ум, мысли и великие истины насыщали нас и оправдывали наше существование, то ведь за счастьем не надо было бы далеко ходить. И кто счастливее - умнейший ли? Или глупцу счастье больше фартит и больше по карману?
   Может, страсти больше, нежели ум, насыщают нашу жизнь и оправдывают ее? Жажда власти, жажда обогащения, жажда любви, жажда свободы, воплощения себя?.. Но страсти свои человек не склонен выпячивать. Это бурное море клокочет где-то в груди, скрыто, тайно, завуалированно. А вот ум свой человек скрывать не намерен. Наоборот, он склонен всячески его выявлять и даже доказывать. Никто не считает себя глупее других-прочих. Мог ли Сальери считать себя глупее Моцарта? А Булгарин не находил особого ума у Пушкина...
   Я совсем не против ума. И радуюсь, обнаруживая искры его у себя, и наслаждаюсь общением с умными людьми (в основном, читая книги). Но согласись, Юра, что критерии ума и глупости постоянно находятся в некоем нестабильном состоянии. И почему-то люди ограниченного ума всегда более уверены в себе. Ум же, напротив, уверенности в себе не ощущает. Потому, наверное, что он строг к себе, а мир, в котором он живет, слишком сложен и ничто в нем не однозначно...
   А может, все, что я здесь понаписала - лишь плод моих фантазий? И возникли они именно потому, что я в некотором роде оказалась вовлеченной в сферу человеческого борения, замешанного на страсти. Знаешь когда? Очень давно. Тогда еще, когда мы были юны и мало что понимали в себе и других.
   В мои 16 - 18 лет моя младшая сестра Женя, человек открытый и действующий в жизни без каких-дибо душевных колебаний, настойчиво и агрессивно внушала мне, что я дура. Она ненавидела меня открыто, дерзко, темпераментно. Непонятность и ненормальность того чувства, которое я ей внушала, больно травмировали мое сердце. И, помню, всем (и себе самой) я стала казаться странной, неестественно замкнутой. Затем у сестры было немало времени поразмыслить, прийти в себя. Но в преддверии маминой смерти, когда мне было неполных 27 лет, Женя подтвердила мне в письме свое 'открытие' и свою ненависть...
   Ну, хватит о моих неприятностях. Просто хочется как можно яснее обосновать свою мысль о том, что в сложнейшей диалектике нашей жизни ум свой надо упорно и трудно доказывать. И ум, и многое другое, в том числе человечность. Да, доказывать! Иначе мне не понять, например, кем должен считать себя умный человек? Неужели дураком?.. Если я когда-нибудь напишу повесть об этой проблеме, то назову ее 'Доказательство от противного'. И посвящу ее тебе'.
  
   Тут хочется заметить, что довольно много лет спустя я столкнулся с предательством старого друга, предательством, заквашенным буйным безумием алчности недавних 90-х годов в России. Он по существу превратился из научного работника и изобретателя, руководителя научной, параллельной с моей, лаборатории в азартного коммерсанта, спекулянта научно-техническими объектами. И решил оставить мне простой выбор: либо я становлюсь его подручным, либо он подкупом соответствующих чиновников лишает меня фронта работ на основных нефтяных месторождениях - и я погибну как специалист.
   Я, естественно, отказался 'идти по его лыжне', и он начал безжалостно реализовывать второй, альтернативный вариант. Ему это удалось в удивительно большой степени. Но, к счастью, в одной из крупнейших нефтяных компаний чиновники от меня не отвернулись. Моя деятельность продолжалась, и вот тут я начал доказательство своей человечности 'от противного' - от рубежей его предательского наступления на меня. Я привлек этого человека вместе с его сотрудниками к паритетному участию в новой, очень крупной и интересной научно-технической разработке для нефтяников Западной Сибири. Надеялся, что совместная творческая работа вернет его душу к прежнему состоянию.
   Но алчность и питаемое ею стремление к экспансии и подавлению взамен сотрудничества победили. Он просто не смог заметить, что я пытаюсь доказать ему свою человечность. Я по-прежнему мешал ему жить...
   В психологию такого явления проникнуть очень нелегко. И отвлекся я от письма Греты лишь для того, чтобы проиллюстрировать, как непросто подчас доказывать в сложнейшей диалектике нашей жизни и свой ум, и благородные мотивы своего поведения.
   Но вернемся к письмам.
  
  * * *
   'Позволь еще немного продолжить тему в общем виде.
   Вот ты мне друг. Умнее ли ты меня? Для меня это не вопрос. Я тебя умнее? Тоже нет вопроса. Ты друг - значит, ты для меня божество. А 'умнее' - это уже чин. И черт его знает, как с этим чином обращаться...
   А вот недруг, конечно, меня интересует по статьям своего ума. Скажем, Гитлер - насколько он был умен? Ведь, чтобы подвигнуть целую нацию на насилие, разбой, душегубство, нужно начисто вытравить из душ все, что было взращено предшествующими цивилизациями. И он сумел. Умен был прохвост, явно умен...
   Я нередко думаю вот о чем. Отчего ум так в цене, а доброта скромна и не всегда решается себя обнаружить? Отчего в умные лезут все, а в добрые - стесняются?
   Ум всячески культивируют, развивают - это очевидно. Отчего в такой же степени не озабочены культивированием доброты в человеке? Ведь не вводят ни в школах, ни в вузах предметы человековедения, человеколюбия, человекопонимания! Не вводят уроков человеческого общежития и доброты. Всегда и все интересуются способностями ребенка к учебе, к познанию наук, но способностей к доброте обычно не оценивают ни в школе, ни дома. Но ведь все понимают: у человека есть Ум и есть Душа.. Однако развитием ума занимаются изощренно, ревностно. Развитие же души пускают на самотек. А потом удивляемся, что человек и умен и образован, но - поди ж ты!- черств, бездушен, подл... По развитию ума мы куда как далеко шагнули, а по развитию сердца, доброты не стоим ли до сих пор на четвереньках?
   В этой связи несколько слов о моем сыне. Витя вырос на удивление и на заглядение соседям (тьфу, тьфу, тьфу, конечно). За десятый класс сдал все экзамены на пятерки, кроме алгебры (четверка). Принес похвальную грамоту за лучшее сочинение на тему о Родине. И еще приз за лучшую поделку (шкатулку с резьбой по дереву). И любит он уже три года девочку, и очень много ей помогает. Умен ли он? Думаю, достаточно умен... А вот в школе некоторые 'принципиальные' педагоги в свое время бесцеремонно обрушили на него груду нелестных оценок: дескать, он и не очень способный, и не очень умный, и очень невнимательный. А в тетрадке ему учительница даже написала: 'Бестолочь!' И отвадили от учебы... Он убегал из школы, два года, считай, пропустил, не учился. А мне какие-то тетеньки, представители школы, грозили: 'Мы лишим вас материнства! ' Вот что было... А под конец позволю себе одну прекрасную цитату:
  
  'Опасен ум, коварен ум, жесток,
  Когда не слышит сердца шепоток.
  И страшен ум, ужасен, безобразен,
  Когда листок травы ему не важен,
  Не слышен чей-то сердца перестук
  И человечности невнятно-четкий звук'.
  
   Юра, я прощаюсь с тобой. Целую. Грета'
  
  * * *
   Следующее письмо Греты было коротким и почти целиком состояло из одного её стихотворения, грустного, щемящего душу.
  
  'О, никто никому не нужен,
  И совершенно не важен,
  И абсолютно не любопытен,
  И подчистую не интересен...
  Очень важно иметь машину,
  Совершенно необходимо - ковры,
  Абсолютно обязательно - стенку,
  И этих, как их? - побольше книг.
  Сидят, пот вожделенья
   отжимают в хрустали,
  глазеют на ковры и книги...
  Но знаю я, мечтают эти дикари
  О чем-то другом:
   ковры им кажут фиги.
  Может, мое лицо в рамке двери
   им необходимо?
  Может, моя улыбка
   им углы высветит?
  Может, моя дружба
   им подытожит расходы,
  а моя любовь
   наградит за их утраты?..
  Но пока одиночество
   меня снедает - не их.
  Чем оно неудобно?
   В нем - мало огня.
  Не пошутишь, не похохочешь всласть.
  Оно - для богов.
   Для людей - опасно.
  
   Сегодня получила твою открытку. Ты мне просто сделал
  праздник души. Какой ты, Юра восприимчивый, понимущий! У тебя
  громадный талант понимания!
   До свидания. Обнимаю очень застенчиво. Грета'
  
  * * *
   'О Юра! Я стесняюсь читать твои трогательные высказывания обо мне, боюсь таких громких слов (не оказались бы они преувеличением!), хотя, конечно, расцветаю, причитав их. В твоей искренности хочется не сомневаться: с какой стати тебе бы понадобилось мне льстить?
   А насчет твоих огорчений по поводу своей чрезмерной рациональности, запрограммированности и пр. - мне как-то не по себе от подобных признаний. Почему же тебе тогда не чужд и даже близок (по крайней мере, понятен) 'строй моих мыслей и чувств'? Будь ты застандартизован, ты бы только, думаю, презрительно или насмешливо оттопыривал губы, получая мои письма...
   Поздравляю тебя с праздником Победы! Мы были детьми тогда, но я хорошо помню ликование того дня. Этот праздник - наш, он в нашей крови, мы были современниками его рождения...'
  
  * * *
   'Дорогой Юра! Поздравляю тебя с наступающим Новым Годом!
   С неизменной благодарностью думаю о твоем добром отношении ко мне. Считаю это чудом, потому что для меня человечность в людях всегда - чудо.
   ...Сына моего Витьку два месяца назад забрали служить. Находится в Хабаровске, в учебке, в артиллерии. Через четыре месяца станет сержантом. Пишет часто, скучает, в чем-то одумывается. Служит исправно, старательно. Трудно там, не без этого, но нашел уже товарищей. Меня успокаивает, чтоб не беспокоилась сильно....
   Нового счастья тебе, Юра! А как твоя пьеса, которую ты замышлял?'
  
  1986
  
  * * *
   'На этот раз не дождалась от тебя традиционной новогодней открытки. От всех получила, а от тебя нет. Что случилось: болезнь, неприятность, несчастный случай?
   ...Витя требует от меня писем - если не каждый день, то через день. Служит пока нормально. Но у него любовь и какие-то осложнения...
   Я сейчас стала больше занята общественнолй работой. Готовлю одну лекцию. Поручено написать сценарий отдельского вечера. На мне также выпуск стенгазеты к 23 февраля. Ну, в общем, жизнь моя некоторым образом оживилась...
   Ответь мне, пожалуйста, а то не знаю, что и думать...'
  
   Под Новый Год в тот раз у меня была очень трудная командировка - послать открытку не удалось.
  
  * * *
   '...Получив отпуск, я загорелась желанием съездить к Вите. Съездила, можно сказать, хорошо, если не считать что были трудности с билетом. На восток билетов дают мало, поскольку поезда забиты едущими с запада, в том числе пострадавшими от чернобыльской аварии.
   Витя, конечно, был рад безмерно моему приезду. Я приехала как раз ко дню его рождения, к 19-летию. Он оказался в госпитале, в Благовещенске. Его близорукость прогрессирует, решили немного укрепить глазное дно...
   В поездке познакомилась с некоторыми интересными людьми. И вот - я снова в Ангарске, добралась до дома. Дел у меня накопилась уйма. В том числе целая стопа непрочитанных 'Литературок'. Никогда такого безобразия не было...'
  
  
  
  * * *
   'Вчера мне грохнуло 50. На работе меня чествовали так тепло и торжественно, что я боялась упасть в обморок от столь непривычных, приятных стрессовых нагрузок. Цветы, адрес, грамота, стихи, теплые обращения, подарки... Правда хорошо, Юра? А еще сын накануне прислал открытку с поздравлением и сообщением, что сдал экзамены на 5 и ему присвоили звание сержанта.
   Кстати, во врученном мне адресе есть такие волнующие слова: 'Сегодня, в этот памятный для Вас день, мы с удовлетворением отмечаем, что, благодаря большому трудолюбию и высокому чувству ответственности, Вы за сравнительно короткий срок работы в отделе АСУ сумели почувствовать и освоить специфику конструкторско-технологической подготовки производства аппаратов для автоматизированной обработки данных и успешно трудитесь, выполняя ответственные задания. Обладая высокой работоспособностью, Вы постоянно совершенствуете и углубляете свои знания...'
   Чувствовать, осознавать всеобщее уважение - ощущение для меня чуть ли не новое, немало я испытала черных обид и гнусностей. И вот - свежая струя в моем мироощущении. Приятно. Хорошо. Да и правда: я люблю и умею работать.
   P.S. На фоне такого общественного признания поймешь, наверное, каково мне было, когда сестра наклеила на меня ярлык 'дуры' и всячески избивала гнусными словами мою неокрепшую душу... Прости, повторюсь: её непостижимая для меня ненависть пригнула меня, я стала 'странной' для окружающих.
   И, знаешь, я с великой надеждой, как на спасение, откликнулась на первую встретившуюся мне ласку... Беременность, аборт... Все пошло прахом... А сестра еще долго долбала меня, пока я в свои 43 года не поняла окончательно, что она за человек и не порвала с ней окончательно... Зло было односторонним. Перед небом и своим сердцем я чиста.
   На днях услышала случайно слова Аввакума: 'Благословляющий нас будет благословенен, проклинающий нас будет проклят'.
   Это, видимо, закон жизни'.
  
  * * *
   'Здравствуй, Юра! Прошел уже месяц со времени получения от тебя телеграммы, где ты обещал написать мне. Увы, письма я не получила. Не знаю, по какой причине ты свое обещание не выполнил. Причина, полагаю, серьезная.
   Отпуск мой начинается 23 июня, собираюсь побывать в Ленинграде и Москве. Хочу повидаться с тобой и всеми нашими одноклассниками, ставшими москвичами. Прошу, если удосужишься, напиши мне, иначе будет казаться, что в Москве меня никто не ждет... '
  
  * * *
   'Юра, извини меня, пожалуйста, но я даже не подозревала, что ты такой занятый человек. Приходится констатировать, что я весьма наивная особа, поскольку знать не знала и думать не думала, что люди вообще и ты в частности могут быть так колоссально загружены всевозможными делами и проблемами и относиться ко всему так серьезно. Ты очень устаешь, переутомляешься. Как тебя хватает?! И как твое здоровье? Читая твое письмо, я даже пару раз воскликнула: 'Вот это да! Вот это Юра!' И очень тебе благодарна за него.
   То, что ты предлагаешь, меня донельзя устраивает, туман рассеивается и горизонты проясняются. В том смысле, что я очень смутно представляла, кому там, в Москве, нужен мой визит, у кого я смогу остановиться хотя бы на одну ночь и будет ли у меня спутник. По всем этим вопросам ты меня успокоил, вот только насколько удобно (не в смысле житейских удобств) мне будет остановиться у тебя. Но если ты считаешь это приемлемым, значит, знаешь, что делаешь.
   ...Сегодня получила письмо от сына. Служит под Благовещенском, на китайской границе. Беспокоится насчет своего зрения, боится, что в армии оно непоправимо ухудшится. Видимо его забрали в армию, обойдя закон о допустимом пределе близорукости для прохождения службы. Участковый врач определил у него минус 7,5, а комиссия в военкомате это не подтвердила. 'Годен', дескать, - и все дела. Но близорукость у него оказалась прогрессирующей, а значит, большие физические нагрузки в его возрасте противопоказаны... Большая близорукость для парня - худое дело. Надеемся на лечение в госпитале, куда, вроде бы, его направят...
   Юра, хочется порадовать тебя несколькими строками воспоминаний о твоих родителях.
   Помню твоего отца, хоть видела его всего один раз. Это было, когда я пришла к нему как директору Ангарского ремонтно-механического завода, чтобы он не отказал мне в устройстве на работу в ночную смену (тогда училась на дневном отделении техникума). Я не удержалась от желания сообщить ему, что была твоей одноклассницей. Он не отказал мне. Впечатление: волевой, мужественный, энергичный, железный... Задним числом выражаю тебе свое соболезнование.
   И мать твою помню. Пышные волосы... Когда однажды она ездила с нами на Байкал, мне понравилось, как доливая воду в котелок, она приговаривала: 'На выкипание... на развар крупы... на хороший аппетит...' А когда мы были у тебя на дне рождения, я стеснялась взять второй раз зефир (я его впервые ела), а она заметила мою нерешительность и радушно протянула мне блюдо: 'Бери, Грета, бери, они вкусные'.
   Еще раз спасибо тебе, и что ответил, и что ждешь меня...'
  
  1987
  
  * * *
   'Здравствуй, Юрочка, хороший мой!
   ...Я вот думаю: отчего я в тебя никогда не влюблялась? Вполне приемлемый, так сказать, объект, а по душевным качествам непревзойденный, замечательный, удивительный. Но, увы, у страсти свои законы. Какая-то нечистая сила лучше нас знает, кто нам нужен для души, а кто... Черт знает что, правда?
   В своей недавней поездке в Москву я уже, считай, окончательно и навсегда 'раскусила' тебя в самом лучшем смысле этого слова и - навеки обязана, навеки благодарна тебе, но... ты все же мне только брат. Родной и милый, замечательный притом, но брат, что поделаешь... А с братьями отношения платонические, так велит природа.
   Знаю, ты улыбаешься, понимаешь, что мне просто весело - и хочется подурачиться. Сама не пойму, где тут шутка, а где серьез... А все же вот что интересно. Быть может, стало бы это моим счастьем, полюби меня Юра в молодые годы? Но он увлекся какой-то совершенно несущественной для меня Региной. Для меня это был нонсенс...
   Ну, а теперь, уж прости, - о грустном, о вечной моей боли.
   Почему родная сестра искренне считала меня 'дурой' и эту 'дуру' мне суждено было отмывать от себя всю жизнь - годами заниматься таким 'доказательством от противного'? Почему она считала меня чудовищем с массой пороков, хотя моей самой светлой и благородной мечтой с детства было стать хорошим человеком? Женька владеет искусством клеветы. Она сначала просто согнула меня морально, а затем обозначила мое состояние словом 'белая ворона'. Однажды сказала: 'Ты ведь совершенно не умеешь жить!'
   Но самое-самое обидное для меня, что она и других людей активно и не без успеха настраивала против меня....
   Нет, Юра, всего не расскажешь, это невозможно, но первый ее подлый удар я ощутила очень болезненно еще в восьмом классе. Она грубо обвинила меня в поступке, которого я не совершала, а в ответ на мои объяснения, мое волнение за репутацию в глазах одноклассников пронзила меня подозрительно-отталкивающим взглядом и вдруг философски заявила: 'Да кому ты вообще нужна? Ты никому не нужна!'
   На другое утро я почувствовала нечто необычное в своих ощущениях. Мне не хотелось умываться. Зачем?.. Не хотелось расчесываться и прибирать волосы. Не хотелось идти в школу. Зачем, зачем, раз я никому не нужна? Я замолкла, онемела, иногда думала, что разучусь говорить... Тут видишь, какое дело: меня, рожденную, быть может, поэтом, рожденную, быть может, для того, чтобы слово людям найти и что-то этим словом обозначить, - меня отлучили от слова. Сестра сделала так, что я вдруг стала молчать больше, чем другие...
   А до восьмого класса я не была 'странной'. Училась, читала, влюблялась, мечтала, плакала над книгами. Девчонки-одноклассницы висли на мне (на Женьке не висли). Я была круглой отличницей, а у нее были и троечки (да и в старших классах я училась лучше ее). А в семье я была самой покладистой, самой уступчивой, самой неленивой. Зачем ей понадобилось пренебрегать простыми резонами и логикой фактов? Я отличница, но я - дура. Она троечница, но она намного, непревзойденно умнее меня... Во всяком случае, вполне достаточно для того, чтобы клеймить меня 'дурой' весьма упорно и весьма долго. А в дополнение старалась внушить мне еще одно свое лживое мнение: дескать, по ее наблюдениям, я 'всех ненавидела'. Этот натиск длился почти 20 лет, пока я не отлучила ее от себя.
   Так кого же я ненавидела? Да я просто не знала этого чувства. Для меня было характерно как раз обратное - влюбленность в людей, стремление к дружбе. И стоит ли писать, к примеру, о том, как я любила маму и каким потрясением была для меня ее смерть?! Я, хоть верь, хоть не верь, любила даже отца, который нас предал, бросил. Я обрела печальное, но честное осознание того, чего не могла понять моя мама: влюбчивость - основополагающая черта его натуры. Чтобы дышать полной грудью, ему непременно требовалось в кого-то влюбляться. Только в такие моменты своей жизни он был счастлив, И он влюблялся, влюблялся, то в одну, то в другую. И вообще, он был эпикуреец по своему характеру, смысл его жизни по большому счету сводился к удовольствиям, и с этим ничего нельзя было поделать. В жизни должно быть разное...
   Вот так правду делают похожей на ложь, а ложь на правду. И такое очень просто осуществляется. Надо только, ничтоже сумняшеся, л г а т ь с е б е, при этом умудряясь доверять своей 'правде'. Этакий интеллектуальный фокус. Оставим в покое резоны такого поведения моей Жени, но эффект получился несомненный: я навсегда утеряла прежние легкость, раскованность в общении с окружающими, я и сегодня довольно замкнутая, 'странная'.
   А правда моя такова: люблю людей, люблю верно в них разбираться, люблю
  и с т и н у, какова бы она ни была. И не хочется размышлять, к каким я 'павам не пристала', поскольку счастлива, что 'пристала' к вам, моим верным школьным друзьям, и обрела в вас просто родных людей. Верю, что навсегда, мой славный, милый Юра'.
  
  * * *
   'О Юра! Юрочка!
   Как много ты понимаешь! Какое тебе спасибо, что ты понимаешь меня! Поразительное явление, что у меня есть такой друг, как ты... Не хочу распространяться, но в этом отношении я - счастливый человек. Удивительно мне и то, что тебе я могу сообщить (что и делаю иногда в письмах) такое, какого я никогда не говорила и не могла бы сказать ни одной своей подруге. Иногда, спустя время, я спохватываюсь и думаю с ужасом: зачем? как я могла ему такое написать?! Ну а ты, кажется, все воспринимаешь как должное и, к тому же, никогда не сердишься на меня. Или делаешь вид, что не сердишься?..
   Сейчас получила от тебя обещанную копию старой фотографии нашего класса. Спасибо!!! Можешь считать это вкладом в дело мира, прогресса и процветания! Таких, скажем, маленьких, но суверенных стран, как я...
   Ты очень умный, гораздо умнее меня, ну, в житейском, что ли, смысле. Ибо тебя воспитывали прекрасные родители, а я взросла, как сорная трава: без пригляду, без присмотру, без влияния. Сиротство пожизненное - вещь нешуточная, нет-нет, да сказывается. Им порождается маниакальное желание взять реванш, найти свою долю... Видимо, я навек контуженная...
   Ты не делаешь опрометчивых или экстравагантных шагов, а я делаю. Это трудно представить по моей внешности или темпераменту. А между тем я могу быть смелой и непредсказуемой, как стихийное бедствие... А главное - идущей по этому пути до конца... Из хороших побуждений могу не только зарваться, но и броситься на амбразуру... Я уже наказана. Хоть и не знаю за что.
   Да, это большое счастье, когда вот так, как у нас с тобой, есть взаимопонимание. Дружба лучше любви! Любовь - бедствие, ибо замешена в это действо сама судьба, невольно - судьба.
   ...Скоро вернется мой птенец. Заживем как-нибудь...
   А с Михаилом - трудно. Только бы он приехал. Иначе... А что иначе? Ничего... И потом будет ничего... Или еще лучше...'
  
   Надо сказать, что Грета упоминала того Михаила в письмах ко мне несколько раз, так и не объяснив их отношений, возможно просто упуская из виду в суете жизни, что мне это неведомо. Думается, что Михаил, человек из Ленинграда, - ее последняя любовь. Кстати сказать, и о той давней, быстро рухнувшей любви, которая подарила ей сына, ее любимого 'птенца' Витю, она тоже ничего мне не сообщала. Я не лез ей в душу и с грустью осознавал лишь то, что воспитывает она сына одна. Да и вы, уважаемый читатель, конечно поняли, что есть и такая грань в ее невеселой судьбе...
  
  1989
  * * *
   'Ах, ты, Юра, Юра, никак ты не напишешь мне что-нибудь! А, кстати, сегодня у меня день рождения. Обидно, что ты не понимаешь чего-то. Того ли, что вы, мои друзья-москвичи, наиболее близкие и дорогие мне люди. Или однообразной тоскливости моего существования. Хотя бы раз в полгода - письмо! Тебя на это не хватает...
   У меня тут недавно была радость. Наши мужчины на работе подарили мне к 8 Марта двухтомник 'Песни и романсы русских поэтов'. И сопроводили подарок вопросом:
  
  Есть вопрос по книге этой,
  На который ждем ответа:
  Почему среди поэтов
  Мы не видим нашей Греты?
  
   Я о такой чудной книге могла только мечтать. Очень радовалась. И сейчас радуюсь.
   ...Витя собирался весной поехать в геологическую партию рабочим, с тем чтобы потом поступить на заочную учебу по геологии. Но я его отговорила: пусть сначала сделает операцию по устранению близорукости. У нас, в Иркутске, сейчас делают. Встал на очередь...
   Иногда неважно себя чувствую. Прыгает давление, болит сердце...
   Вот такие наши последние известия'.
  
  * * *
   'Юра! Мне тебя стало очень не хватать, ибо ныне мне не с кем говорить? Но, может, всегда так было. То есть не с кем было говорить... Зачем я тебе в этом признаюсь? У меня сейчас время безнадежного ожидания. Никто не пишет. И ты тоже. Не пишет сын. Не пишет Михаил (да он и вообще оказался не способным на переписку: я ему - 15 писем (!), а он мне - одно... да и то немногословное, и каждое слово при этом можно толковать и так, и сяк)...
   Это правда, что тебе нравятся мои стихи? Или ты только из вежливости и сострадания так добр ко мне? Бывают периоды, когда я ни в чем не уверена. Здоровье барахлит - видно, отсель и все прочее...
   Ты меня как-то обругал, что я в своем поведении как маятник: то туда, то сюда. Это верно, но это лежит не на поверхности, это зависит от перепада черных и белых полос в жизни... Уж поверь.
   Посылаю тебе кое-что из своих последних стихов.
  
  Любовь убивают ласково,
  говоря 'целую', 'прости'.
  И бьют в лицо, когда время
  черемухе расцвести.
  
  Любовь убивают медленно.
  Не верит - сопротивляется...
  Лишь обожженная клеветой,
  В отчаянии взрывается...
   ______
  
  Царь Александр лишь пятерых повесил...
  Иосиф же пустил во тьму - не счесть!
  И он при этом был любим и весел -
  а загубил ведь лучших жизнь и честь!..
   Скажите: отчего и почему
  (ведь столько жизней отдано свободе!)-
  и много позже,
   в злопыхательском дыму,
  не выдержал Шукшин,
   Высоцкий-свет-Володя...
  
  Посмертно прорастают имена
  Булгакова, Сидура, Мандельштама...
  И это - справедливая страна...
  где верховодить воцарились хамы!
  
  Посмертно прорастает справедливость...
  Не по-людски ведь это -
   по-каковски?..
  И нам предупреждением - слова:
  несчастнейший, замученный
   Тарковский'.
  
  
  ИЗ ПИСЕМ 1990-Х ГОДОВ
  
   Наступили девяностые годы - несколько последних лет перед трагической развязкой жизни моего друга Греты - душевного, талантливого человека с трепетной, поэтичной, хрупкой душою, совсем непригодной для нашей суровой до безжалостности эпохи...
  
  1991
  
   'Юрочка, что ты? Где ты? Как ты? Увидеться бы. Скучаю.
   Узнала, что в Москве, приехав в отпуск из Сибири, внезапно умер от инсульта наш Виталик. Потеряли мы еще одного одноклассника. Это несправедливо. Оказывается, что всесильна именно смерть. Не улыбка нашего друга, не его взгляд синих глаз, не его милая шутка и постоянная готовность к этой шутке - не это всесильно, оказывается. Дышащая здоровьем фигура, здоровый цвет лица - а смерть взяла, скосила в 53 года. Буровик, геолог, он, конечно, жил, не щадя себя. Какой светлый и легкий был человек! Хорошо было тем, кто был-жил с ним рядом...
   Знаю и о сыне твоем. Что он - в Америке, что женился там. Не воспринимай драматически, всего ему хорошего! Зря ты только больше не нарожал. Чтобы и для России, и для Америки хватило...
   Как твое здоровье, Юра? Целую. Грета'
  
  1992
  
   'Здравствуй, Юра!
   Что происходит вокруг нас?! Я поговорила по телефону с Тамарой и узнала, что ты ей звонил и сказал: дескать, зря я обижаюсь, поскольку ты мне пишешь и пишешь, а я ничего не получаю. Грустная картина, сказал бы ослик Иа-Иа.
   ...У меня нынче новости плохие. Погиб сын сестры. А недавно избили моего сына. То ли почки отбили, то ли ребро сломали. Ходит, выясняет. Могло быть и хуже. Пятеро били, но разбежались, когда выскочили соседи. Это было там, где жила его сожительница. Думаю, теперь уйдет от нее...
   Новый год встречаю с надеждой, стараюсь не терять оптимизма. Вот несколько строк из моего новогоднего тоста для сотрудников:
  
  Пью шампанского бокал
  За свободы идеал,
  Чтоб веселье здесь искрилось,
  Чтобы смех не иссякал!
  И за мужество!
   Нытье
  Пусть бесславно сгинет.
  Пусть наладится житье,
  Бодрость не покинет...'
  
  1993
  
   '...Как хорошо, что есть у нас счастливые и удачливые люди! В моей душе нет и йоты какой-то зависти к ним. Пожалуй, есть лишь сожаление, что себя я к таким людям отнести не могу... Вот слышу по радио или читаю интервью с какими-нибудь личностями, добившимися в жизни, в своем деле, творчестве успехов. И часто, очень часто свое везение они объясняют так: 'Мне всю жизнь везло на встречи с хорошими людьми'. Это, думаю, просто замечательно. Я же могу сказать, что мне удивительно 'везло' на встречи с людьми, мягко говоря, не хорошими. Будто во мне есть какой-то особый магнит, который притягивает зло.
   Были, конечно, и другие люди, и один из них - ты. Ну, а общая линия жизни печальная. Вот, например, сейчас черная полоса в моей жизни длится... месяцев семь. Если начать с конца, то уже два месяца сын - на больничном. Сначала избили и сломали ребро. Потом сломал руку в кисти. Затем на работе поскользнулся, упал, оказались порваны какие-то связки в плече. Избиение было связано с его дурацкой 'женитьбой', точнее, с так называемым гражданским браком. Он попал в жуткую обстановку: бесконечные гости (со стороны 'жены'), выпивки, бывшие любовники ломились в двери, 'жена' часто напивалась (работала официанткой в баре), ночью иногда где-то пропадала, оставив на Витю своего ребенка... А избили сына какие-то молодые (18 - 20 лет), которые почему-то крутились возле 'жены'. Он слышал от соседки, что эти ребята хранят у 'жены' наркотики, но не поверил.
   19 декабря они должны были пойти в гости к ее брату. А Витя последние три дня жил у меня, мы вместе шили костюм ребенку к Новому году. Насчет брата он не поверил и пошел проверить. Соседка сказала ему, что 'твоя' с подружкой в 6 утра умчались на автобус, уехали на турбазу...
   Мой сидел у соседки, разговаривали. Вдруг услышал, что кто-то ломится в дверь жены, прямо-таки выбивает дверь. Он выбежал... Витя без очков ходит - ему надо близко подойти, чтобы увидеть, кто это. У двери было двое, а в подъезде стояли еще трое. И они с ходу начали его бить. Затащили под лестницу и - ногами. Если бы соседи не повыскакивали, его бы убили. Все были пьяные и обкуренные наркотиками.
   'Жена', вернувшись, повела себя странно. Сказала ему, что если он обратится в милицию, то его 'пришьют', или 'сделают', как они выражаются... Вот уже два месяца он дома.
   Самая большая беда, что в обществе 'жены' сын пристрастился к выпивке. И хоть его избили трезвого, но я уже имела 'счастье' увидеть, что в пьяном виде он похож на своего отца, нехороший... А то и совсем дурной!
   Я пьянство ненавижу. А сейчас ведь принудительно лечить, как правило, не хотят - сам, видишь ли, должен захотеть. В общем, оказалось, что я еще не все страхи и ужасы пережила с бывшим мужем.
   Сегодня, 10 февраля, Витя дал мне слово, что пить больше не будет. Но... Сам знаешь, наслышан, наверное, о подобных жизненных коллизиях. Не сможет бросить - придется добиваться, чтобы лечили принудительно (не знаю, смогу ли добиться). А это - стыд и позор. К тому же положительного результата обычно не бывает, если сам не захочет бросить... 'Нет повести печальнее на свете...' Врет Шекспир - есть повести и печальнее, и трагичнее!
   Очень прошу, не рассказывай об этом никому из 'наших'. Это только моя личная трагедия, и никого это не касается... Признаюсь, думается вот о чем. Вы, москвичи, намеревались приехать ко мне в гости, но не получилось... а наш Виталик уже и погиб... Эх, хоть бы раз в жизни мой сын пообщался с настоящими людьми, настоящими мужчинами! Прости, Юра, это не упрек, а так, безвыходность...
   А веселенького тебе написать ничего не могу. Сегодня направила письмо в самые верхи, Хасбулатову. Он же любит посмеяться, вот я и решила его насмешить. По поводу моей пенсии. Теперь ее назначают вполовину меньше того, что было, если измерять ее старыми деньгами... А цены выросли - до облаков и выше, ты это знаешь. Как жить? Может, уже конец света наступил, да нам не объявляют?.. Одна женщина, которая не так давно умерла, сказала: 'Скоро придет время, когда живые будут завидовать мертвым'.
   Еще раз прошу прощения за плохие вести. Жизнь ведь полосатая. Вдруг да белая полоска мазнет меня по темечку, по глазам, ушам, сердцу...'
  
  1996
  
  * * *
   'Здравствуй, Юра! Спасибо тебе за теплые слова привета и поздравления. Да, мне приятно получить от тебя весточку. Хоть и... Собственно, что 'хоть и...'? Много воды утекло, все течет, изменяется... Смогу ли писать тебе, как прежде: быть такой же открытой, искренней? И нужно ли? А если нужно, то зачем? Ведь уже без надежды встретиться проживаем - каждый в отдельности - свои жизни... А вот, поди ж ты, греет весть, привет, доброе слово. А вопрос 'зачем?' остается философским, безответным...
   Все меньше становится круг тех, с кем хочется пообщаться. Ощущение это у меня в последнее время почти трагическое. Неужели оно будет все углубляться и усугубляться. Увы, наверное. Теряю родных людей: двоюродную сестру сбила машина, любимого племянника (46 лет) избили на улице, стал болеть, болеть... Вянет переписка со старыми друзьями, рассеянными по белу свету... Быть может, проблем у них невпроворот, а о плохом писать не хочется. Или что-то другое... Даже стихи посылаю - молчат. Так-то!
   Ты, конечно, не забыл нашего одноклассника Леню Коха. Он живет совсем недалеко от нашего Ангарска, а значит, и от меня, - в Иркутске. Главный инженер предприятия! Получилась у меня с ним пренеприятнейшая история. Я, будучи в Иркутске, подбила нашу милую Вальку Швецову (она теперь доктор наук!) с ним повидаться. Он пригласил нас к себе на работу и машину прислал. Повидались, было приятно. И мне, глупой, захотелось поддерживать отношения, хоть изредка встречаться. Я не находила в этом ничего криминального, памятуя, в частности, ту нашу встречу школьных друзей в Москве.
   И в следующий приезд в Иркутск я со специально подобранными фотографиями и стихами пришла к его дому, позвонила в его квартиру. Дверь открыла жена и вдруг ужасно базарно набросилась на меня. Так что моя простота и романтичность сыграли со мной злую шутку. А еще - вера в людей.
   В общем было ужасное потрясение, оскорбление... А виновата я сама. Нарвалась ведь! Навязывалась! Оправдывает меня только неизбывная жажда общения с друзьями... И то, что я шла с наивным добром и в душе, и в руках,,, В руках несла стихи...
   А эта женщина... Разве она не позорила себя на лестничной площадке перед соседями, выкрикивая оскорбительное в адрес человека, которого она, собственно, не знает?!
   Да, мое хроническое одиночество порой толкает меня на рисковые, экстравагантные поступки. Я это знаю. Но ведь в таких случаях я и людей узнаю вмиг, разом! Увы, с чувствительными издержками, как в данном случае. Так что спасибо твоей Тане, что она тебя не стыдит и не подозревает в трали-вали со мной...
   ...Прочее у меня в жизни сейчас тоже плохо, это связано с сыном. Да, плохо... Ощущаю затяжную депрессию. Одиночество и несчастья - почти без поддержки. Что будет, не знаю....
   Спешу отправить письмо. Пенсию задержали на две недели - не на что было купить конверт с маркой...'
  
  * * *
   'Здравствуй, Юра! Вчера моя внучка Вероника первый раз сказала 'Здравствуйте!' и так гордилась этим, так повторяла это слово на все лады! Ей 2 года и 7 месяцев, но говорить только что начала, хотя давно уже все понимает, все слышит, все просьбы выполняет правильно. Есть причина: мать с ней не разговаривала, жили они отдельно, теперь вот сын и внучка - со мной. Теперь отдалилось от них пьянство отца невестки и ее брата, многолетнее, беспробудное...
   Там стал спиваться и мой сын Витя. Это было страшное горе для меня - и стыдное горе.
   Понял, Юрочка? Понял ты, большой умница? Я тебя всегда любила, ценила, уважала. Все твои открытки, телеграммы, письма храню, до последнего. И думала, что ответишь. Надеялась, ждала, думала. Но шесть месяцев - срок немалый.
   Ты меня задел своим молчанием. Или болен? А быть может, письмо мое создало для тебя затруднения? Ведь Леня Кох был в школе твоим большим другом и, насколько мне известно, ваши отношения, даже семейные, ничем не были замутнены в долгой жизни... Я бы тебя поняла. Но что же мне прикажешь думать, если ответа от тебя нет?
   Если и на это письмо не ответишь, я замолчу навсегда.
   Простимся, Юра, да? Навсегда? Так?..
   ...Слышала от кого-то, что ты стал профессором. Да, конечно, ты умен и талантлив. А я? Видимо, я - настоящая дура, не умею жить в нашем мире. Вот сейчас, когда я пишу, трезвый сын походя обозвал меня дурой. Трезвый! А что бывает, когда он пьян! Ты можешь представить? Нет... Самые лучшие люди в моей жизни были евреи - и, знаю, они так не пьют. По крайней мере, ты...
   Вот такие дела, Юра. До свидания? Прощай? В любом случае обязательно будь здоров!
   Обнимаю. Грета. 11 октября 1996 года'.
  
   Это было ее самое последнее письмо. Я помню, что поспешил что-то ответить, подбодрить Грету. Удалось ли мне это? И почему я не ответил на предыдущее письмо? Не знаю, что сказать. И не хочу искать себе оправданий. Хотя память услужливо подсказывает, что я сам тогда переживал тяжкие события.
   Шли полным ходом развал отраслевой науки, подмена научной деятельности безудержно спекулятивной. Коммерческая предприимчивость стала главным критерием ценности человека. А я (видимо, в глазах многих тоже дурак) изо всех сил старался всецело остаться в научно-техническом поиске, сохранить для отрасли то любимое творческое направление, которому отдал десятки лет жизни. Я всё старался и старался, поддерживаемый маленькой когортой верных сотрудников, преодолевал коммерческий психоз, охвативший научно-техническую интеллигенцию, охлаждение нефтяных компаний к отечественной науке в пользу американских инновационных фирм, непонимание, а в конечном счете просто предательство своего ближайшего соратника и друга, многие другие удары, которые нагромождались эпохой ускоренного - чего бы это ни стоило - построения капитализма в России.
   Люди говорили, что я стал стремительно стареть под прессом нахлынувших неприятностей и проблем... Да, так было. Но безнравственно прикрываться всем этим, если я не сумел вовремя подарить моему другу Грете такие слова, которые помогли бы ей выстоять. Тяжело думать о том, что не сумел я спасти человека. А это было важнее всего остального...
   Грета больше не писала мне, а через несколько месяцев я узнал, что она покончила с собой. Не хватило ей сил нести в российскую жизнь конца двадцатого века нравственную эстафету, завещанную нам лучшими людьми прошлых эпох.
   Этого хорошего человека уже нет.
   В жизни есть мы...
  
  
  ЕЕ УРОК ДЛИНОЮ В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
  Маленькая повесть в письмах с комментариями
   Она была нашей учительницей по математике и одновременно классным руководителем только один год - в десятом классе. И то, что она решилась на такое, было мужественным поступком (об этом - чуть ниже), а для нас - началом ее большого урока жизненного поведения. Правда, для каждого из ее тогдашних десятиклассников, тот урок имел разную продолжительность. Для одних он закончился с окончанием школы, для других продолжался годами. Для меня растянулся на тридцать лет. Она была моим верным старшим другом, и переписка с ней стала важной, ничем не заменимой, волнующей частью моей судьбы. По возрасту она отставала от моих родителей, ну, лет на пять - шесть, не больше. Последнее письмо от нее, уже очень больной, я получил за три месяца до ее кончины.
   Скорее всего, не я единственный прошел ее урок длиною во многие годы. Кто-то из моих одноклассников, как и она, навсегда остался жить в нашем замечательном таежном Ангарске, по соседству с Ангарой, Байкалом и Саянами. И по соседству с ней, нашей Надеждой Ивановной. А значит, просто продолжал встречать ее на улице, в кинотеатре, на концерте... или наведывался к ней домой. Другие, как и я, вели с ней переписку, живя в других городах, и кого-то из них, как и меня, она иногда навещала за тысячи километров от Ангарска.
   Завершая девятый класс, мы понимали, что если нам продолжит преподавать наша бездарная математичка, шансы на поступление в технические институты (куда почти все мы и стремились) станут ничтожными. Она не знала математики даже на уровне школьной программы. Путалась у доски, пытаясь объяснить учебный материал, и тогда лучшие ученики класса выручали ее своими подсказками. Перейдя в десятый класс, мы устроили коллективный бунт против той горе-учительницы, требуя у директора школы ее замены. Я был одним из организаторов этого бунта.
   Пикантность ситуации заключалась в том, что учительница была... женой директора школы. После нашего мятежа родители некоторых моих одноклассников на всякий случай срочно перевели их в другую школу.
   Не знаю, чем закончилась бы созданная нами ситуация, не появись вдруг приехавшая из Иркутска Надежда Ивановна. Она заявила, что готова взять на себя руководство нашим классом и преподавание в нем математики. Да, это было не просто благородным, но и поистине мужественным поступком. Он, естественно, позже откликался ей неприятностями. Но уж такова была Надежда Ивановна: если требовался благородный по большому счету поступок, она шла на него безоглядно. Вот таким стало начало ее многогранного и важного для нас, а для некоторых и многолетнего, урока жизни.
   А когда началась учеба в десятом классе, Надежда Ивановна поставила перед нами поистине суровую задачу: за один год, наряду с освоением текущей программы, вновь проработать - ускоренно, но во всей глубине - материал восьмого и девятого классов. Соответствующими были и домашние задания. ...Когда я поступал в Московский нефтяной институт, мне на экзамене по математике учинили специальную проверку: не подставное ли я лицо. Уж очень хорошо знал я предмет...
   Но не только наше знание математики ее заботило. Еще и наше умение гармонично общаться, постоять за себя, сочетать великодушие с принципиальностью, найти правильный ход в непредвиденных обстоятельствах... Она была с нами на школьных вечерах, на городских конкурсах самодеятельности, на праздновании наших дней рождения, в туристических поездках. И было с ней интересно, светло, надежно...
   Однажды она предложила нам на уроке контрольную работу, состоящую из нескольких алгебраических задач. Одна из них, вторая, не решалась, но мы, конечно, об этом не знали. Так контрольная по алгебре превратилась скорее в тест по психологии поведения в сложной ситуации. Немало оказалось среди нас тех, кто за весь урок так и не продвинулся дальше второй задачи, безуспешно пытаясь одолеть ее. Но были и такие, которые, осознав, что не могут с ней справиться, двинулись дальше и успели решить все остальные. Вот таких-то и похвалила перед всем классом Надежда Ивановна как людей, умеющих избрать оптимальную тактику решения многоплановой задачи при встрече с отдельной непреодолимой трудностью.
   Надежда Ивановна очень внимательно относилась к моим литературным пробам, особенно к попыткам писать басни. Не раз и не два ссылалась на моих немногочисленных басенных персонажей по какому-то поводу. А на семнадцатилетие подарила статуэтку по мотивам сказки 'Лисица и журавль'. И сказала: 'Любителю басен - подарок ясен!' Это было ее напутствие в литературное творчество. Я позволил себе такое творчество в качестве основного дела только на седьмом десятке лет. А та статуэтка - всегда со мной...
   Но вот чего мы никогда не слышали от Надежды Ивановны - рассказов о ее прошлой жизни. Всегда оптимистичная, сильная духом, чуткая, влюбленная в жизнь и посвятившая себя людям женщина почему-то жила одна. Так прожила она до самой кончины, случившейся во второй половине ее седьмого десятка лет. Позже до меня дошли сведения, что, якобы, ее муж погиб в результате сталинских репрессий.
   По окончании школы я получил от нее в Москве не менее 30-ти писем. Они и были для меня продолжением ее долгого-долгого урока жизни.
   Незаурядный человек, несомненно, интересен многим. Причем хорошим и сильным людям дано поддерживать те же свойства и в нас - своим участием в нашей жизни, да и просто словом своим... Думаю об этом - и хочется предложить читателям фрагменты из писем Надежды Ивановны почти тридцатилетнего периода. А я буду сопровождать эти фрагменты своими комментариями.
  
  
  ПЕРЕПИСКА 1950-х ГОДОВ
  
   Первое письмо от Надежды Ивановны я получил в сентябре 1954 года, через три месяца после выпускного вечера в школе и в самом начале моей учебы в институте. Это был ответ на мое первое письмо ей. Но я, конечно, не делал копий своих писем, а поэтому о моих письмах можно судить только по реакции на них любимой учительницы. Сохранился, правда, черновик одного моего письма - ответа на ее довольно жесткую критику. Но об этом - позже.
   А пока давайте откроем ее самое первое письмо, от 24 сентября 1954 года.
  
  * * *
   'Дорогой Юра!
   ...День моего рождения, 18 сентября, стал для меня вдвойне знаменательной датой. Выдавали ордера на жилплощадь в одном из новых домов. Среди счастливчиков была и я. Естественно, забыла, что являюсь 'новорожденной'. Мы с рядом коллег толпились то в горсовете, то у самого дома.
   Когда я поздно вечером вернулась на старое место жительства, ваши телеграммы (они пришли из Москвы, Свердловска и Ленинграда) и букет цветов с запиской от ангарчан очень меня растрогали.
   Юрочка, твое письмо все время во мне. Благодарю за выраженные чувства (хотя, конечно, выражая их, ты не смог обойтись без литературной гиперболы). И еще благодарю за откровенность и доверие. Очень хорошо понимаю твое распутье между инженерной дорогой и литературным творчеством. Постараюсь ответить как можно разумнее. Но, как всякий смертный, а следовательно, ошибающийся человек, не смею утверждать, что мысли мои отразят истину.
   Мне кажется, Юра, прежде всего у тебя должно быть какое-то большое дело, которому ты будешь отдавать ясность разума, преданность сердца, твердость нервов и даже напряжение мышц. Только тогда, когда ты выстрадаешь и ощутишь желанные успехи твоего большого дела, твоя поэтическая натура почерпнет из этого комплекса чувств истинную силу и жизненность. И творчество твое станет наиболее интересным читателям. Выбранный тобою жанр небольших произведений очень разделяю. Пусть они будут фейерверком протекающих событий, пусть в них звенит смех, чувствуется ирония, живут глубокие чувства автора, важные дела окружающих его людей. Это прекрасно: инженер, отражающий глубоко познанный им мир человеческих свершений и взаимоотношений, наблюдательный, добродушный и колючий, бичующий зло, но глубоко уважающий Человека.
   Разделяю и твою мысль о сочетании интересного труда инженера с труднейшим трудом писателя. Учись и тому, и другому. Работай над собой в обеих областях.
  Только не небрежничай ни в чем. Не позволяй лени ни в какой степени обкрадывать себя. Сумей сделать жизнь свою красивой и богатой интересными событиями и делами.
   А чтобы это состоялось, сбереги чистоту и принципиальность в отношениях с людьми. В нашем мире немало грязного, недостойного нормальной человеческой морали. И поражение начинается в момент безразличия к проявлениям зла. Безразличие - это пассивная форма содействия, самая жалкая, трусливая, подленькая и вредная...
   Буду рада узнавать, что ты всегда находишь силы не только устоять перед злом, но и противостоять ему. И спокойно принимай оскорбления пустых наглецов. Да и оскорблением, по-моему, можно считать акт со стороны более или менее уважаемого человека. А если человек пуст, то и оскорбления его - пустой звук...'
  
   Хочется заметить, что напутствия Надежды Ивановны я воспринял не как общие декларации, а как руководство к действию. В частности, в течение нескольких студенческих лет, как правило, проводил воскресные дни в Библиотеке имени Ленина, вникая в учебные пособия по литературоведению и теории литературы для университетов и педагогических институтов. Одновременно по возможности покупал литературоведческие книги и затем работал над ними дома. Некоторые из них до сих пор со мной. Надеюсь, что я неплохо выполнил рекомендации моей учительницы по самообразованию в сфере литературного творчества.
   Это проявилось в том, что в течение многих лет коллеги доверяли именно мне подготовку текстов книг, статей, заявок на изобретения, методических документов по совместным исследованиям и разработкам, а дирекция нашего ВНИИ буровой техники не раз поручала мне проекты непростых и ответственных писем в вышестоящие инстанции. Неизменно имели успех мои материалы в стенной печати, мои стихотворные приветствия на юбилеях, тепло принимаются нынешние литературные пробы - очерки и рассказы - в русскоязычной прессе Нью-Йорка. Так что рекомендации Надежды Ивановны, вроде бы, не пропали даром.
   ...Ее последующие два письма я получил в течение 1956 года. Естественно, наша переписка не была монотонной, а поднималась волнами - обычно по моей инициативе - в те периоды времени, когда нас объединяло общее волнение, навеянное жизнью...
  
  * * *
   'Здравствуй, Юра.
   Пиши мне, когда сможешь, когда захочешь, когда потребность появится. Я всегда буду рада твоим письмам.... И давай не будем извиняться. Мало ли какие причины руководят живым человеком. Вероятно, они важны, раз занимают его внимание.
   Это очень хорошо, главное, честно - беспокойство твоей души. Дорогой, ты себя лучше знаешь, чем я. И любишь себя в меру, то есть до самоуважения, без обожания - значит, сможешь здраво разрешить проблему своей литературной работы.
   Абсолютно справедлива твоя мысль: недопустимо быть ремесленником в литературе и искусстве. Да и в любой специальной работе уныло чувствует себя ремесленник, работающий по большому счету только во имя денег для бренного существования да еще, быть может, во имя приемлемого для него социального статуса. А уж в свободной профессии без вдохновенья, без чего-то врожденного, именуемого призванием, - невозможно.
   И, мне думается, ты не сделал ошибки, поступив в инженерный вуз, ну а дальше - разберешься. Очень рада, что ожили для тебя геология и физические формулы, и нефть приобрела какой-то животворный аромат. Еще раз подчеркну: трудно, очень трудно выполнять любое дело, в котором не принимает участие творческий разум, а только сознание необходимости, иногда самолюбие. Не дай затухнуть огню, озарившему твое будущее дело, вникай в него всем существом - и полюбишь его не меньше литературы, а нужно - и больше'.
  
   Это напутствие Надежды Ивановны стало, думаю, главным правилом моей жизни. Чем подтвердить? Ну, например, такими итогами. Имею порядка 270-ти научных трудов и изобретений, стал заслуженным изобретателем России, доктором технических наук, получил звание 'Почетный нефтяник'... Этого могло и не случиться, не будь тех проникновенных слов моей учительницы, помноженных в моей душе на ее непререкаемый авторитет, не будь у меня счастья ее долгого-долгого урока...
  
   '...Уже второй год многих из вас я не вижу. Большой привет и наилучшие мои пожелания передай каждому, кого видишь или кому пишешь. Мне Дина Шрагер прислала из Ленинграда фото, сделанное в Москве: она, ты, Руфа. Хороши!
  С сердечным приветом ...'
  
  * * *
  
   А через несколько месяцев я доставил Надежде Ивановне некоторую головную боль. Дело было вот в чем.
   На меня произвел большое впечатление поступок моего однокашника и друга Юльки Большакова - москвича, который после второго курса перевелся на заочное отделение института и уехал работать в какую-то геологическую партию, далеко на юг. Он объяснил мне этот поступок приблизительно так.
   Истинное освоение профессии буровика происходит именно в гуще жизни, а не в тиши библиотек и учебных лабораторий. И пусть его учеба станет на год длиннее, но, получив инженерный диплом, он будет уже опытным специалистом, досконально знающим производство, а значит, действительно надежным, по-настоящему полезным инженером. С другой стороны, он в ходе учебы успеет 'прикипеть' к производственной обстановке, то есть его уже не будут манить столы в уютных московских кабинетах министерств или иных управленческих структур и даже в неторопливых лабораториях каких-то НИИ. А ведь мы уже улавливали целеустремленность некоторых старшекурсников в поиске 'теплых мест' в Москве для своего инженерного дебюта.
   Да, впечатляющий поступок Юльки и его аргументация буквально взорвали мой душевный покой. Я ощущал глубокую солидарность с его позицией и, естественно, желал совершить что-то подобное. Даже моя упорная литературная учеба по воскресеньям вдруг потеряла значимость.
   Обо всем этом я написал Надежде Ивановне. И получил добрый и обстоятельный ответ. Я и до сих пор не вполне уверен, что аргументы Надежды Ивановны несут в себе больше истины, чем Юлькины. Скорее, каждый прав по-своему. Ведь и вообще у каждого человека - своя правота. Мы психологически разные, мы, по большому счету, при любом нашем социальном ранге просто неповторимы - и иного человечеству не дано. Но как бы то ни было, слова Надежды Ивановны вновь помножились в моей душе на ее неколебимый для меня авторитет...
  
   'Здравствуй, дорогой Юра!
   Твое письмо меня взволновало. Благодарю за откровение и веру, но, кроме благодарности, испытываю большое сомнение, смогу ли я написать то, что сможет тебя удовлетворить.
   Юра, у меня самой в жизни столь многое происходило в противоположность стремлениям, что по существу вся жизнь подчинена моей воле: 'так надо' (но далеко не 'так хочу'). Мне очень близки переживания твоего друга и твои волнения, но смогу ли я написать тебе что-то убеждающее или созвучное, а поэтому интересное, сомневаюсь.
   Видишь ли, Юра, вероятно, потому, что у меня не сложилась нормально личная жизнь - нет у меня семьи, во мне отсутствуют желания повышенного житейского комфорта, бытового стяжательства. А следовательно, и инстинкт борьбы за материальные блага во мне не развит. Я отнюдь не хочу сказать, что это какое-то благородство, а другие, де, погрязли в низких стремлениях. Нет. Скорее даже, я в этом отношении человек не нормальный. И, может быть, в силу этой ненормальности мне более понятны волнующие вас мысли.
   Да, ты прав: учебные институты заметно засорены студентами-конъюнктурщиками. Попасть туда сейчас трудно, ибо это стало одной из ступеней к материальному благополучию. В борьбе за эту ступень папаши и мамаши кладут на алтарь 'связи и руки', а нередко деньги. Но, мне кажется, ты не прав, что министерство умильно окропит слезами радости ваш уход из вуза... Мне думается, что министерства умилились бы, если папы и мамы отдельных выпускников вдруг не стали бы добиваться прямого взлета своих отпрысков в эти самые министерства, крупные управления. Представь, что все выпускники принесут свои теоретические знания на рудники, стройки, производства. И придут туда в основном не инженерами-'штабистами', а прорабами, мастерами - чтобы обрести серьезный практический опыт. Как было бы это благотворно - и для дела, и для каждого молодого специалиста!..
   Ну, а по поводу тех, кто стремится окончить вуз не ради дела, а, по-молчалински, ради службы... Вот им-то назло я бы просиживала ночи над книгами, чтобы стать сильнее них. И чтобы после окончания института на базе глубоких знаний досконально вникать в тонкости производства с его низшей ступени и стать мастером труда и мысли. А они ведь не станут так же бороться за совершенствование своих деловых возможностей, их затянет стремление к доступному благосостоянию. И вот тогда - реванш!
   Ради этого стоит учить все институтские науки! Стремление же пойти недоучками работать, а доучиваться заочно - это линия наименьшего сопротивления и наименьшей полезности обществу. Заочник - неполноценный производственник. Конечно, все понятно в случае с заочником-рабочим: он не имел возможности! А вы, попавшие после школы на дневную учебу, обязаны обогатить себя как можно большим комплексом знаний в институте, а уж потом с низа производства умом и образованностью одолевать 'дорогу в люди'.
   Юра, еще раз выражаю глубочайшее сомнение, истину ли я тебе пишу, но это мои убеждения, и я от души с тобою ими поделилась. Если не согласен или мои мысли не принесли ничего полезного, все равно пиши...'
  
   И я в конце концов решил не копировать поступок Юльки, о чем сообщил письмом Надежде Ивановне. Более того, стал учиться старательнее, отложив на время поэтические увлечения. При окончании института был четвертым по успеваемости на нашем потоке. Могу похвалиться: при распределении мне сообщили, что две кафедры сделали на меня заявки. Но я решительно намеревался отправиться в распоряжение Татарского совнархоза и добился этого. Татарстан тогда был главным регионом нефтедобычи.
   Правда, там случилось непредвиденное. Заместитель начальника Управления нефтяной промышленности совнархоза Тофик Фатуллаевич Рустамбеков направил меня не в 'Татнефтеразведку', куда мне хотелось попасть, а в только что организованный в Казани институт по комплексной автоматизации нефтяной промышленности. Напутствуя меня, он сказал:
   'Вы, конечно, читали материалы недавнего, 21-го съезда КПСС и знаете, что комплексная автоматизация должна стать основным методом развития народного хозяйства. Новому институту требуются молодые ребята-буровики со свежими знаниями. С вами будут работать и молодые инженеры по авиационному приборостроению (Казань ими богата) - они передадут вам еще много полезных знаний. Кроме того, формируется инженерный поток в Казанском авиационном институте - там вы существенно повысите квалификацию в области приборов и автоматики. В итоге станете серьезным специалистом по разработке современных технических средств в области строительства скважин. Ну, а знания тонкостей технологии бурения будете расширять, участвуя в промысловых испытаниях и опытно-промышленных работах - их, поверьте, у вас будет множество'.
   Так что я начал одолевать 'дорогу в люди' с низшей ступени не производства, а науки. Но, кстати, производство оставалось для меня, пожалуй, главным местом самоутверждения, творческих исканий, поражений и побед: около половины своей трудовой жизни я провел в командировках на производство...
  И, видимо, в суете сует я вдруг потерял - и надолго - душевную потребность в систематической переписке со своей учительницей. Сегодня мне печально думать об этом: эгоистично и холодно повел я себя в ответ на ее благородство и чуткость...
   Помню, положенные поздравительные открытки я продолжал посылать Надежде Ивановне. Но ведь и многие другие бывшие ученики проявляли к ней подобное внимание. Такие корреспонденции по своему существу не требуют ответа, да и, видимо, слишком много их было у нее для ответных посланий. Во всяком случае, около 20 лет я то ли не получал каких-либо весточек от Надежды Ивановны, то ли не сохранил их, считая несущественными. Лишь затем возобновилась наша активная переписка, и причиной тому стали некоторые нахлынувшие на меня волнения. А милая Надежда Ивановна все эти годы без каких-либо упреков ждала моих новых писем. Быть может, уже и не ждала... Она откликнулась на их поток охотно и заинтересованно. И переписка больше не прерывалась до последних месяцев ее жизни, когда уже невыносимы стали для нее страдания из-за тяжелой болезни. Письма, полученные мною, стали продолжением ее долгого-долгого урока.
  
  ПЕРЕПИСКА 1977 ГОДА
  
  * * *
  
   К тому времени Надежда Ивановна уже ушла на пенсию, я же имел 18-летний трудовой стаж, при этом 11 лет работал в качестве кандидата технических наук во ВНИИ буровой техники, в Москве. И уже шесть лет прошло с того времени, когда, после целого ряда дел в Татарии, Башкирии и Казахстане, мне удалось заинтересовать разработками нашей лаборатории могучий Главтюменнефтегаз. И нашему коллективу открыли 'зеленую улицу' для опытно-промышленных работ в Западной Сибири. Разработанный нами высокотехнологичный разобщитель пластов был удостоен Государственного Знака Качества. Я стал лидером главного направления разработок лаборатории - радикального повышения качества разобщения пластов. Мой замечательный учитель, профессор Н.И. Титков, посоветовал начать работу по подготовке докторской диссертации.
   Пишу об этом не для бахвальства, а для пояснения возникшей затем ситуации, которая стала поводом для возобновления нашей с Надеждой Ивановной переписки.
   Неожиданно заведующего нашей лабораторией переводят на должность заместителя директора института, при этом он должен передать кому-то руководство подразделением (оставаясь научным руководителем ряда наших работ). И по его рекомендации заведовать лабораторией назначают другого старшего научного сотрудника, очень приятного человека, но откровенного меланхолика, лишенного изобретательского азарта и не сделавшего ничего существенного в основном регионе нашей деятельности того времени - Западной Сибири.
   Я посчитал это оскорбительной для меня и, главное, вредной для дела несправедливостью, порвал всякие отношения с бывшим шефом и начал искать новую работу на стороне. Но дирекция постаралась разрешить наш конфликт по-другому: мне предложили освободившуюся должность заведующего патентно-лицензионным отделом института. Как раз в то время государство взялось за коренное - и организационное, и методическое - совершенствование этого направления работ, имея в виду повышение технического уровня отраслевых разработок. Меня, как заядлого изобретателя, заинтересовало предложение дирекции, и я согласился: совсем не глупое, достаточно интересное - в общем, пока приемлемое дело.
   Лишь через несколько лет я понял причину выбора преемника моим бывшим шефом. Оказалось, что он вовсе не хотел связывать надолго свою судьбу с административной работой в дирекции. Довольно скоро ему действительно удалось вернуться на прежнюю должность. И если бы, как ему представлялось, он выбрал преемником меня, этот возврат оказался бы для него весьма трудным, вероятнее всего, невозможным (с чем, кстати, не могу согласиться: не таков у меня характер)...
   Забегая вперед, сообщу, что через семь лет, когда наш институт уже прочно занимал положение методического лидера по патентно-лицензионной работе в отрасли, я вновь вернулся в сферу непосредственных научно-технических разработок - тяга туда была неудержимой. Но к этому времени мой бывший шеф потерял прежнюю работоспособность из-за перенесенного инсульта и ушел с руководящей должности, а лабораторией вновь стал руководить сотрудник, которого он когда-то выбрал преемником. Меня же назначили заведующим новым отделом, куда вошла, в частности, и та лаборатория. Теперь, поработав семь лет по существу в штабе технического творчества всего института, я мыслил гораздо масштабнее, глубже ощущал факторы и взаимосвязи, имеющие место в технологии строительства скважин, и смог организовать ряд довольно больших, комплексных технико-технологических разработок.
   ...Такова была в принципе вся история с 'happy end' для меня. Но Надежду Ивановну я встревожил своими переживаниями еще в самом начале изложенных выше событий - и она реагировала на мою информацию прямо и достаточно жестко, вновь проявив свои замечательные качества - смелость и бескомпромиссность, благодаря которым много лет назад стала нашим классным руководителем и верным другом.
   Однако - что тут поделаешь! - не мог я быть ее копией, у меня свой склад души, хотя ее мысли придавали и продолжают придавать мне силу и стойкость в нашей непростой жизни. Один из моих друзей как-то дал мне такую характеристику: 'Ты под натиском неприятностей не ломаешься, как несгибаемый чугунный стержень. Сожмешься, как пружина, но в какой-то момент обязательно разожмешься и возьмешь свое'. Думается, он прав...
   ...Но вернемся к началу той истории. Вот какие слова были в ответе Надежды Ивановны на мое появившееся вслед за долгим молчанием письмо.
  
   '...Прочла твое письмо, как 'Другую жизнь' Трифонова, с острым волнением и подавляемым возмущением. Читала трижды.
   Мне думается, ты упустил момент. Заменил принципиальность дисциплинированностью. И хоть ты пишешь, что война закончилась боевой ничьей, но скорее, ты все же ушел с поля боя с компенсацией. Пусть равноценной утрате, но компенсацией. А оставшись и добившись, чтобы случилось так, как должно быть, ты бы бой выиграл!
   Это о схватке. А о деле: ты все же изменил ему, детищу своему - разобщителю пластов. Покинул его, не вырастив, подкинул другим, пусть друзьям, хорошим людям, которые не испортят тобой посеянное, взрастят и плодов добьются, но...
   Мне печально, что ты оказался пассивным, скромно дисциплинированным, не борющимся за интересы ни личности, ни дела... Творческих импотентов щадить не должно! Если у человека нет застенчивости обгонять соперника, остановленного подножкой, бить такого надо!
   Конечно, сейчас, наверное, время для этого ушло. Всё утряслось, все 'уселись'. Но хоть в будущем-то помни этот жесткий поворот судьбы - пусть не ради себя, а во имя боев за других, попавших в твою недавнюю ситуацию. Будь тверд в нужную минуту, а не после размышлений об уже свершившемся...
   Если письмо не то, что ждал, извини. И всего тебе доброго.
   Мне интересны твое новое дело, настроение, последствия твоего перемещения...
  
   Однажды обнаружил сохранившиеся у меня черновые наброски ответа на это письмо Надежды Ивановны. Я почти никогда не писал черновиков своих писем, но, видимо, в данном случае остерегался хоть какой-то неточности или неясности в ответе учительнице. Хотелось бы показать вам, уважаемый читатель, несколько фрагментов этих записей (хотя не уверен, что они вполне соответствуют тому тексту, что увидела Надежда Ивановна).
   '...Большое спасибо за Ваше искреннее письмо. Оно очень важно для меня. Оно доброе, и даже в тех местах, где Вы упрекаете меня, нет категоричности, а есть живое раздумье с оттенком грусти и некоторого разочарования во мне...
   Все же, по-моему, я не заменил дисциплинированностью принципиальность, а совместил их. Ведь я (говоря языком дипломатов) сделал развернутое и аргументированное заявление в дирекции института. Я резко выступил против позиции своего шефа, всеми уважаемого доктора наук. Я заявил, что если меня оставят в подчинении того, кого Вы удостоили звания 'творческого импотента' (кстати, неплохого организатора, бывшего секретаря комитета комсомола института, при этом опытного конструктора и технолога-буровика, хоть и без творческой жилки, а еще скромного, интеллигентного человека), то я уйду из института. Как я позже узнал, мой бывший шеф не сказал обо мне ничего плохого, объясняя свой выбор. Он лишь пояснил, что с моим соперником ему работать удобнее. И с этим не могли не посчитаться.
   Итак, я оскорблен его выбором, а ему этот выбор 'удобнее'. Что же делать дирекции? Думаю, что ее решение все же отразило 'боевую ничью' моего столкновения с шефом. Он хотел меня смять, покорить или, в крайнем случае, заставить взорваться и безоглядно уйти в качестве 'ущемленного карьериста', что в любом случае было бы моим человеческим поражением. Ничего этого он не дождался. Я решил по-деловому, принципиально поставить вопрос в дирекции. Но тоже не дождался той победы, которой хотел. И все же дирекция не просто перевела меня 'по горизонтали', не просто разъединила нас для общего спокойствия. Она сделала гораздо большее - подняла меня в должности, как бы говоря моему шефу: а вот нам он удобен на месте руководителя подразделения.
   Думаю, что большего в той реальной ситуации было невозможно сделать. И мое новое место не второстепенное, оно просто еще не столь родное и обжитое, как прежнее...
   Сложно анализировать такую ситуацию. Я буду еще и еще перечитывать Ваше письмо, примерять к нему жизненные факты, искать истину. Это важно, поскольку мне приходится много работать с людьми, разными и нередко очень сложными.
   Но - хотя, быть может, это плохо - моя совесть сегодня спокойна. Еще учась в институте, в 1956 году, я записал в свой дневник: 'Надо просто трудиться и трудиться во имя будущей жизни, будущего человека... Счастье такого труда сильнее всех несчастий, какие могут выпасть на мою долю'. Так я и живу, в чем-то несовершенный и ошибающийся, но чем-то притягивающий к себе человеческие сердца и никогда не чувствующий себя одиноким, ненужным, несчастным...'
  
  * * *
  
   Как раз во времена того поворота моей жизни, который мы с Надеждой Ивановной эмоционально обсудили в письмах, журнал 'Молодая гвардия', издававшийся ЦК ВЛКСМ, опубликовал большой очерк (скорее даже, документальную повесть) Александра Мищенко 'Жаркий Самотлор'. Большое озеро Самотлор находится почти на границе между Тюменской и Томской областями, вблизи города Нижневартовска, что потеснил болота на берегу Оби. Озеро расположилось над центральной частью крупнейшего в стране нефтяного месторождения и, естественно, определило его название - Самотлорское. А в обиходе это месторождение обычно именовалось просто Самотлор, как и озеро.
   О бурных событиях в среде самотлорских буровиков, о жестких столкновениях человеческих характеров, о формировании системы ценностей в сознании мужественных, но очень непохожих друг на друга покорителей сибирских недр повествует это волнующее произведение.
   И, надо же, в последней части очерка рассказывалось об очередном прилете в Нижневартовск кандидата технических наук Юрия Завельевича Цырина - 'духовного наставника' одного из инженеров бурового предприятия, ставшего еще и аспирантом нашего ВНИИ буровой техники. Не скрою, я с признательностью воспринял эту часть очерка: Александр Мищенко как бы подвел вкратце итог первого этапа моей работы в Западной Сибири, - работы, прерванной (как оказалось, на семь лет) делами в патентно-лицензионной сфере.
   Я обратил внимание Надежды Ивановны на очерк 'Жаркий Самотлор'. И получил от нее письмо...
  
   'Юрочка, здравствуй! Хочу написать тебе х о р о ш е е письмо, зарождавшееся в моих серых клетках со вчерашнего вечера, после прочтения 'Жаркого Самотлора'. Читала с интересом. И, по моему представлению как стороннего человека, это - яркое повествование о вашем труде. Но писать тебе трудно. Ведь последуют твое прочтение и рентген, а ты для меня и ОТК, и народный контроль, и главный редактор воображаемого мною издательства 'МЫСЛЬ'... Ну, буду стараться.
   В очерке показаны люди неистовые, пусть и очень разные по характерам, по профессиональным убеждениям. Ты вписан в этот очерк заключительным, самым лиричным аккордом. Я законспектировала эту часть: и то, как автор характеризует тебя, и твои слова о творчестве, о счастье человека, о своем жизненном кредо. Красиво, знаешь ли! Звучит. У меня зародилось почти реальное желание пригласить тебя на классный час к своим ребятам, чтобы ты заразил их своим поэтическим вдохновением в прозаическом труде. О, если бы я еще работала, а ты был рядом!.. Возникла досада пустоты...
   Я жму руку автору 'Жаркого Самотлора' за строки: 'По складу характера Юрий Завельевич - инженер с поэтическим сердцем. В его научном поиске привлекает именно художественность, интуитивность, стремление к гармонии, свой путь в науке он прокладывает счастливыми озарениями'. Справедливо и умно замечено. Но...
   'Все удача, да удача, ни капли ума', - обижался А.В. Суворов на отзывы о его победах. Журналист огорчительно упустил ту адову работу, без ощущения которой для читателя и счастливое озарение, и интуитивность - только нимб над головой литературного героя...
   Буду ждать от тебя новой информации, в частности, вот о чем. Сейчас, в нынешнем твоем деле, не затухает ли амплитуда творчества под игом организаторских дел. Конечно, администрирование (умное) немыслимо без творчества, н-н-о-о...'
  
  * * *
  
   Летом 1977 года Надежда Ивановна побывала у меня в гостях в Москве, пожила месяц в нашей квартире, в комнате сына. Он в это время резвился с братом и друзьями на даче под Ленинградом, у бабушки с дедушкой, - это был его любимый вариант школьных каникул. А мы с женой старались обеспечить приятный отдых моей любимой учительнице. Естественно, не затихала и моя работа, так что буквально изыскивал время для контактов с Надеждой Ивановной - как мог.
   Чуть ли не ежедневно бывали наши незабываемые вечерние прогулки по улицам и бульварам моего тихого московского Измайлово, - прогулки с увлекательными, подчас просто азартными беседами, которые продолжались и дома, не утихая до глубокой ночи...
   ...И вот - пришло от нее письмо.
  
   'Здравствуй, Юра!
   Для простого смертного у меня немало адресов. Но твой - особый. Искреннейшее, благодарнейшее спасибо! При воспоминаниях о приобретениях моих нынешним летом будоражусь восторгами! И все благодаря тебе, приглашению, приюту, многотерпению.
   Одно из моих московских приобретений - спектакль по пьесе 'Версия' А. Штейна. И вот что я хочу сказать. На столике, возле телефона, ты копишь номера 'Литературной газеты', проглядывая большей частью лишь названия. Возьми лежащий там номер 42 и прочти статью В. Розова о 'Версии', о Георгии Тараторкине.
   Я в восторге! И не от Тараторкина или Розова со Штейном. А от себя. Да, да! Ах, что за тонкая натура, если поняла, почувствовала, застонала от 'Версии'! Превеликое спасибо мне за умение воспринять такие чувства, боли, красоту такую! Всегда испытываю жажду на такое покорение всех моих чувств, мыслей, переживаний Большим Искусством.
   Есть спектакли, игра, герои, идеи. Но есть и Сила, отрывающая от бытия в Мечту, Веру, Ожидание, Откровение. Как же это преотлично - истинный театр, а не подмостки! Он перевертывает клетки мозга, сердца и нервов страшной встряской восприятия чуда, созданного людьми и подаренного людям.
   Юрочка, извини за разбазаривание бюджета твоего времени. Но пойми мои волнения, наэлектризуйся и ступай на 'Версию' - и да воздастся тебе! Уверена - воздастся.
   Ну, а теперь позволь трезво, но искренне пожелать тебе успехов. Но вообще-то пусть будут и стрессовые моменты. Незатяжные. Даже медицина рекомендует. Я же надеюсь на твое письмо, питающееся именно стрессовой почвой...'
  
  
  ПЕРЕПИСКА 1978 ГОДА
  
  * * *
  
   '...Пишу, но совершенно не настаиваю на ответе. Очень хорошо понимаю и чувствую плотность жизни вашей. Но, пожалуйста, не утрачивай своей ласковой внимательности в канун праздников. Твои поздравления никогда не могу воспринять как вежливость - столько в них мысли, лиризма, а главное - единочувствования. За что я их очень жду, всегда счастлива встречей с ними и очень тебе признательна.
   Вот, например, последнее: '...неуемен сегодня ваш интерес к т в о р ч е с т в у ч е л о в е к а...' Как точно ты почувствовал мое нынешнее, пенсионное житие-бытие и выразил мое настроение!
   А знаешь, Юра, это совсем не просто и не легко - познавать. Конечно, проще, легче, чем творить, но это вовсе не упрощенное и облегченное созерцание. После каждого посещения музея, выставки, достопримечательной точки местности я ощущаю сильнейшую нагрузку нервам, мозгу, чувствам, памяти, эмоциям - всему организму.
   И как же мы мало знаем... Это действительно парадокс: больше узнаешь - шире круг непознанного, болезненное ощущение убогости своей персоны, невозможности приобщения к Необъятному. А жадность растет...
   Нынче поеду на Южный Сахалин. Дальний Восток - давнишняя мечта. Уже даже почти погасшая в неосуществимости. И вдруг - приглашение от 'бывшеньких', молоденьких (лет 6 - 7, как школу окончили). Буду иметь путевку по Приморью: во Владивосток и другие места. А остальное время они 'берут на себя' (отважно заявлено!)...
   Ну, а вдохновенье для письма пусть придет к тебе вместе с приятным и значительным событием. Я подожду с надеждой...'
  
  * * *
  
   Затем я получил очень большое и очень грустное письмо. Поездка Надежды Ивановны на Дальний Восток оказалась весьма неудачной. А что касается Сахалина, то добраться туда просто не удалось. Причина этому, как несложно догадаться, - 'ненавязчивый' советский сервис. Как туристический в целом, так и, в частности, транспортный. Письмо вызвало у меня большой интерес одновременно с печалью...
   Кто из нас не знает кошмара приобретения билета на транзитный поезд с непременным дежурством на ночном вокзале?! А затем многих часов поездки в переполненном плацкартном вагоне-душегубке на верхней полке?! Кого миновала вот такая информация в транспортных агентствах: на ближайшие 10 дней никаких билетов не будет - завоз рабсилы?! (Это по поводу желания Надежды Ивановны попасть из Владивостока на Сахалин). Кому не приходилось бродить по раскаленному летнему городу от гостиницы к гостинице, останавливаясь перед вечными табличками 'Мест нет'?! Или все же обрести великую удачу - гостиничную койку, но с предупреждением: завтра большой заезд - выселим?!
   Все это довелось испытать моей учительнице в той поездке.
   А вам - никогда? Вы были, поверьте мне, потрясающе удачливым человеком! Но даже в этом случае в вашей практике, мой читатель, скорее всего, отсутствовало знакомство с городом Владивостоком... Или вдруг не отсутствовало? И, притом, вы храните самые светлые воспоминания об этом знакомстве? Ну, что тут скажешь?! Завидую - и все!!!
   Тем же, кому не довелось побывать в этом 'нашенском' (говоря словами вождя революции) городе, хочется предложить для расширения кругозора небольшой фрагмент письма Надежды Ивановны.
   Но это, конечно, частное мнение, к тому же, относящееся к 1978 году, более того, это мнение человека, угнетенного в своем путешествии указанными выше 'дарами' сервиса. Так что прошу патриотов Владивостока на нее не обижаться.
   На первой странице ее грустного письма есть такие строки: 'Вот у меня что. Как у Онегина: '...И путешествия ему, как все на свете, надоели'. А ведь как давно и сильно я хотела на Дальний, к Тихому!..'
  
   'Общий обзор Владивостока я делала дважды в день - пешком или из автобуса. Если кратко, этот город - громадная автострада. По ней в шесть рядов мчатся рычащие, огромные, всех видов грузовики. Автострада петляет по проспектам, улицам, площадям, разъездным кольцам и вздымается круто по сопкам, на коих и раскинут город. Деловой, импульсивный. Огромный, некрасивый, неуютный для отдыха. Погулять негде, посозерцать море и панораму города неоткуда. Поэтично названная Орлиная сопка - это сопка-свалка. Стоишь в мусоре и вдыхаешь его распад. Для купания людей примыкает Амурский залив, грязнущее место. Нормальный пляж - за 19 - 25 километров, туда возит электричка. Приморского бульвара нет, море отгорожено заборами складских территорий, порта. К воде нет никакого прохода. При всем этом, 31 - 32 градуса жары и 100% влажности. Кажется: следующий вдох - последний. Город на голодном водном пайке. Цветы и зелень на бульварах вида прошлогодних...
   ...Даже ныне, дома, среди очаровательных картин нашей красавицы сибирской осени, настроение от моего туризма не изменилось'.
  
  * * *
   'Дорогой Юра, 'уж полночь близится...'
   Остановись. Сядь. Оглянись. Осмотрись. И удивись - уж 1979-й на дворе! Найди минуту, чтобы разобраться, чего с собой не брать. И с добрым сердцем, с умными мечтами, с надеждой встречай Грядущий, Новый. И пусть Старый, уходя, не хлопнет дверью, а заботливо и мудро накажет Новому беречь вас, лелеять заботой и любовью ваших ближних, друзей, крепить вам здоровье и исполнять не прихоти, а Желания и Мечты...'
  
  ПЕРЕПИСКА 1979 ГОДА
  
  * * *
   'Хотя ты пока не присылаешь большого письма, но не упрекай себя, не клянись, что стыдно. Я очень хорошо понимаю, что к желанию написать нужен еще и очень большой приклад: и время, и силы чисто физические, и душевное равновесие, что в вашем возрасте уже нарушается легче, чем восстанавливается. А еще нужно и вдохновиться же! Так что продолжаю ждать с надеждой.
   Пока же меня очень радуют, вдохновляют, бодрят и заставляют задуматься ваши поздравления. Особенно твои. В большинстве - дань возрасту, четко выраженная. У тебя же, пусть и чувствуешь, что не ровесник пишет, но столько света, бодрости, мягкости, лиричности, и всегда - новизна, а главное четкая направленность адресату, его личности, а не вообще приятные слова для общего употребления.
   Таковы и большие твои письма. Они пишутся именно мне, а не просто несут нагрузку самоутверждения автора, абы куда. Письма твои - праздник, а праздники нечасты даже в календарях.
   А теперь немного поразмышляю о себе.
   Пирогов говорил, что старость - это неумение приспособиться к изменившимся условиям. Следовательно, надо уметь! Мне это удалось без труда и всяких натяжек.
   Мне нравится, что нет счета дням, нравится вставать, когда сама проснешься, и не по часам все дела справлять, а в любой миг делать то, чем сейчас увлекаешься. Улыбнись, но это ныне суть моего бытия - без планов, устремлений, без расчетов, а следовательно, без разочарований, неудач. Конечно, так возможно лишь 'потом'. Но в этом 'потом' столько прелести открытий, познаваний, хватает нагрузки на все чувства...
   Когда приходят ко мне 'бывшие', особенно студенты или только что вышедшие в жизнь, они, уходя, с улыбкой говорят: хочу на пенсию. Значит, я не тускло на ней сижу. А скоро, с февраля, а тем более, когда задышит яростной свежестью весна, у меня раздуются ноздри (жаль, не крылья) на семафоры, а спать буду с географическим атласом под подушкой...'
  
  * * *
   'Юра, вот и пришло от тебя большое письмо! Конечно, пишу сразу же, как прочла и обдумала. Нет, обдумать не успела, а пережила и перечувствовала. И перекипела.
   Самое беспокойное в твоем письме - вы потеряли талантливого директора. Он скончался из-за третьего инфаркта. Следовательно, не от спокойной жизни. Вот тут-то я и вижу всю чреватость. Нет субботнего отдыха, поздний обед-ужин, многочасовое сидение, чтение, подготовка каких-то текстов, размышления... И все - с опущенной головой (отсюда - мешки под глазами)...
   Когда я гостила у тебя, ты приходил домой из 'атмосферы вдохновения' и многое мне рассказывал, а я ощущала по тембру и интонациям, что ты очень устал, если не сказать измотан. Юрочка, ведь инфаркты - это несовершенство общества. Говорят о несовершенстве планирования, размещения кадров и так далее. А упирается-то все в жизненное поведение каждого человека! Причем это имеет место во все эры, эпохи - всегда. Люди научились многому, но хуже всего - беречь друг друга.
   Перестраиваем школу, вводим (пока мелко и узко) уроки этики - достойно приветствия. А из школы птенчики летят в молох-жизнь, поражающую несоответствием с их представлениями и ломающую непрочные, а подчас и непригодные к ней, жизни, убеждения...
   ...Листаю страницы твоего письма... Вот ты сообщаешь, что 'не грустишь из-за перегрузок'. Их много, потому что ты надежен в делах. А всегда ли ты при этом осознаешь, где добиваешься истинной, действенной победы, а где лишь чьего-то текущего одобрения. А это разные уровни достижений, и силы тут надо тратить по-разному. Ведь сколько возникает дел формальных, бестолковых, выполняя которые можно дать отдых и душе, и уму. Поберечь свое здоровье, если кому-то плевать на него, поскольку ты не более чем некий атрибут комфорта в жизни этого деятеля.
   Я уверена в том, что пишу, поскольку неплохо узнала жизнь и, кстати, умела в ней не щадить себя, когда чувствовала, что в данном случае потрачу силы во имя настоящей победы. Ты помнишь, конечно же, что я решила взять ваш десятый 'А', несмотря на то, что это было почти безумством, если 'трезво' оценивать ситуацию. С одной стороны, я вытесняю из класса жену директора школы, а с другой, намерена за какие-то несколько месяцев выправить 'покалеченный' коллектив десятиклассников. И моральные, и физические нагрузки - не шуточные! Мною руководили профессиональная совесть, честолюбие и, честно говоря, спортивный задор. Выложиться в сжатые сроки и дать вам нормальные знания на дальнейшую судьбу - вот это истинная победа! И ведь получилось...
   Читаю твое письмо дальше... Прекрасно, что ты до своего инфаркта (и пусть его никогда не будет) 'реабилитирован' бывшим руководителем лаборатории, из которой когда-то тебе пришлось уйти. Но благороден ли его призыв 'забыть недоразумения'? Разве то, что у вас случилось, так называется?.. Зачем-то понадобилась ему эта 'реабилитация'. Не в связи ли с приходом нового директора? Ведь, когда твой бывший завлаб создал ситуацию необходимости твоего ухода, никто не считал тебя 'за дурака'. Приближалась докторская, сотрудники жалели и тебя, и себя при той потере. Значит, 'реабилитация' необходима не для общественного мнения, а для настроя твоей души, для твоего потепления к бывшему шефу - в конечном счете, для него самого в изменившихся условиях. Не так ли?
   Но тут же намечается новая проблема. Заместитель директора, курирующий твой нынешний отдел патентно-лицензионных исследований - амбициозный человек крутого, кавказского нрава. По твоей информации, он даже как-то заявил: 'От меня сотрудники по своему желанию уйти не могут - я их выгоняю!'. И если новый директор решит вернуть тебя в сферу научно-технических разработок, этот его заместитель, Караев, конечно, без боя такого не примет. Ведь репутация твоего нынешнего отдела, как ты сообщил, 'стала... незыблемой, растет его престиж в отрасли, разработчики приходят в отдел с доверием и надеждой...'
   Какой благотворный климат для сотрудников! Просыпаясь, сознают, что пойдут туда, где в целом приятно, где работа идет без дерганья и явных несуразиц. И понимают, что такое благополучие связано с личностью. Отделимость от тебя - для них травма, нарушение микроклимата, нервность ожидания перемен, познавания кого-то. Для каждого все это - 'перегрузки'. 'Как же мы? А наше к нему доверие? Неужели мало старались? Слабо поддерживали? Может, бесталанны, неинтересны ему? Не в ранг?..' Вот подумают они, подумают, да и поддержат Караева горячо. А их много, Цырин же один... Предчувствую проблему. Хорошо бы ошибиться.
   Ах, Юра, Юра, одержимый поборник творчества, и притом безотказный трудяга в любой роли! Ему и там было место, и здесь при деле, и в третьем месте, 'не грустя из-за перегрузок', впряжется и вытянет. За ним пойдут...'
  
  * * *
  
   Очень жаль, что не могу я восстановить содержание следующего своего письма, на которое получена мною взволнованная отповедь. Впрочем, думаю, Надежда Ивановна не исказила принципиально моих мыслей, и они достаточно точно угадываются из ее письма, фрагменты которого, надеюсь, не оставят вас безразличным, уважаемый читатель.
  
   '...Я уловила в твоем письме мысль о размещении по убывающей ценности таких понятий: 'призвание', 'дело', 'коллектив' и 'личность'. Если правильно поняла очередность, то возражаю категорически! Мне думается, что приоритетнее всех других - 'личность'. Какое же без личности призвание?! Личность должна осознать, увлечься, а главное создать какие-то реалии для права заявлять о своем призвании. И если призвание личностью поставлено на фундамент, тогда взамен пустых вожделений и розовых снов о призвании возникнет дело. Личность обязана приложить максимум усилий, чтобы призвание превратилось в стабильное дело! А умелое, организованное, результативное претворение объединит, активизирует, вдохновит какую-то группу людей и тем самым создаст коллектив. Таковы мои суждения, моя расстановка.
   И еще. Ты пишешь: 'Не ахти как драгоценна для меня собственная персона'. Здесь ты неудачно пококетничал, дружок. Ну как же так?! Да если сама личность себя не ценит, как же она найдет именно свое место для приложения сил (кстати, такой личности, видимо, и прилагать-то нечего). Цену себе надо знать! Именно из этого родятся уверенность и дерзание. А ведь без уверенности призвание не реализуется...
   Уж, пожалуйста, когда выровняются пульс и дыхание от стресса, вызванного чтением моего письма, напиши что-нибудь. И спасибо тебе за возбуждение моей мыслительной активности, за откровение и сердечность.
   А чтобы мое письмо стало проще и теплее, хочу познакомить тебя с прелестным стихотворением Хлебникова, молодого инженера. У меня есть маленький его сборничек. Иметь бы и твой...
  
  Буханку хлеба тащит ученик
  Второго класса или, может, третьего.
  И на бегу общипыпыает треть ее,
  Сосредоточен, строг и луннолик.
  Легки его рубашка и штаны.
  Он в них летит - как на аэроплане.
  Ему все наши мудрости нужны
  Гораздо меньше, чем шуруп в кармане.
  
   Этот 'шуруп' так и манит в вихровое детство без мировых скоростей и без наших глубокомысленных до жути споров... Увы...'
  
  * * *
   '...Мне кажется, я знаю вас, моих дорогих десятиклассников 1953 - 1954 годов. Ну, не совсем-совсем, но, тем не менее, как бы изнутри. Конечно, все вы разные, но быть вам вместе необходимо, нельзя терять связи и между собой, и с прошлым. Может, иногда вы большее на ваши встречи возлагаете, а получаете меньше, но даже сознание, что вы есть где-то друг для друга, пусть у т и ш а е т бури душевные, это необходимо. И поскольку мне позволительно числиться вашей, я искренне счастлива....
   В большом, интересном, волнующем письме твоем не приемлю абзац: 'Вы, конечно, уже устали от моих писанин: каждый раз о себе, каждый раз грустные, каждый раз мечусь, ищу неизвестно что...' И дарю тебе взамен убежденность Льва Николаевича (в великом сожалении по поводу утраченной памятью дословности), что человек обязан искать, начинать, разочаровываться, бросать, падать, подыматься, начинать, снова бросать и опять искать. А спокойствие - душевная подлость.
   Вот так думал Большой Мудрец, сложный человечище... Может, он рассуждал так о людях немелких, чего-то способных найти, достичь, ощущающих беспокойство от сознания необходимости менять, быть в поиске. Именно это свойство - терять покой, не быть в тупике довольства достигнутым - он и считал образом жизни истинно живущего. А все остальное - прозябание, хоть и с благами налицо. Все блага - относительность. Замечательно сказал Михаил Светлов: мне не надо необходимого, дайте мне лишнее! Трудно обладать им, лишним. Многое надо преодолеть, и прежде всего необходимое - бытовые, вещные кандалы. А еще, бывает, и общественное кредо, и нравы близких, и обыденность интересов друзей. Ну и, конечно, трудное из трудных - себя, ибо выбранное входит в конфликт с ленью, подчас крушительно для достигнутого и, и, и...'
  
  * * *
   '...Да, пожалуй, ты прав: тебя с л и ш к о м терзает хроническая неудовлетворенность. И это заставляет меня размышлять и размышлять. Позволь, скажу то, что надумалось мне после моего последнего письма.
  Мне кажется, ты подчас изменяешь себе - такое было уже не раз. Первый раз - после десятого класса, не пойдя по дороге литературного творчества. У тебя же так тянулась душа к образам, словам, наблюдениям и самовыражению! Второй - когда оставил нефтяной Самотлор и погрузился в патентно-лицензионные дела.
   А не было ли измен между этими двумя? Подумай - сам себя лучше знаешь. Вот из этих измен и проистекает, накапливаясь в тебе, неудовлетворенность.
   Если трудно ломать сложившиеся условия, то просто начни писать литературные произведения. Сколько людей пишут (и профессионально!), работая постоянно в других сферах и с истинным азартом отдаваясь той работе! Конецкий, Белопольский, Куняев...
   Помни также, что и в 50 лет, и даже позже многие из думающих и пишущих находили себя. Ищи, стремись, мысли и твори! Не толкайся локтями - это не для тебя. И не слушай ни практических советов, ни упреков, а упрямо дерзай, твори... Это - твое!
   Поверь в искренность моих размышлений, пусть и довольно тривиальных...'
  
   'Не толкайся локтями - это не для тебя... Упрямо дерзай, твори. Это - твое!' Как права была мудрая Надежда Ивановна! Она помогла мне окончательно понять себя. И позже я уверенно и твердо отказывался от соблазнов работы на чисто административных высотах, от перехода на тропу коммерческой деятельности. Я вдохновенно прожил в творчестве до ухода на пенсию. Особенно возрос азарт творческих поисков, когда мне удалось вернуться в сферу научно-технических разработок.
   Но вот одно оказалось не под силу: совмещать эти разработки с серьезным литературным трудом. Тут Надежда Ивановна переоценила мои возможности. Я бы добавил - психологические. Творческая задача поглощает меня без остатка, до изнеможения, не дает уму и душе увлечься иными стремлениями. Что тут поделаешь? Мои настойчивые литературные пробы начались только после ухода на пенсию, прощания с институтом и приезда по зову сына в Америку.
  
  * * *
  
   Следующее письмо Надежды Ивановны, огромное, выстраданное, глубоко доверительное, достойное глубокого и сердечного отклика, пришло ко мне как раз в период очередной 'запарки', связанной с подготовкой крупного лицензионного соглашения на комплексную разработку нашего института. Покупателем лицензии была очень педантичная английская компания. И я - не образно говоря, а на самом деле - валился с ног. Смог лишь заглянуть в это письмо и отметить, что оно очень сложное для восприятия, многоплановое и печальное. Говоря одной фразой, оно о том, как наш жестокий век подавляет естественное поведение и простые, бесхитростные чувства человека
  (естественно, письмо базируется на ее собственном грустном опыте).
   Есть там, в частности, такие слова:
  
   'О чем писать буду? А ни о чем. Просто так - 'в жилетку'... Поговорить почти не с кем. Дико разно судим-мыслим. Как редко и мало смеемся! И чаще с сарказмом. Зло. Не вытягиваю таких 'бесед' больше часа - мука, вязко в душе и мыслях. До боли в затылке ужасны для меня 'прогуливания' под ручку шуршащим шагом по асфальту 'в вечеру'. Испытываю удовольствие в прогулках только с 'бывшими': идем в темпе, разговор - взахлеб, мысли быстрые, вкусы общие. Вспоминаю, как прекрасны были вылазки с тобой на просторы вечерней Москвы...
   И мукой для меня стали застолья, где беседы чаще всего - злопыхательство в тяжелой форме. На свои лирические высказывания получила совет: оставьте ребячество. Как же я без него?! Делячеством его не заменю...
   А как-то выступая на поминках, не смогла сдержать слез, всхлипывала. И, когда села, раздалась бодренькая резолюция тамады, начальника СМУ: 'Ну что ж, правильно, точно, согласен. Но не надо хныкать. Не надо хныкать!' Я почувствовала себя первоклассницей, испачкавшей фартучек.
   Вот уж и слезы стали лишними в 20-м веке. Век быстрых смен ощущений - расслабляться нельзя. 'Над вымыслом слезами обольюсь' - уж чуждо. А вот я за слезы. Для скорби утраты, боли разлуки, просьбы прощения, безмерной радости...'
  
   ...Мне бы написать Надежде Ивановне честно, что в ближайшее время я просто не в состоянии достойно среагировать на ее письмо и сделаю это позже. Или вообще ничего не писать до благоприятного момента. Я же в спешке и отупении от усталости сделал худшее, что можно было придумать в отношении моей учительницы. Решил пока 'просто поддержать' ее, а поскольку в моей голове, естественно, не рождалось никаких точных, адекватных мыслей по поводу ее переживаний, я написал на открытке какую-то абстрактную бодренькую чепуху, абсолютно безадресную.
   Как я мог не остановиться, не осознать, что отвечаю не кому-нибудь, а Надежде Ивановне, которую такое послание от м е н я не поддержит, а обидит?! До сих пор стыдно мне за ту свою открытку.
   Из-за моей нечуткой небрежности началась пора прохлады в нашей переписке. Это было осенью 1979 года. Я получил ответ...
  
  * * *
   'Добрый день, юморист!
   Видимо, было все так. Ты прилетел из очередной победной командировки. С нерасхмеленной головой, разболтанный полетом и метро, уже несколько отвыкший от стискивания и обтекания толпой - в лифт, в дверь:
   - Ух, как я устал.
   Чуть позже увидел мое письмо. В уме: 'Письмо? Какое толстое! И чо там старушка накарябала?' Вроде, нет ничего горячего. Прочту потом'.
   - Сын, беги, отправь телеграмму. Сейчас текст выдам... Нет, лучше открытку - пусть она станет первой реакцией на письмо.
   - Ты же не читал!
   - ?!
   Но я довольна, не в обиде, хотя ждала весточки д л я с е б я. Написано очень приподнято, оптимистично... Это твой стиль, это - ты.
   Из твоего жизнеутверждающего сообщения о пребывании в Туапсе, на большом совещании, делаю вывод, что у тебя пока штиль. Рада, что докладом утвердился. Но непривычно ощущать тебя успокоившимся. Лучше - под полощущимися парусами.
   Ты как-то сообщил мне, что научная элита все меньше читает беллетристики, это в большей мере становится занятием лаборанток. А вам, видишь ли, некогда - дела одолели... Но надеюсь, Даниила Гранина ты читаешь - ведь о вас, об ученых, пишет. Я чту и читаю его. И позволь кое-что выписать для тебя из его новой повести о весьма необычном человеке -Александре Александровиче Любищеве, сумевшем по собственной системе, с потрясающей строгостью и, соответственно, эффективностью организовать свое время.
   'Некоторые правила, позволяющие иметь много времени для научной деятельности:
  а) не иметь обязательных поручений;
  б) не брать срочных поручений;
  в) при утомлении сейчас же прекращать работу и отдыхать;
  г) спать не менее 10 часов;
  д) комбинировать утомительные занятия с приятными'.
   Каково? Понятно, почему ты не доктор наук. Удивляюсь, как сумел получить так много авторских свидетельств на изобретения...
   'В 70 лет за год написано 1500 страниц, отпечатано 420 фото, прочитано книг: на русском - 50, на английском - 2, на французском - 3. на немецком - 2, сдано в печать 7 статей'.
   ...Вот как скоро сбылось твое пожелание мне: иметь силы на восхищение, иронию, злость, сочувствие. Вся эта разновидность эмоций присутствует в моем письме, которое ты держишь в руках. Благодарю за выносливость в чтении моих писем...'
  
   К моменту получения этого письма я, конечно, уже прочел повесть Д. Гранина о Любищеве, кабинетном ученом. Этот персонаж вызвал у меня единственное чувство: раздражение. Эгоцентрист, педантично углубленный в свое драгоценное существование. Такие могут жить только как 'вольные художники' (хорошо, если с какой-то пользой для других), а отраслевой науке такой деятель абсолютно чужд.
   Известно, что если конечным продуктом академической науки являются новые знания, то конечный продукт нашей работы - новые объекты техники и технологии. Причем мы работаем по строгим планам, согласованным и с заводами-изготовителями, и с предприятиями-потребителями. Но чаще всего разработки не идут 'как по маслу'. А сколько сомневающихся, а то и откровенных противников - и нередко это влиятельные специалисты! Как азартно активизируются они при любой неудаче разработчиков!.. Необходима живая сложная борьба, о которой Любищев даже не помышлял, создавая систему расходования своего времени...
   Вот типичная ситуация. В наших объектах реализуется труд многих работников института, заводчан, а затем буровиков. Чья-то незамеченная ошибка - и провал стендовых исследований или опытно-промышленных работ. А плановые сроки неумолимы. Значит - бессонные ночи, решение непредвиденных головоломок, срочная доводка технической документации, дополнительные командировки, исследования и испытания и, к тому же, оперативное преодоление 'человеческого фактора'...
   Непредвиденности в разработках - на каждом шагу. А при этом еще - вал текущих министерских заданий и запросов, заседания ученого совета, рассмотрение диссертационных работ, рецензирование статей и книг по заданиям издательств, подготовка собственных публикаций, оформление изобретений, одоление сомневающихся асов патентной экспертизы... И прочее, и прочее... Но необходимо побеждать. И побеждаем!
   Как бы размышлял здесь педантичный 'чистюля' Любищев? Какие бы 'рациональные' формы работы предложил он нам для процветания нашего дела в реальной (для нас, а не для него!) ситуации?
   'Эх, Надежда Ивановна! - думал я. - Понимаю, что виноват перед вами, понимаю, что ваша злость правомерна. Готов даже согласиться, что мы - 'слесари технических наук' (так выразился один молодой сноб), по сравнению с рафинированным жрецом науки Любищевым. Но ведь и у слесарей есть гордость, тем более что наше 'слесарство' недешево нам дается и реально помогает отрасли добывать нефть. И пусть возрастет моя вина перед вами, но пропаганду Любищева как образца для меня и коллег принять от вас не могу. Эта пропаганда унижает нас'.
   И изложил я тот свой настрой в очередном письме учительнице. Ответ пришел очень скоро. В нем смешались душевная боль и некоторая растерянность от потери нашего взаимопонимания, от пошатнувшейся 'взаимности доброты', желание избежать впредь прихода от меня столь же недружественных писем...
  
  
  * * *
  
   Но прежде чем пришел от Надежды Ивановны тот ответ, я получил от нее еще одно письмо, написанное вскоре после ее послания, пропагандирующего, как я посчитал, Любищева. Пришло письмо примирительное, доброе. Приди оно чуть пораньше - и не было бы моей холодной отповеди по поводу 'ценности' для меня Любищева, принял бы ее доводы. А написала она вот что.
  
   'Юрочка, здравствуй! Наверное, мое предыдущее письмо тебя огорошило, мягко говоря. Но, мне думается, должно же быть 'проветривание' атмосферы напряжения, нагнетания, импульсации, стресса - того окружения, обстоятельств, условий, в которые вы поставлены и необходимостью, и обязательностью, и случайностями, и безвыходностью... Вот мои письма и пусть несут качества громоотводов, транквилизаторов - так я их оцениваю...'
  
   Затем в письме были лирические размышления о приближающемся Новом годе и несколько стихотворений из французской поэзии - новейшее впечатление Надежды Ивановны.
   Она посчитала свое письмо с цитатами о Любищеве громоотводом, транквилизатором для моей текущей рабочей напряженности. Видимо, и подумать не могла, что оно вызовет мой бурный и нервный протест. Как чуть позже вы увидите, уважаемый читатель, Надежда Ивановна хотела, чтобы я просто посмеялся солидарно с ней (она, оказывается, восприняла Любищева с иронией). Но, знаете, есть такой психологический момент. Иногда, будучи обижены, мы стараемся погасить это свое состояние, переходя на бодрый, шутливый тон, но - не получается: обида еще не ушла, еще окрашивает наши старания. И не могут воспринять их окружающие так, как нам бы хотелось... Хочется думать, это был тот случай для Надежды Ивановны...
   А еще через несколько дней пришел ответ на мое недоброе письмо-отповедь.
  
  * * *
   'Сейчас вынула почту. Взвесив на ладони твое письмо, с вожделением пошла к дивану - читать.
   А что получилось? Даже в комнате стало прохладнее, и солнце - совсем белесое за стеклами, затянутыми льдом.
   Ну, все равно здравствуй! Только не отвечай ты, не отвечай на мои письма! Не терзайся, что я опять не поняла, что опять надо 'впрягаться' и растолковывать. Не надо!
   Мое письмо о Любищеве, по моему замыслу, было ироничным. Он весь - в себе, даже не был членом профсоюза. Но мне, как видишь, не хватило совсем малого - таланта, чтобы ты посмеялся, как смеялась я (весело и зло). Как хотелось доставить тебе каких-нибудь четверть часа умственной 'разгрузки'! А вышло... Лишь гнет и утруждение для тебя.
   Ты нервничаешь, решил, что я подсовываю тебе Любищева для корректировки твоей жизни. А ведь, честно говоря, я в немом восторге от твоей работоспособности, уплотненности, продуктивности (взять хотя бы многие десятки изобретений), а это возможно лишь при наличии обязательной системы, т в о е й системы. Поверь, мне понятно это и хотелось бы, чтобы тебя со временем нашел свой Гранин, продолжив тот рассказ, который был начат о тебе на Самотлоре...
   Юра, я - совершенно серьезно: не затрачивай время на ответы мне. Меня очень радуют твои искрометные, динамичные, глубокие и насыщенные поэзией открытки-поздравления. Они для меня истинные подарки и праздники...
   Давай сохраним взаимность доброты на дистанции километров, часов, лет и многого другого'.
  
   Так в середине декабря 1979 года закончился тот непростой и очень важный для меня этап большого урока Надежды Ивановны, этап, посвященный отзывчивости и чуткости к людям, незыблемости веры в старого друга, великодушию в момент недоразумения с близким человеком.
   В следующем году - спасибо моей любимой Надежде Ивановне - переписка продолжилась так, словно и не было в наших отношениях той прохлады, что случилась осенью 1979-го. Вновь письма приносили мне ее заветные мысли. Ее бесценный урок продолжался, прибавляя мне жизненные силы...
   Итак, наступил 1980 год. Тогда Надежде Ивановне оставалось жить чуть более четырех лет...
  
  ПЕРЕПИСКА 1980 ГОДА
  
  * * *
   'Здравствуй, Возмутитель Спокойствия! Теперь это твои новые имя и отчество. Прими как мою месть... За что? Н-ну, хотя бы за зависть мою к расположению Всевышнего к тебе. И за умелое использование тобою этого расположения...
   Вот и сегодня зависти полна: по радио - информация о концерте у вас, в столице, по произведениям Джорджа Гершвина. Ты меня познакомил с ним по записям, когда я гостила у тебя. Это был один из приятнейших вечеров. Я стала следить, поймала, слушала, восторгалась... Но вот 'Голубую рапсодию' не знаю. А у вас прозвучит...
   Представь себе, я тоже (не только же тебе - такую участь!) почти 'придворный поэт'. Ко мне ходят с заказами на дату, юбилей. А недавно горком профсоюза прислал мне как пенсионерке поздравление с Новым годом - мое!!! Как стихи сделали такой виток?..
   ... Данное письмо служит для меня психотерапией. Уже долго жду хоть кого-нибудь из ЖЭКа: на лестничной площадке, именно возле моей двери, возлежит пьяный сосед. Ой, Юра, как гадко, мерзко. Но - се ля ви...'
  
  * * *
   'Светлый, добрый час тебе, Юрочка!
   Не только еще не забыла, а никогда не забуду 'месяц в деревне' по имени Москва. Вся пешеходная тропа от станции метро до твоего дома - чудо, оазис в столице. Всегда буду помнить наши вечера после театра - за чашечкой кофе (вопреки всем устоям медицины), поздние экскурсии по московским бульварам и переулочкам и, конечно, лоджию твоей квартиры, залитую или жарким солнцем, или ночной прохладой и ароматом чистой листвы...
   В последние дни 'отходила' от Московской олимпиады, восстанавливалась после полумесячного 'заболевания'. Даже не предполагала, что так меня засосет водоворот страстей спорта. Болела до аритмии и гипертонии.
   Спасибо, дорогой, сердечное спасибо за новый всплеск чувств, откровений, наполнивших это чудное твое письмо. В моем пенсионном режиме письма всегда - радость. И жданные - поздравительные, и такие, внезапные...
   Пела Брегвадзе 'Снегопад'. Мне подумалось: всех беспокоит неумолимое Время. И вот... Я, вместо раздумий по поводу невозвратного, еще желаемого или уже неосуществимого, кажется, вернулась к истокам, к началу узнавания мира. Смотрю вокруг, широко раскрыв глаза и рот... У тополей новые листья (после обильных дождей и вновь пришедшего к нам тепла) - в две ладони! Полынь - седая, мохнатая, терпкая, выше меня ростом! В парке - дикий овес мне по плечо!.. Это вторая моя эпоха - удивляющая прелесть. 'Я знаю, что ничего не знаю' - и радостно от этого: узнавай!
   ...Но, если быть до конца честной, Время и у меня подчас вызывает тревожные, а не восторженные мысли. Вот написала грустные стихи (такие грани своих размышлений я тебе еще не показывала):
  
  Крылами машет над нами время,
  зовет куда-то... Вперед? Назад?
  Но нет желаний. И сил не хватит.
  И ты мне, Время, уже не брат.
  В тебе, о Время, мир заблудился.
  Былое ль лучше иль что грядет?
  И даже если замрешь покорно,
  Мир
   то, что ищет, все ж не найдет...'
  
  * * *
   'Здравствуй, Юра! Все бросила и пишу тебе письмо. Наверное, удивлен, что все могу бросить? Но сегодня перелом погоды: мытье окон отпадает, из-за этого же не тянет в магазинные очереди. Вот и решила с тобой поговорить. И опасаюсь попасть 'не в тон'. 'Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...' Прошу извинить, если мой мажор не отзовется в тебе.
   Я же полна им, мажором: у нас Золотая Осень! За окном - желтый огонь листвы. И потому, хотя пасмурно, небо однотонно-серое, брызжет мелкий, жалкий дождичек, но кажется, что в окно льется яркий, живой солнечный свет. Зеленые сосны окружены пламенем. Оно бушует, клубится и тянется вверх. Высокие тополя пылают над крышей соседнего дома. Чудо чудное, диво дивное, красота нерукотворная - действо Мастера Вселенского. Так бы и не отходить от окна, любоваться этим Праздником, каким-то Золотым Юбилеем без имени...
   Весна - для юности. Лето - для детства. А осень согревает усталые сердца. Бодрит, освежает и внушает Веру, что ничто не зря, никогда не поздно, в любом повторении есть красота новизны, а краткий миг может быть ярким, щедрым, могучим счастьем.
   Мне думается: Весна - это молодость Осени. Одурманила себя Осень ее ароматами. А позже заплатила щедротами Лета за радость Весны. И вот, постепенно, день за днем, ароматы цветения сменяются дыханием пригорклой полыни. Устав к концу Лета, истратив силы души в летнем зное, дарит нам осень праздник своего 'пышного увядания', Уже позади беспокойство о полях, садах, плодах - а душа ее вновь воскресла в свежих утренних туманах и легких морозцах ночных. И встряхнула наряды, расписные цветастые шали - хоть не надолго, а не хуже, чем ранней весной, убралась!
   Как старательно и мудро учит нас природа! Учит верить, что опять придут желания, мечты, осуществление надежд! Будем благодарны природе за силу осенних свершений! Они входят в нашу жизнь, когда надежды, казалось бы, уже увяли, отцвели, погибли...
   Скоро и у вас, мои москвичи, будет эта всеблагостная красота осени. Уже начинается... Побродите, отдохните - глазами, сердцем, мозгом. Погуляйте в тихих переулках Арбата, в дебрях дивных рощ Лосиноостровского заповедника, краешек которого ты видишь из окон своей квартиры. Всем вам желаю осенней бодрости! И светлой веры в природу! Обнимаю с надеждой на самое лучшее...'
  
  ПЕРЕПИСКА 1981 - 1982 ГОДОВ
  
  * * *
   Здравствуй, 'инженер с поэтическим сердцем'! Помнишь 'Жаркий Самотлор'? Давно было... Уже 1981-й. А связь-то чувствуешь? Существует?
   Спешу сообщить тебе вот что: я посетила Ленинград! Правда, в отличие от незабываемой поездки к тебе, в Москву, этот визит был неудачен в отношении театров. Ни один не работал, кроме театра Комиссаржевской. Сцены были заполнены 'нашими' гастролерами: из Мирного, из Иркутска и еще какими-то - из Сибири.
   За месяц в Ленинграде, как и в прошлый раз, в Москве, 'убегалась' по окрестностям, дворцам, музеям, прежде всего по Эрмитажу. В него ходила 7 раз и побывала чуть ли не во всех залах. Посетила дома-музеи Достоевского и Блока. Их композиции весьма различны, но обе очень впечатляют. Есть Дух - и Человека, и его времени.
   Теперь, дома, буду с интересом всматриваться в чарующие открытки и проспекты - и вновь я в залах, на мостах, каналах, площадях и бульварах Ленинграда...
   Не затмевает ли он Москву?.. Нет, думаю: они просто очень разные. В Москве, несмотря на сутолоку, многоязычность, ощущаешь себя в своей, пусть и несколько безалаберной, но уютной, обители. А в Ленинграде - в чьем-то строгом, манерном доме, хотя и доброжелательном....
   Всего вам всем доброго! Всем мои сердечные приветы!'
  
  * * *
   Дорогой Юра, приближается 15 марта 1982-го, поздравляю с 45-летием!
   'Мне 43 - возраст почтенный; я уже не средовек, а подстарок. Но, мнится, только начинаю жить. Свежи чувства, жадность разума, много сил'. Так писал великий Гаврила Романович Державин. В 35 он женился, ей было 18....
  Известно, что в твои годы расцветает художественное и научное творчество...
   О, какое же существует разнообразие глубокомысленных рекомендаций по укреплению здоровья для людей твоего возраста! И иногда эти наставления категорически противоречат друг другу. Однако против мяса - единодушие, как и за растительную пищу, ходьбу, бег. Да, изысков и советов много. Полагаю, истина такова: разумность во всем!
   По любому рецепту - долголетия тебе! Обнимаю...'
  
  ПЕРЕПИСКА 1983 ГОДА
  
   Это был последний год нашей переписки. Последние два письма Надежды Ивановны и ее поздравительная открыточка к моему очередному дню рождения... Самое последнее письмо, неравнодушное, доброе, светлое, я получил за три месяца до ее смерти, в декабре 1983 года. Далее писать ей было уже невмочь: ее замучила коварная болезнь.
   Ее самое последнее письмо было посвящено чрезвычайно важному событию в моей жизни: я наконец вернулся из глубоко уважаемой мною, интересной и важной сферы патентно-лицензионных исследований к беззаветно любимым научно-техническим разработкам. Но, естественно, этот возврат сопровождался жесткой активностью моего куратора в дирекции А.К. Караева. Когда на ученом совете обсуждали мою кандидатуру на должность заведующего новым большим научным подразделением, он выступил с резким заявлением о моей некомпетентности. И, конечно, проголосовал против моего назначения на новую должность. Все остальные члены совета проголосовали 'за'.
   Но еще до того заседания ученого совета он решил мобилизовать общественное мнение против моего перехода на другую работу. Для этого 'побеседовал' с коллективом лаборатории патентно-лицензионных исследований и организовал там голосование по вопросу согласия или несогласия каждого с моим уходом... Я сообщил Надежде Ивановне об этом беспрецедентном голосовании, и она, уже очень больная, взволнованно откликнулась на мою информацию. Ее душа была столь поглощена моей судьбой, что в том письме она совершенно не отразила серьезность проблемы своего здоровья, и я (при своей жуткой некомпетентности в медицинских вопросах, тем более терминах) просто не обеспокоился этой проблемой.
   Как же неправильно было мое спокойствие!..
   Вскоре на меня нежданно обрушилось сообщение из Ангарска о кончине нашей любимой учительницы...
   Но заглянем в ее последние письма.
  
  * * *
   '...Скоро будем прощаться с зимой. Правда, впереди еще ее месячный срок - угрожающий неожиданностями февраль...
   Немного воспоминаний о 1982-м.
   Лето прошлого года прожила оседло. Весною беспокоилась, что оно будет длинным и однообразным. Но пробежало незаметно. А точнее, заметно хорошо. И по погоде, и по насыщенности впечатлений. Впечатления в основном связаны с тем, что приезжала к родным ленинградка-ангарчанка, у которой я жила летом 81-го. Часто ходили с ней на нашу красавицу реку Китой, захватив с собою... арбуз! Их в городе была тьма. На всех перекрестках - кучи. Небольшие, но сладкие, зрелые...
   Съездили с нею в Иркутск. Несколько подвело коварство климата. Вечером договаривались при ярком солнце, а утром - снег! Сентябрь... Но поехали.
   И я совсем разочаровалась в Иркутске, моем родном, колыбельном. Грязненький, суетный, даже, вроде бы, и маленьким стал... Этим впечатлением убито желание переселиться туда, поменяв жилье. А желание было оттого, что к Ангаре тянуло, к театрам, а главное к серьезной библиотеке. В Ангарске их, библиотек, много, но бедные - современность и периодика в основном....
   ...Бесполезное письмо написала. Вспомни слова Симонова о письмах: 'слезные, болезные, чаще бесполезные'. Мое подтверждает эти слова...
  Порекомендуй почитать что-нибудь...'
  
  * * *
   'Юра, Юра... Здравствуй, Юра! Юра - романтик, борец, лирик, философ и мастер слова (а слово - плод мысли)!
   Прости за паузу. Отвечаю не сразу по двум причинам. Во-первых, мне было необходимо перечитывать, вдумываться, воображать, проговаривать... О второй причине сообщу в конце.
   Рада, что ты отдохнул на море, и не ревную тебя к нему. Хотя, конечно, почувствовала, как оно, да и сам Таллин обокрали меня масштабом твоего письма, поскольку завладели почти всей твоей душой. Но все равно им спасибо за твое успокоение, прилив в тебе здоровых сил, зовущих к действу. Мне нравится, как ты говоришь: 'Поживем еще!'
   Поживем! Я надеюсь дожить до такого твоего письма, где будут звучать трубы! Подожду. Но хотелось бы - побыстрее...'
   ...Ты так молод в своем письме! Я даже немного загрустила, что еще не работала в нашей школе, когда ты, в девятом классе, был там самым первым комсоргом. Не узнала тебя в этой деятельности - в твои школьные годы наш контакт был слишком краток. Но мне запомнилось, что в ребячьем шуме звучало и такое: 'Юра, у Юры, к Юрке...'
   Наверное, тебе удавалось б ы т ь комсоргом, в е с т и людей. Может быть, этот росточек, даже почка, и есть исток 'закабаления' тобою лаборатории. Твои сотрудники, зная, ч т о теряют, голосовали 'за'. За твое возвращение к научно-техническим разработкам. Добрые, умные... Как много в них от тебя! Не зря отдавал. И, уверена, твоя победа им тоже окрасит жизнь. Постарайся в будущем никогда не разбить их веру и надежду.
   ...Ну, а теперь о второй причине задержки моего письма. Две недели назад вышла из хирургического отделения после операции по поводу панкреатита. До операции 2 - 3 месяца ощущала недомогание. Потом случился приступ боли... Теперь прихожу в себя - и, соответственно, настроение приходит в норму. Читаю Ильфа и Петрова - смеюсь от души.
   Твое письмо получила в день выхода из больницы. Ты мне им помог, как море тебе. Спасибо вам обоим!
   Обнимаю. Мои добрые пожелания семье и нашим друзьям'.
  
   Такова была последняя весточка от Надежды Ивановны. Знать бы мне тогда, что получил ее последнее письмо...
   Я вдохновенно и трудно осваивался в новых делах и, конечно, намеревался написать ей об этом. Но 20 марта позвонила одна из учениц Надежды Ивановны из более поздних выпусков (как-то мне довелось с ней познакомиться) и сообщила о кончине нашей учительницы. А в начале апреля 1984 года пришло подробное письмо от одноклассницы и моего большого друга Греты Танеевой. Вот что, в частности, написано в том письме.
   'Смерть Надежды Ивановны была для меня ужасной неожиданностью. В те дни я закрутилась в текущих делах, не заглядывала в нашу городскую газету - и узнала об этой беде от вас, москвичей, получив телеграмму соболезнования всем школьным друзьям и нашей школе. Это было вечером в субботу, 24 марта. Накануне, в пятницу, я купила нашу 'Знаменку', но не разворачивала ее. После телеграммы раскрыла со страхом. Да, в ней было сообщение о смерти Надежды Ивановны. Известие это тем более горько и болезненно для меня, что я не выполнила твою просьбу сходить к ней.
   Осенью Надежде Ивановне сделали операцию: опухоль поджелудочной железы. Рак ли это или доброкачественная опухоль, утверждать не берусь, поскольку с медиками не разговаривала. О том, что она лежала тогда в больнице, никто не знал. Позже говорила, что не хотела, чтобы знали...
   Недомогание, видимо, вновь привело ее в больницу, но уже в другую. Это случилось в марте. 'Ту больницу однажды посетил врач, который ее оперировал (он пришел по каким-то своим делам). Увидел ее, переговорил с медперсоналом и возмутился - то ли назначенным лечением, то ли обследованием: дескать, я же знаю ее болезнь, я сам ее оперировал и вижу, что вы все делаете не так. Этот разговор был подслушан медсестрой, он всплыл лишь потом, когда Надежды Ивановны не стало...
   Ей назначили прием бария для рентгена. Пребывание свое в больнице она поначалу опять хотела скрывать. Но в какой-то момент позвонила в школу и попросила передать некой Галине Михайловне, чтобы та пришла к ней. Всем остальным стало известно со слов этой Галины Михайловны, что 19 марта Надежда Ивановна пожаловалась на врачей, сообщила, что попала к ним в немилость из-за нежелания принять барий, сердилась, что они все-таки заставили принять.
   Но в целом она вела себя терпеливо, была, как обычно, иронична, разговорчива, соседей по палате подбадривала. 19 марта ее посетила еще одна подруга, узнав случайно, что Надежда Ивановна в больнице. На вопрос, что ей принести, ответила: ничего не надо; вот огурчик бы съела, но нельзя - при ее болезни лечат голодом.
   В тот печальный день, 20 марта, она тоже вела себя обычно, разговаривала, была в столовой. Но навестившей ее Галине Михайловне показалась очень измученной, изможденной. Грустно улыбнулась: дескать, ты будешь последней, кто разговаривал со мной и тем самым войдешь в историю. Когда они сидели рядом, Надежда Ивановна вдруг тихо воскликнула: 'Кто бы знал, как мне плохо!..' А затем сказала: 'Иди уж, я устала'.
   Когда Галина Михайловна уходила, Надежда Ивановна лежала и забылась, видимо, задремала. Щеки ее порозовели. Галине Михайловне она показалась очень хорошенькой...
   А через несколько минут Надежда Ивановна вдруг закричала: 'Ой, больно! Больно мне!' Побежали за врачом. Когда он появился, она уже была мертва. Был вечер 20 марта...
   ... На траурном митинге в школе урочные слова сказали двое незнакомых мне пожилых людей: женщина и мужчина. Отметили ее высокий класс как специалиста, ее строгость, но справедливость, ее активность и отзывчивость, ее неизменное участие в выпуске стенгазеты. Народу было немало, пришли люди разных возрастов - ее выпускники разных лет. Много принесли цветов, венков.
   Говорили речи и у могилы. Наши одноклассницы Галя Буш и Лида Потапова тоже сказали благодарственные и прощальные слова...
   Как ты ее любил, Юра, не могу знать. Но я в 10-м классе по-настоящему влюбилась в нее...'
  
   Наша любимая учительница ушла навсегда. Но не уйдет из моей памяти, моего сердца ее долгий, 30-летний урок жизненного поведения...
   Живу уже на восьмом десятке лет. Еще перезваниваюсь и переписываюсь с некоторыми школьными друзьями. Верится, мы не изменили урокам Надежды Ивановны.
   Остались бы и наши уроки жизни в чьих-то памяти и сердцах...
  
  
  
  КОЛОКОЛА ПАМЯТИ
  ________________________________________________________________________
  
  'Помнится только один случай, когда отец плакал.
  Это была слабость глубоко растроганного человека.
  В начале восьмидесятых годов в квартире родителей
  по поводу какого-то праздника собрались их старые друзья.
  Были приглашены и мы с женой...
  Вдруг отец прервал общий веселый разговор и сказал:
  'Мне хочется поделиться с вами одной великой радостью.
  Через 40 лет после Сталинградской битвы
  сведения обо мне отыскали в каких-то архивах -
  и я награжден медалью 'За оборону Сталинграда'.
  Показав нам медаль, вдруг заплакал,
  даже из комнаты вышел, чтобы успокоиться.
  Ему шел семьдесят первый год...'
   _____________
  
  ДОБРЫЕ УРОКИ CЕМЬИ
   Но в хаосе надо за что-то держаться...
   За старое фото и руку ребенка.
   Лариса Миллер
  
  Мой сын, будучи дошкольником, любил, как и многие его сверстники, философски, с полной серьезностью, осмысливать жизнь (позже серьезность стала расцвечиваться фейерверками юмора). Однажды, лет в шесть, он гордо поделился с мамой своим новым открытием: 'Знаешь, почему дети должны становиться лучше родителей? Потому что они берут все лучшее, что есть в родителях, и еще прибавляют к этому что-то хорошее от себя. Правда же?' Верится, что он сумел так или почти так и сделать - в этом наше с женой главное везение.
   ...Испытывала нас троих и разлука. Судьба подарила сыну дело и любовь в Нью-Йорке, он ждал нас здесь более восьми лет. Ныне вновь мы рядом с ним. Сегодня ему идет пятый десяток лет, ну, а мы, соответственно, вступили в восьмой...
   Моими главными учителями нравственности тоже были родители. Навсегда со мной - их уроки преодоления, поступков, скромности, любви, дружбы...
  
   Дед по отцовской линии был рабочим кроватной мастерской в Баку и прожил почти всю жизнь неграмотным. В старости, после войны, он, помню, старательно читал по складам русские книжки, напечатанные крупно. А бабушка, мать моего отца, так и не изучила букв до конца своей жизни.
   Ну, а мой отец, пройдя путь вечерней учебы в институте, службы в армии на Дальнем Востоке, самых разных инженерных и хозяйственных дел, последние двадцать лет работал в Москве начальником одного из самых динамичных управлений и членом коллегии Министерства химического и нефтяного машиностроения. Мне иногда, по стечению обстоятельств, удавалось понемногу наблюдать неизменно кипучую, беспокойную работу отца в его кабинете. Не завидовал. Понимал: я этого не смогу, не выдержу. Это - не мое. Моей стихией была любимая наука.
   Министр не отпускал его на пенсию. Просил повременить немного. Дескать, вместе пойдем. Мы видели: отец переутомлен, слабеет. Но не ожидали столь внезапного конца. Был 1985 год, июнь. Отец недавно перешагнул рубеж своего 73-летия. Вечером в субботу мы с ним договорились, что завтра всей семьей съездим отдохнуть за город. Но ночью он скончался от обширного инфаркта.
   Мальчишка из бедной еврейской семьи, сын неграмотных родителей. Сколько же сил он отдал своему утверждению в жизни, реализации своего призвания - быть хозяйственным организатором! Кто-то сегодня может покровительственно считать, что он был немного простаком вместе с множеством других воспитанников своего времени, но - так уж произошло - людям он отдал все, что мог. Такой вот урок.
   Его не волновал вопрос, правильно ли это - доходить до той черты, где не остается азарта ни на собственную дачу, ни на собственную машину. У него не было этих атрибутов жизненного успеха. Но жил радостно и без них. Кто-то сказал мне об отце: 'Там, где был Завелий Львович, всегда светило солнышко'. Уже после его смерти я по-настоящему осознал, слушая воспоминания многих, как хотел, да и умел он помочь конкретному человеку. А видел я и такое: крупный российский чиновник с неуемным вдохновением печется о нефтяной отрасли страны в целом, но брезгливо не любит тех людей, которыми непосредственно руководит. Отец любил людей...
  
   Нашей семье повезло: отец, не умеющий угождать и юлить, избежал арестов и лагерных репрессий. Но вот что было. Шел 1949 год. По приказу министра, он вдруг снят с должности директора небольшого московского завода экспериментальных машин и переведен на должность рядового инженера. Не помню, каковы были формулировки приказа, но суть вопроса нашей семье известна и памятна. На заводе появился новый главный инженер, тоже еврей. Отец с ним дружил, работали душа в душу. Конечно, где-то, по необходимости, были жесткими. Не исключаю и того, что отец повысил в должности какого-то заводского специалиста-еврея. В нефтяном машиностроении я встречал немало талантливых инженеров и ученых еврейской национальности. И некоторые 'доброжелатели' подняли тревогу 'в верхах' отраслевого уровня: дескать, завод стал еврейским гнездом - сколько это может продолжаться?!
   ...Отец поехал из Москвы в Восточную Сибирь восстанавливать новыми делами доброе имя. С ним поехала и семья. И восстановил он там имя свое. И нашел там лучших - на всю оставшуюся жизнь - друзей.
   Он как-то сказал мне в начале восьмидесятых: 'Беспокоит меня твое поколение - слишком вы чувствительны. Встретитесь с трудной ситуацией и половину сил отдаете переживаниям: ах, как несовершенен этот мир! У нас в министерстве назначили начальниками управлений двух твоих ровесников - чуть за сорок пять. Поработали немного и умерли один за другим от инсультов. А вот мы, старики, тянем. Потому что, если возникла у меня трудная проблема, я не позволяю себе переживать из-за несовершенства мира, я думаю только о том, как ее решать. И решаю. Так надо жить, если хочешь жить долго'.
   К сожалению, мы не избалованы обилием абсолютных истин. Даже в физике. А уж в мироощущении людей... Отец умер через два года. Не мог заснуть до часу ночи. Что-то мешало. Принял привычные лекарства. А потом тихо умер. Что растревожило его мысли и сердце, когда наступала ночь? На смену чему пришел инфаркт? Этого не узнать...
  
   Я родился в семье начинающих инженеров-нефтяников. Мама и папа окончили институт одновременно и с отличием. Через много лет мне рассказывали, каким сильным специалистом по экономике нефтепереработки стала мама. В 1950 году, когда мы уже несколько лет жили в Москве, ее пригласили в аспирантуру. Но в это время отцу пришлось перебираться в Восточную Сибирь (я уже об этом рассказал) - и никаких колебаний у мамы не возникло: если едет отец, значит едет вся семья. Потому что в семье жила любовь...
   Любовь, я полагаю это всерьез, может творить самые настоящие чудеса. Помните, как в фильме Э.Рязанова 'Забытая мелодия для флейты' любовь
  медсестры спасла умирающего главного героя. Фильм считается доброй сказкой для взрослых. А я думаю - он не сказка, потому что видел такое сам. В семье.
   1952 год. Отцу - сорок лет. Мне - пятнадцать. Отец заболел гриппом, а затем у него возникло какое-то жуткое осложнение. Несколько дней температура - около сорока градусов. Силы иссякали. Попытки лечения не помогали. Нас с сестрой перестали пускать в комнату, где лежал отец. Вспоминаю критическую ситуацию по впечатлениям, полученным в прихожей нашей сибирской квартиры. Там находилось не менее пяти мужчин - сотрудников и друзей отца. Стояли молча. Затем появился еще один мужчина - врач, он вышел из той самой комнаты. В глазах его были грусть и утомление, он слегка развел руками. Мы поняли: ничего хорошего так и не получается. Кто-то начал говорить об отце добрые слова, но почему-то в прошедшем времени. Это резануло меня.
   И только мама вела себя собранно и энергично. Часто ходила из комнаты в кухню и обратно, что-то приносила и уносила - какие-то тряпки, напитки, тазики... Она не обращала внимания на толпившихся в прихожей, она действовала, помогала отцу, как могла. Думаю, совсем потеряла счет времени. Быть может, она просто верила, что ее энергия, ее воля, ее старания, ее любовь лишат болезнь силы и заставят отступить.
   На следующий день отцу стало немного лучше. А через неделю он вышел на работу. Мы так и не узнали, что с ним тогда случилось...
  
   Помнится только один случай, когда отец плакал. Это была слабость глубоко растроганного человека. В начале восьмидесятых годов в квартире родителей по поводу какого-то праздника собрались их старые друзья. Были приглашены и мы с женой... Вдруг отец прервал общий веселый разговор и сказал: 'Мне хочется поделиться с вами одной великой радостью. Через 40 лет после Сталинградской битвы сведения обо мне отыскали в каких-то архивах - и я награжден медалью 'За оборону Сталинграда'. Показав нам эту медаль, вдруг заплакал, даже из комнаты вышел, чтобы успокоиться. Ему шел семьдесят первый год.
   Тогда мы услышали короткий никому не известный рассказ. Отец не считал себя вправе сообщать о том, чему нет никаких подтверждений.
   За несколько месяцев до Сталинградской битвы ему было поручено руководить перевозкой оборудования одного из бакинских заводов в Сталинград. Видимо, битвы на Волге тогда еще не ожидали, однако опасались прорыва фашистов в Баку (куда войти им так и не удалось) и поэтому решили дополнительно укрепить нефтяную промышленность во Втором Баку, между Волгой и Уралом. Не будет в достатке нефти - отпор врагу станет невозможен. Кстати сказать, специалистов-нефтяников на фронт старались не брать - у них был свой ответственный рубеж той великой войны.
   Баржи с оборудованием завода разбомбила и утопила немецкая авиация где-то между Астраханью и Сталинградом. Отцу удалось спастись, и в канун битвы на Волге он оказался в Сталинграде. Местные власти поручили ему участвовать в организации обороны города, дали четкие задания... Получается, справился... Так закончил он свой рассказ. Отец имел много орденов и медалей, почетных грамот за мирный труд. Но эта причастность к великой битве, подтвержденная, наконец, медалью, была для него драгоценнее всех остальных дел.
  
   Да, главные уроки нравственности мне дали родители. Теперь отец и мать смотрят на меня со старых фотографий. Ну, а сыну, думаю, как и в детстве, приятно ощутить, что мы, родители, - рядом, когда его что-то радует или волнует.
   Для внучки Дашки самые любимые и авторитетные люди - мама с папой. Но и мы, старики, довольно интересны... Она знает, что ее дед имеет много изобретений. Однажды мы с ней, девятилетней, решили пофантазировать вместе и придумали смешной и замысловатый механизм для получения звуковых сигналов. С гордостью демонстрировала его на школьной выставке технического творчества, заинтересовала даже старшеклассников. Вдохновленная успехом, придумала и сделала дома забавный лифт для мелких вещей, чтобы людям реже приходилось носить их между первым и вторым этажами. Все весело испытывали этот лифт...
   Ныне повзрослела - старшеклассница. Компьютер, автомобиль - это родные, прекрасно освоенные элементы жизни... А иногда она с интересом рассматривает старые семейные фотографии...
  
  
  ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ ЧУДЕСНЫЕ...
  
   Помните, какие есть слова в одной из задушевных песен времен молодости моего поколения: '...снятся людям иногда их родные города: кому Москва, кому Париж'? Я почти всю жизнь был москвичом, столица России действительно - мой родной и любимый город. Но вот что интересно: в Нью-Йорке, где я живу уже около семи лет, в моих снах обычно не Москва, а 'благословенный русский край' - бескрайние просторы Сибири. Да, так уж сложилась моя судьба, что довелось в реальной жизни ощутить просторы, красоту и волшебный магнетизм этой бескрайней земли, от Уральских гор до чистейшего в мире 'славного моря' по имени Байкал.
   Здесь я нашел друзей на весь свой век, здесь возникали самые принципиальные, сложные и незабываемые моменты моего самоутверждения в делах, здесь я научился видеть глубинную красоту жизни через все ее сложности, противоречия, несправедливости...
   Я, конечно, понимаю, что у большинства моих читателей - иные сны, и если уж снятся им города, то преимущественно не сибирские. Но верится мне, что лирические заметки, которыми хочу поделиться с читателями, оставят какой-то светлый след в их сердцах, потому что по большому счету это заметки о силе и неистребимости добра в нашем, человеческом общежитии, а мотивы добра не могут не быть близки каждому хорошему человеку...
  
  * * *
   Наша семья - отец, мать, мы с сестрой и бабушка - оказалась осенью 1951 года в городе Ангарске Иркутской области из-за несправедливостей в судьбе отца, связанных с тем, что он еврей по национальности. Дело для того времени обычное, и, если посмотреть, что было вокруг, по нему, к счастью, пришелся довольно умеренный удар. Его сняли с должности директора экспериментального завода одного из московских НИИ и перевели на самую низкую инженерную должность, на ступеньку, предназначенную для молодых специалистов.
   Вот он и отправился, по совету друзей, в Восточную Сибирь, чтобы там попытаться заново выстроить себе достойную карьеру (что, к счастью, ему удалось). Мы приехали к нему из Москвы через несколько месяцев, когда ему выделили квартиру. Маме пришлось отказаться от учебы в аспирантуре, а я с грустью попрощался со школьными друзьями. Учился я тогда в восьмом классе.
   Так из мужской московской школы я попал в смешанную школу совсем маленького в то время города Ангарска - спутника одновременно сооружаемого рядом с ним химического комбината.
   Город строили заключенные, поэтому мы постоянно видели огороженные колючей проволокой 'зоны', за которыми днем кипела работа. В одной из этих 'зон' можно было наблюдать весьма необычную картину. Строители трудились под живую музыку: на специальном помосте маленький духовой оркестр, казалось, непрерывно исполнял популярные мелодии. Кто-то нам объяснил эту ситуацию. Музыка 'строить и жить помогает', значит, способствует производительности труда, а за ускорение стройки мужикам сокращают 'срока'. Поэтому они выделили из своей среды нескольких музыкантов - и дело в целом пошло быстрее...
   Не могу забыть первое утро моей школьной жизни в Ангарске. Занимался рассвет, но было еще довольно темно, небо пока не освободилось от звезд и луны, окна домов излучали электрический свет. Я шел к школе через заснеженный пустырь, рассеченный узкими утоптанными тропинками, образующими кое-где перекрестки. К одному из таких перекрестков одновременно со мной подошел по другой тропинке какой-то молодой мужчина совсем невыразительной внешности. Он внимательно посмотрел на меня и жестом предложил мне пройти вперед. Сердце мое замерло, и я пошел дальше. А он шел за мной, почти дыша в затылок. Я уже успел наслушаться от родителей об опасностях, которых, якобы, здесь хватает, и обреченно подумал: 'Вот сейчас и закончится моя жизнь...' Однако предполагаемый бандит не спешил напасть на меня. Более того, мы дошли до школы и вошли в нее (тут уж я пропустил его вперед).
   Позже я узнал, что это учитель рисования и черчения, тихий и безобидный человек, профессиональный художник с неярко сложившейся судьбой...
  
  * * *
   У нас был замечательный класс. Его гармоничное разнообразие не нарушалось и последующим - по мере роста Ангарска - появлением новых учеников. Сегодня мне кажется, что они, попадая в наше 'магнитное поле', просто становились подвластны ему. И это никому не было в тягость, потому что может ли быть кому-то в тягость светлая дружба, доброта и чуткость юных одноклассников?
   Нет, мы не являли собой рафинированную, плакатно-идеальную группу молодежи. Были очень разными. Да и прошли до попадания в наш класс очень непохожие начальные этапы жизненных путей.
   У двух наших сестер-одноклассниц Веры и Нины Беляковых, скромных и старательных в учебе, папа был первым секретарем Ангарского горкома партии.
   У Бори Корнеева папа ранее был репрессирован, сидел в тюрьме. Помнится, был кандидатом химических наук и вот теперь оказался полезен на строящемся комбинате. Боря рассказывал, что его отец каждую ночь просыпался, уходил в кухню и подолгу курил там, о чем-то думая в одиночку...
   Мой самый близкий друг Володя Стручков, добрый и строгий, пережил с мамой немецкую оккупацию в Барановичах, на западе Белоруссии, а отец его пропал без вести на фронте. Мама вышла замуж второй раз, и они с отчимом подарили ему братика.
   Две сестры Терещенко - разные и самобытные натуры - жили с мамой, брошенные отцом. Их мама была подавлена несправедливостью своей судьбы, но очень старалась не демонстрировать это...
   Милая Лидочка Потапова покоряла всех своей доброй улыбкой и каким-то удивительным сочетанием открытости, скромности и достоинства. Ныне пишет мне трогательные письма из Ангарска. Только из них узнал я, что по маме она еврейка и дочь ее уже много лет живет в Израиле.
   Таня Тагильцева, кумир нашего класса, наше солнышко, наш центр притяжения, жила в благополучной семье. Ее папа был назначен директором одного из заводов комбината. К сожалению, он рано умер, а с мамой ее я сердечно общался затем уже в Москве, потому что и Тане, и мне посчастливилось многие годы жить в этом прекрасном городе. Она и ныне живет там. И наша дружба с ней не тускнеет, хотя в последние годы нас разделяет Атлантический океан...
   Да, мы были очень разными. А почему же стали так дружны? Думаю, потому, что имел место некий особый эффект, который мне хочется назвать 'эффектом Ангарска'.
   Ведь каждый из нас, оказавшись в этом городе, оставил где-то друзей и вообще привычную жизнь. И каждый чувствовал, что для далеких теперь друзей не представляет серьезного интереса та новизна, что появилась здесь в нашей жизни. Более того, новая обстановка, в которой мы оказались, мало им понятна, а скорее, просто чужда. У них продолжалась иная, хорошо знакомая, увлекающая их жизнь...
   Ну, а нам на новом месте просто невозможно было оставаться наедине с собой: своими воспоминаниями, грустью, тайным другом-дневником, попытками переписки с прежними одноклассниками. Юность звала нас к активной и интересной жизни именно здесь. Каждый из нас хотел новой дружбы, новой радости человеческого общения. И мы с готовностью шли к сближению и единению с новыми одноклассниками, мы все вместе, можно сказать, своими руками (а точнее, наверное, сердцами) лепили свое духовное благополучие. Мы хотели новой дружбы и сумели вылепить ее, взяв на вооружение чуткость друг к другу и - интуитивно - ту самую бесценную толерантность, о которой тогда еще даже не слышали и которая по-русски звучит, к сожалению, менее возвышенно - просто терпимость...
  
  * * *
   Нам в Ангарске стало весело и вообще хорошо (об учебе писать не буду - дело известное). Зимой - лыжи. Особенно прекрасно было кататься с гор, стремительно съезжая в пойму нашей реки Китой, притока знаменитой Ангары... Летом - волейбол... Круглый год ходили друг к другу в гости: беседовали, пили чай, танцевали... Помню, очень любили слушать вместе по радио передачи 'Театр у микрофона'. Это были удивительно притягательные трансляции спектаклей ведущих театров. Слушали тихо, завороженные, и казалось, что видим все происходящее на сцене. Теперь таких передач, по-моему, нет. Мир ушел куда-то вперед. Ну и пусть...
   А еще - незабываемые пикники на старице реки Китой - тихом водоеме, заполненном, казалось, совсем неподвижной водой. Мы устраивали пикники на первомайский праздник. Солнце уже дарило тепло, земля покрыта совсем молодой травой, комаров нет - рай! Было у нас и немного вина - не дети ведь какие-нибудь! Кстати, никто из нас не стал пьяницей. Полагаю, старшеклассников вообще не следует 'пасти', как и нельзя баловать материальной вседозволенностью. Они, несомненно, размышляют по-крупному, масштабно, и на них неизмеримо сильнее каких-то специальных актов воздействия влияет ощущение правильной, достойной жизни родителей и других людей, близких их семье...
   Но вернусь к пикникам. Большое впечптление производило на меня геройство наших одноклассников-коренных сибиряков. Они, пробежав по еще сохранившейся прибрежной кромке льда, бросались в жутко холодную воду старицы и с удовольствием в ней плескались. Я ни разу не решился повторить их подвиг. Намного позже узнал о клубах так называемых моржей в Москве, но по-прежнему остался в стороне от азарта таких людей. В общем, - слабак, что тут еще скажешь?..
  * * *
   Бывали мы в театрах и по-настоящему. С этой целью нас иногда возили в сам город Иркутск, областной центр.
   Там можно было полюбоваться с высокого берега стремительной красавицей Ангарой, которая, по преданию, когда-то сбежала от своего отца, старика Байкала, к могучему юноше Енисею. Строгий отец бросил в то место, откуда она начала свой бег, огромный камень, пытаясь закрыть ей дорогу. Но это оказалось бесполезным. Она добежала до возлюбленного, судьбы их соединились - и ничто не может разорвать эти узы. До сих пор она дарит Енисею свою неувядающую красоту, чарующую чистоту, свой веселый бурный темперамент. Любовь непобедима! А верхушку Шаманского камня, бессмысленно лежащего в истоке Ангары, теперь показывают туристам.
   О старинном Иркутске можно писать много, но я ведь заговорил о театрах, так что больше не буду отвлекаться. Там мы посещали два замечательных театра: областной драматический и музыкальной комедии, а по существу оперетты. До сих пор с некоторым удивлением думаю о подвижничестве провинциальных актеров, этих небогатых людей, вечно обремененных бытовыми проблемами, но неизменно влюбленных в искусство и годами радующих людей своим вдохновенным творчеством.
   Я - заядлый театрал и категорически заявляю: иркутские театры начала пятидесятых годов были замечательные. Особенно яркими запомнились спектакли театра музыкальной комедии с участием пожилого актера Муринского, подобного великому комику Ярону в Московском театре оперетты, и молодого, тоже комического, актера Каширского. Когда эти талантливые и подкупающе симпатичные исполнители появлялись на сцене, зал дружно аплодировал, нарушая динамику спектакля. Кстати, позже Каширский был приглашен в московскую оперетту - совершенно заслуженно, хотя жаль, что Иркутск лишился этой истинной звезды театра.
   Мой одноклассник и один из ближайших друзей Саша Корбух, иркутянин, семья которого по какой-то причине перебралась в Ангарск, мечтал стать актером Иркутского драмтеатра и, по-моему, был бы хорош на сцене. Но, увы, стал строителем, и к тому же долго был на ответственной комсомольской работе, с которой затем, насколько знаю, не без удовольствия распрощался в пользу строительного производства.
   Актером из нашего класса никто не стал. Но хорошими людьми, хочется думать, стали все. Когда мы были десятиклассниками, наша Грета написала мне, пробующему себя в поэзии: 'Ты станешь поэтом, а я человеком. Чем роль моя хуже поэта?' Как она была права, самая мудрая, девочка нашего класса, которая за жизнь написала стихов намного больше, чем удалось создать мне, однако, как, впрочем, и я, не ушла в поэзию как в профессию. Сегодня ее уже нет, все ее сочинения - у меня, и я надеюсь когд-нибудь опубликовать лучшее из написанного ею...
  * * *
   Байкал! Это такое чудо, что даже страшно прикасаться к теме наших походов на это 'славное море'. Они начались в школе и продолжились в студенческие годы, когда мы приезжали к родителям на летние каникулы. В школе с нами учился Ося Гуфельд, имевший спортивный разряд по туризму и еще квалификацию инструктора по этому виду спорта. Так что в походах мы чувствовали себя достаточно уверенно.
   До поселка Лиственничный, вблизи истока Ангары, нашу группу довозил из Ангарска автобус или грузовик (это являлось актом благотворительности со стороны начальствующего папы кого-то из нас). А затем мы предпочитали уходить на несколько километров к северу вдоль прибрежных гор, находили плоскую лесистую площадку, с которой было удобно спускаться к озеру, и на ней обосновывались в палатках.
   Ну, а затем - костер, веселые общие трапезы, песни под яркими звездами и, конечно, недолгие, однодневные прогулки по узким тропинкам над кручами, отделяющими нас от байкальской воды. Ося Гуфельд заставлял нас перед такой прогулкой связываться единой прочной веревкой. Это, конечно, добавляло нам уверенности. И все же подчас поглядишь назад, на тропинку, которую мы только что одолели, - и сердце замирает от ужаса, услужливо подпитываемого безудержной игрой воображения...
   Все это незабываемо, особенно наш ликующий ночной костер. Именно о нем я написал, быть может, лучшее свое стихотворение, во всяком случае, оно всегда тепло воспринимается людьми - уже более пятидесяти лет. Оканчивается так:
  
  Ночь ни петь, ни думать не мешала.
  Лишь Байкал вздыхал под тихий хор,
  И луна, разлившись по Байкалу,
  К нам ручьем спешила на костер...
  
   Проблем с питьевой водой возле Байкала нет: зачерпнул с берега и пей. Вкусней воды не бывает. А другой бесценный дар Байкала - омуль. Мы запасались им в Лиственничном, у рыбаков. Тем, кто никогда не видел и не пробовал этой рыбы, даже не знаю, как рассказать о таком чуде. Ну, уж селедку-то знают все. Представьте себе, что перед вами изысканно мясистая, упругая и ароматная селедка. Так вот, удвойте или даже утройте все эти качества - и получится омуль. Да и то приблизительно, потому что аромат омуля неповторим.
   Когда через много лет Саша Корбух приезжал в московскую командировку, мы в его номере ведомственной гостиницы ели непременно привозимого им омуля, естественно, держа куски рыбы в руках и запивая этот деликатес водочкой. Перед уходом домой я старался отмыть руки, но аромат омуля устранить с них не удавалось, и пассажиры в метро с интересом принюхивались ко мне...
   О походах на Байкал остались только теплые воспоминания. Ничего плохого вспомнить не могу. Пожалуй, можно рассказать лишь один эпизод школьных времен, который, конечно, светлым не назовешь, но и как страшный он не вспоминается, скорее как забавный, хотя за ним - ужас сталинских лагерей.
   Ребята каждую ночь по очереди, по два человека, дежурили возле палаток на всякий случай. Опасались визита медведя или беглого заключенного. При дежурных были топоры, хотя это средство защиты в наших неопытных руках вряд ли являлось надежным. Скорее, в случае опасности надо было всех разбудить и выступить по мере возможности единой силой.
   Однажды дежурили мы, насколько помню, с Сашей Корбухом. Ночь прошла спокойно, а на рассвете заметили, что по горной тропинке, протянувшейся над глубоким скалистым обрывом вдоль берега Байкала, издалека по направлению к нам движется какое-то существо. Вскоре стало ясно, что это не медведь. Через некоторое время уже не было сомнений, что к нам направляется какой-то человек весьма странного вида. Решили, что если это беглый заключенный, то наши топоры вызовут у него несомненный интерес, поэтому их лучше спрятать в ближайших кустах, а друзей пока не будить - сначала посмотрим, что будет происходить.
   Наконец, к нам безбоязненно приблизился давно небритый мужчина в шапке, сделанной из газеты, в застегнутом женском плаще, видавших виды брюках и женских туфлях с отломанными каблуками. Несомненно, беглый.
   - Курево есть? - спросил он.
   У меня оказалась пачка 'Беломора' (баловался немного) и спички. Я протянул ему эти свои богатства. Он внимательно посмотрел вокруг, несколько секунд задумчиво помолчал и произнес:
   - Ну, ладно, мужики. Беру себе. Только - тихо будьте...
   И удалился. Куда он направился, где найдет приют, кого еще разденет, а то и убьет на своем пути?.. Это нам было неведомо. Но поняли мы одно: решил он не трогать подростков, почти детей. И на том спасибо.
   Кстати, гуманное отношение заключенных к школьникам мне довелось наблюдать еще раз. В доме, где жила моя семья, был подвал, разделенный деревянными перегородками и дверями на небольшие кладовки для нужд жильцов. Там мы хранили картошку, иногда другие овощи, а также некоторые вещи. И вот однажды, зайдя в подвал за картошкой, я застал там около десяти женщин-заключенных (конвой, видимо, находился где-то снаружи). Не помню, что делали женщины, кажется, красили стены. При моем появлении они оживились, стало шумно, несколько раз раздался громкий смех. Одна из них спросила:
   - А ты, парнишка, не боишься нас? Мы ведь ой какие голодные, можем и не отпустить!
   Женщины дружно засмеялись, затем та же их представительница решила меня успокоить:
   - Ладно, не трусь. Таких зеленых не трогаем. Бери, что тебе нужно и валяй домой.
   Помню, я при этой встрече не проронил ни слова. Хотя трусости не проявлял, но и комфорта, сказать честно, не испытывал. Тихо ушел - и на душе полегчало...
  * * *
   Есть, что еще вспомнить и про Ангару. Было лето 1953 года. Недавно умер Сталин, и личность его почиталась пока, как и в прежние времена. Мы окончили девятый класс, и школа организовала для нас поездку по Ангаре в место одной из ссылок Сталина - поселок Новую Уду. Чтобы уважаемый читатель мог себе лучше представить бурный нрав этой неугомонной реки, отмечу, что от Иркутска до
  Усть- Уды, ближайшего населенного пункта к нашему месту назначения, пароход плыл двое суток. Туда мы плыли по течению реки. А вот обратно - против течения - двигались аж трое суток!
   Усть-Уда встретила нас тучей мошки (с ударением на 'и'). Это мельчайшие и противнейшие насекомые, которые могут вас замучить гораздо успешнее комаров. Они лезут в рот, нос, уши, любые щели, по которым могут добраться к вашему телу через одежду, естественно, завладевают любыми открытыми частями вашего тела - и буквально жрут вас. Они не жалят, а откусывают крошечные кусочки тела - это и есть их лакомство. Мы накинули на голову куски марли, так чтобы она спускалась на грудь, спину и плечи. Стало полегче.
   Честно говоря, на следующий день мошка занимала нас меньше, а на третий день мы о ней уже почти не думали. То ли уменьшилось ее количество, то ли мы смогли 'закалиться', то ли она стала искать новые жертвы - не знаю. Правда, наши руки и ноги обрели рябой, непривлекательный вид, но нас это как-то не заботило...
   В городской столовой Усть-Уды мы ели на ужин медвежатину. Это был новый факт почти для каждого из нас. Не буду фантазировать по поводу вкуса этого мяса, честно говоря, забыл. Помню только, что ничего шокирующего в его вкусе не было, оно оказалось приятно нежным.
   До Новой Уды мы доехали автобусом. Как и Усть-Уда, она являлась большим деревянным поселком. Помнится, в его центре мы увидели довольно просторное здание школы и недалеко от нее маленький домик - музей Сталина. Нам рассказали, что, дескать, Сталин несколько раз отвечал на письма из этой школы и иногда отправлял ей подарки, выставленные затем здесь, в музее. Эти подарки продолжали демонстрировать. Запомнился только радиоприемник. А еще нам показали небольшую гору Киткай, примыкающую к поселку. На вершине этой горы, на фоне неба, виднелась красивая беседка. По словам экскурсовода, крестьяне в начале века выстроили на том самом месте беседку специально для ссыльного Сталина, чтобы он мог в ней уединяться и думать о жизни и о грядущей революции. Теперь же построена новая беседка - в память о том месте, где любил бывать будущий вождь. Мы, конечно, с волнением узнавали обо всем этом, поднялись на гору Киткай и постояли возле беседки...
   Иногда наше поколение упрекают в беспринципности и наивности. Несправедливо это. Подавляющее большинство из нас не имело такой информации, которая позволяла бы думать наперекор тому, что нам внушали государство, партия, комсомол. Мы просто старались честно учиться, честно служить стране, веря, что этим сможем приблизить светлое будущее на нашей одной шестой части суши земного шара. И, будем правдивы, сделали совсем немало хороших дел. Думаю, новые поколения должны достойно оценить сотворенное нами.
  * * *
   В детстве я договорился с родителями, что буду, как и они, нефтяником. Однако, начиная с восьмого класса, литературное творчество упрямо затягивало меня в свои колдовские путы. Писал стихи, сценарии для школьных вечеров, а в девятом классе замахнулся и на киносценарий. Создавал его самозабвенно, довел работу до конца и решил, что этому сочинению следует немного вылежаться, после чего буду его 'шлифовать'. А когда через некоторое время перечитал, хватило самокритичности оставить его в столе навсегда. Так он и лежит в одной из моих папок десятки лет. Конечно, сценарий откровенно слабый, непрофессиональный, но все же есть в нем одно достоинство: он сохранил наше мироощущение, наши раздумья, наши разногласия того далекого времени - первой половины пятидесятых годов. Заглянем-ка в него на несколько минут...
   Название киносценария - 'Восход'. Полагаю, я имел в виду восход личностной зрелости старшеклассников, хотя название в сценарии никак не расшифровывается. О чем же я написал? О том, как в маленьком городке (конечно же, типа Ангарска) появился новый девятиклассник Володя Степанов, ленинградец. Его быстро привлекают к комсомольской работе, причем он выбирает стенную печать (что вполне понятно: ведь это был и мой 'конек' еще с седьмого класса). И в сценарии главным образом рассказывается о том, как Володя, проходя через большие хлопоты, через принципиальную борьбу с зарождающимся чинушей из комитета комсомола школы, через необходимость оптимального сочетания учебы с общественной работой (естественно, за счет жестких самоограничений) и, конечно, преодолевая ошибки роста, добивается слаженной и действенной работы редколлегии школьной газеты. Вот так-то!
   Причем, в моем сценарии чуть ли не на инструктивном уровне проработаны вопросы эффективной деятельности по выпуску газеты. Хоть предлагай кому-то сегодня для пользы дела эти идеи. Я действительно с приятным удивлением нашел там спустя десятилетия полезные и буквально выстраданные мысли. А уж как полезны они были для секретаря комитета комсомола школы Геннадия Красных (сугубо сибирская фамилия!) из моего сценария. Он поначалу совершенно не понимал истинного значения газеты в жизни коллектива и лишь под влиянием главного героя осознал это. Да и результаты труда редколлегии были налицо: в школе благодаря активному влиянию газеты количество неуспевающих сократилось чуть ли не вдвое, и борьба за успеваемость стала живым делом 'масс'. Не больше, не меньше!..
   Видно, уже в те годы я был влюблен в газетное дело, глубоко прочувствовал его, верил в его полезность. И ныне я снова - в газете. Так что сомкнулись восход и закат моей жизни в этом увлекательном деле...
   Были в сценарии, понятно, и другие герои. Например, очень положительная девочка Наташа, которая решительно воспротивилась самым начальным проявлениям самодовольства и эгоизма, возникшим в поведении моего главного героя Володи, и в отношении которой у него появились нежные чувства. Или балагур и остряк Степа, который на самом деле отличался тонкой натурой с ранимой душой, а маску хохмача надел, чтобы защитить себя от новых душевных травм. Однажды, еще в другом городе, он посвятил в одну свою думу приятеля, а тот стал насмехаться над ним, позже и других ребят привлек к этому обидному делу. Степа тайно мечтает стать поэтом.
   Кстати, в сценарий попали два произведения Степы: стихотворение про Байкал и басня. Честно сказать, я о них совершенно забыл, а сейчас они показались мне даже неплохими. Вот, например, его басня:
  
   СОБАКА И ОСЕЛ
  Собака как-то в прорубь провалилась
  И, бедная, не знает, как ей быть.
  Увидела Осла и жалобно взмолилась:
  'Не можешь ли советом пособить?'
  Осел изрек: 'Помочь я рад всегда.
  Но каково тут положенье?
  Коль ты пойдешь по льду, тогда,
  Скажу без всякого сомненья,
  Ты можешь снова провалиться...
  Иль шерсть покроет корка льда -
  И ты простынешь... Но когда
  Смогла б здесь зиму перебиться,
  Питаясь рыбами, тогда
  Была б, пожалуй, спасена...
  И, впрочем, скоро уж весна!'
  Собака в ужасе вняла тому совету.
  Держалась долго,
  Видит, сил ее уж нету,
  Свело все лапы -
  И ко дну пошла.
   ________
  
  Проси советов у осла!
  * * *
   Школьные годы в Ангарске стали для меня и большой школой жизни в целом. Я уже рассказал о нашей классной руководительнице Надежде Ивановне, столь же естественной во всем, сколь и мудрой, а еще мужественной женщиной. Не могу не подчеркнуть здесь вновь, что она, в ущерб своему благополучию, вызвалась учить нас математике в десятом классе после нашего коллективного отказа продолжать учебу у жены директора школы, чрезвычайно слабого педагога. И это стало для нас уроком нравственного Поступка. Она отдавала нам всю свою душу, весь свой талант.
   Весьма важным и поучительным стал для меня письменный выпускной экзамен по литературе - сочинение. Я, серьёзно увлеченный литературным творчеством, практически всегда получал за сочинения пятерки и вообще считался в классе чуть ли не эталоном грамотности. На выпускной экзамен шел с такой самоуверенностью, что она потеснила и собранность, и аккуратность, и строгость к самому себе. Это была, как иногда говорят, ошибка молодости. Обидная ошибка, но, думаю, хорошо, что она произошла и стала мне важным уроком. После этого урока я уже никогда не расслаблялся в ответственные моменты жизни.
   А вот то сочинение позволил себе писать в расслабленном состоянии. Писал что-то по творчеству Маяковского. Любимый поэт, учился у него мыслить. Несомненно, сочинение получится ярким, впечатляющим. О возможных грамматических ошибках даже не думал. Как это у меня могут быть ошибки?! Более того, начал думать о совершенно постороннем, например, о том, что после экзамена надо сагитировать всех на поездку в соседний поселок Майск - там показывают новый фильм... Бегло перечитал написанное сочинение. Нормально! И сдал его.
   Следует заметить, что педсовет планировал меня в золотые медалисты. А в сочинении моем оказались три ошибки: слово 'спрессованный' было написано с одной буквой 'с', кроме того не был выделен запятыми какой-то деепричастный оборот... Все это, по-нормальному, требовало тройки. Позже я узнал, что педсовет был в замешательстве. Все понимали, что произошло глупое недоразумение, что тройка за сочинение станет крайне необъективной оценкой моих реальных способностей. Кто-то предложил вставить за меня две злополучные запятые и, оценив сочинение с потерянной буквой 'с' на четверку, передать его для утверждения в ГОРОНО как работу претендента на серебряную медаль. Но - молодцы наши преподаватели - эта нечестная идея не прошла. И все же пожалел меня педсовет. Решили поставить мне за эту работу четверку, но в ГОРОНО ее не показывать, а значит просто не выдвигать мою кандидатуру на серебряную медаль (ведь явно не прошел бы). Так я и окончил школу - с одной четверкой, но без серебряной медали. И с четким пониманием печальной цены самоуверенности.
  
   ...Несколько лет назад наша школа праздновала свое 50-летие. Моя одноклассница Нина Терещенко прислала мне в Нью-Йорк толстую книгу, посвященную этому юбилею. Неожиданно порадовало то, что книга открывается копией моего теплого письма, направленного родной школе довольно много лет назад, к какой-то ее более скромной годовщине...
   Школьные годы чудесные. Они были в моей жизни - и остались навсегда в моем сердце.
  
  
  АНГАРА - ГУДЗОН:
  ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ИСКАНИЙ
  
   На старости лет живу в Нью-Йорке - здесь воссоединилась моя семья. А прежняя судьба в основном связана с российскими просторами. Часто думаю о моем поколении русскоязычной Америки. Сегодня оно - очень значительная часть нашей общины, резко пополнившейся с начала 90-х годов. Оно подарило мне здесь новых друзей, искренних и доброжелательных. Наша деловая жизнь полностью или в основном прошла в той, единой для всех нас стране, которая теперь - за океаном. Но и здесь, в Америке, окружившей нас гостеприимством и заботой, мы стараемся жить добрыми, интересными делами: беспокоимся о благе детей и внуков, отдаем тепло сердец новым друзьям, подчас можем порадоваться востребованности в работе, а то и ощущаем желанный прилив неугомонного творческого вдохновения...
   Памятью нашей мы сегодня - побратимы. С неподдельным интересом беседуем о наших судьбах - таких разных, непростых и близких нашим душам судьбам трудяг ушедшего века. Эти судьбы несут в себе краски, ароматы, звуки общей эпохи, которую довелось нам прожить в работе, радостях и бедах. Эти судьбы сближают нас в нынешней жизни.
   ...Листаю свой дневник. Жил беспокойно, был устремлен к творчеству. И изобретатель, и ученый, и любитель писать стихи, я так и не обрел единственной творческой гавани. И ни в чем не стал выдающимся деятелем. Однако, вроде бы, никогда не скупился на добрые дела для людей. Обычно люди отвечали уважением и признательностью, но кое-кто, увы, - злом и предательством...
   Быть может, и читатель заглянет вместе со мной - буквально на несколько минут - в тетради, отразившие 50-летний путь со времен моей жизни вблизи Ангары до нынешних дней у Гудзона...
  
  __________
  
   12 декабря 1953 г., Ангарск, 10-й класс школы. Сегодня наша учительница математики Надежда Ивановна была не в силах сдержать накипевшей боли и горько рассказала классу, как ей тяжело: она отдает нам все свои силы, всю душу, а директор школы травит ее, говоря, что она добилась снятия с работы преподавателя математики Марии Васильевны, его жены, чтобы сделать себе карьеру. Как хорошо, что есть в нашей жизни этот замечательный человек, Надежда Ивановна! Это она, единственная из всех учителей, по-настоящему встала на нашу сторону, когда мы подняли вопрос о том, что Мария Васильевна не способна преподавать в десятых классах. Не для карьеры Надежда Ивановна стала нашим преподавателем, а для того, чтобы мы имели глубокие знания. Мы всегда будем признательны ей за ее большое сердце.
   19 февраля 1954 г., там же. Больше всего хотелось бы воспитать в себе волю и принципиальность. А корни всех человеческих мерзостей - это эгоизм, зависть и самомнение... Быть может, не только это. Подчас слышу, что есть в стране 'еврейский вопрос'. Отец старается избегать таких разговоров в семье, хотя мы знаем, что этот вопрос больно задел и его, несправедливо поломал его честную судьбу - лишил любимой работы в Москве. Но отец умеет не сдаваться...
   21 мая 1954 г., там же. Вчера был первый экзамен на аттестат зрелости. Я, признанный 'литератор' нашей школы, сдал литературу письменную на '4'. Вот какова бывает цена самоуверенной расслабленности в момент серьезного дела. Зато теперь никогда не забуду, что слово 'спрессованный' пишется с двумя 'c'. Сегодня я навсегда убедился, что мечтать надо меньше, чем делать. И еще - мечты должны быть своеобразным вольтметром человеческой активности, они должны расти только соответственно напряжению наших сил...
   26 ноября 1955 г., Москва, нефтяной институт имени академика И.М. Губкина. Мчатся студенческие будни... Понимаю, мне не суждено сделать в литературе много. И все же не умрет мечта написать хотя бы одну повесть или пьесу, но только чтобы это сочинение, действительно, помогало людям жить. А для этого нужно cамому пройти большую, беспокойную инженерную жизнь.
   19 февраля 1956 г., там же. Из письма другу-однокласснице в Ангарск: 'Ты понимаешь, Грета, я выздоровел после своей мучительной и стойкой болезни стихотворства и дрянной затаенной жажды известности. Ясно понял простое счастье нашей Надежды Ивановны, счастье рабочего, счастье миллионов умелых тружеников, которым вовсе незачем хотеть этого сомнительного ореола 'известности'. И думаю, мне следует просто бросить литературное творчество - лишний груз, который без толку вытягивает из меня энергию'. Правильно написала однажды моя милая и мудрая Грета: 'Призвание выше всяких стараний'. Всю энергию - нефтяной отрасли, где меня ждет реальное и ясное служение людям!
   22 мая 1957 г., там же. Получил письмо от Юльки Большакова, недавнего однокашника. Бодрое, веселое, полное жизни. Он бросил нашу очную учебу, трудится в горах, в геологической экспедиции Академии наук и продолжает учиться. Он пишет: 'Не беда, если я окончу институт на год позже, зато я быстрее обрету представление о сути дела в геологии'. Пусть будет счастлив чудесный парень Юлька Большаков в своей жизни-поиске! Как я хочу скорее - в жизнь!
   10 декабря 1958 г., там же. Быть может, счастье - это повседневно жить той жизнью, в которой не теряется ни одно из внутренних богатств, данных человеку.
   13 июня 1967 г., Москва, ВНИИ буровой техники. Истинный ученый - тот, кто не может успокоиться, пока не внесет ясность в обнаруженное противоречие. Да, истинность ученого следует проверять реакцией на противоречия.
   16 сентября 1971 г., там же. Я, кажется, нашел, какой должна быть сфера моих литературных занятий: лирические миниатюры (и в стихах, и в прозе). Мне всегда скучновато заниматься наращиванием количества и никогда не скучно - наращиванием качества.
   27 апреля 1974 г., там же. Всегда, в удачах и неудачах, нужно сознавать, что в технической науке все новшества, дополняя или отрицая друг друга, служат единой и неколебимой тенденции - научно-техническому прогрессу. И, конечно, самоутверждение надо искать в систематическом, неустанном служении этой прекрасной тенденции, служении честном и вдохновенном. Да, именно в этом надо находить радость жизни, а не в отдельных утехах гипертрофированного самолюбия, т.е. не в усердных заботах о добывании личных побед, поднимающих тебя над другими.
   6 марта 1976 г., там же. Я уже привык к ответственности лидера научной проблемы, люблю мобилизованность, блаженствую в самозабвенной работе. Но наш шеф, заведующий лабораторией, неожиданно преподнес мне свою недоверчивую осторожность и определил меня на вторые роли, поставив между собой и мной промежуточного руководителя. Этот мой коллега, конечно, умный и талантливый специалист, причем, в отличие от меня, он весьма легко управляем, послушен. Хочется считать, что понимаю ситуацию. Но, честно говоря, я почти страдаю от ощущения какого-то нелепого наказания. Это - как болезнь, ее надо преодолеть...
   17 августа 1983 г., там же. Директор института неожиданно поручил мне руководить новым коллективом, решающим вопросы заканчивания скважин. Чувствую, как могут вдохновлять доверие, понимание. Немало интересного должно прийти в мою работу. Суметь бы в новых делах действовать умело и мудро. Есть много замыслов...
   8 мая 1984 г., там же. В мою жизнь вломились несправедливость и бесцеремонность, которые на время породили во мне ощущение беззащитности, беспомощности, растерянности. Есть в институте пожилой мерзавец, один из заместителей директора, блестящий воспитанник сталинской эпохи, а теперь друг семьи очень крупного государственного чиновника, т.е. непотопляемый субъект. Он не любит меня за излишнюю, по его мнению, независимость мышления и поведения. Говорят, что он еще убежденный антисемит. Как пощупать этот антисемитизм, этот зловещий дух, призрак? Как доказать, что именно им подсказан кому-то поступок, унижающий другого? Непросто... И вот этот недруг, используя первый подходящий момент, хамски оклеветал меня, приписав мне организацию пьяной оргии на работе, и предупредил директора института, что, если меня не накажут серьезно, то он подаст в райком партии сигнал 'о нравах в институте'. А было лишь то, что однажды после работы мы мимолетно отметили в лаборатории несколькими глотками сухого вина одно радостное событие. К сожалению, нашелся и 'стукач'. Директор решил, что репутацию института в сфере партийной власти района терять недопустимо. Так я, руководитель лаборатории, был опозорен лживым приказом о выговоре.
   14 апреля 1991 г., там же. Завершен очередной отпуск. Впереди - не только трудный рабочий год, но и (если суждено пожить) последние шесть лет перед наступлением пенсионного возраста. Приятно, что наша лаборатория смогла создать новое и очень полезное научно-техническое направление в заканчивании скважин, но это далось дорого. Чувствую, скоро силы станут заметно убывать - динамика жизни чрезмерна, почти полжизни - командировки, планка поставленных задач - ой как высока! Нужно подготовить коллектив лаборатории и ее следующего руководителя к полной самостоятельности в работе, обеспечить мягкую, безболезненную передачу эстафеты руководства лабораторией...
   15 ноября 1994 г., там же. Я по своему желанию ушел с должности руководителя лаборатории и стал главным научным сотрудником. При этом взамен единой, большой и трудно управляемой лаборатории, по моему предложению, создано три более мобильных. Я теперь в лаборатории моего любимого ученика Валентина Петровича Ваничева, которому долго и трепетно 'ставил голос' в науке. Надеюсь, сделан шаг точный и своевременный, эффективный и гуманный. Спасибо директору института за поддержку. Приятно сознавать, что, как смог, дал ощущение большей свободы, быть может, просто подарил крылья тем соратникам, кто этого хочет и созрел для этого.
   18 мая 1996 г., там же. У меня на душе смута. Неожиданные ложь и недоброжелательство, самозабвенно выращиваемые Валентином Петровичем, который заболел необузданным честолюбием, обволакивают меня, разрушают мои добрые отношения с некоторыми другими людьми. В этих происках надежным помощником ему стала его новая, добавочная, коммерческая (посредническая, а по сути, спекулятивная) деятельность, связанная с реализацией технических средств, созданных нашей прежней лабораторией за годы. Он легко 'покупает' некоторых чиновников, и они становятся его приспешниками. О времена!.. Ему важно сделать все, чтобы жизнь отбросила меня на обочину дороги. Он возжелал быть 'крутым паханом' в нашем деле и допускает лишь одну мою роль - его покорного 'придворного еврея'. Горько думать об этом...
   3 марта 1997 г., там же. Все более ожесточенной становится война Валентина Петровича против меня. Как самостоятельная личность я просто мешаю его тщеславным жизненным планам. Но 'деревья умирают стоя'. В своих нынешних творческих поисках буду действовать стоя, с непременным достоинством честного человека. А силы, и верно, убывают...
   28 ноября 2000 г., Нью-Йорк. Впервые обращаюсь к дневнику в Америке. Уже год мы с женой живем здесь, рядом с сыном, который ждал нас около девяти лет. Иногда становится грустно из-за того, что нет уже в жизни заведенной пружины бурной служебной деятельности. Был некий наркотик - нагромождение дел. Даже когда оно становилось непосильным, душу согревало ощущение своей нужности отрасли, чуть ли не всему человечеству... Но вот что нельзя забывать. Я посвятил жизнь созданию нового и борьбе за его реализацию, и та судьба давно показала мне, что творчество, да и вообще увлеченность добрыми делами всегда дают человеку жизненные силы. Это так многообразно! Это - вне возраста. Пока это остается со мной, я буду иметь стимул для жизни. Слава богу, я могу писать короткие лирические зарисовки в прозе (иногда вперемежку со стихами), которые публикуются здесь и находят отклик в душах людей... Да, силы для жизни нужно искать только в себе, в работе своей души, в своих заботах, надеждах и увлечениях. И нет другого пути!
  
  
  МИЛЫЕ МОИ ТЕХНАРИ
  
   Но пред ликом суровой эпохи,
   что по своему тоже права,
   не выжуливать жалкие крохи,
   а творить,
   засучив рукава.
   Булат Окуджава
  
   Читатель, видимо, уже догадывается, что этот очерк поведет его не в мир мрачной грусти и не на перекрестки захватывающих детективных историй. И в этом он совершенно прав.
   Булат Окуджава, например, в реалиях жизни тянулся к светлому, чистому, даже откровенно романтичному. И если читателю не чуждо такое же стремление, я приглашаю его на несколько минут в мир моей доброй памяти о тех людях, с которыми я общался в своей сорокалетней трудовой жизни в России и которые называются научно-технической интеллигенцией.
   Эти люди, независимо от вех истории, творят, засучив рукава, постянно, хотя и не в свете прожекторов, идут на штурм высот своего благородного дела. Их не приветствуют толпы поклонников, потому что таково уж человечество: стремительный рост материальной культуры, определяющий сегодня в огромной степени наше и духовное, и социальное благополучие, воспринимается нами чаще всего лишь со спокойным удовлетворением, как приятная погода.
   Новые поколения компьютерной техники, теле- и радиоаппаратуры, автомобилей, самолетов, телефонов, даже волшебный Лас-Вегас вряд ли вызвали у многих желание проникнуть в мир 'технарей' - тех, кто творил и исполнил эти чудеса, ставшие уже незаменимой основой духовной жизни миллионов людей.
   Конечно, мир научно-технической интеллигенции сложен и вовсе не очищен от конфликтов, человеческих драм, борьбы добра со злом, подлостей, предательства. Но этот очерк я хотел бы посвятить другому - главному в этом любимом мною мире: его стихии созидательности, благородства, беззаветного служения прогрессу. О прочем - позже.
   И хочется мне, чтобы мои бесхитростные заметки всколыхнули в душе читателя волну доброты и признательности к этим, да и всем людям, несущим в жизнь скромность и добронравие и делающим ее просто-напросто лучше. И есть у
  меня надежда, что эта волна дойдет до Ваших близких, ваших друзей и приятелей, а значит, добавит моменты тепла и радости в их, конечно же, непростую жизнь.
   Я кратко расскажу о нескольких близких моему сердцу нефтяниках-буровиках. Большинства из них уже нет, остальным всей душой желаю здоровья.
   Не буду говорить о глобальных последствиях добычи нефти. Подчеркну лишь то, что само возникновение нефтяной промышленности в регионе (будь то Западная Сибирь, Татария или Техас) принципиально меняет его облик, стиль жизни, судьбы многих и многих людей. Именно живыми, острыми проблемами развития нефтяных регионов формируются настоящие специалисты, а среди них выявляются и мощные, яркие, самобытные таланты, становящиеся центрами притяжения людей в больших, трудных и подчас просто самоотверженных делах, дающие нам уроки мастерства, и (может быть, это еще важнее) нравственности. Мне повезло - я имел немало таких уроков.
  
  * * *
   Можете ли вы, уважаемый читатель, сказать, какие научно-технические достижения в области бурения скважин пришли в Америку из России? Да, да, такое было, хотя в целом американские нефтяные компании многими десятилетиями являются бесспорными законодателями мод в буровой технике. А случилось такое в 50-е годы с забойным двигателем, который называется т у р б о б у р. Не будем обсуждать его достоинства, хотя все же следует отметить, что в российском бурении он произвел революцию, да и американцам приглянулся, если купили на него лицензию.
   Создана была эта машина в предвоенные годы четырьмя молодыми друзьями - инженерами: армянином Р. Иоаннесяном, евреем М. Гусманом, азербайджанцем Э. Тагиевым и русским П. Шумиловым. Петр Павлович Шумилов трагически погиб в годы войны, остальных тоже уже нет среди нас, но, к счастью, они пожили еще многие годы, и их влияние ощутили следующие поколения технарей, в том числе и я.
  
   Интерес к бурению мне привил отец. Но его агитационной работе со мной очень помог Ролен Арсеньевич Иоаннесян, даже не подозревая об этом. Все было весьма просто: шла вторая половина сороковых годов, я был очень впечатлительным мальчиком и жил в одном подъезде с дядей Роленом. Он был молод, ошеломляюще красив, эффектен, а еще - он изобрел турбобур! Я не знал, что такое турбобур, но понимал, что это - очень здорово. Я чувствовал, что в бурении собрались красивые и умные люди, и хотел быть с ними. Окончив школу, я, действительно, стал учиться на буровика и уже давно знаю, что такое турбобур... И не перестаю удивляться, до чего же точны и безошибочны наши детские симпатии!
   И еще. Когда в начале 90-х годов я защищал докторскую диссертацию, слово взял профессор Иоаннесян и сказал теплые слова в поддержку моей работы. Он был уже нездоров, после инфаркта, ему было трудно прийти. Это, кажется, было его последнее выступление на защитах диссертаций... А через несколько лет нефтяники - ветераны организовали вечер памяти о Ролене Арсеньевиче. Это были часы добра, любви и признательности, они остались камертоном в наших душах.
  
   Дипломный проект я защищал перед комиссией под председательством профессора Эйюба Измайловича Тагиева. Уже на последнем курсе института у меня появилось ощущение, что Тагиева любят все. Почему? Тогда я объяснял это очень просто: он симпатичный человек. Позже я понял, что такое быть симпатичным по-тагиевски. Это значит - безмерно любить людей, быть к ним предельно чутким, расточительно сжигать себя для их радости, бодрости, хорошего настроения.
   И так - год за годом, да еще одновременно с огромной творческой работой по бурению. Он был трижды лауреат Государственной премии.
   Драматург Александр Штейн, автор 'Гостиницы Астории', писал в своей 'Повести о том, как возникают сюжеты', что во время войны встречался в Перми с
  'образованнейшим и интеллигентнейшим азербайджанским инженером Э.И. Тагиевым'. Тогда Эйюбу Измайловичу было чуть больше тридцати, а занят он был развитием нефтедобычи во Втором Баку, а точнее, на просторах между Волгой и Уральскими горами, что было необходимо для Победы.
   Эйюба Измайловича не стало на 55-м году жизни - внезапно отказало его неуемное сердце. Делать людей радостными и счастливыми - это, может быть, самое трудное призвание. Но он, ощутив это призвание в себе, никогда ему не изменял... Однажды сказал мне: 'Запомни, Юра, что настоящий мужчина идет на вечеринку не расслабляться, а работать. Чтобы всем там было хорошо'. А как ему удавалось поработать на вечеринках - это особый рассказ...
  
   Летом 1999 года мы хоронили Михаила Тимофеевича Гусмана. За несколько лет до этого мы почти перестали его видеть - он сильно болел и уже не мог работать. Но пока болезни не одолели его, он вдохновенно искал и находил новые возможности технического прогресса в бурении.
   Уже в преклонном возрасте он отказался почивать на лаврах создателя турбинного бурения и возглавил работу большого коллектива по созданию совершенно новой машины - забойного многозаходного винтового двигателя. Работу рискованную, с непредсказуемым результатом. Не могу здесь объяснять, насколько своевременным, насколько кстати оказался этот замысел. Скажу только, что в мире стали охотно применять винтовые забойные двигатели, выполненные по лицензии, проданной на разработку дружного коллектива профессора Гусмана.
   На закате жизни Михаил Тимофеевич стал внимательно приглядываться к тому научно-техническому направлению, которому отдавал свои силы другой коллектив - тот, в котором работал я. Наше направление работ многие годы было золушкой для большинства буровиков-производственников в стране. Все блага буровиков тогда определялись с к о р о с т ь ю б у р е н и я, а мы стремились повысить к а ч е с т в о с к в а ж и н как технических сооружений, замедляя бурение. И вот выдающийся борец за скоростное бурение начал пропагандировать смену приоритетов, убеждать всех, что качество скважины становится главным путем к дальнейшему росту эффективности буровых работ. Это - еще один незабываемый урок нравственности.
  
  * * *
   Профессор Николай Иосафович Титков является целой эпохой в моей жизни. Первый раз мы разговаривали с ним летом 1962 г., а через полгода я стал его аспирантом. Его кругозор в нефтяной отрасли был по-настоящему широк, мирового масштаба. По этому поводу, может быть, достаточно вспомнить, что еще до войны он был командирован в США для изучения опыта американских нефтяников. В его деятельности сплелись три области: становление нефтяной промышленности Второго Баку, преподавание, наука.
   Многие годы я не устаю думать о сложности и многогранности личности Николая Иосафовича. Он был талантливым организатором науки, глубоко понимающим, от чего зависят ее успехи. Его особой страстью была работа с научной молодежью. Многие десятки его учеников защитили диссертации, стали преданными работниками науки.
   Профессор Титков никогда не применял метод жесткой опеки. Мелочная опека вредна, она расхолаживает исследователей, гасит инициативу. Надо дать людям право на ошибки, заблуждения и, следовательно, ушибы. Так человек со временем возмужает или же поймет, что его место - не в науке. Это, несомненно, определенный риск в работе с аспирантом. Но такой риск без потери чувства меры обязательно идет на благо науки.
   Как-то Николай Иосафович сказал: 'Исследователь должен быть фантазером'. Мне кажется, что выслушивание фантазеров науки доставляло ему глубокое эстетическое наслаждение. Да и сам он затевал научные направления почти на уровне захватывающей фантастики. Не случайно его книга о возможностях неметаллического крепления скважин была издана и в США. Но он непременно стремился направить фантазию молодых в русло строго аргументированных положений, питаемых тем, что уже достигнуто наукой, и не вульгаризирующих ее. Со мной, например, было так. Если, фантазируя, касаешься физико-химической механики, свяжись с академиком П.А. Ребиндером. Если затронул механику разрушения горных пород, пообщайся с профессором Л.А. Шрейнером. Если фантазии ушли корнями в акустику, представься известному физику - акустику Л.А. Сергееву.
   Мне не довелось встретить более талантливого воспитателя и организатора научной молодежи, так умеющего взлелеять и закалить самостоятельность своих учеников.
  
  * * *
   В период работы над кандидатской диссертацией мне пришлось применить для исследований цементного камня метод вдавливания штампа, разработанный профессором Л.А. Шрейнером. Об этом методе я узнал, будучи еще студентом, на занятиях, которые Леонид Александрович проводил с нами. Тогда я остался к методу крайне равнодушным - дескать, мелочь какая-то. И вот через годы я вернулся к этой 'мелочи' как к спасительной возможности сделать более полезной для практики акустическую информацию о крепи скважины.
   Несколько консультаций Леонида Александровича, несколько его мудрых советов глубоко повлияли на мое мировоззрение. Я по-настоящему понял, что 'мелочи' - это главный объект научного творчества, что исследователь начинается с умения видеть в явлениях неочевидное и раскрывать его сущность. 'Широкие мазки' - область популяризации науки, научной фантастики. Ювелирный, педантичный поиск - область научного исследования и, конечно, конструкторских работ. Позже это понимание стало привычкой, чертой характера...
   Помню, однажды Леонид Александрович, переломив себя, наступив на горло своей преданности настоящему, кропотливому, скрупулезному научному творчеству, под давлением каких-то мощных внешних факторов подавленно зачитывал на ученом совете свой положительный отзыв на одну кандидатскую диссертацию. Если быть точнее, отрицательный отзыв с положительной концовкой. Вечером того же дня во время чествования нового кандидата наук Л.А. Шрейнер попросил слово и сказал: 'В каждом человеке в начале его жизни приблизительно поровну распределены мед и яд. С годами количество меда уменьшается, а яда возрастает. Сегодня я исчерпал последнюю каплю меда. Поэтому я предлагаю тост за то, чтобы мне больше никогда не давали оппонировать диссертации по бурению'.
   И он тут же, опережая возражения, выпил до дна рюмку коньяка. Чествование превратилось в замешательство... Вскоре профессор Шрейнер ушел. Назавтра он опять был в своих любимых делах, создающих в науке атмосферу и навыки, необходимые для ее достойного развития.
  
  * * *
   Первые секунды я не хотел верить, что произошло нечто серьезное, что скважина - под угрозой гибели. А может быть, не секунды, а минуты. Потому что, когда я осознал случившееся, Юрий Иванович уже дал какое-то указание бурильщику и побежал к насосному блоку буровой.
   Обсадную колонну труб, которая должна десятилетиями обеспечивать работоспособность скважины, прихватило в процессе спуска к забою. При этом
  промывка скважины затруднилась. Буровой раствор вытекает из скважины удручающе медленно. На колонне, в нижней ее части, установлена новинка нашего института - разобщитель пластов нового типа, который мы на американский манер
  назвали пакером. Он должен помочь буровикам сдавать в эксплуатацию качественные скважины. Сегодня буровики - производственники нас экзаменуют. Решились на промышленное испытание нашего пакера. Мы искренне их убеждали, обнадеживали... И в итоге, как говорится, 'удружили'. Колонна, несомненно, прихвачена за пакер: он больше нее по диаметру. Скорее всего, где-то вывалились куски породы и заклинились между пакером и стенкой скважины.
   Вокруг буровой - густая тьма. Февральская ночь Пермской области. Мороз - соответствующий... Юрий Иванович продолжает давать негромкие указания бурильщику и его помощникам. Небольшой рост, очень ладная, еще юношеская фигура, упругие, чуть мягкие движения. Собран, спокоен. Чем ему помочь? В нашей власти сейчас только три средства: расхаживание колонны без промывки скважины, промывка без расхаживания, а также то и другое вместе. Причем ни промывать, ни расхаживать почти не удается. Вот и все. А дальше, как мы любим говорить, - ремесло буровика. Ремесло... Но иногда из ремесла вырастает искусство. Оно отличается от ремесла только неуловимым чуть-чуть, как считал великий К.С. Станиславский.
   Юрий Иванович Терентьев - начальник производственно-технического отдела бурового предприятия, второй после главного инженера технический руководитель.
   Расхаживает колонну сам. По-прежнему собран и спокоен. Временами дает распоряжения рабочим. Расхаживание... Промывка... Оттенки... Полутона... Три средства для покорения стихии земных недр.
   Улыбаясь, обращается ко мне: 'Погрейтесь в культбудке. Не волнуйтесь так. Вы уже посинели от холода'. Замечаю, что дрожу. Сколько же длится его борьба? Смотрю - около пяти часов!..
   Еще через полчаса он пришел в культбудку и спокойно сказал бурильщику:
   'Пошла колонна. Заканчивай поскорей'.
  ... А когда мы ехали с буровой, он, прервав молчание, обратился ко мне: 'Ну, вот и получилось. Я думаю, что к спуску следующего пакера ствол нужно готовить лучше. И спускать будем аккуратнее - нельзя скупиться на промывки скважины. А Вы что думаете?'
  Это значит, что мы просто-напросто продолжим испытания, так считает он. В ответ я тихо произнес только одно: 'Спасибо, Юрий Иванович!'
  Шел февраль 1970 года. Затем мы встречались еще не раз. Он уже давно кандидат наук, стал совсем седым. А голос и улыбка - те же.
  
  * * *
   Полагаю, что многим людям знакомо состояние тихого отчаяния. Ситуация непоправима, надежды рушатся, жизнь зашла в тупик, выход не виден, призрак несостоявшейся судьбы уже давит ваше смятенное сердце. Такое часто случается из-за любви, а у меня было связано с работой. Десятки лет я занимался научно-техническим творчеством и реализацией его результатов - десятки раз шел от идеи до внедрения. Жизнь вспоминается как сплошной экзамен, все успехи добывались только в сражениях. Да к тому же, сферой дел нашей когорты разработчиков были необратимые процессы заканчивания скважин, где промахнешься в решениях - значит, вполне можешь погубить все старания буровиков и огромные затраты по строительству скважины. Но если не промахнешься, скважина будет радовать всех своими возможностями. Такие дела были бы просто нереальны без поддержки энтузиастов на буровых предприятиях.
   В ту ночь я лежал на гостиничной кровати и ощущал то самое тихое отчаяние.
   Не буду вдаваться в подробности постигшей меня беды. Скажу только, что устройства, которые должны были радикально повысить качество скважин и уже начали внедряться после успешных промышленных испытаний, вдруг вместо ожидаемых благ привели к авариям при заканчивании четырех скважин подряд.
   Меня срочно вызвали из Москвы в Западную Сибирь как руководителя работ. Я на месте все проверил, все просчитал и понял: буровики, несомненно, все делали правильно. На заводе - изготовителе мы провели специальную учебу инженеров и сборщиков, оставили детальную методику сборки и испытаний изделий. Почему же произошли аварии? Я не мог этого понять. Завтра меня будут слушать на техническом совете и, увидев мою беспомощность, прекратят внедрение. Годы работы коллектива - коту под хвост. А как мы надеялись на успех! Сколько сил отдали, чтобы он состоялся! А я, никчемный, бестолковый, посмел быть во главе работы. И вот - конец...
   Во втором часу ночи раздался стук в дверь. Это был Володя Богданов, симпатичный молодой инженер бурового предприятия, который поверил в наше создание и со всей душой помогал нам его внедрять. Он, естественно, знал о случившейся беде, но почему-то стоял с сияющим видом. Через минуту он вывалил из карманов на стол десятки срезных винтов от наших изделий. Здесь мне необходимо объяснить, что именно подбором срезных винтов каждое изделие настраивалось на конкретные условия в скважине, и этим обеспечивалась его безаварийная работа. Последним на стол лег штангенциркуль.
   - Я подумал так: если все было правильно, надо проверить эти винты, - сказал Володя. - Поехал на базу и там вытащил их из всех изделий.
   Я сразу возразил: точнейшему изготовлению этих винтов мы с заводом уделили особое внимание - ошибок быть не может. Он улыбнулся: 'А чем вы гарантируете правильность чеканки на головке каждого винта?'
   На ней чеканился диаметр винта в месте среза для быстроты и безошибочности отбора на буровой нужных винтов, которые затем устанавливались в наше изделие.
   'Отчеканено неверно, проверь сам', - Володя протянул мне штангенциркуль.
   И тут я, потрясенный, понял, что наше дело спасено добрым волшебником Володей. Мы предусмотрели все, кроме одного: девочка-чеканщица могла когда-то оказаться в плохом, а, быть может, наоборот, в слишком хорошем настроении, и тогда наши винты просто мешали ей думать о другом, о чем-то высоком. Их так много, почти неразличимых на глаз, таких маленьких и надоевших. Неужели может случиться что-то плохое, если вместо одной цифры на винте будет отчеканена другая? Придумали чепуху какую-то, чтобы людей мучить...
   После всех наших забот и стараний мысль о ложной чеканке на срезных винтах просто не приходила мне в голову. А Володе пришла... Все было дальше нормально, только на заводе сняли с работы начальника отдела технического контроля...
   Ныне Владимир Леонидович Богданов - генеральный директор акционерного общества 'Сургутнефтегаз'. Он уже прошел середину шестого десятка лет. Добрая известность в России и за ее рубежами, а еще всякие ордена и звания - все это есть. Его огромное хозяйство всегда стабильно и эффективно, не пошатнулось и в самые смутные времена 90-х годов ушедшего века.
   В 1997 году был издан научно-технический сборник 'Нефть Сургута', который открывается статьей генерального директора акционерного общества В.Л. Богданова. Он пишет: 'Реалии сегодняшнего дня российской нефтяной промышленности - спад добычи нефти, бремя налогов, неплатежей, износ основных фондов - превращают практически каждое нефтегазодобывающее предприятие в потенциального банкрота. И руководитель предприятия вынужден решать ежедневно сложнейшую задачу - как обеспечить жизнедеятельность производства, сохранить коллектив. Критическое положение остро ставит вопрос выработки оптимальной финансовой политики, определения приоритетных направлений, поиска тактически верных шагов реализации намеченного. Анализируя экономическую модель, выработанную специалистами АО 'Сургутнефтегаз' в невероятно сложных условиях последнего пятилетия, хотелось бы ... отметить, что... она позволяет предприятию не только выживать, но и развиваться'.
   В России акционерное общество 'Сургутнефтегаз' неизменно - один из форпостов цивилизованного капитализма на российской земле. Знает технарь Владимир Леонидович, что в сложных делах нельзя упускать из виду ни один маленький винтик. И обычно до глубокого вечера горит свет в его кабинете. Если уж дано человеку обнаружить те мелочи, которые другими не замечаются и которые оказываются совсем и не мелочами, то куда уйдешь от таких поисков, от такого нелегкого призвания!
  
  * * *
   В последнее десятилетие прошлого века бурение скважин в России оказалось 'на семи ветрах', в стихии общего экономического кризиса. К примеру, изменение спроса на буровую науку убедительно отражается изменением общей численности сотрудников главного института России по технике и технологии бурения, в котором я проработал с 1966 по 1999 год: 1983 г. - 1501, 1993 г. - 668, 1998 г. - 243 человека.
   Кстати, в 2005 году - еще меньше, а ныне в институте имеется только проектная часть, а остатки научных подразделений либо уже не существуют, либо, по счастью, рассеяны под другими 'крышами'. Да, к сожалению, вспять процесс пока не пошел. Видимо, очень непроста такая проблема. Как говорится, ломать - не строить.
   За этими фактами - судьбы технических специалистов. Я знаю, что некоторые из них сегодня живут здесь, на американском континенте. Их судьбы в Америке или Канаде складываются, конечно, по-разному. Радуюсь, когда узнаю, что мои милые технари не унывают, а трудом и учебой стараются найти пути к благополучию на этой земле.
   Знаю, например, как упорно здесь наращивает свою квалификацию и трудится в компьютерном программировании и других областях техники русскоязычная молодежь. В ее среде - мои сын и невестка, трое племянников и бывший молодой коллега-создатель буровой техники.
   Держитесь стойко, пожалуйста, мои технари. Да, вам сегодня совсем не просто в человеческом общежитии. Но вам ли привыкать к ветрам жизни!
   И сердечное спасибо за то благородное дело, которое годами было в ваших руках, да и сейчас есть у многих из вас!
  
  
  Я БЫЛ МОСКВИЧОМ 56 ЛЕТ
  
   Наша память -
   как стекло увеличительное,
   сквозь нее
   в самих себя глядим...
  Роберт Рождественский
  
   Наши судьбы, сложные, наполненные противоречиями, - в наших сердцах и мыслях, связь времен не выбросить, не заменить. Вот и захотелось мне пробудить в ком-то воспоминания и раздумья, с которыми, быть может, станет немного уютнее и светлее в непростых буднях. Тут можно улыбнуться вместе с великим американцем Марком Твеном, который отметил: 'Самый лучший способ подбодрить себя - это подбодрить другого'. Себя-то я, несомненно, подбодрю этим очерком. Еще взглянуть бы на Вас, мой незнакомый, мой дорогой читатель...
   У каждого из нас была своя весомая причина стать жителем Америки. Здесь
  продолжаются наши судьбы, которыми где-то неугомонно отсчитывались годы и десятилетия любви, дружбы, дела, несправедливости, борьбы - всего многообразия жизни. Смею думать, что подавляющая часть русскоязычной общины Америки - выходцы из горожан. И вряд ли многие из них скажут, что проводившие их города детства, юности, труда, а иногда и пенсионной жизни не остались добрым следом в уголке их сердца. Люди помнят обиды, предательство, подлости, но я не встречал людей, с неприязнью вспоминающих города своей судьбы. Я полагаю, что такое бывает, и все же убежден, что к большинству людей дворы и улицы родных городов возвращаются в добрых воспоминаниях и снах.
   Я видел увлажненные глаза бывших ленинградцев-питерцев в бруклинском кафе, когда певица восклицала: 'Здравствуй Невский, здравствуй Кировский!' Я видел, как на курсах английского языка в Квинсе эмоциональная женщина начала свой учебный рассказ о родном Тбилиси, и вдруг неожиданно нахлынувшие чувства прервали её интересный монолог. Нельзя не вспомнить и то тепло, с которым нынешние немолодые жители Америки поддерживали беседы по русскому радио о городах их молодости - Киеве, Одессе, Кишиневе, Ташкенте... И не забыть мне неподдельное оживление моих нью-йоркских собеседников, возгорающееся от маленькой искорки - того факта, что в наших судьбах оказался один и тот же город, пусть даже небольшой и не очень известный.
  
  * * *
   Мне довелось узнать и полюбить немало городов, через них я пришел к знакомству с Нью- Йорком, к росткам моего понимания этого великого города, росткам моей любви к нему. Сюда, к сыну и его приветливой семье, проводили нас с женой друзья одновременно с проводами на пенсию. И здесь память нередко приносит города моей судьбы в мои сны и раздумья.
   Самый главный город моей судьбы - Москва. В Москве я прошел важнейшие рубежи своей жизни. Учился в школе и институте, встретил на перроне Ленинградского вокзала невесту, приехавшую, чтобы стать моей женой, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, создал более 120 изобретений. И воспитал с женой сына.
   Я был москвичом пятьдесят шесть лет: приехал туда дошкольником с матерью и сестрой из Баку в связи со служебным назначением отца, а уехал оттуда в Нью-Йорк почти 63-летним. Москва - мой Учитель. Мудрый, терпеливый, многогранный. Этот мотив и хочется затронуть. Думаю, он объединяет многих-многих людей. Ведь для каждого из нас главный город судьбы был Учителем. Разве не так? И пусть в деталях все было по-разному...
  
  * * *
   Полагаю, Нью-Йорк - величайший пример многонациональной гармонии.
   Познание этой гармонии, стремление поддерживать ее всегда и везде поселились в моей душе еще в нашем московском дворе и укрепились в студенческой стихии нефтяного института. Я рос недалеко от маленькой и знаменитой улицы - Арбата, воспетого Булатом Окуджавой. Наша семья жила в 'доме нефтяников'. В Москве уже тогда были институты, конструкторские бюро, предприятия нефтяной отрасли, да и само нефтяное министерство (первоначально - наркомат). А вряд ли есть более многонациональная отрасль, чем нефтяная, особенно, ее когорта геологов, да и буровиков тоже. Почему? Романтика дела, надежды на недра того уголка земли, где родился? Об этом бы подумать специально. Мои друзья были русскими, евреями, армянами, белорусами...
   Позже, в нефтяном институте, на нашем горно-нефтяном факультете учились представители более 20 национальностей страны, да еще иностранцы. Атмосфера общей дружбы в нашей студенческой семье была неизменной. К счастью, несчастью ли, не знаю, семья эта не имела изысканных нравов - горные технари! Но, честное слово, не было в нашем общении национального вопроса. Вот такую школу нам довелось пройти в Москве.
   А когда отмечали, в преддверии 90-х годов, тридцатилетие окончания института, встретили аплодисментами чье-то предложение написать в какую-нибудь центральную газету коллективное обращение ко всем людям страны. Нам хотелось сказать: 'Люди разных национальностей, мы призываем вас всех: дружите! Мы смогли в течение многих лет ощущать светлую радость такой дружбы, рожденной в нашей студенческой жизни, и хотим поделиться с вами этой радостью'. Но руки до письма как-то не дошли. Да если бы и дошли...
  
  * * *
   Москву любили и Пушкин и Есенин, и поэты, воспевшие ее во второй половине двадцатого века. Но кто из старых москвичей не слышал когда-то прохладных слов: 'Все-таки Москва - это большая деревня'.
   Меня Москва ввела в динамику своего грандиозного обновления, показала, что трудом даже одного поколения можно преобразовать огромный город. Это была для меня большая и долгая школа жизни в стихии созидания, формирующая, а затем и поддерживающая мои жизненные устремления.
   Я был еще подростком, когда Москва возводила семь своих знаменитых высотных зданий со шпилями. Здание будущего Министерства иностранных дел вырастало и становилось совершенно очаровательным творением в беге моих обычных будней. В окно квартиры я ежедневно наблюдал, как поживает эта грандиозная стройка. Контуры здания угадывались уже на первой стадии строительства, потому что вначале был возведен его ажурный металлический каркас, принявший на себя впоследствии все остальное.
   И вот что с волнением хочется отметить. Это громадное здание новейшей архитектуры так тактично и мудро вписалось в невысокий Арбат, хранящий бесценные крупицы московской истории и самого духа старой Москвы, что, помнится, никто и никогда не усмотрел дисгармонии в соседстве этого высокого красавца с уютными арбатскими переулками.
   Зато значительно позже Арбат сумели скоропалительно и легкомысленно выдернуть из трепетно любимой москвичами паутины старых улочек, переулков и дворов, объединяемых им в неповторимую симфонию. Симфония, естественно, исчезла. Во имя чего? Во имя создания ярморочно-декоративного, совсем иного по своей музыке Арбата. Грустно думать об этом. Грустил об этом певец Арбата Булат Окуджава, вспоминая 'те дни, когда в Москве еще Арбат существовал'. С грустью ожидал гибели старого Арбата выросший в одном из его дворов талантливый московский поэт Владимир Павлинов. Он писал:
  
  Ведь тем-то и прекрасен человек,
  что каждому дан в вечное наследство
  такой Арбат, смешной осколок детства,
  и просто ли расстаться с ним навек?
  
   В Москве я понял сердцем, как высока может быть нравственная цена некоторых ошибок...
  
  * * *
   Да, Арбат с его окрестностями был одним из главных уголков московской культуры. Здесь жили и молодой Пушкин, и юный Лермонтов. Их дома, ставшие музеями, разделены несколькими минутами ходьбы. Об Арбате моей молодости можно размышлять бесконечно. Хорошо написал Булат Окуджава: 'Ах, Арбат, мой Арбат, ты - мое отечество, никогда до конца не пройти тебя!' Контакты с обитателями Арбата, неповторимо уютная обустроенность этой улицы, мудрое и изящное искусство его жемчужины - вахтанговского театра - стали для меня в детстве и юности уроками творческого, беспокойного отношения к повседневной жизни. Вот одно из моих арбатских 'практических занятий', оно мне очень дорого.
   Я был в приятельских отношениях с Володей Павлиновым, о котором уже упомянул. Мы учились с ним в нефтяном институте. Неожиданно для самого себя мне посчастливилось внести полезный вклад в становление поэтической судьбы Володи.
   В 1959 году я зашел к нему домой за обещанными стихами для институтской стенгазеты. В скромной комнатке-пенале, где жил он с тихой, утомленной жизнью матерью среди многообразия соседей коммуналки, происходило мужское застолье. В гостях у Володи были уже довольно известный поэт-фронтовик Николай Старшинов и еще двое (кто именно, не помню). Увлекательно обсуждали проблемы молодежной поэзии. Осмелев после двух рюмок водки, я вдохновенно произнес речь о необходимости более творческого подхода к поддержке молодых поэтов.
   Я говорил приблизительно следующее. Не нужно их 'тянуть за уши' к созданию индивидуальных книжек стихов. В эти книжки наряду с удачными стихами обычно попадают и слабые - ведь задуманную книжку надо чем-то заполнить и, лучше бы, побыстрее. Не разумнее ли издавать коллективные сборники 'счастливых строк' трех - четырех начинающих поэтов? Такие сборники наиболее впечатляющих стихов будут иметь успех.
   Н. Старшинову понравилась эта мысль, и он пообещал организовать издание такого сборника.
   Вот что написано в предисловии этого поэта к посмертной книге стихов Владимира Павлинова, изданной в 1985 году: 'Вышедший в 1961 году коллективный сборник четырех поэтов (О.Дмитриева, В.Кострова, В.Павлинова, Д.Сухарева) 'Общежитие' на долгое время остался в памяти читателей и критиков. Вот уже более двадцати лет нередко доводится видеть в статьях ссылки на него. Его приводят как пример удачи'...
  
  * * *
   Конечно же, в небольшом очерке я смог только прикоснуться к неисчерпаемой теме моей Москвы. Только прикоснуться, только высечь искру для отзывчивой памяти читателя, памяти о Москве или вовсе не о ней, а ином городе его судьбы...
   Смогу ли я когда-нибудь воскликнуть: 'Любимый мой Нью-Йорк!' Поживем - увидим. Но твердо знаю по своей судьбе: любимых городов может быть несколько и даже много. И в этом нет измены, в этом просто - повороты судьбы, продолжение жизни...
  
  
  ЭТИ ТРУДНЫЕ ЛЮДИ...
  
   Он встречал представителей науки в северном городе Сургуте с нескрываемой настороженностью, особенно, когда они намеревались осчастливить буровиков-производственников своими новейшими технологическими регламентами для проведения работ в нефтяных скважинах... на старой технической базе. 'Всегда найдется хоть один эфиоп, который напишет инструкцию для эскимосов, как им переносить мороз', - так он однажды высказался, беседуя с группой представителей буровой науки в начале 70-х годов. В этой группе был и я. Нам, его гостям, естественно, стало несколько неуютно. 'Трудный человек', - подумал я и, как узнал позже, не я один...
   Но вскоре под влиянием этой безжалостной фразы я решил для себя никогда не появляться в нефтяных районах без новых технических средств. Новая технологическая концепция, новая техническая разработка, новая технологическая инструкция - буду работать только в такой последовательности! От этого принципа я не отклонялся 30 лет, до завершения своих поисков в российской науке. И, думаю, никто среди производственников не проявил ко мне в целом больше внимания и чуткости, чем именно тот 'трудный человек' Николай Леонтьевич Щавелев.
   Николай Леонтьевич в молодости сам поработал в науке и уже тогда узнал, что среди ее плодов есть не только принципиальные достижения, но и мелочи жизни, и настырное шарлатанство. А затем в течение десятков лет он управлял прогрессом в технологии бурения скважин на крупнейших предприятиях севера Тюменской области. И в этой деятельности был точен и смел, требователен и великодушен на уровне и стратегического, и тактического мастерства. Он - живая легенда в среде тюменских нефтяников и буровой науки России, его имя известно многим зарубежным фирмам. Н.Л.Щавелев долго занимал свой высокий пост в компании 'Сургутнефтегаз' и вышел на пенсию в 73 года - это редкий подарок судьбы для людей тюменского Севера...
   Хочется вспомнить случай 30-летней давности. Испытывалось наше принципиально новое устройство, которое должно было резко уменьшить поступление ненужной добавки - пластовых вод - в продукцию нефтяных скважин. Сразу отмечу, что это устройство затем многие годы успешно применялось на разных нефтяных месторождениях. Но пока еще проходили его испытания, по результатам которых приемочной комиссией будет решаться вопрос, ставить эту разработку нашего института на серийное производство или нет. Председателем комиссии был назначен Николай Леонтьевич.
   Испытания следовало провести в шести скважинах. Но уже в первой я допустил технологическую ошибку - и скважина попала в фонд бракованных. На ее исправление потребуется много денег и времени. Это было для нас бедой. Мы еще не накопили никакого положительного опыта для укрепления своих позиций, и наш большой труд уже, практически, с порога, мог быть отвергнут.
   Щавелев говорил со мной недолго: 'Через три дня я собираю техсовет. Ты доложишь ситуацию. Я предложу прекратить испытания, пока институт не докажет, что к ним можно вернуться. Готовь сообщение. Все!'
   Не знаю, как шахматные гроссмейстеры готовятся к решающим партиям, но, думаю, что мое напряжение в последующие три дня было не меньшим. Предстоял мой поединок со Щавелевым, а быть может, и со всем техсоветом. Мой выигрыш почти невероятен. Нужно в сложившейся ситуации доказать, что продолжение испытаний возможно уже сейчас. Мне следует при любом настроении техсовета вести себя с ювелирной точностью и убедить большинство в том, что на меня еще можно надеяться во имя пользы производства.
   Три дня я провел почти без сна и думал-думал - и в гостинице, и обходя по многу раз дальние уголки Сургута, где мне не могли встретиться и помешать какие-нибудь знакомые. Диалектика ситуации, все мои аргументы, мои ответы на десятки предполагаемых вопросов - все было тщательно продумано. Таблетки от головной боли помогали мне вперемежку с кофе. С грустью возвращался к одной и той же мысли: 'Какой же трудный человек Николай Леонтьевич!'
   На техсовете Щавелев во вступительном слове почему-то воздержался от того страшного предложения, которое запланировал три дня назад. Мне, пожалуй, стало чуть-чуть спокойнее на душе. Я докладывал чеканно, чувствовал, что все слушают внимательно. Исчерпав аргументы, подытожил: 'Не сомневаюсь, что следует продолжить испытания. Уверен, что больше не допущу ошибок. Но если вдруг возникнет еще какая-нибудь неприятность, значит, не место нашему изделию на нефтяных промыслах, и гоните меня отсюда насовсем'.
   Испытания были продолжены с полным успехом. Николай Леонтьевич сказал мне: 'Молодец, Юра, - выстоял '. И подписал акт комиссии. Затем я почти сутки отсыпался в гостинице...
   Сегодня мы с Николаем Леонтьевичем - друзья. Сколько переговорено о делах, о жизни! И сейчас звоним иногда друг другу, чтобы через океан поделиться теплом души.
   Можете посчитать меня странным - люблю общаться с трудными людьми (я, конечно, - не о хамах и самодурах). В трудных людях концентрированно проявляется целеустремленность. Трудные люди ставят нас перед необходимостью четких реакций, действий и этим помогают нам быстрее, точнее, успешнее добраться до каких-то важных истин или решений. Нередко они избавляют нас в нужный момент от благодушия, наивности, необъективности в океане жизни. Проникая в систему их ценностей, становишься мудрее...
   В калейдоскопе памяти возникают и возникают моменты общения с трудными людьми. Воспоминания эти сегодня согревают...
  
   Во времена моей молодости директором нашего института буровой техники был жесткий, умный человек, для которого благо института стало смыслом его жизни. Это был один из выдающихся нефтяников России Асан Абдуллаевич Асан-Нури. Казалось, его поведение в каждой мелочи было незаурядным. Любой будничный вызов в его кабинет становился для нас важным экзаменом, поскольку мы оказывались один на один с его острым, пронзительным, беспокойным умом, высвечивающим любую глупость собеседника.
   Однажды он поручил мне подготовить важное письмо в министерство по той проблеме, которую решала наша лаборатория. Полагая, что вполне справился с поручением, я показал ему проект письма... и был посрамлен, как мальчишка.
   'Письмо должно стрелять, иначе оно никому не нужно', - сказал он и отдал мне мой проект. 'В понедельник обсудим новый проект', - добавил директор.
   Была пятница, наступал вечер. Естественно, суббота и воскресенье стали для меня незабываемыми. Вряд ли Лев Николаевич Толстой мучился над какой-либо страницей своих рукописей больше, чем я над этим письмом.
   В понедельник, в самом начале рабочего дня, директор пригласил меня к себе. Письмо было спокойно одобрено. Помнится, с одной маленькой поправкой... Через несколько лет Асан Абдуллаевич умер.
   Однажды мне было получено подготовить письмо для нового директора. Он оценил письмо так: 'Читается, как поэма'. Я подумал тогда, что, наверное, и Асана Абдуллаевича оно бы порадовало...
  
   Давно уже нет и Альберта Анатольевича Гайворонского, руководителя лаборатории, где я работал во времена моей молодости. Я никогда не видел его ни очень радостным, ни очень взволнованным, ни очень рассерженным. Он умел быть внешне неизменно спокойным, самим воплощением душевного равновесия. Но мягким я его не знал. Скажет немного, но мнение его нередко обнажается острием хирургического ножа.
   Меня всегда удивляло, часто нервировало, но в конечном счете обязательно покоряло его умение сомневаться. Давно известно, что сомнения - один из важнейших факторов научного прогресса. Альберт Анатольевич умел сомневаться виртуозно. Но вначале он, оценивая идею, обычно, говорил совсем простые слова, например: 'А зачем это нужно?' или 'А нужно ли это?' Работая с ним, молодежь довольно быстро приучалась точными аргументами драться за свои мысли, и это умение прибавляло шансы на успех в перипетиях дальнейшей долгой и сложной деловой жизни.
   Успех, действительно, познали все его ученики...
  
   На перекрестках жизни нередко есть ее дозорный - живущий среди нас трудный человек. Думаю, не следует спешно сторониться его - быть может, он надежно поможет, а то и станет другом. А кому-то и любимым (пусть и заметил мудрый поэт Пастернак: 'Любить иных - тяжелый крест').
   Впрочем, каждый должен решить данный вопрос для себя, - решить работой сердца и разума...
  
  
  РАЗОБЩЕНИЕ ПЛАСТОВ
  Кое-что из стихии моих последних российских лет
  
   В российской науке я проработал более 40 лет. Из них 30 лет руководил творческими коллективами: вначале творческими группами, затем - почти 25 лет - научными лабораториями. Докторскую диссертацию защищал по двум специальностям: первая - бурение скважин; вторая - машины и агрегаты нефтяной и газовой промышленности...
   Созданный в Москве в самой середине прошлого века ВНИИ буровой техники, где мне посчастливилось работать многие годы, сыграл основную роль в разработке для нефтяников России специальных технических средств и технологий разобщения пластов в скважинах при наиболее сложных условиях. Довелось участвовать в создании основных научно-методических и технических идей и руководить работами в этой области. Нашей целью было повысить производительность скважин и обеспечить охрану недр.
   Но не подумайте, дорогой читатель, что вам предлагается научно-популярный трактат о проблемах разобщения пластов в нефтяных и газовых скважинах. Я буду размышлять только о человеческом факторе отраслевой науки в российской стихии 80 - 90 годов прошлого века. Эта тема полна динамики и драматизма. Думаю, размышления по ней не будут слишком скучны для вас, а в чем-то, надеюсь, даже поучительны...
   В моих записках отражена нравственная миссия, которую я по велению сердца возложил на себя в тот период. Это изнурительная и, к сожалению, малоэффективная борьба за то, чтобы честность, жажда поисков, повседневное творческое вдохновение ученого не оказались травмированными и нежизнеспособными при новых экономических реалиях - хозрасчете и самофинансировании в науке и возникновении чуть позже бурного и повсеместного роста коррупции и просто экономического беспредела. Я был, думаю, и очень строг к себе, и изобретателен в той борьбе. Но стихия жизни оказалась для меня неодолимой. На фоне моей отчаянной борьбы неуклонно происходило разобщение человеческих пластов в науке. Пагубное для нее. Лишь в скважине разобщение пластов спасительно, повышает ее продуктивность. А в научном коллективе - разрушительно. Увы, именно так...
   Мне не хочется строить свои записки в форме некоего монотонного авторского трактата. Я приглашаю читателя просто пройтись по страницам некоторых сохранившихся у меня документов (от писем и дневниковых заметок до официальных приказов) и при этом позволить мне полезные, с моей точки зрения, дополнения и комментарии.
   Если читатель со мной согласен, то - в путь. Давайте перенесемся в 1987 год.
  
  1987 год: ЮБИЛЕЙ
   В стране разгар безалкогольной кампании. И надо же такому случиться: именно в это время мне 'стукнуло' 50! Правда, несмотря ни на что, мои дорогие бакинские родственники передали мне большую коробку с бутылками вкуснейшего, неповторимого азербайджанского вина 'Кямширин'. Я написал им 'отчетное' письмо о своем юбилее...
  
  ИЗ ПИСЬМА БАКИНСКИМ РОДСТВЕННИКАМ
  25 марта 1987 года
   'Здравствуйте, мои дорогие!
   Сердечное спасибо вам за доброту и заботу о моем скромном празднике! Ваше вино украшало стол у нас дома и понравилось всем, кто был за этим столом. Мой сын и племянник из Ленинграда, можно сказать, отвели душу. Сын вообще патриотически относится ко всему, что связано с Азербайджаном: родина отца и деда, как-никак!
   Я очень волновался в преддверии юбилея. И волновало меня, конечно, не то, мало или много услышу поздравлений. В этом вопросе я твердо настроился на минимум. Волновало другое. Прежде всего, как безалкогольно порадовать моих многочисленных друзей и коллег по работе, моих б у р о в и к о в? А еще, как сформировать приятную, но строго избранную компанию особых гостей, чтобы все же состоялся праздник и в алкогольном варианте - естественно, у нас дома, где можно было усадить за стол не более 18 - 20 человек?
   Чужим опытом я, к сожалению, воспользоваться не мог, поскольку в редких случаях юбилеев ведущих сотрудников института за последнее время не мог найти достаточно близкой аналогии своей ситуации. Во-первых, - так уж сработали мои научные старания, открытость и общительность, признание меня в нефтяной Западной Сибири - я в институте весьма популярен (не хвастаюсь, а просто вынужден констатировать). Во вторых, мне доверено руководство одним из самых крупных подразделений института: в нашей лаборатории - 35 человек. И, наконец, у меня есть лютый и пристально следящий за мной враг - капризный самодур, первый зам. генерального директора нашего научно-производственного объединения 'Строительство скважин'. Для этого человека нетерпимы мои независимые поступки как специалиста и личности. Однажды, несколько лет назад, он в необузданной злобе вынудил директора влепить мне выговор за мифическую пьянку, заявив, что иначе пожалуется на 'положение в институте' в райком партии.
   Таким образом, все надо было сделать творчески, умно, 'без сучка, без задоринки'.
   Видимо, это получилось и на работе, и дома (что, конечно, - заслуга всех, проявивших ко мне доброе внимание). Да, думаю, получилось. Во всяком случае, все считают именно так, что ужасно приятно. А один из моих друзей после окончания торжества на работе сделал, по-моему, просто историческое заявление, достойное отправки в Кремль: 'Я впервые осознал мудрость антиалкогольной кампании: раньше не было случая, чтобы я на застольях так наслаждался едой - весь ее вкус гасила водка'.
   Тут замечу, что через несколько лет мы с ним, как и все вокруг, вернулись к традиционным застольям, однако особой грусти от этой, обратной эволюции я на его лице не замечал... Но вернемся к моему письму.
   'По согласованию с генеральным директором я организовал в одной из комнат нашей лаборатории импровизированный 'обед', рассчитанный на любое реальное число желающих. Этот 'обед' (состоящий из разнообразных, но только штучных угощений, кофе, чая, всяких вод) мне было разрешено сделать в 13 часов дня, взамен обычного обеденного перерыва сотрудников и с захватом некоторого дополнительного времени - в пределах 1,5 часов. Чтобы количество участников (которое трудно было предугадать и которое реально могло колебаться от 40 до 150 человек) не могло принципиально повлиять на проведение этого мероприятия, мы с женщинами лаборатории продумали все детали.
   В частности, подготовили не единый стол, ограничивающий перемещение людей, а группы столов - таким образом, чтобы при большом количестве участников был бы, как говорится, 'а ля фуршет', причем люди могли бы свободно заполнить всю комнату и легко добираться до столов с угощениями. А если участников будет мало, то к столам можно быстро подставить стулья. Наш комендант, замечательный человек, раздобыл где-то много посуды, в том числе фужеров. Моя Таня напекла множество домашних угощений (к тому же имелась гора всякого покупного). Накануне вечером мы с сыном отвезли в институт все, что было заготовлено для застолья.
   Утром я направился на работу, конечно, волнуясь. Полагал, что меня поздравят в моем кабинете, а затем будет тот самый 'обед'. Но получилось неожиданное.
   Около полудня меня пригласили (а точнее, повели) в зал, который уже был битком набит сотрудниками. Когда я входил, все встали и зааплодировали. Я совершенно растерялся.
   Меня усадили за стол президиума, и начались прекрасные, сердечные выступления. От союзного министерства мне вручили знак 'Отличник нефтяной промышленности', от нашего научно-производственного объединения - грамоту, денежную премию, трогательный адрес и дорогой подарок - магнитолу 'Рига-111'. Были зачитаны теплые адреса от Всесоюзного НИИ по креплению скважин и буровым растворам, от Московского горного института, немало телеграмм от организаций, в том числе и международная - от института 'Нефть и газ' ГДР. Многие выступали от себя лично, читали стихи, говорили душевные слова. В общем, друзьями и коллегами в мою честь был устроен неожиданно громкий, яркий праздник.
   Выступил с ответным словом, прочитал свое новое стихотворение, посвященное сотрудникам родного института.
   Мой 'обед' прошел тоже, к счастью, непринужденно, со стихами, смехом - с радостным настроением. Мне было очень-очень хорошо. К тому же ребята (молодцы!) записали на магнитоле всю торжественную часть - на память...
   А затем, в субботу вечером, мы дома собрали родственников и ближайших друзей. Готовились старательно. Таня для подготовки застолья взяла два дня отпуска. Я сделал забавный фотостенд о своей жизни. Все прошло весело, с танцами, песнями, шутками... Всем понравилось (потом звонили и сообщали).
   Итак, все 'юбилейные мероприятия' удались - и я просто счастлив. Как прекрасно, когда тебя окружают добрые, искренние люди, которые слышат музыку твоей души!'
  
  1988 год: ИНТЕРВЬЮ
   Западная Сибирь... Тридцать лет своей жизни в науке я посвятил проблемам повышения качества нефтяных скважин в этом регионе, обеспечивающем основной объем добычи российской нефти. Встретились мне в тех краях многие замечательные люди, сделано там много интересных дел. Мои сибирские будни снятся мне часто и ныне...
   В самом начале той поры я сдружился со своим ровесником Заки Шакировичем Ахмадишиным - энтузиастом инженерных поисков, неукротимым борцом за новые научно-технические идеи, овладевшие его сердцем. О нем можно сказать немало хорошего, но для меня стало самым принципиальным и бесценным то, что он, один из руководителей бурового предприятия, безоговорочно принял мою концепцию приоритета качества скважины как технического сооружения перед скоростью бурения. А ведь случилось это в самом начале 70-х годов, когда признание заслуг буровика, вплоть до награждения звездой Героя Социалистического Труда, определялось тем, какую роль он сыграл именно в ускорении строительства скважин.
   Решиться на многолетнее положение чуть ли не 'белой вороны' среди производственников - это было п о с т у п к о м Заки Шакировича. Ведь качество, а следовательно, продуктивность нефтяных скважин возвели в главный критерий работы буровиков лишь в девяностые годы, когда все блага приватизированных российских нефтяных компаний стали определяться себестоимостью тонны добываемой нефти. Бескомпромиссность Ахмадишина в отстаивании нашей позиции подчас вызывала откровенную враждебность к нему коллег...
   Нашу дружбу и дела заметил талантливый и неугомонный тюменский журналист Александр Петрович Мищенко. В 1976 году мы с Заки оказались в числе героев его очерка 'Жаркий Самотлор' с острым и энергичным сюжетом, опубликованного в популярном журнале 'Молодая гвардия'. В этом большом очерке, скорее похожем на повесть, я, в частности, говорю о том, что все в жизни может изменить человеку - и только творчество остается верным ему, никогда не изменит...
   И вот через много лет, в 1988 году, в разгар горбачевской перестройки, ведущий тюменской радиопрограммы 'Современники' Александр Мищенко решил подготовить специальную передачу о нас с Заки в виде свободной беседы, дополненной его авторскими комментариями. И такая беседа пошла в эфир. Вот что думалось мне тогда...
   'Нынешнее время способствует тому, чтобы мы глубже поразмышляли о судьбе науки, о судьбе человека в науке. Время для нее очень интересное, перспективное и в то же время очень непростое. Меня волнует вопрос о человеческом факторе в науке при тех новых условиях, в которых она должна сейчас работать. Это условия самофинансирования институтов, условия хозрасчета. Надо сказать, что в целом новые условия коренным образом меняют характер планирования нашей работы, выбор тематики. Надо приспосабливаться к уровню понимания проблем потребителями, а то и просто к их капризам...
   И невольно думаешь, где же все-таки теперь место человека науки и, соответственно, ценностей, которые и прежде, в годы так называемого 'застоя', на мой взгляд, были высочайшими. Это творческая смелость ученого, его самоотверженная борьба за свои идеи, поисковый накал его повседневной деятельности... Все это проявляется, когда есть достаточный уровень творческой свободы в науке.
   Сегодня от нас требуется обеспечить самофинансирование нашего Всесоюзного орденоносного института буровой техники. Причем решение этой проблемы должно быть воплощено в виде некой россыпи самофинансирующихся лабораторий-разработчиков, с которых регулярно взимается родным институтом заданный 'оброк'. У каждой лаборатории должны быть такие отношения с покупателями-производственниками, чтобы она могла добыть деньги, требуемые от нее для жизни института. И в этой ситуации я вижу настораживающие тенденции, которые препятствуют переносу в нынешнюю жизнь тех нравственных ценностей, что накоплены в мире науки, в сознании человека науки.
   Стремление зарабатывать деньги сегодня становится основным стимулом деятельности в научной сфере. Причем, повторяю, деятельности не института как хорошо организованного единого комплекса, а каждой отдельной лаборатории. Оно стимулирует частную коммерческую предприимчивость завлабов и других ведущих сотрудников науки. Мы все печемся о том, чтобы институт имел необходимый ему прожиточный минимум, и эта суета уводит на второй план создание творческих заделов, самоотдачу человека в решении поисковых научно-технических задач.
   Думаю и думаю, как же при этом поддерживать усилия по достижению серьезных творческих прорывов, вдохновенный подход к каким-то новым проблемам. Увиденные нами перспективы прогресса могут пока просто не интересовать производство (поскольку оно еще не успело их осознать) - а значит, не найдем покупателей на исследования в таких направлениях. Но если мы не перенесем в сегодняшнюю жизнь то прекрасное, что существовало в науке в период 'застоя', а именно нормальный творческий азарт и каждодневный научный поиск, то, соответственно, не обеспечим необходимого повышения технического уровня предлагаемых производству объектов техники и технологии.
   Прекрасное в прошлом действительно было! И нас с Заки Шакировичем не обошло стороной. Как же нам не волноваться по поводу того, не охладеет ли к нему научный мир, всецело охваченный изощренным совершенствованием в сфере добывания денег, не начнет ли наша отраслевая наука терять свою значимость для судеб российского производства! Ведь добывание денег - саморазвивающаяся сфера, которая вовсе не обязательно должна быть привязана к научному поиску.
   ...Заки Шакирович сумел познать радость научно-технического творчества, не отрываясь от служения производству. Он одолел заочную аспирантуру и, несмотря на сложности своей производственной работы, защитил диссертацию и получил ученую степень кандидата наук... Сегодня обсадная колонна, спускаемая в пробуренную скважину для превращения ее в эффективное техническое сооружение, может включать многофункциональную оснастку. И нередко отдельные элементы оснастки надо очень точно устанавливать в заданных местах ствола скважины, чтобы получить ожидаемый эффект. Теперь этого можно надежно достигать благодаря работе, выполненной моим другом...'
   Затем Александр Мищенко стал рассказывать о прошлых беседах со мной в Сибири и Москве. Я бы сам, видимо, уже и не припомнил столь точно своих тогдашних размышлений. Вот что, в частности, он сообщил.
   В начале 70-х годов я романтически мечтал о 'республике Солнца' - духовной сплоченности множества вдохновенных людей, чьи сердца согреты и соединены творчеством. Ведь творчества, как и Солнца, хватит на всех. И в лучах творчества высшее звание каждого - быть членом не каких-то союза или ассоциации, а души человеческой, одной, второй, третьей...
   А затем он рассказал об эпизоде, который случился почти через 15 лет. Однажды он встретился со мной в Москве. Мы шли в потоке людей через затянутый туманом город, и я с болью рассказывал, как бюрократы начавшейся перестройки терзают нашу лабораторию. 'Вот, навесили на нас министерские 'энтузиасты' работу: обоснованно показать перспективу потребности отрасли в наших конкретных пакерах вплоть до 2005 года, другими словами, чуть ли не на два десятилетия вперед. Подобными работами загружают и другие лаборатории.
   Такой нелепости не припомню и при 'застое'. За этим заданием стоит полное непонимание реальной (кстати, известной из публикаций) динамики научно-технических направлений. Ведь, скорее всего, наше сегодняшнее творчество за такой период времени станет импульсом каких-то новых, более масштабных, комплексных поисков, в результате которых будут созданы совершенно новые устройства и понадобятся пакеры совсем других типов, если они и вообще останутся в новых комплексах. А мы бездарно, тупо тратим время, неизбежно обрекая на 'творческое' соучастие в 'мартышкином труде' и многие предприятия-потребители, - тратим то время, которое можно было бы использовать на новые конкретные разработки. Не нравственные ли это потери?
   Увы, неукротимы бюрократы и их топорные методы управления наукой'.
   Затем журналист подчеркнул, что обстановка в стране меняется, и нравственных потерь в науке должно становиться меньше. Остается одно: гореть, соединяя собой настоящее и будущее... Я вновь включился беседу.
   'Полностью согласен с вами и полон надежд. Как человек, вступивший в новую эпоху после трех десятилетий работы в науке, мечтаю, чтобы методы управления ею были мудрыми и потому максимально эффективными. Мы уже насмотрелись на администраторов разного уровня, которым казалось, что, создавая какие-то мертвые схемы и структуры, нагромождая и меняя их, они добьются серьезных эффектов. В науке подобного рода эффекты достигаются живыми людьми.
   Жизнь ученых в принципе похожа на жизнь поэтов, артистов и музыкантов. Здесь творчество тоже должно быть внутренне необходимо человеку. Никакие искусственные структуры не обеспечат горения его души. Надо находить тех людей, которые способны к эффективной работе в науке, и не мешать их делу, а по возможности помогать им. И мы постараемся достойно служить отрасли и стране...
   Только был бы наш институт надежно управляем в океане коммерции...'
  
  1993 - 1995 годы: ПОСТУПКИ
   Но отраслевая наука в России все в большей мере теряла управление на волнах коммерции. А я, как рыцарь добрых традиций, продолжал и продолжал бороться за консолидацию нашей большой лаборатории. Я понимал, что мы будем несравненно интереснее производству в решении сложных, комплексных технологических проблем, а не как разрозненные торговцы 'мелочевкой' на базаре.
   ...Лишь более десяти лет спустя, уже живя в Америке и общаясь с огромной преуспевающей инновационной компанией Halliburton на фоне монотонного развала родного московского института, я убедился, что был принципиально прав в целях своей борьбы. Просто успех дела возникает тогда, когда оно совершается, как говорят американцы, в правильное время и в правильном месте...
   А мы в недавние 90-е годы подверглись массированной воспитательной обработке сверху, отечественными 'теоретиками' общественного прогресса. Дескать, только к о м м е р ч е с к а я предприимчивость человека является велением времени. А творческая предприимчивость, смелость врача, педагога, ученого, инженера - это уже нечто старомодное, маловажное, удел неудачников, не приспособившихся к жизни. Такое 'воспитание' и стало закваской для разложения отраслевой науки. В ней более или менее комфортно начали чувствовать себя не истинные ученые-искатели, живущие творческими устремлениями, а те, кто одной, а лучше двумя ногами ступил в коммерцию с криминальным душком. При этом молодежь просто потеряла интерес к отраслевой науке, ощущая запах ее тлена...
   Я же, неподатливый, вел свою упорную борьбу за прочность и монолитность нашего научно-технического направления. Но в моих коллегах уже разгоралось иное стремление: к сепаратизму, обособлению и совершенно независимому добыванию денег. И, естественно, такое стремление сопровождалось желанием откровенной эксплуатации встречающихся на пути проявлений честности и благородства. Лох на то и лох, чтобы быть в дураках!
   Но меня это не очень волновало. Да, они психологически становятся продуктами нового времени. Но ведь у нас была и долгая история дружной совместной работы. Мы вместе создали признанное в стране научно-техническое направление. Нежели все это теперь - лишь исторический хлам?
   Я решил так: буду бороться до конца, но с трезвым учетом складывающихся ситуаций. Возможно, мне все же хватит тактической зрелости, чтобы как-то спасти от развала созданное нами комплексное направление в науке, по существу, наш общий надежный корабль.
   У меня сохранились дневниковые записи, а также отдельные документы, отразившие, как я созревал для некоторых поступков и как совершал их...
  
  ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ
  26 марта 1993 года
   'Мне остается еще более двух месяцев творческого отпуска для подготовки докторской диссертации. На время этого отпуска я попросил руководить лабораторией моего друга, человека, которому когда-то беззаветно помогал в подготовке кандидатской диссертации, - Валентина Петровича Ваничева. После сегодняшнего тяжелого разговора с ним вижу, что отпуск придется прекратить в ближайшие дни.
   Ситуация такова. Он без согласования со мной резко обострил отношения с одним из ведущих сотрудников своей группы Сергеем Сергееевичем Яновским и подготовил докладную записку, где передо мной ставится вопрос о выводе Яновского из группы. Одновременно, также без согласования со мной, он резко обострил отношения с руководителем Западно-Сибирского отдела нашего института и заявил, что дальнейшие работы лаборатории в регионе больше не будут вестись совместно с этим отделом (а мы успешно сотрудничали уже не менее пяти лет). Мне надо срочно находить выходы из этих тупиков.
   К тому же, ему, дескать, необходимо лечь в больницу для лечения нервного расстройства, связанного с конфликтом между ним и Яновским, а следовательно, он больше не может меня замещать.
   При всем этом он не проявил ни малейшего интереса к моим трудностям и нуждам в связи с работой по диссертации.
   Все это наводит на мысль о том, что ему просто хочется сорвать мою работу. Но почему? Неужели - элементарная зависть? Не хочется в это верить... Да, и вообще надо не гадать, а действовать... Конечно, станет намного тяжелее, когда прекращу творческий отпуск, но, думаю, справлюсь...'
   Я действительно через несколько дней вышел на работу, ограничив свой трехмесячный творческий отпуск одним месяцем. Валентин Петрович почему-то забыл о необходимости лечения в больнице. Жизнь продолжалась...
  
  2 ноября 1993 года
   'Докторская диссертация была успешно защищена летом. Вновь - командировка за командировкой. Много у нас интересных дел в Западной Сибири. Многие лаборатории страдают от невостребованности, а интерес к нашей возрастает. Но, к сожалению, недоброжелательность и тяга к сепаратизму у нас в лаборатории возрастают тоже. Неужели мы стали помехой друг для друга?
   Зачем, к примеру, Валентин Петрович, командуя лабораторией в сентябре, во время одной из моих командировок, резко дискриминировал Яновского при повышении зарплаты сотрудников, прибавив ему сумму, в четыре раза меньшую, чем другому ведущему специалисту. При этом он практически выровнял зарплату Яновского с зарплатой сотрудниц, выполняющих вспомогательную работу. Кому такое выгодно? Думаю, это нужно именно ему самому для демонстрации своей готовности к лидерству и жажды собственной, не контролируемой мною политики.
   ...А нет ли в этом приемлемого резона? Меня все больше и больше тревожат наплывающие в последнее время раздумья. Валентин Петрович моложе меня, но давно вырос 'из коротких штанишек'. Я уже не в состоянии сдерживать стремление руководителей групп к сепаратизму. Это касается не только Ваничева, но и Рашида Галимзяновича Файзуллина и Георгия Николаевича Гринцова, пусть и проявляющих такое стремление намного сдержанней. Они для себя видят наиболее надежным способом выживания только свое, независимое, пусть и мелкое частное предпринимательство, не хотят верить в перспективность крупных, комплексных разработок... Кстати, ведь и другие большие подразделения института постепенно распадаются. Времена такие - зовут нас мышковать по сусекам...
   Пожалуй, следует разделить нашу лабораторию на три небольших. Стану главным научным сотрудником в лаборатории Ваничева и сосредоточусь исключительно на научных проблемах. Меня знает и уважает нефтяная Западная Сибирь. Буду открывать комплексные договора и в качестве их научного руководителя объединять силы всех трех лабораторий. Ну, а за пределами этих договоров пусть процветает вожделенный коллегами сепаратизм - тут уж я бессилен'.
   И я поставил перед директором института вопрос о разделении нашей лаборатории на три самостоятельных научных подразделения. В служебной записке по этому вопросу дал обстоятельное обоснование своему предложению...
  
  ИЗ СЛУЖЕБНОЙ ЗАПИСКИ
   'В настоящее время самостоятельность творческих групп нашей лаборатории уже практически соответствует самостоятельности научных подразделений института, а квалификация и деловые качества руководителей групп вполне соответствуют требованиям, предъявляемым к руководителям лабораторий.
   Полагаю, что объединение групп в рамках лаборатории, другими словами, наличие над ними специальной дополнительной ступени управления, уже изжило себя как фактор рациональной организации их работы. Теперь это, как любые административные излишества, может лишь препятствовать предприимчивости и ответственности коллективов групп, что, по-моему, недопустимо в современных экономических условиях.
   Ощущение искусственности моего положения начинает морально угнетать меня, тем более что я мог бы полезно сосредоточить свои силы на действительно актуальном деле - радикальном совершенствовании технологических процессов разобщения пластов. Этим делом я по мере сил занимался в лаборатории и все последние годы, чем в значительной мере обеспечена готовность конкретных регионов, прежде всего в Западной Сибири, к использованию разработок нашей лаборатории. Однако это еще начало. Наши разработки достойны более масштабного рынка, на котором коллективы нынешних групп нашей лаборатории, несомненно, будут эффективно взаимодействовать (на строго экономической основе)'.
   В резолюции директора сказано о назначении Ю.З. Цырина главным научным сотрудником лаборатории, руководство которой возложено на В.П. Ваничева. По моему предложению, мы с Валентином Петровичем (при его равнодушном молчании) подписали 'Соглашение об основных принципах работы Ю.З. Цырина в качестве главного научного сотрудника лаборатории'. Мне казалось, что этот необычный и довольно содержательный документ, жестко регламентирующий мои обязанности и права, устранит всякую возможность недоразумений между мною и Валентином Петровичем, который в последнее время демонстрировал удручающую меня строптивость.
   В этом соглашении самым важным для меня была возможность самостоятельно организовывать комплексные договорные работы и осуществлять научное руководство ими.
   Но жизнь заставила меня корректировать планы...
  
  ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ
  17 марта 1995 года
   'Да, прав был директор института, предупредив меня, что непросто мне будет находиться в подчинении Ваничева. Отношение Валентина Петровича ко мне довольно быстро стало каким-то нервозно-отстраненным. Очевидно, что я неудобен ему не только как начальник, но и как подчиненный. Работаем мы с ним в одной довольно большой комнате на двоих, но, видимо, я в его восприятии - второй медведь в берлоге. С одной стороны, его верный учитель, доктор наук, носитель знаний и опыта - вроде бы полезный работник, но с другой - этакий источник 'вольнодумства' и независимого стиля работы, неуправляемый искатель новых творческих идей, да к тому же постоянный свидетель, некая 'лакмусовая бумажка', в отношении его текущих дел и мыслей (хотя никакой бестактности органически не могу себе позволить).
   Вот и нервничает Ваничев. Быть может, зря он не подлечился в больнице, когда сорвал мне творческий отпуск? Ну, а раз нервничает, то выплескивает на меня упрек за упреком, один нелепее другого (он и ранее был не очень силен в самоконтроле: главное - извергнуть обременяющее его настроение, чтобы полегче стало).
   Например, в последние дни мне пришлось выслушать его нервное заявление, что я, дескать, 'становлюсь в позу', мешая ему организовывать работу. А дело-то было вот в чем. Я намного больше других пишу (это наши общие статьи и заявки на изобретения, это методические указания, доклады...). Замечу с улыбкой, что тут являюсь прямо-таки достойным последователем одного из своих замечательных учителей, профессора Исаака Абрамовича Чарного, который говаривал, что главное требование к ученому - не жалеть писчей бумаги. Так вот, у меня прежде не возникало проблем с машинописным оформлением моих текстов. А Валентин Петрович стал позволять оформление этих работ только, как говорится, по остаточному принципу.
   Накапливались и накапливались мои рукописи, и я предложил Ваничеву как-нибудь разрешить данный вопрос, чтобы дело не страдало. При этом честно сказал, что если его решение пока невозможно, я готов организовать машинописное оформление и на стороне, за свой счет. Кстати, не только такие мелочи мне подчас приходилось осуществлять за свой счет на благо нашей работы, особенно в командировках. Например, нанимал цементировочный агрегат для стендовых испытаний нашего устройства. Система-то организации науки была лишена всякой гибкости!.. Но мой всегдашний принцип приоритета дела Ваничев трактует как принцип приоритета позы...
   Отмечу также, что буквально сегодня в отношении меня был применен стандартный 'метод быстроты и натиска', чтобы я, обескураженный, безвольно 'погас' под давлением начальника. На уровне базарного выпада Ваничев заявил, что, якобы, мною в недалеком прошлом была предвзято 'зарублена' предложенная им конструкция клапана - альтернатива клапану Яновского, а потому он остерегается моих агрессивных действий в отношении него и впредь. Пришлось, прервав базарный стиль общения, ввести разговор в позитивное, созидательное русло. Вроде бы он смирился с моей позицией, принял мою логику...
   Но взаимоотношения наши в целом становятся все более напряженными. Набирают силу его старания по расчистке плацдарма для монопольного хозяйничанья в лаборатории в качестве истинного 'пахана'...'
  
  27 мая 1995 года
   'Видимо, весьма активно действует Валентин Петрович по созданию вокруг меня ореола этакой 'исторической развалины', человека уже малополезного, но еще весьма амбициозного, а потому заслуживающего как некоторой изоляции, так и ощутимых пинков по своему чрезмерному самолюбию. Отголоски этой его работы я уже начинаю ощущать в городах Западной Сибири, кроме Сургута, где усилия Ваничева разбиваются о стену неизменного уважения и доверия ко мне.
   Работа ведется им многоплановая: она охватывает не только дальние, но и ближние рубежи. Повлияла она и на моего старого друга Рашида Галимзяновича Файзуллина, который был у нас руководителем группы, а теперь заведует параллельной лабораторией. Он всегда отличался корректностью, чуткостью. Я видел в нем настоящего интеллигента.
   Вчера Рашид Галимзянович сообщил мне, что за участие в подготовке и поставке в 'Сургутнефтегаз' первой партии разработанных под его руководством пакеров типа ПДМ мне предусмотрена небольшая премия. Надо бы поблагодарить и порадоваться. Но я ничего, кроме огорчения, не испытал. И не потому, что моя премия была не больше, чем у его второстепенных сотрудников. Махнул бы на это рукой - не мой вопрос. Дело в другом. В том, что он вдруг добавил: 'Это тебе за то, что ты иногда снимал телефонную трубку и что-то говорил по данному поводу'.
   Получается, Рашид Галимзянович даже не заметил, что поставка пакеров ПДМ в Сургут стала возможна только благодаря моим неоднократным поездкам туда и настойчивой пропаганде этого пакера, моей борьбе за то, чтобы его применяли взамен уже приобретаемого изделия американской компании 'Бейкер'. Было много личных бесед, было страстное выступление на совещании (есть протокол), было мое эмоциональное письмо генеральному директору 'Сургутнефтегаза'. В итоге (и это само по себе потребовало моих больших усилий) был заключен договор - кстати, беспрецедентный тогда по цене - между нашим институтом и 'Сургутнефтегазом'...
   Ну, спасибо, Рашид Галимзянович! Чего же теперь ждать от твоих сотрудников?!'
   Мне очень хочется, чтобы уважаемый читатель не подумал, что я теперь буквально утопал в море текущих неприятностей. Вовсе нет. Если я и утопал, то в творческой работе. Мне удавалось организовывать одну за другой большие, комплексные договорные работы, позволяющие объединить усилия всех новых лабораторий. С уверенностью могу сказать, что 90-е годы стали вершиной моих, совместных с коллегами, творческих решений. Эти решения и сегодня продолжают реализовываться нефтяниками России, хотя я вышел на пенсию еще в конце 1999 года. Кстати, генеральный директор акционерного общества 'Сургутнефтегаз' В.Л. Богданов в том же году наградил меня Почетной грамотой 'за... неоценимый вклад в развитие технологии крепления скважин в целом для нефтяной отрасли и для ОАО 'Сургутнефтегаз' в связи с уходом на пенсию'...
   Однако не об этом мои воспоминания. Они - о реальных процессах взаимоотношений в мире отраслевой науки тех времен, о потенциально гибельном для ее развития разобщении человеческих пластов, против чего восставала моя и вдохновенная, и консервативная душа...
  
   5 июня 1995 года
   'Ситуация в нашей когорте (если ее еще можно так называть) круто изменилась. Георгий Николаевич Гринцов лежит в больнице с инсультом. Последствия удручающие: воля подавлена, рот перекошен, речь нечеткая... Он, конечно, понимает, что весьма динамичная жизнь заведующего лабораторией, полная беспокойства, командировок, переживаний, решительных поступков стала ему противопоказана. Если он и сможет к ней вернуться, то лишь через несколько лет. А как выживать его маленькой лаборатории? Ведь других самодостаточных личностей в ней нет - по существу, только его технические помощники.
   Кстати, уже распространяются слухи, что руководство института намерено расформировать эту лабораторию и 'распылить' ее сотрудников, в том числе и Гринцова, по другим подразделениям. А ведь дела этого коллектива, занятого изоляционными материалами для разобщения пластов, необходимы для решения наших комплексных технологических задач. Нет, нет, мы не можем лишиться этой лаборатории. Если превратить ее в творческую группу под руководством Гринцова, а значит, снять с него все проблемы, кроме сугубо научных, то этот человек, с его светлой головой, сделает еще много добрых дел и обретет настоящую радость жизни. В такое вполне можно верить. Разрушение же лаборатории станет для него гибельным, каким бы душевным камуфляжем этот акт ни прикрыли.
   А кто захочет взять под свое крыло коллектив Гринцова? Не вижу таких, кроме меня, дураков. А если одновременно освободить Ваничева от нелюбимых себя и Яновского, то буквально всем станет лучше.
   Да, надо создать новую лабораторию и взять на себя руководство ею.
   И я позволил себе еще один поступок. Подготовил проект совместной с Гринцовым служебной записки, пришел к Георгию Николаевичу, поделился с ним по-дружески своими соображениями - и он все правильно понял. Я поклялся ему, что когда он почувствует целесообразность восстановить свою лабораторию, я безоговорочно поддержу его мнение. Он подписал служебную записку с чуть печальной, но доброй улыбкой, отражающей душевное облегчение. И я с признательностью порадовался, что 25 лет работы под крышей родного института не прошли даром для наших взаимоотношений...
   А 3 июля 1995 года был подписан приказ по институту, где, в частности, указано:
   '1. Назначить Цырина Юрия Завельевича... на должность заведующего лабораторией технологии и материалов для разобщения пластов и охраны недр...
   2. Перевести Гринцова Георгия Николаевича на должность старшего научного сотрудника в указанную лабораторию...'
   В новую лабораторию был переведен и С.С. Яновский, по его заявлению. А позже в наш коллектив перешли еще три прекрасных сотрудника из бедствующих лабораторий.
   ...Жизнь продолжалась. И, к сожалению, постепенно разрушала мою надежду остановить разобщение человеческих пластов в той сфере творческих поисков, которой мы, друзья и соратники, десятки лет отдавали свои силы...
  
  1996 - 1999 годы: ЭСТАФЕТА
  
  ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ
  5 января 1996 года
   'Как желанно, оказывается, эксплуатировать добрые намерения человека, когда время диктует изворотливость и беззастенчивость во имя личной корысти. Так мы строим капитализм! Да, именно так: начиная со стадии 'дикого капитализма', как учит исторический опыт человечества. И, видимо, впредь это строительство будет так же строго соответствовать 'исторической науке'.
   Но как-то не укладывается в душе вот что. Американцы, к примеру, строили капитализм на основе бесцеремонного отношения к социально неразвитым индейцам и, конечно, к чернокожим рабам-африканцам. Это грустно вспоминать, и ныне Америка старается по возможности искупить вину перед потомками аборигенов и афроамериканцев. А Россия и в строительстве капитализма - 'впереди планеты всей'. У нас 'новый' строй создается на основе бесцеремонного отношения к тем, кто не ушел от традиций своих благородных предшественников-учителей в науке, искусстве, медицине, производстве, образовании, армии... Да, именно ко всем тем честным трудягам, которые многие годы беззаветно служили своей стране, создавали все, что сегодня составляет ее достоинство, и для которых (по их глупой, наивной привычке, с точки зрения наиболее продвинутых в строительстве российского капитализма) страна еще не стала сочным пастбищем, где надо просто суметь - и нет других проблем - досыта нажраться.
   Вот и живет великий ученый, академик Дмитрий Лихачев, как стало известно, беднее лавочника с Преображенского рынка Москвы. Вот и покрывается психология научного коллектива ржавчиной хапужничества, сепаратизма, хамского спихивания на обочину дороги еще не лишившихся интеллигентности конкурентов и поиска коррупционных лазеек к приращению своих денежных накоплений...
   И как в осколке зеркала отражается огромное солнце, так в нашей небольшой когорте, еще недавно составлявшей дружную лабораторию, отражаются нынешние психологические тенденции российского общества строителей капитализма.
   О, как сегодня хочется кое-кому из коллег бесцеремонно эксплуатировать мои добрые намерения по сохранению нашего научно-технического направления, которое, в моем понимании, - тот устойчивый корабль, где мы могли бы вместе выстоять на ветрах нынешней жизни... Дескать, коль не может этот Цырин решительно отмежеваться от нашего социалистического, коллективистского прошлого - значит, пусть нам от этого будет лучше! Где блага идут от него к нам (например, заключение комплексных научных договоров, поиск новых потребителей наших разработок и прочие функции 'ледокола' для всех) мы согласны на социализм, ну, а где - от нас к нему, тут уж, извините, место только вожделенному нами капитализму. А чтобы этот принцип стабильно работал, такие коллеги стремятся к наиболее удобной для них форме общения со мной: бесцеремонность, ультимативность, капризность, моральное подавление, демагогия... И, естественно, плевать им на все 'высокие материи', определяющие поведение чудака Цырина...
   Как же мне действовать далее? Прежде всего, ни в каких обстоятельствах не стану спешить с принятием радикальных решений. И пока хватает сил и вдохновения, буду по возможности стремиться к постановке с о в м е с т н ы х работ наших лабораторий по эффективному решению комплексных технологических проблем. А при всем этом буду по мере сил пропагандировать среди коллег свое понимание важности и задач нашего разумного единения в делах. Эта пропаганда станет той нравственной эстафетой, на которую я возлагаю главную надежду в своей борьбе с разобщением пластов в нашей когорте. Если примут ее коллеги, мы выстоим...'
  
  ИЗ ПИСЬМА - ОБРАЩЕНИЯ К ЗАВЕДУЮЩИМ ЛАБОРАТОРИЯМИ
  Р.Г. ФАЙЗУЛЛИНУ И В.П. ВАНИЧЕВУ
  29 января 1996 года
   'Дорогие друзья и соратники!
   Не удивляйтесь, пожалуйста, что я выбрал письменную форму обращения к вам. Дело вот в чем. Наша реальная, сверхсложная в психологическом плане нынешняя жизнь все в большей мере закрывает голубой небосвод наших взаимоотношений всякими облачками и тучами подозрительности, непонимания, даже обид и разочарований. Поэтому я хочу использовать такую форму обращения, которая:
   - позволит мне выверить каждое слово, практически исключить какие-либо неточности, оговорки, травмирующие ваше сознание или ваше сердце;
   - позволит вам преодолеть какую-либо эмоциональную предвзятость за счет неспешного чтения и, если надо, перечитывания этого обращения, а также обсуждения его с близкими людьми.
   В течение десятилетий мы находимся в авангарде развития нового и очень эффективного научно-технического направления - крепления скважин с применением пакеров и специнструмента для разобщения пластов. Сегодня имидж этого направления весьма высок, а вместе с тем высок имидж каждого из нас, его ведущих специалистов. Это направление составило смысл практически трех десятилетий нашей жизни, оно нас сдружило, оно позволило проявиться в нашей когорте творческому потенциалу, бескорыстной помощи друг другу, глубокому и надежному взаимодействию в общем деле, постоянному и свободному личностному и деловому развитию каждого...
   Мы сделали много добрых и важных дел. И в палитре этих дел явно ощущаются наши личностные особенности, гармонично работающие на общий успех. Валентин Петрович - неутомимый изобретатель и организатор производства новой техники. Рашид Галимзянович - ювелир конструкторского проектирования. Я - энтузиаст разработки методических вопросов и анализа эффективности технологической практики. Несомненно, что сегодня именно от нас, от наших взаимоотношений в основном зависит дальнейшая судьба развитого нами научно-технического направления.
   У нас, несомненно, есть силы и возможность для того, чтобы вместе успешно развивать его дальше, а в будущем - не могу не верить в это! - мягко передавать достойным преемникам. Отраслевая наука в нашей стране уже - на дне финансовой пропасти. Дальше - некуда! В частности, буровой науке в великой нефтяной державе предстоит или смерть, или очень трудный подъем ее жизнеспособных направлений. Уверен, что будет второе. Только надо быть 'в форме'.
   Наиболее эффективно объединить усилия в делах, мудро и спокойно преодолеть то, что не способствует такому объединению сил, - это и есть, по моему глубокому убеждению, наша важнейшая общая проблема. Хочется, чтобы эта записка помогла нашему взаимопониманию и единству наших действий.
  
  О разделении нашей бывшей лаборатории
  на три подразделения
   Этот шаг вполне соответствовал зрелости наших творческих групп и общей ситуации, сложившейся в отраслевой науке. Централизованное управление ею рушится на глазах - поэтому должна предельно упроститься и административная вертикаль. Если рассмотреть вопрос объективно, то легко увидеть истину. Теперь у нас новая, рациональная для существующих условий форма взаимоотношений между творческими коллективами, уже 'отрепетированная' ранее в своих основных чертах при развитии взаимоотношений между группами бывшей нашей лаборатории. Новизна состоит во вполне назревшем расширении самостоятельности и ответственности руководителей творческих коллективов, в создании чисто экономической, а значит, самой здоровой в наших нынешних условиях основы для организации взаимодействия этих коллективов. К тому же, произошло справедливое должностное повышение руководителей бывших творческих групп.
   Но должно быть н е з ы б л е м ы м то, что совершенно необходимо для четкого выполнения и успеха каждой договорной работы - наличие, по нашему согласию, ее общего ответственного руководителя (если хотите, режиссера-постановщика).
  
  О создании на базе лаборатории Г. Н. Гринцова
  новой лаборатории под моим руководством
   Валентин Петрович полагает, что я таким образом пошел на разрыв с ним. Нет, это ни в какой мере не является желанием разрыва с В.П. Ваничевым. Это - честное стремление повернуть нежданно сложившуюся кризисную ситуацию с деятельностью лаборатории Г.Н. Гринцова в русло эффективной технологической работы, полезной для всех наших подразделений.
   Неужели можно считать моей виной то, что я, по согласованию с Георгием Николаевичем, расширил функции лаборатории и взял на свою ответственность самую неблагодарную и дискомфортную часть нашего дела, поскольку уверен в необходимости развития этого звена для общего успеха. Вы знаете, о чем я говорю: о создании принципиально новых, высокотехнологичных способов цементирования скважин (вместе с соответствующими устройствами и материалами) для сложных геолого-технических условий. Мною движет не капризная уверенность. Она обретена в многолетней и многотрудной организационно-методической, опытно-промышленной и аналитической работе во имя эффективного строительства скважин.
   И, кстати, неужели может быть непонятно, что для выполнения того, о чем мечтается, мне просто-напросто полезны и отдельный небольшой коллектив, и имидж руководителя подразделения? Неужели можно тревожиться подозрением о том, что мой шаг базируется на какой-то тайной корысти, либо, хуже того, коварстве? Плюнь мне в лицо тот, кто может найти за мою 30-летнюю работу в нашем институте хоть один пример личной корысти или коварства...'
   Далее я предложил ряд организационно-экономических принципов взаимодействия наших лабораторий и завершил свое послание такими словами: 'Очень надеюсь, что эта записка поможет нашей совместной работе и 1996 год - год 30-летия пакерного дела в институте - станет годом наших новых, стратегических договоренностей на благо прекрасного научно-технического направления, которому мы посвятили жизнь'.
   ...Я ждал какой-либо реакции на свое послание. Но ее не было. Моим коллегам - руководителям двух новых лабораторий, видимо, уже было неинтересно размышлять о такой высокой материи, как общее научно-техническое направление. Страна призывала каждого выживать самостоятельно. Отраслевая наука двигалась по той же логике: разъединяйтесь и выживайте кто как может - в одиночку или маленькими группами, авось кому-то повезет. У меня не было сомнений, что это путь деградации, и я сопротивлялся, как мог...
   Кстати, еще несколько слов об американском опыте, который я однажды уже упомянул. Лет через восемь, уже живя в Америке, я дважды делал доклады в огромной, всемирно известной инновационной компании Halliburton и увидел, что она организована как единый многотысячный научно-производственный коллектив, управляемый централизованно. А ученые, конструктора и прочие труженики прогресса не мышкуют где придется в поисках денег, не осваивают спекуляцию и коррупционные сделки, а занимаются своим любимым творческим делом - и неплохо живут. Ну, просто наш презренный социализм! Аж заплакать хотелось. И, надо же, такой вот Halliburton в условиях махрового капитализма
  в ы ж и в а е т, более того, процветает!..
   Но Россия пошла своим путем...
  
  
  ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ
  12 марта 1996 года
   'Меня очень огорчают психологическая напряженность в нашей среде и даже 'наступательные' действия, обусловленные стремлением к отторжению С.С. Яновского, главная, 'непростительная' вина которого, как я понимаю, состоит для его недругов и оппонентов в его трудном характере, не подвергнутом когда-то воспитательному 'причесыванию'. И, кстати, делается это с попутным наплевательством на мои надежды и усилия по организации новых плановых работ, в которых Яновский намечен ведущим исполнителем (и которые, конечно, открыты для сотрудничества лабораторий). Надо устранить от наших дел нелюбимого Яновского - о попутных 'мелочах' и думать неинтересно! А созидатель и лидер этой конфронтации, к сожалению, - Валентин Петрович Ваничев. Причем он не может принять и моей стойкости в защите Сергея Сергеевича, моего упрямого (хотя и предельно тактичного) сопротивления тому, что я считаю предвзятостью и амбициозностью. Неужели в его понимании свобода - это всего лишь свобода в л а с т в о в а т ь?
   Честно говоря, меня потрясает такая жестокость и непримиримость к обычному человеку, пусть даже с неудобным характером, но ведь не преступнику, не извращенцу, доброму мужу и отцу, сотруднику, способному приносить вполне реальную пользу делу (и, к тому же, мужественно разделяющему мои командировочные нагрузки, пока практически безальтернативно)'.
  
  2 апреля1996 года
   'Не случайно говорится, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Всегда желал только добра своим коллегам, посвятил раздумьям о нашем коллективе немало бессонных ночей, совершенствовал формы организации работы во имя его неизменной мобилизованности, гармоничного взаимодействия наших специалистов в решении единых крупных задач... И вот (пусть и на фоне определенных успехов) оказался в центре служебного конфликта: для В.П. Ваничева я уже, кажется, превратился из учителя, наставника в ненавистного ему конкурента.
   Это соответствует его нынешним аппетитам! Убрать меня с дороги - значит, стать безраздельным хозяином всего, что мы с ним как надежный тандем сотворили почти за тридцать лет совместной работы. Да, да, безраздельным хозяином! О, как это прекрасно! Как много есть того, чем можно торговать на основе коррупционных сделок! Как радостно богатеть в узком кругу пособников, прикармливая, где это ему полезно, верных угодников и не беспокоясь, что
  какой-то Цырин может выйти на ту же дорогу с другими привлекательными для потребителей идеями.
   О, как некстати ему мое стремление объединить усилия лабораторий для решения крупных задач! Конечно, если мне все же удается организовывать такие работы, то оставлять в стороне от них свою лабораторию он не намерен, а значит, приходится пока делить причастность к тем работам с другими коллективами. Позже он, несомненно, подумает, как извлечь из этого максимальную пользу. Но в целом - война на уничтожение меня и моей лаборатории! Именно на уничтожение!
   Коварные проявления этой войны, продуманной им до мелочей, я ощущаю все явственнее и в институте, и в нефтяных районах, и на заводе-изготовителе. Все заметнее отчуждение, охлаждение, вежливое равнодушие там, где я самозабвенно старался делать добрые дела.
   Да, неплохо умеет плести интриги Валентин Петрович! Когда-то он самодовольно заявил мне: 'Я изобретатель ситуаций!' Вот и для меня небезуспешно изобретает ситуацию спихивания на обочину дороги. И только в 'Сургутнефтегазе' твердо отвергается его бесстыдство. Спасибо, друзья!
   А ведь я мог бы и принять войну, которой жаждет Ваничев. Были у меня нешуточные, жесткие войны за свои идеалы - и они выиграны. Но не буду, пока есть еще какая-то надежда на сплочение творческих коллективов нашей бывшей лаборатории вопреки типичному заболеванию новых времен - суперэгоизму и супералчности, пока есть надежда на сохранение нашего научно-технического направления, на то, что не погибнет эстафета нравственности научных работников, которую было бы весьма грустно бросить на дорогу как уже ненужную вещь ... '
  
  ИЗ ПОЗДРАВИТЕЛЬНОЙ ЗАПИСКИ В. Д. ВАНИЧЕВУ
  В ДЕНЬ ЕГО РОЖДЕНИЯ
  23 марта 1997 года
   '...Мне кажется, я сделал все возможное (свято веря в нашу дружбу и поэтому, как в доброй семье, совершенно не строя для себя каких-то 'оборонительных укреплений'), чтобы ты, зрелый и талантливый человек, перестал ощущать ненужные административные путы, чтобы ты смог создать дело с логически завершенной 'инфраструктурой' - от создания новых идей до производства и коммерческой реализации изделий. А в результате я получил от тебя жесткую войну, лютую подозрительность, полное непонимание моей жизненной позиции...'
  
  * * *
   Прошло два с половиной года, мы жили в 1999-м. А я приближался к своему 63-летию. Уже почти не встречал в сибирской командировочной суете ровесников. Стал регулярно ощущать капризы сердца, а иногда в ответственный момент испытаний на буровой хлынет кровь из носа... О том, что п о р а, думал с грустью: очень уж интересные и масштабные работы развернула наша когорта на сибирской земле. Да, да, еще удавалось мне объединять силы нашей бывшей большой лаборатории в общих делах для 'Сургутнефтегаза'...
   Но дружбы в нашей среде уже не было, она оказалась непоправимо отравленной. Я ощущал, что коллеги скорее терпят мое чудачество в полной готовности 'разбежаться', чем видят себя в ситуации единения на долгие времена. Они жаждали главных удач на стезе сепаратизма. Причем по возможности в сфере не научных, а коммерческих прорывов. Таковой, впрочем, была в конце века эволюция отраслевой науки России в целом: от былого взлета на просторы творчества - к посадке на просторы грязноватого, с криминальным душком, рынка...
   Накануне 2000 года я вышел на пенсию, оставив лабораторию С.С. Яновскому, и уехал с женой в Америку, к сыну. Перед отъездом согласовал в 'Сургутнефтегазе' еще два научных договора для своих коллег на ближайшие годы...
   Живу в Нью-Йорке уже более восьми лет. Радуюсь, что отдельные наши объекты востребованы до сих пор. Эх, если бы и ныне - единым фронтом на трудные технологические проблемы!..
   Да, надежда умирает последней. Впрочем, для нее, кажется, вновь появляются некоторые основания. С одной стороны, наш институт уже по существу рухнул как научно-исследовательская организация. Но есть и другая сторона ситуации. Рязанский завод-изготовитель пригрел под своим крепким крылом лаборатории Ваничева и - надо же! - Яновского. А 'Сургутнефтегаз' планирует использовать разработки этих двух коллективов в новых районах бурения к о м п л е к с н о, в едином технологическом процессе! Мобилизует для этого своих технологов.
   Так не напрасно ли была затеяна моя отчаянная борьба? Знать бы правильный ответ...
   Конечно, сил для победы у меня, вдохновенного консерватора-одиночки, не было. Просто не мог я иначе... И, думается, тут главное - не в личной победе. А в том, что в годы моральной смуты кто-то, еще один, не уронил эстафету нравственности отраслевой науки. Держал ее изо всех сил. С надеждой на будущее...
   И ведь это не осталось незамеченным. Недавно группа ведущих технологов-буровиков Сургута прислала мне поздравление с семидесятилетием. Там есть такие волнующие слова: 'Трудно осмыслить масштабность и истинную сущность Вашего вклада в развитие техники и технологии заканчивания скважин. Должны пройти годы, пока до конца удастся осознать... все, что сделано Вами и продолжает осуществляться сегодня...' Перехвалили, конечно. Но не в этом суть. Счастье - это когда тебя понимают (как же верно сказано!)...
   Здоровья вам, коллеги по нашему славному некогда институту! Пусть хватит вам добрых дел в строительстве скважин на оставшуюся трудовую жизнь!
  
  
  СИБИРЯКИ - МУЗЫКА
  МОЕЙ ДУШИ
  
   Три моих последних школьных года прошли в юном городе Ангарске, среди бескрайних сосновых лесов, недалеко от строптивой Ангары, величавого Байкала и примыкающих к нему покрытых зеленым ковром и наполненных мудрым спокойствием Саянских гор. Оказавшись в глубинке Восточной Сибири, я попросту влюбился в те чарующие края.
   Уезжая в родную Москву, чтобы учиться в нефтяном институте, дал Сибири клятву, что расстаюсь с ней не навсегда. И когда я стал ученым-нефтяником, мне удалось выполнить эту клятву. Правда, теперь, на целых тридцать лет, географией моего самоутверждения в делах, моих поисков, поражений и успехов, дружбы, осознания новых глубин научно-технических проблем, обретения талантливых, беспокойных соратников и учеников стали города, поселки и буровые Западной Сибири, разбросанные по Ханты-Мансийскому и Ямало-Ненецкому автономным округам Тюменской области.
   Со временем эти суровые неброские северные края стали мне дороги ничуть не меньше, чем просторы Восточной Сибири. А если сказать совсем честно, то, конечно, больше: уж очень многими важными событиями моя судьба пополнилась здесь.
   В моем сердце навсегда - многообразие человеческого созидания на земле, протянувшейся от лесистых равнин Среднего Приобья до пустынной тундры полуострова Ямал, - на той земле, в глубинах которой мужественные люди нашли щедрые кладовые нефти и газа... После ухода на пенсию в конце 1999 года, я не бывал в Западной Сибири. Но связанные с ней волнующие сны по мотивам былого и ныне неизменно приходят и приходят ко мне...
   Сибиряки - это поистине музыка моей души. Именно счастьем можно назвать то, что они не обошли моей судьбы. Об этих людях надо писать многостраничные романы. И, несомненно, таким произведениям было бы под силу вдохновлять поколения наших детей и внуков на трудные дела, которых никогда не убавится на земле и без которых человечество никогда не сможет достигать новых рубежей своего прогресса. Но, думаю, романы мне не под силу, а вот на лирический очерк меня, пожалуй, хватит. Надеюсь, что он не оставят читателей равнодушными.
  Идея данного очерка возникла так.
   Есть у меня старый друг - коренной сибиряк Геннадий Борисович Проводников, один из самых результативных ученых-буровиков Западной Сибири, с которым мне посчастливилось быть связанным общими надеждами и делами. В конце 2006 года Геннадий Борисович перешел рубеж своего шестидесятилетия. Мне очень важно подарить людям хотя бы маленькое повествование об этом замечательном человеке, и я потихоньку настраивался на задуманную работу, никому не сообщая о своем намерении. И вдруг он прислал мне в Нью-Йорк три изданные в последнее время книги о сибиряках - людях, которые и прямо, и косвенно повлияли на становление его личности, на его жизненное поведение. К сожалению, эти люди уже ушли от нас.
   Одна из присланных книг - воспоминания и мысли выдающегося геолога-нефтяника современности Фармана Курбановича Салманова, с героической жизнью которого связано превращение дремлющих просторов Западной Сибири в край бурного освоения ее нефтяных богатств. Жизнь этого человека стала нравственным эталоном для очень многих людей, либо соприкоснувшихся с ним в делах, либо просто ступивших на проложенный им путь, чтобы прирастить те богатства к мощи своей страны.
   Вторая книга подготовлена в память отца дочерью одного из видных нефтяников города Сургут, производственника и ученого Мидхата Фатхулбаяновича Зарипова. Он был руководителем и творческим соратником моего друга в институте Сургут НИПИнефть. Судьба и мне подарила удачу быть в деловых контактах с этим мудрым и трогательно интеллигентным человеком.
   А третья книга, ставшая для меня полным откровением, посвящена школьному учителю Геннадия Борисовича Аркадию Степановичу Знаменскому, истинному подвижнику воспитания детей в родной сибирской глубинке, человеку, душа которого, как велел поэт, трудилась и трудилась до последних дней его жизни. И, будучи уже немолодым, проходя заключительную часть своего большого, благородного пути, он успел подарить тепло своего сердца и свет своей мудрости моему другу.
   Я отчетливо осознал, что теперь не смогу писать о Геннадии Борисовиче без учета того, что открыли мне присланные им книги. Ведь в наших характерах и свершениях остаются живыми все, кто передал нам эстафету мироощущения и нравственности.
   И получились у меня лирические размышления на единую тему 'Сибиряки - музыка моей души'. Пусть простят меня многие дорогие мне сибиряки, о которых я здесь ничего не пишу. Знаю: писать о них - это мой долг за подаренное мне тепло их сердец...
  
  СУРГУТСКИЙ УЧИТЕЛЬ ЗНАМЕНСКИЙ
   Уже стали пожилыми людьми даже самые младшие из воспитанников А.С. Знаменского. Нет среди них таких, кто еще не вступил в свой седьмой десяток лет. Но каждый из них тепло и признательно вспоминает этого человека, его увлекательные уроки, летние таежные походы с его участием, мудрые напутствия учителя выпускникам школы.
   Вот что написал об Аркадии Степановиче редактор-составитель книги, посвященной 100-летию со дня его рождения, бывший его ученик В.К. Белобородов: 'Было во всем его облике что-то загадочное, не поддающееся окончательной оценке. Сейчас, много лет спустя, я бы определил это так: он жил, чтобы понимать жизнь, и в этом, скорее всего, и заключена магнетическая сила его воздействия на других. Человек большой эрудиции, обширнейших познаний, он находился в состоянии повышенной активности духа. Сумев сохранить самостоятельность ума в эпоху всеобщего конформизма, унификации людей и идей, он выработал собственное оригинальное мировоззрение. Может быть, в этом и состоит его главный урок для нас'.
   Кому не известно, что все в жизни человека начинается с детства, с традиций семьи. Род Знаменских обретал мировоззренческие устои в той западносибирской глубинке, где жили ссыльные декабристы М.А. Фонвизин, И.Д. Якушкин, М.И. Муравьев-Апостол, И.И. Пущин, Е.П. Оболенский и другие. Надо ли говорить о том, какую роль сыграло это окружение в неуклонном стремлении Знаменских - из поколения в поколение - к просветительству и духовной возвышенности?!
   В этой семье, имеющей богатую историю и стойкие благородные традиции, но не владеющей ни домом, ни чем-либо, что можно было бы характеризовать как роскошь, в 1898 году родился Аркадий Степанович Знаменский.
   В 1909 году, окончив курс трехклассного приходского училища, он поступает в первый класс Тобольской гимназии, а по окончании гимназии начинает преподавательскую деятельность в школах. Преподает математику и физику в Тобольске, а в 1921 году в том же качестве был откомандирован в Сургут. Приехал он туда с молодой женой Анной Андреевной - выпускницей Тобольской женской гимназии. Приехали они - и остались навсегда сургутскими учителями...
   Кто-то может сказать скептически: 'Ну и учителя - даже без высшего образования!' Да, учителя! Замечательные, неустанно работавшие над собой, стремившиеся к совершенствованию своих знаний всю жизнь! Не говорим же мы о Горьком, Эренбурге или Кирилле Лаврове подобные высокомерные слова, а они достигли высот личностного развития, тоже не имея формального высшего образования. Это яркие самородки, коими богата российская земля, и сургутский учитель Аркадий Степанович Знаменский, несомненно, в числе таких человеческих богатств России.
   ...Сургут был тогда большим селом. Во дворах сушатся рыболовные сети и невода, на берегу Оби - множество лодок, летом улицы покрыты зеленым ковром травы. Деятельность директора и учителей школы выходила далеко за пределы обычных школьных занятий. Приходилось изыскивать возможность материальной помощи ученикам, приехавшим из деревень, чтобы они не бросили школу, заниматься ликвидацией неграмотности среди взрослого населения. Были организованы ученические кружки: драматический, рукодельный, художественный, науки и техники, физкультурный и другие. Трудной проблемой было добывать учебники, методические пособия, другую подходящую литературу, эта проблема решалась на основе создания школами обменного фонда книг.
   ...Прошли многие годы. Они вместили в себя такое разнообразие дел, свершений и дум Аркадия Степановича, что коротко рассказать об этом просто невозможно. Позволю себе еще одну цитату из очерка В.К. Белобородова: '...он был в беспрерывном развитии, двигался вперед незаметными для нас шажками. Это подтверждается хотя бы тем, что выпускники разных лет воспринимали его по-разному. Мысль его никогда не останавливалась...'
   Встречая после долгой разлуки своих воспитанников, он непременно спрашивал: 'Думаешь над чем-нибудь?' Настойчиво стремился увести каждого своего ученика с пагубного, по его мнению, пути подражания, безмыслия - натоптанного, проторенного пути.
   В школе его хватало, кроме преподавания, и на работу концертмейстером хора, и на участие в шахматных турнирах и театральных постановках, и, конечно, на руководство физико-техническим и математическим кружками... Любил музицировать и сочинял собственные фортепианные пьесы. Исписал более двух десятков школьных тетрадей своими короткими и мудрыми заметками под общим названием 'Летающие мысли'. Ныне эти заметки изданы.
   Вот лишь несколько строк из его 'Летающих мыслей'.
   'Завершая свой жизненный путь, человек должен задать себе вопросы: все ли я сделал на земле? не остался ли кому-то должен? не должен ли попросить у кого-то прощения? не должен ли кому-то что-то досказать, что-то нужное сделать? не должен ли что-то вспомнить? И т.д. Ты должен 'отшагать' тернистый путь правильно, как бы он труден ни был'...
  
  МАСТЕР-КЛАСС ЗАРИПОВА
   Мидхат Фаткулбаянович Зарипов был направлен в Сургут в 1966 году, после защиты дипломного проекта в Уфимском нефтяном институте. Его дочь Эмма так вспоминает эти времена: 'Как вы представляете первопроходцев, которые осваивали нефтегазоносную провинцию Западной Сибири? У меня перед глазами такая картина. Небольшой городок Сургут, состоящий из деревянных двухэтажных домов, 'скворечник' [туалет - Ю.Ц.] посредине двора, вода привозная. Тротуаров нет в помине. Все ходят в резиновых сапогах. Жены ждут своих мужей, выглядывая в окна. Наконец издалека послышался грохот. Когда пыль улеглась, стало видно выпрыгнувших из кузова вездехода буровиков в болотных сапогах, грязных по уши, но зато каждый держал в руках охапку черемухи... Романтики земли сибирской!'
   Мидхат Фаткулбаянович родился в 1938 году в одной из башкирских деревень. По окончании средней школы один год работал, три года прослужил в армии, а после этого поступил в Уфимский нефтяной институт, чтобы стать буровиком.
   Но почему буровиком? Такой вопрос я задавал и себе. И думаю, что буровиками могут быть только люди, которым не чужд романтический настрой души. Он обязательно скрыт за внешней грубоватостью этих людей. А иначе зачем нужна им неустроенность жизни, подчас невыносимые для 'нормального' человека условия труда?
   Иногда, проводя на буровой сутки за сутками во время очередных испытаний наших технических разработок и видя работу бригады на пятидесятиградусном морозе, я ощущал просто какую-то нежную - братскую, а то и отцовскую - любовь к тем ребятам в обледеневшей одежде. Побыть рядом с такими людьми - это, несомненно, стать сильнее духом! Понимаю чувства матерого сибирского буровика Алексея Ивановича Кононцова, главного инженера бурового предприятия. На одном из застолий он начал свой тост вдохновенным обращением: 'Бу-ро-ви-ки!' Но тут его голос сорвался, потому что из-за нахлынувших чувств подкатил комок к горлу. Он на несколько секунд замолчал... Все понимающе молчали тоже...
   И чаще всего, пожалуй, романтические мотивы возникают в душах будущих закоренелых буровиков под влиянием увиденного в окружающей жизни. Именно так это произошло и с М.Ф. Зариповым. Возле их деревни неожиданно установили высоченную буровую вышку, и буровики начали там работать. А руководил ими мастер Закир Мансуров. О нем написала республиканская газета. И директор школы сказал: 'Вот, ребята, нужно быть такими, как Закир Мансуров. Чтобы каждым шагом вашим могла гордиться воспитавшая вас школа'.
   А через несколько дней мастер пришел в школу и предложил ребятам: 'Давайте, друзья, поведу вас на экскурсию'. Так Мидхат познакомился с буровой и узнал, как хранится нефть в земных глубинах и как людям удается извлекать ее оттуда. Эти впечатления стали для него решающими при выборе профессии...
   В Сургуте и начиналась, и была завершена его красивая трудовая судьба.
  
  ИЗ ДНЕВНИКА М.Ф. ЗАРИПОВА
  '7 апреля 1966 года
   Ночью прочитал надпись, сделанную углем на доске дизельного сарая: 'Прощай, буровая ?1010, ты не даешь денег и стремления к жизни'. Одни уходят, другие приходят...
   Произошла авария и на 1640. Сперва сломался вал лебедки, потом инструмент прихватило. Вот тебе дела!
   Спим на буровой - Пим закрыт (лед на реке стал слабым). Располагаемся как попало. Кто на полу, кто на нарах. А я устроился на стульях...'
  '30 апреля 1966 года
   Завтра май начинает свой разбег. Скучно, друзья, очень скучно. Наиф - на работе, Коля покоряет женские сердца, Валерий тоже на работе...
  Если бы я был холостяком, жилось бы лучше. Но я однолюб, имею семью. Я буду верным до тех пор, пока мне не изменят. Почта уже была закрыта, когда я вернулся с работы; не знаю, есть ли для меня что-нибудь'.
   Осенью 1966 года в Сургуте открылся филиал Тюменского индустриального института. Зарипов помогал всем студентам, кто в этом нуждался, стал для них 'палочкой-выручалочкой'. На инженерных должностях тогда было много производственников без высшего образования, теоретических знаний им не хватало...
  
  ЕЩЕ СТРОКИ ИЗ ДНЕВНИКА
  '20 августа 1982 года
   Жена категорически отказала моему желанию купить ружье. Я не стал любителем охоты и никогда, наверно, не стану...
   ... 1971 - 1976 годы были лучшими для Сургутского управления буровых работ (УБР) ?1. Мы полностью перешли на наклонное бурение, коллектив окреп и стал слаженным. В те годы образовался институт технологов, сейчас невозможно без них представить бурение в Западной Сибири. Подошло и второе поколение технологов: В.Е. Дручинин... Г.Б. Проводников...'
  
   В 1977 году М.Ф. Зарипов был назначен начальником производственно-технического отдела (ПТО) в УБР, разбуривающем Холмогорское нефтяное месторождение. Его перевели туда с той же должности в Сургутском УБР ?1 для оздоровления психологического климата в коллективе холмогороцев и налаживания более эффективной работы: там буровиков травмировал затяжной конфликт между начальником УБР и подчиненным ему начальником ПТО. Холмогорское месторождение нефти намного севернее Сургута. М.Ф. Зарипов прилетел туда и пришел в ужас. Буровая на большую высоту обросла льдом и грязью... Но самое страшное - это регулярные смертельные случаи...
   Вскоре пробиться в ПТО стало трудно. Он стал центром обмена мнениями, споров, то есть штабом. А через несколько месяцев М.Ф. Зарипов - уже главный инженер УБР. Домой, в Сургут, летать доводилось очень редко - где-то раз в месяц на день - два.
   Прошло немного времени - и ему поручают еще более ответственное и беспокойное дело: назначают главным технологом по бурению производственного объединения 'Красноленинскнефтегаз'. Он переезжает поближе к Уральскому хребту. Здесь возглавил упорную борьбу за преодоление сложнейших, коварных геологических условий на Талинской нефтеносной площади. Традиционная технология не позволяла их победить. Осложнения в процессе бурения замучили буровиков, скважины зачастую приходилось ликвидировать. Ученые в растерянности предложили временно бросить этот район. Но буровики во главе с М.Ф. Зариповым выстояли, проявив терпение и мудрость. Однако кто определит, каких затрат здоровья стоило это Мидхату Фаткулбаяновичу?!
   ...Он много пишет. Это не только дневниковые записи, но и опубликованные во многих периодических изданиях статьи-размышления о проблемах бурения скважин в Западной Сибири, о важных, поучительных делах буровиков. Семьдесят две статьи! Вот некоторые их названия: 'Главное - люди', 'Совершенствуем технологию', 'Научно-технический прогресс и бурение', 'Каждая мелочь важна', 'Давайте подумаем'... Листаешь книгу с этими волнующими материалами - и приходит мысль, что он считал своей миссией передать каждую крупицу накопленных идей и опыта всем, от кого завтра будет зависеть судьба богатейших нефтегазовых кладовых страны. Это по существу было частью его работы по осуществлению своего поистине мастер-класса для сибирских буровиков.
   ...Работал со мной в науке интересный человек и специалист Владимир Александрович Никишин. Помню, сидим мы с ним рядом во время какой-то защиты диссертации, и он мне тихо говорит, глядя в сторону соискателя: 'Нет, Юра, к сожалению, это не мыслитель!' Какая меткая оценка! Науке нужны именно мыслители, но сколько же пролезало туда людей, не соответствующих этому простому и четкому критерию!
   Мидхат Фаткулбаянович был истинным мыслителем. А значит, совершенно не случайно логика беспокойной жизни наконец привела его в науку. В 1988 году, на своем полувековом рубеже, уже ощущая 'шалости' сердца, он назначается заместителем директора по науке института СургутНИПИнефть. Я видел, как непросто было налаживать эффективную работу научного центра в Сургуте. И понимал: выбор сделан абсолютно правильно. Здесь нужны мудрость, огромный опыт, целеустремленность и интеллигентность М.Ф. Зарипова. Лучшей кандидатуры нет. И вновь он лицом к лицу с новыми сложнейшими проблемами. На его плечи легла ответственность за научно-технический прогресс в бурении скважин на месторождениях огромного региона с пугающим многообразием геологических условий.
   Мастер-класс М.Ф. Зарипова теперь продолжался на моих глазах. Много раз бывая в командировках в Сургуте, наблюдал за его чуткой, неравнодушной работой с людьми и даже не мыслил там своих дел без советов и благословения Мидхата Фаткулбаяновича.
   И как не отметить сегодня, что сразу после перехода в сферу науки он провозгласил то же, что было и моей надеждой, моей болью! Стало ясно, что мы с ним глубокие единомышленники. В1988 году он написал в своей очередной статье: 'Лозунг 'метры - любой ценой' сейчас не подходит. Скважины нужны качественные, ...дающие проектную продукцию'. И сосредоточил свое внимание на главном плацдарме борьбы за качество скважин - их заканчивании. Сюда же он направлял усилия своих учеников и коллег, в первую очередь моего друга Геннадия Борисовича Проводникова.
   Вижу, что сегодня мой друг несет эстафету не только высочайшего профессионализма М.Ф. Зарипова, но и его ценнейших моральных качеств: целеустремленности, безмерной скромности, неизменных внимания и чуткости в общении с людьми. А в целом, эстафету истинной интеллигентности, которую, как говорил академик Д.С. Лихачев, невозможно сыграть - каждому видно, есть она или ее нет...
   'Меня критиковали за то, что иногда я добренький, но это не помешало порой укрощать и жестких, и строптивых...' Так писал М.Ф. Зарипов - человек поистине доброй души, но и неизменно волевой и принципиальный.
  7 ноября 1997 года его беспокойное сердце внезапно остановилось...
  
  НЕСГИБАЕМЫЙ САЛМАНОВ
   Думаю, в жизни многих из нас есть люди, ставшие живыми легендами нашей профессиональной стихии, настолько ярок и неповторим их вклад в ту сферу деятельности, которой мы себя посвятили. Такой легендой стал для геологов, нефтяников и газовиков Фарман Курбанович Салманов, уроженец Азербайджана, который ощущал Западную Сибирь своей поистине второй родиной. Он - первооткрыватель нефтяных и газовых богатств ныне славного Тюменского Севера. С его именем связано появление на карте Западной Сибири около ста пятидесяти месторождений.
   Этот великий геолог нашего времени, совсем недавно ушедший из жизни в середине восьмого десятка лет, имел столько знаков признания своих заслуг, что даже их перечисление заняло бы немало места. Вот некоторые. Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской премии, доктор геолого-минералогических наук, член-корреспондент Академии наук России, заслуженный геолог России, Почетный гражданин американского штата Техас...
   Искренне завидую тем, кто поработал с ним рука об руку, ощутил в самой жизни красоту и мощь его личности. Знал я таких счастливчиков, но мне судьба, к сожалению, не подарила удачи непосредственного сотрудничества с Фарманом Курбановичем. Тем не менее, меня не покидало чувство, что я - рядом с ним, вижу его устремленность, ощущаю работу его души. Почему?
   Прежде всего, я всегда осознавал, что мои текущие дела посвящены именно тем месторождениям, которые вчера были героически открыты им и его соратниками.
   Было и другое. Тут надо пояснить, что есть бурение геологоразведочное, а есть и эксплуатационное. Мне всегда приходилось что-то делать в бурении эксплуатационных скважин. Но некоторые мои коллеги-ученые потрудились и для разведочного бурения. И добрые разговоры о Салманове, конечно, бывали частью наших бесед.
   Нет, не верю, что Фарман Курбанович лично не оказывал на меня влияния. Как же тогда рассматривать чтение его волнующих книг 'Сибирь - любовь моя' и 'Жизнь как открытие'?! Они обращены ко мне и увлекали меня больше, чем любой детективный роман. Ну, а живые рассказы о Фармане Курбановиче! Разве они не приближали меня к этому человеку в сфере мироощущения, нравственности, отношения к людям? Вспоминается, например, такое.
   В Горноправдинске, поселке геологов, молодой начальник местной экспедиции Ф.К. Салманов организовал сооружение деревянных тротуаров вдоль улиц и запретил вырубать деревья без острой необходимости. На фоне других, неухоженных в то время городов и поселков геологов и нефтяников Среднего Приобья Горноправдинск был просто очаровательным уголком, символом любви к людям...
   Ф.К. Салманов терпеть не мог доносчиков и резко ставил их на место, не думая при этом о возможном собственном ущербе. Как-то один из его подчиненных попытался наушничать ему о своем непосредственном начальнике: дескать, тот путается с любовницей. Фарман Курбанович среагировал немедленно: 'Учти, я не работаю с мужиками, которых не увлекают интересные женщины'. Собеседник, конечно, был обескуражен и озлоблен. К сожалению, последствий не знаю...
   ... Но вернемся к главному делу жизни Ф.К. Салманова - открытию залежей нефти и газа в Тюменской области. Сам факт твердого решения азербайджанского паренька посвятить себя этой миссии - свидетельство мужества и глубокой убежденности. Ведь и в то время, и позже, когда уже наметились некоторые успехи тюменских нефтеразведчиков, учеными велись крайне острые споры о наличии мощных нефтегазоносных пластов в Западной Сибири, были широко известны непримиримые точки зрения. И в этой ситуации он обрел твердую позицию и затем несгибаемо отстаивал ее и научными аргументами, и практическими делами.
   На описание бесстрашных, подчас противоречащих сложившимся нормам субординации и даже выходящих на рубеж безрассудства поступков молодого геолога Салманова требуется книга. Он ощущал себя миссионером - только с этой позиции его шальное, на 'нормальный', обывательский взгляд, поведение могло кем-то восприниматься с пониманием и поддерживаться.
   И такие люди на командных должностях, к счастью, находились. Был, например, случай, когда он, начальник нефтеразведочной экспедиции, самовольно покидал Кузбасс, не веря в перспективы открытия нефтяных месторождений в этом регионе, - покидал, уезжая на Тюменский Север с группой сагитированных им единомышленников, да еще самовольно отправил на баржах технику... И вдруг, вопреки многочисленным возмущенным голосам, мудрый начальник регионального треста Ю.П. Номикосов взял его под защиту...
   Кстати, не могу не заметить, что лучшие страницы жизни Ф.К Cалманова, как и вообще самые впечатляющие страницы освоения нефтегазовых богатств Западной Сибири, относятся к брежневским временам. Благодаря тем славным страницам Россия и сегодня уверенно держится на плаву в экономике. Вот вам и 'времена застоя'... И думается мне иногда: еще далеко не наступил конец осмыслению историками диалектики и итогов двадцатого столетия в России. Замечаю, как ныне мелькнет иногда новый ярлык для брежневского периода: 'время стабилизации' (после хрущевских организационно-хозяйственных экспериментов)...
   Впрочем, история - не моя сфера...
   ...Шли годы трудной работы Фармана Курбановича на Тюменском Севере. В бесчисленных контактах с интересными, колоритными людьми, в новых и новых прикосновениях к тайнам земных недр, в каждодневном внимании к людям, в упорном преодолении пессимизма влиятельных представителей науки, калейдоскопе организационных проблем он накапливал бесценный опыт жизни и дел, мудрость, авторитет... и, увы, седину. С неподдельной душевной теплотой пишет он о тех, кто отдавал силы открытию нефти и газа на сибирской земле: '...подлинные патриоты - мужественные, открытые, честные, бескорыстные... Они шли на риск, ставили под угрозу свою карьеру, положение... Как-то услышал я такую фразу: 'Люди преобразуют Север - Север преобразует людей'. За десятилетия работы в Западной Сибири твердо убедился в верности этой формулировки'.
   ...И вот первый счастливый подарок недр неугомонному начальнику Сургутской экспедиции Ф.К. Салманову и всему его коллективу нефтеразведчиков. В полученной из Мегиона телеграмме было написано: 'Скважина фонтанирует чистой нефтью'. Долгожданное открытие! Долгожданная победа!
   Но пока удалось открыть только одно крупное месторождение - Мегионское. А ведь Среднее Приобье огромно и, по убеждению Фармана Курбановича, обещает еще множество открытий. Однако так думали далеко не все. Начались новые суровые будни...
   Трудностей невпроворот, отнимают и отнимают силы. А тут еще появились лживые анонимные жалобы - методично рассылались по ответственным адресам. Где анонимки, там и отвлекающие от дела проверки... Нет, все же не каждого человека преобразует Север, к сожалению...
   Но начали прибавляться и моменты радости. Мощный фонтан нефти ударил из скважины на далекой от Мегиона Усть-Балыкской площади! И тогда увидел Фарман Курбанович, что буровики тоже плачут... пусть и от счастья...
   Но позже на высоком совещании в присутствии Председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина министр нефтяной промышленности так прокомментировал оптимистичный прогноз Ф.К. Салманова по возможному уровню добычи нефти в Западной Сибири: 'Безответственное выступление'.
   А еще позже Фармана Курбановича сняли с должности начальника Сургутской экспедиции и назначили на более скромную должность главного геолога другой, Усть-Балыкской. Анонимки во всевозможные инстанции, вплоть до ЦК КПСС, все-таки возымели свое подлое действие, всем надоело с ними возиться.
   И вновь бегут трудные будни... Погибла из-за неудачного цементирования скважина в Локосово... На безжалостность недр нужно отвечать только продолжением поиска. И он упрямо продолжался... И наконец вознаградил геологов: на Усть-Балыкской площади ударил второй фонтан нефти. Он показал скептикам, что это месторождение - действительно крупное!
   Затем опять переезд: назначен начальником Правдинской экспедиции. Началось строительство красивого и уютного поселка Горноправдинск, о котором я уже упоминал ранее... Через несколько лет разведанное месторождение было передано в разработку...
   Нет, не отразить в коротком очерке всю богатейшую событиями и делами судьбу этого замечательного человека. Защищены диссертации, стал руководителем славной Главтюменьгеологии, а позже первым заместителем министра геологии СССР, приходилось выполнять обязанности и министра...
   Книгу-исповедь Фармана Курбановича 'Жизнь как открытие', изданную за три с половиной года до его кончины, в 2003 году, прислал мне в Нью-Йорк из Сургута по воле своей души мой друг Геннадий Борисович Проводников. Он, конечно, и сам с волнением входил в мир воспоминаний и дум замечательного человека, создавшего своими свершениями простор и для наших судеб. Пусть эти судьбы намного скромнее уникальной судьбы Ф.К. Салманова, но главное - мы, по большому счету, были в одном строю с ним: ведь книгу свою он посвятил, без какого-либо отбора, 'участникам освоения Тюменского нефтегазового комплекса', а значит и каждому из нас.
   Фарман Курбанович спрашивает себя: 'Что значит быть современным?' И отвечает так: 'Я человек традиционных, устоявшихся взглядов на жизнь, и для меня быть современным - значит понимать в своих днях меру сезонного и вечного, случайного и закономерного'.
   Довольно часто возвращаюсь к этим словам в лабиринте событий, устремлений, поступков, которыми наполнено огромное человеческое общежитие...
  
  СПАСИБО, ГЕННАДИЙ БОРИСОВИЧ!
   Нынче стало модно употреблять слово 'харизма'. А что это такое по большому счету? Заглянув в мой любимый словарь С.И. Ожегова узнаю, что харизма - 'высокий авторитет одаренной личности, способность воздействовать на окружающих'. Четко и ясно! Но ведь, заметьте: обычно, говоря в обиходе о харизме, люди имеют в виду нечто большее, нечто почти гипнотическое - близкое к понятию 'пришел, увидел, победил!' А вот мудрый профессор Л.И. Скворцов, дополнивший словарь С.И. Ожегова новомодным термином воздержался от столь экспрессивной трактовки. И думая о своем сургутском друге Геннадии Борисовиче Проводникове, я чувствую, как он прав.
   Г.Б. Проводников вобрал в себя неброскую самоуглубленность его школьного учителя А.С. Знаменского, высочайший профессионализм его беспокойного и щедрого душой наставника-буровика М.Ф. Зарипова и несгибаемость в своей убежденности нашего общего кумира, великого геолога Ф.К. Салманова. Коренной сургутянин, предки которого упоминаются в летописи города еще с 18-го века, Геннадий Борисович, окончив Тюменский индустриальный институт, отдал родному Сургуту десятилетия трудовой жизни инженера и ученого и здесь же прошел в 2006 году рубеж своего шестидесятилетия.
   Я счастлив - не хочу искать другого слова - тем, что он не обошел моей судьбы, принял близко к сердцу мои научно-технические искания, стал моим верным другом. Я горд, что мне удалось буквально вытолкать этого беспощадно строгого к себе в творчестве и скромнейшего человека на путь оформления и защиты кандидатской диссертации. Это удалось лишь тогда, когда ему за сделанное в буровой науке уже можно было без колебаний присуждать степень доктора наук. Его духовное воздействие - ту самую харизму - я неизменно ощущаю и здесь, в Нью-Йорке, за океаном. Она у него особенная: не сражает наповал с первого взгляда, а покоряет медленно, почти незаметно, по мере проникновения в ваше сердце его сдержанной чуткости, ненавязчивых, доверительных размышлений, душевного гостеприимства, а еще тонкой корректировки ваших технологических устремлений, умения оказаться рядом в самые трудные моменты ваших промышленных экспериментов...
   На праздновании его 60-летия прозвучало и мое приветствие. Там были, в частности, такие слова:
  
  Судьба Ваша музыкой входит в меня.
  Взращенный Сургутом, Вы этим краям
  как сын -
   от души,
   без торжественных слов -
  отдали талант и любовь.
  Вы доктор наук, без сомненья, -
   давно!
  Быть щедрым в науке не всем суждено,
  но враг есть у громкого звона побед -
  безмерная строгость к себе.
  ...Не спит буровая во мраке ночей,
  веду испытанья...
   Но Вам-то зачем
  делить со мной риски, волненья, испуг?
  А просто
   Вы истинный друг.
  Да, истинный друг Вы,
   и сын,
   и отец,
  и дед,
   и трудяга!..
   Рыбак, наконец!..
  Не каждой судьбе это счастье
   под стать -
  гармонию мира познать!
  
   Сотрудничество с истинным мастером своего дела - несомненное наслаждение. Кто не согласен с этим?! А если истинный мастер - еще и надежный друг? Если он готов подставить плечо в трудную минуту, готов вместе с тобой броситься в неизведанное и непредсказуемое, чтобы облегчить твой груз оперативных решений для одоления непредвиденностей, а подчас даже для спасения скважины? Если случается такое, это уже счастье. И когда в мою жизнь вошел Геннадий Борисович, он подарил мне такое счастье...
   ...В нашей московской лаборатории была создана удивительная смесь для изоляции пластов. Она творила истинное чудо в скважине: сама находила водоносные отложения, вплоть до самых тонких пропластков, проникала в них и буквально через несколько минут надежно закупоривала их пористое пространство. Но дело не только в этом. Нефтеносные отложения она сберегала в их первозданности, не нанося их проницаемости никакого ущерба. Такого практика еще не знала. Мы разработали специальное устройство, которое обеспечивало, чтобы при цементировании скважины только наша смесь попадала в ее нижнюю, продуктивную зону, а обычный цементный раствор использовался выше, а значит, никак не мог повредить нефтеносным коллекторам. Когда мы применили свой технико-технологический комплекс в нескольких скважинах, они, вопреки твердому скепсису геологов бурового предприятия, дали безводную нефть. Это было воспринято как фокус. 'Такого просто не может быть - ведь водоносные пласты залегают буквально рядом с нефтеносными!' - недоумевали геологи. Тем не менее - это случилось!
   Однако радоваться нам не пришлось. Предприятие, которое цементировало скважины, стало бурно протестовать против дальнейшего применения нашей новинки. И весьма обоснованно. Оно могло вскоре лишиться работоспособных цементировочных агрегатов - и тогда произошел бы провал в строительстве скважин.
   Дело было в том, что наша смесь прилипала к металлическим поверхностям, создавая водостойкое пленочное покрытие в насосах цементировочных агрегатов. На основе лабораторных опытов мы полагали, что прокачкой порции нефти этими насосами удастся удалить из них все остатки нашей смеси. Но не тут-то было - очистить насосы полностью, как после обычного цементного раствора, не удавалось, а значит, мы провоцировали их выход из строя. Лаборатория - одно, скважина - другое. Нашей разработке грозил крах...
   Я, честно говоря, был растерян: расторжение договора с производственниками - это безденежье нашей лаборатории, не говоря уж о мощном ударе по нашей репутации. И такое произойдет после отчаянной творческой работы, после упорных и долгих надежд на победу... А особенно печально, что необычные технологические свойства созданных нами специального устройства и материала гармонично соответствуют друг другу, то есть применить это устройство с другими известными нам материалами для разобщения пластов невозможно. Значит, буквально вся идея разработки для повышения производительности скважин - как говорится, коту под хвост...
   Геннадий Борисович все это, конечно, понимал тоже... Я тогда не заметил его отчаянных и стремительных творческих поисков, его штурмовых лабораторных экспериментов по спасению нашей общей идеи - изолировать нефтеносный пласт практически без загрязнения его пористой среды... И однажды он сообщает мне: им получен другой изоляционный материал, который не будет загрязнять ни насосы, ни нефтеносные отложения - и при этом совместим с нашим специальным устройством!
   Это было 'победным голом' Геннадия Борисовича! Такое могло оказаться под силу только ему - блистательному технологу и мыслителю... и верному другу.
  Наша работа продолжилась и уже не вызывала протестов.
   Конечно, в жизни что-то находишь, а что-то теряешь. Новый материал имел один недостаток: не мог создавать закупорку внутри пористой среды водоносных отложений, подобно прежнему. Но это стало стимулом наших новых творческих поисков. Ведь у нас в арсенале уже были надежные, проверенные механические разобщители пластов. Значит, эти резервы должны быть направлены в бой...
   И создали мы вместе с Геннадием Борисовичем несколько новых технико-технологических комплексов, каких еще не было в мировой практике.
   Очень хочется поведать о достоинствах этих комплексов! Но я, видимо, и так уже несколько утомил читателя техническими конкретностями. Однако как рассказать о моем замечательном друге-технаре, если не коснуться его дел даже вскользь? Скажу я о созданных нами комплексах только вот что. В Сургуте началось разбуривание одного из вновь открытых месторождений, где нефть залегает особенно глубоко, следовательно, скважины там самые дорогие. Но те скважины давали настолько мало нефти, что возникли сомнения в рентабельности буровых работ на месторождении. Предложенные нами разработки повысили там производительность скважин в несколько раз - вопрос о нерентабельности бурения был снят. И это стало нашей общей радостью с Геннадием Борисовичем.
   ...Мы искали и искали новых рубежей борьбы за качество скважин во все более сложных геологических условиях. Успехи чередовались с неудачами. Но производственники относились к пришельцам из Москвы терпеливо, понимая наши цели и видя, что мы стремимся к их осуществлению подчас самоотверженно. Несомненно, влияло на них и то, что в одной упряжке с нами рискует быть уважаемый всеми Геннадий Борисович Проводников...
   Помню, шел очередной промышленный эксперимент. Буровой мастер предоставил нам с Проводниковым в своем вагончике две кровати, чтобы мы после бессонной ночи хотя бы часа три отдохнули.
   Мне спалось плохо. Открываю глаза и вижу, что на параллельной кровати мой дорогой Геннадий Борисович спит, нежно прижав к груди... пушистую кошечку, которая доверчиво уткнулась мордочкой в его теплый свитер. Откуда она взялась на буровой? Знаю одно: к плохому человеку кошка спать не придет. Безошибочно определяет людей хороших... Кошка, конечно, - экстрасенс (куда уж нам до нее!), а я с другом просто, как говорится, 'пуд соли съел'... И вот едины здесь ее душа и моя!..
   Больше я не спал. Думалось мне о чем-то важном, очень важном, более важном, чем даже бурение...
   Спасибо, Геннадий Борисович!
  
  
  ТЫ СНИШЬСЯ МНЕ, КАЗАХСТАН...
  
   Всю свою трудовую жизнь я посвятил научно-техническим разработкам в области бурения скважин. Каждая такая разработка требовала исследовательских и изобретательских поисков, конструкторских работ, испытаний созданных объектов техники на стендах и при строительстве реальных скважин, а затем методической помощи при внедрении новой техники на буровых предприятиях. Поэтому мне пришлось, а точнее, посчастливилось, стать по существу путешественником. НИИ, в которых я работал, находились в Казани и Москве, но познал я наш бывший Советский Союз буквально на зависть многим журналистам.
  Ну, вот, похвалился немного, а теперь - ближе к теме. У меня были незабываемые деловые поездки и в Казахстан, точнее в его западную часть, где активно трудились и, не сомневаюсь, ныне трудятся буровики. И есть у меня в республике старые друзья. Хочется вкратце, хоть в нескольких штрихах, вспомнить о Казахстане моей судьбы, причем незамысловато, душевно, на лирической волне. Ведь эти добрые штрихи памяти - о достойной жизни моего поколения, рожденного в предвоенные, тридцатые годы прошлого века, об искренней межнациональной дружбе, о радости человеческого общения... Такое, думаю, следует вспоминать - и чтобы добавить тепла в души немолодых ныне людей, и чтобы лучше осознавала молодежь, что в жизни трудяг прошлого века, в нашей жизни, было все не зря...
  
  ПЕРВЫЕ СВЕРХГЛУБОКИЕ
  
   Первые сверхглубокие скважины Советского Союза, запроектированные на семикилометровую глубину с целью более точного и достоверного изучения земной коры, бурились в 60-е годы в степях Западного Казахстана: скважина СГ-1 в Уральской области, а скважина СГ-2 в Гурьевской.
  
  АРАЛСОР
   На скважину СГ-1 я приехал для испытаний первой разработки, сделанной с моим участием, которая называлась весьма солидно: 'Полуавтоматический регистратор параметров глинистого раствора РПГР-10'. Мне было 25 лет. Разработка получилась достаточно изобретательной, интересной, но, пожалуй, самым экстравагантным в ней было то, что, по моему предложению, для автоматического измерения плотности раствора использовался метод, основанный на поглощении этой жидкостью радиоактивного излучения. А предложение мое явно возникло под влиянием популярнейшего в то время фильма Михаила Ромма 'Девять дней одного года', посвященного героическим делам ученых-ядерщиков. Ну как можно было не коснуться хотя бы краешка той захватывающей сферы поисков, которой они посвятили свои жизни!
   Таким образом, на буровой, а точнее, на просторном желобе, по которому в огромный приемный бак вытекал циркулирующий в скважине для ее промывки глинистый раствор, был смонтирован радиоактивный кобальтовый источник. Но вдоль желоба тянулись активно посещаемые буровиками деревянные мостки - дорожка к насосному блоку. Так что теперь возникло требование к рабочим проходить у желоба без остановок, чтобы надежно избежать опасной дозы облучения.
   А ведь это было совсем неплохо - спокойно постоять над желобом и под журчание бегущего по нему раствора побеседовать или подумать о чем-то, если возникают минуты свободного времени. Но я, кажется, сумел убедить бригаду, что принятый нами метод контроля наиболее надежен и точен, что он соответствует самым современным достижениям науки, а значит, возникающие неудобства не следует принимать остро. И - хоть верьте, хоть нет - никто меня не ругал. Тут сказалось и доброжелательное отношение к нашей разработке довольно молодого начальника экспедиции сверхглубокого бурения Юрия Григорьевича Апановича.
   Он подытожил мое страстное выступление в защиту нашего РПГР-10 коротко и четко: 'Ну, что друзья, наука ищет, хочет нам помочь, значит надо пробовать. Ведь приборами контроля мы совсем не избалованы... А чтобы, мужики, на вас не стали обижаться жены, не прохлаждайтесь у желоба. Думаю, всем все ясно!'. И улыбнулся. Этот энергичный, мудрый и решительный человек был родом с Западной Украины, окончил Львовский политехнический институт.
   А главным инженером экспедиции был Эльмар Августович Липсон из Эстонии, Спокойный, очень обходительный, мало похожий на типичного буровика.
   Позже судьба свела нас троих в Москве, во ВНИИ буровой техники, где Юрий Григорьевич стал директором института, мы же с Эльмаром Августовичем руководили лабораториями. А ранее мне довелось выступить на защите диссертации Ю.Г. Апановича. С волнением рассказывал, как чутко он, будучи производственником, относился к поискам науки. Я заявил, что вспоминаю поселок Аралсор, где размещалась его экспедиция, как поистине Мекку буровой науки. Так оно и было, там мне довелось навсегда обрести добрых товарищей из разных научных учреждений. Но об этом нужен специальный рассказ.
   Да, руководству сверхглубоким бурением в Аралсоре отдавали свои силы, свои бессонные ночи талантливые посланцы Украины и Эстонии... А в это время начинали мужать в делах молодые специалисты-казахи - мои друзья, окончившие со мной в Москве нефтяной институт имени академика И.М. Губкина. Из них наиболее близкими мне были Болат Утебаев, Халит Худайбергенов, Насипкали Марабаев, Мажит Жуматов...
   Ну, а что касается нашего регистратора РПГР-10, он был описан в новейшем справочнике бурового мастера тех времен, но, к сожалению, в широкую практику не вошел. Думаю, не потому, что был плох, а из-за полной неготовности буровых предприятий обслуживать достаточно сложные средства технологического контроля. Что тут можно было поделать!
   Зато наша работа дополнительно заострила внимание специалистов на актуальности развития такого контроля. Движение в этом направлении становилось все заметнее... Сегодня такой контроль комплексно и на высоком уровне осуществляют специальные мобильные геофизические партии: приезжают на буровую и помогают буровикам. Геофизики - коренные прибористы, им и карты в руки.
  
  БИИКЖАЛ
   Во второй половине 60-х годов мне посчастливилось участвовать в работах по строительству и следующей сверхглубокой геологоразведочной скважины - СГ-2. Ее бурили в Гурьевской области. Строительство этой скважины контролировал ВНИИ буровой техники, размещенный в Москве. Нашей группе сотрудников этого института был предоставлен домик в поселке буровиков Биикжал. Бурение, как известно, процесс непрерывный, круглосуточный, поэтому у каждого из нас, курирующих разные вопросы работ на буровой, были и разные часы отдыха. Но каждый старался по возможности не пропустить очередное 'семейное' чаепитие в нашем домике, которое, как правило, душевно организовывала очаровательная молодая сотрудница института Валечка (конечно, если ее отпускали дела в лаборатории буровых и цементных растворов).
   Начальник Биикжальской экспедиции Дмитрий Алексеевич Скворцов был молод, но заметно старше меня. Между нами быстро сложились теплые, доверительные отношения. Но особый душевный комфорт в Биикжале я ощущал оттого, что главным инженером экспедиции являлся мой однокашник Болат Кабиевич Утебаев. Я гордо осознавал: значит, и мы, тридцатилетние, уже достаточно созрели для столь высокой ответственности. А буровым мастером был трогательно интеллигентный, уже не очень молодой человек - Семен Наумович Цериковский. Истинный романтик, влюбленный в бурение, он никогда не стремился ни к каким высотам, кроме того живого и трудного дела, которое доверяется буровому мастеру. Он не вышел из этой роли и позднее, когда бурил самую глубокую в мире (до нынешней поры!) скважину на Кольском полуострове, достигшую глубины 13 километров...
   Да, в этот раз, в Биикжале, решение тяжелейших задач строительства сверхглубокой скважины на казахстанской земле дружно возглавляли представители трех национальностей - русский, казах и еврей...
   ...Стоял ужасно жаркий и сухой летний день. Это был день цементирования очередной обсадной колонны большого диаметра, спущенной в скважину. Именно я в группе ученых отвечал за качественное цементирование обсадных колонн, 'телескоп' которых постепенно наращивался, углубляясь в земную кору и закрепляя ствол скважины на каждом новом этапе его проходки. А за колонной необходимо создавать герметизирующую цементную оболочку - иначе скважина не будет надежным техническим сооружением...
   Стянутая сюда чуть ли не со всего Казахстана цементировочная техника - огромные агрегаты на колесах - уже несколько дней находилась возле буровой. Предстояла беспрецедентная работа: за обсадную колонну нужно было закачать необычно большое количество цементного раствора. Да и, к тому же, процесс-то необратимый, подчас ошибешься в чем-то - и вся предыдущая работа буровиков может оказаться напрасной. Подготовка была тщательной и кропотливой. Мои коллеги по институту уже завершили свои дела и теперь отдыхали, дожидаясь 'последнего штриха'.
   К наступившему дню цементирования я был весьма замотан. Апогей моих стараний - само цементирование - пришелся на самые жаркие часы дня. Строй и рев цементировочной армады впечатляли - жаль, кинодокументалисты упускают такие моменты. Я все время был в движении, волнении, предельной сосредоточенности. Лишь несколько раз, когда от жары у меня начиналось пугающее головокружение, я забирался на какой-нибудь цементировочный агрегат и прижимался спиной к баку с прохладной водой. Это было минутой блаженства!..
   А когда все благополучно завершилось, сразу состоялся общий щедрый банкет за счет экспедиции. Только руки вымыть успели. Первый тост произнес начальник экспедиции, в прозе. Второй, из последних сил, - я, своими стихами (всю жизнь понемногу сочиняю их - просит душа, и все тут). Третий тост - кто-то из пожилых казахов, песней... Скоро я почувствовал, что усталость побеждает - начал пьянеть. Спать, только спать! Я молча вышел из зала, добрел до домика, где разместилась 'наука', лег на свою кровать и мгновенно заснул...
   Проснулся я оттого, что меня кто-то упорно тормошил. Склонившись надо мной, улыбался мой Болат.
   - Пошли ко мне домой, - сказал он. - После банкета я собрал на бешбармак твоих коллег, и все ждут тебя. Первый тост подниму в твою честь, сегодня - твой день!
   - Но я - не в форме, спать хочу, голова тяжелая.
   Конечно, возражать было бесполезно...
   ...Сония, милая жена Болата, пустила меня в дом со стороны кухни, усадила на табуретку, в одну мою руку вложила большую пиалу с шурпой тройной выварки, а в другую - огромный кусок нежной сайгачатины. Справившись с этим 'лекарством', я вдруг почувствовал, что произошло чудо: голова моя прояснилась, щеки окрасил румянец, ушла тяжелая усталость. Далее все было прекрасно и незабываемо: бешбармак, песни, танцы, смех - бурная радость дружеского общения до утра. Моя душа (и, думаю, не только моя) была наполнена светом и безмятежностью. Пили, помнится, коньяк, но я уже не пьянел...
   Пишу об этом, и даже сейчас, через много-много лет, хочется сказать: спасибо Болат, мой дорогой друг, за ту волшебную ночь твоего гостеприимства, посвященного нашей дружбе!
  
  МАНГЫШЛАК
   Во второй половине 80-х годов у меня была непростая командировка на полуостров Мангышлак, в главный район казахстанской нефтедобычи. Возможно, теперь в такой роли выступает Тенгиз, но тогда, думаю, было именно так. А визитной карточкой Мангышлака стал очаровательный город Шевченко (ныне Актау), выросший на берегу Каспия.
   В том городе был известный нефтяникам Советского Союза институт КазНИПИнефть, а в институте заведовал лабораторией крепления скважин мой друг, а впоследствии и аспирант, Геннадий Константинович Казаров. Этот талантливый и опытный (немного моложе меня) специалист, увлеченный изобретательством и тщательными стендовыми исследованиями, приехал в Казахстан из Баку. Приехал по велению сердца, потому что на многонациональном Мангышлаке остро требовались научные кадры. Геннадий принадлежал к числу многочисленных бакинских армян, которые позже, к сожалению, были вынуждены покинуть родной город - кто об этом не знает!
   ...Конечно, командировка - это не только дела. Это и встреча с новыми уголками нашей бесконечно интересной планеты, и посещение культурных центров, и общение с друзьями, и обретение новых замечательных людей. Все это было и в той командировке на Мангышлак. Тогда состоялось мое знакомство с незабываемым городом Шевченко и его окрестностями.
   Я впервые увидел в этом городе спектакль 'Дети Арбата'. Воспринимал его с трепетом, потому что и сам я - дитя Арбата. Он (как и для Булата Окуджавы) - 'мое отечество'...
   Был буквально поражен величественностью надгробных сооружений на казахских кладбищах. Какое монументальное выражение светлой и вечной памяти об ушедших близких людях! Когда едешь по степи и видишь вдали такое кладбище, трудно поверить, что это не город с прекрасной архитектурой. И только вблизи осознаешь реальность, проникаясь невольным уважением к тем, кто столь щедро и совершенно выразил свое отношение к невосполнимой утрате...
   С искренним интересом и удовольствием провел я несколько часов на даче Геннадия Казарова, расположенной недалеко от города. На ней было любовно сделано и ухожено все, на что ни бросишь взгляд. Изобилие фруктов, ягод, овощей... А рядом - голая степь.
   ...Помнится, позже, в начале 90-х годов, когда только что развалился Советский Союз, Геннадий с грустью говорил мне:
   - Вот что натворили наши правители: у таких, как я, просто не стало Родины. Ты только осознай, что произошло в моей судьбе. Я бакинец. Но я и армянин. Значит, в Азербайджане мне не жить. Но, не учини они развал Союза, я бы воспринимал это как полбеды, потому что мне неплохо работается в Казахстане и у меня имелась бы большая Родина - Советский Союз, а также наша общая столица - Москва. Однако теперь не стало у меня ни этой Родины, ни этой столицы. В Казахстане же я по существу - пришелец, чужак. Кое-кто уже на это намекает, а податься некуда...
   Через несколько лет Геннадий с семьей, по настоянию жены-еврейки, эмигрировал в Израиль. Не думалось ему тогда, во время 'парада суверенитетов', что Казахстан сможет стать оплотом межнациональной дружбы. Возможно, он уже и вернулся (к сожалению, я потерял с ним связь)...
   Но давайте затронем чуть-чуть и деловую часть моей командировки в Шевченко, ведь она как-то отражает непридуманную солидарность и деловое единение людей, работавших в разных республиках нашей бывшей огромной страны - Советского Союза. Полагаю, этого нельзя забывать, это наше общее драгоценное историческое наследие. И, возможно, ныне независимые Казахстан и Россия, именно они, смогут мудро показать пример всему 'ближнему зарубежью', как при новых условиях объединяться в творческих поисках и других благородных делах обычным людям разных стран - бывших ячеек нашей бескрайней 'коммуналки' - СССР.
   Или это уже не нужно - ни людям, ни странам?.. Ответил бы мне кто-нибудь...
   И все же - о цели моей командировки.
   Наш Всесоюзный НИИ буровой техники разработал высокотехнологичный разобщитель пластов, так называемый заколонный пакер, для надежного исключения перетоков жидкостей по стволу скважины за обсадной колонной. Это чрезвычайно важно для эффективной и безопасной эксплуатации нефтяных скважин, для охраны недр. Почему же происходят упомянутые перетоки? Да потому, что цементное уплотнение (так называемое цементное кольцо), которое мы создаем за обсадной колонной для изоляции пластов, насыщенных газом, нефтью или водой, формируется с дефектами, и радикально предотвратить их мы не умеем.
   В скважинах Мангышлака газ по дефектам цементного камня за обсадной колонной нередко выходил к поверхности. А это - немалая опасность, ущерб охране недр, дополнительные сложности и хлопоты для нефтяников.
   В общем, совсем неплохой затеей было создание нами высокотехнологичного заколонного пакера. Геннадий Казаров стал пропагандистом этого устройства на Мангышлаке. Но применять скважинные устройства намного сложнее, чем, положим, электрический утюг. Для применения утюга в любой точке земли необходимо лишь найти электрическую розетку - и гладь себе на здоровье. Пакер же может попадать в многообразные геолого-технические условия, и результат его применения подчас принципиально зависит от того, насколько правильно мы учитываем специфику этих условий.
   К сожалению, на Мангышлаке не получалось стабильного положительного результата применения наших пакеров. Поэтому мы с Геннадием тщательно проанализировали практику их применения в регионе и дали четкие технологические рекомендации. В этом и был смысл моей командировки.
   А Геннадий, вдохновленный пакерной идеологией нашего института, изобрел свой, исключительно изящный по принципу действия и технологически привлекательный заколонный пакер для осуществления специальной технологии так называемого ступенчатого цементирования скважин. Этот пакер успешно применялся и в Казахстане, и в России, он же стал основой диссертационной работы Геннадия. Мне же доставило удовольствие контролировать работу этого высококлассного специалиста в качестве его научного руководителя. Г.Казаров блестяще защитил диссертацию в Москве, в нашем институте. И в Казахстане одним кандидатом технических наук стало больше...
  
  ТЕНГИЗ
   В Гурьевской области геологи открыли крупное, но исключительно сложное для освоения месторождение Тенгиз. Там нефть содержит чрезвычайно опасное для людей количество сероводорода, а давление в нефтяном пласте вдвое выше нормального. Потеряй контроль над пластовой нефтью - и случится катастрофа: из скважины начнет бить мощный смертоносный фонтан...
   Еще существовал Советский Союз, когда наш институт получил задание разработать для скважин Тенгиза высокопрочный и коррозионностойкий заколонный пакер, чтобы он исключил возможность прорыва нефти c сероводородом за обсадной колонной к устью скважины. Это была интереснейшая работа, к которой, кстати, мы привлекли и один из НИИ Украины. Ездили на Тенгиз, там обсуждали с инженерами детали работы, знакомились с процессом цементирования скважин на месторождении... Но работа наша, увы, была остановлена в результате развала Союза. Ныне, насколько мне известно, в освоении Тенгизского месторождения участвуют специалисты дальнего зарубежья.
   И все же Тенгиз стал заметной частью моей судьбы. Разработка для Тенгиза дала импульс созданию самого совершенного из наших заколонных пакеров - универсального пакера, предназначенного для установки на любой глубине, что позволяет принципиально улучшить охрану недр при креплении скважин. Такова уж закономерность технического творчества: конкретный поиск подчас не только позволяет создать заданный объект, но открывает нам новые горизонты разработок. Так что, спасибо Тенгизу!
   Не забыть Тенгиз еще потому, что там я познакомился с уникальными, исключительно ответственными условиями работы нефтяников.
   Меня не пустили на месторождение, пока я не прошел специальную подготовку по технике безопасности. Особенно запомнился один из познанных вопросов (понимая его важность, я не мог не воспринять этот вопрос и как довольно занятный). В каком направлении следует убегать от скважины, если начался выброс нефти с сероводородом - по ветру, против ветра или поперек ветра? Оказывается, поперек. Побежишь по ветру - сероводород скоро догонит тебя, потому что ветер ему помогает распространяться. А побежишь против ветра - опять же есть большая вероятность не спастись, поскольку быстро устанешь, потеряешь скорость, а газ, распространяясь по своим законам, тебя настигнет. Премудрости техники безопасности старательно и эмоционально излагала мне одна милая женщина, преданная своему предназначению на Тенгизе.
   Я не имел права расставаться с выданным мне противогазом - он на самом деле постоянно был при мне. Даже когда я ложился спать, он находился возле подушки. Моего коллегу по институту заставили сбрить его роскошную бороду и оставить лишь символическую, чтобы он имел возможность надежно защититься противогазом. Вахтовый автобус по пути на буровую проверялся на наличие у каждого пассажира этого устройства. А когда очередная вахта направлялась непосредственно на буровую, каждый нес за спиной сумку с противогазом.
   Всего этого не забудешь...
  
  НАШ НАСИПКАЛИ
   Я уже упоминал в этом очерке имя Насипкали Марабаева, нашего любимого и глубокоуважаемого однокашника, который смолоду выделялся широтой души, добротой и чуткостью. Сразу хочу подчеркнуть, что на своем очень непростом трудовом пути, где он поднимался на высокие руководящие должности, наш Насипкали Абугалиевич не утратил этих прекрасных человеческих качеств. Они радовали нас и через много лет на встречах выпускников горно-нефтяного факультета Московского нефтяного института имени И.М. Губкина, получивших дипломы в 1959 году.
   К сожалению, не пришлось мне встречаться с Насипкали на казахстанской земле. Но незабываемо его обаяние, которое мы ощущали на душевных встречах выпускников нашего факультета. И, честно говоря, не мог я тогда всерьез осознать, от каких больших и ответственных дел оторвался он, чтобы побыть немного с однокашниками, побыть с нами таким узнаваемым, таким простым и сердечным, таким поистине н а ш и м... Его трудовой путь открылся мне во всей своей сложности и красоте, когда я получил по почте изданную в Алматы книгу, посвященную его 60-летию, с надписью на первой странице: 'Студенческому другу, дорогому Юрию Цырину'...
   Бурильщик, буровой мастер, инженер на промыслах, главный инженер конторы бурения - вот первые ступени его славной карьеры. Затем он трудился на постах заместителя генерального директора ПО 'Мангышлакнефтегаз', секретаря обкома партии по промышленности, председателя облисполкома, первого заместителя председателя Комитета народного контроля Казахской ССР, первого заместителя главы областной администрации... Стали вмешиваться в судьбу капризы здоровья... Свое шестидесятилетие Насипкали Абугалиевич, мудрый, имеющий огромный и многогранный опыт специалист, встретил на посту советника президента национальной компании 'Казахойл'. За десятки лет работы он был удостоен многочисленных наград и званий.
   В той книге собраны обращения к юбиляру, воспоминания о нем самых разных людей. И каждая публикация - это новые и новые штрихи, из которых возникает цельный портрет талантливого, волевого, неугомонного и неизменно душевного человека.
   Однажды, еще задолго до получения книги о Насипкали, я имел удовольствие услышать короткий рассказ о встрече с ним, который, думаю, украсил бы эту книгу. Рассказывал мне о той встрече тогда еще совсем молодой сибирский буровик Владимир Богданов. Ныне Владимир Леонидович уже немало лет является президентом компании 'Сургутнефтегаз'. Он моложе нас с Насипкали на 15 лет, но у меня с Богдановым, исключительно талантливым инженером, с первых дней его работы в Среднем Приобье сложились прочные творческие и просто человеческие отношения...
   Он уже руководил бурением в одном из регионов Среднего Приобья, когда произошла его встреча с Насипкали. Они встретились, если мне не изменяет память, на всесоюзном совещании буровиков где-то в Поволжье, кажется, в Саратове. Владимир сказал мне, что Насипкали Абугалиевич просто покорил его и своей истинной интеллигентностью, и мудрым, тонким пониманием проблемы эффективной организации буровых работ. Это было почти невероятно - увидеть восторг на лице Богданова. Но, помнится, тогда я видел именно восторженного человека... Кстати, он всегда умело впитывал и синтезировал в себе лучшие черты других людей. И уверен, что Насипкали живет в характере у сегодняшнего Владимира Леонидовича Богданова, как, не сомневаюсь, и у многих других наших достойных современников.
   Мне хотелось бы завершить краткий рассказ о Насипкали Абугалиевиче Марабаеве отрывком из опубликованного в той юбилейной книге послания нашего студенческого друга, который на всю трудовую жизнь остался в стенах родного учебного института, постоянно являясь для всех нас, однокашников, центром притяжения. Это доцент Игорь Алексеевич Ведищев.
   '...Из наших однокурсников выросли десятки руководителей крупнейших нефтегазодобывающих управлений, предприятий, экспедиций, ведущие специалисты нефтяной и газовой промышленности, руководители научных подразделений. Четверо защитили докторские диссертации, 20 человек - кандидатские.
   А ведущий специалист России в области пакерных технологий Юрий Цырин помимо докторской диссертации написал много прекрасных стихов, посвященных однокашникам. Стихотворение 'Моим друзьям-губкинцам', по-моему, емко и красиво отражает судьбу каждого из нас, и твою в том числе, дорогой юбиляр.
  
  Волюнтаризм, застой и перестройка -
  Вот вехи нами пережитых дней.
  Смешалось все, но вот что в жизни стойко:
  Весенний свет сердец моих друзей.
  Мы шли вперед, не думая о вехах,
  Чтоб брать высоты дела на пути.
  Мы - дети века, мы - трудяги века.
  Нам вместе с ним итогам счет вести.
  Но это будет позже, а сегодня
  Еще не все нам внуки рождены,
  И в хлопотах не стали посвободней
  И в замыслах не стали не нужны.
  Еще хотим застольного веселья,
  Еще друзьям несем свои стихи,
  И хоть, увы, ребята, поседели,
  А все еще немного простаки...
  Года, года!.. Бегут - и взятки гладки.
  Но возле каждой жизненной межи
  Друзья - со мной! И, значит, - все в порядке,
  И верится, что знали мы, как жить'.
  
  * * *
   Ну, вот и все, что наметил я рассказать вкратце, по возможности не утомляя читателя излишествами в описании событий, дел, а тем более специальных вопросов моей профессии. Через посредство своих лирических записок мне хотелось признаться в любви к Казахстану, его замечательным людям.
   Казахстан остается в моем сердце навсегда. И сколько же есть в России, в мире очарованных им!.. Огромных успехов, славной судьбы тебе, Казахстан! Здоровья и счастья моим друзьям, живущим на твоих просторах!
   Теперь я, першагнувший рубеж семидесятилетия, по семейным обстоятельствам живу очень далеко - за Атлантическим океаном. Но сны уносят меня и в суету Москвы, и в снега Сибири, и в бескрайние казахстанские степи...
  
  
  ЧУДАКИ' МОЕЙ СУДЬБЫ
  Лирический очерк
  
   Людей неинтересных в мире нет.
   Их судьбы - как истории планет.
   У каждой все особое, свое,
   И нет планет, похожих на нее.
   Евгений Евтушенко
  
   Главное в наших судьбах - это, конечно же, люди. Разве не люди с самого раннего нашего детства знакомят нас с добром и злом, любовью и ненавистью, чуткостью и равнодушием, дружбой и враждой? Разве не люди - стимул вдохновения, творческих исканий, отчаянных поступков? Разве не к людям обращены скромность и тщеславие, честность и коварство, добронравие и холодный расчет?
   В моей судьбе есть и те дорогие мне люди, для которых окружающими нередко использовался термин 'чудаки'. В суете жизни эти 'чудаки' чаще всего не вызывали ни бурного восторга, ни острой неприязни. К ним подчас недоуменно присматривались. И не часто чувствовали, как важны они для нас, по большому счету. Часто вспоминаю 'чудаков', вошедших в мою жизнь. Давно понимаю: все они незаурядные люди, познавшие искусство быть собой. Их ориентиры в жизни никогда не были конъюнктурными. Их миссия в жизни - сберечь духовные ценности...
  
   Юрий Давидович, новый сотрудник лаборатории изобретательства и патентования нашего ВНИИ буровой техники, быстро стал известен всему институту тем, что знал 10 иностранных языков и изучает одиннадцатый - греческий. В то время мне поручили трудиться на освободившемся месте руководителя этой лаборатории (видимо, как одному из самых увлеченных изобретателей), так что мы с ним стали тесно сотрудничать. Его задачей было создание фонда полезной для дел института информации о зарубежных фирмах - создателях техники и технологии бурения скважин.
   В лаборатории возник тлеющий конфликт. Энергичные и деятельные сотрудницы, методически помогающие изобретателям, нередко самоуверенным, не всегда корректным и всегда жаждущим признания, недоумевали. Почему этот тихий, не растрачивающий нервов, только и копающийся в бумагах сотрудник получает такую же зарплату, как они, постоянно находящиеся на вулкане человеческих страстей (впрочем, довольно скромную, как было принято тогда в науке, зарплату сотрудника без ученой степени)? Я без особого успеха старался охлаждать такие волнения, напоминал сотрудницам, что он выполняет не менее достойную работу. Но втайне думал: 'А вдруг его работа и вправду окажется профанацией? Действительно ли он знает 10 языков? Действительно ли сможет подобрать актуальные для института сведения? Плоды его работы мы ощутим только через год - полтора. Порадуют ли они нас?'
   Юрий Давидович, уже не юный, 45-летний, невозмутимо продолжал свою тихую работу. На его лице всегда была легкая печать утомления. Как-то он рассказал мне, что после работы спит 3-4 часа, а затем чуть ли не до утра в строгой последовательности слушает по радио передачи из разных стран, чтобы удержать в памяти изученные языки. Меня, конечно, взволновала эта информация, подняла в душе легкие волны грусти по поводу моих 'высот' в иностранных языках, но какой-то внутренний успокоительный голос подленько нашептывал: 'Чудак он... На кой черт ему такая каторга?' Намного позже я узнал мудрое изречение: 'вы являетесь столько раз человеком, сколько знаете языков'.
   Я заметил, что к Юрию Давидовичу все чаще обращаются наши специалисты. Кому-то требовался материал для добротного обзора в докторской диссертации. Заместитель директора института с его помощью подготовил блестящий доклад о тенденциях развития рынка буровой техники. Как-то незаметно стали немыслимы без помощи Юрия Давидовича исследования технического уровня тех новых объектов, которые разрабатываются институтом. На международной выставке 'Нефть и Газ' в московских Сокольниках он покорил всех свободными и динамичными беседами на английском, французском, немецком, испанском. Его популярность в институте возрастала неуклонно. Но он не увлекался уже обволакивающей его стихией суеты, продолжал день за днем тихо и старательно вести свою нескончаемую работу с бумагами...
   Вдруг он подал заявление об уходе по собственному желанию. Я был ошеломлен и сразу решил, что не смог в нужной мере оградить этого интеллигентного и ранимого человека от каких-то грубых ветров жизни. Он постарался успокоить меня. 'Вы были неизменно благородны, - сказал он, - спасибо Вам. Я рад, что мне удалось сделать что-то полезное за эти несколько лет. Но у меня есть личная проблема - я не могу ее преодолеть. Еще раз примите мою признательность и не спрашивайте ни о чем. Теперь работа пойдет легче - колея есть. Я уверен, вы найдете преемника'.
   ...Позже мы узнали, что его личной проблемой была болезнь - рак желудка. Он почувствовал, что стал быстро слабеть, и не захотел, чтобы сотрудники института увидели его не в форме. Через несколько месяцев он умер. Мы с коллегами поняли, что не стало в нашей жизни доброй планеты, дарившей людям мягкий свет таланта и бескорыстия, а еще неколебимой гармонии человеческого призвания и верной ему жизни, столь же неброской, сколь нелегкой.
   Достойной замены ему так и не нашлось...
  
   Весь научный институт, в котором я трудился около 35 лет, многие годы знает Альберта Владимировича как одного из опытнейших конструкторов. А еще как доброго, чуткого человека с милыми странностями. Я думаю, что не хуже, чем конструкторское проектирование, он знает секреты сохранения здоровья и молодости.
   В 1999 году, незадолго до моего отъезда в Америку, ему исполнилось 73 года, но, глядя на него, в это невозможно было поверить. Перед вами - стройный, вовсе не приближающийся к старости человек с ясными, живыми глазами, здоровым румянцем и гладкой кожей лица, легкими, изящными движениями, энергичной, эмоциональной речью... Не просто любит лыжи - ему необходимо попрыгать с трамплина. И не просто увлечен работой - нередко простаивает у чертежной доски по 12-14 часов, чтобы добиться нужного решения.
   Или же уезжает из Москвы в Рязань, на завод, где осваивается спроектированная им техника, и по две смены не выходит из цеха, ювелирно помогая заводчанам в новой для них стихии. Помню, сказал я как-то рабочим: 'Чего ждете, ребята? Все готово - начинайте испытания!' А в ответ слышу: 'Нельзя без Альберта Владимировича. Он хочет увидеть результат. И надежнее с ним...'
   Мне трудно было представить, как он еще успевает заниматься своей дачей с поистине неуемным старанием. Я не был на этой его даче под Москвой, но знаю, что и виноград он там выращивает. И вообще много и азартно экспериментирует в садоводстве.
   Есть у него верная и любимая помощница в жизни - супруга. Она отстает от него по возрасту, кажется, лет на 13-15. И когда - очень нечасто - вспоминал он по какому-то поводу о ней в наших дружеских беседах, то прямо на глазах становился моложе. Еще моложе!.. Тут мелькнет в моей голове шаловливая мысль: нет, не потеряли они пока интереса ни к каким граням жизни...
   Трогателен его азарт, когда кого-то из коллег посещало недомогание. Думаю, он знает все или почти все о народной мудрости питания и лечения. Только слушай и записывай его щедрые, взволнованные наставления - не пожалеешь.
   Полагаю, что именно война, начавшаяся, когда Альберту Владимировичу было 15 лет, помешала ему учиться в институте. Но все же он сумел не изменить своему призванию - самостоятельно набирая знания и опыт, стал в любимом труде замечательным инженером-конструктором.
   А еще он истинно интеллигентный человек. Говорят, любую роль человек может сыграть, кроме роли интеллигентной личности. В эту роль можно войти не игрой, а только огромной работой над собой...
   Главной жизненной ценностью он считает добронравие. Как-то сказал мне: 'Нельзя забывать мудрость народных сказок. Вспомните, сколько сказочных героев познали удачу и даже счастье благодаря их единственному оружию в жизни - тому самому добронравию...'
   Да, это стало и для него неизменным оружием в человеческом общежитии. Работать рядом с таким человеком - неоценимый подарок судьбы.
   Когда в 1998 году институт отмечал свое 45-летие, мы узнали, что в нем осталось только три человека, прошедших с ним весь этот путь. Среди них - Альберт Владимирович. Он оставался на посту и еще 10 лет - во имя дела и людей. Лишь недавно, на девятом десятке лет, решил стать неработающим пенсионером...
  
   Мое воспоминание об Иннокентии Афанасьевиче относится к шестидесятым годам. По моим понятиям 28-летнего аспиранта, он был уже немолод. Фронтовик, известный в нефтяной отрасли заведующий лабораторией в одном из научных институтов Краснодара, кандидат наук. Тихий, доброжелательный, очень чуткий человек. Несуетный, педантичный организатор работы.
   Кто-то сказал мне о нем так: Иннокентий Афанасьевич относится к тем людям щедрой души, которые, если попросишь у них добра на копейку, дадут его тебе не меньше чем на рубль.
   Однажды мне нужна была его помощь. Им с сотрудниками было создано и смонтировано такое оборудование для научных исследований, без которого я не смог бы решить одну из важных задач диссертационной работы. Надеялся, что смогу потрудиться в его лаборатории недели две - три вечерами и ночами, никому не мешая. Но он приостановил некоторые собственные исследования, выделил мне в помощники двух лаборантов и разрешил пользоваться необходимым для меня оборудованием аж полтора месяца. 'В науке все должно делаться всерьез', - так пояснил он мне свое решение. Все, кто знал когда-либо ощущение безмерной признательности, смогут представить, что происходило в моей душе...
   Когда я закончил свои эксперименты, то посчитал необходимым произнести благодарственную речь в присутствии всего коллектива его лаборатории. Такой случай представился, и я взволнованно начал заранее обдуманный обстоятельный монолог. Но Иннокентий Афанасьевич занервничал, а может быть, и рассердился. И, перебив меня, сказал: 'Я прошу вас не продолжать речь. Она мне не по душе. К чему этот пафос? Ведь была просто честная помощь, без которой в науке не обойтись. И чувствуйте себя обязанным не нам. Пусть вас тревожит другое: не забыть свой долг перед теми, кто пойдут в науку вслед за вами и будут нуждаться в вашей поддержке'. Вот такую эстафету я получил...
   В те же годы в его лаборатории быстро возмужал и защитил докторскую диссертацию очень молодой, талантливый, а ныне известный всем нефтяникам России ученый. Немного позже Иннокентий Афанасьевич передал ему свою власть как более перспективному исследователю. Он решил это сам, спокойно и доброжелательно. Потому что 'в науке все должно делаться всерьез'. Ну, а позже, как-то незаметно оставил заполненный молодыми энтузиастами институт и ушел на пенсию... Шли шестидесятые. Творческая молодежь страны стремилась самоутверждаться в науке, живущей в лучах высоких, благородных традиций. Что было, то было... А тому, что самоутверждаться в ней не более чем странно, если возможно процветание в коммерции, научила новых молодых специалистов России стихия безудержных реформаторских новаций девяностых.
  
   Чудаки, хранители лучших нравственных традиций, спасибо Вам! Начался новый век. Холодным практическим расчетом нередко вытесняется иное, менее жизнеспособное, в сердцах и умах людей, особенно тех, кому в новом веке еще предстоит долгая жизнь. Бессмысленно задаваться вопросом: плохо это или хорошо? Жизнь знает, что делает.
   Но вспоминаю, что внучка моя в 8 лет вдруг почему-то пишет доброе и веселое стихотворение про разных забавных зверюшек, участвуя в каком-то конкурсе. Такое вот чудачество... А затем это стихотворение было опубликовано в толстом альманахе 'Journey to the Stars', который издан в Вашингтоне. Там - еще много-много стихов, их написали тысячи американских детей.
   И верится мне, что в новом веке не исчезнут из нашей жизни милые 'чудаки', что сердца людей не станут заполнены лишь холодным, душным, серым туманом бескрылой практичности. А иначе зачем во все времена создавались сказки, писались стихи, входили в классы мудрые и беспокойные учителя?..
  
  
  
  ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ЭПОХОЙ
  (ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ)
  
  
   'Мы познакомились с Вовкой,
  когда учились в восьмом классе
  и оказались за одной партой
  в сибирском городе Ангарске,
  куда судьба привела наши семьи...
  Вовкин отец погиб на фронте,
  а он в то время жил с мамой
  на оккупированной немцами
  белорусской земле.
  Теперь в его семье были мама, отчим
  и маленький брат Виталик, дошкольник.
  Иногда я спрашивал себя:
  что сделало нас друзьями?
  Ведь мы были такими разными!
  Я неисправимый лирик -
  он сдержанный,
  даже чуть суровый реалист,
  я высокий и неспортивный -
   он коренастый и увлечен
   классической борьбой,
  я любитель поговорить,
  а он - помолчать.
  Так и не нашел точного ответа...
   __________
  
  БЫЛ У МЕНЯ ЛУЧШИЙ ДРУГ...
   Все в мире начиналось с риска.
   Евгений Винокуров
  
   Скажите, дорогой читатель, есть или был ли в вашей жизни человек, которого вы уверенно называете своим лучшим другом? Если да, то вы, конечно, не раз рассказывали о нем другим людям. И, думаю, некоторые из них, а быть может, и все внимательно слушали вас. Потому что такой рассказ помогает по-новому - и поглубже, и поточнее - подумать о чем-то своем, важном...
   Моего лучшего друга звали Володя Стручков. Его имени нет в энциклопедиях. Но, думаю, если бы кто-то организовал музей геологов Красноярского края, то портрет Володи не затерялся бы там среди экспонатов. Он был очень молод, когда ему вручили орден за открытие Мессояхского газового месторождения. И, конечно же, красивый, загорелый, слегка тронутый сединой, был он намного ближе к молодости, чем к старости, в 1991 году, когда, не дойдя до своего 53-летнего рубежа, внезапно умер от инсульта. Умер в отпуске, в разгар жаркого подмосковного лета...
   Мы познакомились с Вовкой, когда учились в восьмом классе и оказались за одной партой в сибирском городе Ангарске, куда судьба привела наши семьи. Он был смуглым крепышом с густыми черными волосами и серыми выразительными глазами. Казалось, в его облике есть что-то цыганское. Вовкин отец погиб на фронте, а он в то время жил с мамой на оккупированной немцами белорусской земле. Теперь в его семье были мама, отчим и маленький брат Виталик, дошкольник. Иногда я спрашивал себя: что сделало нас друзьями? Ведь мы были такими разными! Я неисправимый лирик - он сдержанный, даже чуть суровый реалист, я высокий и неспортивный - он коренастый и увлечен классической борьбой, я любитель поговорить, а он - помолчать. Так и не нашел точного ответа. Просто хочется думать, что для единения душ нужны иные совпадения: искренность, добронравие, надежность, чуткость...
  
   Я решил учиться на буровика, потому что увлекся романтикой этого дела мужественных людей еще в детстве, наблюдая за работой отца и его коллег в Башкирии. Володе тогда еще не довелось видеть бурения скважин, только знал, что мне хочется туда... Однажды я при нем рассказывал о нефти его маленькому брату Виталику. Придумал романтическую сказку про то, как когда-то люди вырыли глубокую-преглубокую яму и в самом ее низу увидели вход в огромную пещеру, а в ней стояла большущая глиняная ваза. И была она не пустая, рассказывал я. В ней оказалась волшебная черная жидкость. Она помогла людям сотворить много чудес: по дорогам побежали красивые автомобили, в небо, как легкие птицы, поднялись быстрые самолеты, а на врагов стали наступать грозные танки... Думаю, продолжал я, под землей - немало таких пещер, где можно найти эту волшебную жидкость. И я хочу трудиться вместе с теми, кто находит ее и дарит всем людям, чтобы им лучше жилось на земле... Но Виталик через много лет пошел не в буровики, а в моряки. А мой друг Вовка вдруг сообщил мне в десятом классе радостную новость: 'Поеду учиться с тобой'. Так он и сделал.
   Верно говорят: людей характеризуют поступки. Воспоминания о добрых поступках Володи греют душу и сегодня.
  
   В первой половине 50-х годов, когда мы были старшеклассниками, наш город Ангарск побаивался хулиганской банды некоего Шишкина. Однажды вечером мы, несколько одноклассников, парней и девчонок, прогуливались по центральной улице, не отличавшейся многолюдностью. Вдруг навстречу - Шишкин с друзьями. Подошли к нам и мгновенно стали хамски приставать к нашей симпатичной Галке Шнягиной (через много лет она стала профессором в Иркутске). Реакция Володи была мгновенной. Кто-то из шишкинцев почувствовал его тяжелый кулак на своей челюсти, а Володю кто-то тут же ударил по спине. Мы еще не знали, что это был не просто удар - в позвоночник попало шило. Он застонал и негромко воскликнул: 'Убегаем! Быстро!' В этом, действительно, было единственное спасение: шишкинцы не видели резона в погонях за случайными жертвами. Затем, помню, мы с Володей стояли в каком-то подъезде. Я видел, что ему плохо, он теряет силы. Помог добраться до дому... Лечили его несколько недель, многократно делали переливание крови и еще что-то. К счастью, лечение было успешным... Время бежало быстро, и вот уже мы стали студентами института нефти и газа в Москве.
  
   После первого курса у нас проходила геодезическая практика на холмистых просторах Подмосковья. Нас распределили по нескольким бригадам, каждая из которых делала 'съемку местности' с помощью незаменимого полевого прибора-трудяги - теодолита. Естественно, было организовано соревнование бригад и по скорости, и по качеству работы. Показатели эти плохо совместимы, что и стало моей бедой. И случай этот был бы намного печальнее для меня, если бы не Вовка...
   Начиналось солнечное июльское утро последнего дня практики. Наша бригада поработала на славу, опередила все другие. Нам оставалось только обвести тушью карандашные линии подготовленной карты местности. Эта карта трудно и долго рождалась бригадой в дни практики. Я проснулся раньше других в радостном предвкушении победы и вышел на террасу нашего деревянного домика. Там на столе лежала эта карта. Мне захотелось приблизить нашу победу и обвести линии карты тушью, пока ребята высыпаются. Правда, святое дело этой обводки мы вчера решили доверить нашему бригадиру, опытному, основательному Грише, который был старше нас почти на 10 лет (война помешала учиться). Ничего, смелость города берет! И я начал трудиться. Но через несколько минут понял, что в торопливости своей допустил непоправимую ошибку: мои линии оказались раза в три толще, чем требовалось. До сих пор не пойму, как я мог сделать такое, но тогда я стоял и в ужасе смотрел на загубленную мной карту...
   Наш бригадир и Вовка почему-то вместе вышли на террасу. Увидев плоды моего труда, они ошеломленно помолчали, а затем Володя сказал: 'Гриша, отведи ребят на речку, когда проснутся, порезвитесь, а мы все, что надо, сделаем вовремя'... Подавленный, я сидел в углу террасы, украдкой наблюдая, как Володя копирует карту на другой лист кальки, а затем работает тушью. Он молчал и иногда поднимал на меня спокойные, добрые, даже чуточку веселые глаза. Мне первому он продемонстрировал новую, безупречную карту. Мы стали победителями только по качеству работы, однако и по скорости последними не были. Выпили понемногу какого-то портвейна за окончание практики. Я видел, что всем ребятам радостно, кто-то даже похвалил за 'заключительный аккорд' нас с Володей, обоих. Возможно, пошутил...
  
   Работать Володя поехал на север Красноярского края, в геологическую экспедицию. Это было в 1959 году. Поселился в поселке Малая Хета, который редко кому известен. Здесь и женился на сибирячке Галочке. Она родила ему двух сыновей - северян. Жена его, Галина Ильинична, давно уже - родной для моей семьи человек.
   А в семидесятые годы с орденом за открытие нового газового месторождения он с семьей переселился в Подмосковье, чтобы потом месяцами вновь жить в снегах Крайнего Севера, теперь уже в долгих командировках. Там необходимо было бурить специальные скважины очень большого диаметра. Когда мы поминали Володю в 1991 году, люди, знавшие его по этой работе, благодарно рассказывали о том, что дело их было очень трудным, а Володя чутко чувствовал настроение каждого и умел каждого вовремя подбодрить...
   И, думаю, никто тогда не подозревал, что здоровье Володи уже подорвано трудами и волнениями, что его нередко мучают головные боли, а кровяное давление регулярно прыгает вверх. Все это знала его Галочка и понимала, что ему необходимо менять работу. На душе ее стало легче, когда Володю пригласили на одну из командных ролей в крупную управленческую организацию.
  
   Он получил впечатляющий кабинет в одном из зданий центра Москвы и отдел, отвечающий за техническое обеспечение добычи целебных минеральных вод и их транспортировки по трубопроводам к местам потребления. Володя увлеченно работал несколько лет, только иногда его забирали в больницу, чтобы улучшить состояние здоровья. Я любил при случае заглянуть в его кабинет, из огромного окна полюбоваться Москвой и несколько минут поболтать с моим старинным другом.
   Но последний раз я примчался туда в огромном волнении. Галочка позвонила мне и в ужасе сказала, что Володя увольняется и уезжает работать буровым мастером геологической экспедиции куда-то в глубинку Красноярского края, на реку Подкаменная Тунгуcка, впадающую в Енисей. Ему уже шел шестой десяток. А он вновь, как в молодости, собирается окунуться в стихию бесконечной изнурительной борьбы с капризами земных недр, стихию бессонных ночей, дискомфортного быта, противостояния морозам и комарам, непрерывных, вязких хозяйственных хлопот. Все это уже подарило ему проблему здоровья. Куда же дальше?..
   Он слушал мои доводы с доброй и чуть грустной улыбкой. И вскоре мягко попросил меня не тратить время на уговоры - своего решения он не изменит. Раза два начинал звонить прямой телефон, соединяющий его с шефом, но трубку Володя не брал. 'Видишь ли, - начал он свой недолгий монолог, - все, что нужно, я ему уже сказал. Дальнейшее общение с ним не имеет смысла. Ты знаешь не хуже меня, что в стране разрастается эпидемия коррупции и ее любимого отпрыска -криминальной коммерции. Мой шеф стал выкручивать мне руки: гляди, дескать, сквозь пальцы на некоторые хитрые нарушения экологических требований при оборудовании одного из курортов. Эти нарушения - не по халатности (то было бы полбеды). Эти нарушения - коммерция. Что похуже - для страны, а что получше - для своего кармана. А я отказался быть участником преступления перед людьми. Шеф уже заявил мне, что мои 'капризы' - это мой быстрый путь на улицу. Бодаться неохота: не он, так другой сворует - по всей стране расцветают игры без правил. Вот - и весь вопрос...' И добавил: 'Так жить не буду. Немного поработаю в экспедиции, освежу душу, а затем приду в ваш институт. Готовь место в лаборатории года через три'.
   Мы тогда подходили к порогу девяностых... Через полтора года он умер. от инсульта. Я прилетел из очередной сибирской командировки, а тут - звонок Галочки: 'Юра, у нас - беда ...' Володя был в отпуске, отдыхал дома. В ту ночь у него очень болела голова. Решил принять душ. Ему бы постоять под горячей струей, а он опрометчиво сделал ее холодной. Сразу стало плохо. 'Убил себя Вовка, - горько воскликнула моя жена, узнав про этот душ. - Видимо, слишком сжались сосуды...'
  
   Прощаясь с Володей, я читал людям свои печальные, посвященные ему стихи:
  
   ...Нас всех святая память вскачь
  мчит из былого, так красива!
  Но суждено ей, плачь - не плачь,
  застыть сегодня у обрыва.
  А от него - лишь путь назад,
  по прожитым тобой страницам.
  И с них для нас
   твоим глазам
  через года всегда светиться...
  
   Мое поколение детей войны довольно часто теряет друзей. В наших руках остается нравственная эстафета ушедших ровесников, через года светятся для нас их глаза. Думаю, мое поколение смогло достойно послужить делу и людям, не потеряло себя в целом на ветрах перемен. Мы и ныне, по мере сил, не уходим от своих традиций.
   Да, просторы нового века распахнуты для молодых. Сгодится ли наша эстафета тем, кому в этом веке предстоит долгий путь интересных дел и свершений?..
  
  
  ОН УСМИРЯЛ БУЙСТВО НЕДР
  Первый очерк о Якове Ароновиче Гельфгате
  
   Уважаемый читатель! Прекрасно понимаю, что вы привыкли регулярно читать острую политическую информацию. Пожалуй, почти в той же мере вы привыкли к детективному жанру. Ваше внимание, несомненно, привлекают и волнующие сведения из истории, из жизни широко известных людей - политиков, артистов, спортсменов... И потому с волнением предлагаю вашему вниманию очерк о судьбе, скорее всего, неизвестного вам доселе мастера инженерного искусства, который стал моим замечательным учителем: я многие годы работал под его руководством во ВНИИ буровой техники. Хочется надеяться, что мое маленькое повествование тоже сможет стать интересным для вас, сможет подарить Вам раздумья, обогащающие душу, помогающие жить.
  
   Один из крупнейших специалистов нефтяной и газовой промышленности Яков Аронович Гельфгат многие годы трудился в республиках бывшего Советского Союза и за его рубежами. Вряд ли есть необходимость рассказывать Вам, дорогой читатель, что такое нефть и газ для человечества 20-го и 21-го веков...
   ...Самое страшное, что случается у нефтяников и газовиков, - открытые фонтаны нефти и газа. Яков Аронович умел ликвидировать такие фонтаны. Кто не знает этого опасного искусства мужественных людей, пусть порадуется, что судьба его миловала. А для Я.А. Гельфгата это было чуть ли не обыденностью в течение многих лет. В тех делах формировался его характер мудрого, сдержанного, точного в решениях человека. И, думаю, именно в тех делах укреплялись его чуткость и отзывчивость и, конечно, неизменная готовность к трудным, нестандартным задачам, требующим смелости, творческого поиска и жесткой борьбы за свои замыслы.
   Яков Аронович навсегда запомнил то ошеломление, которое испытал от вида первого в своей жизни газового фонтана. Он вспоминал об этом так. Огромный кратер длиной 100 - 120 метров и шириной около 30 метров был заполнен кипящей жидкостью, над поверхностью которой метались огромный огненный шар горящего газа и клубы пара. От мощного бурления жидкости выступающие из скважины бурильные трубы двигались, как тела черных змей... Но в этом аду необходимо было действовать. Сколько же раз он действовал в таком аду? Мне не сосчитать. Но каждый раз это была самоотверженная борьба с бедой, возникшей из-за каких-то ошибок в технологии работ и наносящей весьма болезненный вред и экономике, и окружающей среде.
  
   В конце 50-х годов Яков Аронович был срочно командирован в Албанию, где на одной из скважин возник мощный газонефтяной фонтан. Столб этого фонтана поднимался на высоту не менее 70 - 80 метров, вся местность вокруг была покрыта нефтью. Сила звука была настолько велика, что около буровой невозможно было сжать челюсти и не стучать зубами. Уши необходимо было заткнуть тампонами.
  После завершения всех подготовительных работ Яков Аронович подал сигнал к началу очень сложной операции по установке на устье скважины специальной арматуры для укрощения струи. Очень мешал сильный ветер, перекашивая арматуру, отчего часть струи газа устремлялась в сторону. Во время одной из очередных попыток установить арматуру струя газа неожиданно попала в лицо Якову Ароновичу. Вдохнув газ, он потерял сознание и упал на деревянный настил. Когда через несколько минут очнулся, он был уже за пределами буровой, около санитарной машины. Его напоили холодным кислым молоком, это очень помогло, и он вернулся на свое место.
   Но при последующих попытках установки арматуры вдруг из-за какой-то искры, возникшей в механизмах, вспыхнул огонь, раздался взрыв и начался пожар. Стало ясно, что теперь, очень скоро, рухнет буровая вышка. А ветер дул в сторону Якова Ароновича, устремляя к нему пламя. Он инстинктивно закрыл лицо руками, скатился с настила на землю, вскочил на ноги и побежал в сторону водяного рва, держа перед собой поднятые обгоревшие руки. Кругом все горело, потому что большое пространство вокруг скважины было залито нефтью. Чувствовалось ужасное жжение в спине. Подбежав ко рву с водой, Яков Аронович прыгнул в него. Оттуда его вытащили пожарники.
   Затем было лечение ожоговой болезни в госпитале. Работы по закрытию фонтана продолжили другие мужественные люди - и в конце концов фонтан был побежден. А следы тех ожогов остались на руках Якова Ароновича навсегда. И хранится у него албанский 'Орден Труда'. Только не довелось нам увидеть этот орден - даже в праздники он не закреплял на своем пиджаке ни одного знака отличия...
  
   А через несколько лет случился газовый фонтан в ГДР. И у педантичных немецких буровиков бывают технологические ошибки. На этой скважине недосмотр привел к беде.
   После сложной и опасной, как всегда, подготовительной работы, Яков Аронович и другие руководители работ, до предела уставшие, легли поспать в гостинице. Но скоро их разбудили. И они узнали, что от удара молнии фонтан загорелся. На буровой они увидели страшную картину. Лежали упавшая буровая вышка и более 3000 метров бурильных труб, которые до этого стояли вертикально, скрепленные с ней, как положено по технологии. Горевший газ, распространяясь по всему этому нагромождению, образовал гигантский костер высотой 40 метров и шириной до 20 - 25 метров. Вся подготовительная работа оказалась напрасной. Теперь прежде всего необходимо было полностью очистить устье скважины от металла, главное - от бурильных труб. Иначе какой может быть разговор о перекрытии этого устья для укрощения фонтана?
   Стандартных решений для этого случая не было. Население из ближайших сел и скот быстро эвакуировали. Оперативно предлагались, оценивались и испытывались разные творческие решения. Но все было безрезультатно. Ликвидировать нагромождение труб не удавалось из-за сильного ветра, мешающего приблизиться к их концам с захватными приспособлениями.
   ...Пришла очередь и попытки разбросать трубы артиллерийскими снарядами. Выпустили по трубам 60 снарядов, но опять никакого эффекта получено не было. Снаряды только пронзали тело труб, но не сдвигали их с места. Беда оставалась неодолимой... Наконец, когда ветер подул в другую сторону, пожарники смогли, направив к концам труб основную мощь водяных струй, зацеплять трубы стальными тросами и вытаскивать их тракторами на свободное от огня пространство. А громадное пламя было рядом и жадно искало жертвы...
   Затем погасили газовый фонтан новым и остроумным способом. Вспомните, как иногда певца на эстраде обволакивают струи декоративного тумана. Что-то подобное было и на буровой: пламя удалось изолировать от воздуха струями инертного газа - и оно сразу погасло. Вместо бушующего пламени из устья скважины стал вырываться столб чистого газа. Затем обуздали и его.
   За несколькими строками моего очерка, посвященными ликвидации газового фонтана в ГДР, - 21 день ювелирной, сложнейшей работы. В чем-то традиционной, а в чем-то уникальной. Газеты подчеркивали: ее провели не просто с конечным успехом, но еще и так, что ни один человек из многочисленного состава работавших не получил ни одной серьезной травмы. Руководителям работ помогал и бесценный опыт прошлых свершений...
   Правительство ГДР наградило Якова Ароновича орденом 'Знамя Труда'.
  
   Повезло мне: не прошел мимо моей судьбы этот скромный человек замечательной судьбы. О таких людях, об их нравственных уроках писать и размышлять надо. Но дорогие мои технари - не очень модная тема. Так повелось почему-то.
   В 90-е годы Яков Аронович изложил в небольшой книге опыт работ по ликвидации нефтяных и газовых фонтанов. Один экземпляр он вручил мне с теплой дарственной надписью. Естественно, мой очерк - это по существу краткое изложение фактов, приведенных в записках большого мастера...
  
  
  ВСЯ ЕГО ЖИЗНЬ - ШКОЛА НРАВСТВЕННОСТИ
  Второй очерк о Якове Ароновиче Гельфгате
  
   Я нередко вспоминаю дела, которыми жил десятки лет в родной нефтяной отрасли, вспоминаю поиски, ошибки, нелегкие успехи... И глубоко понимаю, что не имел бы счастливых моментов признания каких-то моих заслуг в науке и изобретательстве, не будь у меня замечательных учителей. Всю жизнь я попутно, по велению души, писал стихи. И, еще будучи где-то на четвертом десятке лет, поклялся:
  
  Не знаю, что сумею - не сумею,
  Но верным быть учителям
   смогу!
  
   Яков Аронович Гельфгат сыграл принципиальную роль в моем становлении и совершенствовании как работника науки, хотя не был официальным научным руководителем ни моей диссертационной работы, ни моих, с коллегами, разработок по научной тематике ВНИИ буровой техники. Тем не менее, мне посчастливилось многие годы ощущать мощное влияние личности этого МАСТЕРА: его неравнодушие и высочайшую требовательность к себе в любом большом или малом деле, которое он взял в свои руки, его блистательное владение логикой и профессией, его неукротимое упорство в отстаивании своих идей при неизменных корректности и внешнем спокойствии, его чуткое, дружеское внимание, мудрые, но всегда ненавязчивые советы и рекомендации, даримые многим и многим людям...
   Его благотворное влияние на нас, более молодых специалистов, я убежденно называю ш к о л о й н р а в с т в е н н о с т и, потому что быть во всей своей деятельности мастером - это высокая нравственность, а не быть таковым - это безусловная безнравственность. Тут я всей душой солидарен с любимым поэтом Робертом Рождественским, который писал:
  
   Мир стареет
   в былых надеждах.
   Но сегодня,
   как и вчера -
   на плечах
   эту землю держат
   и несут на себе
   мастера!
   ...Мир
   погибнет не от обжорства,
   не от козней чужих планет,
   не от засух,
   не от морозов,
   не от ядерных
   сверхатак, -
   он погибнет,
   поверив в лозунг
   добродушный:
   'Сойдет и так!'
  
   С c первой половины тридцатых до первой половины девяностых годов прошлого столетия Я.А.Гельфгат увлеченно, с неизменным упорством и оптимизмом, трудился на благо нефтяной и газовой промышленности в Азербайджане и в России, на Украине и в Казахстане, в Узбекистане и в Киргизии, за рубежами бывшего Советского Союза.
   Став опытнейшим специалистом, он многие годы руководил нашим отделом технологии бурения скважин ВНИИ буровой техники. Помнится, что, когда я был еще молодым, все корифеи буровой науки в институте посвящали себя созданию новых технических средств, и только Яков Аронович вел отчаянную борьбу за то, чтобы любой значительный шаг для совершенствования буровых работ начинался с создания всесторонне продуманной технологической концепции. Казалось бы, даже с обывательской точки зрения эта позиция ясна. К примеру, не следует сколачивать шкаф, не уточнив тщательно вначале, какой комплекс функциональных свойств ему необходим. Но, к сожалению, ученые-буровики иногда забывали в азарте самоутверждения такой принцип и затем добирались до рациональных технологических результатов мучительными путями проб и ошибок. А то и не добирались. Яков Аронович вел и вел свою борьбу на ученых советах, на совещаниях, в журналах и, конечно, на буровых...
   Когда мы вспоминаем о разных людях из нашего прошлого, сердце обязательно помогает нам в этом. И сейчас, когда я пишу о нашем Якове Ароновиче, мое сердце подсказывает мне: помни о главном - молодежь, которой он руководил в институте, любила его. Строже любви, чем любовь молодежи, думаю, не бывает. Да, с молодости до сегодняшнего дня я несу в сердце сыновнюю любовь к этому человеку, верность его борьбе. Мы чувствовали, что в повседневности руководства нашим отделом нам видна лишь часть его сложной и красивой личности... И, конечно, нам было известно, что сама работа Якова Ароновича в науке стала очередным этапом его долгой, многообразной, наполненной интересными событиями и делами судьбы.
   Было в его судьбе и то, что имеет понятное всем название - героизм. К этому я еще вернусь... Но прежде - о его влиянии на мою личную судьбу.
  
   ...Когда в середине 90-х годов директор ВНИИ буровой техники вдруг отметил, что 'Цырин у нас - настоящий ученый', я воспринял эти слова с волнением и признательностью. Прекрасно понимал, что они говорят вовсе не о каком-то особом моем вкладе в науку. Скромность моего вклада очевидна. Но слова эти отразили мое нравственное поведение в отраслевой науке того времени, когда в ней началось разобщение человеческих пластов - психоз сепаратных коммерческих изысков взамен дружного поиска путей к наиболее весомым творческим прорывам. Я неколебимо и с полной ответственностью продолжал жить только в сфере решения комплексных научно-технических проблем и стремился по мере сил увлечь моих коллег из родственных лабораторий делами в этой сфере. Уверен, что именно в таком смысле оценил мою деятельность наш директор. И это мое поведение - несомненный итог многолетнего нравственного влияния Якова Ароновича, а также, подчеркиваю с глубочайшей благодарностью, его пристального отеческого внимания именно к моим делам в науке. Расскажу только об одном, важнейшем проявлении этого внимания.
   В конце 80-х годов, когда я был уже опытным специалистом и руководил довольно крупным научным подразделением, Яков Аронович предложил мне побеседовать с глазу на глаз. В этой незабываемой и, как полюбили говорить в горбачевские времена, судьбоносной для меня беседе он сказал приблизительно следующее:
  
   - Юрий Завельевич, вам с коллегами удалось создать в стране очень эффективное научно-техническое направление - крепление скважин с применением заколонных проходных пакеров. При этом технологичность и функциональные возможности пакерующих устройств шаг за шагом развиваются. Это - серьезная заслуга вашего дружного коллектива. Но у меня создается ощущение, что в своей увлеченности совершенствованием пакеров вы сузили горизонты своих творческих поисков.
   Заколонный пакер - это, бесспорно, прекрасное техническое средство. Но попробуйте взглянуть на проблему заканчивания скважин шире, в аспекте всего комплекса технологических задач. Ведь, при рациональном решении проблемы заканчивания скважин в целом должны быть с высокой технологичностью обеспечены не просто качественная изоляция эксплуатационных объектов в скважинах любого типа, но и надежное сохранение коллекторских свойств этих объектов, и рациональный отбор нефти из продуктивной зоны горизонтальных скважин, и охрана недр в сложных геолого-технических условиях...
   Настоятельно советую вам задуматься о новых высокотехнологичных способах разобщения пластов на стадии заканчивания скважин с учетом всех технологических потребностей и при этом стремиться к комплексному сочетанию новых технологических приемов, технических средств и изоляционных материалов. У вашего коллектива, несомненно, есть силы для такого, комплексного подхода к совершенствованию заканчивания скважин, и это стало бы качественно новым уровнем эффективности разработок. А заколонные пакеры, конечно, заняли бы достойное место в разрабатываемых технико-технологических комплексах.
  
   После этой беседы я буквально потерял покой. Говоря коротко, из искры, которую высек в моем сознании Яков Аронович, возгорелось пламя. Старался, чтобы все дальнейшие разработки 'пакерщиков' стали базироваться на широком осмыслении проблемы заканчивания скважин и, соответственно, выработке нашей технологической концепции.
   В результате 90-е годы стали для меня и моих коллег поистине вершиной творческих поисков. Эти поиски были довольно смелыми, а потому и рискованными, принесли нам немало разочарований, жесткой критики но, к счастью, и некоторые очевидные успехи. Кое-что из созданного приживается к промышленной практике, другое нуждается в дальнейшей ювелирной отработке, но все это является честными и упорными попытками значительных творческих прорывов - а разве такое не заслуживает искреннего уважения? Уверен, все это было не зря, прямо или косвенно послужит качественному строительству скважин. Спасибо Вам, дорогой Яков Аронович!
  
   Чтобы моя информация была не слишком абстрактной, позволю себе просто перечислить для читателей, которым это может оказаться интересным, те основные комплексные объекты, что стремились мы создать для нашей отрасли в
  90-е годы:
   высокотехнологичные способы ступенчатого и манжетного цементирования скважин;
   высокотехнологичный способ селективно-манжетного цементирования, обеспечивающий создание цементного кольца во всем объеме заколонного пространства скважины, кроме зоны пласта-эксплуатационного объекта;
   технико-технологический комплекс для избирательного и регулируемого разобщения продуктивной зоны горизонтальных скважин, цементируемых манжетным способом над этой зоной, - комплекс, обеспечивающий создание ремонтопригодной и технологически управляемой крепи в горизонтальной (нецементируемой) части ствола;
   высокотехнологичный способ манжетно-ступенчатого цементирования скважин на контактные водонефтяные залежи, обеспечивающий заполнение порового пространства водоносных отложений в прискважинной зоне гелеобразующим изоляционным материалом.
  
   А теперь хочется вернуться к тому в судьбе Якова Ароновича, что следует называть просто и ясно - героизм. Точнее, не могу не рассказать кратко о том, чем стало для меня знакомство с этими волнующими страницами его жизни.
   Еще в конце 1998 года он навестил меня во ВНИИБТ и вручил подарок - книгу 'Воспоминания о работах по ликвидации некоторых открытых нефтяных и газовых фонтанов в нашей стране и за ее рубежами'. Она была подготовлена еще не в типографском исполнении (а с использованием компьютера и множительной техники). В книге была трогательная дарственная надпись: 'Дорогому соратнику по многолетней совместной работе в славном ВНИИБТ Юрию Завельевичу Цырину с глубоким уважением на память от автора'. Я, конечно, немедленно, но - буду честен - бегло прочел этот замечательный труд, и очень информативный, и пронизанный глубокими, хотя и сдерживаемыми автором эмоциями. Прочел с большим интересом, но сознавая, что необходимо, вернуться к этой книге и уже неспешно, вдумчиво окунуться в ее содержание.
   И это случилось через несколько лет в Нью-Йорке...
   Тут кое-что поясню. На 63-м году жизни я четко осознал, что мой азарт испытателя новой техники на буровых предприятиях уже перестал подкрепляться моим здоровьем. На глазах сочувствующих людей я был вынужден одолевать разные болезни, бурные кровотечения из носа... Стал неуклюжим. То вывихну ногу, а то сломаю ее на буровой... Понимал, что мои возможности все очевиднее не соответствуют моим устремлениям. Казалось, что люди смотрят на меня и думают словами известной песни: 'Неужто вам покой не по карману?' Но таков уж был принцип всей моей жизни в науке: идти от идеи до буровой. Возможно, привередлив был слишком, но меня не могла удовлетворить передача разработок в другие руки на стадиях промышленных экспериментов и опытно-промышленных работ. Эти стадии были для меня неотъемлемыми элементами творческих поисков, ничуть не менее важными, чем предшествующие, а подчас становились и определяющими для моего прозрения в каких-то аспектах и для эффективного завершения всей разработки. Без участия в этих стадиях работ я не представлял себя руководителем разработок.
   Значит, пора уступить дорогу...
   А в то же время в Нью-Йорке уже более 8 лет жил мой сын (не буду излагать, как это получилось, скажу лишь, что имел место один из нормальных, вполне достойных вариантов человеческой судьбы). Сын очень хотел, чтобы отец и мать жили рядом. Сказать по совести, и мы с женой хотели того же. Других детей судьба нам не подарила. И в самом конце 1999 года, когда мне было около 63-х лет, мы осуществили это его и наше желание. Я тогда заявлял: мой отъезд - не в Америку, а к сыну; позвал бы он в Магадан - и туда поехал бы без колебаний. Сейчас утверждаю то же самое... На американской земле увлекся журналистским и литературным творчеством, к чему десятки лет тянулась моя душа, но я не допускал никаких помех своей сосредоточенности на научно-технических разработках...
   И вот в Нью-Йорке я вновь раскрыл книгу Якова Ароновича и углубился в его повествование и размышления. Я был по-настоящему взволнован, и мне неудержимо захотелось, чтобы не только узкий круг специалистов, но и тысячи других людей знали о героических страницах жизни этого человека. И по мотивам книги написал небольшой очерк, который вначале был опубликован в журнале 'Собеседник' (штат Нью-Джерси), а затем в газете 'The Bukharian Times' (г. Нью-Йорк). Имел возможность убедиться в неподдельном читательском интересе к очерку. С очерком познакомился и сам Яков Аронович. В письме ко мне он сообщил, что моя скромная работа стала для него 'очень приятной неожиданностью' и 'чудесным подарком' ко дню его рождения. И продолжил он так: 'Дело в том, что кое-что в моей жизни небезразлично людям и Вы так трогательно и с любовью об этом пишете. Спасибо Вам, дорогой мой друг!' Нужно ли говорить, сколь важным и радостным был для меня этот отклик?!
  
   А затем были и другие письма от Якова Ароновича. Так я глубоко осознал, что жизнь его в пенсионный период была наполнена и напряженным творчеством, и решительной борьбой на высоких государственных уровнях за свои убеждения.
   Им, в соавторстве с сыном, М.Я. Гельфгатом, и Ю.С. Лопатиным была написана книга-двухтомник 'Advanced Drilling Solutions' об особенностях технологии бурения нефтяных и газовых скважин в СССР, рассчитанная на американскую инженерную общественность. Книга издана PennWell Corporation в США, штате Оклахома.
   Далее напряженность дел Якова Ароновича, полагаю, еще более возросла. Во всяком случае, эти дела включили в себя упорное желание одолеть главное препятствие любым творческим устремлениям в науке - человеческий фактор. Причем одолеть его в верхах государственной и хозяйственной иерархии.
   Им были подготовлены две тщательно обоснованных острых, полемичных работы:
  - доклад (позднее ставший статьей в одном из изданий ВНИИОЭНГ) 'Еще раз о приоритете газа в топливно-энергетическом комплексе России';
  - брошюра 'Ретроспективный обзор и анализ основных факторов, определивших прогрессивный курс развития геолого-разведочных работ на нефть и газ в СССР и России в ХХ веке и роль государства в этом процессе. Предложения по корректировке стратегии развития ТЭКа России в XXI веке на основе опыта прошлого столетия'. (ТЭК - топливно-энергетический комплекс - Ю.Ц.)
   Эти работы Яков Аронович прислал мне вместе с огромным письмом, которое я получил прямо под новый, 2006 год и в котором он рассказал о своем страстном стремлении добиться, чтобы его доводы и идеи были рассмотрены на правительственном уровне. К сожалению, стремление не достигло своей цели, несмотря на действенную поддержку легендарного специалиста-нефтяника Н.К. Байбакова. Я.А. Гельфгат просил меня сообщить мнение о выполненных им работах. Кстати, к письму была приложена копия безоговорочно положительного отзыва одного из крупнейших хозяйственных руководителей отрасли В.И. Грайфера на исследование Якова Ароновича. В письме содержалась просьба подумать о том, нет ли у меня возможности поддержать борьбу Якова Ароновича публикацией убедительной и эмоциональной статьи в каком-нибудь уважаемом периодическом издании США, так чтобы ее увидели американские корреспонденты центральных российских газет и прислали в Москву соответствующую информацию. 'Тогда, может быть, власти предержащие в России немного бы зашевелились', - такая надежда была изложена в письме.
   В ответе Якову Ароновичу я, в частности писал:
   'Меня просто покоряет Ваш огромный труд последних лет, Ваша способность столь широко охватить высокопрофессиональным анализом общеотраслевые проблемы. За этим стоит не только истинный талант нефтяника-исследователя, но и то естественное личностное воспитание, которое Вам дали многие годы Вашей многообразной, масштабной, яркой, богатой интересными событиями и делами жизни.
   Что касается меня, я, конечно, предельно честно, всеми силами старался служить научно-техническому прогрессу в нашей отрасли более 40 лет, но ход моей жизни и, пожалуй, призвание формировали меня несколько по-другому. Еще в молодости я понял, что мой путь - это влияние на технологические процессы созданием конкретных техническо-технологических объектов и эффективной реализацией их в промышленной практике. Конечно, такие объекты создавались мною с коллегами на базе различных поисков методического характера, ювелирных исследований и отработки конструкций, сложных (подчас, достаточно смелых и рискованных) промысловых экспериментов, но все это носило откровенно узкий, специфический характер, т.е. никак не могло бы встать рядом с Вашим глобальным и притом глубоко обоснованным взглядом на проблемы отрасли.
   Я полностью разделяю Ваши мысли и, в частности, предложения. С удовольствием подписался бы под письмом В.И. Грайфера, копию которого Вы мне прислали.
   Однако для меня была бы просто нелепой попытка встать рядом с Валерием Исааковичем в осмыслении того, что Вы написали. Скорее, по-ученически впитывал в себя Ваши мысли: информацию, обоснования, умозаключения... И все-таки я, наверное, хоть чего-то стою как специалист нашей отрасли. Поэтому позволю себе утверждать: выполненный Вами огромный труд, несомненно, должен быть рассмотрен на уровне правительства России.
   Этот труд на его нынешнем этапе я отнес бы к серьезнейшему конъюнктурному исследованию общеотраслевого масштаба. Да, в дальнейшем он должен быть развит в направлении строгих технико-экономических исследований и обоснований, а также более узко направленных конъюнктурных и патентных исследований, технико-технологических разработок. Но именно то сложнейшее конъюнктурное исследование, которое Вы выполнили, должно явиться базой постановки комплексной коллективной работы по выработке и четкой реализации оптимальной стратегии развития углеводородной составляющей топливно-энергетического комплекса России.
   Мне кажется излишним комментировать шаг за шагом положения Ваших публикаций. Ведь они не вызвали у меня никаких несогласий или принципиальных сомнений. В них покоряет то, что подчеркнуто В.И. Грайфером: 'безупречная аргументация, солидная статистическая и научная база, логика заключений, конструктивные выводы и предложения...'
   У Михаила Булгакова читаем: 'Рукописи не горят'. Опираясь на эту мистическую мысль (в которую, тем не менее, ужасно хочется верить), я убежденно скажу: то, что Вы сделали в последние годы, так или иначе не окажется бесследным и послужит более молодым поколениям в их конкретных делах, причем уж совершенно бесспорно послужит, когда их больно 'клюнет жареный петух'. Но лучше всего, чтобы они не столкнулись с этим 'петухом' - опять же благодаря тому, что вы для них к сегодняшнему дню сделали...'
  
   Я понимал, что Якову Ароновичу хочется, чтобы была опубликована моя эмоциональная, интересная научно-популярная статья, где было бы кратко отмечено в заключение, что важнейшие идеи крупного специалиста, приведенные выше, пока еще, к сожалению, не привлекли внимания российских правительственных верхов. Стал думать о форме своей статьи, о печатном органе, куда я реально могу ее предложить. Поделился своими раздумьями по электронной почте с Я.А.Гельфгатом. Буквально за несколько дней до своей кончины он направил мне ответ, где были и такие строки:
  'Сердечно благодарю за Ваше электронное послание и высокую оценку моих трудов. Полностью поддерживаю Ваше намерение опубликовать статью в газете 'Новое Русское Слово'.
  Однако пришлось крепко подумать о том, что должно явиться основным мотивом публикации этой статьи. Ведь тот факт, что мои предложения, по вашему мнению, полезные и актуальные, игнорируются на государственном уровне в России, не очень-то взволнует американских читателей. Об этом, по-моему, надо сказать коротко, буквально одной или двумя фразами. А вот в качестве красной линии статьи я бы после долгих размышлений предложил решение задачи глобального масштаба - обеспечение человечества источниками энергии на ближайшие столетия.
  Ведь хорошо известны многочисленные полуистеричные выступления журналистов и дилетантов различных мастей о каком-то мифическом 50 - 60 летнем пороге глобального истощения запасов углеводородного сырья на нашей планете. Эти выступления не так невинны, как это может показаться на первый взгляд. Видно, и они являются причиной появления идей многих облеченных властью деятелей (в том числе и президента Буша) о необходимости использования источников энергии, имеющихся на Луне и Марсе, несмотря на то, что на это потребуется израсходовать много десятков миллиардов долларов. А такие траты, вероятно, небезразличны для американского налогоплательщика.
   В этом свете предлагаю использовать некоторые фрагменты моих работ... (Далее эта мысль подробно развивается Яковом Ароновичем).
   ....То, что я изложил в письме, рассматривайте лишь как скелет вашей статьи, который Вы обернете плотью, более глубоко используя мои работы, и превратите, опираясь на Ваш талант журналиста, в полнокровное обращение к общественности...'
   И вдруг - потрясение: получаю известие о смерти Якова Ароновича...
   Идея моей статьи, естественно, потеряла смысл. Примет ли кто-то на российской земле эстафету его борьбы? И понадобится ли этому человеку моя поддержка?..
   Я направил сыну Якова Ароновича, Михаилу Яковлевичу Гельфгату, короткое письмо:
   'Дорогой Михаил Яковлевич!
   Я потрясен, и у меня нет слов, чтобы выразить мои чувства. Я - с теми, кто будет говорить об огромном значении дел и личности Якова Ароновича, о его бесценных нравственных уроках для многих и многих людей.
   Не знаю, сколько мне еще суждено прожить, но светлый образ Якова Ароновича навсегда останется той неувядающей силой, которая будет поддерживать меня в оптимизме, любви к людям, стремлении к творческим поискам. И какими словами передать значимость для меня того неоценимого и незабываемого обстоятельства, что буквально в последние месяцы и дни своей жизни Яков Аронович помнил обо мне, подарил мне много душевных слов и надеялся на наше сотрудничество!
   Мы с супругой всем сердцем разделяем горе Вашей семьи, всех Ваших родных и близких...'
   Спасибо Вам, дорогой Яков Аронович, за Вашу жизнь! Она продолжается в памяти и сердцах всех, кто Вас любит.
  
  
  ИХ ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА
  
   В Нью-Йорке мы сдружились семьями с милыми супругами, врачами Людмилой Заславской и Ефимом Шабаш. Я знал, что эти люди участвовали в памятном моему, немолодому поколению освоении целины. Конечно, у них была своя, неведомая мне целина: они создавали и взращивали медицинcкое обслуживание целинников. Эта грань целинной эпопеи известна немногим. Как-то мне удалось разговорить Милу и Ефима - и услышал я взволнованный, долгий рассказ. Эстафету рассказа они очень тактично, чутко передавали друг другу, лишь изредка нарушая этот принятый ими порядок эмоциональными примечаниями...
  
   Милочка росла в солнечном городе Запорожье. Мама - врач, папа - провизор... Папа с первого дня войны - на фронте. А мама с дочкой эвакуированы в Казахстан, в Актюбинск. Конечно, не думала тогда девятилетняя Милочка, что казахстанские степи будут ее судьбой... В 1944-м вернулась с мамой в освобожденный Запорожье... Мечтой была медицина. Стала студенткой Днепропетровского мединститута, где вскоре познакомилась с энергичным, спортивным, беспокойным однокурсником Ефимом.
   Он пришел в этот институт другим путем. Отношение к труду было воспитано отцом, рабочим, трудившимся с 10 до 90 лет, не понимавшим жизни без труда. Страшное лицо войны мальчишка Фима увидел под Сталинградом, в эвакуации. Ефим годами мечтал стать инженером-кораблестроителем. Но как-то, в один миг, его душу перевернула книжка про чудо, сотворенное земским врачом, который прямо в поле спас умирающего от дифтерии ребенка, разрезав ему косой трахею. Понял тогда Ефим, что и его призвание - помогать людям. Твердо решил стать врачом.
   Учились в институте с интересом. В зачетках Милы и Ефима были, в основном, отличные оценки и совсем не было удовлетворительных. Но в самом конце их учебы где-то было решено, что им не следует давать 'красные' дипломы. По известным соображениям. Эта задача была успешно осуществлена на заключительном экзамене по марксизму-ленинизму. Несколько коварных, 'неподъемных' вопросов - и в зачетках появилось по первой и последней оценке 'удовлетворительно'... За полгода до окончания института поженились. И были направлены на казахстанскую целину.
  
   Для них знакомство с целиной началось со взгляда в окно поезда, который везет их в Акмолинск, будущий Целиноград. Бесконечные выжженные, голые степи... Асфальта в Акмолинске почти нет. В центре города поднятый ветром песок больно хлещет по лицу и ногам. Радушный, темпераментный заведующий облздравотделом В.М. Мансветашвили направил их в глубинку - Макинский район.
   Районная больница располагалась в старом доме, по возможности приспособленном для такого назначения . В каждой из его шести комнат - по больничному 'отделению'. Нет ни стерильного материала, ни автоклава, ни операционной... Решили, что так работать невозможно, и вернулись в Акмолинск. Там узнали, что Ефим уже назначен заведующим районным отделом здравоохранения. Снова поехали в райцентр, получив обещание, что Ефим будет специализироваться по хирургии, а Мила - по глазным болезням.
  
   Вскоре Миле удалось поехать на специализацию в Алма-Ату, а Ефим начал организовывать хирургическое отделение в районной больнице. Первым приобретением стал походный автоклав, обогреваемый трехголовым примусом. Затем постепенно появились инструментарий, материалы, операционный стол...
  Начались операции. Больных носили на руках - колясок еще не было... Первая операция не забудется ему никогда. Дедушка привел пятилетнюю внучку, у которой указательный пальчик висел на кожице. Питал его один кровеносный сосудик, кость раздроблена. Вопреки канонам, Ефим рискнул сшить пальчик. Через два месяца пальчик работал, как будто ничего и не было.
   А когда прошло два года, заведующему районным здравотделом уже удалось открыть фельдшерские пункты во всех новых совхозах, достроить участковую больницу и разместить районную больницу в большом двухэтажном деревянном здании, где раньше работали райком партии и райисполком.
   Затем Ефима назначили бортхирургом областной станции санитарной авиации. Это была скорая помощь на крыльях по всей области, в радиусе подчас более 500 км. Полтора года летал на самолетах ЯК-12 и, впоследствии, АН-2. Научился водить самолет и иногда подменял уставшего, а случалось, и 'болеющего' с похмелья пилота.
   Позже поручили организацию областного онкологического центра, чтобы больные со злокачественными опухолями перестали быть в области 'беспризорными'. Здесь он работал главврачом и руководил любимой хирургией...
  Вскоре был назначен заместителем заведующего областным здравотделом. К великой радости, разрешили не отрываться и от хирургической практики. И энергии, и энтузиазма неизменно хватало на всю эту неугомонную жизнь.
  
   ...А Мила шла по ступеням своей судьбы в офтальмологии - тонком, красивом деле, в которое она влюбилась навсегда. Когда она начинала работать, в области было всего три офтальмолога - молодые, почти девчонки. Старались стать для больных самыми близкими людьми. Техники остро не хватало - лечить помогала душа. Главным было бороться с трахомой, наследием антисанитарного образа жизни, и с глазным травматизмом. Причиной массового травматизма глаз трактористов стали металлические осколки - порождение бездумного проектирования крепежных 'пальцев', устанавливаемых ударами молотка в гусеницах тракторов. Выстояли в этой тяжкой, мужественной борьбе. Добавили ума-разума и конструкторам - появились 'пальцы' с мягкими наконечниками...
   Затем удалось открыть глазное отделение в областной больнице. Взвалила на себя хлопоты заведующей. 'Мне нравилось создавать что-то новое - всю жизнь', -призналась мне Мила. Заботилась об оснащении современным оборудованием, на уровне столичных клиник. Учила медсестер. Курировала, а то и просто обеспечивала медицинскую помощь по глазным проблемам во всей области, нередко выезжала в районы. Совместно с доцентом А.К. Голенковым руководила специализацией по глазным болезням и помогла стать мастерами почти шестидесяти врачам. Оперативное лечение чаще всего проводилось при катаракте, глаукоме, косоглазии, заболеваниях слезопроводящих путей, последствиях травм. Нередко требовались и пластические операции. Мила организовала работу по профилактике глаукомы, эта работа была представлена на ВДНХ СССР. В течение 28 лет являлась главным внештатным офтальмологом области. Нужно ли еще что-то излагать словами, если есть такие цифры: 10 тысяч глазных операций, 30 научных статей в журналах, 5 рацпредложений!
  
   Увлеченные работой, не замечали, как летят годы. А дома росли любимые дочь и сын. Сегодня они, естественно, тоже врачи... Накапливались памятные, волнующие награды. Обоим вручили медали 'За освоение целины', почетные знаки 'Отличник здравоохранения', многочисленные грамоты. Ефим был награжден орденом 'Знак Почета'.
   А впереди были новые задачи, новые высоты дела. В 1961 году пять целинных областей объединили в Цeлинный край. Через месяц Ефим был назначен заместителем заведующего здравотделом этого громадного края, на него возложили ответственность за подготовку медицинских кадров, строительство и оснащение лечебных учреждений. Он бывал в командировках до 120 дней в году, и нередко приходилось вместе с облздравотделами с нуля организовывать медицинскую службу в целинных совхозах. Крайздравотдел добился строительства крупных, многопрофильных больниц в целинных районах, что качественно улучшило медицинскую помощь населению. Одновременно были выстроены областные больничные комплексы.
   Но практическую хирургию так и не оставил.
   Когда выяснилось, что для задуманного размаха работ в Целинном крае остро не хватает врачей, Ефиму поручили подготовить необходимые документы для открытия медицинского института. Целиноградский мединститут начал работать в 1964 году, и Ефим перешел в это свое детище на преподавательскую работу. Участвовал в организации кафедры общей хирургии совместно с профессором В.М. Удод, затем кафедры онкологии совместно с профессором Н. В. Волобоевым. Берутся новые рубежи. Защищена кандидатская диссертация, получен диплом доцента. Стал изобретателем нового метода лечения гнойных ран. Впервые выявлена эндемия зоба в Целинном Приишимьи. Опубликовано 60 научных трудов. А еще - совершенствование обучения, организация студенческих трудовых семестров. С теплотой называет Ефим имена своих коллег - Б.С. Зальцберга, И.И. Штильмана, М.С. Темкина, Г.В. Цоя, С. Темирбулатова, А. Кюрегяна, А. Елеубаева и других...
   Продолжалась и продолжалась беспокойная жизнь. В ее кипении подошел и пенсионный возраст...
  
   А затем, по настоянию детей, - отъезд семьи в Израиль. Там Мила и Ефим продолжили врачебную деятельность. И вдруг выиграли американскую грин-карту...
   О пройденном пути вспоминают тепло, с сознанием состоявшейся судьбы. Да, к счастью, удалось им красиво построить свою деловую судьбу - безмерным и неколебимым напором воли, таланта, ума, ответственности. 'Если бы надо было повторить, я согласна на то же самое', - улыбается Мила.
   А Ефим говорит: 'Наша жизнь продолжается - и посильным общественным трудом, и освоением английского языка, и семейными радостями. Главное - никогда не опускать руки...'
   Вот такие слова сказали мне эти добрые, неугомонные, не желающие стареть люди.
  
  
  КАВАЛЕР ОРДЕНА ЧЕСТИ ИЗ НЬЮ-ЙОРКА
  
   Два мира есть у человека:
   Один, который нас творил,
   Другой, который мы от века
   Творим по мере наших сил...
   Николай Заболоцкий
  
   Я - из довоенного поколения и знаю: начало эмиграции требует от немолодого человека столь серьезной духовной мобилизации, что иногда это требование кажется просто непосильным. Конечно, такой человек переехал в другую страну не легкомысленно, его побудили к этому весомые причины. Но у него за плечами - десятилетия сложной, многообразной судьбы, и радовавшей, и печалившей, а теперь прерванной в очень многом - не только плохом, но, к сожалению, и хорошем. Впереди же - целина новой, еще незнакомой и плохо понятной жизни. Душа ощущает стойкий дискомфорт. Завидую тому, кто испытал его в легкой форме. Преодолеть его с достоинством можно только работой души, а еще, непременно, человеческим общением. И, думаю, в этом общении, вместе с родными, бесценную роль играют новые друзья.
   Спасибо Вам, милые, чуткие, интересные, стойкие люди из Москвы, Ленинграда и других уголков той необъятной земли, где я прожил более 60 лет, еще недавно незнакомые, а ныне столь дорогие и, быть может, просто незаменимые для меня. Именно здесь, в Нью-Йорке, мне, воспитаннику Москвы, стали ближе, стали с новой силой согревать мое сердце Узбекистан и Грузия, Казахстан и Украина... Меня знакомили и сближали с новыми друзьями совместные дела и колледж, школа английского языка и лагерь отдыха, туристические поездки и просто доброе соседство... Мы продолжаем встречаться. Наши встречи для нас - и добрая поддержка, и мудрый суд во всем, чем заполнена наша новая жизнь. Замечательных людей довелось мне узнать за годы эмиграции! Неужели я просто везучий такой? Хочется размышлять и писать о людях нашей эмиграции. Верю, что узнавать о многих из них - это становиться оптимистичнее, мудрее, благороднее...
  
   Мне радостно, что я могу писать об академике Михаиле Рокетлишвили как о человеке, с которым у меня на американской земле сложились теплые, доверительные отношения.
   Он приехал в Нью-Йорк из родного Тбилиси в 1995 году, и здесь произошло воссоединение его семьи - ситуация, хорошо известная в русскоговорящей среде Америки. Он приехал на седьмом десятке лет с двумя дипломами Тбилисского университета, где закончил юридический и экономический факультеты. А еще он привез дипломы кандидата и доктора экономических наук, старшего научного сотрудника и профессора, действительного члена Академии экономических наук Грузии. Через год его приняли в свои действительные члены Международная академия социально-экономических наук, Нью-Йоркская академия наук, а позже и Академия наук Грузии. За всем этим - трудная работа десятилетий, отраженная в девяти книгах и многих десятках научных статей, включающая 22 года преподавания юридических и экономических дисциплин в Тбилисском университете и множество других дел.
   А в 1999 году, по приглашению, полученному от имени президента Грузии Эдуарда Шеварднадзе, он поехал на Родину, где случилось, быть может, самое волнующее событие его жизни. Президент Грузии вручил ему высокую награду республики - орден Чести. Михаил и сегодня вспоминает об этом событии с неподдельным волнением. И можно ли не понять этого скромного и эмоционального человека? Эта награда, имеющая такое ясное и гордое название, и сама по себе не может не волновать своего кавалера. Но здесь-то произошел особый случай - награждение соотечественника, проживающего за рубежом. Подобного награждения еще не случалось в жизни выходцев из Грузии, живущих в США.
  
   Я спросил Михаила, на какие цели была направлена его научная деятельность. Естественно, он не стал посвящать меня в бесчисленные профессиональные конкретности своих творческих поисков и борьбы в науке. Он сказал лишь о самом главном, и я еще больше уверился в том, что многие годы душа его работала и работала беспрерывно. И если говорить о целях его труда в науке совсем кратко, то нужно сказать вот что. Он посвятил десятилетия этого труда тому, чтобы честные и добрые люди страны пользовались признанными цивилизованным миром правами человека, чтобы эти права не могли произвольно ущемляться, чтобы правоохранительные органы были справедливыми и объективными в своей работе. В заключении каждой его книги и статьи есть рекомендации о том, какие следует внести изменения в действующие гражданский и уголовный кодексы, правила, инструкции. Михаил с заметной гордостью сообщил мне, что большинство его рекомендаций дошло до сознания органов власти и внедрено в жизнь...
  
   Быть честным и принципиальным в науке - это весьма высокое достоинство. Но Михаил Рокетлишвили - еще и боец на всех семи ветрах жизни. Всегда беспокойный и активный, переполненный раздумьями о повседневном кипении жизни, он не мог скрываться в тишине научных анализов и обобщений. И часто его голос звучал как голос оратора, публициста, собеседника, консультанта... Многие грузинские евреи ощутили работу его души, его живое доброе участие в их судьбе. Об этом можно писать специально. Не случайно вскоре после приезда в Америку он был избран вице-президентом Ассоциации эмигрантов из СНГ города Нью- Йорка. Но работа в Ассоциации стала только частью неугомонной общественной активности Михаила. Конечно, языковый барьер очень затруднил его жизнь. И все же она осталась многогранной, плодотворной. Михаил сохранил связь с друзьями, коллегами, начал писать в прессу США, Грузии, Израиля. Опубликовал здесь две книги. Его публикации - продолжение борьбы за мировоззрение людей, за справедливость. Это - творчество страстного, смелого публициста. С интересом листаю подборку выступлений Михаила Рокетлишвили в печати...
  
   Публициста Михаила Рокетлишвили глубоко волнует социальное положение наших иммигрантов в Америке. И мне передалось это волнение, когда я читал его размышления о судьбах наших высокообразованных и опытных специалистов на гостеприимной американской земле. Много хорошего в этих судьбах с благодарностью отмечает Михаил. Но он, конечно, не может не думать о недостатках в общественной системе страны, где мы теперь живем. И, в частности, спрашивает: разве не было бы справедливым дать возможность иммигрантам - специалистам высокого класса работать по своей специальности (например, консультантами, ассистентами, советниками) хотя бы за сумму, равную выплачиваемому им социальному пособию. А затем очень просто и ясно обосновывает эту мысль: 'Их знания и опыт принесли бы пользу как обществу, так и им самим, если иметь в виду общение и моральное удовлетворение'. Как не согласиться, что в такой ситуации стало бы меньше случаев депрессии и других нервных заболеваний среди немолодых иммигрантов!
   В другой публикации Михаила Рокетлишвили звучит призыв к созданию единой, мощной русскоязычной общины, либо конфедерации, невзирая на национальную принадлежность. Это позволило бы иммигрантам с территории бывшего СССР лучше противостоять трудностям, возникающим на нашем пути, эффективнее влиять на социально-политическую жизнь Америки.
   В числе руководителей Ассоциации иммигрантов из СНГ в Нью-Йорке Михаил в свое время оперативно подготовил и подписал 'Открытое письмо кандидату в сенаторы госпоже Хиллари Клинтон', очень конкретное и наполненное взволнованной заботой о благополучии иммигрантов, о дальнейшем приближении их прав к правам американских граждан. Среди многих важных предложений авторов письма хочется выделить одно, касающееся тех уважаемых всеми нами людей, которых, к сожалению, становится все меньше среди нас. Вот это предложение: 'Уравнять в правах инвалидов и участников Великой Отечественной войны из бывшего Советского Союза с инвалидами и участниками войны с фашизмом - американскими гражданами, которые самоотверженно боролись против общего врага во имя спасения мировой цивилизации...'
   Трудится и трудится беспокойная душа Михаила Рокетлишвили - такой уж он человек...
  
   У его родителей было семь сыновей и одна дочь. Воспитанный на традициях большой родни, он старается не терять их и здесь. К счастью, в Америке у него немало родных людей и новых друзей. И никому не тесно в его добром и чутком сердце.
   Мы с ним одолевали языковый барьер в одном из новых учебных центров - 'Metropolitan Learning Institute'. Нередко поздними вечерами шли вместе после учебы по улицам Квинса - нам по пути. Беседовали... Однажды он сказал мне: 'Хорошо, что здесь у нас есть такие условия для продолжения работы над собой, учебы. Быть может, успеем внести более весомую лепту в жизнь этой замечательной страны. Мы обязаны ...'
   Я старался посвятить жизнь науке и людям. Что-то удалось, а что-то нет, в чем-то отдельные коллеги не поняли меня, кое-какие безрезультатные порывы своей души вспоминаю с грустью... И для меня это важно и животворно - заряжаться энергией благородной души своего соотечественника по бывшей огромной стране, подаренного мне судьбой в людском океане Нью-Йорка.
  
  
  ИНТЕРВЬЮ В ЧЕТЫРЕХ МОНОЛОГАХ
  Размышления доктора искусствоведения Владимира Зака
  
   Тогда одному из интереснейших людей нашей, русскоязычной, общины Америки, известному ученому-музыковеду, доктору искусствоведения, человеку красивой, наполненной интересными событиями и делами судьбы, жителю Нью-Йорка Владимиру Ильичу Заку исполнилось 75 лет. В преддверии этого юбилея, я, как корреспондент газеты The Bukharian Times, получил любезное согласие Владимира Зака на скромное блиц-интервью и обратился к нему только с четырьмя вопросами.
   Но интервью неожиданно получилось совсем не тем стремительным и скромным, каким оно задумывалось мною. В ответ на каждый вопрос я был одарен неторопливыми, мудрыми, волнующими раздумьями замечательного человека с молодой, неугомонной душой. Получилось необычное интервью, состоящее из четырех щедрых монологов в ответ на четыре коротких вопроса.
   К огромному сожалению, эта наша беседа оказалась последней. В 2007 году Владимир Ильич Зак ушел из жизни...
  
   - Чем была для Вас Москва и что Вы думаете о ней сегодня?
  
   - Вопрос считаю очень серьезным. Мне кажется, что в каждом отдельном случае человек может отвечать на него очень по-разному на подобного рода вопрос. Ведь жизнь каждого из нас - это отдельная книга с массой психологических тонких линий, которые переплетаются и создают нечто необычное и необычайное в жизни человека.
   Для меня слово Москва означает - вся жизнь. Я прожил в Москве больше 60 лет. Там я родился, получил образование, защитил две диссертации, стал доктором искусствоведения... Считаю, что даже те люди, которые очень неудачно прошли свой путь в московских условиях, - даже они вряд ли смогли бы сказать, что они напрочь перечеркивают свою биографию минувшего. Надо быть объективным к тому, что ты пережил, что 'перемолол' за годы. Неужели тебе не сопутствовала никакая линия света? Неужели совсем ничто не поддерживало тебя в том, что ты называешь своей трагедией? Для меня Москва - это прежде всего овладение той профессией, которой я занимался. Для меня Москва - это замечательные друзья, которые стали неотъемлемой частью моей уже, увы, долгой-долгой жизни. Для меня Москва - это город, который ассоциируется с неповторимой прелестью детства, моими родителями. Можно ли это вычеркнуть и нужно ли это вычеркивать? Моя душа восстает против такого.
   Понятие города, где ты родился и жил, очень многомерно. Москва - и очень красивый город, и город, который в чем-то внушает страх. Это город, который связан и с весенним солнышком, и, вместе с тем, с пасмурностью каких-то воспоминаний. Мне думается, что нет ничего одномерного на свете. И, говоря о таких явлениях, как наше прошлое, мы должны быть очень осторожны в определениях.
   В Москве сейчас живут мои коллеги и друзья, которым я очень многим обязан. Это люди, которые читали мои труды, использовали мою теорию в самом лучшем смысле этого слова. Это люди, которые дали мне заряд для развития моих идей. И поэтому я считаю, что если мы сегодня пожелаем всем этим людям самых больших благ, которые в принципе могут быть адресованы человеческой личности, то мы поступим правильно.
   В целом, Москва для меня - это бесконечный ряд ассоциаций, одна важнее другой. Я не буду углубляться в какие-либо дебри социально-политического плана. Хочу подчеркнуть вот что. Следует быть добрыми по отношению к тем, кого мы любили, кто любил нас - я говорю о конкретных людях, которые были связаны с нашей судьбой, а то и определяли нашу судьбу. Мне, как музыковеду, трудившемуся в Союзе композиторов 30 лет, нелегко слышать здесь настоящую ругань в отношении, скажем, такого человека, как Тихон Хренников. Кое-кто позволяет себе называть его одиозной фигурой. Я работал с ним те самые 30 лет и хочу сказать о нем совершенно противоположное. Он возглавлял Союз композиторов в непомерно сложную эпоху. Ему пришлось, подчеркиваю, защищать своих коллег. Да, он всеми силами защищал их - и никогда не нападал на них. Будучи прежде всего талантливым композитором, он сделал чрезвычайно много для конкретных людей, чтобы защитить их от системы, чтобы не позволить системе поглотить их. Достаточно сказать, что не было арестованных членов Союза композиторов, как это было в союзах писателей, художников, архитекторов, журналистов. Подчас он делал, казалось, невозможное, чтобы оградить своих коллег от несчастий. Хренников - это трагическая фигура, которая попала в очень сложный переплет социальной действительности...
   Мы должны быть чрезвычайно осторожны в определении тех людей, с которыми работали. Мне кажется, наша задача заключается в том, чтобы по возможности спокойно разобраться в нашем прошлом. В связи с этим хочу заметить, что я с удовольствием читал и даже цитировал книгу нашего с Вами общего друга Рафаэля Некталова, посвященную творчеству Авнера Муллокандова. В ней - много высказываний самого героя книги и очень интересных авторских комментариев. И многие положения этой книги говорят о чрезвычайной сложности социальной обстановки, в которой находились талантливые люди. Было очень много плохого, было и много хорошего тоже. И если бы не было этого хорошего, не состоялся бы как певец Авнер Муллокандов. А он состоялся как певец - и это важно осмыслить! Читая книгу Рафаэля Некталова, мы ощущаем, что она объективно показывает наше прошлое.
   Многоплановость Вашего вопроса требует от меня коснуться еще одной проблемы, смежной с тем, что я уже сказал. Мы все вышли из Египта - и должны не оборачиваться на Египет. Мы вышли из Египта, и нам нужно освободиться от рабства. Эта философская, психологическая, нравственная установка глубоко справедлива в том смысле, что нельзя, пагубно уподобляться людям, которые все время вспоминают свою прошлую жизнь в идеализированном свете ('Ах, как хорошо, как прекрасно было там - квартира высотой 3 метра, дача, где я мог поселить целый взвод!..). Когда я говорил о том, что немало было хорошего в нашей жизни, я вовсе не имел в виду культа возвращения к прошлому. Безусловно, психологическое мастерство личности заключается в том, чтобы освободиться от примата прошлого, а значит, и от того наносного, что это прошлое часто определяло. Это необходимо потому, что мы строим свою жизнь (я говорю об этом в свои 75 лет!) в принципиально новых социальных условиях, в условиях истинно высокой цивилизации. И дай Б-г здоровья Америке, которая дала нам эту возможность!
  
   - Каковы вкратце направления Вашей творческой деятельности и что является главной задачей Ваших научных исследований?
  
   - Прежде всего хотелось бы отметить, что по профессии я музыковед. Но при этом никогда не оставлял своего хобби - сочинения музыки. Да, это - хобби. Не применяю к себе слово 'композитор', хотя я и поступил в 1947 году на композиторское отделение Московской консерватории с высокой оценкой.
  До этого, в 17 лет, я окончил композиторский факультет музыкального училища при консерватории по классу профессора Евгения Осиповича Меснера. Он был исключительно интеллигентным, тонким человеком и замечательным учителем композиторов. Являлся ассистентом Виссариона Яковлевича Шебалина, тогдашнего директора консерватории. Я был удостоен высокой чести: Евгений Осипович показывал меня Шебалину.
   А однажды обратился ко мне с такими словами: 'Володя, ты говорил мне, что увлечен произведениями Бартока, знаменитого венгерского композитора. Но ведь ты играл его обработки венгерских народных песен. А сам-то ты увлекался каким-нибудь фольклором?' Я ответил, что очень увлекаюсь еврейской песней, что мои мама и папа знают сотни еврейских песен, а сам я помню - со словами - десятки. Он разрешил мне спеть ему что-нибудь. Слушал - слушал и сказал: 'Я чувствую, что ты действительно увлекся еврейской песней. Так почему тебе не сделать какие-то обработки по типу того, что делал с венгерскими песнями Барток? Когда ты будешь поступать в консерваторию, мы покажем, что уважительно относимся к фольклору и можем услышать его в современном плане'. И, знаете, я написал еврейскую сюиту и с ней успешно поступил в Московскую консерваторию.
   Меня направили в класс профессора Евгения Кирилловича Голубева. Он был учителем многих очень ярких композиторов и представителем высокой русской интеллигенции. Я сообщил ему, что мечтаю и впредь заниматься еврейской песней, что прошедшим летом записал более ста песен, исполненных моими родственниками, и хочу предъявить этот сборник в качестве основы своего будущего творчества. Последовала глубокая пауза, и бедный Евгений Кириллович с большим смущением сказал мне: 'Владимир, я очень опасаюсь, что нам будет тяжело реализовать этот Ваш план на практике. Мы же должны утверждать его на кафедре и не только там. Я не уверен, что, когда нам придется обнародовать Ваши намерения, нас правильно поймут. Советую Вам, Владимир, как-то изменить поле деятельности - и нам с Вами будет гораздо легче заниматься композицией'.
   Я до сих пор вспоминаю каждое его слово с очень большим волнением, потому что его соображения изменили мою жизнь. Этот наш разговор состоялся 1 сентября 1947 года, за несколько месяцев до начала генеральной волны антисемитизма в стране. Евгений Кириллович, как истинный русский интеллигент, не имевший никакого отношения к антисемитизму, уже предчувствовал наступающую ситуацию и старался по возможности мягко оградить меня от вероятных неприятностей.
   Я рассказал о нашем разговоре отцу, который был из революционеров с твердой жизненной позицией, красных командиров гражданской войны. Он произнес: 'Вовочка, я вынужден тебе признаться, что это - бедствие нашей страны... Твой профессор не желал тебе зла, надо действительно уйти в творчестве от намеченной темы. Тебе не дадут ею заниматься открыто. Можешь оставить ее для души'.
   Вам уже понятно, что мое вхождение в мир музыкознания было непростым. Но, как верно отметил другой мой учитель, профессор Цукерман, музыковедом, по большому счету, может быть тот, кто умеет музыку сочинять, кто знает, что такое творческий процесс. Признаюсь, что на фоне музыковедческой деятельности у меня были и взрывы сочинительских увлечений. Я был автором музыки к спектаклю 'Новогодние мечты', поставленному в Московском театре эстрады известным режиссером Наталией Ильиничной Сац, которая исключительно хорошо относилась ко мне. Было еще несколько подобных случаев, в частности, телевизионный спектакль 'Робин Гуд' с моей музыкой.
   Вот я и подошел к прямому ответу на Ваш вопрос о том, какова же была моя музыковедческая задача. Основная задача труда всей моей жизни - приблизиться к разгадке тайн воздействия музыки на человека. Этими тайнами увлекались еще древние греки и древние евреи. Разгадка этих тайн веками волнует все человечество. Почему одна мелодия оставляет нас равнодушными, а другая, вроде бы, похожая на нее, становится другом на всю жизнь? В чем секрет воздействия магии мелодий на нас? Сегодня на этот вопрос не ответит ни один профессионал. Этого еще никто не знает. Но тут возникает следующий вопрос: возможно ли постижение этой проблемы в принципе и зачем ее постигать? И вот что я вам скажу. Мелодия имеет прямое отношение к духу человеческому. Если мы будем знать тайны воздействия мелодии на человека, воздействия на него музыкальной интонации, мы гораздо лучше узнаем душу человека, мы становимся личностями, которые способны понять сердце другого. Так разве это не глобальная задача человека? Особенно сегодня, когда мир раздираем такими кошмарными противоречиями, такой необоснованной ненавистью.
   Я издал несколько книг о секретах мелодии, одна из них была признана моей докторской диссертацией. И я знаю, в частности, из многочисленных писем, что коллеги применяют мою теорию анализа музыки. Вчера я получил письмо из Калифорнии, от одного из крупнейших музыковедов мирового масштаба, своего давнего друга - профессора И. Земцовского, который пишет: 'Открытая тобой 'линия скрытого лада' лежит в основе души мелодии...' А значит, моя теория жива, она не пылится на библиотечной полке, к которой никто не подходит. Я продолжаю делать все от меня зависящее, все максимально возможное для разгадки тайн воздействия музыки на человека.
  
   - Чем стала для Вас Америка?
  
   - Америка - многоязычная страна и совершенно удивительна в том смысле, что ее многоязычие сводится к единому американскому духу (в самом позитивном смысле), который пронизывает все общество. Это имеет прямое отношение к каждому из нас. Я приехал в США в 1991 году, к сожалению, без английского языка (моим вторым языком был немецкий). Незнание английского стало тормозом для моей лекторской работы в университете. Однако я активно продолжил музыковедческую работу, т.е. свои исследования по проблеме, которую мы уже обсудили. Основой этой работы стали мои научные труды (книги и статьи), опубликованные раннее в разных странах. Я продолжил попытки познания тайны мелодий разных народов. И никогда прежде я не погружался так органично и глубоко в еврейскую мелодию, как здесь, в Америке. Именно здесь я смог свободно, без всякой оглядки, попытаться понять культуру того народа, к которому принадлежу. И, конечно, благодарен Америке за это. Здесь я познакомился с целым рядом раввинов, которым, естественно, задавал волнующие меня вопросы, связанные с музыкой и евреями. Я не стану говорить о них поименно, позволю себе отметить лишь имя раввина Кацина, который отнесся ко мне с очень большим вниманием на начальной стадии моей американской жизни и очень многое мне разъяснил.
   Вся моя деятельность здесь состоит из двух основных частей. Одна часть - глубинное вхождение в мир еврейской музыки (что, как я уже говорил, было прервано в России). Вторая - продолжение моей исследовательской работы в области мелодии, имея в виду музыкально-социологический аспект этой проблемы. Университеты, с которыми я связан, поощряют мою работу, в частности, написание новой книги. Мой недавно сделанный научный доклад вызвал интерес и положительную реакцию ученых Нью-Йорка. Я понимаю, что люди ждут мою очередную книгу, и надеюсь, что она поможет студентам, аспирантам и вообще ученым Америки.
   Я внимательно слежу за творчеством американских исполнителей в мире музыки. В частности, продолжаю свое многолетнее изучение творческого почерка Вана Клиберна - именно с позиций моей теории. Мог бы назвать и ряд других общеизвестных имен, с которыми связаны мои научные поиски.
   Чтобы мой социоэксперимент был наиболее достоверным, я много внимания уделяю и тому, как исполняется музыка самыми простыми людьми, например, уличными музыкантами. С помощью маленького магнитофончика я добываю для исследований живой, звучащий материал. Меня интересуют универсальные законы слышания мелодии. Универсальные!
   Позвольте дать несколько пояснений. Композитор точно фиксирует нотный текст. Этот текст - как бы постоянная величина. Многие исполнители чуть-чуть меняют какой-то фрагмент того, стабильного, текста и поют его по-своему. Почему они это делают? Почему они меняют нотный текст именно в данном месте? Такое явление мы называем фольклоризацией. Зачем же к ней прибегают? Это явление в конечном счете имеет отношение к человеческой душе (не только к человеческому слуху). Для меня каждый исполнитель - творец, и в этом смысле каждый важен для моего исследования.
   Давайте затронем наиболее общие корни данного явления. Мы живем в изменяющемся, необычайно динамичном мире. Вместе с изменением социальных условий жизни общества неизбежно меняется его психология - это в принципе общеизвестно. И значит, вместе с меняющимся миром меняется наше восприятие, чувствование. Можно ли показать это читателю газеты на музыкальных примерах? Думаю, да. Мы, наверное, все любим песню 'God Bless America'. Каждый из нас слышал ее по радио и телевидению как до, так и после 11 сентября. Я был поражен тем, как на наших глазах изменилось настроение этой светлой, радостной, гордой песни. Ранее мажорная, приближающаяся к маршу, она стала исполняться медленнее и тише. Сколько страдания внесено человеческой душой в интонации этой песни! Сколько переживания человеческого сердца стало вкладываться в мелодию, которая, по мысли автора, вовсе не должна смыкаться с мотивами стона, чувства горечи! Мы оказались свидетелями как бы перерождения песни, которая часто заменяет нам гимн Соединенных Штатов Америки. За этим стоит весьма чуткое отношение людей к тому, что происходит с ними, что происходит вокруг. И пафос моей специальности - в том, что я стараюсь следить за особенностями, за изменениями психологии, которые обязательно отражаются в музыкальной интонации. Мне, например, хочется понять, как отражается в музыке извечная неприкаянность евреев - разве не интересна эта проблема?
   Очень хочется, чтобы идеи, которые я ныне особенно старательно вкладываю в свои публикации, стали некой заявкой на то, что будут делать мои молодые друзья и коллеги в дальнейшем. И всей душой желаю им добра и полного процветания.
   ...Получается, что и свое восприятие Америки я показываю через призму профессиональных забот и надежд. Не могу не добавить немного и самых простых, житейских мотивов, хотя никаких открытий они читателю не принесут, только подтвердят их собственные ощущения. Эти ощущения вызывают нашу общую признательность великой стране, где мы сегодня живем.
   Здесь, в Америке, я вижу много хороших людей, вижу вещи, которые покоряют своей человечностью. Здесь человек в инвалидной коляске может без затруднений перемещаться по тротуарам, пересекая перекрестки, благодаря специальной, продуманной и любовно осуществленной 'архитектуре' улицы. Этот же человек, благодаря техническому оснащению автобуса, без всяких проблем оказывается в его салоне и там не чувствует себя лишним - его окружает климат доброжелательности. Это и многое другое - культура отношения к человеку; она вместе с миром искусства помогает правильно формироваться человеческой душе.
  
   - И, наконец, пожалуйста, чуть подробнее о Ваших контактах с выдающимися деятелями искусства. Это так интересно!
  
   - Мне очень повезло в жизни: я встречался и сотрудничал со многими замечательными людьми. Осмысливая пройденный путь, все глубже понимаю, что нужно меньше противопоставлять людей, сталкивать их лбами (а такое нередко происходит, причем кто-то подчас уничтожается в угоду возвышению другого). Часто это глубоко неверно, несправедливо, а то даже и курьезно. Думаю, что сегодня поистине важно постараться видеть то хорошее, что действительно было в нашей жизни. Для меня хорошее - это прежде всего соприкосновение с большим искусством. Жизнь моя сложилась так, что я слышал живого Прокофьева, видел и слышал Шостаковича, общался с ним. Общался с другими композиторами, составившими славу российского искусства 20-го века. Среди них Т.Н. Хренников, А.И. Хачатурян и другие. Передо мной прошла такая галерея образов, характеров, неповторимых индивидуальностей, что об этом надо написать несколько книг. Это целая эпоха, в которой были и печали, и, конечно же, радости. Сейчас вспоминаю только хорошее, и мне кажется, что это помогает мне видеть хорошее в моей новой жизни на американской земле...
  
  
  'ЧТО Ж, ПИШИ, ВДРУГ И ПОЛУЧИТСЯ'
  Мир Юлиана Семенова и поступок Тавриз Ароновой
  
   У меня в руках - одна из российских книг, опубликованных в серии 'Жизнь замечательных людей'. Название книги традиционно для этой серии - имя и фамилия героя. Книга названа 'Юлиан Семенов', а написана она дочерью выдающегося писателя Ольгой Семеновой. Известно, что в упомянутой серии издано и, к счастью для нас, продолжает издаваться множество развернутых биографий. И вам, уважаемый читатель, мог бы показаться странным тот факт, что я почему-то выбрал одну из таких книг и стал излагать вам нечто, связанное с ее героем, сколь бы значительной личностью он ни был. Чем эта информация для вас ценнее сведений о других замечательных людях?
   Но я уверен, что данный факт вы не посчитаете странным. И вот почему. Судьба легендарного писателя, автора остросюжетных политических детективов 'Семнадцать мгновений весны', 'ТАСС уполномочен заявить', 'Петровка, 38' и многих других, оказалась сопряжена с судьбой весьма уважаемого в бухарско-еврейской общине Америки общественного деятеля Тавриз Ароновой, известной по многим смелым и мудрым поступкам. С жизнью и творчеством Юлиана Семенова связан один из таких ее поступков - весьма непростая и рискованная защита кандидатской диссертации. Имеющийся у меня экземпляр книги начинается следующим рукописным обращением: 'Дорогая Тавриз! Вот и вышла н а ш а книга! Спасибо за Ваше участие, дружеские советы, мудрость и доброту. С уважением и любовью Ваш автор О.Семенова'.
   Но лучше - по порядку...
  
  * * *
  
   Юлиан Семенов был русским по матери и евреем по отцу. Кем же он себя ощущал? Дочь считает так. По преданности русской культуре и языку - русским. А по безумной, доходившей до самопожертвования любви к дочерям он всю жизнь оставался идеальным еврейским отцом. Ну, а если говорить о степени его открытости, раскованности и внутренней свободы, он был гражданином мира и убежденным космополитом.
   Отец Юлиана был несправедливо репрессирован сталинским режимом - арестован и помещен в тюрьму, где стал катастрофически терять здоровье. И сын безоглядно, всеми своими силами, боролся за освобождение отца. Отец был выпущен из тюрьмы в апреле 1954 года. А когда, приблизительно годом раньше, Сталин умер, двадцатидвухлетний студент Московского института востоковедения Юлиан скакал по кровати и ликующе кричал: 'Сдох! Сдох! Сдо-о-ох!!!'
   Он неизменно оставался самим собой: был искренним, отстаивал свою позицию, не старался выглядеть 'как все'. Искрометный и живой, он, по воспоминаниям режиссера Никиты Михалкова, 'попадая в любую компанию, в любую атмосферу... мгновенно становился магнитом для всех. Он фонтанировал рассказами, острым, веселым и едким диалогом'.
   А вот что написал о Юлиане Семенове его однокашник, впоследствии академик, Е.Примаков - и это принципиально важно: 'Он хорошо видел теневые стороны тогдашней жизни, но никогда не замыкался в них... Эта любовь к своей стране, к людям, отдающим свои силы и знания ради ее благополучия, прошла через все его книги'.
   Причем он мог писать только правду, что в те годы было непросто. Он делал это, используя в романах и эзопов язык: рассуждения Штирлица о тоталитарном государстве (вполне приложимые к советскому строю), абсолютно антисоветские высказывания, которые он вкладывал в уста политических противников, другие уловки и хитрости. 'Я пишу реальность как она есть... Самое страшное в наше время - иллюзия и неосведомленность... Просто я верен фактам и структурам двадцатого века'.
   Он искренне любил людей - независимо от возраста, положения, профессии. Его дочь Ольга пишет: 'Он постоянно увлекался, идеализировал, раскрывался, отдавал, то и дело разочаровывался и снова в силу вулканически-романтического темперамента увлекался'.
   И его самого постоянно согревала любовь читателей. К нему приходили письма со всего Союза - люди просили помочь в приобретении его книжек. В магазинах они расходились моментально, на черном рынке стоили непомерно дорого.
   Но чем больше росла любовь читателей, тем негативнее относились к нему, по его определению, 'литературные снобы'.
   А такие деятели, считавшие себя носителями высшей интеллектуальности и изысканных вкусов, конечно, были и среди профессуры Московского государственного пединститута им. Ленина. И об этом не могла не догадываться молодой филолог из Ташкента Тавриз Аронова, которая именно на высокий уровень этого знаменитого института решила вынести обсуждение своей диссертации о творчестве Юлиана Семенова. Это было поистине поступком мужественного человека.
   Юлиан Семенов, несомненно, осознавал, что затея молодого ученого, вероятнее всего, окончится крахом. А она шла на первую встречу с писателем с восторгом и надеждой на поддержку и, главное, на оценку результатов ее предварительной работы. Она вспоминает: 'Мною были собраны и обработаны сотни статей, очерков, газетно-журнальных публикаций о детективах и политических романах, которые хоть и не считались высокой литературой, но были настолько увлекательны и любимы народом, что нуждались в объективной научной оценке'.
   Не веря в успех ее диссертации, Юлиан Семенов повел себя в ходе беседы подчеркнуто вежливо, но несколько отстраненно. И она очень ненадолго (на то она и Тавриз Аронова) пала духом, но затем вдруг вступила в бой с самим Семеновым. Она заявила, что не принимает его мягкого недоверия, скепсиса, отсутствия эмоций, что она знает: настоящий Семенов - другой! И этим эмоциональным взрывом смогла включить писателя в живой разговор. В том, что он говорил, были страсть, любовь и ненависть, тоска и ирония, вера и безверие. И она почувствовала, что произошло единение душ. Прощаясь, он с улыбкой произнес: 'Что ж, милое дитя, пиши, а вдруг получится'...
   Затем была и вторая встреча. На нее Тавриз принесла рукопись первого варианта диссертации, написанного без всякой оглядки на цензуру, с нестандартными выводами, в которых можно было найти и излишнюю резкость, и непочтительность. Юлиану Семенову диссертация понравилась, однако он с уверенностью заявил, что в таком виде работа не будет одобрена кафедрой советской литературы МГПИ им. Ленина.
   Так оно и случилось. И тогда состоялась третья встреча с писателем. Он высказал решительный прогноз, что Тавриз на защите завалят: его враги-завистники используют удобный момент и станут рассчитываться с ним через нее... 'У тебя, деточка, есть еще один серьезный минус: ты еврейка. Еврейка, защищающая диссертацию по творчеству полукровки! Тебе придется трудно'.
   Выслушав все его доводы, она в ответ твердо сказала: 'Я готова к любым баталиям и уверена в победе. Ваши завистники не могут не знать, как вы любимы народом...'
   Драматизм ситуации нарастал. Главный оппонент вдруг малодушно отказался выступать на защите. К счастью, его удалось заменить. Другой доктор наук, профессор пошел навстречу 'рисковой аспирантке из далекой Азии'.
   В итоге: семнадцать голосов - за, четыре - против. Диссертация была защищена!
   Вот что написала Ольга Семенова об этой диссертации: '...Тавриз Аронова сравнила книги отца с книгами Гарсия Маркеса, утверждая, что у обоих обилие имен, фамилий, дат, названий городов и деревень, частые перечисления создают у читателя ощущение огромности мира. Только Маркес таким путем показывает разобщенность, бессмысленность всего и вся, а отец, наоборот, убеждает во взаимосвязанности всех нас, в логичности всего происходящего, в высшей мудрости и доброте. Что ж, она права'.
  
  * * *
  
   Юлиан Семенов скончался 15 сентября 1993 года, не дожив до шестидесяти двух. Случился четвертый инсульт.
   Такой сильный, незаурядный человек непременно оставляет нам, живущим, свою важную нравственную эстафету. И те, кто знали его, должны достойно нести эту эстафету по жизни для блага современников и будущих поколений. Какая же это удача, что среди нас живет и неустанно борется Тавриз Аронова - живет, и борется за то, чтобы человеческое общежитие было чище, добрее и благороднее! Ведь в ее жизни было почти осязаемое единение душ с добрым, неизменно принципиальным человеком и выдающимся писателем - Юлианом Семеновым.
   Мы нередко говорим: мир тесен! Нам довелось видеть в этом мире и несправедливое, и нескладное и откровенно подлое. Однако я горжусь, что в годы нашей жизни случилось и такое в нашем сложнейшем, но действительно тесном мире. Бухарская еврейка из Узбекистана смогла защитить в Москве, в известнейшем институте, свои представления, убеждения и выводы, связанные с творческой деятельностью всемирно известного и всё же очень спорного в кругах 'литературных снобов' российского писателя, создавшего жанр политического детектива во всем Советском Союзе. Думая об этом, глубже веришь, что мы, выбравшие для себя баррикаду добра, сможем побеждать зло и впредь, как бы оно ни стремилось к своей победе в мире людей.
   Спасибо, Тавриз, и - никогда не сдавайтесь! С вами - многие!
  
  
  
  HELLO, АМЕРИКА!
  
  
  
   '...И вот желанные объекты были
   созданы.
  Мои знания и опыт не оставляли
   сомнения,
  что все получилось всерьез.
  Я был изнурен и счастлив.
  Счастлив не просто результатом
  неожиданного творческого порыва.
  Вдруг обрел надежду на крутой поворот
  в своей американской жизни:
  завтра я становлюсь участником
  проектирования изобретенных объектов,
  затем консультантом
  при их изготовлении, испытаниях
  и, наконец, внедрении...
  Каким бы подарком судьбы это стало!..'
   ____________
  
  
  11 СЕНТЯБРЯ: ВЗГЛЯД ИЗ НЫНЕШНИХ ДНЕЙ
  
   Тогда начиналась моя вторая осень в Америке. Было теплое солнечное утро. Помнится, в домашней тишине писал лирический очерк о добрых уроках моей семьи и задумчиво перебирал старые фотографии...
   Вдруг раздался телефонный звонок, и сын, работавший в одном из офисов южного Манхэттена, взволнованно сообщил: 'Я вижу, как рушится вторая башня Всемирного торгового центра! А первая уже рухнула!..'
   Пожалуй, большего шока я еще не испытывал. По телевизору показывали и показывали ужасающие репортажи о нью-йоркской трагедии. Моя кровь буквально кипела от негодования. Какую жестокую, хамскую, незаслуженную пощечину получила великая Америка - страна, обеспечившая на своей земле достойную судьбу многим десяткам миллионов людей из всех уголков мира, в том числе и миллионам арабов, страна, создавшая могучую экономику, страна, для которой свобода личности является поистине путеводной звездой!
   В тот день я понял, что, наряду с моей Россией, уже действительно люблю Америку, что судьба Америки - это ныне и моя судьба. Купил и вывесил за своим окном, на пятом этаже, американский флаг. Вскоре заметил, что флаги или маленькие флажки появились в окнах чуть ли не каждого дома, на многих автомобилях. Это было неподдельное, искреннее патриотическое единение народа...
   А позже я оказался в Москве, где набирал силу антиамериканизм. Один из знакомых заявил мне, что крушение близнецов - несомненно, дело рук ЦРУ, поскольку это оказалось необходимым Америке для упрочения однополярного мира. Я не стал реагировать на этот бред: видимо, больной человек. Правильно считал великий американский писатель Брет Гарт, что некомпетентные люди имеют обыкновение высказывать свои мысли с категоричностью...
   Но вскоре произошло еще одно событие в моей жизни. Пожилой татарин, отдавший свою трудовую жизнь освоению нефтяных богатств Западной Сибири, начав пенсионную жизнь, вдруг 'прозрел': написал мне в Нью-Йорк нечто о несовместимости цивилизаций в современном мире и предстоящей победе мусульманства. В связи с этим высказал мнение, что наша переписка больше не имеет смысла. И тут я понял, что граница мусульманского экстремизма вовсе не является четкой, а очень размыта и в той или иной мере задевает души людей, жизнь которых годами протекала, вроде бы, в атмосфере совсем иной идеологии...
   ...После того страшного 11 сентября прошло семь лет. Но мир и сегодня сотрясается от коварных, бесчеловечных действий мусульманских экстремистов, считающих духовной основой всех своих 'деяний' ислам - религию, основой которой является Коран. Их фанатичная борьба с 'неверными' - представителями других вероисповеданий - сочетается с другой формой мракобесия - кровопролитным противостоянием внутри собственных кланов.
   Человечество прошло через жестокий фанатизм католических крестовых походов 11-го - 13-го веков и множество других религиозных конфликтов. Но нынешнее цивилизованное человечество оказалось перед столь огромной опасностью, какой на земле, думаю, еще не было. Набирающий силу исламский экстремизм определенно направлен на уничтожение цивилизации, которая является формой нашего с вами существования, уважаемые читатели. А ведь на самом деле ислам требует от человека 'создавать и поддерживать условия, при которых смогут процветать мир, справедливость, и благодетель' (книга 'Эстетические воззрения ислама').
   Я, естественно, далеко не специалист в теологии, но здравый смысл позволяет считать, что сегодня ислам в серьезной мере замусорен привнесенными безответственными воззрениями, не имеющими ничего общего с его основополагающими идеями. Никто не сможет убедить нас в том, что разгул терроризма, в частности, преступления террористов-смертников, являются реализацией тех самых высоких идей.
   И приходит в голову такое рассуждение. Один из крупных российских драматургов 20-го века высказал мысль о том, что информация должна быть для человека 'камнями под ноги, а не камнями на голову'. То есть она должна позволить человеку подняться на новую высоту осмысления жизни, а не лишить его возможности нормального мышления. Вот и думается, что, к великому сожалению, сегодняшнее внедрение ислама в сознание многих и многих людей стало поистине камнями на их головы. И это явление порождено некомпетентными и безответственными авантюристами от ислама.
   Давайте несколько минут посвятим Корану и иджтихаду, чтобы стало понятнее то, о чем мне ныне мечтается.
   Коран - религиозная книга, священная для приверженцев всех мусульманских направлений. Она стала основой мусульманского законодательства, как религиозного, так и гражданского. Как считают мусульмане, книга передавалась Аллахом пророку Мухаммаду частями на протяжении 22 лет через архангела Джебраила и с тех пор существует в неизменном виде.
   А теперь - об иджтихаде. Так называются новые суждения и принципы, выводимые на основе Корана теологами, которые имеют соответствующую квалификацию. Но прежде представлю шейха Ахмада Кафтаро - верховного муфтия Сирии. Он считается одним из авторитетнейших лидеров мусульман всего мира. Для многих мусульман он стал духовным наставником. Шейх Ахмад Кафтаро назвал иджтихад отличительной чертой ислама.
   Иджтихад, по его мнению, является прямым следствием гибкости мусульманского вероучения. Он позволяет исламу сохранять свою силу, актуальность и привлекательность в любую эпоху и в любой точке земного шара, а также впитывать в себя достижения каждого периода развития человечества. Тот, кто говорит, что двери иджтихада закрыты, фактически выносит исламу смертный приговор. Он делает ислам безжизненной религией, устраняя из него движение и развитие и лишая его возможности искать решения все новых и новых проблем, возникающих с каждой эпохой.
   Специалисты в области религии, аналитики и журналисты активно обсуждают роль и место ислама в современном мире. Сторонники реформирования ислама считают, что мусульманам сегодня наглухо закрыты двери к свободе мысли и что учение Корана без иджтихада не может соответствовать нормам современной жизни. Фундаменталисты, напротив, отвергают любые дискуссии на эту тему.
  На сайте 'Voice of America' (VOA) были опубликованы высказывания Иршад Манджи - журналистки из Канады, ярой сторонницы реформирования ислама, которую 'Нью-Йорк таймс' назвала 'жупелом для Усамы бин Ладена. Она убеждена, что мусульманам надо вернуться к древней традиции иджтихада - толкованию сложных правовых вопросов, на которые ни Коран, ни пророк не давали прямых ответов.
   В указанной публикации размышления журналистки чередуются с соображениями профессора Имада ад-Дин Ахмада, специалиста по религии, директора Института 'Минарет Свободы'. Профессор Ахмад поддерживает мнение Иршад Манджи и указывает: 'Многие мусульмане понимают, что статус ислама как религии сегодня находится под большим вопросом. Но любым реформам учения должны предшествовать широкие и глубокие дискуссии'.
   ...Так о чем же мне мечтается? Я, естественно, категорически поддерживаю непримиримую борьбу с мусульманским экстремизмом и его порождением - терроризмом всех мастей. Но, конечно, для достижения стабильного мира и благополучия в современном человеческом обществе этого недостаточно. Огромна и незаменима роль сознания людей. И потому я мечтаю о том, чтобы у мусульманского мира реально нашлась сила вернуться к традиции мудрого толкования Корана. Во имя толерантности, мира и благополучия на нашей планете.
  
  
  КУПИТЕ СВЕЖИЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ, ГОСПОДА!
  
   ...И человек - не человек,
   когда
   в нем нет
   блаженной глупости порывов.
   Евгений Евтушенко
  
   Я вовсе не намерен вовлечь вас, уважаемый читатель, в дебри технических проблем. Этот очерк - о человеческих надеждах, вдохновении и поворотах судьбы...
   Я в России изобретал лет 35, создал около 130 изобретений. Все изобретения посвятил моей родной нефтяной промышленности...
   Когда мы с женой начинали свою жизнь на американской земле, сын внушал нам, что пришла пора спокойного и вполне заслуженного отдыха. Но изобретательское творчество - это ведь азарт, и подчас просто неодолимый. Изобретатель - тот же поэт, но технического прогресса. А может ли поэт принять решение, что ему пора оставить творчество и приступить к отдыху!..
   И все же взялся я в Америке за 'вполне заслуженный' отдых от каждодневной суеты: командировок, совещаний, переговоров, служебных писем, написания и рецензирования статей, оппонирования диссертаций, руководства лабораторией и аспирантами, чтения лекций специалистам, повышающим квалификацию... Отдыхал, отдыхал - и ощутил прикосновение скуки. Потребность в творчестве возникает подобно голоду - никакими самоувещеваниями ее не утолить. Всколыхнулось в сознании и сердце беспокойство моих последних десяти российских лет, когда дерзнул с сотрудниками подарить нефтяникам комплекс новых технических средств, позволяющих скважине в полной мере проявлять свой потенциал - давать людям как можно больше 'черного золота'. Что-то у нас получилось здорово, а что-то, как обычно бывает, удалось не вполне... Ощутил неукротимое желание заново осмыслить то, что мы сотворили в Москве, и создать нечто иное, не имеющее ни одного из тех недостатков, которые мы допустили ранее. С этого и начались мои американские изобретательские приключения.
   Один из моих московских учителей, профессор Исаак Абрамович Чарный, говаривал: 'Главное, что требуется от ученого, - не экономить бумагу'. В данном случае не будет никаким преувеличением сообщить вам, что я извел, как любят говорить, гору бумаги. Чувствовал, что могут быть созданы самые существенные объекты моей творческой жизни...
   И вот желанные объекты были созданы. Мои знания и опыт не оставляли сомнения, что все получилось всерьез. Я был изнурен, но счастлив. Счастлив не просто результатом неожиданного творческого порыва. Вдруг обрел надежду на крутой поворот в своей американской жизни: завтра я становлюсь участником проектирования изобретенных объектов, затем консультантом при их изготовлении, испытаниях и, наконец, внедрении... Каким бы подарком судьбы это стало!..
   Конечно, денег на патентование изобретений у меня не было, обременять такими расходами сына я не мог себе позволить. Оставалось, как я понимал, одно: заключить с какой-либо фирмой соглашение о передаче ей моих изобретений для их патентования, а затем организации производства и продажи придуманных мною устройств. Я же буду получать некоторые денежные отчисления при продаже этой техники.
   Вроде бы запланировал складно, во всяком случае, по средствам. Только где эта желанная фирма?
   И тут судьба (такие удачи бывают, оказывается, не только в плохих фильмах) подарила мне знакомство с инженером, изобретателем и ученым, выходцем из Украины, который моложе меня почти на 20 лет. Узнав о моих надеждах, он сообщил, что имеет немалый опыт технических предложений американским компаниям - таковы его служебные обязанности - и предложил мне помощь...
   Рука у него оказалась легкой. Не успел я оглянуться, как интерес к изобретениям проявила одна из крупных нефтяных компаний Америки. Она предложила нам проект соглашения, запрещающего ей своевольно разглашать полученную от нас информацию, мы подписали это соглашение. Затем началась интересная, волнующая деловая переписка по электронной почте. Нашими внимательными кураторами стали два крупных менеджера компании. Один вел проблемы технических средств, другой - технологических процессов. Вопросы, раздумья, решения, ответы... И вновь - вопросы... Предложенные мною первоначальные идеи день за днем обогащались новыми, важными штрихами. Мой помощник быстро освоился в новой для него стихии и теперь по своей инициативе пытливо и творчески вникал в каждую деталь того, что я первоначально придумал. Он становился истинным соавтором этих новинок, а объекты наши - все лучше, все совершеннее...
   И вот мы получили первое приглашение в Техас для детального живого обсуждения наших идей и решений. Совещание продолжалось около семи часов. И хотя кондиционеры надежно защищали нас от техасской жары, мы были перегреты - творческим волнением, вниманием и доброжелательностью наших американских коллег, предчувствием победы...
   Улетали к себе, в Нью-Йорк, заряженные новыми, полученными от коллег, предложениями по совершенствованию наших объектов, обнадеженные искренним одобрением наших творческих усилий. Не могу не признаться: душа ликовала. Можем! Можем найти признание и в Америке!
   Вдохновенно погрузились в желанные муки дальнейшего совершенствования своих идей... Интернет позволял незамедлительно представлять эти совершенствования нашим кураторам - менеджерам компании. А тем временем и представитель исследовательского центра компании начал детально рассматривать сделанные нами предложения. Переписка активизировалась. Вопросы, раздумья, решения, ответы... В какие-то моменты нам уже не хватало переписки для оперативного взаимодействия - и тогда мы вели обстоятельные телефонные переговоры.
   Шаг за шагом устранялись разногласия, сомнения... Мы приближались к тому моменту, когда станет возможным представить результаты общих усилий, уже почти полугодовых, более широкому кругу специалистов компании - конструкторов, технологов, экономистов, изготовителей.
   Наконец, этот момент наступил: мы вновь - на нефтяном юге Америки. Наши кураторы встретили нас тепло и были полны оптимизма.
   - Я думаю, - заметил один из наших друзей-менеджеров, - сегодня совещание не будет длительным: вопрос, кажется, ясен. Будем заключать контракт, а затем вместе работать.
   Мы с соратником очень старались, делая свои обстоятельные доклады. Ощущали искренний интерес собравшихся. Нас вдохновляли их глубокие, умные вопросы.
   Но в разгар совещания руководитель конструкторского подразделения о чем-то пошептался с нашими кураторами, и они, все вместе, тихо удалились, оставив остальных в некотором замешательстве. Прошло полтора часа. Беседа продолжалась, но, никем не управляемая, она потеряла прежнюю целенаправленность и, по-моему, стала скучноватой. Чувствовалось, что оставшиеся в зале представители компании просто не понимают, что происходит сейчас на самом деле и нужна ли еще эта беседа.
   Мы и до сих пор не поняли, что тогда произошло. Когда ушедшие вернулись, они были несколько возбуждены, не поинтересовались, как шла дискуссия в их отсутствие, а один из наших кураторов взял слово. Он сказал:
  - Мы выслушали интересные сообщения и благодарим наших гостей. Они, понимаю, надеются, что уже сегодня мы оформим наши отношения контрактом. Но, к сожалению, это пока невозможно: компании потребуется дальнейшая экспертиза полученных нами предложений еще в течение около двух месяцев.
   Нас по-дружески проводили. И два месяца молчали. А затем мы получили короткое письмо о том, что компания благодарит нас за интерес к ней, но решила прекратить наше сотрудничество...
   Такая вот история произошла со мной в Америке. Понимаю, конечно, что простой по событиям этот эпизод моей жизни полон непростой внутренней диалектики. Познать бы ее во всей глубине...
   А память словно старается утешить меня по возможности... Еще 25 лет назад, в России, мой родной НИИ буровой техники совместно с высокими профессионалами коммерции из Лицензинторга, знаменитого государственного детища, проложил всей нефтяной отрасли страны дорогу к торговле техническими решениями на мировом рынке. И во имя этого успеха я тоже потрудился немало. К слову сказать, наш опыт продажи лицензий был удостоен публикаций в серьезных журналах. Торговали с достойными покупателями - правда, американцев среди них не было. Не любят американские нефтяные компании делать такие покупки, уверенно и независимо держатся они на ветрах конкуренции идей. Вот и теперь не удалось мне вырваться из той, привычной, традиции...
   И все же не забыть живого интереса американских асов. Быть может, все получилось предельно просто: подкрепившись нашими откровениями, решили они пойти к намеченной нами принципиальной цели, но без нас. Пойти своим путем. Ну, и нормально - ведь не слабаки же они. И мы подобным грешили - разве нет? Изобретения, изобретения... Изредка они - востребованный товар, а чаще, к сожалению (а для человечества, конечно, к счастью), лишь искра для чьего-то творческого возгорания. Не смог бы я вспомнить изобретателя, который не нырял в бездну чарующей патентной информации. Так, воспламеняя друг друга, и служим вместе, неугомонные чудаки, прогрессу. И не угадать, кому посчастливится дойти до того вожделенного творческого результата, который, хотя и не дает покоя конкурентам, уже не может быть эффективно заменен дальнейшими техническими решениями, с каких сторон ни подбирайся.
   Впрочем, не исключаю, что наша ситуация была предельно проста по-другому: мы стали полезны американским специалистам лишь тем, что они с удовлетворением осознали превосходство собственных готовых идей по повышению качества скважин перед теми конкурентными предложениями, которые выстрадали мы. Знавали и мы такую радость. Всегда кто-то бывает сильнее - не только в спорте. Но без состязания этого не увидеть...
   Ну, а чтобы когда-то познать радость продажи своего технического решения, прежде всего нужно просто оставаться изобретателем. А еще, конечно, в творчестве необходимо верить в удачу - ведь это правда, это именно так, что, несмотря на все прочее, 'удача - награда за смелость'. Как, кстати, и то, что 'лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал'...
  
  
  ПРО НАС, КОМУ 'УЖЕ - ЗА ТРИДЦАТЬ'
  Держу пари, что я еще не умер...
  Осип Мандельштам
  
   В телерекламе бывают прямо-таки очаровательные моменты мягкого, доброго юмора (это я - вполне серьезно). Например, рекламируются изделия из высококачественной шерсти. Голос за кадром сообщает, что эти изделия могут помочь 'в семейной жизни'. В кадре данное заявление иллюстрируется картинкой, изображающей молодых мужчину и женщину, которые стоят, обнявшись, совместно облаченные в соответствующее одеяло. Затем голос заверяет, что 'если Вам уже - за тридцать', то рекламируемые изделия окажут на Вас определенное лечебное влияние. И одновременно Вы видите в кадре милых бабушку и дедушку, которым, увы, уже - весьма далеко и за тридцать, и даже за шестьдесят. Они сидят в креслах, покрытые соответствующими пледами.
   Нам с женой тоже 'уже - за 30', а точнее, в районе семидесяти. Мы живем в Америке, а точнее, в Нью-Йорке, более восьми лет. А когда этот срок составлял чуть более одного года, произошло чудо: мы выиграли семейную путевку для недельного летнего отдыха. Путевки разыгрывались в Forest Hills Senior Center, а отдохнули мы в середине лета в Berkshire Hills Emanuel - Adult Vacation Center. Этот лагерь размещен в живописном месте недалеко от той точки, в которой граница между штатами Массачусетс и Коннектикут встречается с границей штата Нью-Йорк.
   Я назвал наш отдых чудом, потому что ранее мы с женой ничего и никогда не выигрывали. Таким сюрпризом нас решила порадовать Америка, и ответные наши чувства, думаю, не требуют описания. Но сегодня мы понимаем, что сюрприз этот стал чудом еще и потому, что на фоне резко преобладающей группы англоязычных отдыхающих (среди которых мы познакомились с милыми, веселыми, душевными людьми), в лагере стихийно, но очень быстро возник дружный русскоговорящий коллектив. Мы обрели ту простую радость искреннего человеческого общения, которую ничем не заменить и которой нам, кому 'уже - за 30', так часто не хватает здесь на новой для нас земле.
   Возраст членов нашего коллектива колебался, как мне кажется, в основном, от 60 до 70 лет. Если кто-то и был старше, это не ощущалось, потому что, как известно, хорошее настроение делает нас молодыми.
   Мы прибыли на нашу встречу из разных дел и судеб. Нас объединяло то, что в детство и отрочество каждого из нас ворвались невзгоды военных лет, что на наших застольях в разных городах (а теперь надо говорить - и странах) мы любили петь одни и те же песни, что каждый из нас там, в бывшем Советском Союзе, знал стремление, которое поэт Михаил Львов выразил такими словами:
  
  Не первым быть в житейской суматохе,
  А честно, как солдаты на войне,
  На плечи взяв нелегкий груз эпохи,
  Нести его со всеми наравне.
   Мы пришли на нашу встречу не по гладким, осыпаемым цветами дорогам. Шли к ней через годы дела, годы борьбы, годы побед и неудач, дружбы и враждебности. Мы все знаем и радость признания, и горечь несправедливости.
   Наши имена привычны для нас всех по той, прежней жизни: Людмила и Ефим, Роза и Соломон, Анна и Исаак, Галина и Саша, Фаина, Татьяна... Мы оказались на американской земле по разным причинам и, конечно, с неодинаковым мироощущением. Но то, что объединяет нас, сильнее наших различий, и поэтому нам просто-напросто оказалось хорошо друг с другом. Наши брэкфесты, ланчи и диннеры (а, по-старому, завтраки, обеды и ужины) быстро обрели некую ритуальную окраску - они протекали неспешно и были приятными минутами интересных воспоминаний, дискуссий, а то и анекдотов. Иногда включали даже маленькие научно-популярные сообщения - все ведь, как-никак, - специалисты: и опытнейшие врачи, и механик-профессор, работавший в лесотехнической академии Петербурга, и ученый-нефтяник...
   Ученый-нефтяник - это я. Меня совершенно покорили интерес и внимание слушателей, когда я кратко рассказывал им о сложности отбора керна (образцов) горных пород из 13-километровой скважины на Кольском полуострове, или об особенностях охраны недр при разработке сложных и богатых нефтегазовых месторождений типа легендарного Самотлорского в Сибири, или об основных принципах рациональной эксплуатации обычных и горизонтальных скважин. Это слушалось с не меньшим интересом, чем, к примеру, рассказы о курьезах моей командировочной жизни.
   С каждым днем нам становилось проще, свободнее, душевнее в нашем новом, еще недавно совсем нежданном коллективе. Стремительно возникали новые традиции. Одной из них стали встречи с любимыми мелодиями. Некоторые из нас захватили на всякий случай аудиокассеты с записями российских романсов и песен прошлых лет. B самом центре нашего лагеря, под огромным, раскидистым деревом стояли полукругом, в несколько рядов, легкие, пластмассовые кресла. Прямо-таки зал под открытым небом. Здесь каждое утро симпатичный старик проводил сопровождаемые музыкальными фрагментами беседы (естественно, по-английски) о развитии американской песенной культуры в двадцатом веке. Я, например, с волнением познавал, как американская песня поддерживала дух нации в годы депрессии и Второй мировой войны. В том же самом 'зале' наша русскоговорящая компания окружала музыкальную аппаратуру, недавно звучавшую прекрасными, а часто и давно знакомыми, американскими мелодиями. Знакомыми, но все же не родными, не ставшими (добавлю осторожно - еще) частью души для нас. И вот начиналось звучание голосов Изабеллы Юрьевой, Александра Малинина, Иосифа Кобзона, Валентины Пономаревой...
   Общие разговоры смолкали. Лишь иногда кто-то тихо обращался к соседу с душевной репликой. Лица - спокойные, задумчивые, добрые. И думалось мне не только о том, во что доверительно вовлекала нас песня... Да, каждый из нас по той или иной причине сделал свой выбор в 90-е годы. Поэтому мы здесь и встретились. Нас приняла гостеприимная, заботливая страна - это, конечно, правда. Но ведь было хорошее в нашей жизни и раньше? Разве жизнь состояла только из политической атрибутики, произвола властей, горькой несправедливости? Ну, нет же... иначе почему так греют и волнуют душу старые песни и романсы? Наша жизнь была и надеждой, и дружбой, и любовью, и делом, и преодолением... Разве не дано нам было познать эти и иные общечеловеческие ценности, не знали мы тепла души простых людей, окружавших нас на родной земле? И разве не пропитаны наше сознание и наши сердца культурой народа, который населял бесконечные просторы страны, где нам суждено было родиться, а затем и жить многие десятилетия?
   Нет, не случайно мы не устаем слушать те мелодии, которые родились в той нашей трудной и далеко не всем интересной здесь жизни. Я глубоко уважаю Америку, я полюбил ее, во мне созревает искренний патриотизм в отношении этой великой страны. Но хочется думать с полной искренностью и о моей прошлой жизни. В американской действительности можно найти много гармонии, постепенно взращенной самой продолжительной в мире американской демократией. Мне дорого то, что каждый человек, вживаясь в эту страну, становясь ее тружеником и ее патриотом, может не отказываться от сформировавшей его человеческой среды и культуры.
   ...В лагере продолжали развиваться традиции русскоговорящего коллектива.
   Даже коренных американцев не оставляли равнодушными наши вечерние танцевальные вечера под живую фортепьянную музыку. Ее исполнял наш талантливый импровизатор Саша, имеющий на редкость тонкий музыкальный слух. Саша, конечно, стал бы профессиональным музыкантом, если бы война не помешала ему окончить музыкальную школу.
   Привычными стали коллективные прогулки по красивым окрестностям нашего лагеря. Они включали задушевные беседы о наших судьбах и надеждах. Нам хотелось поддержать друг друга добрым словом. От такого слова согревалась душа и того, кто дарил его, и того, кому оно предназначалось. И очень ясной становилась необходимость такого слова здесь, на этой земле.
   Был последний (а может быть, предпоследний) вечер. Нам совсем не хотелось расходиться по домикам, и мы стояли, охваченные легкой грустью, под яркой, полной луной. Я вдруг ощутил потребность монолога и произнес: 'Друзья! Быть может, каждый из нас чем-то остался недоволен в этом лагере. Но, думаю, все вы согласитесь с тем, что здесь мы получили приятнейший сюрприз - нашу компанию. И давайте не терять друг друга в дальнейшей жизни'. Это краткое заявление было единодушно одобрено. И наше намерение осуществилось. Обретенная дружба и сегодня - с нами. Наша радость и сила...
   Держим пари, что мы, те, кому 'уже - за тридцать', еще не умерли... да и не спешим.
  
  
  МОЙ КВИНС-БУЛЬВАР
  
   Канадский берег под моим крылом.
   Мое крыло над берегом нависло.
   Арбат - мой дом, но и весь мир - мой дом...
   Все остальное не имеет смысла.
   Булат Окуджава
  
   Вот видишь, дорогой Квинс-бульвар, как замечательно выразил свое мироощущение мой земляк Булат Шалвович Окуджава! Я ведь тоже дитя московского Старого Арбата. Отлично помню, как мы с женой в 1992 году впервые летели в Америку, в гости к сыну, и под крылом нашего самолета неторопливо плыл на север канадский берег. Далеко, за океаном, остался милый Арбат, а мы приближались к устремленному ввысь, неугомонному и загадочному Нью-Йорку. Такое повторялось еще не раз, мы гостили у сына чуть ли не ежегодно, постепенно привыкая к американской жизни. А в конце 1999 года прилетели в Нью-Йорк насовсем. И близки мне сегодня слова поэта, словно я сам их написал. А обращаясь к тебе, главная улица Квинса, одного из пяти районов Нью-Йорка, просторная, многообразная, динамичная, я искренне мог бы и перефразировать эти слова: Арбат - мой дом, и Квинс-бульвар - мой дом...
  
   Я узнал о том, что ты существуешь, в 1991 году, разглядывая в Москве переданные нам с женой первые американские фотографии сына. Помню, что на одной из них сын стоял в средней, разделительной, зоне какого-то широкого проспекта на фоне довольно изысканного комплекса высоких кирпичных зданий. На обороте фотографии была надпись, из которой я узнал, что этот проспект называется Квинс-бульваром, а пейзаж относится к территории Форест Хиллз.
   Мы с женой, приехав на постоянное жительство в США, естественно, тоже поселились рядом с Квинс-бульваром, чтобы визит к сыну требовал от нас недолгой пешеходной прогулки. Правда, дом наш оказался, хоть и рядом с границей Форест Хиллза, но в смежном с ним микрорайоне - Риго парк. И продолжилось наше освоение Америки. Интересное, многогранное... При этом Квинс-бульвар все глубже входил в наши сердца, становился для нас все привычнее и роднее. Его первый подарок нам - уроки английского языка.
   Если мы перестали панически бояться бытового общения по-английски, то это результат нашей старательной учебы в разных уголках Квинс-бульвара и близлежащих улиц. Мы брали свои скромные высоты и в Touro College, и в Русском центре, и в Rego Park Senior Center, и на прекрасных курсах 'ОР-Натан'... А особенно активно - в Metropolitan Learning Institute, ставшем самой трудной и весомой ступенью в нашей студенческой судьбе. И везде ощущали тепло души терпеливых и мудрых учителей. Конечно, возраст есть возраст. Правда, где-то читал, что великий русский баснописец И.А. Крылов в 60 лет выучил английский язык, чтобы насладиться чтением 'Гамлета' в оригинале. Ну, что ж, если такое было дано гению, нам, простым смертным, живущим на седьмом и последующих десятках лет, остается только позавидовать ему. Мне сегодня, увы, не насладиться процессом чтения шекспировских творений на родном языке их автора. Но стало достаточно комфортно на улицах, в магазинах, на транспорте... И в офисах, куда заносит нас судьба. Я без особой боязни шел на экзамен для получения американского гражданства. И за это сердечное спасибо моим дорогим учителям.
   А вот внучка моя говорит, читает и пишет по-английски блестяще, даже стихи сочиняет на языке Шекспира. Впрочем, и по-русски она говорит, почти как москвичка, хотя с рождения живет в Форест Хиллзе. Ну, второе, понятно, - заслуга семьи. А первое, несомненно, взрастила в ней авторитетная частная школа, что, конечно же, находится рядом с Квинс-бульваром. Несколько раз мы с женой в числе многочисленных мам, пап, бабушек и дедушек с волнением посещали школьные концерты и театральные постановки, в которых неизменно участвовала внучка. Как быстро растут и взрослеют внуки - вечная наша молодость! И приятно, что по мере взросления нашей Дашки мы - дед и бабушка - не вытесняемся из сферы ее интересов и, пожалуй, в чем-то становимся интереснее для нее. Ей бывает приятно побеседовать с нами, размышляя о жизни... И надеюсь, что впереди у нас еще немало таких чудесных мгновений...
   Мои поиски творческой судьбы в Америке увенчались стабильным успехом опять же вблизи Квинс-бульвара. Неутомимый и отзывчивый человек, главный редактор газеты The Bukharian Times Рафаэль Некталов при нашей первой встрече, видимо, разглядел во мне родственную душу и позволил, чтобы я стал в газете одним из постоянных авторов, участвовал в редактировании и корректировке материалов. Все это наполнило мою жизнь желанным ощущением творческих поисков, без чего она была бы какой-то 'не моей'. Ну, что тут поделать, если жизнь без всякого творчества не может меня радовать, сколько бы иных достоинств в ней ни было! Более 40 лет служения науке и изобретательству сделали свое дело...
   Следует добавить, что сегодня Квинс-бульвар на территориях Риго Парка и Форест Хиллза - стержень жилых массивов, где сосредоточилась бухарско-еврейская община Нью-Йорка. И просто по соседству, и особенно в редакции нашей газеты, ставшей прямо-таки клубом интересных людей общины, я глубоко почувствовал душу этого замечательного сообщества. Оно стало одним из ярких обретений моих разума, сердца, памяти. Как-то написал я московским друзьям: 'Нежданно занесла меня судьба в уютный и интересный мир, где я увидел много сердечных, умных, талантливых и деятельных людей... И хочется верить: теперь я в этом мире - надолго, быть может, пока ноги носят'.
   Не могу не затронуть и своей любимой темы - темы дружбы. Не умею жить без друзей, как и без творчества. К великому сожалению, за несколько лет до отъезда в Америку я пережил предательство и безжалостное коварство старого друга, которому отдавал свою душу в течение 25 лет. И как важно было для меня найти здесь искреннее душевное тепло новых друзей! И это случилось, мы с женой ныне окружены любимыми друзьями.
   Не хочу обидеть Бруклин - там живут наши сердечные, чуткие друзья - москвичи Анечка и Изя Мастеровые. Не обижу и другую часть Нью-Йорка - Бейсайд, что на севере Флашинга. Там нас всегда рада принять милая, веселая и заботливая ленинградка Фаина Коростелева... Но ведь мои размышления - о Квинс-бульваре. И огромное спасибо ему за тех замечательных друзей, что всегда с нами рядом, с которыми не просто отдыхает и поет душа, но к которым можно импровизированно забежать на чашку чая или, положим, за дрелью, а можно и неожиданно получить от них - просто так, 'для пробы' - целую кастрюлю несказанно вкусного плова... Это Мила Заславская и Ефим Шабаш, Роза и Соломон Юабовы, Сусанна и Леонид Паткины... И не только. Как-то, на одном из импровизированных застолий, я прочел новым друзьям такие стихи:
  
  Везет мне: я ваш очарованный пленник,
  и встречи наши - явь, а не сны!
  Мы все - довоенное поколенье
  единой когда-то на всех страны.
  И были общими наши песни,
  И старые фото друг другу сродни...
  Нам вместе - теплее и интересней.
  Костры наших встреч
   нам - добрый магнит.
  
   ...Я дитя Арбата. И всей душой ощущаю, быть может, таинственные для кого-то слова Булата Окуджавы: 'Арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа'. Но и ты, Квинс-бульвар, сегодня - в моей душе, и уже навсегда. Спасибо за все доброе, что подарил ты мне, чтобы жизнь моя стала светлее и радостней! Конечно, таких, как я, у тебя немало. Ты проходишь через многие уголки Квинса - и через многие благодарные человеческие сердца...
  
  
  У ВДОХНОВЕНИЯ ВО ВЛАСТИ
  Очерк об Ароне Михайловиче Аронове
  
   Но верю - не пройдет бесследно
   Все, что так страстно я любил,
   Весь трепет этой жизни бедной,
   Весь этот непонятный пыл!
   Александр Блок
  
   Мой очерк - об Учителе, которого судьба подарила мне в Америке. Но позвольте мне, дорогой читатель, вначале немного сказать о себе - лишь для того, чтобы получше донести до вас то состояние души, которое побудило меня написать этот очерк. Я уже не молод и в жизни своей где только не учился... И школа была, и институт, и аспирантура. И учителей у меня были десятки - тех, кого никогда не забыть, и тех, о ком никогда не вспоминал, расставшись. Да и сам обучал немало специалистов-нефтяников. Казалось бы, ничему уже не суждено всколыхнуть мое сердце в преподавательской сфере. Однако такое произошло. И, думаю, не только со мной, но и с моими одноклассниками, вместе с которыми одолеваю английский язык
   Судьба подарила нам Арона Михайловича Аронова как преподавателя в Metropolitan Learning Institute, организованном в Квинсе неутомимым Борисом Давыдовым и его соратниками. Мы, принятые в студенты вместе с молодыми, перешагнув рубеж своего шестидесятилетия, благодарны тем, кто поняли сердцем нашу жажду жить в новой для нас стране интереснее, оптимистичнее, обрести надежды на свою деловую востребованность.
   ...Наш класс без всяких обсуждений и коллективных решений стал звать преподавателя английского языка Ароном Михайловичем, как положено величать учителя на той нашей, далекой ныне, земле. И в глаза так звали, и за глаза. Да и теперь, когда новичкам учебы, идущим по нашим следам, подарена удача вместо нас побыть учениками Арона Михайловича, традиция живет, - и теперь не зовем по-другому. Не получалось - ни 'мистер Аронов', ни просто 'Арон', на американский манер. Не получалось - не позволяло стремительно наполнившее душу глубокое, искреннее уважение к нашему Учителю, этому седеющему человеку, по-юному динамичному, покоряющему многоцветием педагогического таланта. Около года он вел нас в увлекательную стихию английского языка, заряжая всех своим неподдельным волнением за нашу увлеченность в этой новой стихии, страстной верой в то, что мы обязательно освоимся в ней и ощутим тот особый внутренний комфорт, который неведом в нашей новой жизни человеку 'без языка'.
   Спасибо, Арон Михайлович, за наши новые знания, за уроки английского, что Вы нам подарили! И все же, думаю, не менее важными уроками Учителя было и другое...
  
   Рос я в Москве, моя жена - в Ленинграде. Вокруг были живые драгоценные россыпи истории, театрального искусства, музыкального мира, живописи, книгохранилищ, знаменитых музеев мировой цивилизации... И вот мы увидели, что эти высоты человеческого духа являются и высотами мироощущения нашего Учителя. Да нередко освоены им получше, чем нами, хотя рос он далеко от этих столичных городов, бегал босиком по волнистым пескам пустыни. А главное - он свободно говорит чуть ли не на десяти языках, а мы - только на русском, в который он, кстати, проник весьма глубоко.
   К важнейшим урокам Арона Михайловича относится урок вдохновенной и неугомонной работы над собой. Путь из своего босоногого детства к обязанностям переводчика будущего американского президента Ричарда Никсона, гостящего в Узбекистане, - это путь Личности. Общаясь с Ароном Михайловичем, невольно становишься собраннее и целеустремленнее, глубже осознаешь, что человек обязан искать силы для жизни в неустанной работе своей души...
  
   Когда-то, в ранней юности, Арон Михайлович намеревался посвятить себя медицине. Но обстоятельства жизни привели его к изучению языков. И это стало его любимой стихией. Овладев многими языками, он начал щедро и увлеченно делиться своими знаниями с людьми. Ему довелось, в частности, индивидуально обучать многих людей, и учеба эта в дальнейшем помогала им достичь завидных высот карьеры. Одной из впечатляющих граней его увлеченности миссией учителя было, думаю, то, что особо талантливых учеников он всегда вел к знаниям безвозмездно. Платой становилось для него наслаждение успехами ученика. Увлеченность любимым делом - тоже среди важнейших уроков нашего Учителя.
  
   Многие годы, и, быть может, особенно в Америке, где нашим переселенцам подчас очень непросто, он живет в постоянной готовности служить людям, делать их судьбы светлее и благополучнее. Вот почему он востребован жизнью столь широко и многогранно. Арон Михайлович трудится в NYANA ('Нью-йоркская ассоциация для новых американцев') и нашем Metropolitan Learning Institute по 12 часов в день. Мы видим его, подчас, утомленным, но никогда - расслабленным и равнодушным. Личная проблема очередного посетителя NYANA, досадные грамматические ошибки студентов, судьба больного родственника, семейные ритуалы, проведение встречи представителей общины с приехавшим в Нью-Йорк президентом Всемирного Конгресса бухарских евреев Леви Леваевым - бесконечная вереница дел проходит через щедрую душу Арона Михайловича, и всем делам там просторно и комфортно - такой уж он у нас. Только - непросто это.
   Осенью 2001 года и я впервые почувствовал тепло души этого человека. Потеряв свою скромную работу (при статусе 'пароль') - отголосок ужасного нью-йоркского теракта - я, грустный и беспомощный, пришел вместе с женой в NYANA, чтобы посоветоваться с мудрым и добрым человеком А.М. Ароновым (это нам подсказали приятели). Мы ощутили неподдельное внимание, мы получили важные советы - и, быть может, самым счастливым из них был совет поступить в тот институт, где он позже делился с нами своей любовью к английскому языку. Арон Михайлович сказал тогда: 'Наш директор - чуткий человек, он поймет, как важно вас поддержать. А я постараюсь, чтобы вы были в моем классе'.
   Стремление помочь людям по мере своих сил и возможностей, неизменное и всегда отмеченное вниманием именно к данному человеку, - еще один из важнейших уроков Арона Михайловича.
  
   В своем главном деле, педагогике, А.Аронов является мастером. Каждое бы дело вершили такие мастера - как бы изменилось человеческое общежитие! Он не просто ведет урок - он создает особое состояние студентов на те четыре вечерних часа, что отводятся нам для общения с Учителем. Его урок - это общие веселость и возбуждение, это, более того, оптимизм, ощущение каждым пробудившейся способности провести длинный вечер в динамичной работе, не пугаться разнообразия учебных задач, это стремление не огорчить Арона Михайловича глупыми ошибками, которые он искренне переживает, пусть и с элементами волнующего артистизма, всегда точно нацеленного на благо урока. А как искренне он радуется удачам студентов в учебе! И еще: когда мы все же утомлялись изучением премудростей American English, он дарил нам интереснейшие паузы - рассказы и размышления о чем-то важном, что могло забыться да и просто пройти мимо сознания в суете, а по существу, дарил минуты прикосновения к мудрости.
   Мастерство - и этот урок познавали мы среди важнейших уроков Учителя.
  
   И не могу не сказать еще об одном очень важном уроке Арона Михайловича. Да, он, несомненно, глубокий интернационалист и подчеркивал нам это неоднократно. Как-то сообщил, что у него дома есть художественно оформленные памятные уголки Москвы и Ленинграда. Но при этом он страстный и деятельный патриот своей, бухарско-еврейской общины. Он создал и упорно, по крупицам, совершенствует Музей бухарских евреев - памятник своему народу на американской земле. Среди собранных им экспонатов есть даже свиток Торы, которому более четырехсот лет. Арон Михайлович верит, что музей поможет общине сохранить свое лицо, своеобразие, отличавшее ее на протяжении веков.
  
   У каждого из нас в жизни было много преподавателей, но Учителем мы запомнили вовсе не каждого. Влияние Учителя - это не только новые знания, это и обретение нового в осознании ценностей жизни, в характере, в поступках. Простите меня, дорогой читатель, если Вы не сторонник пафоса, но я не могу не сказать, что считаю жизнь Арона Михайловича Аронова удивительной и красивой. Пусть будет здоров Учитель - и люди увидят еще немало его добрых дел!
  
  
  С 50-ЛЕТИЕМ, РАФАЭЛЬ!
  
  Письмо Рафаэлю Некталову - главному редактору нью-йоркской газеты 'The Bukharian Tumes', ставшей моим 'причалом' на годы
  (14 августа 2006 года)
  
   Дорогой Рафаэль!
   Позвольте от всего сердца присоединиться к многочисленным юбилейным поздравлениям, которым суждено порадовать и, возможно, даже чуть утомить Вас!
   Прежде всего, большое спасибо за все, что Вы внесли в мою американскую судьбу! Это стало весьма важным для моей жизни здесь - она сделалась красивее, наполнилась интересными событиями и делами.
   Не могу не вспомнить - именно для Вас: в моей судьбе период между 50-ю и 60-ю годами жизни (увы, он - в прошлом) стал самым ярким и плодотворным! И это легко объяснить. Десятилетие, в которое Вы вступаете, обычно характеризуется наиболее гармоничным сочетанием в жизни человека четырех бесценных факторов: нерастраченных сил, богатого опыта, страсти к деятельности и общественного признания. Пусть в Вашей судьбе наступающее десятилетие тоже станет счастливым!
   Конечно, многих Вам свершений и после этих десяти лет!
   Счастья и благополучия всей Вашей семье, Вашим близким! Светлых судеб Вашим любимым сыновьям!
   А вот стихотворение, в котором, надеюсь, отражена работа моей души в радостные дни Вашего славного юбилея. Пусть оно будет моим скромным подарком Вам. Буду рад, если с ними познакомятся и читатели нашей газеты.
  
  Города познаю по людям...
  Меж нью-йоркских
   скучных кварталов,
  в мир души моей
   волей судеб
  вдруг вошел Рафаэль Некталов.
  На семи ветрах неизменно
  Рафаэль в трудах для общины.
  И сбегать из этого плена
  ни желанья нет, ни причины...
  Вот и пройдены полстолетья!
  А вокруг - половодье дела.
  Как он молод, друзья, заметьте,
  Как вершит работу умело!
  Юбилей - это щедрость сердца.
  Все тепло сердец -
   юбиляру!
  Завтра тем теплом уж не греться -
  вновь вершить и бороться яро.
  Завтра снова творить газету,
  в чьи-то души нести порядок...
  В двух строках не скажешь про это.
  Просто людям все это надо!
  Просто нужен наш Рафик людям,
  наш боец, что -
   ведь это правда! -
  временами в кипенье буден
  вносит ауру Самарканда.
  Да (сомненьем меня не раньте -
  это светлая явь, и только),
  временами я - в Самарканде
  меж кирпичных домов Нью-Йорка...
  Жить наш Рафик обязан долго
  многим добрым людям во благо.
  И пусть будет той же дорога!
  Пусть скучает старость-бедняга!
  
  
  ДВЕ БЕСЕДЫ С ЯКОВОМ ЯВНО
  
   ЯКОВ ЯВНО - певец, завоевавший признание слушателей во многих странах мира, неизменно живущий в искусстве интереснейшими поисками, обращенный к музыкальной культуре разных народов, стилей и эпох, неповторимый исполнитель еврейских песен, мудрый, интересный человек.
   Я беседовал с ним в качестве корреспондента нью-йоркской газеты The Bukharian Times.
  
  
  'БЫТЬ БЛИЖЕ ДРУГ К ДРУГУ...'
  
   - Ваше творчество широко известно в русскоязычной Америке. Но несомненно, что многим хотелось бы более глубоко познакомиться с вашей судьбой, вашими творческими устремлениями, вашими раздумьями о современной жизни, о мировоззренческих проблемах. Пожалуй, лучше всего начать с начала - с детства и юности.
  
   - Я согласен. Ведь исключительно важно, кто был в твоей жизни. Зная это, люди, конечно, лучше понимают, кто есть ты сам. Я родился в Минске. Его называли городом КГБистов и партизан. Не скажу, что чувствовал себя там комфортно в ранней юности, но круг людей, в который я попал, меня радовал. Нас считали отщепенцами, потому что в 15 - 17 лет нам нравилось встречаться с иностранцами и узнавать, что существует какой-то иной, совершенно незнакомый нам мир, мы доставали и с упоением слушали пластинки, знакомившие нас с творчеством Битлз, Роллинг Стоун, Эллы Фицжералд, Луи Армстронга... Это стало для меня самой интересной музыкой и, несомненно, заметным фактором того, что сегодня я очень органично чувствую себя в мире американского музыкального искусства...
   В нашей семье музыку очень любили. Отец окончил музыкальную школу, играл на скрипке, хотя по профессии музыкантом не был. Мама постоянно пела дома. С детских лет я бывал на спектаклях оперного театра и заявлял, что хочу быть артистом. Меня отдали в музыкальную школу, которую я окончил по классу баяна, затем поступил в музыкальное училище по классу дирижирования...
  
   - Я знаю, что позже ваша учеба продолжилась в Москве...
  
   - Вы правы. В 18 лет я приехал в Москву, чтобы продолжить учебу. Попытался поступить в ГИТИС, но на третьем туре меня 'зарезали', а один из преподавателей, тоже еврей (он сейчас живет в Нью-Йорке), доверительно разъяснил мне, что я не смогу получать образование в этом институте по известной причине. Но, к счастью, в училище Гнесиных меня приняли на второй курс факультета актеров музыкального театра. А продолжил я свое обучение в академии Гнесиных у замечательного педагога и певца - солиста Большого театра, профессора Соломона Хромченко. Вспоминаю о нем и его супруге с огромной теплотой. Я чувствовал, что он меня обожает. Когда я приходил к нему домой, он говорил жене: 'Цилечка, накорми, пожалуйста, Яшеньку, а потом мы начнем распеваться'. Иногда сокрушался, обращаясь ко мне: 'Не понимаю, что я могу вам дать - у вас от природы поставленный голос!' Я старался перечить: дескать, хочу получить серьезное образование, получить школу. И, конечно, он дал мне очень много...
   Да, школа, основа - это, пожалуй, то, чем я могу смело хвалиться. И она, конечно, необходима артисту, чтобы его творческие находки выглядели не зыбкими, а убедительными. Кстати, в моем становлении, понимании не только творчества, но и жизни сыграла огромную роль дружба с такими великими людьми, как Сергей Параджанов или Махмуд Эсамбаев. Например, Параджанов учил меня: нет национальностей - есть люди, а в них имеется позитивное и негативное. И у меня возникло стремление быть представителем не просто какой-то группы людей, а представителем Культуры! Я горжусь тем, что я иудей, но горжусь и тем, что могу быть членом мирового сообщества, представлять всех людей, открытых этому миру!
  
   - А как складывалась ваша артистическая судьба в России, и чем была вызвана ваша эмиграция?
  
   - Сразу скажу, что оказался в эмиграции совершенно случайно. В то время я работал Москве, в Камерном еврейском музыкальном театре, был ведущим солистом, играл главные роли в спектаклях. Имел звание заслуженного артиста России и в 1989 году был представлен к званию народного артиста республики. Уже тогда много гастролировал по стране и миру, ощущал себя весьма востребованным и, естественно, желания жить в другой стране не возникало. Но, замечу, в то же время мои родители уже были в Италии, и предстоял их скорый переезд в Америку, а моя сестра жила здесь.
  И вот в 1990 году я был приглашен для работы в шоу на Бродвее. Во время моего пребывания в Нью-Йорке родители переехали сюда из Италии, и вскоре с мамой случилось несчастье - она оказалась в госпитале. Мне сообщили, что лечение продлится не менее полугода, и я, конечно, остался с мамой: бросить ее в такой ситуации было бы преступлением. И оставшись здесь, начал свой очень непростой путь.
  
   - Каковы его главные особенности?
  
   - На Бродвее у меня был успех: представляете, я заканчивал концерт после выступлений звезд Бродвея, и публика принимала меня с энтузиазмом. Но это был успех представителя России, и он никак не отразился на моем дальнейшем пребывании в Америке. Как американский артист я должен был утверждать себя по другим законам. Я испытал растерянность, просто не знал, что делать. Это был жуткий стресс. Меня начали использовать за весьма скромные гонорары, а то и бесплатно (дескать, в надежде на то, что мое выступление заметят какие-то люди, способные изменить мою жизнь). Я почувствовал совершенное безразличие к себе и тех людей, которые говорят со мной на одном языке. Как понял позже, это было обусловлено тем, что я не человек бизнеса и с меня невозможно получить какие-то материальные блага. Кстати, английским языком я тогда не владел совсем.
   Однажды узнал, что еврейская теологическая семинария при Колумбийском университете набирает выходцев из России, имеющих музыкальное образование, для учебы в канторской академии. Я с большим успехом пел на вступительном экзамене и был принят. Полагаю, что только благодаря тому впечатлению, которое произвел там мой голос, мне оформили студенческую визу и нашли спонсора, который в полной мере обеспечил материально мое студенческое существование. Это было просто чудо! Я чувствовал свои обязательства перед этим учебным заведением и учился с огромной энергией.
   Мне прочили невероятную карьеру, серьезный материальный успех. Но на третьем году обучения я понял, что это не мое, что я не могу быть кантором, проводником между Всевышним и людьми, не готов к этому психологически. Но понимал, что иным способом не смогу выжить в Америке и уже готов был уехать обратно, в Москву.
   И в этот момент я встречаю женщину, Айрин, которая становится моей женой. Она смогла буквально вытащить меня из глубокой депрессии. Я заканчивал учебу в семинарии, но твердо знал, что кантором работать не стану... Был принят в агентство, занимавшееся американско-еврейскими развлечениями, и - такая удача! - моей первой партнершей стала одна из сестер Бэрри.
   Работая на американско-еврейском рынке, я быстро понял, что для обретения аудитории молодых людей и даже людей среднего возраста я должен искать новую подачу песен, новые аранжировки, вдохнуть в песни какую-то новую энергию. Но, открываясь огромному миру из своей общины, нельзя порывать с ней связь, потому что ты органическая часть ее - навсегда... Об этих моих поисках невозможно рассказать коротко. Я предлагаю слушателям разнообразные программы с разнообразными участниками.
   В общем, Америка дала мне исключительно много для творческого развития. И не могу не упомянуть еще раз мою жену, которая не просто поддерживает меня, а является самым главным, а быть может, единственным близким другом.
  
   - Что волнует вас по большому счету как художника?
  
   - Осознав мир, в котором мы живем, давно вижу, как много в нем есть зла, зависти, странного и непонятного. Хочется понять, почему это так, что за этим стоит. И надо во что-то верить, что-то обязательно должно питать твой оптимизм, держать тебя в нормальной форме. Ведь есть в нашем мире нечто гораздо более серьезное и важное, чем проявления пороков человеческих. И мне, как художнику, чрезвычайно важно оптимистичное понимание мира. Мне важно понять, что же является позитивным в этой жизни, что в ней движет людей. И, кстати, нужно знать, что такое добро и что такое зло, почему люди, совершающие зло, не осознают этого, а люди, несущие в мир добро, не впадают в любование благородством их жизни... Причем художнику важно выйти за 'черту оседлости' и служить не только культуре своего народа, но и мировой культуре. Так творили гениальные Шагал и Михоэлс, они имели что сказать всему человечеству...
  
   - Как возникли ваши связи с бухарско-еврейской общиной?
  
  - Благодаря случайной встрече с Рафаэлем Некталовым. Он ввел меня в совершенно особую общность людей. Я увидел, что эти люди более близки друг к другу, чем это имеет место в иммигрантской русскоязычной среде в целом, что они верны традициям, которых у нас и в помине не было... Я с удовольствием присутствую на мероприятиях общины, мне приятна реакция людей на мое пребывание там. В контактах с этой общиной более глубоко осознаешь, как важно нам быть ближе друг к другу, понимать и поддерживать друг друга. Это сознание особенно проникает в сердце, когда думаешь, как неспокоен и опасен современный мир... Если же говорить о русскоязычной общине Нью-Йорка в целом, то, по моему мнению, ее влиятельные лица ведут себя просто отвратительно по отношению к творческим людям из своей среды, отторгают их. А ведь как нужна таким людям поддержка, как важно почувствовать им, что они нужны своему сообществу!
  
   - А что вы собираетесь предложить слушателям на ближайшем концерте в бухарско-еврейской общине?
  
   - Хочется, чтобы люди не просто послушали, как я пою. Быть может, это станет неожиданно, но в ходе нашего общения я буду и просто говорить с людьми, хотя пение, конечно, будет преобладать. Люди общины открыты этому миру, и поэтому хочется что-то им рассказать, что-то оставить в их сознании. Я рассматриваю предстоящее выступление не как концерт, не как зрелище. Это будет дружеская творческая встреча с людьми, и я хочу поделиться с ними сокровенным, при этом что-то воспринять, почувствовать с их стороны. А петь буду самые разнообразные произведения на разных языках, включая свои собственные композиции. И непохожие произведения будут объединены по таким огромным категориям, как, к примеру, любовь или вера, которая должна быть в каждом. Хочется, чтобы люди глубже прочувствовали что-то важное для их жизни...
  
  
  'МНЕ БЕЗУМНО ИНТЕРЕСЕН
  ЭТОТ ПЛАСТ КУЛЬТУРЫ ВОСТОКА'
  
   - Ныне вы находитесь на рубеже двух своих юбилеев: и жизни, и творчества. Я ваш верный поклонник и очень рад возможности поздравить вас всей душой, пожелать вам всего лучшего в дальнейшей жизни! Можно ли услышать от вас несколько слов об этих приятных событиях?
  
   - Для артиста важно, не каков его возраст, а на сколько лет он себя чувствует. Я себя чувствую так, словно мне лет тридцать. Хотя, конечно, нельзя было бы всерьез говорить о таком моем юбилее, как тридцатилетие. Да, мне уже больше, но, полагаю, артистам не следует говорить о своем возрасте. Зрители и слушатели должны воспринимать артиста именно так, как каждый человек его ощущает. А по поводу юбилея своего творчества ничего не хочу скрывать: это 30 лет моей творческой деятельности. Но можно отметить, что она длится гораздо дольше, потому что я начал петь и мечтал стать артистом, когда был еще ребенком...
   Когда приходит юбилей, непременно подводишь какие-то итоги. Думаешь: вот это я сумел сделать, а это не смог, вот это сделал правильно, а это хотелось сделать по-другому. И сегодня могу сказать, что я еще многого не сделал. А самое удивительное для меня, что я открыл в себе вот что. С возрастом мне все больше нравится, происходящее в музыке сегодня: и современные ритмы, и новые музыкальные направления. И в то же время мне нравится классическое наследие, которое ты можешь переосмысленно предложить аудитории. Такая работа с классикой для меня очень важна. Мне неинтересно петь, как пел кто-то, а думать, как думал кто-то. Никто не смог бы сказать, что я напоминаю кого-то - я стремлюсь создать некий образ, который близок именно мне.
   Хочется выразить благодарность аудитории, которая меня слушает, и при этом подчеркнуть мою признательность бухарско-еврейской общине. Так уж получилось, что еврейство разделилось на много разных колен, и одним из ярчайших представителей еврейства является община бухарских евреев.
  
   - Думаю, нашим читателям было бы весьма интересно узнать, каково ваше отношение к музыкальной культуре Востока, в частности, бухарско-еврейского народа, и связано ли как-то ваше творчество с этой культурой.
  
   - В данном случае начну не издалека, а с ситуации последних лет. Мне очень повезло: я сдружился с замечательным человеком, Рафаэлем Некталовым, он мне открыл бухарско-еврейскую общину. Во времена Советского Союза я, приезжая в Ташкент, практически не слышал музыки бухарских евреев...
   Я дружил с Тамарой Ханум, а ее дочь была моей близкой подругой. Тамара Ханум оставила неизгладимый след в советской культуре. Она несла людям не только культуру своего народа, но умела как бы растворяться в культурах разных народов мира. Я стараюсь делать это же сейчас, под влиянием таких больших личностей, как Тамара Ханум или Махмуд Эсамбаев.. Считаю, что артист не может замыкаться в рамках национального. Выходя за эти рамки, он становится более интересным, более нужным и у него появляется больше шансов рассказать людям что-то новое.
   Что же касается бухарско-еврейской культуры, мне безумно интересен этот пласт культуры Востока. Это не чисто еврейская культура, она впитала в себя разные элементы богатейшей культуры Востока, дошедшие до нас из далеких времен.
   ...Но не могу ограничиться только музыкальной культурой, ведь эмоциональный мир человека формируется не только ею. Когда во время моих гастролей в Узбекистане мы с Рафаэлем Некталовым оказались в Самарканде, я просто влюбился в этот город. Каскады мечетей, люди, еда, базары - все это оставило незабываемое впечатление.
   Да, восточная культура необыкновенная и интересная. Есть ли ее элементы в моих программах? Конечно же, есть. Песнопения, которые я вношу в свои концерты, - это часть восточной культуры. Бухарско-еврейский народ мне очень близок. В общине бухарских евреев я неизменно чувствую почтение и уважение, которые не ощущаются мною со стороны определенной группы ретивых 'знаковых фигур' (по их собственному мнению) ашкеназийской общины. Их бы удовлетворял Яков Явно, если бы пел бесплатно. Но ведь пение - моя профессия, и к этому надо относиться с уважением...
   А по поводу участия бухарско-еврейских исполнителей в моих программах и моего участия в концертах общины, с удовлетворением скажу, что это происходило. Например, у меня в концерте была Тамара Катаева, потрясающая исполнительница, а я участвовал в гала-концерте, посвященном открытию нового общинного Центра в Квинсе и главному спонсору строительства этого здания - лидеру бухарских евреев всего мира Леви Леваеву.
  
   - Поскольку у вас имеются добрые и прочные связи с бухарско-еврейской общиной, расскажите, пожалуйста, подробнее о вашем отношении к ней, к президенту Всемирного Конгресса бухарских евреев Леви Леваеву. И каково ваше мнение о месте и роли этой общины в современном еврейском мире?
  
   - Начну с того, что для меня фигура Леви Леваева чрезвычайно интересна. В ашкеназийской общине нет такого лидера. Есть, конечно, крупные бизнесмены, но они не обладают столь страстным стремлением продолжать еврейство. И в таком стремлении - огромная ценность Леви Леваева. Наряду с успешным развитием бизнеса, он регулярно направляет существенную долю своих денег на сохранение еврейства. Вот что важно! Сохранять еврейство можно в разных формах, например, в форме сохранения религиозных традиций, в форме просто уважения еврейства и неизменного ощущения своей причастности к еврейскому народу... Но проблема сохранения еврейства становится все сложнее.
   Немало людей пекутся лишь о том, как бы не потерять себя в материальном отношении. И во имя этого они готовы раствориться в любой общественной среде. Они забывают, что главное в другом - в самоидентификации, глубоком осознании, к какому народу ты принадлежишь. А многие евреи сегодня по существу относятся к людям 'без рода, без племени'. И если это явление будет безудержно нарастать, то станет трагедией еврейского народа. Количественно мы в целом не растем, при этом в качестве постепенно теряем самое главное - чувство причастности к своему народу. Леви Леваев является одним из тех благороднейших людей, которые посвятили себя проблеме сохранения еврейства.
   Я обожаю Израиль, но, к большому сожалению, вижу там диссонанс в еврейском обществе: есть группы евреев, буквально ненавидящие друг друга. Как это может быть?! Ведь это маленькая страна, которая, казалось бы, должна быть моделью еврейства, но она становится местом, где растет нелюбовь и даже ненависть друг к другу.
   И на таком фоне особенно остро понимаешь, что бухарско-еврейская община - одна из немногих, сумевших сохранить себя, свои традиции. У бухарских евреев есть о б щ и н а! А у нас, ашкеназийских евреев, ее нет, в нашей жизни воплощается басня про лебедя, рака и щуку. А ведь если мы не поймем, что наша ценность в том, что мы - единое целое, то - не сохранимся.
   Печально, что отмечая свой юбилей, я вынужден говорить о негативе.
   Кстати, ситуация, описанная мною, отражается и на интересе нашей, русскоязычной публики к еврейскому исполнителю, который, стремится работать на высоком уровне и хочет открыть ей что-то новое, глубокое, духовное. Попсе из России тут обеспечено первенство в завоевании публики.
   Я считаю, что сегодня бухарско-еврейская община является поистине моделью действенной заботы о сохранении еврейства, важным примером для других еврейских общин. Только умея уважать друг друга и объединяясь в благородных делах, мы сможем сохранить еврейство, остаться уважаемым народом в мире. И я горжусь, что есть бухарские евреи, есть Леви Леваев!
  
   - Мечтаете ли вы о чем-то в свои юбилейные дни?
  
   - Да. Мечтаю и впредь подниматься по ступенькам в творчестве и вести за собой как можно больше людей. Я ценю уважение со стороны людей. Без этих людей я бы не мог существовать. И каждый исполнитель нуждается в такой поддержке. Именно поэтому в бухарско-еврейской общине я чувствую себя очень спокойно и уверенно.
   Еще мечтаю о большом концерте, где приняли бы участие прекрасные исполнители из этой общины, среди которых есть настоящие бриллианты. И чтобы в этом концерте участвовали и представители ашкеназийской общины. Конечно, я бы с удовольствием принял участие в такой программе. И пусть в ней участвуют также представители других еврейских общин: может быть, из Ирака, Сирии, Ирана, еще откуда-то. Если сделать такую программу, то все вносимые исполнителями краски составят огромную картину, в которой будет многообразие цветов. И, может быть, тогда у многих людей возникнет доброе желание стать ближе друг другу. Быть может, многие люди перестанут смотреть с иронией на культуру другого еврея, а будут больше уважать ее и находить в ней то, чего им не хватает в своей культуре!
   И, признаюсь, есть у меня надежда, что глубокоуважаемый Леви Леваев в ряду своих многочисленных благородных дел сможет найти и рычаги достойной поддержки высокого еврейского музыкального искусства, без проникновения которого в массы вряд ли можно достичь должного развития духовной культуры еврейского народа.
  
  
  
  А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ...
  
   Люди сильны друг другом.
   Евгений Евтушенко
  
   Живи, младенческое 'вдруг'!
   Уже почти замкнулся круг,
   Уходит почва из-под ног,
   Ни на одной из трех дорог
   Спасенья нету, как ни рвись.
   Но
   вдруг,
   откуда ни возьмись...
   Лариса Миллер
  
   Это, несомненно, и есть счастье, когда в твою судьбу врывается из необъятного человеческого общежития доброе, светлое, дарящее силы и вдохновение 'вдруг'. Так приходит любовь, так встречаешь удачу в делах, так подчас горькие мытарства уступают место нежданному благополучию, так нередко обретаешь друзей...
   Мне было бы печально узнать, что кто-то воспринял этот лирический очерк как закамуфлированную рекламу учебного заведения, которому я искренне признателен. Если то, что я предлагаю вниманию читателя, все же - реклама, то реклама чутких и сердечных человеческих отношений, добрых поступков, дружеского общения, радости познания, воли к адаптации в прекрасной, но совсем новой, незнакомой нам стране. Такая реклама - веление моей души.
  
   В один из морозных февральских вечеров 2003 года в ресторане 'King David', находящемся на Квинс-бульваре, состоялся вечер очередных выпускников Metropolitan Learning Institute, совсем юного института, который - именно 'вдруг, откуда ни возьмись' - полтора года назад появился в нашей жизни. Я один из этих выпускников, представитель их старшей когорты. Такой когорты студентов, насколько я знаю, не найти на нашей родине, это - добрая и мудрая специфика американской жизни. В стенах института мы серьезно усовершенствовали свой английский язык, освоили возможности пользования компьютером для офисной работы...
   Если я увлекусь представлением своих однокашников, то этим мой рассказ и ограничится. Кажется мне, что рассказывать о них можно бесконечно, рассказывать о них - это показывать те замечательные грани облика нашей эмиграции, что стали для меня вдохновляющими, зовущими жить светло и интересно и быть достойным новых друзей. Но - хотя бы несколько штрихов...
   Со мной учился Ефим Шабаш, прошедший легендарную эпопею освоения целины в Казахстане.
   Наша школа сблизила меня с Михаилом Рокетлишвили, ученым-юристом и экономистом.
   Пожалуй, самыми дисциплинированными и старательными студентами среди нас были братья Шимоновы - Михаил и Манаше.
   Михаил, инженер текстильной промышленности, работал в Узбекистане главным инженером текстильных предприятий и крупнейшего в республике коврового комбината, многие годы был членом коллегии и руководителем управлений Министерства легкой промышленности республики. Ныне его неудержимое хобби - составление разнообразных кроссвордов, которые постоянно востребованы читателями 'The Bukharian Times'.
   Манаше, инженер-строитель, 20 лет работал главным инженером строительного управления, а последние 10 лет трудовой деятельности - заместителем управляющего трестом. Руководил строительством крупного завода сборных железобетонных конструкций, ряда текстильных фабрик, жилых домов, детских садов, школ и других объектов в Узбекистане.
   Вот какие люди не обошли моей судьбы благодаря Metropolitan Learning Institute. Разве расскажешь обо всех в коротком очерке! Рядом было еще много прекрасных людей, пусть и с самыми разными 'по весомости' биографиями. Были, например, молодые, очаровательные Лена Бабаханова и Жанна Алаева. Между прочим, Леночка была раньше переплетчицей и мастерски восстановила мой истрепавшийся большой англо-русский словарь - просто так, по дружбе. Теперь, листая этот словарь, вспоминаю и благодарю ее. А Жанночка была нашей совершенно недосягаемой отличницей. Она умница, но, к тому же, у нее есть возможность взлетать к высотам языка на крыльях молодости. Эх, сбросить бы мне лет 45 - 50!
   Теплый, сердечный вечер получился в 'King David'. Я снял видеофильм об этих добрых и памятных часах нашей жизни, но, увы, не донести его до читателей. А быть может, и ни к чему это - каждый и по своей жизни знает, что такое душевные торжества. Вот случилось такое событие и в нашем институте. Внешне оно напоминает те, что Вам, дорогой читатель, несложно вспомнить. Но у нас оно, конечно, несло свое, особое настроение. Это было настроение искренней признательности выпускников к тем, кто мужественно рискнул и сумел столь удачно организовать новый институт, ставший важной вехой в нашей американской жизни, кто руководит его работой, и, конечно же, к тем, кто дал нам новые знания...
   Вот и вновь я - в тупике: как здесь рассказать о каждом из этих дорогих нам людях - директоре института, молодом, энергичном и чутком Борисе Давыдове и его мудрой, слаженной команде? Нет, это невозможно. Но не могу не подчеркнуть, что все выступившие с тостами выпускники подарили этим людям теплые, сердечные слова признательности и глубокого уважения.
   И мы, выпускники, в свою очередь, услышали от директора и преподавателей много добрых слов.
   Директор приветствовал нас взволнованно и обстоятельно. Нам были понятны его чувства. Борис Давыдов - истинный энтузиаст образования. 12 лет назад он приехал в Америку совсем молодым, с женой и недавно родившимся сыном. В то время его главным интеллектуальным багажом были высшее образование, кандидатская диссертация, выполненная на стыке техники и математики, а еще... немецкий язык. Ежедневно, помножив азарт на волю, осваивал он здесь английский - самостоятельно. А менее чем через год начал преподавать математику в школе. Для него упорное самообразование, cаморазвитие - святое.
   Пожалуй, наиболее часто за столом звучали мудрые размышления и напутствия наших дорогих Арона Михайловича Аронова и Отари Джанашвили - опытнейших работников института. Это - языковеды, преподаватели и переводчики с большим стажем работы. Арон Михайлович выполнял в Узбекистане обязанности переводчика на высшем государственном уровне, Отари работал в Индии и Иране переводчиком советских геологических организаций.
   Кроме тостов, и общих, и локальных, да и просто добрых разговоров, нас объединяли танцы, любимые явным большинством собравшихся. На душе у каждого было светло и чуть грустно. Заканчивался незабываемый полуторагодовой период нашей жизни, наш дружный и интересный поход к новым знаниям. Я прочел свое стихотворение - подарок родному институту. В его строках - моя душа. Хочется показать Вам, дорогой читатель, несколько строк этого стихотворения - будьте, пожалуйста, снисходительны:
  
   Вот и это пришло:
   собрались мы, друзья,
   Для сердечных бесед и веселья!
   И апрелем душа расцветает моя
   В день,
   по-глупому столь не весенний...
   Не смогу я оставить дела и мечту.
   Старость ждать меня, знаю, устанет.
   И в душе сберегу
   наш родной институт
   Доброты,
   пониманья
   и знаний!
  
   Мои стихи встретили очень приветливо, но вряд ли оно смогло прозвучать теплее, чем застольные слова других выпускников, пусть и выступивших в прозе.
  
   Для чего я пишу этот очерк? С простой, но волнующей меня целью. Хочется на близком моему сердцу примере укрепить в сознании читателей важный для нас момент истины: талантлива и деятельна русскоговорящая община Америки. И это должно прибавлять нам всем оптимизма и гордости, а значит, и жизненных сил. Хотя и непроста наша жизнь на новой земле, мы можем, мы в силах, вместе, шаг за шагом, делать ее лучше, совершеннее. Низкий поклон - энтузиастам, несущим добро своей общине! И давайте не забывать мудрые слова поэта: люди сильны друг другом...
  
  
  СТАРОСТЬ - НЕ ДЛЯ НАС
  Еще немного о жизни пожилых американцев
  
   Нередко говорят: уровень заботы о стариках - это уровень цивилизованности государства. Очевидно, что забота о пожилых людях - сложное и дорогостоящее дело. Но в Америке и государство, и многие частные спонсоры, и бесчисленные волонтеры стремятся внести в жизнь таких людей тепло душевного внимания, радость человеческого общения, наполнить их жизнь интересными событиями и делами, что в большой степени удается...
   В Нью-Йорке, в тихой, можно сказать, окраинной части микрорайона Форест Хиллз, в окружении небольшого садика и высоких зданий, притаился двухэтажный неброский дом, в котором день за днем неустанно трудятся люди с добрыми сердцами, обращенными к пожилым жителям микрорайона. Здесь находится гостеприимный центр тех, кто немолод, - Forest Hills Senior Center, одно из звеньев комплексной, разветвленной общественной организации Forest Hills Community House, созданной в 1975 году для улучшения качества жизни как отдельных людей всех возрастов, так и семей, и целых общин. Да, общин, потому что население Америки состоит именно из общин, которые могут носить и этнический, и религиозный, и территориальный характер.
   Программы организации Forest Hills Community House (а их свыше тридцати) охватывают более 20 тысяч жителей Квинса, одного из пяти районов Города Большого Яблока. Деятельность этой организации направлена на обслуживание пожилых людей, содействие воспитанию, обучению и трудоустройству молодежи, помощь в решении жилищных проблем, повышение образовательного уровня населения, например, в пользовании компьютером. Источниками финансирования программ являются бюджеты штата и города, а также средства частных спонсоров.
   Я не могу, да и не хочу сравнивать центр пожилых людей Форест Хиллза с другими подобными учреждениями города. Хотелось бы просто на примере этого центра немного проникнуть в ту повседневную благородную деятельность, которая осуществляется в городе, чтобы светлее, интереснее и, к тому же, сытнее была жизнь очень многих людей, шагнувших в седьмой десяток своих лет и еще далее.
  Важна и просто незаменима деятельность в центре замечательных волонтеров, многие из которых являются русскоязычными иммигрантами. Они делают свое дело, не прося благодарности. Хотя у них, как и у всех других, есть немало проблем дома, они приходят в центр и помогают людям, которые нуждаются в помощи. Нет такого рабочего дня, когда в центре не видно волонтеров. Вот такова Америка: эдесь волонтерство - одна из важнейших основ жизни общества.
   Среди волонтеров центра есть и мои замечательные друзья. И разве смогу я рассказать об этом центре лучше их самих?!
  
   Вот что поведал мне один из активнейших волонтеров ЕФИМ ШАБАШ.
   'Я уже немолодой человек и встретил в жизни много разных судеб, - начал он. - Прошел трудовой путь от рядового врача до одного из руководителей здравоохранения в масштабе пяти целинных областей Казахстана. Выехал из Советского Союза в Израиль в 1991 году, и для меня стало очень впечатляющим сопоставление жизни пенсионеров в этих двух странах. Забота о пожилых людях в Израиле оказалась просто несравнима с тем, что имело место в моей бывшей стране. Особенно удивил и покорил уровень заботы об эмигрантах.
   Затем, выиграв грин-карту, мы с женой поселились в Нью-Йорке. И здесь, в Америке, я увидел еще более высокий уровень внимания к пожилым. Очевидно, что мне, прибывшему сюда иммигранту, поначалу все было незнакомо и непонятно. И вдруг я набрел на Forest Hills Senior Center. Увидел, что там много пожилых людей. Казалось, намечается какое-то большое собрание... Вскоре центр стал мне просто вторым домом.
   Да, многим старикам, не будь таких центров, жилось бы крайне некомфортно. Молодые хотели бы уделять им много внимания - да некогда, друзей еще нет, все вокруг чужое... И здешние центры для пожилых людей (раньше я подобного просто не видел) - это очень умная и благородная организационная находка. Это по существу центры активной жизни тех, кто немолод.
   Здесь люди могут встречаться по интересам (различные, в том числе национальные, игры, участие в разнообразных кружках и др.). Гостями центра бывают артисты, писатели и политические деятели. Мы можем бесплатно посещать выступления выдающихся симфонических оркестров, затем обмениваемся своими впечатлениями, мнениями. Не остаются без внимания дни рождения людей. Здесь можно получить консультации по волнующим нас жизненным вопросам. А их, конечно, очень много. К услугам посетителя - бесплатно! - и социальный работник, и, если нужно, переводчик.
   Я с удовольствием тружусь здесь в качестве волонтера, и таких подавляющее большинство среди работающих в центре. Наш центр поистине многонациональный - и это никому не создает дискомфорта, всем желающим находится работа.
   Америка - страна, где нет голодных. В этом - скромная заслуга и нашего центра. Здесь человек может получить бесплатный обед, как минимум, из трех - четырех блюд. Если же он символически платит за обед, то такие денежные поступления служат улучшению качества обедов в нашем центре. Раз в неделю можно бесплатно получить продуктовый пакет с разнообразными продуктами, хлебо-булочные изделия, иногда и овощи (я работаю в группе из четырех волонтеров которая обеспечивает именно эту, весьма объемную часть работы центра).
   В последние лет десять количество посетителей значительно прибавилось (что в заметной мере связано с волной русскоязычной иммиграции) - и стало явно не хватать помещений для нормального ведения всей необходимой работы. Эта проблема требует решения...'
   В разговор вступил другой добрый и милый человек - ЛЮДМИЛА ЗАСЛАВСКАЯ. Сообщила, что ею вместе с РОЗОЙ ЮАБОВОЙ как волонтерами выполняется техническая часть деятельности по образовательным и развлекательным программам. Готовят учетные бланки посещаемости различных кружков, регулярно ведут учет и отчетность по всей работе, связанной с этими программами. А работа многообразна. Это и несколько кружков английского языка, и кружки рисования, бальных танцев, 'музыкальная мастерская', где люди поют, сгруппировавшись около пианино, это кружки, где ведутся беседы в сферах политики, познается мир юмора, рассказывается об интересных людях и событиях, это кружки обзоров по музыке и знакомства с видеозаписями классических опер. А также соревнования во множестве игр (биллиард, настольный теннис, национальные игры и др.) и разные, чередующиеся по дням, физкультурные программы (включая даже аэробику). Проводятся разнообразные лекции: о правильном питании, по медицинским и социальным проблемам... Русскоязычные люди предпочитают участвовать в кружках английского языка, некоторых играх, участвуют и в кружке рисования.
   Затем со мной поделился своими размышлениями еще один волонтер, уважаемый ветеран этой доброй деятельности - СОЛОМОН ЮАБОВ:
   'Я работаю в центре с 1994 года. В августе приехал, а уже в сентябре стал здесь волонтером - мне необходимо находиться среди людей и, честно говоря, было бы совестно получать блага от государства, ничего не отдавая взамен, коль здоровье позволяет как-то работать. Сразу почувствовал доброе отношение к себе со стороны руководства. Сначала поручили трудиться кассиром, а затем, увидев, что я работаю ответственно и успешно, перевели на программу помощи продуктами малообеспеченным. Эта работа хлопотная и объемная: каждую неделю надо получать продукты, расфасовывать их, а затем раздавать нуждающимся. И я, естественно, подобрал несколько помощников. Хочется отметить, что коллектив работников центра очень дружный, здесь неизменно ощущается взаимопонимание. Вообще, люди Америки, как я понял, в основном очень доброжелательны. Даже если не знаешь языка, они терпеливо и душевно с тобой общаются.
   В то время центр посещали 500 - 600 человек, доля русскоязычных уже была значительна. А в целом посетители представляли много национальностей всего мира. Естественно, мы старались помочь прежде всего тем, кому за шестьдесят, инвалидам. Но если кто-то из молодых временно нуждался в помощи, мы им не отказывали. Наши, русскоязычные старики, получив такую помощь, выражали признательность, выглядели, можно сказать, просто счастливыми. Это было для них ново, почти фантастично, ведь в Советском Союзе ничего подобного не случалось... Такой работой с удовольствием продолжаю заниматься и сегодня.
   Думаю, слабое место в работе центра - это организация экскурсий. Они очень оживляют душу стариков, но бывают слишком редко. Есть и другие нерешенные вопросы. Но центр, несомненно, идет в рост...'
  
   Позвольте мне, уважаемый читатель, добавить немного и от себя.
   Поистине неоценимую роль сыграл Forest Hills Senior Center в обретении нами с женой истинных друзей на американской земле. Прожив здесь чуть более одного года, мы вдруг выиграли семейную путевку символической цены для недельного летнего отдыха. Путевки разыгрывались именно в этом центре, а отдыхали мы в кемпе (доме отдыха), размещенном в живописном месте недалеко от той точки, где встречаются граница между штатами Коннектикут и Массачусетс и граница штата Нью-Йорк. Именно в этом кемпе, к счастью, возникли ростки нашей дружбы с теми людьми, которые упомянуты мною выше, и не только с ними...
   Мы признательны Нью-Йорку, штату, Америке за заботу о пожилых людях, достойную великой страны! И сердечное спасибо центру пожилых людей Форест Хиллза за все доброе, что он делает! Здоровья и больших успехов штатным работникам и волонтерам этого замечательного Дома Добрых Сердец!
  
  
  
  МОЯ ЖИЗНЬ
  В КАЛЕЙДОСКОПЕ УЛЫБОК
  
  'Это случилось в Нижневартовске летом 1971 года.
   В нашей компании командированных из разных мест
  и вселенных в одну из комнат маленькой гостиницы 'Обь'
  было пять человек. Я оказался старшим по возрасту.
  Среди нас жил тихий,
  несколько застенчивый парень из Башкирии.
  Однажды, в воскресенье, он сообщил нам,
  что встретил молодую женщину, землячку,
  и она согласилась прийти к нему сегодня в 7 часов вечера.
  Затем, чуть смущаясь, добавил,
  что не имеет необходимого опыта
  и побаивается встречи с ней.
   Несколько расслабленные воскресным бездельем,
  мы немедленно оживились и решили ему помочь...'
   __________
  
   '...И вдруг момент моего тоста наступил.
   - ...Пусть простит меня родной Баку:
  за годы жизни я влюблялся
  во множество разных городов...
  Но теперь - с таким опытом! -
  я любуюсь волшебным городом, где родился,
  и понимаю до глубины души:
  Баку - самый прекрасный город на свете!..'
  
  
  КУРЬЕЗЫ МОИХ BUSINESS TRIPS
  
   В России из сорока с лишним лет трудовой жизни я провел, полагаю, не менее шестнадцати - семнадцати в командировках по испытаниям и внедрению новой техники для нефтяников. Так и жила наша семья в Москве - от встречи до расставания, от расставания до встречи. И лишь теперь, в Нью-Йорке, я всегда - в семье.
   О борьбе, удачах и поражениях в моих командировках, быть может, позже напишу повесть. Но сейчас хочу подарить читателю несколько забавных эпизодов, которые я вспоминаю с веселой, а то и чуть грустной улыбкой. Возможно, захочется улыбнуться - хоть разок - и Вам, мой дорогой читатель. Ну, и прекрасно: каждая добрая улыбка - для здоровья.
  
  СОСЕД БОРЯ
   Где-то в 70-е годы я отправился в очередную командировку по Западной Сибири. Прилетел в город Сургут и был сразу поселен в единственную свободную комнату гостиницы 'Нефтяник' на двоих человек, что я воспринял как серьезное везение.
   Поздно вечером мой сосед пришел в нашу комнату. 'Меня зовут Боря', - сообщил он с большим трудом, поскольку был абсолютно пьян. Вскоре он сел на пол и еще через несколько минут начал петь песни и весьма выразительно (если не сказать - жутко) ругаться по какому-то неизвестному мне поводу. Думаю, ему было около 45 лет, хотя его замученная алкоголем внешность могла оказаться весьма обманчивой.
   Я постарался объяснить ему, как следует себя вести, но его восприимчивость оказалась нулевой: он был целиком поглощен общением с самим собой. Этот ад продолжался не менее пяти часов, и затем, ближе к утру, Боря внезапно заснул. Когда утром я уходил по делам, он, естественно, продолжал пребывать в глубоком сне. Весь следующий день я работал с довольно тяжелой головой, но верил, что прошедшая ночь останется эпизодом - ведь есть же у этого мужика какая-то работа в командировке.
   Но в жизни, как известно, много удивительного. И на вторую, и на третью ночь ситуация повторилась. Он по-прежнему был невменяем. Избить этот мешок костей, мяса и водки было бессмысленно, а продолжать такую жизнь - невыносимо.
   В середине очередного дня я переселился в другую, маленькую гостиницу, имевшую, помнится, название 'Геофизик'. Вновь мне предложили единственную свободную комнату на две персоны. Я был счастлив, понимая, что любой сосед будет лучше, чем Боря.
   Вечером мой сосед появился в комнате. Это был... мой Боря. Он находился в прежнем состоянии. Промолвил с уже привычным мне затруднением: 'Рад тебя видеть. Почему-то меня тоже выселили из 'Нефтяника'. И кое-что добавил...
   Что Вам сообщить о своих чувствах? В каком-то укромном уголке гостиницы я почти истерически вдоволь нахохотался и таким образом несколько успокоился. А затем пришел в гостиницу 'Нефтяник' и без лишних слов заявил: 'Или дайте мне комнату на одного человека, или я буду спать в этом холле на диване'. И, скажу вам, дали. Из какого-то резерва. Уж не знаю, что стало тому причиной. Но как я спал!..
  
  ИСТИННО РОССИЙСКАЯ ТОЧНОСТЬ
   С улыбкой вспоминаются и некоторые моменты самих командировочных дел.
   В 80-е годы мы проводили совместный промышленный эксперимент с нашим другом и коллегой из ГДР по имени Герд. Для этой работы была выделена буровая в самарской глубинке.
   Цементирование скважины по нашей технологии назначили на 12 часов дня. В половине первого Герд спросил ответственного представителя бурового предприятия: 'Когда мы начнем?' Тот дал прогноз с истинно российской точностью: 'Возможно, где-то через полчаса'. И это - после получасового опоздания...
   Чтобы Вы представили ощущения Герда, я должен заметить, что, по моему опыту, в ГДР цементирование скважин начинали с той же точностью, как сеансы в кинотеатрах. У нас же еще понадобились два непредвиденных рейса на базу для замены ошибочно завезенных устройств. В общем, как сейчас любят говорить в России, 'получилось, как всегда'. Цементирование начали в четвертом часу дня, но - что было, то было - выполнили прекрасно. Герд в итоге был доволен, радостно возбужден.
   'Знаешь, Юра, - сказал он, когда мы ехали с буровой, - я заметил, что у вас в России, в отличие от нашей ГДР, все очень большое: города огромные, расстояния огромные, даже полчаса у вас совсем не те, что у нас'.
   Позже он опубликовал в ГДР интересную брошюру о нашем самарском эксперименте. Вопрос сроков работ в брошюре не освещался...
  
  
  МУЖСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ
   Моя командировочная карьера в Западной Сибири - главном нефтегазовом регионе России - началась в 1971 году с города (тогда еще поселка) Нижневартовска, строившегося на берегу широкой реки Обь для освоения легендарного, громадного нефтяного месторождения Самотлор.
   Это случилось в Нижневартовске летом 1971 года. В нашей компании командированных из разных мест и вселенных в одну из комнат маленькой гостиницы 'Обь' было пять человек. Я оказался старшим по возрасту. Среди нас жил один тихий, несколько застенчивый парень из Башкирии.
   Однажды, в воскресенье, он сообщил нам, что встретил молодую женщину, землячку, и она согласилась прийти к нему сегодня в 7 часов вечера. Затем он, чуть смущаясь, добавил, что не имеет необходимого опыта и побаивается встречи с ней.
   Несколько расслабленные воскресным бездельем, мы немедленно оживились и решили ему помочь. Направили его в баню, а сами пошли в магазин покупать 'романтические еду и напитки'. Затем накрыли стол для приближающегося свидания. Романтическое освещение должна была обеспечить июльская белая ночь, которая на Средней Оби такая же чудная, как в Петербурге. Мы потребовали, чтобы он оделся как можно лучше, что было осуществлено, конечно, без особого успеха. Далее провели краткий инструктаж: для начала он и его подруга должны выпить немного вина, съесть немного фруктов, душевно поговорить... Ну, а затем им следует делать все, что подскажут их сердца.
   Мы дали ему четыре часа для свидания, еще не осознав, на какую муку себя обрекли. Ушли на берег Оби около 7 часов вечера, уселись на каких-то бетонных плитах и беседовали до 11 часов ночи (лучших вариантов для нас тогда, думаю, не существовало). Все анекдоты были рассказаны, все интересные проблемы обсуждены, все окрестности оценены. Комаров, к счастью, почти не было - их пугал ветерок с Оби. По реке иногда проплывали какие-то суденышки в волшебных сумерках наступающей белой ночи, но мы, уже притихшие и весьма утомленные своим бесконечным сидением, стали ко всему равнодушны.
   И все же мало-помалу четыре часа прошли. Осознав это, мы сразу оживились, поднялись с надоевших плит и бойко пошли к гостинице за волнующей всех информацией.
   Дверь в наш номер не была заперта, белая ночь позволила нам сразу осмотреть комнату. Парень крепко спал. Бутылка вина опорожнена не более чем на треть, на столе - остатки двух съеденных яблок.
   Мы решительно разбудили его и потребовали: 'Рассказывай!'
   Он сонно взглянул на нас, немного помолчал, затем произнес: 'Не пришла'. И добавил эпитет, который я, пожалуй, упущу...
  
  ОХ, УЖ ЭТИ ЗАСТОЛЬЯ!
   Про российские гостиницы можно вспоминать бесконечно. Вспоминаются, например, два забавных застольных эпизода в гостиницах, где я оказывался, по совпадению, в номерах на четырех человек (и это был далеко не худший вариант)...
  
   Как-то, приблизительно в 1970 году, я приехал в Саратов для испытаний специальной технологии цементирования скважин. Войдя в гостиничную комнату, где мне выделили кровать, я увидел застолье и, конечно, был немедленно и настойчиво приглашен к столу.
   Разговор ребят оказался нетипичным - о женах. Говорили сердечно, даже юмор не был востребован. Я понял, что инициатором разговора стал парень лет 25-ти или немного старше, студент-заочник, приехавший в Саратов на очередные экзамены. Мы выпили за здоровье его супруги, которой в этот день исполнилось 25, и он начал длинный, обстоятельный монолог.
   Парень старательно объяснял, что без поддержки жены, конечно, не смог бы работать и одновременно учиться в институте. Она и сама работает, и двое детей у них всегда ухожены, и ему находит время помочь со всякими контрольными работами и курсовыми проектами. А сейчас вот письмо от нее получил. Ободряет его, просит не беспокоиться о доме, сосредоточиться на экзаменах... Он стал читать нам фрагменты письма, а на глазах его появились слезы...
   Вдруг парень схватился за голову и вскочил: 'Мужики, извините, я бегу. Опаздываю. Меня тут одна студентка ждет... Познакомились вот... Бегу'.
   Остальные, одолевая некоторое замешательство, переглянулись с улыбкой. 'Так давай выпьем последнюю - за твою удачу', - крикнул ему кто-то. Но он уже нас не слушал...
  
   А второй случай был в гостинице старого города Бугульмы, комендантом которого в годы гражданской войны поработал сам Ярослав Гашек. Город этот - в Татарстане.
   Все мои командировочные задачи уже были решены, но автобус в аэропорт почему-то не пошел - и я пропустил самолет в Москву. В общем-то, рядовое дело. Побрел я в свою гостиницу коротать время до завтрашнего рейса. Мое место оказалось занято, и поселили меня в другую комнату, где, к моему неудовольствию, кипело застолье. Лечь в кровать мне, естественно, не позволили, и я подсел к столу.
   Застолье было, как застолье, ничего особенного. Но все же в нем возник незабываемый для меня оттенок в связи с тем, что за столом находился душевный мужик - председатель совета ДОСААФ (помните это общество содействия обороне?) Татарской республики, а я ему почему-то - уже не вспомню - очень понравился.
   'Юра, - говорил он мне неоднократно и проникновенно, - будешь в Казани, сразу - ко мне. Я тебе устрою прыжок с парашютом. Ты меня понял, Юра?'
  И размягченные алкоголем глаза его загорались от радостного предвкушения этого важнейшего для меня события.
   ...Так и не прыгнул я с парашютом ни разу в жизни. Упустил и эту возможность. Много летал над Казанью, да все на рейсовых самолетах до тюменских краев или обратно, в Москву...
  
  ДЕЛОВОЙ ВИЗИТ К ЗЕМЛЯКУ
   Родина моя - Баку. После того как меня, шестилетнего, родители увезли в Москву, я лишь изредка, в командировках, попадал в мой Баку. Всегда с волнением ступал на бакинскую землю, всегда как-то по-особому радовался дружеским отношениям с бакинцами.
   Мне приятно вспоминать этот бакинский эпизод.
   В 70-е годы я оказался в одном номере маленькой тюменской гостиницы 'Геофизик' с начальником бакинского конструкторского бюро по нефтяному оборудованию Шамилем Талыбовичем Джафаровым. Я был тогда старшим научным сотрудником нашего института буровой техники, кандидатом технических наук, накапливал опыт беспокойной, азартной, подчас требовавшей фанатизма борьбы за коренное повышение качества нефтяных скважин в Западной Сибири.
   Нам обоим пришлось долго жить в этом номере, мы имели множество доверительных бесед, поняли, что являемся глубокими единомышленниками в борьбе за технический прогресс и в подходе к делам. Прощались мы уже совсем по-дружески. В моем сердце навсегда оставался этот умный, искренний, честный, волевой человек. Но уже тогда не очень здоровый - все лечился тюменской минеральной водой.
   Жизнь свела нас еще раз лет через десять.
   Шли годы повсеместной борьбы за Знак качества изделий. Борьба эта, несомненно, как-то способствовала эффективности производства, но меня она больше вдохновляла, пожалуй, тем добрым обстоятельством, что Знак качества - это благосостояние, а точнее, заметные дополнительные премии работников как завода-изготовителя, так и нашего института-разработчика. Чтобы получить или через определенное время подтвердить Знак качества, необходимо было пройти нелегкий этап государственных испытаний изделия. Именно КБ, которое возглавлял Ш.Т. Джафаров, было назначено так называемой головной организацией по госиспытаниям в отрасли.
   Я прилетел в Баку с документами по выполненным испытаниям разработанного нами скважинного устройства. Моя святая задача - получить официальное одобрение этой работы от КБ. Будет одобрение - значит, специальная комиссия будет рассматривать вопрос о Знаке качества. А не будет одобрения - значит, увы...
   С волнением и радостью, а еще с легкой тревогой заходил я в кабинет Шамиля Талыбовича. Сразу стало ясно, что для него мое неожиданное появление тоже приятно. После нашей теплой и обстоятельной беседы под хорошо заваренный кофе он вызвал главного инженера КБ, представил меня и сообщил ему о моей проблеме.
   Главный инженер, войдя в дежурную роль холодного арбитра, без малейших эмоций предположил, что ко мне, конечно, будет много принципиальных вопросов.
   'Вот, вот! - отреагировал Джафаров с чуть озорной, но твердой интонацией. - Ты очень принципиально рассмотри представленные материалы... Ну, а затем, естественно, прими очень принципиальное - п о л о ж и т е л ь н о е - решение'.
   Главный инженер вынужден был лишь вежливо улыбнуться. Выходил, пропуская меня вперед...
   Родной мой Баку! Как просто и красиво там была провозглашена благородная, высокая принципиальность в отношении человека, который заслужил доверие!
  Шамиль Талыбович скончался в перестроечную эпоху...
   _____________
  
   Незадолго до ухода на пенсию, в 1998 году, я признался своему родному институту в любви стихами. Были там и такие незамысловатые строки:
   Живет институт наш - и нам хорошо.
   Здесь познаны поиск, свершения, боли...
   К нам в жизнь он надеждой когда-то вошел,
   Лишь робкой надеждой - и стал нам судьбою!
   Нас в сказки лесные Заволжья повел,
   В метели Приобья, в тепло Украины.
   Растили нелегкую славу его
   Бессонницы наши и наши седины...
   Институт выпестовал целую когорту асов командировочных дел. Эти люди научились совмещать в себе способности инженеров, ученых, организаторов, лекторов, надежных трудяг, смелых, а подчас просто отчаянных борцов за научно-технический прогресс.
   Да, командировка, как правило, дело серьезное. Но путешествие есть путешествие, и редко бывает оно без романтики, приключений и курьезов...
  
  
  НА ГОСТЕПРИИМНОЙ ЗЕМЛЕ ТЕХАСА
  
  ЛИНДА
   По поводу своеобразия любимого нами одесского, да и всего взрастившего нас юмора говорят приблизительно так: на западе наш юмор не всегда воспринимается, потому что мы не прочь посмеяться над тем, что у воспитанников иного, давно и строго отлаженного мира может вызывать лишь недоумение и печаль...
   Многие годы я старался делать в командировках добрые дела для нефтяников города Сургута, одного из красавцев нынешней Западной Сибири. А в 1995 году меня включили в делегацию сургутян, которая отправилась в Хьюстон и Даллас для ознакомления с американским опытом строительства горизонтальных скважин.
   В этой десятидневной поездке нашим гидом была милая молодая переводчица Линда, изучившая русский язык в своей Америке и говорящая по-русски красиво, без каких-либо ошибок, с легким акцентом прибалтийского типа. С ней было интересно и приятно общаться. Линде нравились наши дружеские подтрунивания друг над другом, и, слыша их, она нередко от всей души, заразительно смеялась.
   Оценив чувство юмора Линды, я однажды решил повеселить ее русским анекдотом на американскую тему, услышанным в какой-то из юмористических телепередач. Анекдот этот неизменно вызывал смех в России...
  
   Где-то в Псковской области начали сооружать важный военный объект. ЦРУ немедленно стало готовить разведчика на этот объект. Парень научился говорить по-русски с псковским выговором и был успешно заслан в Россию. Вот идет он зимой по проселку, недалеко от города Пскова, в телогрейке, шапке-ушанке и валенках. А навстречу ему ковыляет какая-то старуха. 'Мамаша, далеко до вашего райцентра?'- спрашивает он. 'А ты, сынок, шпион что ли?'- интересуется старуха. 'Как ты узнала, мамаша?'- произносит потрясенный американец. 'Да у нас тут отродясь не было черных'.
  
   Рассказал я анекдот и к ужасу вижу, что Линда даже не улыбается. Более того, помрачнела и, помолчав немного в задумчивости, промолвила: 'Беда, если так работает ЦРУ'...
   Впрочем, посмеялись мы с Линдой еще немало. Но с той поры - без анекдотов.
  
  В ГРЕЧЕСКОМ ЗАЛЕ
   В той же командировке мне довелось провести вечер в огромном и веселом греческом ресторане Хьюстона. Руководителя нашей делегации пригласил туда его приятель, один из известных хьюстонских бизнесменов, грек по происхождению. С ним была русскоговорящая сотрудница, молодая, красивая, общительная Оксана. А четвертым, по неожиданной просьбе нашего руководителя, был я.
   Столы в ресторане размещены обширным амфитеатром, окружают с трех сторон маленькую эстраду и танцевальную площадку перед ней, а наш стол был выдвинут прямо на край танцплощадки (возможно, в знак особого уважения к пригласившему нас человеку).
   На эстраде неугомонно трудились два веселых талантливых исполнителя с аккордеоном и каким-то струнным инструментом (забыл уже). На танцплощадке я увидел много осколков керамической посуды, которую периодически сметали вениками служащие. Но осколки тарелок появлялись там снова и снова, благосклонно воспринимаемые танцующими. Да и мы добавляли несколько раз такие осколки, азартно бросая на пол тяжелые тарелки, специально выдаваемые нам (как и другим) официантами для проявления бурного веселого возбуждения, вдохновенно нагнетаемого в зал двумя чудесными парнями - певцами и музыкантами - с эстрады.
   Честно говоря, такого бурного коллективного веселья зала я в ресторанах еще не видел. Не могу забыть, например, как дружно всколыхнулся и начал пустеть зал, когда парни заиграли танец сиртаки. Все, кто были за столами, встали и, берясь за руки, образовали громадную вереницу танцующих, которая устремилась из ресторана на большую площадь перед ним и образовала слегка разомкнутое кольцо, начало которого уже появилось в зале, когда конец еще смещался в танце к выходу на площадь.
   Нежданно-негаданно настал и мой черед продемонстрировать залу свое танцевальное искусство. Как-то, между делом, один из парней с эстрады спросил меня, откуда я родом. Я, не подозревая никаких кошмарных последствий, ответил, что из города Баку, из Азербайджана. Естественно, не пояснил, что меня увезли оттуда в Москву в дошкольном возрасте, и поэтому об азербайджанских танцах имею, мягко говоря, слабое представление.
   Я увлеченно что-то рассказывал, когда Оксана вдруг прервала меня и сообщила, показывая в сторону эстрады: 'Это - для вас. Азербайджанский танец. Идите, идите, зал ждет. Увидев ужас на моем лице, она, видимо, прониклась сочувствием и сказала: 'Ну, ладно. Давайте вместе. Я как-нибудь вам помогу'.
   О, это был самый безумный танец в моей жизни. Если попытаться назвать то, что я демонстрировал, приличным термином, это была чрезвычайно вольная импровизация на тему 'Танцы народов СНГ'. Мне помогали воспитанная делами ответственность и еще выпитое вино. И, конечно, героически помогала и Оксана, кружась вокруг меня в движениях, взятых, кажется, из грузинской лезгинки. В моих танцевальных па присутствовали, полагаю, обрывки грузинских, еврейских, татарских, хантыйских танцев, русской пляски - всего, за что могла зацепиться отчаянно напрягшаяся память. Не исключаю наличия в моем танце и азербайджанских веяний, если подсознание отыскало их в кладовых моего прошлого опыта.
   Когда танец закончился, я смутно оценивал происходящее. Вспоминаю, что были аплодисменты, что Оксана меня тепло похвалила. Позже сообщила: 'Я заказала для нас вальс. Не могу упустить возможность стать в нем вашей партнершей - мне не дает покоя ваше призовое место по вальсу на школьной олимпиаде Иркутской области'. Господи, и похвалиться я уже, оказывается, успел...
   Вальс получился потрясающим. На площадке мы были только вдвоем. Танцевали вольно, широко, смело. Последовали бурные аплодисменты. А Оксана тихо сказала: ' Запомните: приеду в Москву - станцуем еще!'
   Могу честно признаться - и вам, дорогие читатели, и жене: после этого вечера я Оксану не видел. Но хочется думать, не забыла она наш вальс в греческом ресторане Хьюстона...
  
  
  ЦЕНА ХОРОШЕГО ВКУСА
  
   Это случилось давно, около полувека назад, в декабре 1958 года. Летом того же года, став пятикурсником института, я, как поется в песне, встретил девушку... Мы познакомились неожиданно. Я был москвич, а она ленинградка. Шел 22-й год моей жизни, а она приближалась к двадцатилетию. Мне было с ней уютно и интересно, ей, пожалуй, со мной тоже совсем неплохо - в общем, нам обоим показалось, что мы встретились не для того, чтобы вскоре потерять друг друга. Другими словами, ощутили себя женихом и невестой.
   Но, повторяю, мы жили в разных городах, поэтому, расставшись после первой встречи, вынуждены были заменить регулярные свидания частой перепиской. До события, о котором хочу поведать, мне удалось лишь один раз ненадолго появиться в Ленинграде, чтобы меня увидели ее родные. А теперь невеста впервые приехала ко мне. На семь дней!
   Конечно, программа ее пребывания в Москве вполне соответствовала моему студенческому бюджету и в основном состояла из прогулок по городу. Эта программа была принята ею очень благосклонно, и нам вновь было хорошо. Но я постарался, чтобы в программу вошло и одно 'ударное' мероприятие.
   Таким мероприятием я - еще задолго до этих дней - решил сделать весьма солидный, прямо-таки ошеломляющий акт - посещение вдвоем с невестой модного московского ресторана 'Прага'. Упорно копил деньги - и в конце концов достиг, как мне думалось, приемлемой суммы.
   Но хотя уже имелась указанная 'боевая готовность', решил мудро подстраховаться. Понимал, что если ресторанный вечер затягивается, то появляются новые соблазны делать какие-то заказы (и этому весьма активно способствуют официанты). А к такому развитию событий я, конечно, не был готов. И пришла мне в голову почти гениальная мысль: в тот же день заранее взять два билета на последний, 10-часовой сеанс в легендарный кинотеатр 'Художественный', где когда-то был впервые показан 'Броненосец Потемкин'. Благо, этот кинотеатр - напротив ресторана. Таким образом, посидев в ресторане полтора - два часа мы начнем торопиться на встречу с еще одной славной достопримечательностью столицы - и я буду спасен от финансового краха.
   И вот мы в одном из многочисленных залов 'Праги'. Получили меню - чуть тоньше романа 'Война и мир'. Я начал заинтересованно листать его, глядя, понятно, лишь на колонку цен. Легкие салаты, небольшое количество сухого вина и мороженое меня не волновали. Не сплоховать бы с выбором основного блюда!.. Наконец я увидел доступную мне цену, от нее перевел взгляд на название блюда, ничего не понял - но решил: заказываю.
   Пожилой официант прямо-таки с энтузиазмом воспринял мой заказ и заявил, что у меня очень хороший вкус. Это - некая взбитая смесь, которая подается на большом подносе и затем перекладывается гостями в свои тарелки. Я поинтересовался, почему она сразу не кладется в тарелки.
   - О, вы получите ритуальное блюдо! - объяснил официант. - Его торжественно выносили слуги на королевском приеме. При этом гасились свечи, а еда поджигалась. Так что, пока ее бока запекались, зал волшебно освещался. Чтобы поджечь заказанную вами порцию, надо облить ее по бокам коньяком - сто, а лучше двести граммов. Сколько вы предпочтете?
   Сердце мое остановилось. Ничего себе сюрприз! Я ощутил, что это провал моего почина с рестораном... Как-то сумел сохранить достойный вид и ответил:
   - Пожалуй, на первый случай сто. А второй вариант - в следующий раз ...
   Плохо помню, как затем мне удавалось проявлять внимание к невесте, вести с ней непринужденный разговор. Главный поток моих мыслей касался совершенно иной проблемы: сумею ли выпутаться? Можно оставить часы-штамповку в залог... А если этого не хватит?.. Надо отказаться от своей порции мороженого, сославшись на то, что побаливает горло... Ну, а если... если... как быть?...
   Когда официант подходил к нам с расчетным листком, у меня от волнения закружилась голова... Но делать нечего... Взглянул... и не верю своим глазам: там значится почти в точности именно та сумма, которая соответствовала аккуратно уложенной в моем кармане пачке денег, чуточку меньшая. Это было гораздо более фантастично, чем наше блюдо. Вот она - благосклонность судьбы!
   Я приложил к той пачке 'чаевые' - все, что было отложено на нашу троллейбусную поездку до дому, - и гордо вручил деньги официанту.
   Ну, а дальше - кинофильм и довольно долгая прогулка домой по ночной Москве... Не припомню, был ли я когда-нибудь еще так переполнен ликованием!
  
  
  ТОСТ ЗА БАКУ
  
  Это было, помнится, в самом конце 70-х годов прошлого века. Мой отец подходил к своему 70-летнему рубежу, но продолжал энергично трудиться.
  Мы с отцом оба родились в городе Баку, где он стал инженером, а затем работал на заводе. Позже получил назначение в Москву - и наша семья пополнила ряды москвичей... Так что я покинул родной город в возрасте шести лет с нестойкими воспоминаниями самого раннего детства.
   И вот случилось почти невероятное: мы с отцом, работая в разных организациях, оказались одновременно командированными в Баку. Я узнал об этом, уже будучи там. Зазвонил телефон, и я, ошеломленный, услышал веселый голос отца.
   - В шесть вечера будь готов в дорогу, - заявил он. - Мои старые друзья организовали банкет где-то за городом. Нас с тобой повезут вместе. Решено?
  Естественно, я не возражал, тем более что мне подобный банкет и во сне не виделся.
   ... Мы ехали на 'Волге' вдоль берега моря. Менее чем за час приблизились к какому-то небольшому одноэтажному белому дому, одиноко поднявшемуся над равниной. Зайдя внутрь, мы попали в мир уюта и красоты. Видимо, этот уголок отдыха создало руководство одного из бакинских заводов. Ковры, кресла, телевизор, картины... Но это была еще не банкетная комната. Она оказалась куда привлекательнее: кроме подобных элементов уюта, в ней находился наполненный яствами длинный стол. Мы расселись за ним - человек пятнадцать, из которых я, кажется, был самым молодым, хотя мне было уже за сорок. Нас предупредили, что стол будет заново накрываться пять раз, при этом на нем будут главенствовать, одно за другим, разные блюда на основе баранины.
   О эта прекрасная дружеская вечеринка с особым, кавказским акцентом! Поистине щедрое гостеприимство, подчеркнуто теплое и внимательное отношение к гостям, красивые, обязательно развернутые и не похожие друг на друга тосты, приподнятое, праздничное настроение каждого... Кавказ!..
   Но сквозь очарование происходящим прорастало в моей душе беспокойство. Ведь неизбежно слово для тоста будет предоставлено и мне. И он должен быть достоин этого чудного застолья. Особенно потому, что все здесь знают: хотя я москвич, но, как и отец, рожден в Баку. Постепенно я стал невнимателен к разговорам, все более и более напряженно искал 'изюминку' своего тоста. Но идея не рождалась...
   И вдруг момент моего тоста наступил. Тамада очень красиво представил меня и добавил, что Москва во всем подает пример - и, конечно, присутствующим предстоит сейчас услышать что-то достойное величия Москвы. Растерянно улыбающийся и, наверное, побледневший, я встал с рюмкой в руке... И - вот что такое высшее напряжение интеллекта! - вдруг мне стал ясен мой тост. Именно
  м о й, очень личный...
   Все взоры были обращены на меня. И я заговорил:
   - Дорогие бакинцы, дорогие мои земляки! Мой визит в родной город и наша встреча - это принципиальный момент в моей жизни. И чтобы вы лучше это почувствовали, я напомню вам веселое и мудрое стихотворение замечательного кавказца Расула Гамзатова.
   В стихотворении этом поэт смело сообщает любимой: 'Я в сотню девушек влюблен с одной и той же силой... Своей любовью окрылен, их всех зову я милой'. Она, мрачнея, говорит: 'Ах, значит, я одна из ста? Спасибо, я не знала!..' И тогда он продолжает: 'Сто разных девушек в тебе, а ты одна в моей судьбе!.. В тебе сто девушек любя, в сто раз сильней люблю тебя!'
   Пусть простит меня родной Баку: за годы жизни я влюблялся во множество разных городов. Когда мне было шесть лет, я стал москвичом, школу окончил возле Ангары, объездил много нефтяных районов страны, не раз бывал за границей... Но теперь - с таким опытом! - я любуюсь волшебным городом, где родился, и понимаю до глубины души: Баку - самый прекрасный город на свете! Мой тост - за наш Баку, красивый, добрый, трудолюбивый и талантливый!
   Не забыть мне глаза людей, услышавших эти слова. Они дружно встали и торжественно, в тишине, выпили за свой любимый город... Мне крепко пожимали руки. А один пожилой директор завода сказал:
   - Юрик, друг мой, завтра едем с тобой на охоту!..
  
  
  'СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ...'
  
   Чтобы поведать вам об этом забавном эпизоде, я вынужден признаться в том, что внешне выгляжу несколько привлекательней, чем есть на самом деле. Правда, о привлекательности мужчины, прожившего семь десятков лет, можно, думаю, говорить только с долей юмора, ну, а уж когда узнаешь и такое, эта доля становится вполне очевидной. Но... что есть, то есть. 'Примите исповедь мою...'
   Наступил такой день, когда для демонстрации окружающим приятной улыбки мне понадобился во рту съемный протез. Если быть точнее, протез не на всю челюсть, а такой, который сочетается с натуральными зубами (как назвать его медицинским термином, понятия не имею). В одном из русских офисов Нью-Йорка мне сделали такой протез, и наступил волнующий для меня момент первого водружения его 'на рабочее место'.
   Вначале мое ощущение было просто ужасающим: рот перестал закрываться - новые зубы категорически препятствовали этому. Но в офисе работали мастера своего дела. Они вовсе не были обеспокоены данной ситуацией. Несколько раз вкладывали мне в рот, между челюстями, копировальную бумагу, которую мне требовалось кусать, затем, по итогам этого кусания, стремительно дорабатывали мой протез - и вот уже мой рот стал закрываться, а в любезно врученном зеркале я увидел совершенно голливудскую улыбку.
   Мне сказали, что это и есть финиш моей эпопеи. Естественно, я захотел от всей души сказать спасибо. И прочувствованно стал произносить это слово. Но вместо него получилось что-то невнятно-шипящее. Я вновь пришел в ужас. Постарался повторить свою благодарность, но произошло то же самое. Мой язык упирался во что-то чуждое и противное, что хотелось немедленно выплюнуть. И, увы, перестал действовать нормально.
   Впрочем, в офисе как-то смогли понять, что именно я попытался произнести. Мне ответили, что протез получился очень удачным и я буду еще не раз вспоминать с благодарностью этот офис. Ну, а дикция, дескать, скоро наладится. В знак согласия, я кивнул с улыбкой, которая, как уже отметил, была вполне совершенной, не в пример дикции. Затем вышел из офиса и направился к станции метро.
   Идти надо было минут десять или чуть больше. За это время я мог бы порадовать по мобильному телефону и жену, и сына, которые, конечно, волновались за меня. Но, увы, не с моей новой дикцией радовать близких... И я решил сразу заняться самым актуальным для себя делом - налаживанием произношения. Прежде всего, требовалось определить, какие звуки мне удаются плачевнее всего. Недолгий эксперимент показал, что таковыми являются 'с', 'з' и 'р'. Мне стало ясно, что надо немедленно отыскать какое-то короткое словесное выражение, где представлены эти звуки, и повторять его, повторять до бесконечности...
   Подходя к станции метро, решил остановиться на памятном моему поколению выражении 'союз нерушимый республик свободных', которое, спасибо Сергею Владимировичу Михалкову, содержит, и довольно концентрированно, весь необходимый мне набор звуков.
   А далее была долгая поездка по Нью-Йорку из Бруклина в Квинс. Людей в вагоне оказалось немного, рядом со мной никто не сидел, и я начал с упорством совершенствовать свою речь. По вагону негромко разносилось: 'союз нерушимый республик свободных...', 'союз нерушимый...' Это повторялось снова и снова, я полностью ушел в себя и твердил бесконечно эту крылатую некогда фразу в надежде, что в какой-то момент замечу улучшение дикции...
   Не случайно психиатры любят спрашивать о наличии навязчивых состояний. Я, видимо, являл тогда очень наглядный пример психически ненормального. Во всяком случае, успел заметить, что сидящий напротив меня афроамериканец вдруг встал и пересел подальше. Но это уже не могло на меня повлиять. Я был в упоении от своего целительного занятия...
   В конце концов меня остановило следующее. Мимо по вагону ковылял старый еврей в кипе и с палочкой. Приостановился и, сочувственно глядя на меня, произнес: 'Что, ностальгируем, брат?' Я неопределенно улыбнулся и промолчал. Отвечать, конечно, не решился - дикция, сами понимаете! И дальше ехал молча...
   К произведению Михалкова я вновь обратился лишь дома. И, надо вам сказать, за несколько дней оно вернуло мне приемлемую ораторскую форму. Пожалуй, сейчас с тем злополучным протезом я говорю даже лучше, чем без него. Поэзия - великая сила!
  
  
  БЕССОННАЯ НОЧЬ В МИРЕ ТЕАТРА
  
   Я страстный театрал. К магии театра начал приобщаться еще в младшем школьном возрасте благодаря близости к нашему московскому дому жемчужины Старого Арбата - великого, изысканно яркого театра имени Евг. Вахтангова.
   ...Шли шестидесятые годы прошлого века. Был поздний весенний вечер. На Московском вокзале Ленинграда меня провожали мой друг и его милая жена. Утром того же дня друг защитил диссертацию, затем, по традиции, в его квартире состоялся банкет. Одним из утренних авиарейсов я прилетел из Москвы в Ленинград на один день, чтобы побыть на ученом совете в роли болельщика, а затем стать участником застолья. Обратный билет предусмотрительно приобрел на поезд, понимая, что при отъезде из Ленинграда могу не вполне соответствовать правилам авиаперевозок пассажиров. И что правда, то правда: на вокзале мое состояние несколько отличалось от трезвого, и, конечно, я был весел и разговорчив.
   Когда мы вошли в купе, мой друг немедленно накрыл стол своей салфеткой, поставил заполненную наполовину бутылку коньяка и походный набор рюмок, высыпал шоколадные конфеты. Мы еще не начали прощальный ритуал, как в купе вошел старик (по нашему восприятию того времени) в железнодорожной форме. Он равнодушно высказал нам вежливое приветствие, после чего немедленно забрался на верхнюю полку и заснул. А когда мой друг начал наполнять рюмки, появились еще двое. Они сразу произвели на нас самое благоприятное впечатление. Мужчина с пышными и волнистыми светлокаштановыми волосами и необыкновенно выразительными глазами выглядел несколько старше своей спутницы. А она, оживленная, привлекательная и, я бы сказал, излучающая тепло блондинка, была вроде бы помладше меня, ну, в крайнем случае, ровесница.
   Естественно, мы тут же объяснили им нашу ситуацию и пригласили выпить с нами за успех моего друга. Сразу последовало их поздравление, и мужчина заметил:
   - Я бы в другом случае не согласился: весь день была съемка, а завтра рано утром репетиция - жутко устал. Но у вас действительно праздник...
   И мы выпили. Затем еще по одной - на прощание. Я почувствовал себя еще более вдохновенным и энергичным. Застолье окончилось, поскольку провожающих попросили выйти из вагонов. В купе остались мы со спутницей, остальные сгруппировались на платформе возле нашего окна. Я предложил ей познакомиться.
   К моему восторгу оказалось, что она - Таня Бестаева, актриса театра имени Моссовета.
   - А знаете, кто меня провожает? - спросила она.
   И в ответ на мой вопросительный взгляд рассказала:
   - Это Леонид Марков, наш замечательный актер. - Вам, наверное, известно, что за роль Арбенина в нашем спектакле 'Маскарад' Николай Дмитриевич Мордвинов был удостоен Ленинской премии, но вскоре умер. Казалось, спектакль пропал. И если бы не Лёня, то случилось бы именно так. А Марков спас спектакль, причем играет Арбенина превосходно!
   Получив эту информацию, я немедленно дотянулся через открытое окно до руки Леонида Маркова, начал с энтузиазмом ее трясти, произнося какие-то дружеские напутствия. Мой порыв был остановлен Татьяной:
   - Отпустите его руку, пожалуйста - ведь поезд уже тронулся...
   ... Одна нижняя полка осталась незанятой. Я галантно заявил спутнице, что хочу обеспечить ей максимальную комфортность и потому залезу спать на свою, верхнюю. Но торопиться по этому поводу у меня не было никакого желания.
   Я горел жаждой беседы. И - хотите верьте, хотите нет - она, как мне казалось, проявила интерес к нашему общению. Естественно, я не посвящал ее в родное мне бурение скважин, а говорил только о театре.
   Конечно, было бы нелепостью излагать здесь все, что я тогда вещал. Да и не вспомню. Это был, несомненно, мой самый длинный за всю жизнь монолог о театре, о моей любви к нему. И, видимо, не такой уж скучный, поскольку Татьяна слушала внимательно. Отмечу лишь, что я, недавно переселившийся из Казани в Москву, утверждал, что у обычного человека обязательно должен быть свой, родной театр, где его волнуют не только содержание и уровень данного спектакля, но также судьбы, поиски и успехи любимых актеров, их шаги из постановки в постановку. Именно таким стал для меня волей судьбы Казанский Большой драматический театр с его прекрасными Еленой Жилиной и Николаем Якушенко: ведь в Казани началась моя трудовая судьба... Татьяна Бестаева не только слушала, но - фантастика! - доверительно рассказывала мне о проблемах молодых актеров в своем театре, о своих творческих планах и надеждах.
   В какой-то момент я догадался пожалеть ее, предложил ей поспать и залез на свою полку. Но мне не спалось. Я взглянул на Таню и увидел, что она тоже не спит.
  Тут же снова оказался внизу - и наша беседа продолжилась...
   Поезд где-то остановился, и наш попутчик, пожилой железнодорожник, взяв свой чемоданчик и бесстрастно попрощавшись, покинул купе. Через некоторое время моя очаровательная собеседница стала беспокоиться, почему поезд стоит так долго - уж не в Москве ли мы?. Я ее успокоил: почти перед самым вокзалом мы обязательно проедем небольшой совершенно черный туннель.
   Но вдруг дверь купе открылась, и удивленный проводник спросил нас:
   - Вы будете выходить в Москве? Через пять минут отъезжаем в тупик.
   О ужас, я просто запутался: не смог вспомнить, что мы едем не из Казани, а из Ленинграда - и никакого туннеля перед вокзалом не должно быть... Но совсем печальным стало для меня заявление Татьяны:
   - Ой, я же опаздываю на Мосфильм! Меня муж ждет на вокзале...
   Мы шли с ней по совершенно пустой платформе, в конце которой виднелась одинокая мужская фигура. Я нес чемодан Татьяны.
   'Будет скандал', - обреченно подумал я.
   Но мужчина не выразил никакого удивления. Поцеловал жену, с благодарностью взял у меня ее чемодан и приветливо пожал мою руку на прощание. Татьяна улыбнулась мне, помахала рукой, и они быстро ушли... О, мир искусства!
   ...Больше мне не доводилось столь упоительно погружаться в таинственный мир театра.
  
  
  ДЕБЮТ В ОРИГИНАЛЬНОМ ЖАНРЕ
  
   К сожалению, я не могу похвастаться своим опытом в сценическом искусстве. Оказывался участником сценических представлений лишь эпизодически... Ну, а говоря более точно, два раза в жизни...
   Первый раз это произошло, когда я учился в пятом классе. В каком-то школьном спектакле мне была доверено сыграть роль задней половины лошади. Я очень старался создать достоверный образ. Говорили, что справился с этой задачей вполне успешно, но, увы, в дальнейшем для меня почему-то очень долго не находилось сценических ролей. Так я и прожил, совершенно не востребованный в искусстве, лет до пятидесяти.
   Но тут мой сценический успех не просто продолжился, а проявился в оригинальном жанре.
   В то время я уже являлся довольно известным ученым-нефтяником, заведовал научной лабораторией во ВНИИ буровой техники. Хотя этот институт находился в Москве, но вся моя творческая работа была посвящена проблемам нефтяных районов Западной Сибири, поэтому я пребывал там почти столько же, сколько в столице, и стал в тех краях совершенно своим человеком.
   Однажды в Москву приехали двое сибиряков - моих друзей. Они были также друзьями и моего ближайшего соратника по лаборатории, поэтому мы решили вдвоем пригласить этих парней в ресторан 'Арбат'. Величественный, красивый, очень современный, там неплохо готовят еду, а к тому же, каждый вечер в течение часа дают впечатляющее эстрадное представление. Прекрасное место, где можно хорошо отдохнуть и душевно поговорить. Сибиряки без колебаний согласились. В семь часов вечера мы заняли заказанный столик в центральной части огромного зала, недалеко от сцены.
   Представление должно было начаться через час, поэтому мы с азартом начали питаться и, как вы уже догадались, запивать еду водкой. Все-таки не что-нибудь, а встреча с сибиряками! Когда внимание зала обратилось к сцене, наша трапеза, естественно, несколько поутихла, но потихоньку продолжалась. На сцене происходило нечто интересное, но я, как и мой верный соратник, сидели спиной к ней во имя максимального удобства наших дорогих гостей. Так что, изредка поглядывая на сцену, я лишь слегка вовлекся в атмосферу того вполне достойного шоу. Можно добавить, что после весьма трудного рабочего дня ощущал себя приятно 'разогретым' прохладной водочкой и расслабленно блаженствовал в дружеском окружении...
   Вдруг я ощутил вокруг себя какое-то оживление. Друзья интригующе заулыбались, глядя куда-то мимо меня. Оглянулся и увидел, что на сцене стоит фокусник, рядом, на столике, как положено, - всяческий реквизит, а ко мне подходит его очаровательная юная ассистентка. Она взяла меня за руку и повела к сцене. Послышались аплодисменты.
   На сцене фокусник, достаточно таинственный стройный мужчина в черном, сначала душевно и довольно продолжительно пожимал мне руки, затем как-то театрально засуетился, мягко и с живым интересом касаясь разных частей моей одежды, при этом вращая меня, а то и обнимая, как старого друга после долгой разлуки...
   Затем я понял, что мне следует стать непосредственным участником созидания чудес. Мне поручались разные несложные действия, в результате которых возникали невероятные явления под нарастающие аплодисменты благодарных зрителей. Что-то исчезало, что-то, наоборот, появлялось, что-то меняло цвет... Особенно потряс меня фокус с поролоновыми шариками. Фокусник положил на мою ладонь три таких шарика. Да, именно три. Хотя я и был уже несколько 'разогретым', но сознание оставалось ясным... К тому же, и весь зал это видел. Мне было поручено крепко зажать эти шарики в кулаке. Ну, а через некоторое время разжать пальцы. Совершенно элементарное дело... И вот я распрямляю пальцы и вижу, что на моей ладони уже не три, а пять шариков! Фантастика! Раздались дружные громкие аплодисменты.
   Перед моим уходом со сцены зал дружно хохотал, поскольку в моей одежде не осталось, кажется, ни одного кармана, откуда фокусник не извлекал всякие бесконечные ленты и прочие забавные предметы. Дружно приветствуемый всем залом и совершенно ошеломленный, я все же не забыл поцеловать ручку прелестной ассистентке и направился к нашему столику.
   Но меня остановило новое оживление в зале. Друзья размахивали руками и указывали в сторону сцены. Оказалось, еще не наступил конец моего триумфа. Фокусник стал не без торжественности возвращать мне ручные часы, авторучку, записную книжку, бумажник, носовой платок, расческу...
   Зал был весело возбужден и вновь проводил меня громкими аплодисментами. А за столиком встретили как героя, горячо похвалили и, конечно, провозгласили тост за мой успех в искусстве. Я вдруг ощутил, что нравлюсь себе. Мои научные успехи в столь массовом порыве еще не отмечались...
   Позже к нам подошел какой-то подвыпивший добродушный пожилой мужичок, положил руку на плечо и сказал:
   - Здорово у вас получаются фокусы, молодцы!
   Затем, оглядев наш сравнительно обильный стол, многозначительно спросил:
   - И вот так ты, друг, каждый вечер изображаешь обычного посетителя?!
   Видимо, он считал этот вопрос риторическим - ему было ясно, что я артист. И продолжил:
   - Неплохая у тебя работа. Признаюсь, не отказался бы.
   В ответ я лишь пожал плечами: ну, что есть, то есть... Судьба!
   ...Здесь, в Нью-Йорке, я вновь не востребован для сцены. Лишь иногда вспоминаю о своих прошлых достижениях...
  
  
  БУТЕРБРОД В ЛАС-ВЕГАСЕ
  
   Шел 1994 год. Мы с женой еще не жили в Америке, а лишь наведывались к сыну и его молодой семье. И вот в августе, когда мы оказались в Нью-Йорке, он решил отправить нас на пять дней в сказку для взрослых, город, созданный лишь для приятных впечатлений - волшебный Лас-Вегас. Ну, конечно, не одних - с его тещей, которая с молодости владеет английским (я же перестал общаться с этим языком всерьез где-то с 1966 года, а жена не касалась его вообще).
   Мы ощутили себя в Лас-Вегасе, как в духовке. Точнее не скажешь, да и не надо: было именно так. Истинный рай мы ощущали только в фантастических и, конечно, кондиционированных помещениях отеля, а также, пожалуй, в его открытом бассейне. Но ведь мы приехали увидеть как можно больше, поэтому стали мужественно появляться на улице и переходить от одного интересного места к другому. По пути я просто не мог не приостанавливаться у стендов с роскошными рекламными проспектами местных проституток - интересно ведь! Все эти труженицы почему-то стоили одинаково: 100 долларов за сеанс (и с платежом по справедливости: только в случае, если ощущаешь себя удовлетворенным). 'Да, уж...' - глубокомысленно реагировал я и бежал догонять своих дорогих женщин...
   О Лас-Вегасе в целом можно говорить бесконечно, но я поведаю только об одном эпизоде.
   В последний день перед возвращением домой мы решили поужинать в каком-то американском ресторане. Там сразу бросилась в глаза необычно большая танцевальная площадка, где люди коллективно танцевали американские народные танцы, да так слаженно, словно сегодняшнему вечеру предшествовали напряженные репетиции. Это было для меня неизмеримо интереснее предстоящего ужина по следующей причине.
   Еда в Лас-Вегасе оказалась удивительно недорогой, и обслуживание было организовано преимущественно в форме 'шведского стола'. В таких заведениях мы здесь и питались, за исключением данного вечера. Изобилие каждого 'шведского стола' постоянно возбуждало в моих женщинах исследовательский интерес. Им хотелось продегустировать все, что попадает под руку. Я весьма пассивно относился к этой задаче, но мне доставалось от них до отчаяния много еды: и то, что они специально прихватывали 'для моего удовольствия', и то, к чему были уже не в силах притронуться. Я всё съедал - ведь не в наших традициях было оставлять еду на выброс.
   Так мой живот обрел вполне ощутимые габариты, а ненависть к питанию приближалась к апогею. Я и в ресторан-то теперь пошел лишь ради новых впечатлений, ну, а еще за компанию попить кофе с чем-нибудь, как говорится, на один укус...
   Женщины заказали, насколько помню, мясо на ребрышках. Я же долго возился с меню и успокоился только тогда, когда наткнулся на известное мне и успокаивающее слово - 'sandwich'. Какое счастье: мне подадут чашечку кофе с бутербродиком!
   Вскоре дождались заказанных яств. И тут я почувствовал, что мое сердце останавливается. Мое блюдо оказалось... самым объемным и сытным. В старые, советские времена в Москве продавались довольно вкусные огромные батоны по 28 копеек. Нам с женой и сыном хватало такого батона на два дня. Мой 'бутербродик' являлся практически таким батоном, разрезанным продольно пополам и многослойно заполненным капустными листьями и многообразием колбасной продукции (как откусывать от него, до сих пор остается для меня загадкой). Но это далеко не все. Вокруг данного сооружения были плотно и красиво уложены овощи: помидоры, перцы, огурцы. И на противоположной от меня стороне огромного блюда эту композицию венчала значительной величины высокая тарелка с салатом оливье.
   Женщины подарили мне сочувственные улыбки и с аппетитом принялись за свою еду - мясо на ребрышках. А я впал в философскую задумчивлость, тупо глядя на неугомонных, веселых танцоров: 'Россию часто называют загадочной страной. Чепуха это. Вот, например, закажешь в столовке Сургута шницель рубленый с вермишелью - и твердо знаешь, что будет на тарелке... Загадочная страна - это Америка. Помню, заказывал где-то салат и суп, а официантка (такая душевная попалась!) говорит, что суп не надо заказывать, он включен в заказ на салат. Да уж... А вот к шницелю рубленому суп не прикладывается'.
   И тихо, в той же задумчивости, пробормотал: 'Сейчас бы шницель рубленый с вермишелью...'
   Женщины, видимо, решили, что с моим сознанием происходит что-то неладное, и на всякий случай не стали комментировать это заявление.
   Праздник в зале продолжался, и всерьез грустить, конечно, не хотелось. Чтобы реабилитировать себя в глазах женщин как человека с нормальной психикой, я улыбнулся им и попытался пошутить: 'Хотите, я попрошу завернуть мой бутерброд на вынос, и мы перед сном устроим вместе второй ужин в отеле?' Шутка получилась явно незажигательной, но попутчицы, обрадованные моим выходом из шока, посмеялись. А немного позже мы, уже совершенно легко и весело, стали обсуждать, как, вернувшись в Нью-Йорк, приготовим 'для прикола' по лас-вегасскому бутерброду нашим молодым. Я отодвинул свой sandwich и с великой радостью ограничился просто чашкой кофе.
   Когда мы выходили из ресторана, мой бутерброд еще возвышался над нашим столом, а нам открылся сверкающий миллионами разноцветных огней сказочный вечерний Лас-Вегас...
  
  
  СЕАНС КАШПИРОВСКОГО
  
   Считаю необходимым начать с того, что у меня нет намерения в этом забавном очерке ни в малейшей степени иронизировать по поводу деятельности уважаемого Анатолия Михайловича Кашпировского, который помог огромному количеству людей обрести нормальное физическое состояние. Такое мое поведение было бы просто невежественно. Но в нашей многогранной жизни на фоне серьезных и благородных свершений возникают подчас и курьезные ситуации, по поводу которых не грех по-доброму улыбнуться.
   Этот эпизод случился где-то на стыке восьмидесятых и девяностых годов ушедшего от нас недавно века. Мы с женой принимали в Москве очень приятного гостя из Сибири, а точнее, из очаровательного города тюменского севера - Ноябрьска. К нам пришел на ужин начальник экспедиции разведочного бурения Виталий Георгиевич. Я звал его по-дружески Виталиком. Ему было немного за сорок, а мне лет на десять побольше. Мы подружились в Ноябрьске, куда я прилетал по нескольку раз в году, чтобы методически руководить испытаниями и внедрением новой техники, разработанной в нашей московской лаборатории.
   Надо заметить, что день был будничный, поэтому мы с женой после работы отчаянно суетились, чтобы поскорее накрыть стол и сделать это вполне достойно. Конечно, нам бессмысленно было тягаться с возможностями Виталика угощать гостей. В его семье я оказывался за столом с потрясающей рыбой: муксуном, нельмой, сосьвинской селедкой - деликатесами, которыми природа одарила, полагаю, только Тюменскую область. А еще на столе мог оказаться суп тройной выварки из глухаря - охотничьего трофея Виталика. Описать это чудо у меня просто нет таланта. Замечу лишь, что под этот суп мы пили спирт и не пьянели...
   Жена старалась реализовать свои кулинарные способности на базе довольно скромных продуктовых возможностей Москвы того времени. К счастью, я смог полностью сосредоточиться на помощи ей, поскольку по телевизору начался очередной выход в эфир Анатолия Кашпировского - и наш гость, сидя в удобном кресле, проявил к сеансу этого удивительного человека живой интерес.
   Мое поколение, несомненно, помнит те сеансы воздействия на людей по телевидению, когда зритель получал определенные психологические установки и по медленному счету Анатолия Михайловича так или иначе изменял свое внутреннее состояние. Понимаю, что это было нешуточным делом, однако я такими сеансами не интересовался абсолютно. Чувствовал себя совершенно самодостаточным, опирался в жизни на свое здоровье и свою волю и не ощущал никакой потребности во внешних психологических воздействиях.
   Для меня сеансы Кашпировского были не более чем занимательными шоу.
   ...Перемещаясь между кухней и столовой, я замечал, что Виталик неотрывно смотрит на экран телевизора и не реагирует на мои появления в комнате. 'Это действительно удача, - думал я. -Смотри, Виталик, смотри, а немного позже наговоримся...'
   Через некоторое время стол был полностью накрыт. Жена пошла в другую комнату 'привести себя в порядок', а я подсел к накрытому столу и начал наблюдать за Виталиком. Он по-прежнему не обращал на меня никакого внимания, напряженно уставившись в телевизор. Это стало занимательно. 'Разыгрывает меня, что ли?' - подумал я.
   А он продолжал и продолжал сидеть молча, словно околдованный Кашпировским. Но всерьез я такую ситуацию принять не мог. Ведь Виталик - закоренелый, волевой буровик, командует большим, сложным и грубоватым коллективом, уверенно идет в наступление на бесконечные 'сюрпризы' своего весьма некомфортного производства... Просто расслабился чуть-чуть в уютной обстановке. Ну, и пусть. Скоро займемся более существенным делом.
   Дождался я жены, а Виталик продолжал молчать в неизменной позе.
   'Пора действовать', - решил я и громко произнес его имя. Он вздрогнул и посмотрел на меня каким-то неопределенным, непривычным взглядом.
   - Прошу к столу, нефтяник Сибири! - воскликнул я бодро и выключил телевизор. - Хватит лечиться у психолога, давай перейдем к нашему обычному методу. Конечно, ты не увидишь на столе строганину или глухаря, но кое-что вкусное, надеюсь, найдешь. Stand up, please!'
   Виталик поднял на меня удивленные глаза:
   - Юра, я не могу оторвать рук от кресла, не могу встать...
   - Шутишь?
   - Честное слово. Не знаю, что делать.
   Мы с женой в волнении переглянулись. Действительно, что же делать? В растерянности я стал просить Виталика не валять дурака - сибиряк же он, в конце концов!
   - Не могу, честное слово, - вновь заявил он.
   Я думал, что делать... 'Нет, не существует у буровика безвыходных ситуаций. А иначе нечего ему быть в нашем деле. Какие средства есть у меня в руках для решения проблемы?.. У буровика всегда немного средств, но он должен мастерски ими пользоваться...' Опираясь на эти высокие размышления, я бросил исследовательский взгляд на стол - и вдруг решение пришло само собой. Простое и четкое, как и положено в бурении.
   Наполнил рюмку водкой и поднес ко рту Виталика. Он взглядом одобрил методический уровень моей целительной находки и опустошил рюмку. Около минуты прошло в молчании. Затем я с робкой надеждой спросил:
   - Ну? Может быть, еще одну?
   - Кажется, достаточно. Попробую встать...
   И, к всеобщему восторгу, он медленно поднялся. Чуть виновато улыбнулся и воскликнул:
   - Ох, уж этот Кашпировский!..
   Ну, а что было дальше, не обязательно описывать читателю с серьезным жизненным опытом.
  
  
  ПРИЕХАЛ МУЖ ИЗ КОМАНДИРОВКИ...
  
   Да, именно так начинаются многие анекдоты рассказывающие о пикантном моменте в семейной жизни. Но в ту ночь я был настолько измотан, так задавлен отупляющей усталостью, что мне, оказавшемуся в московском аэропорту Домодедово, даже не вспоминались эти изысканные истории. Домой - и спать, домой - и спать... Других мыслей в голове не возникало.
   Получил свой багаж и вышел на заполненную людьми и машинами площадь перед бесконечно длинным зданием аэропорта. Естественно, меня атаковали искатели клиентов автомобильного сервиса, но денег у меня после командировки оставалось немного, так что я не принимал этих навязчивых услуг. Намеревался доехать на автобусе до центрального московского аэровокзала на Ленинградском проспекте, а затем либо дремать там до начала работы метро, либо, если хватит денег, использовать такси в пределах города.
   Вдруг ко мне подошел немолодой мужчина, совсем не излучавший безудержной напористости представителей автосервиса, и спокойно спросил:
   - Вам в какие края?
   Я ответил, и он сразу оживился:
   - Вы знаете, я еду туда же. У меня, правда, - грузовик: привез экспонаты для наших заводчан, они улетают на какую-то выставку в Новосибирск. В кабине ехать неплохо, да и мне будет не скучно. Сколько можете заплатить?
   Скромная сумма, которую я назвал, не вызвала у него возражения, и мы поехали в Москву.
   Собеседником я был, честно говоря, неважным: усталость связывала сознание, и дорога стала размаривать. В основном говорил он. И чувствовалось, что это доставляет ему неподдельное удовольствие - видимо нужна такая разрядка от многих часов молчания в своей кабине.
   И все же он выведал у меня, что я возвращаюсь из долгой, сорокадневной командировки с тюменского севера, из Нижневартовска, что мне удалось успешно провести промышленные испытания разработанного нашим институтом устройства и что я смертельно устал, поскольку провел пять суток на буровой, а оттуда пришлось сразу ехать в аэропорт и улетать - иначе бы пропал билет.
   Он высадил меня минутах в десяти ходьбы от моего дома, на перекрестке с моей улицей, и поехал по шоссе дальше. Была мягкая июньская ночь, в сибирских одеждах - жарковато, но это уже не имело никакого значения. Ведь я - в родных местах! Даже усталость вроде бы отступила, я ощутил некоторый прилив бодрости.
   Взял чемодан и сумку, не спеша пошел к дому... Затем остановился, ошеломленный внезапно нахлынувшими мыслями.
   'Что же получается? - стал я размышлять. - Сорок дней командировки - и вдруг без предупреждения 'явился - не запылился'! С буровой позвонить не мог, а из Домодедово не догадался... Между прочим, сейчас - 2 часа ночи'.
   Вот тут вдруг и хлынули лавиной в мой усталый мозг ситуации из пикантных анекдотов о мужьях, вернувшихся из командировки. Например, недавно я услышал такой.
   Уехал Абрам в командировку, а Сара, жена его, решила купить новый платяной шкаф. Но шкаф оказался странным: прогромыхал возле дома трамвай - и шкаф рухнул. Тогда Сара попросила соседа Мойшу починить шкаф. Справился Мойша с этой работой и сказал Саре, что посидит некоторое время в шкафу, чтобы точно увидеть, что именно в нем нарушается из-за трамвая. Влез он в шкаф, а тут Абрам возвращается из командировки. 'Опять ты какое-то барахло купила! - воскликнул он, увидев шкаф. - И внутри, наверное, ничего хорошего!' Распахнул дверцы - а там Мойша. 'Ты что тут делаешь?' - 'О, ты, Абрам, не поверишь, но я жду трамвая...'
   А если и у нас дома кто-то 'ждет трамвая'?.. Кстати, мой друг, служивший на флоте в Североморске, рассказывал, что перед возвращением любого корабля из похода репродукторы двое суток повторяли по всему городу информацию о его прибытии, чтобы предотвратить семейные драмы.
   Сердце подсказывало, что у меня дома подобных неожиданностей быть не может. Но мозг, напичканный анекдотами, впал в беспокойство. А что, если... И с некоторой грустью стал я думать, как легко может разрушиться семейное счастье. Мы так хорошо прожили вместе уже шестнадцать лет! И сын растет замечательный. Сейчас он отдыхает на Карельском перешейке, у бабушки. Все было безоблачно... Жена, умница, понимает, что такая уж у меня работа, такая судьба - ездить и ездить в нефтяные районы. Не на полку же класть наши разработки!
   Но что, если... Ведь тогда оставаться семьей уже нельзя - жизнь наша будет отравлена. Придется разводиться... А сын? Каково ему? Он так любит нас обоих! За что ему такое?
   Стою, грустный, размышляю... Что же делать? Быть может, погулять до утра? Это было бы, конечно, мудро... А сердце сопротивляется: не фантазируй о плохом; анекдоты анекдотами, но ведь у тебя дружная семья, вы всегда понимали друг друга, волновались друг за друга, помогали друг другу...
   Да, это правда... И все же - что, если...
   Жуткая усталость брала свое. Мысли и волнения стали постепенно затухать, глаза буквально закрывались, временами осознавал, что просто засыпаю стоя... И в какой-то момент я решительно, без дальнейших раздумий, пошел к дому, поднялся в лифте на свой, пятый этаж и нажал кнопку звонка.
   Через минуту жена спросила из-за двери:
   - Кто там?
   Когда я ответил, дверь распахнулась. Передо мной, с еще сонными, но уже наполненными радостной улыбкой глазами, стояла жена в легком халатике, а возле ее ног сидел, глядя на меня с некоторым любопытством, наш кот.
   Жена обняла меня и тихо сказала:
   - Хорошо, что ты опять дома...
   Нового шкафа в квартире не было, да и вообще в шкафы я не заглядывал...
  
  
  ВОТ ТАКИЕ 'СМОТРИНЫ'...
  
   Когда-то и я был женихом. Но у нас с невестой приближение к женитьбе происходило, я бы сказал, нетрадиционно.
   Она была ленинградкой, я москвичом. А познакомились мы и решили не потерять друг друга, когда оказались в небольшом городке, очень далеком от двух российских столиц. Более года, до самой нашей женитьбы, я писал ей письма чуть ли не каждый день. Позже мне рассказали, что ленинградский почтальон находился в искреннем смущении, если когда-то не имел возможности вручить ей мое письмо... Но письма письмами, а показаться родне моей невесты, ясное дело, было необходимо.
   И вот месяца через три после нашего знакомства, я, студент-пятикурсник, отправился ненадолго из Москвы в Ленинград. Приурочил свой приезд к большому ноябрьскому празднику страны - годовщине революции, колыбелью которой как раз и стал славный город моего визита. Так что у семьи моей невесты было аж три дня для знакомства со мной и демонстрации приехавшего жениха своим - еще многочисленным в то время - родственникам.
   Поезд пришел в туманный и величественный Ленинград утром. На платформе встречала невеста. Меня захлестнуло волнение. Вот и наступают мои 'смотрины', а затем, как я понимал, будет принято пусть и рекомендательное для невесты, но принципиально важное решение 'большого семейного совета'... В горле пересохло - и где-то вблизи вокзала я выпил целых два стакана газированной воды.
   Быть может, эта неумеренная смена московской воды на ленинградскую стала роковой ошибкой, а возможно, как полагали позже некоторые знающие люди, произошла просто реакция на эмоциональный всплеск - что бы там ни было, но у меня случилась беда. Вы уже, возможно, догадываетесь какая. Однако, как бы мне, дорогой читатель, подробнее рассказать вам об этой беде, не покоробив ваших эстетических чувств?.. Трудно, конечно, но постараюсь...
   Когда мы подъезжали на троллейбусе к 11-й линии Васильевского острова, где в старинном доме жила семья невесты, я почувствовал себя чрезвычайно некомфортно. Желудок производил какую-то невероятную работу, и я был способен сосредоточенно думать только, извините, о туалете. Наконец мы оказались в квартире, где мне следовало неторопливо и приветливо представиться. Но я совершенно скомкал эту важнейшую процедуру и скрылся в том самом месте, оставив родителей, бабушку и младшего брата невесты в понятном замешательстве. Появившись перед ними снова, я вежливо извинился и попытался достойно продолжать нашу ознакомительную, еще несколько сдержанную беседу, которая неизбежна на начальном этапе 'смотрин'. Но, к моему ужасу, мне недолго такое удавалось, и я опять поспешно заперся в туалете.
   Эти добрые, замечательные люди решили пока принять ситуацию, как она есть, - и, несмотря на регулярные периоды моего уединения, наш разговор постепенно становился живее и свободнее. Мудрая бабушка быстро сварила для меня рисовую кашу, которую я и потреблял в качестве порционного блюда, когда мы завтракали за специально подготовленным для встречи гостя столом, заполненным разнообразной едой.
   Ситуация существенно не изменилась и после завтрака. Однако до обеда, когда мы должны были появиться в другой родственной семье, было еще несколько часов, и меня тактично оставили отдохнуть, 'прийти в себя после дороги'. Помню, что все куда-то на время исчезли (теперь полагаю, что ушли обсудить свои неожиданные впечатления к родственнице, которая жила этажом выше). Во время одиночества я старательно выращивал в себе уверенность и в итоге стал полагать, что, пожалуй, мне удастся доехать на трамвае на Петроградскую сторону, где готовился обеденный стол. Когда невеста и ее родные вернулись и осторожно поинтересовались моим самочувствием, я мужественно заявил, что готов в дорогу.
   И я-таки доехал до Петроградской стороны!!! Правда, путь был не очень долгим - не более тридцати минут. Нас встретила еще одна милая семья и, уже хорошо проинструктированная, первым делом ознакомила московского гостя с местоположением того самого, важнейшего для меня помещения. Такой вот женишок явился!.. Стол был прекрасным, но моя трапеза, по совету хозяйки, ограничилась только куриным бульоном... Я стремился вписаться в компанию, даже смог обрести некоторое чувство юмора. Понятно, не раз отлучался от стола. Меня терпеливо и тактично дожидались... О, как ценю с тех пор истинно питерскую тактичность!
   Вечером, дома, мне в качестве ужина вновь предложили рисовую кашу. Но, кроме того, бабушка принесла бутылку какой-то жидкости коньячного цвета и с таинственной улыбкой произнесла:
   - Юрочка, это моя особая настойка. Выпей пару рюмок - и завтра все будет в порядке.
   Я это и сделал, причем не без удовольствия. Жесткий, я бы сказал, мужской напиток водочной крепости, он оставил в горле ощущение горького, но довольно приятного покрытия.
   А перед сном скромный, интеллигентный отец невесты, видимо, выполняя трудное, почти непосильное для него поручение родни, с явным смущением, один на один, задал мне вопрос:
   - Скажите, пожалуйста, это у вас - часто?
   ...Бабушка действительно сотворила чудо. Наутро моя проблема (вот где оно, истинное счастье!) вдруг перестала существовать, и в последующие два дня я, вроде бы, вполне себя реабилитировал...
   Мы с женой живем вместе уже около пяти десятков лет. И хотя подобных экстремальных ситуаций больше не припомню, бабушкина водочная настойка на корне калгана (лапчатки) - навсегда мой любимый напиток... да и некоторых друзей, воспитанных мною. Придете в гости - угощу!
  
  
  ТАИНСТВЕННАЯ ГОСТЬЯ
  
   Как и многое другое, что вспоминается в нынешнем моем возрасте, этот случай относится к давним временам. Мне было около сорока, жене, как всегда, на полтора года меньше. В то летнее воскресенье у нее было какое-то мероприятие с ее студентами (экскурсия, показ моделей одежды или еще что-то). Сын развлекался на даче, у бабушки. Ну, а я сидел в нашей московской квартире один и скучал у телевизора.
   Вдруг - звонок в дверь. Открываю - стоит молодая, стройная, весьма интересная женщина. Улыбается. Спрашивает:
   - Вы Юра Цырин?
   - Угадали, - отвечаю недоуменно, поскольку подавляющее большинство людей, особенно незнакомые, меня уже называли по имени-отчеству.
   - Я приехала, погуляла немного и - к вам! - заявила незнакомка. - Разрешите войти?
   Я с тем же недоумением разрешил. Затем она изящно скинула мне на руки свой легкий плащ, сняла туфли и спросила, нет ли у нас в доме тапочек для гостей. Надев тапочки, предложила, чтобы мы прошли в комнату.
   - Я очень устала ходить по Москве и с удовольствием посидела бы на диване.
  Когда мы сели на диван, она немного откинулась и принялась с большим интересом меня разглядывать.
   - Так вот вы какой, легендарный Юра Цырин!.. Замечательный, я так и ожидала!
   Я начал нервничать. Что, в конце концов, происходит? Рискнул предложить ей познакомиться.
   - Ой, значит, Надежда Ивановна вам не дозвонилась! Я - Ира. Приехала в Москву из Ангарска на десять дней. Надежда Ивановна сказала мне, что самый лучший человек в Москве - это вы и, если будет возможно, я должна остановиться в вашей квартире - это станет незабываемым событием... Мой чемодан пока в камере хранения...
   Слова 'Надежда Ивановна' хотя и разбудили мое сознание, но почти ничего не прояснили. Единственным человеком с таким именем в моей жизни являлась любимая учительница из Ангарска, с которой я переписываюсь со времени окончания школы...
   Ира продолжила свой рассказ, и я узнал, что она окончила в Ангарске ту же школу, но на 10 лет позже меня, что ее классным руководителем была та же замечательная Надежда Ивановна, что они живут по соседству, очень дружат и наша любимая учительница мечтает, чтобы мы познакомились и пообщались.
   Тут во мне не могло не возгореться пламя сердечного гостеприимства. Я оставил Иру наедине с телевизором и побежал в ближайший гастроном за вином, колбасой и тортом.
   А через полчаса мы уже сидели за столом. Первый тост был, конечно, за Надежду Ивановну, затем - за встречу, затем - за Ангарск, за других наших учителей... Нам стало легко и свободно друг с другом, словно мы знакомы уже много лет...
   И вдруг опять - звонок в дверь. Вернулась жена. Сразу заметила, что я нахожусь в одухотворенном состоянии, а в прихожей висит модный женский плащ.
   - Кто это у нас?
   Я ощутил затруднение. Как ответить коротко? Для жены Ангарск и моя родная школа были почти пустым звуком. Она ленинградка, и мы, кажется, никогда глубоко не обсуждали эти темы. Говорю в замешательстве:
   - Это бывшая ученица моей школы в Сибири...
   Жена на секунду заглянула в комнату, после чего приблизилась ко мне и пристально на меня посмотрела:
   - На редкость хорошо сохранилась эта твоя одноклассница... И сидите вы неплохо. Я не помешаю?
   - Она не одноклассница... Понимаешь ли, у меня была любимая учительница, Надежда Ивановна....
   - Слышала, слышала... Так можешь ты, все-таки, сказать мне четко, кто там сидит и почему? Как ее зовут хотя бы?
   Тут случилось совсем печальное. Впрочем, я почти никогда не мог запомнить имени с первого раза. Сегодня, вроде бы, запомнил, но, оказывается, от возбужденности выронил его из головы.
   - Извини, я забыл ее имя...
   И тут же сделал очень мудрое предложение:
   - Ты познакомься, пожалуйста, - и мы узнаем.
   - А с чего ты с ней вино пьешь? - жена смотрела на меня почти с медицинской зинтересованностью.
   - Видишь ли, у меня была любимая учительница... в Ангарске...
   - Ну, хватит!
   Она решительно зашла в комнату, предложила гостье познакомиться и рассказать, что привело ее в наш дом...
   ...К счастью, моя жена неизменно гостеприимна. Вскоре мы уже втроем вспоминали наши школьные годы...
   Ира прожила у нас десять дней и общалась с женой намного активнее, чем со мной.
   А когда уехала, они даже некоторое время переписывались (иногда с моим участием). Позже Ира, выйдя замуж, уехала из Ангарска. И мы её потеряли...
  
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  Я ЖИЗНИ ОТВЕЧАЛ СТИХАМИ
  ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
  1. 'ДАВАЙТЕ БУДЕМ ЖИТЬ'
  'На Москву пролился лунный свет...'
  'Петух бывает счастлив на шесте...'
  Гудаута
  Ташкала
  Горько
  О женах
  'Вот и вновь пришла сырая осень...'
  'К хорошему мы быстро привыкаем...'
   2. 'С НАМИ В ЖИЗНИ - ЯСНОСТЬ КРАСОТЫ'
  Грезы о встрече с Москвой
  Совет азербайджанского друга
  'Нас примет жизнь
  'Ты шептала, что веришь лишь мне...'
  Коза и воз. Басня
  Пятикурснику-буровику
  'Дожди опять превратились в хлопья...'
  Ночь на Байкале
  3. 'МЫ ВСЕ В ДУШЕ ПОЭТЫ
  'Я не знаю, красивая ты или нет...'
   Письмо в Ленинград со студенческой практики
  Разговор с казанским трамваем
  Утро после буровой вахты
  'В Иркутске мне цыганка нагадала...'
  'Ну, Япония...'
  4. МИНИАТЮРЫ
  'За равнодушие бранят...'
   'Его стихи всегда полны...'
  'Ты разный, многоликий...'
  'Пусть не мое теперь столетье...'
  'Года, года! Бегут - и взятки гладки...'
  Я ЖИЗНИ ОТВЕЧАЛ СТИХАМИ. Лирические заметки
  1. ИЗ САМОЙ ПЕРВОЙ ТЕТРАДКИ
  'Я как-то, свою сочиняя любовь...'
  'Неужто живешь, меня вспоминая...'
   Древнему Киеву
  2. МОИМ ШКОЛЬНЫМ ДРУЗЬЯМ
  Володя
  Танюша
  3. МОЕ БУРЕНИЕ
  Профессор Николай Иосафович Титков
  Израиль Ефимович Рудавский
  Лев Хасанович Фарукшин
  Владилен Аршакович Галустянц
  4. РОСКОШЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ
  Биикжальский чай
  'Опять мы в юность возвратились...'
  Москва - Краснодар
  5. 'ЕСТЬ ВЫ - ПРИЧАЛ МОЕЙ ДУШИ...'
  Анюта и Изя
  Милочка и Ефим
  Наш земляк Леонид
  Моим милым нью-йоркским друзьям
  6. ТЕПЛО РОДНЫХ СЕРДЕЦ
  Дашка и Арсюта
  'Новых светлых вам рубежей
  
  ЛИРИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ
  'БЫТЬ МЕЖ ЛЮДЕЙ...'
  'Я ШЕЛ ТРОПОЙ НАДЕЖД...'
   'ЖИЗНЬ... ТАК РИСУНКОМ НЕ ПРОСТА'
  ТВОРЧЕСТВО: ГДЕ ОНО ЖИВЕТ?
  ПОТРЕБЛЕНИЕ ДОБРА
  ИЛИ ЗАБЛУЖДЕНИЕ ЗОЛОТОЙ РЫБКИ
  ДРУЗЬЯ, ПРЕКРАСНЫ НАШИ ВСТРЕЧИ
  ДАРИТЕ ЛЮДЯМ СВОИ СТИХИ
  ТОТОША, РОЛЕКС И РИКИ
  МЫ ПРИКОСНУЛИСЬ К ГОРОДАМ ДЕТСТВА
  МОИ ЛЮБИМЫЕ 'НЕОБРАЗОВАННЫЕ' ПОЭТЫ
  
  РАССКАЗЫ И МАЛЕНЬКИЕ ПОВЕСТИ
  (Мотивы прожитых лет)
  НОЧЬ ПЕРЕД ЮБИЛЕЕМ. Рассказ
  ПОСЛЕДНЕЕ ТЕПЛО ОСЕНИ. Рассказ
  ПОЛЕТ С ОДИНОКОЙ ПОПУТЧИЦЕЙ. Рассказ
  ТАКОЙ СТРАННЫЙ ВЕЧЕР. Рассказ
  ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ. Рассказ
  СЕРЕГА И РОБИК. Рассказ
  ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО... Рассказ
  ДВА ОХОТНИКА. Современная притча
  ЕЕ ПУТЬ К ТРАГЕДИИ.
  Маленькая повесть в письмах с комментариями
  ЕЕ УРОК ДЛИНОЮ В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ.
  Маленькая повесть в письмах с комментариями
  
  КОЛОКОЛА ПАМЯТИ
  ДОБРЫЕ УРОКИ СЕМЬИ
  ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ ЧУДЕСНЫЕ
  АНГАРА - ГУДЗОН: ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ИСКАНИЙ
  МИЛЫЕ МОИ ТЕХНАРИ
  Я БЫЛ МОСКВИЧОМ 56 ЛЕТ
  ЭТИ ТРУДНЫЕ ЛЮДИ...
  РАЗОБЩЕНИЕ ПЛАСТОВ
  Кое-что из стихии моих последних российских лет
  1987 ГОД: ЮБИЛЕЙ
  1988 ГОД: ИНТЕРВЬЮ
  1993 - 1995 ГОДЫ: ПОСТУПКИ
  1996 - 1999 ГОДЫ: ЭСТАФЕТА
  СИБИРЯКИ - МУЗЫКА МОЕЙ ДУШИ
  СУРГУТСКИЙ УЧИТЕЛЬ ЗНАМЕНСКИЙ
  МАСТЕР-КЛАСС ЗАРИПОВА
  НЕСГИБАЕМЫЙ САЛМАНОВ
  СПАСИБО, ГЕННАДИЙ БОРИСОВИЧ
  ТЫ СНИШЬСЯ МНЕ, КАЗАХСТАН
  ПЕРВЫЕ СВЕРХГЛУБОКИЕ
  Аралсор
  Биикжал
  МАНГЫШЛАК
  ТЕНГИЗ
  НАШ НАСИПКАЛИ
  'ЧУДАКИ' МОЕЙ СУДЬБЫ
  
  ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ЭПОХОЙ
  (Штрихи к портретам)
  БЫЛ У МЕНЯ ЛУЧШИЙ ДРУГ
  ОН УСМИРЯЛ БУЙСТВО НЕДР
  Первый очерк о Якове Ароновиче Гельфгате
  ВСЯ ЕГО ЖИЗНЬ - ШКОЛА НРАВСТВЕННОСТИ
  Второй очерк о Якове Ароновиче Гельфгате
  ИХ ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА
  КАВАЛЕР ОРДЕНА ЧЕСТИ ИЗ НЬЮ-ЙОРКА
  ИНТЕРВЬЮ В ЧЕТЫРЕХ МОНОЛОГАХ
  Размышления доктора искусствоведения Владимира Зака
  'ЧТО Ж, ПИШИ, ВДРУГ И ПОЛУЧИТСЯ'
  Мир Юлиана Семенова и поступок Тавриз Ароновой
  HELLO, АМЕРИКА!
  11СЕНТЯБРЯ: ВЗГЛЯД ИЗ НЫНЕШНИХ ДНЕЙ
  КУПИТЕ СВЕЖИЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ, ГОСПОДА
  ПРО НАС, КОМУ УЖЕ - 'ЗА ТРИДЦАТЬ'
  МОЙ КВИНС-БУЛЬВАР
  У ВДОХНОВЕНИЯ ВО ВЛАСТИ
  Очерк об Ароне Михайловиче Аронове
  С 50-ЛЕТИЕМ, РАФАЭЛЬ!
  Письмо Рафаэлю Некталову - главному редактору нью-йоркской газеты
  The Bukharian Times, ставшей моим 'причалом' на годы
  ДВЕ БЕСЕДЫ С ЯКОВОМ ЯВНО
  'БЫТЬ БЛИЖЕ ДРУГ К ДРУГУ'
  'МНЕ БЕЗУМНО ИНТЕРЕСЕН
  ЭТОТ ПЛАСТ КУЛЬТУРЫ ВОСТОКА'
  А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
  СТАРОСТЬ - НЕ ДЛЯ НАС
  Еще немного о жизни пожилых американцев
  
  МОЯ ЖИЗНЬ В КАЛЕЙДОСКОПЕ УЛЫБОК
  КУРЬЕЗЫ МОИХ BUSINESS TRIPS
  СОСЕД БОРЯ
  ИСТИННО РОССИЙСКАЯ ТОЧНОСТЬ
  МУЖСКАЯ СОЛДИДАРНОСТЬ
  ОХ, УЖ ЭТИ ЗАСТОЛЬЯ!
  ДЕЛОВОЙ ВИЗИТ К ЗЕМЛЯКУ
  НА ГОСТЕПРИИМНОЙ ЗЕМЛЕ ТЕХАСА
  ЛИНДА
  В ГРЕЧЕСКОМ ЗАЛЕ
  ЦЕНА ХОРОШЕГО ВКУСА
  ТОСТ ЗА БАКУ
  'СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ...'
   БЕССОННАЯ НОЧЬ В МИРЕ ТЕАТРА
  ДЕБЮТ В ОРИГИНАЛЬНОМ ЖАНРЕ
  БУТЕРБРОД В ЛАС-ВЕГАСЕ
  СЕАНС КАШПИРОВСКОГО
  ПРИЕХАЛ МУЖ ИЗ КОМАНДИРОВКИ
  ВОТ ТАКИЕ 'СМОТРИНЫ'
  ТАИНСТВЕННАЯ ГОСТЬЯ
  
  
  
  
   В 1996 году в России вышла книга почета 'Профессионалы нефтегазовой отрасли'. О Юрии Цырине в книге, в частности, сказано: '1937 год рождения. Московский нефтяной институт, 1959. Доктор технических наук. Заведующий лабораторией НПО 'Буровая техника'. Заслуженный изобретатель Российской Федерации'. Впоследствии Юрию Цырину было присвоено также высшее отраслевое звание - 'Почетный нефтяник'. Он отдал науке более 40 лет жизни, имеет более 200 научных трудов (книг, брошюр, статей) и изобретений, воспитал учеников, защитивших кандидатские диссертации. Его жизненный путь, насыщен поисками, борьбой, бесчисленными деловыми поездками и контактами с людьми.
   В конце 1999 года, когда он ушел на пенсию, его семья воссоединилась в Нью-Йорке. Литературное творчество и литературная учеба присутствовали в жизни Юрия Цырина десятки лет. Но только здесь он позволил себе активно заняться литературным творчеством, которое прежде всемерно ограничивал и не предлагал вниманию издательств, стараясь сосредоточенно работать в науке и изобретательстве.
   В книгу 'Пусть не мое теперь столетие...' автором включено лучшее, по его мнению, из написанного им и уже опубликованного ранее, как правило, в периодике. Читатель найдет в книге стихи, лирические очерки, рассказы и две маленькие повести. Все это посвящено в основном нравственным аспектам человеческого общежития, волнующим Юрия Цырина всю жизнь.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"