Аннотация: Рассказ о дуэли двух отравителей и о том, что вещи не всегда то, чем кажутся
Он ощущает блаженное наслаждение, позволяя любви
пронизывать каждый свой нерв, и, однако же, его душа
торжественна, как душа того, кто опустошил чашу с ядом
и чувствует теперь, как этот ядовитый сок проникает
в каждую каплю его крови, ибо это мгновение есть жизнь и смерть
(Кьеркегор, "Страх и Трепет")
Чего только не всплывает по весне со дна амстердамских каналов...Такова и человеческая природа - по весне в ней оттаивает вся замерзшая грязь, поднимается на поверхность - тут и мусор, и тряпки, и мертвые котята. Так размышлял про себя доктор Климт, возвращаясь домой под утро в своей легчайшей повозке и провожая глазами разнообразную дрянь, плывущую по воде. По весне кавалерам ударяет в голову, и дуэли случаются одна за другой, а где дуэли - там и врач. Открывается сезон охоты - кавалеры машут своими шпажонками в загородных рощах, а доктору остается лишь бинтовать дуэлянтам раны, трогать пульс, прикрывать веки, и собирать урожай. Как тут не полюбить весну? Одно нехорошо - порой возвращаться домой приходится из полицейского участка. Вот как сегодня...
В канале возле дома брюхом вверх всплыла огромная рыба, перерубленная веслом. Чуть поодаль качалось на воде что-то вроде собаки с веревкой на шее. Доктор вылез из повозки, глянул на воду, сморщился.
- Ты сможешь оттолкнуть эту мерзость какой-нибудь палкой? - спросил он кучера.
- К соседям? - ухмыльнулся кучер, - Так через час получим все назад, и еще добавят. Не суетитесь, минейр Климт, ветер подует - оно само уплывет.
Климт подумал, что нет связи между движением воды в канале и дуновением ветра, но лишь пожал плечами и вошел в дом. Тедерика не спала - она тут же спустилась, заслышав стук трости.
- Вы не ложились? - укоризненно произнес доктор. Жена посмотрела на него сердито, но с долей жалости:
- Как тут ляжешь, если я не знаю, живы вы или нет? Хорошо, Меруда сказала, что вы опять в участке.
- Не съели же меня в участке, Рика, - доктор снял плащ и, тяжело ступая, прошел в комнаты, - Вы могли уложить детей и лечь сами, я всегда возвращаюсь к вам - как кот.
- Коты, бывает, возвращаются и без глаза, - ворчливо проговорила Тедерика, - Вы будете завтракать, или ужинать - я не знаю, что это будет в такое время - или сразу ляжете спать?
- Спасибо, Рика, я, пожалуй, поужинаю - или это будет все-таки завтрак?
Тедерика усмехнулась и ушла накрывать на стол. Они были женаты три года, и жена была моложе доктора без малого на тридцать лет. И вела себя так, словно на тридцать лет разумнее его и старше. Климт унаследовал от дяди обширную практику, и дела его шли неплохо, особенно весною, и можно было с полным правом считать себя почтенным человеком - только жены Климт немного все-таки побаивался, такая она ему досталась деловая и серьезная.
- Вы бы хоть ради детей прекратили эти выезды с дуэлянтами, - во время завтрака Тедерика решила развить свою мысль, раз уж муж никуда не денется, - Ваша репутация страдает, а заодно и моя.
- Так все делают, Рика, - миролюбиво отвечал доктор, - и платят мне за это так хорошо, что можно сказать, я езжу с дуэлянтами именно ради детей. Вы же не упрекаете охотников, что осенью они охотятся на уток - а эти молодые люди для меня те же утки. Мы содержим и карету, и повара, и няньку - все благодаря несчастным, легкомысленным дуэлянтам.
- Мне страшно за вас, - призналась Тедерика, - вы уходите ночью и приходите под утро.
- Моим пациентам нравится биться по ночам, - улыбнулся доктор, - так у них меньше шансов повстречать стражу.
- Вы много лет жили один, и сейчас живете так, словно вы один - а у вас давно уже есть я и близнецы, - напомнила Тедерика, - вы все не можете отвыкнуть от вольности, которую имели при своем русском патроне.
- При русском патроне я сидел в доме, как турчанка в гареме, особенно в последние несколько лет, - улыбаясь, отвечал доктор. Его улыбка не осталась незамеченной.
- Вы с такой нежностью это вспоминаете, - ревниво произнесла Тедерика, - словно и впрямь сидели в гареме у этого господина. Служба у него не дала вам ни денег, ни связей, только потратили здоровье и время - и вы улыбаетесь...
- В гареме у того господина, слава богу, не было недостатка в кандидатах и без моей скромной особы, - отвечал доктор, все еще улыбаясь углом рта, и рыжие усы его забавно топорщились, - Но двадцать пять лет службы - это почти столько, сколько вы живете на свете, милая Рика. Было и дурное, и хорошее, но что было, того не забудешь. Прошлое навеки со мною, и приходится его любить, каким бы оно ни было.
Доктор поднял глаза от тарелок - прямо напротив него на стене висел небольшой гобелен, копия картины Питера Брейгеля Старшего "Охотники на снегу". Гобелену досталось от создателя полной мерой изысканного барочного стиля, но прототип, тем не менее, был вполне узнаваем. Три охотника, тонущие в мартовских сугробах в компании разномастной своры, охотники, позорно идущие домой без добычи - под равнодушными взглядами горожан, занятых каждый своим делом. Так и доктор вернулся когда-то домой - без добычи, с одним этим вот гобеленом.
- Могу поспорить, ваш патрон обожал дуэли, - ехидно произнесла Тедерика, - С ваших слов, он был блестящий кавалер. Таких хлебом не корми -только дай кого-нибудь заколоть. Вот вы и питаете свою ностальгию, таскаясь за дуэлянтами.
- Ошибаетесь, милая Рика. Не уверен, умел ли мой патрон вообще фехтовать, - доктор прикрыл веки, вспоминая, - Я могу припомнить одну лишь дуэль за все время моей службы. И ни шпаги, ни пистолетов там и близко не было.
- Чем же он дрался? Алебардой? - иронически подняла брови Тедерика.
- Я лягу спать, милая Рика, постарайтесь, чтобы дети не очень шумели, - доктор поднялся из-за стола, - И спасибо за ужин - или уже за завтрак?
- И все-таки - как же дрался ваш патрон? Вы же знаете, я не дам вам спать, пока не скажете, - кажется, Тедерике и вправду стало любопытно.
- Дуэльный кодекс гласит, что средством дуэли может быть любое смертоносное оружие.
- И каким же оружием владел ваш патрон - кроме неземной красоты, если верить вашим рассказам?
- Неземная красота, может, и убивает, но у него с этим как-то не очень получалось, - в голосе доктора прозвучало что-то вроде сочувствия, - Мой патрон был алхимик, Рика. Дальше думайте сами, у вас довольно и ума и фантазии.
Доктор поцеловал жену и поднялся по лесенке в спальню. В детской заплакал ребенок. Доктор лег на постель, не раздеваясь, сбросив только обувь - Тедерика будет ругаться, но сил никаких нет, и все равно через пару часов придется встать и одеваться снова. За окном черно-белым силуэтом сверху вниз пролетела сорока. Такая же сорока парила в небе на гобелене "Охотники на снегу".
Климт испугался, что не уснет, и начал, закрыв глаза, выдумывать свои воображаемые мемуары - это всегда помогало призвать сон. Он вспоминал - шаг за шагом, день за днем, - весь свой пройденный по жизни путь, и понимал, что никогда не возьмется записать свои воспоминания, просто потому, что они не только его. Слишком многих пришлось бы упомянуть в этих несуществующих мемуарах, и вряд ли героям бы такое понравилось. Правда, кое-кто из них так и не понял, что в их истории присутствовал невидимый свидетель - доктор Бартоло Климт.
Все началось - очень плохо. Кто знал, что детская болячка скарлатина способна обрушиться на зрелого человека и на месяц приковать его к постели? Увы, для взрослого эта болезнь явилась еще худшим испытанием, нежели была бы для ребенка. Я месяц провалялся в заштатной польской крепости Могилев, изолированный от напуганных обывателей, лишенный ухода и лекарств. Я потерял не только все сбережения, но и практически утратил слух, различая теперь лишь самые низкие звуки. Стоило ли мне уже тогда воротиться обратно? Но гордыня гнала меня вперед. Комендант Могилева, пристыженный тем, что его страх перед заразой чуть не стоил мне жизни, дал мне рекомендацию к своему родственнику, проживавшему в Риге. На службе этого почтенного господина прожил я в Риге больше года, смирился с глухотой и научился неплохо читать по губам. Таким образом, я приобрел даже некоторое преимущество перед людьми слышащими - ведь я понимал слова, произнесенные шепотом, и читал движения губ тех, кто был совсем далеко от меня, а слышать их я бы не мог. Но и в Риге вскоре не стало мне покоя - снедаемый тщеславием, начиненный рекомендательными записками, я продолжил свой путь в блистательную столицу. Тогда мне едва исполнилось тридцать, и казалось, что мир вот-вот распахнет передо мною свои золотые створки.
Створки и распахнулись было, но тут же схлопнулись, едва не прищемив мне нос. От первых же благородных пациентов я заработал в качестве гонорара - плетей. Виной тому были молодость моя и невоздержанный, острый язык. Плача и смеясь, сидел я в гостинице над бутылкой кислого вина, и рассуждал о том, не вернуться ли в Ригу по-добру, по-здорову. В этот горький момент и подсел ко мне господин Десэ. Этот Десэ был француз, дворянин, но держал себя как разночинец, если не хуже. Говорили, что он нечист на руку, водится со вчерашними колодниками, а лучший друг его был и вовсе прозектор. Сейчас Десэ сидел напротив меня и смотрел в упор своими безжизненными, как у погребальной маски, глазами.
- Так ты и есть тот Климт, что заработал плетей у Черкасских? - спросил он по-немецки, и я прочел по его губам.
- Да, это я, - отвечал я. С появлением глухоты я не слышал более своего голоса, и слова звучали то громко, то слишком тихо.
- Что ты кричишь? - спросил Десэ, - Неужели ты глухой?
- Да, я глухой, - ответил я в надежде, что он от меня отвяжется.
- Блестяще... просто великолепно... - Десэ взъерошил свои светлые волосы - парика он не носил. По всем признакам Десэ можно было бы назвать красивым, но было в нем что-то мертвенное, отталкивающее, как в восковом слепке. У Десэ были правильные черты, белокурые волосы, высокий лоб философа и осанка принца - но то был принц воров. При малейшей гримасе его правильные черты делались безобразными, словно в движении проступала его истинная природа, а когда Десэ улыбался или грустил - глаза его оставались неподвижными, как стоячая вода.
- И ты читаешь по губам, но не слышишь? - уточнил Десэ.
- Да, это так, - подтвердил я, не понимая, что ему от меня нужно.
- И по-французски ты не знаешь вовсе, ведь верно? Ни по губам, ни на бумаге?
- Нет, по-французски я не понимаю.
- Великолепно, - еще больше обрадовался Десэ, улыбаясь одними губами. Он ни на секунду не сводил с меня взгляда, и у меня уже кружилась от него голова - так тяжело смотрели его змеиные очи, - И ищешь места в столице, ведь верно?
- Верно, - согласился я.
- Так радуйся, мизерабль, я сосватаю тебе место, - пообещал Десэ, - О таком месте можно только мечтать юному доктору. Ты ведь вставляешь зубы? Пускаешь кровь? Можешь лечить французский насморк?
- Да, я все это могу, как любой доктор, пожалуй, - отвечал я скромно.
- Если бы... - усмехнулся Десэ, - Ах, был бы ты не только глухой, но и немой... но это дело поправимое, ведь так? - увидев мое лицо, он поперхнулся, - Да я шучу, Климт! Но это такое место - стоит того, чтоб и языком пожертвовать.
- Я недавно и так чуть языка не лишился, - вспомнил я о своем недавнем провале, - Ты, наверное, сватаешь меня к великому инквизитору?
- Что ты, то место занято, - просто отвечал Десэ.
- Что же тогда?
- У графа Левенвольда доктор недавно умер, отравил себя ядом. У младшего Левенвольда, того, которого зовут Красавчиком.
- Признаться, не знаком ни с одним из них, - ответил я и тут же предположил, - если этого графа зовут Красавчиком, у него как минимум должна быть заячья губа.
- Понятно, за что ты получил плетей, - криво усмехнулся Десэ и пояснил, - у этого графа все в порядке с лицом, тут шутка несколько иного свойства. Это сарказм, куртуазный юмор, тебе не понять. Красавчик богат, не жаден, платить тебе будет изрядно - если хочешь, я могу вас сосватать. Твоя глухота для него только плюс - в его доме полная антресоль блядей, да и дамы захаживают...
- И ты сам служишь ему?
Десэ потемнел лицом, тонкие губы его изогнулись злобно:
- Я никому не служу. Я дворянин, - Десэ помолчал, таращась на меня своими мертвыми глазами, - Если хочешь, я скажу о тебе графу. Ему понравится, что ты глух, как пень, и что Черкасские выдали тебе плетей за твой злой язык. Он забавный парнишка, этот граф, и ты должен прийтись ему по душе - он любит таких вот хамоватых типов.
- Выходит, вы приятели, Десэ?
- Все-то тебе нужно обозначить, - Десэ ощерил в улыбке мелкие белые зубы, - Как я могу быть приятелем - с обер-гофмаршалом императорского двора? Как я могу служить ему - такой же дворянин, если не выше по рождению? Никто мы друг другу, любознательный мой Климт, просто кое-какие дела нас связывают, а какие - не твоего ума дело. Приходи завтра к графу, в его дом на Мойку, и скажи, что Десэ тебя рекомендовал. Только утром не являйся, он спит, а к ночи ближе - при дворе болтается. Приди к обеду - может, дома застанешь.
- А если не застану?
- Придешь до пяти - застанешь. В пять я у него буду, а меня там ждут, - горделиво признался Десэ, и тут же добавил, - но вместе мы не пойдем. Если хочешь получить место - иди один. И вот еще совет - не скрывай ничего о том, как заработал плетей. Увидишь, пригодится.
На другой день я стоял на набережной Мойки напротив небольшого, но с великим изяществом спроектированного дома. Да, вряд ли проходимец и шулер Десэ был приятелем с хозяином такого жилища. Возле подъезда красовался экипаж, запряженный шестеркой лошадей - наверное, в гостях у хозяина дома пребывал господин, более подходящий ему в приятели. Я зашел с черного хода и сказал лакею, что я доктор и явился по рекомендации господина Десэ. Лакей тут же кликнул дворецкого, и тот при звуке имени Десэ сделал такое загадочное лицо, словно мой француз был сам дьявол. Тем не менее, имя Десэ возымело действие - дворецкий отправился к хозяину доложить обо мне, и ждать мне пришлось совсем недолго. Дворецкий проводил меня к хозяину дома, и я шел за ним по анфиладам комнат, убранных так, что мне совестно стало за бедность своего платья. Но ненадолго - врачи и шлюхи чувствуют себя естественно в любом обществе.
Дворецкий раскрыл передо мной двери, объявил, что пришел господин Климт, и удалился. Я стоял на пороге комнаты - то был кабинет хозяина - и смотрел на двоих людей перед собой, пытаясь угадать, кто же из них мой предполагаемый наниматель.
Сейчас, закрывая глаза, я такими и вижу их - как на групповом парадном портрете, так они и остались в моей памяти навсегда, хотя им и в голову не пришло бы позировать нарочно ради такой ничтожной личности, как я. Один сидел в кресле, другой стоял за его спиной. Под определение "Красавчик" подходили оба, но сидевший в кресле был заметно моложе, и я поклонился ему первому:
- К вашим услугам, граф.
Они были похожи, и в тоже время совсем разные. Младший, "забавный парнишка" по определению господина Десэ, грацией напоминал домашнюю фретку, глаза его были глубоки и печальны, а лицо очень сильно набелено - так, что казалось венецианской маской. Он весь был словно облит золотом, как рождественская елочная игрушка, и в ушах его покачивались длинные золотые серьги, а парик, тщательно уложенный, осыпан был золотой пудрой. "Такой не станет дружить с Десэ" - подумал я.
Старший, одетый со скромной роскошью, обходящейся таким господам порой дороже золота, был скорее волк или даже - змий. Если из младшего брата получилась бы при желании прехорошенькая барышня, в случае старшего о таком и речи быть не могло. В нем было что-то от романского легионера, от портретов "солдатских императоров" последних лет Рима - прямые брови, жесткие складки у губ, гордый орлиный профиль. Весь он был - воплощенная превосходная степень.
- Так ты и есть протеже господина Смерть? - прочел я по губам младшего графа. Я подумал еще - как я буду служить ребенку младше себя - но он заговорил, венецианская маска ожила, и я увидел, что этот Красавчик не так уж молод, ему за тридцать. Его юность была обманкой, фальшивой монетой.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, ваше сиятельство. Господин Десэ рекомендовал меня.
- Так Десэ - по-французски смерть, - младший граф манерно рассмеялся, запрокинув голову, и что-то хищное мелькнуло в его лице. Старший смотрел на него сверху вниз - так смотрят на свое. "Какие противные люди" - подумал я, еще толком не понимая, что именно мне в них не нравится. Я обратил внимание на одинаковые перстни у них - наверное, фамильные, чтобы подчеркнуть родство - перстни с крупным розовым камнем, чуть мутным, менявшим цвет на свету.
- Ты можешь вставить зуб? - спросил "забавный парнишка", склоняя голову к плечу, как птичка, - Или Черкасские всыпали тебе кнута, потому что ты не сумел?
- Я как раз сумел, - отвечал я со скромным достоинством, - Но последующие мои рекомендации пациентку категорически не устроили.
- Что же ты такого сказал?
- Я посоветовал княжне меньше жрать. Сладкого и вообще. И лишний вес уйдет, и другие зубы будут целы, - признался я, памятуя о заветах Десэ.
Старший граф криво улыбнулся, а младший так просто захлебнулся от хохота. Это искреннее веселье очень шло ему, и я даже пожалел, что не слышу его смеха. "Он Красавчик - потому что кривляка, - догадался я, - вот и вся куртуазная тайна. Но когда он вот так смеется..." Я не смог бы отчетливо продолжить свою мысль, но, кажется, младший Левенвольд начинал мне нравиться.
- Не слишком ли он молод для хорошего лекаря? - спросил старший из братьев, низко склоняясь к жемчужному ушку младшего. Спросил шепотом, одними губами, но я-то умел читать по губам.
- Простите, ваше сиятельство, - проговорил я своим диким, наверное, голосом - голосом глухого, - будет нечестно, если я не признаюсь. Я глух и читаю по губам. Я читаю ваш шепот, как если бы вы это прокричали.
- Десэ говорил, что он глухой, - подтвердил младший граф, - и я подумал, что при моей жизни это как раз неплохо.
Старший не на шутку заинтересовался - даже вышел из-за кресла:
- А видишь-то ты хорошо?
- Как орел. Я же зубы лечу, острый глаз мне нужен.
Старший граф отворил створки дверей - от дверей отпрыгнул потревоженный камердинер:
- Ступай в конец комнаты, так, чтобы видеть кресло его сиятельства. А ты, Рене, продолжай говорить о том, о чем рассказывал мне, пока он не пришел. И как можно тише.
Я отошел в соседнюю комнату, встал напротив двери - камердинеры изумленно на меня таращились - и стал смотреть на кресло. В кресле Рене устроился поудобнее, подперев голову рукой, обратил на меня свой олений взор и начал рассказ, подозреваю, что шепотом - стоит сказать ему спасибо - прекрасно артикулируя:
- Не знаю, Остерман их стравил или само так вышло. Ягужинский явился в дом к фон Бюрену, на обед, за обедом напился пьян и высказал хозяину все, что о нем думает. Все, что у него накипело. Обозвал в том числе бездарностью и постельной грелкой. Тот не то чтобы обиделся на грелку - грелка для него не новость - но вернул ему эту грелку, прибавив к ней содомита и, кажется, армейскую соску. Ягужинский выхватил шпагу, и они бились, как львы, пока их не разняли. По другой версии, обер-прокурор гнался за фон Бюреном вокруг стола, но я за первую версию, ведь фон Бюрен мой друг, а прокурор - нет. Ты уверен, Гасси, что постороннему человеку нужно это слушать?
- Если он врал, то он ничего не услышал, - отвечал стоящий у двери Гасси и затем позвал меня, - Иди же, лекарь, поведай нам, что ты слышал.
Я вернулся в кабинет, старший граф прикрыл за мной створки дверей, не дожидаясь камердинера.
- Говори же, я верю в тебя! - приказал прекрасный Рене.
- Я не знаю высоких особ, о которых говорило ваше сиятельство...
- И слава богу!
- Речь шла о том, как одна высокая особа, хватив за обедом лишку, гналась за не менее высокой особой вокруг стола, вооружившись шпагой. Так же упомянут был предмет ночного обихода...
- Они бились как львы! - с комическим возмущением возразил младший граф. Старший глядел на меня со жгучим интересом.
- Рене, уступи мне его! Мне как раз нужен в Польше такой вот шпион, - старший сделал умоляющие глаза, и стало видно, как похожи братья.
- Нетушки, Гасси! - капризно отвечал жеманный Рене, - такое сокровище нужно мне самому. Как зовут тебя, лекарь?
- Бартоломеус Климт, - отвечал я.
- Из рижских Климтов?
- Из голландских, ваше сиятельство.
- Ты можешь посмотреть, что с моим зубом? Если мне понравятся твои ответы, я, пожалуй, найму тебя.
- Посмотреть здесь, в кабинете? Мне понадобится вода, чтобы вымыть руки, и чистые салфетки.
Рене тут же призвал слугу и потребовал принести все, что я просил. Старший брат следил за младшим с выражением мучительной, ревнивой нежности на каменном своем лице.
Принесли воду и салфетки, я вымыл руки, смочил салфетку водой:
- Откройте рот, ваше сиятельство, я должен взглянуть.
Розовый рот раскрылся, и я салфеткой стер с губ Рене карминовую помаду. Тот пытался пальцем указать мне, какой зуб его беспокоит, и, наверное, издавал соответствующие звуки - я-то их не слышал.
- Я все вижу, ваше сиятельство, вы мне только мешаете.
Четвертый зуб в верхней челюсти шатался, как после удара. Тут ничего и не нужно было делать - через пару недель врастет себе обратно. Можно было, конечно, посоветовать пациенту на всякий случай удалить все-все зубы, как в свое время посоветовал коварный дантист бедняге Руа Солей, но я не сторонник Сорбонской методы...
- Можете закрыть рот, ваше сиятельство, - проговорил я, вытирая руки, - Хоть и боюсь утратить столь благородного пациента, но вынужден вам признаться - ничего тут делать не нужно. Просто не трогайте и постарайтесь не жевать пару недель этой стороной. Дней через десять зуб перестанет шататься и врастет обратно. Я дам вам средство, чтобы полоскать...
- Вот что, Бартоло, - Красавчик Рене облизнул губы и посмотрел на меня - глаза у него были темно-карие и без блеска, как бархат, из-за длинных ресниц, - Ты мне подходишь. Приходи завтра в это же время, и если сойдемся в цене - ты посмотришь моих девочек, им что-то больно глотать в последнее время. А теперь иди, - младший граф извернулся в кресле, гибкий, как змея, и с улыбкой посмотрел на брата, - у нас еще не все сплетни рассказаны. Гасси, я снова весь твой.
Я поклонился - они не обратили на меня внимания. Я вышел из кабинета, и дворецкий проводил меня - до черного хода. Две вещи занимали мой ум. На стене в гостиной, где стоял я во время импровизированного экзамена, висел гобелен по мотивам картины нашего художника Питера Брейгеля - "Охотники на снегу". Этот Брейгель в барочном стиле привел меня в легкое оцепенение.
И еще кое-что. Когда я смывал помаду с губ Рене, часть белил стерлась, краешек маски приподнялся, показав лилово-желтую, подживающую уже гематому. Совсем чуть-чуть - но я понял, почему он был так тщательно накрашен. "Бьют их там что ли, при дворе - как в крепостном театре?" - думал я.
На набережной мне встретился Десэ - он отвернулся, сделал вид, что не знает меня, и прошел мимо графского дома, увидев стоящую у подъезда карету.
Поздно вечером Десэ сам разыскал меня.
- Я слышал, можно тебя поздравить?
- Спасибо, Десэ, - искренне поблагодарил я его, - если граф платит так, как он выглядит - это и вправду хорошее место.
- Он платит даже лучше, чем выглядит - у него в ладошках по дырке, через которые утекают все деньги, - усмехнулся Десэ, но злые глаза его не смеялись, - Ты уедешь от него весь в золоте, если не будешь, конечно, дураком.
- Это был бы плагиат, - возразил я, - граф решил бы, что я копирую его неповторимый стиль.
- А, так его имя - Рейнгольд, вот он и носит одно сплошное золото. Считает, наверное, что это бог знает как остроумно. Умом он, правда, не блещет - только позументами. Вот брат его умница, но я предпочитаю работать с Красавчиком, он витает в облаках, и руки у меня развязаны.
- Его брат - это Гасси?
- Густав он, - пренебрежительно проговорил Десэ, - эти лифляндцы называют друг друга, как французы, и даже фамилию свою произносят как "Левольд". Они такие же Гасси и Рене, как я Потап. Красавчик выклевал мне весь мозг, как дятел - как и что там, в Версале? Что носят, как ходят? Ну я и рассказал ему, как ходят - все углы загажены в этом его Версале. Один горшок - у короля, а все остальные метят по углам, как кошки.
- Ты был в Версале, Десэ? - не поверил я, уж очень не вязался мрачный Десэ с моими представлениями о блистательной резиденции французских королей.
- Я же говорил тебе, что род мой не ниже, чем у выскочек, виденных тобою сегодня. Мое дворянство подтверждено королем Людовиком - не тем, правда, что сейчас, а предыдущим. Я давно не был дома...
- Сколько же тебе тогда лет?
Десэ посмотрел на меня мертвенными своими глазами - и взгляд его был тяжел и ядовит, как ртуть.
- А ты как думаешь? Я - Десэ, а сколько, по-твоему, лет смерти?
"Понятно, почему у него такой взгляд, - догадался я, - Он чокнутый".
- А знаешь ты, Десэ, кто такие Ягужинский и фон Бюрен? - спросил я, отчасти чтобы отвлечь его, отчасти - в надежде, что он знает.
- Ягужинский - посол в Берлине, а фон Бюрен... Если говорить о нем вслух всю правду, можно и лишиться языка. А если умолчать эту правду - так, пожалуй, и выйдет, что он никто.
- Я не понял тебя, Десэ.
- И не нужно. Завтра ты отправишься к графу, примешься за свои обязанности. И через неделю, а то и меньше, узнаешь в полной мере, что за штука такая - граф фон Бюрен. Не увидишь - так услышишь о нем изрядно. А пока работай себе, лечи Красавчику зубки.
Я захотел спросить, об чей кулак расшатались эти зубки, но не решился. А ведь Десэ вполне мог знать ответ даже на такой вопрос.
- Спасибо тебе, Десэ, - повторил я еще раз, - я в долгу не останусь.
- Не нужны мне твои деньги, - отмахнулся Десэ, - разве что я вдруг попрошу тебя об услуге - ты ведь мне не откажешь?
- Конечно, Десэ, - пообещал я, и на душе заскреблись кошки.
Так и вышло, что я, Бартоломеус Климт, сделался личным хирургом обер-гофмаршала Рейнгольда Левенвольде, по прозвищу Красавчик, и поселился в комнате на антресолях его роскошного петербургского дома. Там же, на антресолях, обитал и столь прославленный в столице гарем любвеобильного графа - пять-семь изящных танцовщиц, и благодаря непостоянству хозяина и его пресыщенности состав гарема сменялся так часто, что я и не запоминал лиц - только те части, которые приходилось мне осматривать.
В соседней со мною комнате жил дворецкий Кейтель, напыщенный степенный остзеец. К счастью, он счел меня человеком вполне почтенным, а значит, равным себе и достойным своей высокой дружбы. Дружба эта выражалась в основном в том, что по вечерам, когда наш граф с упоением блистал в высшем свете, мы в комнате Кейтеля с не меньшим упоением резались в карты.
Я не был слугой, но так как ходил я через черный ход, и с господами встречался лишь тогда, когда граф одалживал мою скромную персону для рванья зубов своим приятелям - я не видел смысла гордиться перед прислугой и вскоре снискал к себе ровное почтительное расположение. Медицинские же услуги, оказанные поварам после ожога на кухне, и горничной - после неудачного аборта - превратили расположение в добрую дружбу. Над глухотой моей беззлобно посмеивались, но не более того - мне не пришлось ощутить на себе ни одной из жестоких шуток вроде тех, что в избытке преследовали меня на службе в Риге. Разве что моя способность читать по губам вдохновила спасенную мною горничную на маленькое хулиганство - стоя в самом конце анфилады комнат произносила она одними губами "Я люблю вас, Бартоло", я склонял голову в ответ на безмолвное это признание, и девушка радостно смеялась.
Десэ появлялся в доме почти каждый день. Слуги боялись его и считали чем-то вроде дьявола - я понял, что связано это было с гибелью моего предшественника. Впрочем, и отрицательное обаяние самого Десэ не могло не сыграть роли. Десэ входил в дом, как и я, через черный ход, с ног до головы закутанный в простой свой черный плащ, и не дожидаясь провожатых, сам поднимался в графские покои. В покоях проводил он по нескольку часов, и в эти часы прислуга изгонялась. Десэ лично закрывал на задвижки двери графской спальни. Я подумал было дурно о графе - о Десэ хуже, чем есть, выдумать было нельзя - но Кейтель разъяснил мне, что граф наш балуется алхимией, а Десэ алхимик. По словам его, Десэ приглашен был из Версаля еще отцом нынешнего графа и являлся то ли пажом, то ли племянником знаменитой Мон Вуазен. По мнению Кейтеля, Десэ с графом много лет искали философский камень, но меня терзали подозрения, что ищут они нечто совершенно иное. Десэ держал на заднем дворе клетки с кошками, и кошки эти постоянно заменялись новыми, как балерины в графском гареме - одни исчезали куда-то, другие появлялись. Десэ делал вид, что не знает меня, и я притворялся, что мы с ним незнакомы - так что спросить у него о кошках не было никакой возможности.
Хозяин дома летел по жизни легко, как мотылек, подхваченный восходящими воздушными потоками. Может, и ожидало его в конце пути неизбежное пламя - но сейчас граф весело парил над миром на золотых своих крылышках и горя не ведал. Это был, наверное, единственный пример на моей памяти, когда человек жил именно такой жизнью, которой хотел. Граф спал до обеда и выходил к завтраку в драгоценном своем шлафроке, когда в других домах разливали по тарелкам обеденный суп. Он завтракал - за ширмой музыканты играли сочинения Генделя. После завтрака мог явиться Десэ, а мог и не явиться - тогда граф валялся на козетке с французской книжкой, а музыканты продолжали играть. Иногда он принимал в кабинете просителей - но они долго не задерживались. К вечеру камердинеры облачали его в золотую экипировку, он рисовал на лице свою загадочную венецианскую маску, делавшую его на десять лет моложе, и уезжал ко двору в сказочном своем экипаже. К ночи экипаж возвращался, граф проносился по комнатам, как измученная долгими перелетами птица - проигравшийся в карты в пух и прах, пахнущий чужими духами, раздраженный чужими несовершенствами - и двор не Версаль, и фрейлины толсты, и фон Бюрен жестокая злюка... Граф ужинал под своего Генделя, сбрасывал золотое оперение, смывал краску и звал к себе одну или двух балерин - "на большее сил нет, ей-богу..." Случались вечера, когда граф оставался ночевать во дворце - в своей маленькой комнатке гофмаршала. Были и вечера, когда граф ночевал дома, но не звал к себе никого - все казались противны - тогда лакей приносил ему сундучок с рукоделием, и граф сосредоточенно вязал на спицах уродливые безразмерные шарфы. Возможно, вязание утешало его в каких-то нам неведомых неудачах.
Он не был зол и не был жаден - и я, и слуги любили его за это, зная, как живется в других домах. О характере его могу сказать вот что. Мой сводный брат Петер учился в иезуитской школе, и в школе этой ученики втыкали в землю шпагу и должны были поливать ее, пока не зацветет. Граф напоминал мне такую шпагу, неожиданно расцветшую пышными белыми цветами - на стальном отточенном стебле. Под всей его легкомысленной беспомощностью всегда угадывалась - острая смертоносная сталь. До меня доходили слухи о том, что на службе своей, среди придворных интриганов - он считался интриганом чуть ли не самым пущим, а стиль его управления императорским двором называли - "железная рука в шелковой перчатке". Змеиное кубло концертмейстеров и гофмаршалов подчинялось ему с трепетом и почтением, Рене Левенвольд был диктатором в своем позолоченном царстве, а знаменитые Арайя и Даль Ольо, музыканты-царедворцы, опасные и ядовитые придворные гадюки, с благоговением посвящали своему патрону изысканные кантаты и концерты. Почтенные господа придворные, напыщенные и тупые русские князья, трепетали перед обер-гофмаршалом, как студенты перед инспектором, и покорно наряжались в предписанные цвета, и мылись, и вычесывали вшей, и чистили ногти - как бы ни было это противно их аристократической древней природе.
Однажды граф призвал меня к себе и спросил, подбирая слова - хотя прежде говорил прямо о вещах самых низменных и щекотливых:
- Бартоло, есть ли средство, чтобы человек захотел...чтобы ему захотелось, - граф сделал рукой неопределенный округлый жест, - но только не шпанская мушка, не так грубо. Чтобы увлечь душу, а не тело...
- Вы говорите о приворотах, ваше сиятельство? Для мужчины или для женщины?
- Для... мужчины. Ты имеешь в виду цель или заказчика? В любом случае - оба они мужчины.
Я подумал - с чего это графа понесло по мальчикам? Неужели балерины закончились? В тоне его было что-то такое, что я понял - если я откажусь, он найдет какую-нибудь местную бабку.
-Почему бы вашему сиятельству не обратиться к Десэ? - француз не раз провозглашал себя духовным наследником Мон Вуазен.
- Мерзавец говорит, что не умеет... - граф беспомощно пожал плечами и одарил меня страдающим взглядом раненой лани.
Лекарства, привезенные мною из Риги, иссякли, чтобы произвести новые, мне не хватало кое-каких приборов, и я сказал:
- Это возможно, но мне понадобится перегонный куб.
Не думал я, что наш щеголь знает, что такое перегонный куб, но он не спросил - что это? Он спросил:
- Что еще тебе понадобится?
- Белладонна, вербена, масло розы и кровь заказчика. Остальное у меня есть с собою, - я отвечал наугад, понятия не имея, как готовятся приворотные зелья. Впрочем, в таких делах главное не ингредиенты, а настрой на победу.
- А что еще - холодильник? Ты не водку ли гнать собираешься, Бартоло?
Я отвечал, что нет, и куб с холодильником нужны не только для производства водки. Меня позабавило, что придворный пустоцвет и правда что-то смыслит в алхимии. Граф прикусил губу, накрутил на палец черную прядь, и после минутного раздумья проговорил - а я, как всегда, прочел по его губам:
- Пойдем, я предоставлю тебе твой куб.
Мы вышли из кабинета - и столкнулись с Десэ. В руках у Десэ была клетка, и в клетке сидела снежно-белая кошка.
- Отлично, что ты здесь, Десэ, - улыбнулся граф, - пойдем с нами, ты покажешь Бартоло наш перегонный куб. Я не совсем уверен, что знаю, как он работает.
Лицо Десэ страшно переменилось, его безжизненные глаза потемнели, и француз разразился длинной гневной тирадой на своем родном языке. Граф следил за ним с холодным любопытством, и ни один мускул не дрогнул на красивом его лице.
- Ты же благородный человек, Десэ, - по-немецки произнес граф, когда Десэ закончил свою тираду, - Ты должен помнить, что невежливо говорить в присутствии человека на языке, которого он не знает.
- Выходит, ваше сиятельство при дворе демонстрируют дурное воспитание? - расхохотался Десэ, - Вы шепчетесь по-французски с одной высокой особой - именно в надежде, что вас не поймут.
- Тебе и это известно? - граф брезгливо поморщился, - Что ж, простим друг другу прегрешения против этикета, и пойдем, Десэ - покажем Бартоло его куб.
- Вам мало было его предшественника? - прошептал Десэ, забывая, что я читаю и шепот.
Граф пожал плечами и направился в спальню, и Десэ последовал за ним, подхватив свою клетку. Я шел за ними, снедаемый жгучим любопытством. В спальне Десэ поставил на пол кошачью клетку и привычным жестом защелкнул на дверях задвижки. Граф тем временем отошел в угол спальни, за шпалеры, и провел ладонью по деревянной панели - его розовый перстень в отблесках свечи сделался сиреневым. Панель отошла в сторону, открыв проход в тесную комнатку без окон. По замыслу архитектора в такой комнате призван был прятаться ночной горшок. Граф внес в каморку подсвечник с горящими свечами - на полках отозвались бликами склянки со снадобьями, на узком столе заиграл отблесками пламени перегонный куб.
- Взгляни, Бартоло, здесь все есть, что тебе нужно? - граф, говоря со мною, всегда поворачивался ко мне лицом и тщательно артикулировал слова. Он был добрым человеком, что бы о нем не болтали.
Я вошел в лабораторию - а это была именно алхимическая лаборатория, и ни что иное - и присмотрелся к снадобьям на полках. Какие-то были подписаны, и я увидел то, что искал, и то, что встретить и не надеялся. Ингредиент ушных капель, довольно редкий - ни в Риге, ни в Петербурге я смог его раздобыть. У графа он был.
- А что в тех банках, что никак не подписаны? - спросил я, и Десэ тут же ответил:
- Не твоего ума дело.
Веселясь про себя, разглядел я средства от прыщей, от выпадения волос и для поддержания мужской силы. Были здесь и средства наподобие шпанской мушки - но увы, ничего от разбитого сердца.
- Здесь есть все, что нужно, ваше сиятельство, - отвечал я графу, - прикажете приступить?
- Погоди, пусть Десэ закончит со своей кошкой. Поднимись пока к себе, я пришлю за тобой. Десэ придет к тебе, когда все закончит.
Десэ смотрел на меня, криво усмехаясь, и в страшных глазах его плясали огоньки свечей. Он открыл двери передо мною - я вышел - и двери снова закрылись. Именно тогда я и понял, что слух возвращается ко мне. За дверью услышал я далекий, лающий голос Десэ - немецкую речь с сильным французским акцентом - звучавший так, словно шел он из глубокой пещеры. Я подумал еще - не показалось ли мне это, ведь ни один дворянин никак не мог говорить с другим такими словами.
Так я начал работать в лаборатории под чутким присмотром Десэ. Страшный француз понял, что кроме производства лекарств ничего в лаборатории мне не интересно, и несколько смягчился. Кажется, он знал, что именно я делаю и даже над каким лекарством работаю - когда я пытался синтезировать ушные капли, Десэ молча подал мне с полки тот самый редкий ингредиент и потом еще одну склянку.
- Это не нужно, Десэ, - попытался я отказаться.
- А ты попробуй, добавь. На кончике ножа. Увидишь, так оно лучше будет.
Может быть, оттого, что я его послушался - капли подействовали, и слух начал возвращаться ко мне - потихоньку, волнами. Были дни, когда правое ухо слышало так же, как до болезни. Я узнал, как звучат голоса людей вокруг меня - лающий голос Десэ, скрипучий говорок Кейтеля, воркующие контральто горничных. У графа Левенвольда голос был мягкий, как лебяжий пух. Я не признался ему в своем выздоровлении - ведь глухота была одним из условий приема меня на эту службу.
Я приготовил графу его приворотное зелье, и счастливый любовник день спустя призвал меня в свой кабинет и щедро со мной расплатился.
- Спасибо, братец лис, - сказал он, намекая на рыжие мои волосы, - ты настоящий волшебник.
- Всегда к услугам вашего сиятельства, - отвечал я, думая "по вере вашей и воздастся вам",- выходит, жертва пала к вашим ногам?
- Ваше сиятельство позволит мне и дальше пользоваться лабораторией? Многие лекарства легче сделать самому, а не искать у аптекарей.
- Десэ мне сказал, что ты уже вовсю производишь какие-то порошки. Впрочем, можешь продолжать - Десэ смирился с тобой, а мне и подавно не жалко.
- Спасибо вам, ваше сиятельство. Позвольте задать вам еще один вопрос?
- Спрашивай, - я услышал его голос, обнявший меня мягкой волной, и в этом голосе звучало недовольство.
- Простите меня за назойливость, но гобелен в гостиной - это ведь копия Брейгеля, "Охотники на снегу"?
- Понятия не имею, - отвечал граф, и я услышал в его голосе скуку, и лень, и равнодушие - боже, как же хорошо слышать! - Кажется, он назывался "Зима". Или же "Доброй охоты", бог весть...Это подарок графини фон Бюрен, вот и висит на видном месте - иначе давно бы выбросил такое безобразие. Графиня сама его вышивала, или ткала - не знаю, что там женщины делают с гобеленами...
Дверь распахнулась, на пороге возник Десэ - пробило пять часов, его время. В руках Десэ держал пушистую белую кошку. Просто держал на руках, без всякой клетки, весь в белом кошачьем пуху, и кошка висела на его руках, как горжетка.
- Она жива, Рене! - торжествующе воскликнул Десэ, - Мы победили, она жива!
Я поразился тому, что бедняк Десэ зовет по имени блистательного гофмаршала, и зовет безо всякого титула. Змеиные глаза Десэ магнетически светились. Он встал так, чтоб я не видел его губ, совсем близко к графу, почти касаясь его своей кошкой, и проговорил тихо - но я услышал, услышал его:
- Дай мне одну из твоих девчонок, Рене, что тебе стоит...
Если б Рене ответил "Нет, ни за что!", но он склонил голову, посмотрел на Десэ исподлобья чудными своими ангельскими глазами и отвечал:
- Хорошо, Десэ. Я только подумаю, кого...
- Это та самая кошка, ваше сиятельство? - спросил я, и граф ответил, вздрогнув, словно очнувшись:
- Нет, это другая. Та подохла.
- Эта - сестричка той, - пояснил веселый Десэ, - Они близняшки. Одна сестричка издохла, другая выжила - что тут непонятного?
Она не была балериной, просто пленная девушка с Кавказа, приглянувшаяся эстету Рене своей трогательной худобой. Неудивительно, что он так быстро ею наигрался. Когда Кейтель позвал меня к ней, была полночь. Наш граф еще резвился в высшем свете и не мог видеть дела рук своих - не своих, конечно, но без его воли ничего бы не случилось.
Когда я пришел, она и дышала уже с трудом. В комнате стоял тяжелый запах, и ковры были испачканы, а три другие девушки сидели, сжавшись в комок, на своих постелях. От нее пахло чесноком и рвотой.
- Давно она так? - спросил я.
- Как вечером поужинали - так и началось, - поведал Кейтель.
- Почему вы сразу не послали за мной?
- А вы дома были? - с сарказмом поинтересовался Кейтель.
Я удалял вросший ноготь госпоже фон Бисмарк - щедрый мой патрон одолжил меня на вечер. Он нередко присылал домой скорохода с запиской, нацарапанной кое-как куриным почерком, где предписывалось, к кому мне следует отправиться. В такие моменты я чувствовал себя непристойной дамой.
Я промыл девушке желудок, но это ничему не помогло - она умирала. Она задыхалась, я нащупал пульс - он еле бился.
- Может, Хеда отравила себя? - послышался голос одной из узниц гарема, - Ей так не нравился его сиятельство...
Я поднял голову и попросил, играя свою роль глухого:
- Повторите для меня, фройляйн. Я глух и читаю по губам.
- Она могла отравиться, - повторила девушка, - Она терпеть не могла его сиятельство...
- Где ей было взять яд?
- Может, из этого его розового перстня? Все говорят, там тофана.
- Ты дура, Луиза, - раздалось с другой кровати, - Хеда ужинала сегодня с господином Десэ. Он обещал забрать ее в свою страну и сделать там честной женщиной.
- Госпожой Десэ? - уточнил я.
- Боюсь, я остался без госпожи Десэ, - раздалось с порога. Я не повернул головы - я же был глухим для Десэ. Француз подошел к девушке, смерил взглядом мои разложенные инструменты и произнес задумчиво:
- Да, доктор Климт, при отравлении следует сперва промыть желудок, а затем давать антидот.
- Да вы что? - спросил я издевательски, глядя на него безумными глазами. Десэ почесал в голове, взъерошив свои белокурые волосы, и уставился на меня - асимметрия его лица сделалась особенно заметна:
- Вы стали нормально говорить, доктор, прежде вы кричали или шептали.
- Я научился, - отвечал я тихо.
Десэ потрогал пульс несчастной Хеды и длинными своими пальцами закрыл ей глаза:
- Спокойной ночи, бедная госпожа Десэ...
У Кейтеля затряслась челюсть. Я подумал, смогу ли я ненавидеть кого-либо сильнее, чем возненавидел Десэ. Внизу хлопнули двери, застучали по лестнице золотые каблучки - вернулся наш граф, золоченая кукла, марионетка в руках убийцы.
Десэ спустился к нему, чтобы рассказать о случившемся. Потом француз забрал свою несостоявшуюся невесту и унес, просто перекинув через плечо тело, завернутое в покрывало. Наверное, отнес в подарок своему другу-прозектору.
Я слышал, как ужинает граф - сегодня без Генделя, это был весь его траур по бедной Хеде, и это было бог знает как много с его стороны. У меня не хватило пороху спуститься и взять расчет. Что бы я сказал - "ваше сиятельство убийца и бездарный алхимик, и поэтому я от вас ухожу?"
Я не ушел от графа ни на следующий день, ни через неделю. Не знаю, дурной я человек или просто лишен сильной воли. Мне жаль было потерять деньги и, что уж скрывать, я боялся Десэ - хладнокровный господин Смерть мог поступить со мной не лучше, чем с несчастной Хедой. Видя мою покладистость, страшный француз сделался со мною почти ласков, в лаборатории подсказывал рецепты лекарств - и все его рецепты были лучше тех, что знал я. Его ум и поистине энциклопедические знания порою приводили меня в трепет, и я невольно роптал на провидение, подарившего таланты подобному негодяю.
Первая загадка - с гобеленом - разрешилась. Пришло время проясниться и второй. Одним волшебным весенним вечером наш Красавчик явился домой, прижимая к лицу платок. Кейтель позвал меня, и я спустился со своих антресолей.
- Погляди-ка, братец лис, буду ли я жить с такой раной, - нервно смеясь, проговорил граф и отнял от лица платок. Три параллельные царапины алели на его щеке на фоне смазанных румян.
Я промыл рану и посоветовал впредь быть поосторожнее с кошками. Рене рассмеялся своим серебристым смехом:
- Не выйдет, Бартоло, эта кошка бешеная, - и полетел в гостиную, как на крыльях. Я остался стоять со своей мокрой салфеткой - из столовой послышалась шарманка "Сарабанды".
На антресолях имелся небольшой балкончик - оттуда Кейтель следил за происходящим на лестнице и в гостиной, как орел из гнезда. Я поднялся как раз до этого балкончика, когда внизу раздалось торжественное:
- К вашему сиятельству княгиня Натали Лопухина!
Бархатно-шелковый вихрь ворвался в столовую. Такой женщины я не видел прежде и не увижу уже никогда. Это была такая красавица... У нее были синие глаза и талия, которую можно обхватить двумя пальцами, и алые ленты развевались в вороных волосах. И она плакала.
На балкончик с небывалой для своей комплекции прытью вознесся Кейтель и, обхватив меня за плечи, заставил опуститься на корточки. Глядя мне в лицо - он считал меня глухим - Кейтель прошептал:
- Сиди тихо. Сейчас будет спектакль.
Граф поднялся с кресел навстречу гостье, и дама, не смущаясь прислуги и музыкантов, букетом роз упала к его ногам. Падение сопровождалось темпераментной тирадой на французском языке.
- Что она говорит? Я не знаю французского, - шепотом спросил я у Кейтеля.
- Само собой, не хочет, чтоб бросал, - с удовольствием разъяснил Кейтель, - будет знать, как графу рожу драть...
Меня смутило неожиданное просторечие церемонного Кейтеля - но внизу происходило и вовсе невероятное. Дама почти лежала на полу, обхватив графскую ногу, а бедняга Рене пытался вырваться и осторожно так пятился - дама ехала по паркету следом. Музыканты сбежали, слуги попрятались.
- Рейнгольд, Je t'aime, - причитала дама - это и я понимал.
Наконец наш Красавчик смягчился и протянул к ней руки - страдалица тут же обвила его, как омела, и покрыла поцелуями следы своих когтей. Рене за руку увел ее прочь - в спальню, не иначе - и спектакль окончился.
Так я впервые увидел княгиню Наталью, метрессу Рене Левенвольда. Позже, когда граф "одалживал" меня, чтобы осмотреть княгининых детей и однажды даже, чтобы отворить кровь ее пьянице-мужу, - я поближе познакомился с прекрасной княгиней. Это тоже был цветок на стальном стебле. Глава семьи и хозяйка дома, интриганка и деспот, она любила своего позолоченного избранника с какой-то звериной, отчаянной ревностью. Пьяница-муж был воском в ее руках. При дворе обожали ее и боялись. Это была Диана, богиня охоты - но лишенная своей невинности. Привязанность княгини напоминала кольца удава, сжимавшие жертву, но и жертва ускользала, не шла в руки - и обоим игрокам нравилась такая игра.
Я спрашивал Кейтеля, как сибарит Красавчик терпит столь агрессивную, деспотическую, порой драчливую метрессу, и Кейтель отвечал глубокомысленно:
- Главное, что оба довольны. Его сиятельство такое обожает - иногда он специально просит своих девочек кусаться.