Аннотация: Агент "Северов" и агент "Бойцов" - прототипы героев "Щита и меча". Всегда хотелось для них - продолжения, какого-то будущего, пусть не счастливого, хоть какого-нибудь. А получилось - в духе Юлиана Семенова.
Вы, сударь, камень, сударь, лед!
(Грибоедов, "Горе от ума")
Здесь подобного не бывает, а жаль. Когда зимой замерзает окно, и стекло покрывается узором из белых цветов. Орнамент на снежном поле, повторяющиеся бутоны и ветви, гипюровое покрывало несуществующей невесты. Бутоны, которые не раскроются, но однажды растают.
Он сперва вычерчивал на стекле вензель, две переплетенные буквы. Две буквы - в поле белых цветов. Словно на общем гербе двух вступивших в брак баронов. Две острые готические буквы, цеплявшиеся друг за друга, как те двое, что вдвоем тонут, вместе идут под воду. Потом он накрывал вензель ладонью, и протаивало окошко, и становился виден двор, в котором, например, грузовик с дровами и щебечущая троица бездельников из регулярной армии. И можно было смотреть - не едет ли машина. Черная машина в раме из белых цветов. Это было с ним в Польше, в одном гостиничном номере, посреди запоя, падения с высоты, и разбросанных бутылок, и стреляных гильз, и кальсон, и сгоревших иллюзий. Посреди Польши, посреди запоя, посреди ничего. Или то было уже в Берлине? Но в Берлине так не замерзают окна...
Johann, пусть в том призрачном вензеле ты и обозначен был другой буквой, латинской "S". Проехали, забыли. Gimme hope, Jo'anna, как поют они здесь у себя, и совсем о другом.
Крошка "ЭмЭфАй" вынырнул над горным пиком. Клаус следил из-за спины диспетчера, как приближается крошечная огненная точка. Он улыбнулся про себя - невольно мелькнувшей аллюзии с Люцифером, Моргенштерном, Утренней звездой. Впрочем, эта звезда - вечерняя, солнце вот-вот пойдет к закату. Самолет снижался - золотая рыбка в лазурной полынье остывающего неба.
- Запрашиваю посадку.
Человек может полностью измениться за двадцать с лишним лет, но голос его остается прежним. Даже в дребезжащем динамике диспетчерской, на африкаанс.
- ЭмЭфАй, посадку разрешаю.
- Roger, - что означает - "я вас понял".
- Можно расстилать ковровую дорожку? - уточнил Клаус, и диспетчер ответил невозмутимо, не поворачивая головы:
- Если она у вас собой, минейр Дуайт.
Этого "минейра" он тоже выговаривал по-африкански, "мэньер".
Золотой малыш "ЭмЭфАй" на земле оказался черным, с красной эмблемой "Biafran Babies" на боку - как входное отверстие пули. Удо спрыгнул из самолета первым. Плиты взлетной полосы исходили муаром дневного жара и горячи были - даже если не ступать на них, просто смотреть. Чуть поодаль задрали носы три изящные "сессны", игрушечные самолетики господ Де Бирс. "Нет господ Де Бирс, Удо, есть сэр Оппенгеймер" - сама собою зазвучала в голове Удо спокойная немецкая речь Йоганна. Спасибо, что напомнил, нкузи, учитель - про себя же поблагодарил Удо. Настоящий Йоганн прокопался со своей неизменной, неизбежной тростью, сошел с самолета чуть позже и пропустил явление встречающих.
Ковровой дорожки у них не нашлось, конечно. Бетонные плиты плавились от зноя, изнывали, дышали жаром. Закатное солнце кровавой пястью касалось гор. Эта троица словно вырезана была откуда-то, из совсем другой книги, и вставлена на горячее летное поле забавником-коллажистом. Хрупкий господин в табачного цвета костюме - в длинных брюках, да. И еще с такими стрелками - что можно перерезать кому-нибудь горло. Галстук, воротничок, снежно-белые манжеты. Словно он вышагнул из холодильника и через минуту вшагнет в холодильник - такое у него лицо, без неизбежного пота над верхней губой, белое, матовое, без тени загара, сухое, острое, хищное, и сощуренные глаза - два злющих темных полумесяца. И шляпа в руке - да, там еще и шляпа, как будто у нас тут вокруг Тироль, а вовсе не Йобург...
Двое за его спиною были не столь эффектны - два похожих белобрысых парнишки, в серой униформе, сшитой с претензией на военную. У этих мордочки лоснились, и привычный прозрачный бисер проступал на прозрачной коже. Тоже белые, без загара, но живые, тающие от жары, не то, что их подопечная мумия.
- Клаус Фридрих Дуайт, - господин в табачном первым протянул руку, - Ваш Вергилий в преисподней Йоханне. Йобург, Йоханне - как только не зовут этот город...
- Длинные слова даются не всем, - улыбнулся Удо, и представился тоже, - Удо Амаде, второй пилот.
После их рукопожатия серые двойники недоуменно переглянулись, заиграли бровями - Йоханне, эпицентр апартеида, и тут такое, белый жмет руку черному... Господин Дуайт лишь скосил на весельчаков темные злые глаза - присмирели, как миленькие, вытянулись в струнку.
- Удо - значит "мир" на игбо, - припоминая, полувопросительно проговорил Дуайт. Удо кивнул, услышал за спиной стук трости:
- Мой учитель, нкузи Йоганн...
- Не нужно, Удо, мы знакомы, - Йоганн шагнул из-за его спины. И Удо с изумлением увидел, как ожила ледяная мумия, и темные полумесяцы презрительных глаз господина Дуайта, почтенного господина в длинных брюках - в одно мгновение загорелись, сделались живыми и теплыми. Такая радость вспыхнула в них - как у ребенка на новом году...Стремительное движение, быстрое объятие - затрепетала в воздухе та невероятная шляпа, и взметнулась трость - так, что отступили подальше двойники в серой форме.
- Пойдем же в машину, Йоганн, а то мои адъютанты уже стекают от жары на бетон...
-Значит, ты снова Йоганн, - господин Дуайт вел машину так, словно надеялся на гран-при в "Формуле Один". Он и в самом деле вышел из холодильника и в него вернулся - катафалк-кадиллак продувался ледяными безжалостными ветрами, и Удо, незнакомый с кондиционерами, стучал зубами на заднем сиденье. Серые адъютанты надели серые же шлемы и теперь верхом на мотоциклах катились позади машины - такой вполне себе эскорт.
- А ты отчего-то Клаус, - задумчиво отвечал Йоганн. Он сидел впереди, и не сводил с Дуайта глаз - Удо видел со своего места его профиль, повернутый к водителю. И Удо мог бы поклясться, что учитель его сейчас волнуется и даже боится. Йоганн внешне был как всегда, доброжелателен, ироничен, спокоен. Но Удо знал, как они пахнут - волнение и страх. Он подобно хищнику чувствовал запахи, как бы слабо они ни звучали, волнение и страх.
- Надолго ты ко мне? - Дуайт сказал "ты", а не "вы", но Удо решил не обращать внимания. Йоганн рассказал ему уже, что Клаус Дуайт - его старый фронтовой друг, по какой-то давней, позапрошлой войне. Подобные друзья со временем делаются чем угодно - и ничем, и смертельными врагами, но у Дуайта таких возможностей, похоже, не было - последние пятнадцать или двадцать лет нкузи Йоганн считал его мертвым. И оттого - не смог в нем разочароваться. Потому, наверное, и бросился, через весь континент, чтобы только увидеть...
- Утром обратно, - Йоганн отвечал спокойно, совсем без эмоций, и господин Дуайт отозвался - нарочито весело:
- Повторю еще раз - я ваш Вергилий, в чреве Йоханне.
Они играли в свое спокойствие, друг для друга, но не для Удо. Напускная веселость, невесомая ирония - и под всем этим мускусный привкус волнения и страха. Удо прочел их, как книгу, и сам испугался - за нкузи. Ироничный прохладный Дуайт был - натянутая, готовая вот-вот порваться струна.
- Надеюсь, ты шутишь? - поднял бровь Йоганн, - Мальчику нужно спать, ему завтра вести самолет. А я хотел бы поговорить хоть недолго со старым другом. Если старый друг окажет мне подобную честь.
- Окажет, - кадиллак резко повернул, и катившиеся за ним мотоциклисты едва не повалились на бок. Потом, правда, выровнялись.
- Кто они такие? Твои таинственные сателлиты? - спросил Йоганн, и Дуайт отвечал с усмешкой:
- Адъютанты, приставленные ко мне сэром Оппенгеймером. Ты, наверное, слышал - я приглашенная звезда, дива от лазерной физики. Де Бирс лелеют меня, как курица яйцо, и те полгода, на которые они выманили меня из норы, меня окружают нежнейшей заботой. Но это их охрана, Йоганн, не моя. Мою ты даже не заметишь.
- Ошибаешься... - тут была пауза, пропуск, имя, которое Йоганн проглотил, не стал произносить.
- Потом шепнешь мне, кто прокололся, - с интимнейшей интонацией попросил Дуайт, - получат леща.
- Как скажешь, - улыбнулся Йоганн.
Автомобиль свернул на боковую дорогу, проехал недолго среди подстриженных кустов, миновал ворота - что сами собою раскрылись и потом захлопнулись, едва не прищемив хвосты зазевавшемуся эскорту.
- Вот мы и приехали, - Дуайт остановил машину, - Прошу, господа, чувствуйте себя как дома.
Такие дома Удо видел прежде разве что в журналах. Или в фильмах про красивую жизнь. "Какое дивное "белое" место" - мелькнуло в его голове. Своды, арки, стрельчатые окна, мавританские колонны...И нож-дерево, словно вросшее в крышу, прорастающее ветвями сквозь балконы и террасы - архитектор, видать, был большой оригинал.
Серые сателлиты тем временем слезли с железных коней, сняли шлемы и упоенно трясли на ветру длинными рыжеватыми волосами - как кони гривой.
- Прошу в дом, господа, - повторил Дуайт и первым шагнул из прохлады - в полымя последнего зноя.
Прекрасный "белый" дом, и в нем прекрасная "белая" комната, и белье на постели - белое уже безо всяких кавычек, крахмальное, хрустящее, и острые акульи зубы подушек... Такого белого белья не было, наверное, ни у кого во всей многострадальной республике Биафра, даже у самого подполковника. Удо не стал на это ложиться - спать на подобном было сродни кощунству. И потом, Удо вовсе не собирался спать.
Как только дверь за горничной захлопнулась, Удо устремился к балконной двери и проверил - заперто ли? Оказалось незаперто. Балкон сплошной лентой обвивал периметр дома, значит, можно будет выбраться и посмотреть, как там нкузи. Как только скроется за горизонтом солнце.
Удо не нравился господин Дуайт. Столь краткое знакомство - и столь внезапная антипатия. От этого прохладного белого господина шла опасность - такой плотной огневой волной, что могла бы опалить ресницы, подойди Удо к нему поближе. Кто знает, кем был он для нкузи двадцать лет назад, и кто знает - чем сейчас стал? Дом, охрана, и та, вторая, невидимая охрана, которую прочитал за его спиною Йоганн и угадал своим звериным чутьем Удо. Ученые не ходят - в двойном ожерелье эскорта. Тогда - кто?
Солнце упало за деревья - словно сбитое в тире, мгновенно. Удо выключил свет - в раме французского окна проступили синяя ночь и мрачные длинные силуэты элегантных топиаров. Еще и прекрасный "белый" сад, или даже парк - с непременными садовыми фигурами. Арки, слоны и жирафы, выстриженные из кустарников - их силуэты, подсвеченные с земли, казались Удо привидениями, злыми ночными духами. Он вышел на балкон и теперь крался бесшумно мимо темных окон, при необходимости перелезая через низкие оградки, делившие балкон на какие-то, одному архитектору понятные, зоны.
Удо не был охотником - игбо не охотники, игбо земледельцы - но его недавняя жизнь вынудила его сделаться охотником, в некотором роде. А нкузи Йоганн последние полгода - не давал таланту зачахнуть. Удо тенью стелился вдоль стен, темным силуэтом в самых темных тенях, и когда добрался до проросшего сквозь крышу и балкон нож-дерева, этого загадочного архитектурного изыска - бесшумно поднырнул под ветви. Про себя, конечно, назвав добрым длинным немецким словом - и само дерево, и полет дизайнерской мысли. И очутился - перед освещенным окном, и еле успел отступить обратно к ветвям. Господин Дуайт стоял по ту сторону, почти у самого стекла, и смотрел в темноту, туда, где был Удо - и его не видел.
Огромным было окно, и велика была комната за ним - с рогами и головами на стенах. Удо чуть не рассмеялся - в комнате был камин. Фальшивый, наверное, но все равно смешно - камин, в Йобурге-то... На столике перед камином расставлены были на черно-белой, в квадратиках, доске - черно-белые же фигурки. Удо прекрасно знал, что это такое - шахматы. А вовсе не колдовство, как некоторые считают. И все равно - фигурки не добавляли симпатий к господину Дуайту, пусть господин и не колдун - может, фигурки все же способны чуть-чуть наводить порчу?
Дуайт щелкнул пальцами, и массивная люстра из горного хрусталя, в точности такая, как в кино про Джеймса Бонда, засветилась чуть ярче. Вот это - точно колдовство. Удо на всякий случай скрестил за спиной пальцы - нкузи здесь не было, и некому было дать по рукам. Рядом с медведем - чучелом, конечно, оскаленным, стоящим на задних лапах в агрессивной стойке - красовался глобус на ножках, то ли сейф, то ли бар. Дуайт отошел от окна и откинул у глобуса верхнее, северное полушарие. Извлек из чрева земного серебристую коробочку и несколько темных ампул. Удо, собравшийся уж было пройти мимо окна, дальше, искать своего нкузи, любопытно вытянул шею и сделал к окну крошечный шажок. Белый господин в длинных брюках разломил ампулу, длинной иглой выбрал содержимое и несколько раз щелкнул ногтем по прозрачному боку шприца. Удо невольно зажмурился - бесстрашный воин в воздухе и на земле, уколов он тем не менее боялся панически. А когда открыл глаза - глобус был уже захлопнут, и господин Дуайт распахивал перед кем-то дверь. Перед Йоганном, стоящим на пороге с вечной своей тростью. "На ловца и зверь бежит" - это поговорка не игбо, ведь они не охотники. Удо услышал ее от своего учителя.
- Входи, Йоганн, - пригласил Дуайт. Йоганн вошел, огляделся, и взгляд его остановился а шахматной доске:
- Знакомый этюд...
- Это скорее памятник, постмортем - чем этюд, - холодно улыбнулся Дуайт, - Как тебе гостиная? Неужели ничего не напоминает?
- Разве что комнату в одном шале под Берлином, - Йоганн уселся в кресло перед столиком с шахматами, положил ладони на рукоять трости, - Как я понял, эту партию уже никто не будет доигрывать? - кивнул он в сторону черно-белых фигур.
- Я мог бы удариться в намеки и сказать, что один из игроков однажды прервал партию - однажды и навсегда, - Дуайт сел в кресло напротив, забросил ногу на ногу, - но я не стану. Просто - нет. Я не знаю, о чем ты решил со мной говорить. Ради чего прилетел через столько миль. Но твой мальчик, игбо, сейчас на балконе и слушает нас. Имей это в виду.
- Удо, ступай в свою комнату, - не повышая голоса, произнес Йоганн - на языке игбо, - И немедленно ложись спать.
Удо подавил разочарование - и зевок - поднырнул под острыми листьями дизайнерского дерева и уже не скрываясь поплелся по балкону обратно. Возле окна Дуайта успело зажечься еще одно - судя по всему, окошко адъютантской дежурки. Удо из любопытства немножко посмотрел в него из темноты. Два белобрысых сателлита сперва увлеченно переругивались между собою на голландском, а затем внезапно устремились и заключили друг друга в объятия. Удо плюнул, пожал плечами и отправился - спать.
Вот тогда-то он все и решил. Два года назад. В Боливии, в штабе антифашистов. Он, не Йоганн еще, Виктор, свадебный русский генерал на шумном празднике жизни, присутствовал в штабе скорее как символ молчаливого одобрения - от старшего брата. Разве что когда Эральдо раздобыл ту пленку - его пригласили уже в качестве эксперта по прошедшей войне. Эрмано Виктор, может, узнаешь кого-нибудь из героев? Ты же, помнится, со многими был знаком. - Не ждите, ребята, что я открою вам Америку, нацисты, если и живы еще, давно переделали носы и стали сами на себя непохожи.
- Увы, ребята, ни Гитлера вам, ни Бормана. Одна молодежь, разве что тот, в гробу - похож на Кальтенбруннера, но Кальтенбруннер, сами знаете, повешен.
Стрекотал проектор, в темном зале перешучивались "ребята" - шуршали, как светляки в спичечном коробке. То и дело в сумраке бликами вспыхивали улыбки - зубы у креолов такие белые, что, кажется, способны и сами собою светиться в темноте. На полотняном экране зеленоватым муаром переливался фильм. Цветная пленка. Не только русские, оказывается, любят снимать на камеру похороны и последние прощания. Покойный лежал во гробе в лучших традициях похоронного дела - под флагом, с золотыми монетами на глазах.
- Видишь, какой флаг, эрмано?
- Чужая дурь - еще не преступление, - пожал плечами Йоганн, тогда еще Виктор, - Этим вы никому ничего не докажете. Помещик чокнулся на старости лет - и все...
На экране друзья прощались с покойным - сперва странное приветствие, похожее на мутировавшее нацистское, потом поцелуй руки, заботливо выложенной поверх флага.
- Видишь?
- Повторяю, дурь - не преступление. Помещики устроили спектакль, а мы - ничего не докажем. Этот, что стоит в головах - получается, преемник?
- Нет, преемник справа, фон Шемберг. В головах - администратор, кассир, серый кардинал. Ну, и церемониймейстер этого всего. Клаус Дуайт. Не "фон", вот и не вышел в преемники.
Он один был в костюме, остальные - в чем-то наподобие мундиров, в чем-то вроде наряда тех африканских адъютантов. А Клаус Дуайт, один - в костюме, сидевшем на нем как мундир. Он почти не изменился - те же злые сощуренные глаза и презрительный рот. Разве что волосы потемнели, потерялся где-то арийский солнечный блонд.
- Значит, не сложилась карьера? - усмехнулся невольно Йоганн, тогда еще - Виктор.
Выходит, он, Хайнрих, все-таки был охотником, не добычей, в той их игре, и что-то выиграл по итогу, но - недостаточно.
- Всем бы нам, эрмано, такую незадавшуюся карьеру, - отвечал завистливо Эральдо, - Личный друг юного Эскобара, премиум-партнер господ де Бирс. Это все бедняжка Дуайт.
- Нет господ де Бирс, Эральдо, есть сэр Оппенгеймер.
- Да и черт с ними, эрмано. А теперь герр Дуайт протянул свои цепкие лапки к нигерийской нефти - слыхал, наверное, как там сейчас раскачивают? Биафра, и все такое...
Зеленый муар оборвался - фильм кончился. Вспыхнуло внезапно, слепяще - белое полотно. И как не было господина Дуайта, с темными волосами, в элегантном костюме.
Вот тогда-то он все и решил. А Биафра, и переход от федералов к повстанцам, и тонкая двойная игра на обоих полях - все это приложилось к решению чуть позже.
- Как твои хозяева отнеслись к твоему вояжу? - Дуайт взял с доски ферзя, подбросил, поймал, - Или когда пешка достигает края доски, она может - передвигаться самостоятельно?
- Рука все равно есть, - мягко ответил Йоганн, - но держит не так цепко.
Дуайт вернул ферзя на доску - на ту клетку, с которой взял. Он смотрел на собеседника с веселым любопытством, приподняв изломанные, четкие брови - левую теперь пересекал тонкий, почти незаметный шрам.
- Как ты вырвался от них? - тихо, осторожно спросил его Йоганн, - Как ушел от СМЕРШа?
- Позволь не отвечать, - холодно улыбнулся Дуайт, - Скажем так - тот вояж в Москву обошелся агенту Бойцову в два ребра, ушиб мозга - не сотрясение, обрати внимание, твои коллеги были со мною весьма любезны - и разрыв селезенки. Агент Северов, кажется, в то же время получил в Москве орден. А вот как я выбирался - позволь не отвечать. Не уверен, что мы с тобою по одну сторону баррикад, хоть ты пока и играешь за Биафру.
- Я видел справку о смерти, - нахмурился Йоганн, - ураганный отек легких...
- Я и не сомневался. Скажи лучше - как тебя-то швырнуло - к Биафре? Еще и в Biafran Babies? По-моему, Советы поддерживают федералов.
- Игра двойная, - улыбнулся Йоганн, - но знаешь... - он опять проглотил имя, не стал произносить, или не смог, - эти ребята мне очень симпатичны. Понимают, что проиграли, и все равно - продолжают воевать.
- Хорошо, что твой игбо тебя не слышит, - Дуайт кивнул в сторону балкона, - Так значит, Карл Густав твой коллега?
- Фон Розен? Наш пилот фон Розен?
- Да, фон Розен, рыцарь неба. Мы с графом дальние родственники. Впрочем, все остзейцы друг другу родственники, слишком уж узок был в свое время наш круг.
- Но фон Розен - швед.
- Много ты понимаешь. Ты что, никогда не видел их дом под Ригой, тот, что с двойным гербом? Насколько я знаю, он и после войны уцелел, и вензеля по-прежнему переплетаются на его фасаде. Передавай графу от меня привет - и с наилучшими пожеланиями.
- Привет - от Дуайта? - иронически переспросил Йоганн.
- Конечно же, нет. От Шварцкопфа, Йоганн. Прости, я не предложил тебе выпить. Я негодный хозяин...
- Всегда предпочитал шнапсу пиво, а пиву - минеральную воду, - ответил Йоганн, и Дуайт после этих слов просто расцвел. Словно услышал отзыв на свой пароль и теперь уж точно знал, что его собеседник - друг, где бы там ни были возведены между ними баррикады. Он поднялся с кресла, подошел к глобусу, откинул - северное полушарие:
- Есть и минералка, даже холодная. Эта штука - холодильник, - Дуайт извлек из недр запотевшую бутылочку, хрустальный стакан, поставил все это перед Йоганном и потом вернулся к глобусу, - Прости, я должен отдать долг усилиям господ из СМЕРШа. Каждый день, каждые четыре часа - это лекарство, и так десять лет.
Дуайт взял в руки шприц, тоже чуть запотевший в холоде.
- Что это? - спросил Йоганн.
- Всего лишь морфин, - успокоил его Дуайт, - Очень болит спина. Еще и спина, Йоганн - я забыл ее посчитать, когда в прошлый раз тебе жаловался.
- Помощь не нужна?
- Упаси бог, - Дуайт вытянул из глобуса резиновый жгут - как фокусник змею - отошел и устроился а диване. Йоганн отвернулся, не смотрел - он, как и Удо, недолюбливал уколы.
- Ну вот и все, - Дуайт лежал, растянувшись, на диване, и ботинки его восхитительно сверкали, шприц и жгут сиротливо валялись на полу, - Теперь ты можешь, Йоганн, наконец-то поведать, зачем же ты ко мне прилетел.
Йоганн поднялся с кресла, оставив трость - прислоненной к подлокотнику. Пересек комнату - Дуайт следил за ним, запрокинув голову, и улыбался - то ли нежно, то ли с насмешкой. Йоганн, хромая, подошел к дивану, сел на край, и Дуайт тут же придвинулся ближе и положил голову на его колени:
- Итак, мизансцена выстроена. И зачем ты здесь?
Йоганн смотрел в его запрокинутое лицо - теперь, когда зрачки сузились, стало заметно, что глаза не темные, серые, цвета дыма или дождя. И щурился он вовсе не оттого, что злился, просто был близорук, а очки презирал - Хайнрих всегда их недолюбливал, и очки, и шляпы. Хайнрих. Отчего же сейчас он - Клаус? Почему не вернул себе прежнее, настоящее имя? Йоганн протянул руку и погладил мягкие волосы - тоже теперь цвета дыма и пепла:
- Просто захотел тебя увидеть. По старинному праву придворных котов - помнишь ли такую поговорку?
Дело было в Польше. В сорок втором. Утрата себя, падение и полный перелом хребта. Казалось бы, эсэсовец, бывший моряк, видел и войну, и смерть, и допросы, и все приемы, что на допросах имеют место. Но инспектирование лагерей смерти, дети, у которых - его коллеги, любимые сподвижники, черт бы их драл - откачивали кровь...Это сейчас весь мир рыдает по Biafran Babies, по тем, польским, не плакал никогда и никто. Разве что он один по ним плакал - пьяными беспомощными слезами в номере польской гостиницы, потому что и в самом деле - такого он прежде не видел. Сломался, поплыл.
И этот Йоганн, что все время вился около него кругами, как коршун над добычей, и вроде бы незаметно указывал - на омерзительные детали, и понятно, чего от него хотел. Было разве что неясно поначалу, чей он был - англичанин или русский, а приемы-то его были весьма прозрачны. Когда понятно стало, что Йоганн - русский - это показалось даже смешным. Русский указывал ему на мерзости польских концлагерей, на детей, на которых ставят опыты - и при том, что у Советов был их Гулаг, и закон - о колосках и смертной казни чуть ли не для младенцев, и закон о детях врагов народа - как будто это секрет и никто в мире об этом совсем ничего не знает. Это было даже забавно. Как говорят на Востоке - "пусть неверный проучит безбожника".
Он играл для Йоганна свое падение - запой, депрессия, драки в кабаках - легко, оттого, что почти не играл. Мучительнее всего было вдруг осознать, что нет над ним никакого всевидящего ока, высшего разума, никакой руки, переставляющей фигуры, люди над ним - всего лишь люди, такая же слизь и дрянь. И придется отныне разбираться с собственной жизнью самому. Как сумеешь. Это оказалось даже страшнее, чем дети, у которых система забирает кровь. В двадцать лет все же очень хочется, чтобы кто-то над тобою решал, как тебе дальше быть.
Йоганн хотел бы решать за него, он был чуть старше, и больше видел, но он не годился в учителя - такой же пленник иллюзий, разве что по другую сторону редута. Йоганн, кажется, по-человечески его жалел, за это его падение и запои - полагал, что его Хайнрих разочарован в национал-социализме, и можно попытаться вложить в его глупую белокурую голову уже следующие идеологические бредни. Но при всем при том - и просто по-человечески его жалел. И за эту нежданную живую жалость он готов был простить Йоганну все его неуклюжие пуппенмейстерские потуги. Тем более что по правилам игры - он и должен был позволить себя соблазнить. Должен был подыграть ему и поддаться. И он играл - о, как он играл! Выплескивая в истерике весь свой страх - остаться навсегда одному, жить уже без хозяина - выпуская на волю свой ужас, в пьяных драках, в стрельбе по картинам, в нетрезвых речах - на том польском диване, с перепутанными, полуслепыми, как новорожденные котята, словами, этими полуоткровениями, полупризнаниями, которые Йоганн так внимательно слушал. Йоганн жалел его, и надеялся сохранить, свою главную добычу в той игре, он добрый был тогда еще, Йоганн, и наивный. Он верил, что спасет его, что, собственно, вот так и спасает - и, конечно же, потом не уберег...
Быть может, именно наивная искренность Йоганна, его живая, вопреки всем их шпионским спектаклям, жалость, и не дала ему тогда - утонуть, уйти, наконец, на дно. А так хотелось ему на дно - и чтобы вместе, обоим... Он даже перерезал однажды вены, понарошку, конечно, прекрасно зная, что резать нужно вдоль, а не поперек, и все равно - поперек...И Йоганн, бедняга, перевязывал в ванной его беспомощные, игрушечные порезы, и жалел его, и некуда было дальше бежать, и незачем было дальше бежать. И он смотрел на Йоганна с его старательными наивными повязками, на проступающую сквозь бинты живую алую кровь - так и то, что было тогда у них, проступало живой алой кровью сквозь весь их нелепый шпионский театр. И вдруг, по внезапному вдохновению, он обнял Йоганна и зарылся лицом в его волосы - у Йоганна, помнится, была такая модная офицерская прическа, в точности, как у майора Штейнглица. И вот в эту прическу он и уткнулся носом - и это, собственно, все, что тогда между ними было.
Или нет - вот еще что было. Он лежал в номере - среди разбросанных бутылок, и стреляных гильз, в растерзанном мундире, в сапогах, на диване, демонстративно пьяный. Йоганн возвращался со службы, пробирался к нему среди бутылок и кальсон, с компрессом, как добрая сиделка. Садился на диван, брал его голову - к себе на колени. И все. Им даже не нужно было тогда говорить, да и не о чем было, все уже было решено, и все они друг о друге знали. Ну, Йоганн знал чуть меньше.
- Генрих, Хайнрих, - Йоганн звал его по имени, и можно было открыть глаза, и смотреть на него, снизу вверх, запрокинув голову, и - ничего не отвечать. Вот и все, что у них было. Все, что у них осталось. Спектакль давно отыграли, декорации лежат в руинах, актеры - все давно мертвы. И разве что вот это, мизансцена, столь тщательно выстроенная - единственное, что у него от них, тогдашних, осталось.
Были еще буквы, на морозном кружевном стекле, покорно тающие - под его ладонью. Но это было - уже только его. Йоганн ничего об этом не знал. И - не нужно.
- Польские дети, дети Биафры. Выходит ты, Йоганн, как и я когда-то - поддался жалости, но не настолько, чтобы бросить прежних хозяев?
Йоганн по-прежнему гладил его волосы, и смотрел в глаза - дымно-серые, насмешливые, и не ответил, а спросил - уже о своем:
- Хайнрих, Клаус - как же мне тебя теперь называть?
- Времени у нас с тобою - до утра, так что зови как хочешь. Все равно - ненадолго.
Все знали они друг о друге, и нечего было добавить, и незачем. Разве что Йоганн захотел поделиться - тем, что открылось ему недавно. Тот фильм, которому герр Дуайт столь опрометчиво позволил уплыть - в руки боливийских антифашистов.
- Знаешь, а я все казнился - что не уберег тебя, тогда, от СМЕРШа, - проговорил Йоганн задумчиво, - А тебя все-таки не бросили, вытащили.
- Можно и так сказать, - поморщился Дуайт.
- Выходит, ты все время был с ними, и к ним вернулся. А я-то гадал, как ты поддался мне, как позволил себя завербовать - еще до Сталинграда? А ты - так же играл со мной.
- Йоганн, Йоганн... Нет, почти не играл. Позволил увлечь себя, поддался личному обаянию - ведь мальчики всегда смотрели тебе в рот, и позволяли вести себя - даже на верную смерть. И этот твой, нынешний, игбо. Мне было двадцать, столько, сколько сейчас ему - и я шел за тобой, и верил, что ты меня никогда не оставишь. А хозяев у меня давно уже нет, играю за тех, с кем играть выгодней, на стороне победителя. Я администратор, банкир, тень. Мне все равно, за чьей спиной стоять - сэр Оппенгеймер, Советы, герр Борман...
Йоганн слушал, как льется спокойная, вкрадчивая речь. И не спешил отвечать.
Дуайт закинул руку за голову, поймал его пальцы и теперь перебирал их, не отпуская:
- Все что было у меня настоящего - это ты, Йоганн. Просто оставайся собой, со всеми твоими иллюзиями и грехами. Буду любить тебя таким. Может, свидимся еще на нейтральной земле - в Антарктиде или на свадьбе Бэби-Дюка.
- Хайнрих, - рассмеялся Йоганн, оттого, наверное, что наконец-то назвал его по имени, - Вот ты какой - хамелеон, тень без хозяина. Но я не жалею - что наконец-то увидел тебя. Когда узнал, что ты жив - знаешь, это было такое счастье... А сейчас - это просто дежа ву, Польша, диван, и нетрезвые речи...
- Тебя это раздражает? - Дуайт закинул ногу на ногу и прикрыл глаза, - Я могу лежать молча, вот так. Хоть до утра.
- Наоборот - можешь болтать, хоть до утра. Пока солнце не позолотит края твоих садовых топиаров.
- Это наемный дом. И топиары принадлежат сэру Оппенгеймеру. Как и то идиотское дерево на крыше. Так для чего же ты так далеко летел, Йоганн?
- Увидеть. Ведь тот фильм и был - приглашение, правда, Хайнрих?
- Пожалуй.
- Знать бы еще, что ты меня простил.
Дуайт прикрыл его ладонью свои глаза - и отпустил его руку, и ответил совсем тихо:
- Мы вынуждены прощать своих любимых, Йоганн. Иначе у нас вообще никого не останется.
- Удо, вставай. Нам пора.
Постель, кипенно-белая, с подушками, как зубы акулы - была пуста. Удо спал рядом, на ковре, подтянув к животу колени. Впрочем, Йоганн и не сомневался, что мальчишка ни за что не станет спать в такой постели, устроится на полу.
- Запрашиваю взлет.
- Взлет разрешаю.
- Roger.
А теперь звезда - утренняя. Крошка "ЭмЭфАй" взмывает в золотистое небо, и вот он уже над горами, и вот его уже нет. Ничего нет. И можно выйти из-за спины диспетчера и вернуться в свою ледяную машину - как в ледяной гроб. Впрочем, ни к чему столь мрачные сравнения - впереди же еще свадьба Бэби-Дюка.
Gimme hope, Jo'anna... Город, который зовут - как тебя. Огненный ад, в действительности - никому не оставляющий надежд. Но если закрыть глаза, сразу же, после укола - изнутри на веках проступят те самые белые морозные цветы, прозрачный гипюр не бывшей никогда невесты, и две буквы, переплетенные латинские "S" и "B". Потом бутоны и шипы сомкнутся, скроют буквы, прорастут поверх, и ничего не останется - разве что лед.