Аннотация: Сибирь, октябрь 1919 года. Белая армия отступает на восток. Офицер генштаба Андрей Безсонов получает неожиданное и почти невыполнимое задание.
Предстояла бессонная ночь -- нужно было принять на борт тринадцать ящиков золота и отправиться дальше на восток. В сумерках наш бронепоезд причалил к погрузочной платформе. Новенький "Фиат" госбанка, поблёскивая мокрым тентом, придвинул кузов к багажному вагону. Хлопнул упавший борт, закипела работа. Две пары мускулистых рук брались за верёвочные петли, отрывали полутораметровые, обитые железом ящики от пола и передавали в вагон, освещённый изнутри огнём керосиновых ламп.
Хлестал дождь вперемешку со снегом, вдалеке под фонарями лоснился чёрный перрон. Скверная погода стоит всю неделю, с тех пор как стало понятно, что Омск обречён. Большевики давят с запада, выталкивая нашу армию в сибирскую пустоту, и в эти серые октябрьские дни город предался трём занятиям: молитве, пьянству и бегству.
Я предпочёл пьянство. Позавчера с поручиком Смеловским и ротмистром Фелицыным пополнил запасы коньяку и нагрянул к Хлебникову, нашему товарищу по офицерской роте, ныне начальнику эскорта Верховного; против нашего "Шустова" он ничего не имел, кроме бутылки Augier. Планы на вечер были грандиозные - предстояло обмыть полковничьи погоны Хлебникова и мой орден, но опьянеть не смогли. На душе у всех было тревожно, скверно. В десять часов сели играть в карты. Ближе к утру боль в моей руке утихла, игра пошла, но в пять часов зазвонил телефон, меня пригласили к аппарату.
Так закончился мой отпуск.
****
Шеф военной разведки генерал Бикреев ждал в машине на углу. Ради этой встречи он отпустил шофёра и сел за руль, одетый как обычный омский водитель -- в потёртую кожанку на меху и овчинную шапку, поверх которой поблёскивали шофёрские очки, прозванные в Омске фантомасами.
Чёрный "Руссо-Балт" тронулся и покатился в тёмный, посечённый редким мокрым снегом безмолвный город.
Остановились на берегу Иртыша. Минуту или две Бикреев молчал и только смотрел на тёмные мутные волны. Затем приподнял на лоб очки, по-мужицки, пятернёй вытер лицо и произнёс тихо и внятно:
-- У нас новость, Андрей. Мы уходим из Омска. Наша новая столица -- Иркутск. Туда отправится всё управление, и золотой запас тоже.
Моё сердце забилось быстрее. Место для новой столицы выбрано крайне рискованное. Иркутск, милый купеческий городок, наводнён агентами большевиков и разведками союзников, не исключая и японскую кэмпейтай, а местная подпольная группа эсеров готовит вооружённый переворот. Скучно не будет.
-- Из огня да в полымя.
-- Это полбеды. До Иркутска - две с половиной тысячи вёрст. Их ещё нужно преодолеть. Представь, какой хаос начнётся, когда сотни составов ринутся на восток, при том, что железную дорогу держат союзники. Они будут драться за каждый локомотив, за каждую лопату угля.
-- Значит, финал.
- Для нас всё только начинается, -- Бикреев раскрыл портсигар и предложил мне папиросу. -- Нужно сделать одно срочное дело. Доставить партию золота в Иркутск. Получатель -- доверенное лицо барона Унгерна.
Интригующее начало. Я спросил:
-- Будем дружить с этими разбойниками?
-- Выбора нет. Атаман, конечно, заслужил трибунала -- ограбил государственный состав, каналья, забрал золота на сорок миллионов золотых рублей. Но Семёнов обеспечивает тыл, в отличие от прогнивших сибирских гарнизонов. Принято решение передать ему тринадцать ящиков золота, специально для барона.
Я поднёс огонь.
-- С каких пор Монастырь занимается перевозками?
-- Наше ведомство непричастно к этому, -- Бикреев глубоко затянулся папиросой. -- Отвечать за безопасность будет капитан Безсонов, офицер при штабе Первой армии. Археолог, доброволец, после ранения отправлен долечиваться в иркутский госпиталь.
Это моя легенда. Вот только профиль не мой.
Я промолчал.
-- Мне нужен человек в этом рейсе. Кроме тебя, отправить некого, -- продолжал Бикреев. -- Груз нужно доставить тайно, чтобы никто не знал. Согласно документам, вы везёте патроны к пулемётам Сен-Этьена -- едва ли кто-то позарится на этот хлам. Об истинном багаже знают только двое: ты и главное ответственное лицо, чиновник из министерства финансов.
-- Кто сей господин?
-- Счёткин Мечислав Борисович. Тёмная лошадка, но имеет большие связи. Лучше сплавить его в эту маленькую экспедицию, чем допустить ко всему золотому резерву.
-- Поезд уже приготовили?
-- Да. Тот самый, что ты привёл от большевиков.
-- Когда начнётся погрузка?
-- Завтра, в двадцать один час. После погрузки немедля отправишься в путь. В Иркутске поезд перейдёт в распоряжение барона.
-- Значит, конвойная группа уже собрана.
-- Двенадцать солдат и три офицера. Все не наши - семёновцы.
-- Не пойдёт. Для конвоя мне необходим отряд Паламеди.
-- Слушай внимательно, - сказал он. -- Как ты знаешь, мы продаём на Запад драгоценности из нашего государственного запаса, покупаем оружие и прочее. В сентябре министерство финансов заключило контракт с английским филиалом компании Ле Бирс, они захотели купить бриллианты. Для оценки камней из Лондона приехала группа специалистов. Заключением контракта с нашей стороны занимался Счёткин, а со стороны британцев -- лорд Хаддиган. По каждому вопросу он бегал советоваться к своей молодой жене Мэри. Это показалось мне интересным. Я приказал тайно сфотографировать всех ювелиров Ле Бирс, приехавших в Омск. Это почти удалось, не вышло только с леди Мэри. Она ускользнула от камеры, будто знала, что за ней охотятся. У неё довольно экзотическая внешность - в чертах её лица есть что-то монгольское; лорд Хаддиган говорил на фуршете в министерстве, что она дочь английского офицера и китайской аристократки. Я отправил запрос моему информатору в Интеллидженс, насчёт леди Мэри. Ответ пока не получил, но, думаю, будет нечто любопытное.
-- Откуда уверенность?
-- Видишь ли, по контракту мы должны были доставить бриллианты в Лондон своими силами. Для охраны отрядили команду поручика Паламеди. В состав конвоя по моей просьбе включили сотрудницу контрразведки атамана Семёнова, её псевдоним - Диана.
Бикреев раскрыл свой жёлтый портфель, достал фотокарточку и протянул мне. Со снимка смотрела молодая красивая женщина с острым, пронзительным взглядом. Глаза и скулы выдавали в ней гуранку, так в Забайкалье называют детей от смешанных браков русских и бурят.
-- Партия бриллиантов была помещена в один саквояж, -- продолжал Бикреев. - Путь в Лондон лежал по морю, через Владивосток. Конвой отправился в город в бронированном пульмановском вагоне, его присоединили к почтово-багажному поезду. Англичане должны были уехать днём раньше, пассажирским составом, чтобы потом соединиться с нашей группой во Владивостоке и вместе продолжить путь на корабле. Так вот, после отъезда англичан Диана была избита. У себя дома, в Омске. Ворвались в дом, завладели её документами. Нападавших было трое, среди них -- женщина, очень похожая на леди Мэри. После нападения она устроила маскарад -- подменила Диану в конвойной группе и благополучно отправилась во Владивосток.
-- Дьявольщина. Никто не заметил подмены?
- К сожалению. Диана - новый в Омске человек, никто из конвоя не знал её в лицо, кроме Счёткина, который и настоял на её участии в экспедиции. Диана и Мэри очень похожи - лица, сложение, манера держаться; кроме того, Диана не открыла бы дверь незнакомцу, из чего я предположил, что они сестры. У Дианы действительно была сестра-близнец, Лиза, но, согласно документам, она умерла до войны и похоронена в Берлине на кладбище Тегель. Диана отрицает своё знакомство с Мэри.
-- Доверяете Диане?
-- Это не вопрос веры. Мы допросили Диану, результат отрицательный. Её отпустили, я приказал оставить её на службе. Можем лишь констатировать, что у леди Мэри почти всё получилось. Она допустила только одну ошибку. Я попросил Диану сообщать по телеграфу о каждой крупной станции, через которую пройдёт состав на нашей территории. Таких сообщений я не получил. Тогда я отправил нашего офицера в Иркутске на встречу с Дианой, чтобы проверить, всё ли в порядке. Поезд прибыл в Иркутск в ночь на семнадцатое октября, девять дней назад. Вагон, в котором находился конвой, задержали, отцепили от поезда, чтобы затем отправить дальше с другим литерным составом. Когда наш человек прибыл на вокзал, он застал на перроне женщину, которая собиралась покинуть бронированный вагон. В её руке был опечатанный саквояж с бриллиантами. Его трудно спутать с другими -- он отмечен золотой монограммой в виде букв "N.B." Сотрудница конвоя, гуляющая по перрону с опечатанным саквояжем - это, мягко говоря, нонсенс. Наш офицер попросил женщину предъявить документы. Она открыла стрельбу.
Бикреев покрутил головой, досадливо кривя рот.
-- Сам знаешь, какой у нас кадровый голод, особенно в тыловых частях. Приходится учить людей с нуля, времени не хватает. Короче говоря, она застала его врасплох. Он умер в больнице на следующий день. Мы успели взять показания. По его словам, женщина, очень похожая на Диану и, соответственно, на леди Мэри, после перестрелки вернулась в вагон с саквояжем в руке. Потом она потерялась, исчезла. Как тебе известно, Транссиб от Омска до Иркутска контролирует Чехословацкий корпус. Чехи услышали пальбу, оцепили станцию. Должно быть, Мэри поняла, что не пройдёт с саквояжем через пикеты, и оставила сумку в вагоне, надеясь вернуться позже. Иркутская контрразведка прибыла на станцию через сорок минут, но чехи не пустили, дали разрешение только утром. Вагон к тому времени исчез.
-- Значит, конвой мёртв.
-- Скорее всего. Вагон не найден до сих пор. Известно только, что он не покидал пределов города в восточном направлении, а в западном - ничего не понять, сплошная неразбериха. Дорожная документация перепутана до такой степени, что правды и пытками не добьёшься. К тому же нашим сотрудникам мешают чехи, вся их помощь - только на словах.
-- Возможно ли, что чехи причастны к пропаже бриллиантов?
-- Не думаю. Специалистов, способных провернуть такое дело, у них нет. Мы не сообщили чехам об истинной ценности груза, да и контрразведка у них - одно название. Сидят на железной дороге, как собака на сене.
-- Насчёт леди Мэри. Как далеко продвинулся розыск?
-- Ситуация не в нашу пользу. Ведутся мероприятия, но положительных результатов нет. Сообщать в милицию и союзникам мы не стали -- лишние вопросы ни к чему. Сразу после инцидента в Иркутск был отправлен штабс-капитан Баштин, с ним три человека. Уже трое суток они не выходят на связь.
-- Как полагаете, леди Мэри в Иркутске? Или покинула город?
-- Думаю, Иркутск с самого начала был конечной целью её путешествия. Именно поэтому она и расправилась с охраной именно там. Теперь - легла на дно. Уверен, наша забавница Полли связана с красными, но её интерес - не профессиональный, а исключительно шкурный. Наверняка она действует за спиной у своего начальства, используя втёмную своих революционных друзей. У неё есть всё необходимое: агентура, связи, плюс наше бедственное положение. Что думаешь об этом?
-- Возможно. Золото само просится в руки, его можно захватить по пути из Омска в Иркутск. Или в самом Иркутске, когда начнётся восстание. На её месте я бы устроил хаос, подвесил золотые эшелоны в воздухе, а затем передал золото якобы под охрану союзников. Не англичан, конечно, а французов и американцев. И получил свой скромный процент.
-- Да, план масштабный. Но, пожалуй, действенный... Тебе необходимо отыскать бриллианты и покончить с Мэри. Надеюсь, это поможет нам выполнить главную задачу - сделать так, чтобы золото осталось в России. Это выше политики. Мы не можем допустить утечку золота за рубеж.
-- Задача понятна.
-- Как думаешь поступить?
Я пожал плечами.
-- Рыться в бумагах железной дороги бесполезно - наверняка там всё чисто, только время потеряю. Арестовать начальство станции Иркутск не получится - союзники не позволят. Времени -- нет, надёжной крыши - нет, контроля над дорогой -- нет. Выход один: действовать нелегально. Первым делом взять в разработку двух инженеров-путейцев: того, кто дежурил по станции в ночь, когда пропал вагон, и начальника станции. Эти двое наверняка в курсе, вагоны сами собой не теряются. Побеседую с ними начистоту, потом ликвидирую.
-- Имей в виду, что начальник станции -- тёртый калач. У него серьёзная охрана.
-- В Токио в шестнадцатом году было нечто подобное.
-- Теперь не шестнадцатый год, и Иркутск -- не Токио. Впрочем, -- помедлив, сказал Бикреев, -- одобряю. Для поддержки возьми двух наших специалистов, найдёшь их по адресам в городе. Выйдешь на пропавший вагон. Леди Мэри начнёт суетиться -- ваши цели совпадают, она тоже ищет камни. Здесь ты её и возьмёшь. Заодно проверим нашу агентуру в Иркутске. Нужно подготовить людей к серьёзной работе -- город неизбежно достанется красным. Обрати внимание на трёх персонажей. Номер один -- агент с позывным "Гамлет". Номер два -- заместитель начальника иркутской контрразведки фон Копф. И третий, конечно, Баштин. Его надо найти и допросить.
-- Кто Гамлет?
-- Спящий агент, мой старый подопечный. Работает на телеграфе. Имеет хорошую репутацию у большевиков, для эсеров тоже свой. Я держу его в Иркутске на будущее, когда большевики там разместят свои штабы и прочее управление.
-- Связан ли он с иркутской контрразведкой?
-- Они не знают.
-- Инициативник?
-- Нет, висит на крючке. Подозреваю, что он деморализован, но утверждать не могу. Предательство всегда было главной бедой государства Российского, а потом уже дороги и дураки...
Бикреев стащил с рук свои жёлтые краги, сжал их в кулаке. Мне показалось, он скрипит зубами, но через минуту он выдохнул и продолжил спокойно:
-- Кстати, чуть не забыл. В Иркутске всеми делами заправляет генерал Часов, начальник гарнизона. Вы знакомы?
-- В Японскую однажды столкнулись.
-- Часов дурно отзывался о тебе. Не попадайся ему на глаза.
Бикреев завёл мотор.
Итак, нужно доставить золото в Иркутск, найти пропавшие бриллианты, выявить и уничтожить английского агента, предавшего своего короля, а заодно проверить благонадёжность трёх персон, не привлекая к себе внимания. В Иркутске в любой день может вспыхнуть мятеж, и моя легенда сгодится только для детективного романа. При этом о своём враге я ничего не знаю, есть только предположения. Что ж, ювелирная работа.
-- Когда вас ожидать в Иркутске? - спросил я.
-- Скоро не жди, эвакуация затянется. На постоянную связь тоже не рассчитывай, всякое может произойти. Явки, пароли и прочее узнаешь завтра. Остальное расскажет Счёткин.
Я вышел у министерства финансов. Прощаясь, Бикреев бросил:
-- Удачи.
Это значило: дело почти безнадёжное.
****
Господин Счёткин встретил меня улыбкой до ушей, будто приказчик в лавке. Круглый, суетливый, с опиатным блеском в крохотных глазках, он то и дело перебрасывал ногу на ногу, вертя в пальцах серебряную табакерку. Его инструктаж свёлся к напыщенным рассуждениям о важности "данной поездки", как он выразился. Машинально кивая перепадам его интонаций, я пролистал подорожные документы. Нигде не был указан получатель груза. Мой вопрос опечалил Счёткина.
-- Ах, Андрей Петрович! - простонал он, накладывая пухлые руки себе на грудь. - К чему вам эта информация? Давайте поступим так: вы просто доставите меня в Иркутск, а затем -- отдыхайте, приводите здоровье в порядок! Надеюсь, этот небольшой вояж доставит вам удовольствие.
Упорство финансиста раззадорило меня. Я перевёл беседу на приятные моменты дороги, от них перешёл к сибирским достопримечательностям, потом увёл собеседника в туманы этнографии и получил намёк, что получатель золота - азиат, офицер барона Унгерна.
Когда мы уже почти закончили, в комнату вошли офицеры конвоя: усатый казачий урядник, демонического вида мичман в бушлате и армейский поручик, белобрысый детина с печальным курляндским лицом.
-- Это самые лучшие люди, -- заявил Счёткин, - надеюсь, вы подружитесь.
Меня охватило скверное предчувствие.
****
Мы оставили Омск во втором часу ночи. У станции Зима пошаливают банды, а в остальном дорога чиста.
В нашем поезде три вагона, обшитых английской сталью. Первый с головы - салон-вагон, шесть узких одноместных купе и что-то вроде кают-компании с большим столом, неувядающим фикусом и безучастно тренькающей люстрой. Второй вагон - казарменный, с кухней и нарами для нижних чинов и локомотивной бригады, за ним - локомотив, а следом - багажный вагон. Спереди и сзади состав прикрывают огневые платформы с башней командного пункта, горной пушкой и дюжиной пулемётов Максима, плюс две платформы с рельсами и шпалами для срочного ремонта дороги. Против большого калибра мы едва ли продержимся, но курьерский поезд и не должен являть собою крейсер на колёсах. Короче говоря, наш поезд лёгок, быстр и неплохо вооружён. И как всякая боевая машина, он должен иметь собственное имя. Не мудрствуя лукаво, я назвал его "Арго". Днём накануне отъезда имя было начертано на его бортах.
Назначив расписание и расставив караулы, я долго стоял в командирской башне у щитка с лампочками сигнализации и портретом Колчака, наглухо привинченным к стенке. В стальную прорезь летел снег. Всё человеческое брошено позади, лишь беснуется ветреный сумрак. За городом мы сразу набрали ход, но ещё долго тянулись эшелоны на запасных путях. Некоторые уже стояли под парáми, направив свои чёрные локомотивы на восток, и эта мрачная готовность добавляла тревоги в холодную неустроенность, распахнутую во тьме. Вот промелькнула закутанная в серые платки старуха, таща за руку подростка в гимназическом пальто и несуразный пухлый чемодан; вот спотыкается на бегу, раскидывает тонкими лодыжками девочка, поспевая за господином в мокрой шубе, согнувшимся под тяжестью тюка с пожитками, где только самое нужное, последнее из домашнего тепла...
Я вернулся в купе. Нужно осмыслить информацию, полученную перед самой отправкой.
Отчёт иркутской контрразведки не оставлял вопросов и не содержал ответов. Из отчёта выходило, что вагон попросту сгинул в ночи и тумане. В документах станций Иркутск и других, восточнее и западнее, он не значится, отмечено лишь прибытие и убытие курьерского поезда, к которому он был прицеплен. Начальник станции господин Кудимов и дежуривший в ту ночь инженер Тюленьев выразили недоумение вопросом о судьбе вагона, в тот же день они были отпущены домой по требованию чехов. Первым делом в Иркутске нужно встретиться с начальником станции, поговорить без свидетелей и церемоний. Затем убрать его к чертям, пока не побежал к чехам жаловаться.
Теперь насчёт офицеров конвоя. Всего их было одиннадцать человек, биографии чисты навылет: годы беспорочной службы в Фельдъегерском корпусе Его Величества, враги большевиков, у каждого в Омске семья. Не похоже, чтобы в Иркутске они отправились погулять. К их списку позднее было добавлено ещё одно имя, торопливо вписанное простым карандашом: "г-жа Рихтер". Значит, она та самая сотрудница, которую подменила англичанка.
Вообще, эта история выглядит очень странно. Вломиться в дом к контрразведчику, избить его... Три года назад я сказал бы, что это лунатический бред, однако нынче такие времена, что всякая ересь возможна. А если пришёл давний друг или близкий родственник, то и взлом не понадобится.
Подмена бойца конвоя... Здесь не обошлось без участия Счеткина. Организатору экспедиции достаточно представить Мэри как Диану, то бишь госпожу Рихтер, и дело в шляпе. Бриллианты достаются леди Мэри, Счеткин получает свою долю и бежит из страны. Для того и понадобился этот рейс - чтобы вырваться из Омска, в Иркутске встретиться с Мэри и уехать за рубеж богатым человеком. Вдобавок он получит золотые слитки, что сейчас трясутся в багажном вагоне по перестук колёс. Получателем груза в Иркутске вполне может выступить Мэри, наверняка у нее полный порядок с документами. Что ж, в этом случае Мэри сама попадется в руки, дальше всё будет зависеть от обстоятельств... А что если Счеткин попытается захватить золото в этом рейсе? Он взял в команду своих подельников, начальником конвоя поставил раненого штабного офицера... Но всё же это риск, а Счеткин - мелкая крыса, он станет рисковать только в самом последнем, отчаянном случае. Конечно, не следует сбрасывать со счетов жадность, она многих свела с ума, однако сдаётся мне, что если он предпримет попытку захватить золото, то это будет означать, что его и Мэри план расстроился, вагон исчез и саквояж с бриллиантами потерян, и Счеткин решил удовлетвориться золотом. Что ж, посмотрим, прав ли Бикреев, который полагает, что Мэри потеряла бриллианты.
Кстати о сокровищах. Коллекция, помещённая в чёрный кожаный саквояж с монограммой жёлтого металла в виде букв "N.B.", оценена в тридцать миллионов фунтов стерлингов. Куш довольно крупный даже по меркам революций. Следовательно, в круг подозреваемых попадают все герои нашего времени: большевики, анархисты, монархисты, эсеры всех мастей, иностранные вояки, дезертиры, бандиты и местное ворьё.
Напоследок я пробежал глазами длинный, снабжённый всеми регалиями список исчезнувших алмазов. Коллекция состоит из бриллиантов чистой воды весом от тридцати каратов. Звезда собрания - гладкий, безупречно чистый жёлтый бриллиант октагональной формы о шестидесяти пяти гранях, весом в девяносто три карата. Он назывался "Ведьма"; в легенде было специально отмечено, что этот камень принадлежал Чингисхану. Мне известен лишь один бриллиант с таким описанием и историей. Он назывался Идоган, у монголов это слово означает как раз шаманку или ведьму. Я никогда его не видел, знаю только его легенду. В мире осталось два человека, имеющих о нём представление: профессор Токийского университета Хамао Саката и ваш покорный слуга.
Придётся рассказать о себе по порядку.
****
Моё детство прошло в Петербурге, на Литейном. Своих родителей я не помню -- они работали в Лондоне и погибли, едва мне исполнился год. Меня усыновил друг отца генерал Безсонов, мрачноватый бездетный вдовец, большой знаток человеческих душ. Я знал, что он служит в разведке, но идти по его стопам даже не думал. Это ремесло казалась мне тёмным, а счастье виделось в блестящей жизни гвардейца. Безсонов, узнав о моих планах, только пожал погонами и устроил меня в Пажеский корпус; оттуда лежала прямая дорога в гвардию.
Мои воспоминания о Корпусе ярки и несколько тривиальны. Дикие выходки старших курсов, переполненные небом высокие окна, золотые вагоны дворцов... Я преуспел в атлетических занятиях и тактике. В библиотеке Корпуса перечёл всё, что относилось к войне. Ночные бдения с фонариком не прошли даром -- ко мне приклеилось прозвище Богомол, от которого уже никогда не избавлюсь.
Как-то раз в летнем лагере, где мы, юные пажи, изнывали от скуки и свежего воздуха, в одном французском журнале я нашёл статью о Чингисхане. Впервые я прочёл о нём что-то хорошее, и тотчас он стал моим кумиром. Я разглядел его в степном полынном ветре, в медном сиянии скул, в блеске отваги и Вечного Синего Неба. Жизнь императора монголов казалась мне загадкой, а смерть увела его тайну в вечность, ведь никто не знает, где покоится его прах. Я поклялся найти его могилу.
Правда, с этим пришлось подождать.
После окончания Пажеского корпуса меня определили в лейб-гвардии Финляндский полк. Мы стояли в Петербурге, дни летели быстро и легко. Скачки, актрисы, липкие перья перепаханных душных перин, пустые ненужные ссоры. Так я встретил тот июльский вечер, что резко повернул мою жизнь.
Накануне в Красном Селе я стрелялся с одним бретёром. Из-за чего возникла драка, под утро уже никто не помнил, но всем повезло - он выжил, я остался цел, дело замяли. Мой товарищ полковник Виленский увёз меня к себе на дачу, где собралось человек девять гостей. После ужина играли в карты. Молодой атташе британского посольства проиграл мне и, к всеобщему изумлению, отказался платить. Случай признали диким, выход один - поединок. Англичанин не отказался, но забегал, запаниковал, и слух обо мне как о жестоком убийце дипломатов достиг полкового начальства. К месту поединка, на берег местного озера, которому никто не удосужился придумать название, он не явился. Зато пришёл начальник штаба капитан Бикреев, друг моего отца и мой давний учитель, и прочитал мораль:
-- Один модный германский писатель сказал, что для счастья нужны две вещи: метко стрелять и знать истину. С первым ты, считай, справился. Теперь узнай второе.
Меня сослали в армию, в Читу. К обычному спутнику военной службы, однообразию, прибавилась долгая, протяжная тоска. Я забросил карты и принялся изучать характеры моих новых товарищей, используя науку физиогномику, которую в детстве получил от генерала Безсонова. Раньше это знание помогало мне за карточным столом, а нынче весь гарнизон стал прочитанной газетой. Увы, никто из офицеров не сулил ни серьёзной опасности, ни какой-либо пользы, и вообще казалось, что России ничто не угрожает, кроме невежества и бомбистов. Со скуки я чуть не женился, но невесте подыскали более выгодную партию, нежели бедный армейский поручик. В диковатой просторной Чите я ужаснулся Востоку с его бесконечной пустотой, и почему-то полюбил её всем сердцем, а разум быстро нашёл иные занятия, достойные благородного мужа: я вспомнил о книгах; у старого учителя Матвея Ильича Котейкина, полжизни проведшего в Киото, брал уроки японского языка; лама Бадаршá учил меня монгольскому. Проснулась моя детская мечта - найти погребение Чингисхана, и через два года, отбросив автоматическое существование, к которому склонял рок событий, я с лёгким сердцем подал в отставку.
По возвращению в Петербург я поступил на исторический факультет, окончил его и был оставлен для получения профессорского звания. Мой друг, буддийский учёный Агван Доржиев, укорял меня за поспешность, с которой я оставил Читу, и советовал съездить в Агинский дацан. Там, недалеко от родины Чингисхана, я провёл пару месяцев. Один бурятский лама вызвался проводить меня в тибетский монастырь, где, по его словам, Чингисхан однажды провёл зиму. Лама предупредил, что попасть туда почти невозможно - царство, на чьей земле стоит обитель, воюет со всем миром, и всё-таки с приходом лета мы двинулись в путь. К нам присоединился Серёжа Пыльцов, мой товарищ по Пажескому корпусу.
Маульбек - так называлась эта крепость на верхушке горы где-то между Индией и Тибетом. Шли долго. От увешанных оружием всадников, то ли солдат, то ли бандитов, удалось отделаться - кто-то брал серебряные монеты, кто-то поленился усомниться в том, что мы афганцы. Но эти испытания были не столь неожиданными, как то, что встретило нас в конце пути.
Обитель сияла будто золотой слиток под охраной четырёхрукого Будды, у ног которого как прежде суетилась человеческая страсть. Настоятель монастыря, розовощёкий мастер лет ста от роду, принял нас на вершине у живописных руин. Вместо приветствия он хлёстко врезал в лоб сначала мне, потом Пыльцову. Я упал, а Серёжа остался на ногах и принял боксёрскую стойку. Через минуту его со смехом прогнали обратно в мир, где несгибаемость под ударами истины считается добродетелью.
Я многое слышал о жестоких монастырских нравах, однако на деле они оказалось мягче всех известных мне обыкновений. Работали с утра до ночи. Каждый день по нескольку раз я провожал на гору старого ослика, тащившего ценный груз -- то бочку с водой, то дрова. Иногда, по наитию, мастер собирал монахов для короткой проповеди. Он говорил на тибетском, который я почти не знал, но странным образом понимал каждое слово. В те полные безмятежности дни лишь одна мысль меня тревожила - страшно было подумать о том, что рано или поздно придётся покинуть монастырь. Увы, ждать оставалось недолго: в одно холодное синее утро мастер позвал меня к себе и сказал, что у меня опасный, но благородный путь, а его помощь больше не требуется.
Я вернулся в Петербург на исходе рождественского веселья. За столом, под рюмку водки, отец раздражённо бросил, что микадо подцепил у европейцев новую болезнь - геополитику. Война Японии с Россией теперь неизбежна, и мы к ней не готовы.
Через месяц японские миноносцы торпедировали наши корабли. В первый день войны ко мне на кафедру заглянул капитан Бикреев. Он пришёл до рассвета, зная, что я всю ночь просидел над книгами, и никто не помешает нам говорить. Он искал сведений о японцах, готовясь отправиться в Порт-Артур заместителем начальника разведки, и сетовал на то, что наши генералы не потрудились узнать о Японии больше, чем написано в бульварных газетах. Конечно, он вспомнил о экспедиции в Тибет, где я участвовал как переводчик, и спросил, не желаю ли послужить всерьёз? Я поймал себя на том, что меньше всего хочу состариться в запылённом архиве или на кафедре, объясняя студентам, что Чингисхан предпочитал кобылье молоко, а не кровь христианских младенцев. В общем, я ответил:
-- Почему нет?
И вот -- эшелоны, вокзалы, Байкал, и зелёные меланхоличные сопки, и ветер в лицо. Первое время я служил при штабе армии, поскольку выяснилось, что ни один офицер не понимает язык врага, а в начале августа получил командировку в Амурский казачий дивизион. Предстоял разведочный рейд по тылам японцев. Под вязким дождём наша сотня попала в засаду, застряла в грязи. Назад вернулись только десять человек, с пленным японским майором и свинцовыми подарками от микадо; моя порция застряла в правой ноге.
Вскоре я получил орден и хвалебную заметку в газете. В иркутский госпиталь ко мне из Петербурга приехала давняя знакомая -- Маша, библиотекарь. Мы не были близки до этой встречи. Нас повенчали жёлтым октябрьским утром в Иркутске.
Тем временем Бикреев быстро поднялся по службе. Я перешёл под его начало просто и легко, будто свернул с Фонтанки на Невский. К моим учёным занятиям прибавились разведочные курсы Генштаба и новые задачи, не всегда связанные с археологией. Потом началась Великая война, и Петроград оказался переполнен солдатами и железным, как белая ночь, предчувствием.
Работы прибавилось - новой работы, в которую я понемногу начал вникать. Меня отправили на Восток, где я и просидел почти всю войну, до октября семнадцатого года. Обошлось без оглушительных подвигов и стрельбы - я работал на подхвате, передаточное звено, один из часовых винтиков разведочной службы империи. Формально я трудился в университете, а на деле воровал одну свою жизнь у другой, меняя науку на разведку и обратно.
Стóит ли удивляться, что везение учёного осенило меня только раз. Это было в Китае, в пустыне Такла-Макан. Отправиться туда мне посоветовал профессор Лао Ши; он полагал, что в древнем, как вода, оазисе Черчен погребена библиотека, которая изменит представление Европы об истории.
Раскопки пошли из рук вон плохо. Дизентерия, лихорадка, заболели пять человек. Две недели мы копались в пыли и прахе, когда среди древних руин мне в руки попала старая рукопись. Лист золотисто-жёлтой бумаги, сложенный гармоникой в тридцать шесть сгибов, сохранился очень хорошо. Он был покрыт каллиграфическим старомонгольским письмом, начертанным тонкой кисточкой с пурпурной краской. "Сказание о великом камне Идоган", так называлась книга. Идоган, или удаган - монгольское название шаманок, имеющих дело с силами природы, но продвинуться дальше названия не удалось: текст оказался шифрованным, ничего не понять.
Я отправился в Тяньзинь. Лао Ши подтвердил мою догадку - книга написана в тринадцатом веке, возможно, сразу по смерти Чингисхана. Вместе мы подобрал ключ к шифру и, прочитав пару страниц, остолбенели: рукопись подробно рассказывала о последних днях властелина Великой Степи и его волшебном камне.
Острый аромат открытия повис в воздухе, но славе пришлось подождать. В Шанхай прилетала весть о большевистском перевороте в России. Я оставил рукопись профессору и поспешил на поезд, надеясь вернуться с семьёй через месяц.
На железной дороге творился дикий бедлам. Нет угля, в вагонах не протолкнуться, куда-то постоянно исчезают паровозы. В последний раз я застрял в Колпино. Вокзал выглядел на редкость грязным, как будто специально кто-то уродовал скамейки, бил стёкла, коптил потолок и ломал стойку буфета. Вокруг бродили нечеловечески бессмысленные рыла; я не видел такие даже в глухих деревнях, где всё замешано на инцесте. Чем ближе к Москве, тем больше становилось таких физиономий, а между Москвой и Городом их стало невозможно много. Все они ехали в столицу. Время от времени я ловил на себе их взгляды. В них зияла не то чтобы ненависть, и не то чтобы алчное любопытство, а библейское "мене, текел, фарес". Куда подевалась обычная публика вокзалов -- зажиточные крестьяне, хлопотливые мещанки с их корзинами, пьяненькими мужьями и розовощёкими детьми? - спрашивал я себя, и вот, наконец, увидел. Они жались по углам в переполненном зале, с опустошёнными котомками и распоротыми чемоданами. Заметив мой ошеломлённый взгляд, ко мне подошёл и попросил папиросу мужчина лет пятидесяти, без шапки, в пальто с оторванным воротом. По его правой скуле разливался синяк.
-- Вы бы лучше переоделись, -- негромко сказал он. - Сильно рискуете.
-- Потерплю, в Городе переоденусь.
Мужчина усмехнулся.
-- В Городе вы и пяти минут не проживёте. Право, оденьтесь попроще.
Что-то меня заставило поверить ему. На привокзальном пятачке я выменял свои рукавицы на шинель неопределённого цвета, сбитые всмятку сапоги и драную папаху. Наконец подоспел поезд, я запрыгнул в тёплый переселенческий вагон, растолкал спящую шантрапу, свернулся клубком и сразу уснул.
И вот Город. Только здесь, на вокзале, до меня дошло, насколько ценным был совет случайного знакомца. По перрону ходили серые сгорбленные шайки, по пять-шесть рыл в каждой. Хорошо одетых пассажиров они сразу отсекали от толпы и уводили куда-то вперёд, за вагоны. Незамеченный, я быстро вышел в Город. Точнее, в то, что осталось от него.
Петроград вымер. Город лежал в холодном тумане безмолвный, гулкий. Редкие голоса - чьи-то пьяные выкрики и резкие фронтовые команды. Дорога от вокзала, Невский и Литейный были кое-как прибраны, хотя и пусты насквозь, но стоило заглянуть под арку - и сердце застывало от заброшенности. Грязная, изломанная, с яростью выброшенная из окон мебель в тёмных колодцах дворов, кровавые подтёки на стенах, и закрученный в жгут шёлковый галстук, втоптанный в серый снег... Здесь случилось что-то страшное, внезапное. Смерть накрыла всё, как наводнение спящую деревню.
До нашего дома я добрался пешком, встретив только одного пугливого прохожего да пару машин с передвижным революционным адом. Дом изменился, притих. Дворника нет, ворота нараспашку. Дверной замок разомкнут, квартира пуста, всё перевёрнуто. Я пошёл к соседям, Виноградовым. Та же картина.
Показался дворник. Его заплывшие глаза блестели в багровом кустистом лице, их выражение показалось мне дружелюбным.
-- Ф-фуы, -- произнёс он, сопя мясистым носом. - Безсоновы, что ль?
-- Где? - спросил я.
Дворник повернулся спиной и пошёл вниз.
-- У тётки, -- бросил он через плечо.
Трактиром "У тётки" отец называл конспиративную квартиру, скромнейший подвальчик на Малой Конюшенной, куда он наведывался редко, исключительно для того, чтобы напиться без свидетелей. Значит, семья там.
Меня встретила холодная квартира с запиской на столе: "Андрей, жду тебя в Мариинской больнице. Несчастье. Отец". Я побежал обратно на Литейный.
Отца я узнал не сразу - его лицо утонуло в бороде, на нём был какой-то армяк и цыганского вида шапка. Он рассказал, что за сутки до моего приезда Маша и сын Юрка попали в бандитскую перестрелку на улице.
В больнице не нашлось медикаментов. Я побежал в аптеку. Приказчик отказался от денег. Я стащил с пальца перстень, отцовский подарок, и вручил ему. Драгоценный свёрток с лекарствами уже оказался в моих руках, когда вошли три немолодых матроса. Господа пассионарии жаждали морфию. Не знаю, насколько чудодейственны были микстуры в моих руках, но когда они попытались их отобрать, я застрелил всех троих.
Через полчаса в больницу вбежали семеро красных мстителей с винтовками наперевес. Отец их отвлёк, а я вышел через чёрный ход и на извозчике доехал до Каменного острова - там стояла наша дача, большевики ещё не разведали. Утром явился Бикреев с новыми документами. По его словам, отца арестовали, держат в "Крестах".
Вечером я вернулся в палату к родным. На рассвете умерла Маша. Юрка ушёл вслед за ней. Отец скончался на десятый день, не выдержав допросов.
Сороковины отметили на даче. Приехал Бикреев. Следом по сумеркам подтянулись ещё четыре гостя. Кого-то я знал хорошо - например, Пыльцова, кого-то хуже, но все мы были учениками одного гуру. Под утро зашёл разговор о том, как жить дальше. Бикреев сказал, что в стране начинается движение против большевиков. Наиболее преуспели в этом Юг, Поволжье, Урал и Западная Сибирь, и готовы ли мы помочь святому делу? Так появилась "Арго" -- сеть из пяти учеников генерала Бикреева.
Одним из центров сопротивления был Омск. Мне поручили внедриться в тайную офицерскую организацию - Бикреев хотел получать сведения из первых рук.
Я приехал в этот русский Каракорум[1] с его верблюдами и ветрами в самом начале марта восемнадцатого года. Омск давно виделся мне третьей столицей Российской империи -- великая мантра Ом со славянским суффиксом удачно характеризует мир к востоку от Волги, однако нынешний Омск мало располагал к фонетическим аллюзиям. На первый взгляд всё было как прежде, до перемен, но теперь повсюду маялись толпы отверженных. Вчерашний цвет нации неохотно отступал по железной дороге к Тихому океану, задержанный в пути безденежьем и спокойной, как смерть, надеждой. Время от времени ползли слухи о приезде в город очередного взбешённого политика, оставшегося не у дел в столицах, и разговоры о неизбежном восстании оживляли умных изящных женщин с ранними морщинами на лицах и безработных мужчин с офицерской выправкой и едкой фронтовой пустотой в глазах.
Я снял комнату неподалёку от Казачьего собора, в крепком доме с белыми ставнями. Домом владел штабс-ротмистр Фелицын, бывший читинский жандарм, чудом уцелевший от расправы в марте семнадцатого, когда уголовники кромсали на куски его коллег. С молодой женой и тремя сиамскими котами он обосновался в Омске на квартире сестры, уехавшей с мужем в Америку. Ротмистр не настаивал на оплате, стесняясь роли домовладельца и понимая, что карманы мои пусты. В первое время я пытался заработать частными уроками, но голодная профессура сбила цену до неприличия, и тут я вспомнил, что декреты Совнаркома не отменили покер. Самые крупные ставки делали в гостинице "Россия".
Гостиница кипела по ночам. Погоду за карточным столом делали местные блатные, по наивности убеждённые, что западнее Урала живут одни растерянные фраера. Моя удача стала поперёк их простой картины мира, и однажды они решили меня проучить. Весь вечер они следили за мной, как дети, и даже не спросили себя, зачем после игры я отказался от пролётки и пешком отправился по мосту через Омь. Несчастным осталось только одно - ловить пули. Вернувшись домой и, как обычно, положив револьвер на тумбочку, я заметил по взгляду Фелицына, что он всё понял. Ротмистр угостил меня водкой и рекомендовал сменить компанию, между прочим заметив, что на квартире его приятеля, поручика Смеловского, играют немного скромнее, зато честно. Так я получил рекомендацию в подполье.
Смеловский сочинял стихи в манере Тиртея, столь же яростные и плохие, и под видом литературного общества сколотил военный клуб. Его завсегдатаи имели разные литературные пристрастия и политические взгляды, но все до одного ненавидели большевиков. Впервые после Японской войны я очутился в офицерском обществе, но быть откровенным, как в былые годы, уже не мог. Своим новым друзьям я рассказал о себе многое, кроме одного -- что по роду занятий я не только учёный, пробавляющийся карточной игрой. Уроком послужил бывший контрразведчик, которому Бикреев устроил побег из казанской ЧК. Спасённый исповедался об этом на собрании подпольщиков, где проверяли новичков; его сочли агентом красных и по-тихому, на всякий случай, закололи. Так, чужой среди своих, я встретил те шальные июньские дни, когда бывшие чехословацкие пленные подняли мятеж на железной дороге, и на русском просторе вспыхнула Внутренняя война.
Вместе со Смеловским и Фелицыным я отправился в Самару, к полковнику Каппелю. Мы немного побегали с винтовками по горячим татарским полям. Скоро большевики сдали нам Казань с хранившимся в местном банке золотым запасом. В городе меня нашёл Бикреев. Как обычно, он был информирован от и до, формально оставаясь преподавателем в военной академии. Потом власть захватил Колчак, и Бикреев посоветовал мне вернуться в разведку - там отчаянно не хватало кадров.
В Омске я получил новое здание и сразу отправился на Восток. В разъездах прошёл почти год. Тем временем Колчак уволил прежнего начальника разведки с его фантазиями вместо информации. На его место назначили сухаря и прагматика Бикреева. Осенью девятнадцатого года он приказал мне вернуться в Россию. Нужно было срочно наладить сообщение с нашей агентурой за линией фронта, в войсках большевиков.
Первым делом я наведался в Челябинск. Там, в штабе Пятой армии, работал агент "Соловей" -- мой старый приятель Серёжа Пыльцов. Он молчал уже месяц, отправленные к нему связные пропали без вести. На дворе стоял октябрь, русское межсезонье с его серыми дождями и пустотою, пробирающей до костей. Я нагрянул к Серёже поздно вечером без предупреждения, когда он вернулся со службы в свою роскошную холостяцкую квартиру и едва закончил разговор с яйцеголовым комиссаром в дымчатых очках, задушевно обращаясь к нему "товарищ Грызоватый". Когда красный убрался вон, мы обнялись и немного выпили. Серёжа, обладавший превосходным драматическим тенором, сел за рояль и исполнил арию Германа -- "Что наша жизнь? Игра!.." Повеяло ностальгией -- десять лет назад в Киото он использовал арию как знак, что надо срочно вязать клиента. Помню, было это в одну из прелестных ночей декабря, когда снежинки так легки, а Луна чиста, будто взгляд бодхисатвы. Мы вычислили и тихо спеленали предателя, накрыв заодно явочную квартиру американской разведки. Через три часа на квартиру явился связной. Серёжа встретил его со всем славянским радушием, напоил, сыграл и спел, и вскоре гость уже плыл в трюме рыбацкого судна в сторону нашей границы.
Да, всего лишь десять лет назад... И вот - неприютный Челябинск, полный тёмной, глухой ко всему русскому силы. Ненадолго, всего на полчаса разбавив этот мрак, на звуки рояля заглянула соседка, миловидная щебетунья из какого-то машбюро. Мы принялись танцевать, и вдруг, без всякого видимого повода, меня накрыло скверное чувство. Я не верил ей, не верил Пыльцову, наша вечеринка показалась мне спектаклем. Когда наша гостья ушла, я понял: ария Германа - сигнал о появлении связного из-за линии фронта. Соседка уже позвонила в ЧК, а Пыльцов попытается меня задержать.
Нет ничего хуже, чем когда друзья заставляют выбирать между предательством и долгой мучительной смертью. Я выбрал третье: свернул ему шею. Затем проверил ящики письменного стола. Похоже, Пыльцов совсем расслабился: под замками, для которых и ноготь отмычка, он хранил списки нашего подполья в Челябинске. Десять фамилий были перечёркнуты красным карандашом с пометкой "сделано" и датой ареста - он сдавал наших людей экономно, по одному, будто выгадывал время. Я помянул Серёжу рюмкой водки и сбежал по лестнице во двор, где едва не столкнулся с группой чекистов на грузовом "Паккарде", подкатившем к парадному.
Когда я дошёл до вокзала, всё уже было оцеплено, по городу рассыпались патрули. Оставалось только залечь в городе. В списке местных партизан, уцелевших от арестов, я выбрал одного, бывшего гвардейца. Он жил в кривом домишке на берегу Миасса, где его, раненого, приютила местная вдова. Мы выпили чаю, затем он попытался меня убить, но ближе к рассвету гвардеец очухался и наконец поверил моим словам. Вечером у него собрались пятеро подпольщиков, все кто уцелел после арестов. Среди них оказался машинист, жилистый дед с прокопчёнными висячими усами и бешеным взглядом. Он поведал, что накануне красные захватили наш бронепоезд, чудо британской техники. Броневик стоит на семафоре под охраной десяти бойцов и готов отправиться в путь хоть сейчас. Мы поехали туда, полагаясь на единственный козырь -- внезапность.
Прошло удачно, не считая того что двое наших погибли, и я схлопотал пулю в плечо. За линией фронта мы подняли русское боевое знамя и вскоре сошли на омский перрон. Дальше - допрос в контрразведке, звонок от Бикреева, операционный стол. Руку спасли.
В госпитале я получил второй орден и первый отпуск. Когда ушли официальные генералы, в палату ввалились поручик Смеловский и ротмистр Фелицын. С собой они принесли новую кожаную униформу, должно быть, ограбили какого-нибудь баталёра. Моя одежда сгорела в госпитальной печи, так что пришлось облачиться в этот наряд. Перед самой отправкой я получил на складе щёгольскую форму офицера эскорта главнокомандующего. Надену её в праздном богатом Иркутске, чтобы не выделяться из толпы.
****
Почти весь путь летели с ветерком -- наша "Прери", храни её Господь, редко сбавляла скорость. Остановка случилась только в Нижнеудинске -- застряли на двенадцать часов. По словам начальника станции, разозлённого не меньше меня, мы пропускали поезда чехословацких легионеров. Мои угрозы на него не подействовали.
Приоткрыв окно кают-компании, я вдохнул осеннего воздуху. Последние костры уже догорели, в воздухе таяло предчувствие снега. Много лет я встречаю осень в пути, и вот снова - глубокие протяжные поля, и затерявшаяся в них железная дорога. Серое однообразие перрона оживляли только шестеро бойцов, одетых в синие шёлковые халаты с погонами и монгольские малахаи. Должно быть, бойцы атамана Семёнова, хотя здесь не его улус. Офицер в пышной собольей шапке подъехал на белом коне, спрыгнул на землю, тонко звякнув шпорами, и пропал из виду за стеной очередного товарного поезда, влетевшего на станцию с запада. Когда состав прошёл, перрон уже был пуст. В семь утра мы тронулись, и я вернулся к своему кофе.
Счёткин закрылся у себя ещё в Нижнеудинске, завтракали без него. Офицеры вели себя любезно и лишнего не болтали, только мичман поделился своими мыслями о татаро-монгольском нашествии. По его мнению, никакого нашествия не было, просто татары и монголы перепились в день рождения Батыя, перессорились и пришли в ум только под Будапештом, когда кончилась арха. Я смеялся со всеми и думал - если Счёткин хочет забрать золото, то почему он медлит? На его месте я бы начал именно сейчас: до Иркутска - девять часов, остановки не предвидятся. После завтрака я отправил офицеров на огневую платформу, они ушли недовольные.
Ставить солдат на охрану салон-вагона было бессмысленно: солдаты - новобранцы из запасного полка, а все офицеры конвоя прошли германский фронт, они справятся с мокроносыми на раз-два; я лишь занял кресло в кают-компании напротив входной двери, точно по диагонали: удачный сектор обстрела, и тыл надёжно прикрыт.
Но Счёткин спал. Я уже начал надеяться, что он не проснётся до самого Иркутска, когда, за час до полудня, он явился в кают-компанию с бутылкой бренди в руке.
-- Бдите? - поинтересовался он.
-- Недолго уж осталось, меньше пяти часов.
-- Вот и чудно.
Счёткин откупорил бутылку, потёр ладони о брюки и принялся наполнять стаканы.
- Не рановато ли? - спросил я.
- Главное, чтобы не было поздно. Выпьем за успех данного путешествия.
Мы чокнулись. Счёткин опустошил стакан залпом, зарядил нос порошком из своей табакерки и, громко шмыгнув, продолжил:
- Право, как божественно удачно вы назвали поезд - "Арго"! Бездна мифологии!
-- Только давайте не будем заглядывать в эту бездну, чтобы она, чего доброго, не стала заглядывать в нас.
-- Да уж, не очень-то приятно, когда являешься объектом наблюдения... -- Счёткин хмыкнул и завертелся на месте. -- Представьте, они едва не посадили меня! Для них все экономисты - плуты априори! А генерал Бикреев, знаете такого? Вот это фрукт! Кстати, это он назначил вас, раненого офицера, на данный бронепоезд, вместо того чтобы дать вам отдых. Так вот, говорит он давеча на фуршете в министерстве: "Чтобы войны прекратились, достаточно обезопасить мир от полусотни старых богатейших семей Европы, а начать необходимо с их приказчиков -- международных финансистов". Каково?
-- Наверное, генерал точно знает имена означенных господ.
Как я и думал, Счёткин списал мои слова на иронию.
-- Ну, теперь с этой страной покончено, - отсмеявшись, продолжил он. -- У России нет шансов, и для неё это благо. Как там у поэта: "И революции Лонгиново копьё!" Гляньте, -- он кивнул за окно, где проплывала станция Зима, - сколь ёмкое название! Бр-р-р! А вот ещё, полюбуйтесь.
Он порылся в своём купеческом портмоне размером со школьную тетрадь и достал пятирублёвую сибирскую купюру.
-- Посмотрите, какое убожество! - вскрикнул он, потрясая бумажкой. -- Как съёжилась эта банкнота! А всё потому, что жареный гусь на вокзале стоит двести рублей. Позор! Вот и поблёкла наша банкнота. Так же и люди -- все опустились, упали, стали какими-то некрасивыми. Однако это поправимо: немного денег на личном банковском счету - и вы уже не будете считать себя растоптанным. Вот вы, кем вы были до войны?
-- Приват-доцент Петроградского университета, кафедра всеобщей истории.
-- Да уж, теперь мы все в истории, по уши. Что она делает с нами, проклятая! Все люди как люди, а в этой стране - то один переворот, то другой!
-- Что делать? Россия - это вечный поиск предела.
-- Предела терпения! Вот гляжу я на вас, в этих кожаных ремнях, и понимаю, что вы - ряженый. Слишком вы хороши для военной формы. Но кто же вы? Шпион? О, нет! Шпионы, они все люди бесцветные, а ваше лицо заметное. Ваше место на высокой кафедре, в Оксфорде. Вообще, внешность ваша, манеры... Вы дворянин? Простите, я грешным делом подумал, что вы аристократ, ибо на вашем пальце довольно интересное кольцо... Кольцо выпускника Пажеского корпуса, если не ошибаюсь. Сплав золота и стали?
-- Да, но я вовсе не аристократ.
-- Однако считаете себя русским офицером, тут и к гадалке не ходи. Не ваше это, друг мой. Страны уж нет, а те - далече; так, остался клок, и тот висит на штыках иностранцев. Вот не понимаю - что вы хотите защищать?
-- Русский образ жизни, например.
-- О, -- простонал Счёткин, -- и что это такое - русский образ жизни? Посиделки на даче, романсы? Адюльтеры с неумелыми женщинами, склонными бросаться под поезд? А невежество, Держиморды, унтеры Пришибеевы? Да пропади оно пропадом! Это же понятно - война проиграна! И кому достанется золото России? Как думаете?
-- Не знаю.
Счёткин смял пустую сигаретную пачку.
-- Я вот тоже в недоумении. Одно знаю -- Россия потеряет золото.
-- Ставите под сомнение целесообразность нашей миссии?
Счёткина пробил смех. Приклеенная к губе сигарета подпрыгивала. Он хлебнул бренди (бумажное пятно осталось на его толстой губе, к правому резцу прилипла табачная пружина).
-- Если угодно, я поясню, -- сказал он. -- К чёрту адмирала, к чёрту барона. Мы везём этот груз в Китай. Вы получите свою долю - десять процентов, то бишь восемьдесят семь килограммов и тридцать шесть граммов золота. По-моему, с этим можно жить. Дальше отправляйтесь куда хотите, лично я предпочитаю Лондон.
В тамбуре раздался стук, что-то приглушённо лязгнуло. В салоне возник детина-поручик. Взгляд его белёсых глаз ничего не выражал, руки он держал за спиной.
-- Что ж, понятно, -- сказал я. -- Но каким образом вы хотите миновать станцию Даурию, где находится ставка барона?
-- Мы не будем останавливаться. У нас бронепоезд!
-- Очевидно, вам ещё не доводилось оказаться под огнём артиллерии. И уж точно вы не представляете сноровку бойцов-харачинов.
Счёткин дёрнул плечами.
-- Это детали. Итак, ваши ставки?
Где урядник и мичман? - думал я. - Ждут за дверью? Или войдут? Лучше бы вошли. Попробую потянуть время.
-- Мечислав Борисович, ваша логика безупречна. Однако не кажется ли вам, что нынешняя экспроприация подобна мародёрству? Можем ли мы назвать нравственным этот поступок?
Счёткин купился мгновенно.
-- Да бросьте, - он махнул сигаретой. - У адмирала в запасе куча золота, а барону вообще наплевать, он мечтает победить с помощью богов.
-- Но как же совесть?
Счёткин воскликнул умоляюще:
-- Ах, Андрей Петрович! Да поймите вы простую вещь! Побеждённых обычно грабят. Да-с, грабят! Вы можете поместить золото в какой хотите банк - японский, американский, швейцарский, обратно вы ничего не получите! Ни-че-го-с! - Счёткин подпрыгнул, с живостью изобразив лукавое лицо банковского приказчика: -- А вы, собственно, какое государство представляете-с? Временное Сибирское правительство? О! Это правительство чего, простите? Нету такого правительства, господа большевики его съели. А, вы представляете Белое движение? Вы что, негров убиваете?
С блуждающей ухмылкой на лице он прибавил:
-- Надеюсь, вы способны оценить моё предложение.
-- Я оценил.
Кольт с взведённым курком уже находился в моей руке. Внезапность сработала. Поручик открыл рот и хлопнул глазами. Счёткин неряшливо дёрнулся за своим браунингом в боковой карман, но я прижал его руку. В кают-компанию ворвались мичман и вспотевший урядник. Я успевал ранить их всех, по порядку: казак - моряк - поручик -- Счёткин.
Дальше, как бывает, время замедлило ход. Но когда мой палец лёг на спусковой крючок, трое у входа внезапно подкосились и рухнули на пол. Счёткин дёрнулся в судороге, его лицо перечертил ужас. Мой револьвер выстрелил. Пуля сбила шапку с головы монгола, шагнувшего в комнату.
****
Однако то был не монгол, а монголка. За её спиной стояли крепкие низкорослые бойцы в малахаях и синих халатах с погонами.
От пороховой гари, заволокшей салон, я чихнул.
-- Извините, если я помешала , -- сказала гостья спокойным грудным голосом, опуская свой дымящийся наган, - но мне показалось, что ваш собеседник был чересчур настойчив.
-- Не стоило труда. Я и сам готовился переменить характер нашей беседы.
В кают-компанию хлынул свежий воздух. Дым понемногу рассеялся, и первым делом я отметил, что ошибся насчёт монголки: передо мной стояла русская сибирская красавица, одетая в шёлковый дээл необычного покроя. Изящная, стройная, с внимательным взглядом зелёных, слегка раскосых сверкающих глаз на породистом лице с азиатскими скулами и слегка поджатыми, чётко очерченными губами, она являла чистый образец гуранки. На левой скуле -- тонкий шрам, свежий, не больше месяца. Чёрные прямые волосы с рыжим отливом скрепляла золотая заколка, длиннополый малиновый халат с тиснёными узорами пошит как френч. Карнавал на марше, не хватает только меча за спиной.
-- Капитан Безсонов. К вашим услугам, мадам...
-- Брагина, -- сказала она и вынула из рукава несколько свёрнутых бумажных листов и маленький веер. - Можете обращаться по имени Диана, так меня зовёт господин барон.
От бумаг потянуло тонким цветочным запахом и свежестью молодой женской кожи. Удостоверение было выдано на имя Елены Даниловны Брагиной, служащей Читинского отделения Госбанка. Безупречно оформленный мандат указывал на то, что мадам Брагина уполномочена принять у меня поезд и груз золота. Вполне возможно, что передо мной та самая Диана из семёновской контрразведки, о которой рассказывал Бикреев. Теперь нужно уточнить, что она работает на барона фон Унгерна-Штернберга -- компаньона генерала Семёнова.
-- Не знал, что господин барон оказывает дамам столь весомое доверие, -- заметил я, возвращая документы. - У вашего начальника репутация монаха.
-- Я не стала бы медитировать на облако дезинформации, которым окружён образ его превосходительства.
-- О, да -- я даже не подозревал, как хорошо владеют оружием его бухгалтеры. Кстати, не пора ли вынести тела?
Диана отдала приказ по-монгольски. Мне послышался южный, харачинский акцент.
-- Что ж, -- сказала Диана, сев на диван и приняв от меня чашку кофе, -- давайте перейдём к делу. Охотно отвечу на ваши вопросы.
-- Их не так много. Я не стану спрашивать вас о том, была ли случайной остановка в Нижнеудинске, ведь вы, конечно, проникли в поезд именно там. Кроме того, мне безразлично, кто ваш сообщник в поезде. Меня интересует одно: как вы узнали о плане Счёткина?
-- А вы меткий стрелок: из массы вопросов выбрали тот, на который почти невозможно ответить. Видите ли, истинное знание редко приходит логическим путём. Скажем так: я испытала интуитивное озарение.
-- Коллега, не надо со мной играть.
-- Но я действительно привыкла доверять интуиции - мой дедушка был шаманом, -- сказала она. -- И кофе ваш совсем остыл.
Меня будто накрыло багровым плащом. Приступ смеха обещал быть нервически-диким, я едва успел утопить его в носовом платке, и на излёте ослепительной, щекочущей разум искры я внезапно вспомнил, где видел её лицо.
Давным-давно, ещё студентом, я участвовал в экспедиции на Восток. По пути наш караван остановился в Кяхте у купца Данилы Митрофановича Брагина. В тех краях он считался большим интеллектуалом и счастливчиком - приехал в Забайкалье школьным учителем, женился на дочери монгольского князя, занялся торговлей скотом и весьма преуспел. Его жена поведала пару местных легенд; я пересказал одну в статье для "Вестника археологии". Купеческая дочь, красивая девушка с синими лентами в волосах, крутилась подле меня вечерами, когда мы с её отцом играли в бридж. Нет сомнений, передо мною она. Ей должно быть чуть больше тридцати, но выглядит юно и свежо, впрямь какое-то шаманство. И как её угораздило попасть в эту ловушку из золота и стали?
-- Ваш дедушка -- нойон Курлык-бейсé, -- сказал я, пряча в карман влажный от слёз платок. - Хоть убейте, не могу его представить танцующим с бубном.
-- Вы меня вспомнили. Надеюсь, кризис миновал.
-- Вы задолжали мне беседу.
-- Я бы с удовольствием разделила ваше настроение, но до цели всего двести вёрст, а у меня много работы. До встречи.
Диана ушла, подхватив свой маленький веер.
Я покинул залитый кровью салон вслед за нею, сел у окна в тесном купе и помянул Счёткина остатками бренди. Главный итог дня был очевиден и прост: из списка кандидатов на допрос выбыл первый подозреваемый. С помощью Счёткина я бы с лёгкостью разыскал леди Мэри. Или уже разыскал?
****
Итак, я в Иркутске.
Город дремлет под властью двух генералов. Первый - француз Жанен, начальник союзных войск в Сибири; его основная задача - поскорее вывезти чехословаков домой. Другой - амурский казак Часов, начальник местного гарнизона. Мы немного знакомы, пятнадцать лет назад на японском фронте ходили в разведочный рейд. Начало вылазки всё время откладывалось: лил сумасшедший ливень, и оставалось только ждать и играть в карты. Нас было трое за столом: есаул Грицай, хорунжий Часов и я, штабной переводчик. Есаул подтрунивал над внешностью Часова (он похож на японца), тот терпел, но, окончательно продувшись, выбежал из землянки и скоропостижно поднял отряд в поход. Глубокой ночью авангард нашей сотни нарвался на японский аванпост. Хорунжий и тридцать казаков попали в окружение. Надо было спасать уцелевшую часть отряда, выводить из-под огня, вот только я поступил иначе: развернул остатки сотни и повёл в атаку, чтобы спасти Часова. Много казаков погибло, я получил пулю, а Часову -- хоть бы что, ни царапины. И даже спасибо не сказал.
Впрочем, это пустое. Что по-настоящему важно сейчас, так это положение на фронте. Вчера в ресторане "Модерн" за партией в покер я говорил со своими новыми приятелями, офицерами из американской миссии. Наши сведения совпали: Колчак, Ставка и войска застряли в пути между Омском и Красноярском. Дорогу на восток перекрыли отступающие чехи, поезда легиона запрудили Транссиб; только эшелоны с золотом пропущены в иркутском направлении. Американцы попытались заверить меня, что ситуация не фатальна: большевики располагают самое большое тремя боеспособными полками - повсюду свирепствует тиф, да и солдаты не горят желанием сражаться; энергия натиска держится лишь на фанатиках, мародёрах и расстрельных командах. В русской армии тоже всё плохо: усталость, эпидемия тифа и повальное дезертирство. Держатся лишь три дивизии - Воткинская, Ижевская и Иркутская, но они понесли огромные потери, по сути это три полка. Следовательно, силы примерно равны, заявили американцы.
На самом деле наше положение гибельное. Генштаб планирует остановить большевиков у Красноярска, но союзники упорно мешают нам занять рубеж обороны. Как всякая армия на марше, мы являем собой лёгкую добычу. А если каким-то чудом прорвёмся к Красноярску, то в городе мгновенно вспыхнет красный мятеж, и тыл превратится в линию фронта.