Кацъ Юра : другие произведения.

Опера

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
      Буколическая фрейлахс-опера в пяти сценах с прологом, эпилогом и интерлюдиями о зарождении на cвятой земле новой веры путем превращения двенадцати сыновей Патриарха в 12 Апостолов Христа.
   Буколическая фрейлахс-опера в шести сценах с прологом, эпилогом и тремя интерлюдиями.
  
  
  
   соединенье хлеба и воды,
   пока последнюю не выпили жиды,
   дает нам вещество магической природы:
   С2-Н5-ОН есть, без балды,
   химическая формула Свободы
   среди сорокаградусной бурды
  
   ***
  
   - Как это возможно, чтобы преступники вдруг обратились праведниками? И "может ли что-либо путное прийти из Назарета!" - Ин 1,46 (т. е. может ли выйти что-либо путное из воров и убийц?)
  
   - Бог может и из камней сих воздвигнуть детей Аврааму (Лк 3: 8).
  
  А иные, насмехаясь, говорили: 'Они напились сладкого вина' (Деян. 2:18)
  
  
   ***
  
   Как все люди произошли от одного, именем Адам, так все евреи произошли от одной семьи, называемой домом Иакова. Там было 12 братьев - пастухов и разбойников, как это было принято в те поздне-бронзовые времена. Однако не все 12 были бандитами, т. к. принцип семья не без урода был там соблюден, но читался, как у них водится, справа налево, то есть последний шел первым. Как была та семейная банда преображена в божий народ - об этом пьеса.
  
  
  
   Кратное содержание:
  
   Пастуший ужин в степи (Быт 37) - совещание разведчиков Моисея в пустыне (Числ 13) - пасхальная Тайная Вечеря (Мтф 26: 26-29), переходящая в утренник Пятидесятницы (Деян 2).
  
   Место и время: земля Хнаан, 2 тыщелетие по Сотворении Мира
  
   Действующие лица:
  
   Каин, без возраста
  
   Ной и Авраам, старцы. Покойники
  
   Патриарх Иаков, 100 лет.
  
   Дом Иакова, жены и дети Патриарха
  
   Мирьам - любимая жена Патриарха (Рахель). 38 лет, хороша собой. Покойница.
  
   Марфа, старшая жена Патриарха (Лея), сестра Мирьам. В очках. На сцене не появляется
  
   Двенадцать сыновей Патриарха (по возрастам)
  
   Сыновья от Мирьам
  
   Беньамин (Бени) - главный герой. Возраст 2 года, грудной. Огромен, свиреп и могуч. При отсутствии натурального младенца патнагрюэлевских размеров может быть без ущерба представлен крупногабаритным целлулоидным голышом.
  
   Иосиф по кличке 'Красавчик' - 19 лет, рыжий.
  
   Сыновья от Марфы:
  
   Реувен - 25 лет, высокий, красивый, порывистый. Все время действия пребывает в бегах, появляется на сцене только в финале. По психо-физическому типу д'Артаньян.
   Шимъон - 24 года, большой, размашистый, спокойный. ('Портос')
   Леви - 23 года подвижный, задиристый, набожный, коварный ('Арамис')
   Иуда - 22 года весь усредненный, умный, спокойный, ответственный ('Атос')
   Иссахар и Звулон - 20 лет и 21 год ('Бобчинский и Добчинский') - "хор" под общим именем "Братцы"
  
   Сыновья от служанок:
  
   Дан, Нафтали, Гад, Ашер - 22-23 года
  
   Дина - 17 лет. Дочь от Марфы. Рыжеволосая, как её тётка Мирьам и св. Мария Магдалина. (Та же актриса, что и Мирьам. Они вообще - два образа одной сущности).
  
   Рути и Лилах - сотрудницы борделя
  
   Голод и Чума - ангелы-эвакуаторы.
   Aнгел с трубой.
  
  
   ПРОЛОГ
  
   В Xнаане свирепствуют голод и чума. В борделе хнаанского города Шхема утренний кавардак после ночного бардака, отвязной гульбы старшего сына Иакова Реувена, накануне продавшего отцевских овец. На сцене он в данный момент отсутствует, так как пол-часа назад вышибала выволок его на воздуся проветрить и сложил в канаву; где и сам остался. В остальном, вcё как обычно на подобных мероприятиях в час рассвета: нехотя допивают, устало добивают, мочатся и мочат, трахаются, храпят на столах и под столами. Теперь всё уже улеглось (в буквальном смысле), и на заблёваном, зассаном полу бессистемно валяются мертвые и вусмерть пьяные, порознь и в обнимку. Последний, кто ещё на ногах, табуреткой по голове укладывает предпоследнего и тут же в изнеможении сил от утренней усталости сам укладывается сверху.
  
   Две сильно потрепанные прислужницы, Рути и Яэль, выползают на карачках на авант-сцену из-под стола, куда загнала их эта вся неразбериха. Отряхиваются, приводят себя в порядок. Делятся впечатлениями:
  
   - Ты что заезженная какая-то?
  
  
  - Так заездили - вот и заезженная. Два пастушка катались на мне до утра без передышки
  
  
  - Опять, поди, какую-нибудь козу паршивую пригнали?
  
  
  - Ну! Зато и драли как козу, и в хвост, и в гриву. В два смычка. Истоптали всю, живого места нет.
  
  
  - Представляю, какая вонища стояла: один-то в комнату войдет - так впору сморкальник зажимать!
  
  
  - Так у нас теперь так трупняком смердит, что никакой козлятиной ихней не перешибить.
  
  
   - Очень кстати напомнила: слышь, телега стучит. Это катафалк, ангелы-труповозы. Ща к нам заявятся.
  
  
   - А говорят, ангелы только по праведникам работают; а у нас-то тут таким откудова взяться?
  
  
   - Так жмурики же - по им разьве поймешь! Якобы до суда-то все праведники, хоть из канавы, хоть с клумбы. Презумнция.
  
  
   - Уж не знаю, какая презентация, но тут они в первую очередь дом Иакова подбирают. Остальных уж попутно, если место есть.
  
  - Дом Иакова? Это евреи что ли?
  
  
  - Можно и так. Хапиру по-научному
  
  
  - Хороши праведнички! Головорезы! Запрошлый год деревню цельную порезюкали. Мужиков, за ихнюю сеструху, потаскушку малолетнюю. Изнасиловали как бы.
  
  
  - Как это: "изнасиловали"?
  
  - Ну это так называется когда типа сама не даёт.
  
  - Так ведь коли не даёт, что же с ней ещё делать-то!
  
  - Прикинь: по ихнему закону женское тело, предназначенное для зарождения жизни, свято, даже дотрагиваться нельзя. Только мужу, а если для баловства, то - смерть.
  
  - Ну что им за это было, что всех перерезали?
  
  - А что им будет, бандюкам бандюковичам! Кто же с ними связываться станет, себе дороже! Встали и ушли на юг, там места много.
  
  - Чего же тогда здесь в наших краях забыли? За сто верст?
  
  - Так коз-то по-прежнему сюда гоняют; там-то у них пустыня всё голая!
  
  - А сегодня-то празднуют что? Опять, что ли, козами отцовскими фарцанули?
  
   - Последними. Рувик, старшой ихний. Вот и гуляет, бедолага. Мне, говорит, теперь домой возврата нет, и пропадай всё пропадом!
  
   - Да ты что! И всё из-за коз?
  
   - Да нет, там покруче! Наложницу, говорят, отцовскую трахнул. А в ихнем в дому с этим делом строго - "открытие наготы отца", смерть.
  
   - Дичь! Кочевники!
  
   - А раз кочевники, так и кочевали-бы из наших краёв по добру по здорову, не любят их здесь. Смута от них одна да разрушения. Вот и засуха эта проклятая.
  
   - А засуха-то при чем?
  
   - А при том: если нет в земле воды, значит, выпили жиды. Слыхала?
  
   - Как не слышать - весь Хнаан поёт...
  
   За стеной возникает как бы изничего приближающийся стук колес и тяжелый скрип телеги. На заднике, завешенной белой занавеской, пеоявляется теневое изображение огромной телеги, запряженной двумя великанами - те самые ангелы, эвакуаторы трупов. Реплика пресекается, девушки переходят на испуганный шепот:
  
   - Ой, кажется, идут! эти, что с телегою-то.
  
   - Ой правда!
  
  Обе поспешно ретируются задним ходом обратно под стол.
  
   Телега останавливается, ангелы выпрягаются и направляются в помещение.
  
  
  
  
  Интерлюдия 1
  
  
   Входят ангелы Голод и Чума и, не замеченные, как и пристало духам, присаживаются к столу, под которым прячутся девушки. Те, почуяв потустороннюю силу, с шумом и клёкотом вспугнутых куропаток, выпархивают из-под стола сзади и в ужасе разбегаются, на ходу подбирая юбки.
  
   ЧУМА (обводя глазами помещение): Есть что-нибудь срочное?
  
   ГОЛОД: Да вроде не видать, всё как обычно.
  
   ЧУМА: Ну тогда торопиться некуда, посидим чуток, отдохнем. Так на чем ты там остановился?
  
   ГОЛОД (как будто продолжая прерванную беседу): Седьмой тогдагод пошёл, как не выпадало в Ханаане дождя. Засуха на земле. Высохли реки и колодцы. Голод валит людей и скотину. На трупах плодятся крысы, они разносят чуму. Чума приносит новые трупы, и на них опять плодятся крысы. Люди устали ходить по этому кругу и просто торопятся доесть всё, что движется (и не движется), чтобы на сытый желудок сделать последний выбор - между смертью от чумы и голодной смертью (3 Цар 17: 12). Дом Иакова на распутьи: перед ним два пути спасения. Первый - традиционный: откочевать в Египет, и там отожраться на жирных пастбищах Нила. Туда тянет Иуда.
  Второй вроде несерьёзный. Дерзновенный путь веры, предложенный Иосифом, младшим сыном.
  
  ЧУМА: Можно ли это совместить - веру и дерзновение? Вера же смирения требует!
  
  ГОЛОД: Если вера чистая, как у него, она и дерзновение всякое примет, и смирения своего при этом не утратит. Но ты меня не сбивай, тут важно понять главное...
  
  ЧУМА: Итак, Иосиф...
  
  ГОЛОД: ...Иосиф призывал бороться за жизнь на своей, пусть и тяжкой, земле. Засухе вопреки, засеять поле зерном и молиться, чтобы на зов зерна пришла вода.
  
  ЧУМА: И такое было, помню. Семьдесят лет назад у их деда Ицыка (2)*. Такая ведь засуха тяжёлая в этих краях каждые семьдесят лет повторяется.
  
  ГОЛОД: Да, и каждый раз встает перед ними этот вопрос - рыскать, как шакал, где пожрать, или искать воду и рыть колодец. Дилема, как говорят греки.
  
  ЧУМА: Какие ещё греки?
  
  ГОЛОД: Да которые на западе, на островах. Эллины. Впрочем, до них ещё тысяча лет, там пока козлы одни по лесам скачут да нимфы бегают голые, в чём мама родила.
  
  ЧУМА: Какая мама?
  
  ГОЛОД: Ах да... Но ты опять меня сбиваешь!
  
  ЧУМА: Про второй путь говорил.
  
  ГОЛОД: Да. Итак путь этот, дедов, братья отвергли, а Иосифа объявили опасным идиотом и мошенником одновременно.
  
  ЧУМА: И десидентом?
  
  ГОЛОД: Этого слова я не знаю, потом объяснишь. Ну так вот, его-то - идиотом, а сами пока скотинкой отцовской подфарцовывали. Так, по мелочам, на пропой души.
  
  ЧУМА: А как отец на это смотрел?
  
  ГОЛОД: А никак. Однако Иосино cлово принял, благословил и послал сыновей в разведку, воду искать. И Иоси к ним послал в подмогу.
  
  ЧУМА: Так он же вроде у них "нестроевой" как бы?
  
   ГОЛОД: Он места во сне видел.
  
   ЧУМА: И что же, Иаков сразу поверил? Младшему одному супротив десяти старших?
  
   ГОЛОД: Да, верою тертулиановой: credo qua absurdum est.
  
   ЧУМА: Что такое тертулианова вера?
  
   ГОЛОД: Это всё продолжение тех греков - Рим, Византия. Порядочный, кстати, был, как и все они там, антисемит... Но это уж совсем далекое будущее, ещё две тысячи лет.
  
   ЧУМА: В общем, братишки, как я понимаю, в тоске: вместо вольного пастушества в цивилизованом Египте, надо теперь рыть колодцы в этой каменистой земле и впрягаться в ярмо земледелия.
  
   ГОЛОД: Которым, кстати, Адам ещё проклят был.
  
   ЧУМА: И всё это, одному только Иоське благодаря со снами его неуместными.
  
   ГОЛОД: И дом теперь на два лагеря разошелся: Иудин и Иосифов? Иудеев и евреев, другими словами. Двое против десяти. Даже один, практически - младенец не в счёт.
  
   ЧУМА: Старая война двух сестер продолжается на их детях - этот дом теперь навсегда разделен надвое!
  
   ГОЛОД: А "дом Дом разделенный внутри себя не устоит"; так, кажется, у Матфея было? (Мтф 12: 25).
  
   ЧУМА: Будет, до Матвея этого ещё тыща с лишком.
  
   ГОЛОД: Было, будет - какая разница: поменьше к словам придирайся, побольше дело делай! Однако пора, работа не ждёт.
  
   Уходят
  
  
   Сцена 1. ПАСТУХИ / РАЗВЕДЧИКИ
  
   Полевой стан на дальнем выгоне, где шестеро сыновей Иакова от Марфы: Реувен, Шимъон, Леви, Иуда, Звулон и Иссахар, пасут коз. Старший, Реувен, в данный момент отсутствует, его заменяет по старшинству Иуда. Ночь. Пятеро пастухов, полулежа, обгладывают козлиные кости у тлеющего костра.
  
   БРАТЦЫ:
  
   - Что-то Рувик наш не торопится. Вторая неделя уж кончается как он те несчастные полтора капкана обходит.
  
   - Да, не ровен час, завалится поспать где-нибудь у дороги да и в телегу труповозную угодит.
  
   - Что за телега? Где-то я об этом уже слышал.
  
   - Да телега как телега, только большая очень. Дохляк подбирают по дорогам. Экология! Санитария и гигиена!
  
   - Вот я и говорю: гиены - санитары степи. Трупоеды потому что.
  
   - От трупоедов таких никакой нет гигиены, одна чума. А от чумы новые трупы - вот и вся тебе экология.
  
   - Столько крыс и шакалов на падали развелось - все капканы этим добром забиты, для нормальной дичи места не остается.
  
   - Да уж, тут не то что бы косуль иль кабанов - заяц-то косой забыли как выглядит; или куропатка какая хотя бы!
  
   - Однако Рувику-то нашему пора бы и честь знать! По три же дня положили на каждого; что, мало! Да и что там делать, в городе дольше с одним-то бараном.
  
   - Как бы не так, с одним! Или не видел какое он стадо погнал - неделю можно гулять!
  
   ЛЕВИ: Допрыгаемся мы с этими гулянками! Чего-чего, а скотину-то считать папаша умеет - на это у него глаз. Левантинский!
  
   ШИМЪОН: Так волки же, естественный уток - понимать же надо!
  
   ЛЕВИ: На волков-то одних столько не спишешь, сколько потаскухи ваши шхемские пожирают, прорвы ненасытные.
  
   ШИМЪОН: Как это 'ваши', ты-то что, в город не ходишь, что ли?
  
   ЛЕВИ: Если и хожу, то по делу, ты же знаешь.
  
   ШИМЪОН: А ты всем расскажи, по какому такому делу? Проповедуешь никак среди язычников? Миссионерствуешь? А запретил ведь отец-то!
  
   БРАТЦЫ:
  
   - Нет, бери выше, бордель ихний запалить хочет. Со всем бледьем. Очистительное всесожжение!
  
   - Ждет только момента, чтоб из наших там не было никого. Чтобы папаша не прознал бы, второй-то уж раз не простит.
  
  
   ИУДА: (из темноты): Чего-чего? Ты че, Лева, опять бузу затеваешь, мало от тебя скандалов с ханаанеями было?
  
   БРАТЦЫ: Да еще и в Шхеме опять к тому же! Еще за ту заваруху который год всё никак не расплюемся.
  
   ЛЕВИ: Ладно, ладно, только доносить не спешите, раньше времени. И вообще, хватит с нас одного доносчика!
  
   ИУДА: Доносчика? Это кто же?
  
   ЛЕВИ: Да кто ж еще, Иуда, как не Красавчик наш распрекрасненький!
  
   ИУДА: Так он же вроде с теми пасет, со служаночьими сынками. Демократию, типа, в дому укрепляет.
  
   ЛЕВИ: Уже не укрепляет! Уже дома, при папеньке. Забрал его из поля, чтобы не зашибли.
  
   ИУДА: А что случилось?
  
   ЛЕВИ: Да пришел, рассказал, что те овцами фарцуют в городе потихоньку. Ну, жить-то надо! В поле-то скучно, а там заведения разные, девки веселые.
  
   ШИМЪОН: Ну, так и правильно! Все равно ж подыхать с голодухи, я например, уж давно приготовился. Так хоть уж гульнуть напоследок!
  
   БРАТЦЫ: Да, мы ж так тут козлятиной все провоняли, что ни одна приличная и на порог-то не пустит. А как с бяшей в голодный год - так совсем другой прием!
  
   ШИМЪОН: Отец-то вроде тоже молодой был (сто лет назад) понимать должон!
  
   ЛЕВИ: Он много чего должон, а на служанкиных крепко рассердился. Пока в разведку их послал, воду искать, а как вернутся, так разбирательство будет.
  
   ИУДА: Про разведку эту и не говори - нас тоже посылал, так я сказал, что ходили, не нашли. Не проболтайтесь, смотрите.
  
   ШИМЪОН: Да кому ж охота на свою-то жопу приключений - гнев отцовский навлекать! Но сдается мне Красавчик так устроит, что он нас снова отправит.
  
   ЛЕВИ: Говори, что делать будем, Иуда, по этому вопросу? Ты теперь у нас старшина - тебе и решать.
  
   ИУДА: Почему я? А Реувен, а вы с Шимъоном? Я же только четвертый!
  
   ЛЕВИ: Ну, ты целку-то из себя не корчи, будто не знаешь, что нас с Шимкой папаша от наследства отставил. За драчку-то ту в Шхеме?
  
   ИУДА: Хороша драчка! Когда жмурикам счет за сотню, то это уже войной называется, а не дракой - не мельчи и не скромничай! И потом, Реувен же есть?
  
   ШИМЪОН: Нет его больше в списке, тоже за бортом.
  
   ИУДА: А что тут?
  
   ЛЕВИ: Так дернул же Бильгу, забыл, что ли?
  
   ИУДА: Как это дернул, прямо там, в шатре отцовском?
  
   ЛЕВИ: Ну, в шатре - не в шатре, а где пришлось. В хлеву, кажется. Какая разница, главное, что трахнул натурально, изнасиловал даже.
  
   ИУДА: И она чего, отцу пожаловалась? Никогда не поверю!
  
   ЛЕВИ: А она и не жаловалась. Это она по молодости резвая была, а сейчас уже годы не те. И порядок знает. А донести-то там есть кому.
  
   ИУДА: Неужто опять Красавчик?
  
   ШИМЪОН: А кто ж еще! Он там у ног отца сидит, за всем следит в четыре глаза. А теперь-то всё, что от него, без проверки принимается.
  
   ИУДА: Ну всё, хватит! Прав был тогда Реувен - надо переворачивать в доме власть, пока не поздно.
  
   ЛЕВИ: Во-во, совершенно верно. А путь к таким переворотам лежит, как известно, через гарем. С чего он и начал. Да сразу сразу и сдох, как видно.
  
   ИУДА: Ну, и что отец постановил в результате?
  
   ШИМЪОН: Да пока ничего, только сказал: 'Поступим по нашему закону'.
  
   ИУДА: Значит, в первенцах Рувику больше не ходить, отберет у него отец первородство!
  
   ЛЕВИ: Вот и считай до четырех - мы-то с Шимкой когда еще отпали, а теперь вот и Рувик. Так что дорога открыта, готовься вступать в права. Али уж готов давно?
  
   ИУДА: Да подожди ты с этим, надо сперва посмотреть, чем это всё закончится - ну вся эта история с Реувеном. Тут много еще неясного.
  
   ЛЕВИ: Это что же, например.
  
   ИУДА: Например, как поведут себя Дан с Гадом? Они же Бильгины сынки, война ж будет в доме, если они про мать такое узнают. А их-то четверо как ни как!
  
   ШИМЪОН: Ну, нашел, кого бояться! До четырех посчитал, теперь до пяти попробуй - нас-то пятеро.
  
   ИУДА: Ну, ладно. В общем, всё это, что вы тут про Реувена наплели, это все пока - 'вилами по воде', а пока он в отлучке, так и вовсе говорить не о чем.
  
   ЛЕВИ: Говорить надо о том, что с доносчиком подлым делать.
  
   ШИМЪОН: Как что - ясное дело, тёмную, что же ещё! Традиция.
  
   ЛЕВИ: Традиция она еще и в том, что если у старшего сына от первой жены отымается первородство, то оно автоматически переходит... на кого?
  
   ШИМЪОН: На старшого от второй, хочешь сказать?
  
   ЛЕВИ: Точно, на Красавчика нашего! Так что не такой уж он простак, знает, что делает.
  
   ИУДА: Мы, значит, опять в пролете?
  
   ЛЕВИ: Значит, твоя, Иуделе, очередь - только после него теперь, хоть ты и постарше годков на 10.
  
   ШИМЪОН: Да, хитро всё подстроил. Голова!
  
  
   ЛЕВИ: А мы не с головы, мы его с другого конца ухватим, с какого и не ждет!
  
  
   ИУДА: Это с какого же такого 'другого конца'?
  
  
   ЛЕВИ: А с того самого, натурального, который с недавних пор на Дину, сестренку нашу направлен; если еще не заправлен, прости, Господи!
  
   ШИМЪОН: Да, пусть теперь докажет, что он ее не трахнул, когда c поличным взяли.
  
   ИУДА: Ну час от часу не легче. Кого взяли, где? Что за поличное такое?
  
   ШИМЪОН: В коровнике и взяли. Тогда же. Дина голая, и у него в руках ее рубашка. Драная вся при том.
  
   ИУДА: И это кто же их взял так ловко?
  
   ШИМЪОН: Да служаночьи, опять же, бастардики наши. Вчетвером навалились, всего и делов.
   ИУДА: А эти-то там откуда взялись?
  
   ЛЕВИ: А их как от овец отстранили тогда, так в коровник к навозу приставили. Вот там всё и произошло.
  
   ИУДА: Так это что же - сразу два дела старику, и оба по одному вопросу!
  
   ИУДА: Да, пожалуй, за хозяйскую дочь семнадцатилетнюю наказание по-круче будет, чем за наложницу не первой свежести.
  
   БРАТЦЫ: Ну, нашел ещё целку - порченная же! Еще с 12 лет, со Шхема еще. Даром, что ли всю тогда шпану Шхемскую положили, когда ее там изнасиловали?
  
   ЛЕВИ: Да нам тогда, если хочешь знать, за порчу ту пол-царства давали необрезанные.
  
   БРАТЦЫ: Ну так и что?
  
   ЛЕВИ: Так и ничего! Всех перебили, а взять ничего не взяли - честь сестры потому что.
  
   БРАТЦЫ: Так уж и ничего!
  
   ЛЕВИ: Ну, это потом уж! Если и прихватили, что плохо лежало, скотинку там какую угнали - так это ж разве калым? Это трофеями называется.
  
   ШИМЪОН: Так что теперь этот нахал пялит ее в коровнике почем зря. И без спроса. Будто она ему, коза, или осел, или еще какая тварь бесхозная.
  
   ЛЕВИ: А у нее-то братья есть старшие, как ни как!
  
   БРАТЦЫ: Так ведь не родная она ему, матери-то разные.
  
   ЛЕВИ: Вот то-то и оно, что от нашей она матери - мать-то это дело нам и поддержит. На нашей будет стороне, пока евонная-то в гробу дожидается.
  
   ИУДА: А что порченая, не порченая - так уж это не ему, проходимцу, решать.
  
   БРАТЦЫ: И че, прямо-таки насиловал? Может, все-таки, сама дала?
  
   ЛЕВИ: Причем тут это: сама, не сама - да хоть бы и сама. Если сама, так сама за свое и ответит. А он пусть за свое. Каждому - свой ответ.
  
   ИУДА: А кто донес-то?
  
   ЛЕВИ: Ну кто ж на доносчика донесет - те же все, ублюдки служаночьи. Они и всех-то нас ненавидят, но его, за донос его, в особенности.
  
   БРАТЦЫ (вглядываясь в даль):
  
   - Кто-то к нам идет, не иначе как Рувик возвращается; давно уж ему пора.
  
   - Интересно, нашел он на этот раз что-нибудь в капканах или опять только крысы да шакалы?
   - (вслушиваясь в приближающийся свист из 'Женитьбы Фигаро') Не, свист не его. Никак, это Красавчика несет нелегкая! Он-то тут чего потерял?
  
   ШИМЪОН: Как чего - по морде получить, чего еще-то!
  
   ИУДА: Не, не так все просто, братцы. Сам-то он не попрется, отец, значит, послал, а старик просто так любимчика своего в такую даль не отпустит.
  
   ШИМЪОН: Ну тогда, значит, если с теми доносами уже закончили, то теперь только и осталось, что за нами шпионить.
  
  
   Сцена 2. Входит, насвистывая серенаду Моцарта, Иосиф. В очках, в полосатой рубашке до полу и с холщовой котомкой на плече. Снимает котомку, вынимает нечто завернутое в тряпку, разворачивает - хлеб.
  
   ИОСИФ: Здорово, братцы, давно не виделись! От отца всем привет и благословение! Не вижу ликования на ликах. А у меня к вам с благая весть.
  
   ЛЕВИ: Благие вести свои засунь себе в жопу. Тебе здесь чего надо-то - так вроде хорошо, мы тут слышали, в коровнике время проводишь?
  
   ИОСИФ: Какой коровник, я теперь на поле нашем работаю! Это же тут рядом, напротив Шхема.
  
   ИУДА: Нашем? Да мы ж его бросили семь лет назад, когда драпали из этих мест после скандала того. С Диной.
  
   ИОСИФ: Не бросили, а оставили. Прошло семь лет, и можно возвращаться к этой земле. По всем правилам агрономии.
  
  ты мозги-то нам не дури,
  
   ЛЕВИ: Благая весть твоя в том состоит, что как мы тут с голоду все передохнем, так и некому будет тогда с тебя за сестренку нашу спросить?
  
   ИОСИФ: Что за сестрёнка, Дина что ли? И вы поверили?
  
   ЛЕВИ: А кто ж, как не ее, одна ведь у нас! И чего б нам не поверить, когда сама во всем созналась!
  
   ИОСИФ: Да в чем 'во всем', когда не было ничего? А то, что кричала тогда в коровнике, так сами знаете: это ж у нее после того случая осталось, когда в Шхеме ее изнасиловали.
  
   ИУДА: Ты не виляй, отвечай по делу: ты что хочешь сказать - врет сестра? Лжесвидетельствует? А знаешь ты, что у нас положено за лжесвидетельство?
  
   ИОСИФ (опустив глаза): Знаю... Нет, она, конечно, не врет. Если она так сказала, значит так и было.
  
   ИУДА: Что это значит 'значит' - ты-то что, не присутствовал при этом?
  
   ИОСИФ: При этом? Присутствовал, получается, участвовал даже.
  
   ЛЕВИ: Вот так-то, когда к стенке-то припрут как следует, так язык-то наружу и вылазит. Как змея при землетрясении.
  
   ИУДА: Что значит 'участвовал', там что - еще какие-нибудь были 'участники'?
  
   ИОСИФ: Нет, больше никого, я один. Простите меня, братцы!
  
   ЛЕВИ: Бог простит.
  
   ИУДА: Вот именно. Тем более, что у тебя с Ним особые, как мы слышали, отношения.
  
   ИОСИФ: Какие такие особые? Опять на что-то намекаете!
  
   ИУДА: Да вроде бы сны Он тебе разные подсылает интересные, в которых ты всех нас кнутом погоняешь, а отец прислуживает тебе у стола.
  
   ИОСИФ: Никакого кнута я во сне не видал, а что видел, то могу рассказать, если интересно. Ничего, кстати, обидного для вас...
  
   ЛЕВИ: Да не интересно нам! С чего ты взял, что старшие братья твоими бреднями интересоваться могут!
  
   ИОСИФ: Ну, почему же, если даже отец...
  
   ИУДА: Что - отец? Старика-то хоть в покое оставь! Так уже ему мОзги дряхлые запудрил, что нас-то и слушать не хочет, всё Иоселе да Иоселе! А мы уже так, между козами и овцами скотинка.
  
   ИОСИФ: Да нет, какая ж вы скотинка - вас-то сколько было, столько и есть, а скотинка-то у вас день ото дня всё тает и тает.
  
   ИУДА: Ты что сказать хочешь, паршивец? Доносец уж поди на братцев приготовил! Тех, служаночьих, сдал, теперь за нами шпионить пожаловал?
  
   ИОСИФ: Никого я не сдавал. Просто отец спросил, как там козы наши с овцами, я и рассказал...
  
   ИУДА: Что, что рассказал?
  
   ИОСИФ: Что видел, то и рассказал. Что расплачиваются ими братки в кабаках, что ловушки давно ничего кроме крыс да шакалов не ловят, и потому в пищу себе в поле режут без затей овец из стада. И про волков сказки никакие тут не проходят: волки если и таскают скот, то не в таких количествах, в каких он у вас убавляется. Отец-то ведь старый пастух и это все понимает лучше нашего. Только не хочет он сыновей своих ловить, хочет, чтобы сами повинились. Это трудно, я знаю - вот и помог.
  
   ЛЕВИ: Ну и что ты с этой подлости братской поимел? Рубашку полосатую от отца, иуда проклятый, христопродавец; извини, Иуделе, это не про тебя!
  
   ИОСИФ (смущенно): Да, вот эту рубашку! Вам нравится?
  
   БРАТЦЫ: Смотри, и не стесняется!
  
   ИОСИФ: Почему же, стесняюсь немножко.
  
   ИУДА: И чего же это ты 'немножко стесняешься', святая невинность?
  
   ИОСИФ: Как чего - что рубашка на мне красивая, какой ни у кого из вас нет.
  
   ЛЕВИ: А что ты ее доносами заработал, того не стесняешься?
  
   ИОСИФ (серьезно): Когда отец спрашивает, я должен правду отвечать; как уж вы ее не называйте.
  
   ЛЕВИ: Да от правды твоей одно зло, и братьям, и отцу; и тебе теперь будет! 'Зло' ей и название, правде-то.
  
   ИОСИФ: Добро и зло нам знать не дано, а если этого не знаешь, держись того, что знаешь, правды, то есть.
  
   ИУДА: Это где ж ты демагогии такой понабрался? Или опять, скажешь, во сне навеяло?
  
   ИОСИФ: Нет, не во сне. Отец учил.
  
   ИУДА: Ну да, сам-то всю жизнь врал и изворачивался!
  
   ИОСИФ: Это ты о чём, Иуда?
  
   ИУДА: А брата родного на чечевичной похлебке провел, перед Ицхаком, отцом своим ягненка из себя изображал, тестя родного, плута из плутов, обобрал на безделушки домашние.
  
   ШИМЪОН: А теперь, вишь, в детство впадает перед смертью. Правду ему, бля, мечи, матку режь!
  
   ИОСИФ: Да, без правды - никуда, это правда. А врать отец не может, ведь его слово оно правда сама и есть.
  
   ШИМЪОН: Сам придумал, али научил кто?
  
   ИОСИФ: Мать покойная сказала: 'Слушай только отца одного. А если не нравится, что он говорит, значит, правда тебе не нравится.
  
   ШИМЪОН: Да слушай ты кого хочешь, все равно недолго осталось, а мы пока тебя послушаем. Ты ж ещё самого главного нам не рассказал: про зерно то!
  
   ИОСИФ (радостно): Так я ж с тем и пришел...
  
   ИУДА: Ну, с чем ты пришел, это мы, положим, видели: хлебца братцам в тряпочке принес; краюшку. Спасибо, конечно, только нам подачек не надо.
  
   ШИМЪОН: Ты скажи лучше, подлюга, где законный наш хлеб? Насущный, повседневный!
  
   ИОСИФ: Хлеб уже посеян, наберитесь терпения. Наедимся, если доживем до урожая.
  
   ИУДА: Ах посеян весь! А скотину куда дел, братишка, пока мы тут пасем, как дураки, в поле мерзнем? Осеменил, что ли? Наберитесь терпения и дождемся приплода?
  
   ИОСИФ (с нотой отчаяния): Да нет же...
  
   ЛЕВИ: Ну, как же - 'нет же'! Как доносить по мелочам, так 'да же', а как по-крупному признаться братьям, так сразу 'нет же'!
  
   ИОСИФ: Я просто хотел сказать, что скотину я обменял на зерно, пока от голода вся не передохла, а зерно посеял.
  
   ЛЕВИ: Ага, посеял - и концы в воду!
  
   ИУДА: Ну ты и скажешь - "в воду"! Где ты её видал-то, во сне, разве что? Так это вроде по Иоськиной части.
  
   ШИМЪОН: В общем ты тут, подлюга, перед братьями не юли, расскажи куда денежки припрятал.
  
   ИОСИФ: Какие деньги? Ничего я от вас не прятал! да и зачем мне - у меня же всё есть! Вот и рубашка даже новая...
  
   ЛЕВИ: К рубашке мы ещё вернемся, а пока о снах давай.
  
   ИОСИФ: Ну давай о снах, только я ведь всё уже рассказывал. Если только последний...
  
   ЛЕВИ: Вот этот, что со снопами, коровками, звёздами на небе - всё, как надо, в общем. И овечки наши с козочками, как же без этого-то!
  
   ИОСИФ: Только это же не мне, это отцу приснилось, я только истолковал...
  
   ЛЕВИ: Еще лучше! Старому, значит, маразматику снится, а юный подлец тут же и растолковывает всё, как надо.
  
   ИУДА: Как ему надо, заметь!
  
   ШИМЪОН: А уж коли впарил старичку, чтобы скотину выменять всю ни с того, ни с сего на зерно, так хоть бы хлебца чуток испекли, покушать-то заодно.
  
   ИОСИФ: Так вот же, испекли! Я же принес свежего. А остальное посеял.
  
   ЛЕВИ: Вот, вот - взять то зерно да посеять всё вопреки всем законам земледелия в сухую землю. Урожай-то чудесный ожидается, правильно?
  
   ИОСИФ (оживляясь): Чудесный в самом прямом смысле - стократный.
  
   ЛЕВИ: 'Вы', говорит, 'папаша, пока ложитесь, может еще сон какой увидите вещий, а я, пока братцы-то в отлучке дельце и проверну.
  
   ИУДА: И баки нам не заливай, что менял вес на вес: шекель баранины и шекель овса это не одно и то же. Я уж про шерсть и не говорю. И шкуры.
  
   ИОСИФ: Да поймите же, когда идет повсеместно голодный падеж скота, так и цены на него падают. И дальше будут. А зерно свою цену держит и в засуху.
  
   ШИМЪОН: Это с чего же оно ее держит, если его в такой сушняк и сеять-то бессмысленно.
  
   ИОСИФ: А с того, что зерно-то может в амбаре подождать до лучших времен, а козам сегодня есть подавай, а то подохнут.
  
   ИУДА: Ну так и чего же ты в амбаре не приберег - может и еще подорожает.
  
   ИОСИФ: То, что про амбар - это общий закон, а для нас есть божье слово, и если не будем ему послушны - пропадем.
  
   ИУДА: Ну, с тобой всё понятно. И где ж посеял, позволь полюбопытствовать?
  
   ИОСИФ: Да на нашем поле законном, которое отец купил в Шхеме, и которое мы потом через семь лет бросили, когда бежали.
  
   ИУДА: А почему же именно там, не мог уж где-нибудь поближе к дому, земля-то ведь вся теперь бросовая? Или чтоб от глаз наших подальше в случае чего?
  
   ИОСИФ: Нет не будет нам ни на какой другой земле успеха, кроме этой, своей собственной, купленной за серебро. Такое пророчество данно деду нашему, Ицхаку.
  
   ИУДА: Ну и гладко же у него все получается! Так гладко да сладко только и можно, что врать.
  
   ЛЕВИ: А скажи-ка нам лучше, Красавчик, что ты там про нас видел, братьев твоих старших в видениях твоих заоблачных?
  
   ИОСИФ: Да я уж рассказывал: стоите все, согнувшись, и, снопы вяжете. И так много надо вязать, что и разогнуться некогда.
  
   ШИМЪОН: Так, прекрасно! Ему значит сны созерцать, а наше дело раком стоять коллективно, да снопы вязать. И даже разогнуться, бля, не предусмотрено.
  
   ИОСИФ: Нет, сон не о том. Не о снопах сон. Вернее, не только о них.
  
   ЛЕВИ: А тогда о чем же, если не о них.
  
   ИОСИФ: Снопы это символ земледелия. За ним будущее, и к нему мы должны переходить от нашего скотоводства.
  
   ШИМЪОН: Ты нам теориями своими мозги не засерай - мы пастухи, и снопы вязать нам западло!
  
   ИОСИФ: Снопы вязать, это уже потом, а сначала надо выраститьть что вязать. А значит, рыть траншею оросительную, от того места где выйдет из земли вода и к самому полю нашему.
  
   ШИМЪОН: Ах теперь ещё и траншея на нашу шею!
  
   ЛЕВИ: А пока, значит, мы там рыть будем этот тихоня зассыхе нашей бесхозной еще разок-другой заправит под шумок.
  
   ШИМЪОН: А что! На радостях-то, что братьев-джигитов пахать отослал, и отца, старого плута, переплутил.
  
   ИОСИФ: Ох, и вы про это! Да как вы не можете понять...
  
   ИУДА: Ладно, 'про это' пока не будем. Ты пока нам расскажи - рыть-то откуда и докуда. Рассчитаем, хватит ли жизни нашей на этот твой 'Беломор-канал'.
  
   ИОСИФ (потупя взор): Места точного я пока не знаю. Знаю только, что раз поле засеяно, то вода для него будет. Тогда и место будет указано, где она придёт. Тогда и рыть.
  
   ЛЕВИ: Ах указано будет! Свыше, как я понимаю? И когда же.
  
   ИОСИФ: Точно дня я не знаю, но очень скоро - уже примета была в подтверждение.
  
   ЛЕВИ (иронически): А, примета! Примета, это уже серьезно! И что же за примета, скажи на милость?
  
   БРАТЦЫ: Так Бенька ж ихний обоссался - чем не примета к большой воде!
  
   ИУДА: Ну тогда конечно, это примета верная! Это ж какая редкость - чтобы годовалый постель намочил!
  
   Входят четверо сыновей от служанок: Дан и Нафтали, Гад и Ашер
  
   ИУДА: А, 'геологи' наши пожаловали! Ну заходите, братцы-разведчики, заходите, вас тут только и не хватало. Для миньяну! Разведка-то ваша как, нашли водичку?
  
   ДАН: Про разведку после. Где Реувен?
  
   ШИМЪОН: Из города ещё не вернулся. А зачем он тебе?
  
   ДАН: Почему только мне, нас тут двое, Бильгиных сыновей. И Зельпины с нами.
  
   Нафтали: А Рувику-то вашему лучше бы теперь и вовсе не возвращаться, после того, что он над матерью нашей учинил! Что это значит? Кто ответит?
  
   ЛЕВИ (с вызовом): Что значит, спрашиваешь? Значит: 'ёбтвоюмать', и ничего более. А кто ответит? Да любой ответит, хоть я, например.
  
   ИУДА: А что 'учинил' - так это честь большая для служанки господское семя заловить. Ни с того ни с сего!
  
   ЛЕВИ: К тому же она сейчас Беньку малого сиськой выкармливает, а коровку-то орошать надо. А старичок-то наш, видать, не очень-то может!
  
   (Общий смех. Дан бросается на Леви, но встречает кулак Шимъона, который опрокидывает его на землю)
  
   ШИМЪОН (обтирая полой рубашки кулак): Не кипятись, браток, отдохни чуток, полежи! Как у матери твоей - той, что 'ёб' - есть, неизвестно зачем, пара сынков-ублюдков, так и у нашего старшого есть пара братишек, чтобы и в его отсутствии честь его без защиты не оставалась.
  
   ИУДА: Ну давай, не будем ссориться, можно ведь и без ссор, по-семейному. Так что с водичкой-то, нашли или как?
  
   ДАН (подымаясь с пола, сплевывая выбитые зубы): Да какая там водичка, cорок дней ходили, ничего не нашли. А вы, можно подумать, нашли чего-нибудь?
  
   ЛЕВИ: А мы-то и не ходили, если почестноку. На каждый каприз стариковский сразу жопу рвать!
  
   Нафтали (прерывает его речь делает предупредительный кивок в сторону Иосифа): А ты, братец не слишком ли разболтался?
  
   ЛЕВИ: Тут можно не беспокоиться - отныне 'правдивые доносы' закончились! Ты ведь не будешь возражать, Красавчик? Сам уже чуешь, поди, к чему дело-то идет?
  
   ИОСИФ: Я чего-то, наверное, тут недопонимаю... Но про разведку могу сказать, что я..., меня ведь отец в разведку не посылал воду искать...
  
   ЛЕВИ (иронично): Конечно! Какая разведка в такой рубашонке красивенькой! Дело это опасное - степь, звери голодные.
  
   ШИМЪОН: Аборигены, опять же, злые на нас с тех пор, как мы тогда в Шхеме с ними разобрались.
  
   ЛЕВИ: В общем, чтобы рубашечку не попортить, цельнокроенну-то, в разведку пусть-ка марфины пока походят да служаночьи, они для грязной работы больше пригодные.
  
   ИОСИФ: А я-то чем лучше, все же от одного отца!
  
   ЛЕВИ: Как же, тебе высокая участь уготовлена: ты - будущая жертва великая. Тебя надо в чистоте содержать, и чтобы без пятна и ущерба какого на шкурке.
  
   ШИМЪОН: Так что сиди-ка ты, Иоселе, дома, при папаше! А поразвлечься захочется, так всегда можно Динку, дуру завалить.
  
   ЛЕВИ: В хлеву где-нибудь, пока братцы-то её в степи в разведке шкурами своими грошовыми рискуют.
  
   ИУДА: С твоей же, кстати, подачи идиотической рискуют; а может и подлой? Но мы отвлеклись от темы: и что же, так сразу и нашел Красавчик воду!
  
   ШИМЪОН: Да, и даже из дому не выходя. В самом, что ни на есть, удобном месте - в бенькиной колыбельке!
  
   ИУДА: Прекрасно! Значит теперь зависим не только от красавчикова бреда, но ещё и от люльки выблeтка ихнего неразумного: как мокрый проснулся, так тут же нам, братцам в разведку топать.
  
   ЛЕВИ: Так что дом, как я понимаю, живет теперь по новому закону! Как назовем? 'Устами младенца глаголет истина'? Недурно!
  
   ШИМЪОН: Не, тут уж и не устами, кое-чем пониже...
  
   ЛЕВИ: И закон этот дал нам Иоселе, младшенький наш, которому приснилось, что он тут старшенький.
  
   ШИМЪОН: Тоже ведь, небось, рогожку-то подмачивает еще втихаря; не без этого, а, Йоселе?
  
   ИОСИФ: Вот вы насмехаетесь, а я таки-нашел!
  
   ИУДА: Кто бы сомневался. И где же, опять во сне, поди?
  
  ИОСИФ (смущённо) Да. Только она черная, вода-то. и маслянистая какая-то.
  
   ЛЕВИ: Как это - черная? А может, красная?
  
   ШИМЪН: Или желтая, что всего скорее? Ну совсем заврался, сновидец.
  
   ИОСИФ: Не смейтесь, это по-настоящему! Вон смотрите - рубашку даже запачкал (показывает нефтяное пятно на рукаве). И газ там еще. Вонючий очень.
  
   ИУДА: Ну если газ уже пошел вонючий, тогда все понятно!
  
   (Все смеются. Среди общего смеха Шимон подскакивает к Иосифу и в ярости хватает его за рубашку)
  
   ШИМЪОН: Молись теперь своему Богу, святоша сраный! Сымай очки, суд переходит к исполнению приговора!
  
   (Задирает ему рубашку, завязывает мешком на голове и бьет по мешку кулаком. Иосиф отлетает к служанкиным сыновьям. Каждый по очереди бьет, приговаривая, и передает другому. И так - всем миньяном)
  
   ИОСИФ (из мешка, между ударами): За что, братцы?
  
   БРАТЦЫ:
  
   - Шакалы в степи тебе братцы!
   - За что, спрашиваешь? А за сестренку нашу бедную, чтоб не издевался над беззащитными ради похотей своих козлиных!
   - И за отца нашего, которого сбил спанталыку на старости лет, к себе в идиоты записал, достойно в могилу сойти не дашь!
   - А это - за нас, братьев твоих старших, которых за людей не ставишь!
   - А это - за Египет наш вожделенный, которого нам теперь из-за тебя уж не увидать как своих ушей!
   - А это - за сны твои высокомерные, и за подлые доносы!
   - И вообще, чтобы не выёбывался. А то морда твоя жидовская давно уже всем тут опротивела.
   (От удара к удару Иосиф просит пощады. Иуда пытается спасать брата, в результате чего полосатая рубашка, в конце концов, оказывается в его руках. Увидев в руках Иуды окровавленную рубашку Иоси, братья отшатываются по сторонам, оставляя посреди сцены бездыханное голое тело.)
  
  
  
   Интерлюдия 2
  
   По пустынной дороге едет с тяжелым стуком длинная, запряженная парой ангелов, повозка с наваленной на нее грудой тел, прикрытой тряпкой. Под тряпкой заметно шевеление, слышны стоны. Ангелы - а это Голод и Чума - выпрягаются, откидывают тряпку, грузят Иосифа, прикрывают, впрягаются обратно и продолжают путь, переговариваясь между собой.
  
   АНГЕЛЫ:
  
   - Кого это мы сейчас взяли, что-то лицо знакомое.
  
   - Как же не знакомое - это ж Йоси из дома Иакова.
  
   - А чего голый такой? Где рубашка знаменитая в полоску?
  
   - Я так думаю, что в ней-то все и дело. Впрочем, подождем, расследование покажет.
  
   - И так всё ясно. Только это мы за сыном Иакова не углядели? Это что же теперь начнется, какое возмущение на небесах? Громы и молнии, Бог не приведи!
  
   - Да уж теперь наша Мири, такой вопль подымет, что покою не будет и в вышних. Из-под земли ведь достанет, а-идише мама!
  
   - Уж это точно, тем более, что под землею она теперь и пребывает; собственными, так сказать, косточками!
  
   - Как так? Молодая такая!
  
   - А как слышал. В прошлом году рожала второго и не справилась, испустила дух. Я тогда ещё чистым был - так сам душу ее относил после Бениамина-то, разбойника..
  
   - А ты почем знаешь, что разбойник - двух лет не живет ещё человек на свете, что можно сказать о нем за два года?
  
   - Помню, большое было тогда на небе сомнение: давать ей рожать, или не давать. Боялись, что после Иоси ни на что путное ее уже не хватит. Но ведь нужен двенадцатый, позарез нужен! И чтобы от неё обязательно, а то, как потом народ-то строить, без полного фундамента! Ну и попустили. И так оно и вышло - он её прямо на выходе и разорвал. Теперь вот видишь, брату своему старшему дурные знаки подает из колыбели.
  
   - Какие ж дурные, когда воду предсказывает!
  
   - Ну, воду - это, положим, не он, это мамаша его покойная, она теперь всеми подземными водами заведует - как она там заплачет, так тут вода.
  
   - А этот ссытся, вишь, с перепугу, когда вода близко?
  
   - Ну это пока маленький, а как подрастет, так покруче что-нибудь надумает. Судьбу-то свою надо делать, разбойничью-то!
  
   - И в кого ж это он таким уродился - оба родителя приличные вроде?
  
   - Так ведь дядя есть!
  
   - А при чем тут дядя?
  
   -Ах, ну да, ты же ту историю еще не застал, тебя ж позже прислали! Ну, так я тебе расскажу вкратце. А то неудобно как-то: возишь, возишь, а что к чему и не знаешь толком.
  
   Семь лет минуло с тех пор. Телеги нашей ещё не было и в помине, и я был приставлен к этому дому для всяких внешних надобностей; главное, по похоронному делу: души мертвых переправлять. Дом был тогда, как обычно, в бегах, на этот раз - после того известного погрома, учиненного Леви и Шимъоном из-за Дины. Как раз здесь, в Шхеме..
  
   - Это когда Дину изнасиловали, и эти двое за это весь мужской пол в городе обманным путем перекололи, даже скотину?
  
   - Почему обманным?
  
   - А как ещё под свои два ножа целый город пригласить? Заставили всех обрезание сделать, кому есть, что обрезать, и пока те мучались на второй-третий день, тут их и почикали.
  
   - А как заставили-то?
  
   - А так! Ихний принц, который её насиловал, предложил жениться, чтобы динин позор покрыть, а они сказали, что за необрезанного не отдадут. А если царь обрезается, то с ним - и вся дружина; а то как же иначе. Вот и получилось.
  
   - Да, большими кровями сестрин срам отмывали. Теперь опасались возмездия
  от соседних племен?
  
   - Итак, они пробирались на юг, к родным могилам, к дому отца своего Ицхака, который был еще жив и был 160 лет отроду. Тогда Исав, старший брат Иакова вспомнил старую ту, неотомщенную обиду и вышел навстречу с полтыщей своих головорезов, и встретил его в долине, называемой с того дня Моханаим. Когда он подошел к брату, рядом с ним была жена его красавица Мирьам и при ней десятилетний Иоси, мечта педофила и всякого беззаконника. Братья обнялись, и Исав что-то шепнул в ухо Иакову. Что - неизвестно. Зато известно, в передаче верных слуг, содержание другого разговора, происшедшего после того ещё через три года между ним и Мирьам в его шатре сразу же после бармицвы Иосифа:
  
   - До сих пор судачат об этом во всём в северном Ханаане по базарам.
  
  
  е
   - О чем, о той встрече? Но кто может знать, что говорится между супругами святого семейства в их шатре? Никто кроме них самих, сие подслушать даже ангелам не дано!
  
   - А слуги верные на что - эти ребята покруче любых ангелов будут.
  
  
   Сцена 3. Флешбэк.
  
   Шатер Иакова. Патриарх сидит в глубокой задумчивости, накрыв голову талесом. Входит Мирьам, встает перед ним.
  
   МИРЬАМ: Звал?
  
   Иаков жестом предлагает ей сесть. Поднимает к ней лицо, талит соскальзывает с головы на плечи. Он молчит, и женщина начинает первая.
  
   - Что с тобой, Коби? Что он тебе мог такого сказать, этот разбойник, чтобы так тебя омрачить?
  
   Молчание.
  
   - Только один раз я видела на тебе такое лицо - три гда назад, когда Динку-малолетку трахнули.
  
   Молчание.
  
   - Ну так не волнуйся: придем домой и на глазах отца твоего выдадим её за нашего Иоси, теперь-то уже можно, после бармицвы-то. Все покроем, не выходя со двора.
  
   ИАКОВ: Брат же он ей, нельзя!
  
   МИРЬАМ: Да будет тебе: 'нельзя, нельзя' - сводный же! Матери-то разные, а это главное. А то как же тогда мы с тобой, двоюродные?
  
   ИАКОВ: Мы с тобой, не просто от разных матерей, но из разных земель произошли, и до свадьбы не виделись. А эти расли рядом.
  
   МИРЬАМ: Ну да, не виделись, будто бы, а сам-то как увидал тогда у колодца, так сразу и наскочил, никого не спрашивал
  
   ИАКОВ: Так то ж любовь была какая! С первого взгляда
  
  
   МИРЬАМ: А здесь даже и не с первого - она уж лет пять глаз от него не отводит.
  
   ИАКОВ: Ты меня убедила. И утешила немного, как только ты одна умеешь.
  
   МИРИАМ: Ну вот, видишь! И вообще, радуйся - ни тут у вас, в Ханаане, ни у нас, в Араме, нигде не найдешь для дочери такого красавца.
  
   ИАКОВ: Лучше бы он им не был.
  
   МИРЬАМ: А в чем дело? Кому мешает его красота?
  
   ИАКОВ: Моему брату Исаву. После бар-мицвы он требует его к себе. Это то, что он нашептал мне тогда в ухо, при братском объятии нашем у переправы.
  
   МИРЬАМ: Да он что, порядков не знает? Или не в доме отца вырос? Или ихний разбой их ото всех этих условностей уже освобождает?
  
   ИАКОВ: Всё-то он знает, и всё ему нипочем. Он требует выкуп, и мне тут нечем крыть. 'Отдавай - говорит - младшего твоего, красивого твоего, пусть он согреет мою старость'.
  
   МИРЬАМ: А за что выкуп?
  
   ИАКОВ: Старая история, я тебе рассказывал. Про чечевичную похлебку, помнишь?
  
   МИРЬАМ: Да, только я не поняла тогда, что это было - хитрость на гране подлости, или просто глупая шутка.
  
   ИАКОВ: Ну конечно шутка. Кому ж такое в голову придет, что за тарелку супу можно честь купить и первородство!
  
   МИРЬАМ: Ну, не кокетничай, какой у тебя суп, старый колдун, известно - не то, что честь, всё отдашь, и сдачи не попросишь!
  
   ИАКОВ: Может быть, но я тогда ни о чем таком не думал. Да и зачем в пятнадцать лет чужая честь, когда свою не знаешь, куда девать.
  
   МИРЬАМ: Вот и он так же думал, наверное.
  
   ИАКОВ: Как - так?
  
   МИРЬАМ: А так. Что если с честью этой деваться некуда, то почему бы её не продать, если какой-то дурак хочет купить. Тем более за тарелку супу в голодный час.
  
   ИАКОВ: Да, "береги честь смолоду", говорят.
  
   МИРЬАМ: А здорово, однако ж, ты его тогда обкормил своим варевом, что до сих пор помнит. Лет-то сколько прошло? Семьдесят? Восемьдесят? Или больше?
  
   ИАКОВ: Никто не считал, но немало. Под сто, думаю. Я-то уж и подзабыл, а он-то всё помнит, подлец!
  
   МИРЬАМ: Кто ж забудет, как его собственный брат объегорил. И кто тут подлец, если разобраться! Но сейчас не до того, надо сына спасать.
  
   ИАКОВ: "Пусть, говорит, теперь сын твой этой похлебкой твоей чечевичной, красным этим варевом твоим, кормит меня до конца моих дней." Старый развратник!
  
   МИРЬАМ: Так он же племянник ему, разве можно по закону?
  
   ИАКОВ: Так сама ж только что говорила, что можно.
  
   МИРЬАМ: Так то ж брак законный! И потом пол ...
  
   ИАКОВ: Пол по здешним понятиям - не помеха. У них тут что коза, что осел, что недоросль - всё в дело идет. Но он-то ведь ещё и под наши правила подгоняет!
  
   МИРЬАМ: Ах, ну да, Иоси же тринадцать лет исполнилось! Ты меня такую же у отца тогда просил, помнишь?
  
   ИАКОВ: Да. А получил только через 14 лет, после старшей сестры и всех отработок.
  
   МИРЬАМ: Кто ж тебе виноват - не надо было сразу на меня набрасываться у всех моих овец перед глазами. Сделал бы по-умному - в срок бы и получил бы
  
   ИАКОВ: Да какое уж тут "по-умному", когда такое! Сама, что ль, не помнишь, как всё тогда случилось!
  
   МИРЬАМ (мечтательно): Да уж, что случилось, то случилось... Тебе однако жаловаться грех: те 14 лет ты не очень-то стеснялся по части девок, а уж этого-то добра хватало в доме отца моего.
  
   ИАКОВ. Да кому это всё теперь интересно, скажи лучше, теперь-то что делать? Ты же хитрая, вся в папашу, старого плута.
  
   МИРЬАМ: А когда срок? Тянуть надо, пока что-нибудь не придумаем.
  
   ИАКОВ: Тянуть уже некуда, и так уж два года прошло от бар-мицвы... (хватает голову руками). А без Иоси мне - ни старости, ни могилы!
  
  
   МИРЬАМ: Нет такого - 'без Иоси', и думать не моги! Как ты 7 лет за меня работал, так я 7 лет ждала, пока его родила. Вся моя жизнь в этом мальчике.
  
  
   ИАКОВ: Но что я могу?
  
  
   МИРЬАМ: Ты ничего не можешь, я могу. Сама пойду вместо него.
  
   ИАКОВ: Как это - сама? Ты что!
  
  
   МИРЬАМ: А вот так! Такую замену этот козел примет. А уж я ему так наварю, что до 'конца дней', как он выразился, ему недолго останется.
  
  
   ИАКОВ (в отчаянии): О, Боже, если-бы тогда знать! Не надо было ничего этого делать.
  
  
   МИРЬАМ: Если-бы да ка-бы! А не взял бы тогда Первородство - и не было бы у тебя ничего. А уж меня-то...!
  
  
   ИАКОВ: Так тебя так и так не будет, коли теперь уйдешь.
  
  
   МИРЬАМ: Так у тебя хоть надежда остается, сможешь ещё побороться за мое возвращение.
  
  
   ИАКОВ: Не представляю! Старый я для авантюр.
  
  
   МИРЬАМ: А ты вспомни, как отец твой вызволял твою мать из-под Авимелеха. Как дед твой Авраам молился за Сарру, когда она в гареме фараоновом сидела. Задним-то умишком все сильны - вот и напряги его ради будущего!
  
  
   ИАКОВ (после большой паузы): Да, ты, пожалуй, права, как всегда. Воевать с Исавом мы не сможем.
  
  
   МИРЬАМ: Да уж конечно! Теперь, после той ночи длинных ножей, что сынки твои в Шхеме закатили, весь Ханаан против нас - такой войны дом не выдержит.
  
  
   ИАКОВ: Ну что же, если выхода нет, остается только уповать на глупость этого зверя и на Божью помощь.
  
  
   МИРЬАМ: Сколько времени пробыла тогда твоя мать у ханаанеев, в доме Авимелеха - ты ведь был уже, кажется, большой, помнить должен?
  
  
   ИАКОВ: Пять лет мне было, в эти годы время не считают. Помню только, что все это время отец молился, не разгибаясь. И люди, помню, шушукались по всем углам.
  
  
   МИРЬАМ: Ну вот, и ты должен сработать не хуже отца. Молись покрепче, Иаков, и всё будет хорошо; чтобы и нашим было потом, о чем пошушукаться!
  
  
   Обнимает его и уходит. Патриарх остается один. Покрывает голову талитом, зажигает свечу и становится перед ней на колени. Занавес.
  
  
  
   Продолжение Интерлюдии 2
  
  
   На авант-сцене снова Голод и Чума.
  
   ГОЛОД: Шесть дней он постился, молился, не вставая с колен, а на седьмой Мирьам вернулась. На белом осле. И за ней воз, запряженный двумя волами, с горой подарков. И стадо овец, и еще четыре верблюда и дюжина ослов, все гружёные.
   Вернулась, однако, грустная вся, и чтобы ее развеселить Иаков закатил пир на весь мир, такой же широкий, каким глубоким был перед тем пост. Мы тогда в Бейт-Эле так и остались, никак двинуться не могли - всё гостей принимали. Гости шли непрерывным потоком, и весь враждебный Ханаан прошел через этот двор. Баранов резали одного за другим, так что присланного за Мири стада только и хватило, что на неделю.
   Потом она беременная была. Тогда встали, пошли к отцу в Бъэр-Шеву, рассчитывали успеть до родов. Не успели. То ли просчитались с месяцами, то ли младенец оказался шустер, только настало ей рожать, когда Эфрат проходили - до места три дня пути.
   ЧУМА: Бедная девочка, и зачем только понадобилось это небесам - делать ее матерью убийцы и же отдавать ее ему в первую его жертву?
   ГОЛОД: Затем, что дом этот многострадальный на то и избран небесами, чтобы мир глядел на него как в зеркало, и видел там свою судьбу до самого конца! Как в недрах старого родится новое, и молодое вино рвет старые мехи, так и младенец сокрушит утробу как скорлупу яйца.
   ЧУМА: Смотри-ка! Значит, не случайно вырос Беньямин свирепым разбойником, если уже при рождении своем мать свою разорвал!
   ГОЛОД: Я же говорил уже, никаких случайностей в этом доме быть не может, и Беньямину на роду написано быть убийцей. Тут секрет семени его.
   ЧУМА: И все из-за тех богов, что Мирьам вывезла из дама под седлом чвоего вербюда.
   ГОЛОД: Да, это ведь были боги Плодородия. Мирьам сама родить не могла. Иосиф получился с помощью мандрагоровых яблок, Беньямин - от этих богов поганых, которые из под седла в утробу ее вошли.
   ЧУМА: Так ведь три года прошло от того дня как Иаков приказал тех богов похоронить. Вместе с кормилицей мирьаминой под дубом при входе в святую землю.
   ГОЛОД: Как можно богов похоронить - похоронили только игрушки, истуканов глиняных. А бесы-то ихние в утробе остались, и как только боги ихние исчезли, так они взялись за работу свою бесовскую. Мирьам тогда забеременила Беньямином, и бесы утробные так как тут - в плод вошли.
   ЧУМА: Отсюда и пошло это непонятное выражение "бешенства матки", так глупо звучащее?
   ГОЛОД(Вглядываясь во тьму): Ну, что я говорил - вот она уже и бежит, мамаша-то бешенная. Овечка наша, пастушка! Однако лучше бы с нею нам сейчас не встречаться!
   Они выходят из упряжки, сгружают тело Иосифа, снова впрягаются и поспешно ретируются со своей телегой.
  
  
  
   Сцена 4. ЦАРСТВО МЕРТВЫХ.
  
  
   На заднике проступают тенями души умерших. Они движутся беспорядочно - смешиваются, разделяются, разбегаются - их количество быстро растет. От них идут странные звуки, похожие на вздохи и на вскрики птиц.
   Появляется мертвая мать Иосифа Мирьам.
  
   ЭХО: Плачет Рахель о сыне своем и не может утешиться, ибо он мертв.
  
   МИРЬАМ: О Боже, убили! За что?
  
   ЭХО: Было за что - за рубашку в полоску, что отец ему подарил.
  
   МИРЬАМ: Ну да, этого и следовало ожидать. Он ещё тёплый, когда это случилось?
  
   ЭХО: Тлен ещё не тронул его, но надо торопиться. Нельзя терять ни минуты.
  
   МИРЬАМ: Да, я сейчас!
  Совершает ритуал омовения над сыном и приговаривает: Нет, ты не мертв, ты только спишь, мой мальчик. / А это - мать покойная твоя к тебе пришла. Она ж приходит часто / к тебе во снах. К тебе, и к твоему / несчастному отцу - к обоим вам, сироткам. / Вот и теперь... Пойдем, я отведу / тебя к себе, и там тебя водою / отмою мертвою, живою напою и песню колыбельную спою, мой милый, я тебе на пробужденье. / На новое, небесное рожденье тебя твоя благословляет мать / земная. Ну вставай же, хватит спать! / Пришел твой прадед Авраам, он хочет / теперь тебя туда с собою взять, где он / со старцами благими дни и ночи пирует вечный пир... Вставай! Развейся ж, сон!
  
  Помогает ему встать.
  
  
   Входит Авраам.
  
   АВРААМ: Рад видеть тебя, Иоси, после всего, что слышал о тебе. Мне нравится твоя настойчивость и твоя вера при поисках воды. При мне тоже была в Ханаане засуха, такая же лютая, как эта. Я не стал тогда бороться за воду, а пошел себе в Египет. Уйти от проблем, это первое, что приходит в голову.
   Но на каждом пути подстерегают свои трудности, и всего не предусмотришь: в Египте мы попали в такой переплет, что еле ноги унесли! Тогда, слава Богу, обошлось, но я понял: земля египетская - не для нас она. Со всеми ее черноземами! Как и никакая другая, кроме этой, шершавой, что как жена моя Сарра, тоже высохла вся, и неплодная была по всем законам агрономии, но, видишь, ответила, дала-таки плод по слову Божию!
   И знай: нигде больше не обеспечена нашему дому поддержка свыше, как только здесь - на нашей земле и на женах наших. А без поддержки этой дом не устоит. Так что лучше никуда не двигаться, а бороться за жизнь на своем месте.
   Теперь слушай по делу, раз уж попал сюда. Вода есть, и она близко, будете копать, и она сама выйдет навстречу. Это как деньги - они есть в каждом еврейском доме, надо только уметь их взять, как говорил Беня Крик, один умный налётчик в Одессе.
  
   ИОСИФ: Кто, кто? При чем тут деньги? И какой летчик, какакя Одесса?
  
   АВРААМ: Долго рассказывать. Тебе тут надо понять только то, что вода, как и деньги, идет только к тому, кто уже сам к ней пошел. Только навстречу
  
   ИОСИФ: Но братья в это не верят и копать не хотят. Ждут, что им с неба накапает. Верят в то, что полегче.
  
   АВРААМ: Это большое заблуждение. Так уже было раз, при Ное - он тебе расскажет, чем это тогда закончилось. А пока пошли к нам. Посидишь за нашим столом, выпьешь с нами, со всеблагими нашими познакомишься.
  
   ИОСИФ: Куда это - 'к вам'? Что за благие?
  
   АВРААМ: Это четвертое небо, тут недалеко. А всеблагие, это праведники покойные. За все времена. Вещие собеседники на вечном пиру. У нас миньян и стол накрыт. Отдохнешь, закусишь. А то ведь у вас там голод, я еще не забыл, что это такое. А тебе же скоро возвращаться, подкрепиться ж надо!
  
   Взмах руки Авраама - и подымается занавес. На сцене накрытый стол, за столом сидят старцы. Их десять, миньян. Все в белом, на столе белая скатерть, голубой фон. Авраам усаживает Иосифа за стол, представляет ему сотрапезников:
  
  Вот наш предок Шем, вот Ханох, вот Эвер...
  
   ИОСИФ: А это кто, с бакенбардами?
  
   АВРААМ: А это Пушкин, славный малый! Поэт. Ты не знаешь, потому что он ещё в мир не выходил.
  
   ИОСИФ: И что, этот тоже еврей? Все достойные люди евреи, что ли; хочешь сказать?
  
   АВРААМ: Нет, не все. И сказать так не хочу. Но какое это всё имеет значение там, где нет вообще ни иудея, ни эллина.
  
   ИОСИФ: Так и антисемита, получается, нет?
  
   АВРААМ: Нет, откуда ему взяться!
  
   ИОСИФ: И когда ж этому Пушкину на выход?
  
   АВРАМ: Кто может знать времена и сроки! Мы тут как парашютисты - сидим, ждем, когда к люку подзовут. Да ты садись, садись, я воды тебе сейчас принесу, ноги умыть. Я тут за столом прислуживаю. По старой традиции, как когда-то в своем доме ангелов угощал.
  
   ИОСИФ: Ты лучше мне показал бы, где ее взять, воду-то, чем на глупости изводить такую драгоценность!
  
   АВРААМ: Не думай об этом, всему свое время. А сейчас время омовения ног перед едой, и это не глупость, а очень даже полезно. Для аппетиту и пишеварения. А про воду Ноя, виночерпия нашего пораспроси, я же тебе говорил. Вон он на том конце стола. Он про воду, что с неба падает, знает, как никто!
   - Ной, мы ищем воду для дома Иакова, что ты можешь сказать на это, Ной?
  
   НОЙ (прямо из-за стола, подняв стакан): Да, без воды, конечно, не туды и не сюды, как говорится, но к ней надо быть готовым, а то с ней шутки плохи! Она коварна, как свобода и как дюбовь - глотают больше, чем надо, и захлебываются. Тогда тоже была великая сушь, т. к. земля высохла вся от воды, из которой когда-то она родилась. А дождей еще не было.
  
   ИОСИФ: А что же колодцы? Пустые, что ли, были?
  
   НОЙ: Да кто ж их рыть-то будет, колодцы-то? Они ж от сотворения мира к даровой воде привыкли! В божием саду вода "подымалась от земли и орошала лицо земли", ты же знаешь. И земля увлажнялась и была плодоносной. И тела людей увлажнялись, и пить не надо. А как из сада-то выгнали, чтобы в поте лица, как говорится, то воду стало надо пить ведрами и в поте лица их земли выкапывать. А они вместо этого о дожде стали молиться, думали, это проще. Вот и намолили себе потоп - в молитве-то надо меру знать, как и во всем прочем, и не доставать Собеседника.
   Так что предстояла большая вода с неба, чтобы всё это смыть и освежить жизнь на земле. И был знак о её приближении. Но люди - а земля тогда сплошь переростками да пережитками одними заселена была - почуяв скорый конец, заторопились брюхо набить напоследок, и лишь я один стал строить лодку. Ну, как ты теперь сеешь хлеб, тоже потому, что ждешь воду. И тоже веришь, что она придет. Даже и 'здравому смыслу' вопреки, если нельзя иначе. Сredo qua absurdum, как говорится.
  
   ИОСИФ: Но тебя твоя вера спасла, а меня за мою убили.
  
   НОЙ: А меня не убили только потому, что я ни к кому тогда не приставал со своей идеей спасения. Никого звал, не агитировал. Не миссионерствовал, как у вас говорят. В общем, раздражать их старался поменьше, людишек-то.
  
   ИОСИФ: Как же так, ведь люди же, спасать же надо! Даже и ценою собственной жизни, если иначе нельзя!
  
   НОЙ: Тут не в одной моей жизни дело, а в том, чтобы моим человеческим разумением убогим не сорвать общий замысел Творца об обновлении. Так что зверей лишь одних к себе призвал - их надо было срочно спасать, пока порча и их не коснулась. А то ведь соблазн великий шел на них от людей, вконец испорченных. Особливо нечистые падки на это! Да. А люди должны спасаться сами. Так что на одну только мою семью место нашлось тогда в ковчеге спасения. Однако, и она оказалась не без урода, если Хама вспомнить.
   Но в целом, ты прав: вера, когда она полная, вдёт к спасению, но дорогой смерти. Ибо спасение достигается через жертву, то есть через смерть. А смерть приходит от ненависти тех, кого спасаешь. Впрочем, про ненависть лучше всех тебе Каин расскажет, предок мой, он стоит у самых ее корней. Это еще на десять поколений вглубь, Авраам отведет. А мне уже вина выпить пора, а то в горле пересохло, истины излагать.
  
   АВРААМ: Пошли, Иоси, видишь, он тут уже набрался, в филосософию ударился, как бы раздеваться не начал по обычаю ихнему бесстыжему. Идем дальше в глубь истории, к Каину.
  
   (Они снова обходят сцену и в углу встречаются с Каином. Он сидит на камне в задумчивости, голый с лысым черепом, опоясанный папоротником как патронташами).
  
   АВРААМ: Вот Каин, с которого началась на земле история ненависти и убийств. Поэтому места на большим столом он не удостоин, и всё, что ему потребно, ему выносят сюда. Ну, расскажи-ка нам, Каин, от первого лица: что там у вас с Авелем тогда произошло? А то мы о вашей старине по рассказам только одним узнаем, а это не то.
  
   КАИН: Да ничего особенного. Я в поте лица, как заповедано нам в Адаме, обрабатывал землю, а он водил по моим полям своих коз, которые вытаптывали посевы и пожирали всходы. Я сказал ему: 'Авель, не вся ли земля перед тобою, отведи своих коз от моего огорода'! А он ответил: 'Козы свободны и пасутся, где хотят, я не буду их принуждать'. Тогда я пожаловался отцу, и попросил его унять Авеля. Я испек хлеб из лучшего зерна и принес ему, чтобы благословил мои посевы. Но младший брат меня опередил: он вознес всесожжение от своих овец - а для старческих ноздрей это гораздо более сильный аромат - и этим вырвал у меня из-под носа предназначенное мне по старшинству благословение.
  
   ИОСИФ: Да, вспоминаю, в нашем доме тоже была похожая история. У отца моего Иакова с его братом Исавом. Только до убийства там не дошло, мама всё разрулила по-мирному.
  
   КАИН: Теперь этот сюжет будет переходить из рода в род с вариациями - конфликт скотовода и земледельца: благословенный Авель свободен пасти, где хочет, и где хотят его козы, а проклятый Каин будет вспахивать и засевать одно поле за другим, только для того, чтобы они приходили и всё уничтожали. А пожаловаться-то больше некому, рассчитывать можно только на себя. А я - что я могу! В общем, взял и убил брата.
   Кровь пролилась на землю и от земли ударила в ноздри. И я выпил ее, ту, что еще оставалась в теле.
  
   ИОСИФ (в страшной догадке): А само тело?
  
   КАИН: Изжарил и съел.
  
   ИОСИФ: Но зачем?
  
   КАИН: Я до того не пробовал крови и никогда не видел мяса. А тут была ночь, и на тело напали стервятники, и чтобы их отогнать я развел огонь. И возложил на огонь обескровленное тело, как и он делал, благословенный, со своими овцами на своем алтаре. И запах жареного был силен, и страшный голод на меня налетел, неукротимый, и это было посильнее тех стервятников, улетевших. И я сел и ел мясо брата моего. А как съел, так сразу же тяжелый сон повалил меня на землю, так что я даже кости похоронить не успел. Ну, знаешь, когда мяса поешь, да еще с кровью, то в сон тянет; особенно, если впервые.
   Запах жареного разбудил отца, и он встал, и пошел, и по запаху нашел кости Авеля. И там же - меня, спящего возле тех костей. И всё понял, и возопил к небесам. И пришло мне оттуда проклятие вечным скитанием.
  
   АВРААМ: А ты, Иоси, ты всё понял? Проклятие за убийство - это потом, а сначала было проклятие убийством. От безблагодатности. Когда человек лишается благословения, он чувствует себя проклятым, душа его опустевает. Тогда он теряет от отчаяния рассудок и становится добычей дьявола. Это и произошло с Каином, и это произошло теперь с твоими братьями. Рубашка в полоску, которую подарил тебе отец была для них вещественным знаком миновавшей их благодати. Они хотели её у тебя отнять и разделить между собой. Поровну или по-старшинству - по-справедливости, в общем.
   Пусть не завидуют: когда-нибудь они ее получат. Будет время, и всех нас оденут в полоску - и рубашки, и штаны арестантские - и поведут стройными рядами в газовую камеру. Вот и будет вам там справедливость - все сравняемся в полосатом. И это будет страшной карикатурой полосатой рубашки твоего благословения - вот я вижу этот черный день моего народа. И перед лицом этого дня пойди и прости братьев - вам еще мого тысячелетий друг друга терпеть и единым народом прикидываться.
  
   ИОСИФ: Но как я смогу простить своих убийц? Да и примут ли они от меня прощение, не покажется ли им фальшивым?
  
   АВРААМ: Покажется, не покажется - что тебе до того! Твоя порода особая, Авелева, и как ты - между братьями твоими, так и весь твой народ - между народами земли.
  
   ИОСИФ: Это значит Авелева порода?
  
   АВРААМ: Да. В мире сем вам ничего не принадлежит, и место ваше - на небесах, вот вас туда из мира и отправляют. ("философскими пароходами")
  
   ИОСИФ: Но нас же так надолго не хватит, что они тогда будут делать без нас!
  
   АВРААМ: За них не беспокойся, на место каждого такого, отправленного на небеса, новая Мирьам будет приносить в мир нового благословенного.
  
   ИОСИФ: Нового смертника, хочешь ты сказать?
  
   АВРААМ: Дабы не иссякало благословение в мире. Пока не сойдет оно на всех сразу, чему вы в день Пятидесятницы получите знак в виде огненных языков, сходящих на вас с неба.
  
   Снова побежали тени по стенам
  
   ИОСИФ: Кто эти 'вы'? Идиоты, как братья меня называют?
  
   АВРААМ: Божьи дети. Те, которые держат мир на своих плечах - "охраняют сад и ухаживают за садом", как Адаму заповедано.
   Ну, мне пора торопиться, вон и мать твоя приближается, легкая на помине, она отправит тебя обратно, домой. И передай братьям, чтобы не отчаивались - земля только с виду сухая, а в глубине она полна воды, пусть только роют, не ленятся.
  
   ИОСИФ: Главное, скажи, где копать?
  
   АВРААМ: Копайте по моим старым колодцам - отец ваш знает - и если не останавливаться после первых шести колодцев, то в седьмом будет живая вода, годная для священных омовений.
  
   Уходит под пение райских птиц, тени тают
  
  
   ИОСИФ (растерянно догоняя их глазами): Куда же вы? Не пропадайте! Оставьте меня здесь, при себе, я буду слушать вас вечность!
  
   Он снова падает замертво. Из темноты подходит снова к нему мать.
  
   МИРЬАМ: Теперь жизнь возвращается к тебе, Иоселе. Встань, успокой маму! Тебе еще рано сюда, у тобя еще много дела: ты еще должен спасти свой дом от голодной смерти, и отцу своему, ветхому днями, ты должен закрыть глаза. Вот слезы мои, промой ими раны свои и иди, отмывай ими братьев своих от их злодейства.
  
   ИОСИФ: Но я не хочу! Я боюсь! Они меня там ненавидят, они же убили меня однажды!
  
   МИРЬАМ: Мужайся, мальчик, ты должен терпеть их ненависть, она вполне нормальна. И для них, и для тебя.
  
   ИОСИФ: Но почему? В чем виноват я перед ними?
  
   МИРЬЯМ: В том, что ты перед ними - Царь! А царей всегда ненавидят, и при первой же возможности убивают. Меня тоже ненавидели - собственная сестра, за красоту.
  
   ИОСИФ: Какой же я им царь, когда они братья мне. У нас один отец и матери - родные сестры.
  
   МИРЬАМ: Ты Царь по рождению, ибо рожден в любви. Любовь - твое Царство. Оно не от мира сего происходит, и мир его не принимает, гонит. А ты держись!
  
   ИОСИФ: За что держаться-то, нет же ничего?
  
   МИРЬАМ: Это здесь нет, а там есть, и это любовь. За нее держись и ничего не бойся! Тот, за кем любовь - одна она и больше ничего - тот ничего не боится.
  
   ИОСИФ: И никого?
  
   МИРЬЯМ: И никого. Нельзя ведь бояться тех, кого любишь. А когда любишь всех, то кого ж тогда бояться!
  
   (С каменного потолка могильного грота на Иосифа слезится вода, и он постепенно оживает. Мирьам исчезает)
  
   ИОСИФ (при помощи ангелов подымаясь и освобождаясь от пут смерти): О, как болят кости! Как это тяжело - подыматься от земли, как не хочется просыпаться! (Снимает рукой слезу матери со своей щеки) Мама... слезы... вода! ... Вода!!! Это же вода земли-матери, ее слезы! Это же хлеб! Это жизнь! Братья, я иду к вам с благою вестью о воде!
  
   Появляются Голод и Чума со своей телегой
  
   ГОЛОД: Садись, Иоси.
  
   ИОСИФ: Так это ж для покойников телега, а я вроде живой опять.
  
   ГОЛОД: Для покойников только туда, а обратно они не возвращаются, порожняка гоняем. Ты же первый, кто оттуда едет.
  
   ЧУМА: Лиха беда - начало, можa теперь и пойдут, после него-то?
  
   ГОЛОД: Не, Чума, не так все просто. Это только этому юнцу доступно - его ж там мать оживила и в обратный путь собрала.
  
   ЧУМА: Да ты садись, не боись - не заразишься! К тебе ж теперь чума уж не пристанет, после такой-то поездки - полнейший иммунитет! И карантин к тому же выдержан сорокадневный...
  
   ИОСИФ (залезая на пустую телегу): Это что же я - сорок дней с ними там пировал? Ах, ну да, там же время не течет...
  
  
  
   Сцена 5. СИОНСКАЯ ГОРНИЦА. ПАСХАЛЬНЫЙ УЖИН.
  
  
   Та же обстановка, что и в предыдущей сцене застолья и миньяна. Столовая с высокими, венецианскими окнами. В окнах ночное небо: звезды, луна, планеты. Бог. Горят свечи. Большой овальный стол пуст, только стаканы. Звучит орган. С разных сторон сходятся девять братьев и рассаживаются просторно за столом. На них черные лапсердаки и картузы. Блестят очки, пенсне, лорнеты. Предстоит новый ритуал: съедение последнего хлеба. Иуда председательствует. Манием руки он гасит, как свечу, звук, впуская полный свет. Свет разливается по комнате. Длительный сухой пост активировал у них духовное зрение, и они различают невидимых зрителям ангелов, которые служат им за их пустым столом.
  
  
   ИУДА: Наш прадед Авраам постановил, что десяти праведников достаточно, чтобы отвести от города Божий гнев.
  
  
   ШИМЪОН: Праведников? Это про нас? Или я ослышался?
  
  
   ЛЕВИ: Всё услышал точно Шима: 'праведники' это мы, и других никаких нет! И быть не может. Потом будут когда-нибудь, а пока нет, и всё висит на нас, хотим мы того или не хотим!
  
  
   ШИМЪОН: Так ведь кровь на нас! Брата нашего кровь - 'На нас и на детях наших'! Какая же тут праведность, совместимо ли?
  
  
   ЛЕВИ: Совместимо или не совместимо - не твоего ума дело. На всё божья воля, и если надо, тебя от этой роли отстранят. Давай, Иуда, продолжай, откуда прервали.
  
  
   ИУДА: Итак, ...десяти праведников. Это миньян, и мы теперь не имеем этого количества: было одиннадцать, осталось только девять - Иоси погиб, Реувен в бегах.
  
  
   БРАТЦЫ:
  
   - Реувен придет, обязательно, он обещал, он же понимает, что без него нет миньяна.
  
   - Он только задерживается и просил, чтобы начинали без него; верили бы только, что придет!
  
  
   ИУДА: Верить, не верить, а пока что есть один временный выход! Я попросил, чтобы вынесли маленького Бени - он сын Мирьам и заменит нам Иоси. И будет миньян.
  
  
   БРАТЦЫ: Так он же на ногах ещё не стоит!
  
  
   ЛЕВИ: Ничего, его подержат. Сейчас внесут, и можно начинать.
  
  
   Ангел, хранитель дома вносит большого надувного 'голыша'.
  
  
   ИУДА: Этим пустым кубком я благословляю нашу пустую, нашу последнюю трапезу. Сегодня Праздник, и мы должны зарезать барана на ужин. Но барана у нас нет, и, как сказано, Господь Сам укажет нам жертвенное животное. А пока пусть Дина раздаст наш последний хлеб. Мы съедим его всухую, так как ни вина, ни воды у нас нет, и эти сосуды поставлены только ради традиции.
  
  
   БРАТЦЫ: О какой традиции ты говоришь, Иуда? Из всех традиций самая наипервейшая это не есть квасного на Песах* - это же смертельный грех - а ты только что сказал, что собираешься нас им накормить.
  
  
   ЛЕВИ: Ша, братва, я все проверил. Праздник без квасного будет учрежден только через полтыщи лет, когда будем выходить из Египта - это и будет Песах. А пока мы туда ещё и не вошли, так что не торопите события! У нас пока Пятидесятница. Продолжай свою речь, Иуда.
  
  
   ШИМЪОН: Погоди, я тут не въезжаю! Пятидесятница - это же после Песаха, а он, как ты сказал, еще не наступил...
  
  
   ЛЕВИ: Так у нас же справа налево, забыл что ли! Продолжай Иуда.
  
  
   ИУДА: Спасибо за разъяснения брат, я никогда не смог бы так коротко. Итак, я продолжаю: пока не изобретена ещё маца, мы съедим это, и дом наш будет чист от квасного. Смертельно чист! И мы останемся за этим столом, и будем в этой чистоте дожидаться смерти. Ибо идти нам, пастухам, больше некуда - съедены, проданы, попередохли с голоду наши стада. Дина, нeси! Да не вали сразу все на стол, дай каждому в руки его крошку - это же последнее!
  
  
   Входит Дина в открытом, сиреневом по случаю весны, платье, легком и минимальном. В ее руках серебряное блюдо и на нем двенадцать маленьких кучек муки. Обносит каждого, склоняясь и приговаривая: 'этому дала, этому дала...'
  
  
  ШИМЪОН: Да это же не хлеб! это ж мука сырая, как ее есть-то?
  
  
  ИУДА: Испеченного хлеба, даже остатков, в доме не нашлось. Дина со служанками выметали амбар, и вот - нашлось несколько зерен. Размололи. Воды тоже нет, жуйте всухую.
  
  
  ДИНА: Ну, всем, кажется, дала. Остались только порции Реувена, маленького Бени и бедного, бедного Иоси ...
  
  
  ШИМЪОН: (ворчливо): Ну, этому-то давно дала, самому первому. То ли во сне, то ли в яви - сути это не меняет.
  
  
   ЛЕВИ: Может, перестаннем уже, наконец, вспоминать эту всю историю! Хоть теперь, перед лицом нашей общей погибели! Слышать тяжко.
  
  
   ДИНА: Ах уж и тяжко! А убивать невиновного не тяжко было?
  
  
   ИУДА: Сказано же: волки разодрали. Вот и рубашка вся в крови.
  
  
   ДИНА: Ну, конечно, волки! Под рубашкой аккуратно подрали, а рубашку саму, окровавленную вам оставили, чтобы жребий о ней бросали. Для вещ-дока.
  
  
   ЛЕВИ: Уймите эту дуру, пока я ей голову не оторвал!
  
  
   ДИНА: А как тех волков звать - скажешь, может, вожак по имени Иуда? Или мне самой назвать поименно?
  
   (Обводит глазами стол. Все молчат, потупясь.)
  
   То-то же, лицемеры! Честь они защищали! До того дозащищали, что на люди теперь показаться стыдно - банда, а не дом. Ну-ка кто тут отцовских коз не воровал, подымите руку! То-то. Только один не воровал, его и возненавидели. Коллективно! Должно же вас что-то объединять, а то все поодиночке, да поодиночке - что воровать, что безобразничать! Вот, ненависть и объединила, она пуще любви это делает.
  
  
   БРАТЦЫ:
  
   - Тебе-то тут чего, ты же тоже от него пострадала; "с любовью-то".
   - И тоже приложила руку к его погибели. Мы теперь все этим убийством повязаны!
  
  
   ДИНА: 'Убийством'! Вот, и выпало из вас это слово, наконец! Я - убийца! Но почему? Я ведь только любила его, я же ничего от него не хотела, кроме любви! И мне снилось...
  
  
   БРАТЦЫ:
  
   Мы тоже все ничего от него не хотели, кроме одного
   - чтобы не возносился над нами.
   - И чтобы отца с нами поровну делил, не корчил из себя в любимчика.
   - И чтобы место свое среди нас занимал по списку, одиннадцатое, а не в первенцы пер снизу.
   - Вот и все, а мочить никто не хотел. Так только помять немного, темную сделать. Поучить, в общем, по-семейному. Это же случайно так получилось, что он...
   - Случайно! Случайно! Мы не хотели! Не хотели!
  
  
   ДИНА (отходит от стола, и всё погружается во тьму, только она одна остается в световом пятне. Она обращается уже не к братьям, но к памяти своей): В тот день после полудня, мы с Бильгой вечернюю дойку додаивали, и в коровник вдруг зашел Реувен...
  
  
   Трапеза отодвигается в глубину, Дина одевает рабочую рубашку, идёт сцена в коровнике. Коровник полон мычания. В широкие щели под крышей вливаются остатки заката цвета топленого молока.
  
   Дина (указывая на противоположный угол): Мы в разных углах сидели, она вон там, когда он вошел. Вот так (садится на корточки в раскорячку, изображая Бильгу). Он видит Бильгу, идет к ней.
  
   Тут из отъехавшей в глубину Сионской Горницы в сцену коровника врывается Дан. В руке его канделябра. Он взбешен.
  
  
   ДАН: Заткнись, падла, это ж мать наша!
  
   Замахивается на Дину канделяброй, но сзади появляются Леви и Шимъон, скручивают ему руки за спиной и уводят обратно.
  
  
   ДИНА (продолжает): Вот и она тоже - кричит: "не подходи ко мне, Руби, я же братьев твоих мать! Дину, сестру свою хоть постыдись!" А он ей: Молчи, женщина! Что мне братья, что сестра, когда я сейчас восхожу на ложе отца моего, и ты - это ложе!" Валит ее на солому и прямо там, в навозе коровьем насилует. А кричать-то, звать на помощь она боится: сын хозяйский, как никак.
  
  
   ИУДА: Да ещё и первенец, хозяин, значит, она так и так к нему переходит, по наследству.
  
  
   ДИНА: И тут я как заору, неожиданно для себя самой: "Насилуют! Насилуют! ..." Вспомнила, как меня саму тогда в Шхеме, и как будто снова всё... тошнота подступила... к самому горлу...
  
  
   БРАТЬЯ: Вот так вот! Блятство-то даром не проходит!
  
  
   ДИНА: И как пошла блевать, всю рубашку себе заблевала. А тут как раз входит Иоси, так совпало. (В сцене коровника появляется Иосиф).
  
  
   БРАТЦЫ: А этот-то что там забыл?
  
  
   ДИНА: Как всегда, попить парного с вечерней дойки, барчонок. А я чем дольше ору, тем больше расхожусь, собой уже не управляю: "Насилуют!..."
  
   На истошные крики Дины Иосиф от входа сразу бросается к сестре.
  
   ИОСИФ: Ты что, Дина?
  
   Она хочет убежать. Брат хватает её за рубашку, так как к женскому телу, которое у них считается святым, прикасаться запрещено. Рубашка рвется, она выскакивает из нее, голая убегает за кулису. Её порванная рубашка остаётся в руках Иосифа. Появляются братья, дети Бильги, которые ворошили сено и услыхали крики. Они хватают Иосифа и уводят с рубашкой Дины в руках: "Ну вот и вещ-док налицо!" и с этими словами напяливают на ему нос его очки, упавшие в потасовке при задержании. Гад оборачивается и грозит Дине кулаком; чтобы помалкивала, если что.
   Сцена возвращается в Сионскую Горницу, и Дина там снова в вечернем платье. Ее тошнит от воспоминания, выворачивает пустой желудок. Прямо над ихним столом дароносным.
  
  
   ДИНА: Вот и там, в коровнике так же тогда было.
  
  
   ИУДА: И это что - всё, что было? А чего тогда у отца правду не рассказала, там бы уж тебя никто не тронул?
  
  
   ДИНА: Там бы, может, и не тронули - а потом-то? Боялась очень!
  
  
   ЛЕВИ: Так что, только страх один животный тянул тебя на эту подлость? Или, может, еще и интерес какой?
  
  
   ДИНА (смущенно): Интерес. Думала, следственный эксперимент... Ну как бы суд заставит Иоси показать, как он меня "насиловал". На мне как на модели. И он тогда ко мне, может, прикоснется... а то запрещено же!
  
  
   ШИМЪОН: Так ведь не было его там, на разбирательстве-то.
  
  
   ДИНА: Да, не было. Если бы был, я при нем бы врать не смогла - его же присутствие одно врать не дает почему-то; то ли стыдно, то ли еще чего?
  
  
   ЛЕВИ: А почему его, кстати, там не было?
  
  
   ДИНА: Эти (кивает на сыновей служанок) заявили, что он на меня действует, что я при нем сама не своя - что правда! - и это помешает дознанию. И старик его отослал, сняв показания.
  
  
   ИУДА: И куда же? Куда подальше небось, как он любит?
  
  
   ДИНА: Да уж, дальше не придумаешь - в поле к вам на съедение с гостинцами. Как Красную Шапочку. И с тою самой 'благою' вестью о воде. После чего он и не вернулся.
  
  
   ИУДА: А, так тогда-то это всё и произошло?
  
  
   ДИНА: Тогда, тогда. Ну что, вспомнил теперь, как его волки съели?
  
  
  ШИМЪОН: А его-то ведь смертный приговор тогда ждал - можно было и без 'волков' обойтись; и греха на душу не брать.
  
  
   ИУДА: Да ладно тебе про волков, с этим нам еще до конца времен разбираться! А вы-то - обращаясь к сыновьям служанок - вы-то куда глядели?
  
  
   ДАН: Куда-куда! - хотели всю эту историю с матерью замять, чтобы имя её трепать поменьше, а перевести всё на счет Красавчика.
  
  
   ГАД: И как раз удобный случай за доносы его наказать - по нашему-то суду он давно уж приговорен и ходил в 'покойниках'.
  
  
   ДАН: А с Рувиком думали потом сами где-нибудь по-тихому разобраться; пока он в бегах-то.
  
  
   ИУДА: И додумались, в конце концов, до того, что под это дело и Бильгу на Красавчика повесили. Очень удобно - где одна, там и две! И Рувика отмыли.
  
  
   ШИМЪОН: Да, мы, конечно, все хороши, но и ты, сестренка, не лучше. Наклепала, падла, на Красавчика по первое число! Пока мы тут честь её сраную защищаем.
  
  
   ДИНА: Какая честь - я ж тогда его убить была готова! От обиды. Так орала, а он и дотронуться даже не соизволил, чистюля!
  
  
   ДАН: А вообще-то мы - уж колоться, так колоться! - когда в разведку ту сорокадневную ходили, мы ж водичку-то нашли, только скрыли от папаши.
  
  
   ИУДА: Это зачем же?
  
  
   ДАН: Так от поля нашего далековато. Воду придется как-то доставлять, канал рыть. Всё ведь на нас, бастардов, ляжет, как всегда.
  
  
   ИУДА: А теперь из-за бастардов этих, дом без хлеба останется!
  
  
   ДАН (продолжая): ...а потом ещё за тем каналом следить, да cторожить. Чтоб оттуда не сосали, да туда чтобы ссали поменьше. И так - до конца жизни.
  
  
   ГАД: Лучше не впрягаться. Если уж суждено тут нам всем помирать, так хоть отдохнуть чуток напоследок; перед трудами-то адскими вечными!
  
  
   ИУДА: Так вода же будет теперь! С ней-то уже и помирать не обязательно!
  
  
   ГАД: Да ты не волнуйся, Иуделе, ты же тоже не особо к той воде рвался, она ж тебе Египет твой закрывала!
  
  
   ДАН: Да я только хотел сказать, что все не без греха, что всем исповедаться надо пока помереть еще не успели; с водой ли, без воды ли... Готов с себя и начать.
  
  
   ШИМЪОН: Погоди, есть кто постарше! Я вот, когда в тот раз капканы проверял, нашел там кабана, но вместо того, чтобы мясо к ужину к нашему принесть, как мы сначала договорились, содрал с него шкуру, спустил кровь, печень и сердце с голодухи сожрал, копыта - шакалам, а мясо со шкурой в город отнес, толканул и тут же прокутил; потому тогда на три дня и задержался. И, думаю, не я один такой.
  
  
   ЛЕВИ: А ты, Шима, думай за себя, другие за себя сами расскажут. А уж если я начну колоться, так у вас уши завянут слушать!
  
  
   ИУДА: Ну так и нечего копаться! И так ясно, что все по уши в говне, а Красавчика уже не вернешь, хоть наизнанку выворачивайся. Теперь вперед смотреть надо!
  
  
   ЛЕВИ: Для того чтобы вперед, надо сперва, чтобы сзади было чисто. Пойдем к отцу, покаемся для начала об овцах.
  
  
   ШИМЪОН: А там может Красавчика нам и простит, если растрогаем старика; как думаете, братцы-разведчики?
  
  
   ЛЕВИ: Нет, такое не прощают. Но легче стать может.
  
  
   ДАН: Не может не стать! Мы вот в своих овцах хоть и не сами признались, а попались, а и то - когда всё открылось, то как будто корка от души отвалилась.
  
   В углу тихо появляется Иосиф весь в обрывках могильных уз, как воскресший Лазарь в Третьяковке. При его появлении братья от неожиданности вскакивают из-за стола.
  
  
   БРАТЦЫ (неуверенно между собой):
  
   - Кто это, однако?
  
   - Уж не наш ли это Красавчик, Мири покойной сын?
  
   - Откуда он взялся, его же в степи волки голодные съели!
  
   - Так это приведение! Мертвый! Фу, фу, нечистая, фуя! Гони его, гони!
  
   Машут на него, пытаются прогнать со сцены, как гонят бесов.
  
  
   ИОСИФ (останавливая их поднятыми руками): Не гоните меня - я не приведение, я живой! Вот раны мои, оставленные вами, потрогайте, если не верите - узнаете?
  
   Дина бросается к нему в ноги, припадая лицом к его стопам, ее рыжие волосы, заколотые на затылке, падают и рассыпаются по сцене.
  
   ДИНА: Прости, Господи! Мне нет прощения, я знаю - а Ты прости! Прости и помилуй!
  
   Ее слезы ручьями стекают по его ногам, и она утирает их своими волосами.
  
  
   ИОСИФ (сев на камень, и гладя ее по голове): Не тужи, Дина - за раскаяние твое, за слезы эти чистые ты уже прощена! За веру прощена.
  
  
   ДИНА: Да какая вера, Иоси, я даже не знаю, что это такое. И, потом - донос: такое разве прощается! Я ж сама себе никогда не прощу.
  
  
   ИОСИФ: А за это вдвойне прощена. Каждый раз, когда сама себе не простишь, простится свыше.
  
  
   БРАТЦЫ: Что это он там ей говорит? Уж не подстрекает ли на что против нас, нечистый?
  
  
   ИОСИФ: Нет, братцы, не подстрекаю. Слезы её веры лучше всякого мира умоют вам ноги, как умыли их сейчас мне, и уверуете тогда тою же верою, потому что эти слезы - вода для Нового Хлеба!
  
  
   Ангелы подбирают Динины слезы и кропят ими братьев. Братья с ликованием и возгласами 'Вода!' 'Вода!' 'Настоящая вода!' размазывают воду себе по лицам.
  
  
   БРАТЦЫ: Да, это же Иоси! Смотрите, он жив! Пойдем, отведем его к отцу, порадуем старика, пока жив! Жив, жив еще отец наш!
  
   Один медленно начинает напевать и приплясывать: 'Жив еще отец! Жив еще отец! Жив отец наш, жив отец наш, жив еще отец!' Остальные присоединяются. Припев с ускорением переходит на иврит:
  
   'Од авину хай! Од авину хай! Од авину, од авину, од авину хай! (ускорение нарастает) 'Ам Исраэль хай! Ам Исраэль хай! Ам Исраэль, ам Исраэль, ам Исраэль хай! Благословен идущий от Отца! Оcанна! Ошиана!'
  
   Хасидское веселье прерывает присланный отцом ангел с трубой и свитком. Все призываются вернуться на свои места и слушать приговор. Работает барабан.
  
  
  
   Сцена 6. ПЯТИДЕСЯТНИЦА
  
  
   АНГЕЛ: Дети Иакова! Займите свои места за столом и слушайте: сии суть слова отца вашего о суде его над одним из вас, над Иосифом, проведенном по вашему соисканию.
  
   По трем пунктам обвинения, как то: превознесение себя над братьями, ложная трактовка сновидений и введение отца в заблуждение, обвиняемый оправдан за отсутствием доказательств.
  
   По четвертому пункту - истощение хлебных запасов дома с целью личного обогащения - признан заслуживающим поощрения как радетель и спаситель, так как засеянное им зерно уже дало всход, сулящий стократный урожай.
  
   При этих словах братья выскакивают из-за стола с радостными возгласами: 'Урожай!', 'Хлеб!', 'Спасены!'. Ангел манием руки прерывает их бурное ликование и возвращает обратно за стол. Он продолжает.
  
   Ангел: По пятому пункту, двойное изнасилование с отягчающими обстоятельствами в виде открытия наготы отца, признан виновным и приговорен к смертной казни через распяливание на колесе. Правила обязывают подсудимого оповестить суд, удовлетворен ли он приговором, и есть ли у него вопросы.
  
  
   ИОСИФ: Да, удовлетворен. Но только почему на колесе, камнями-то забить по старинке нельзя разве?
  
  
   ДИНА (с тоской): Понравилось! "Слишком многим руки для объятья Ты раскинул по краям креста!"
  
  
   АНГЕЛ: Так вписывается в колесо пятиконечная звезда, знак антихриста и высшего позора
  
  
   ДИНА: Ну да, и сердце наружу, и срам - всё нараспашку
  
  
   ЛЕВИ (в отчаянии): Да что же это получается - что мы же убиваем его повторно! Первый раз тогда в поле по нашей ярости беспричинной, и теперь снова, здесь, дома по нашей подлости и трусости?
  
  
   ШИМЪОН: Повернуть дело назад и восстановить правду; даже и ценою собственной грошовой чести!
  
   БРАТЦЫ:
  
   - Да как же это!
  
   - Да несправедливо же!
  
   - Да еще и по статье похабной! Ну ладно бы за политику, а то - за дырку!
  
   - Да ты ж не насиловал, ты ж оклеветан, чего ж молчишь-то? Объясни же им!
  
   - Дина, ты-то чего молчишь, дура?
  
   (Голод и Чума, незаметно затесавшиеся за столом среди братьев: - Поздно, господа, поздно! Решение-то уже есть, а заднего хода у телеги Правосудия не имеется.)
  
  
   АНГЕЛ (продолжает): При определении виновности суд исходил из вашего же обвинения, ваших же свидетельств и признания обвиняемого, вашего брата. Мы в ваш суд не вмешиваемся, лишь утверждаем приговор; смысл которого только в том, чтобы отправить приговоренного на наш, высший суд, окончательный. Теперь он туда идёт, и я должен его сопровождать (свертывает свиток и уходит).
  
  
   ИОСИФ: Так что придется вам, братцы, смириться: будете ждать суда 'праведного' - совсем без суда останетесь. Нет на земле такого суда, как вы мечтаете, невозможен, ибо неделим человек - он и чист, он же и грязен вместе. Так что берите мир, как он есть, во всей его пошлости и подлой неприглядности. Трудно, понимаю, но деться некуда, надо терпеть.
  
  
   БРАТЦЫ:
  
   - Как можно - 'в неприглядности'? - А сопротивление? - А борьба! - А справедливость!
  
  
   ШИМЪОН: Душа восстает! Даже если что и проглотишь нехорошее, и то желудок изблюет - а тут!
  
  
   ИОСИФ: Адама вон лукавый хорошим фруктом угостил, и то встало поперек горла! Не в том дело - что, а в том - из каких рук. А вы любите отца, пока жив, всё, что от отца, принимайте - мы ведь все из его семени вышли - и тогда всё, что вам надо, получите.
  
  
   ШИМЪОН: Хватит нам про Адама! И не надо никакого будущего времени, надоело! Мы живем сегодня, и ради какой-то завтрашней правды мы не будем сегодня терпеть неправый суд.
  
  
   ЛЕВИ: Завтра нас уже не будет, и за завтрашнюю справедливость будут бороться наши дети, а нам подавай её сегодня!
  
  
   ШИМЪОН: А кто не с нами, тот против нас, его - на колесо!
  
   На заднике появляется силуэт Т образного креста, черный на фоне - кроваво розового заката.
  
   БРАТЦЫ: На колесо его!
  
   - На колесо! Там пусть и дожидается своего 'грядущего Царства'!
  
   - На колесо!
  
  
   ИУДА: Братья коз на горах пасли, а он сны в руку ловил в постельке. Братья под стрелами аморейскими ходили в разведку за водой, а он в коровник ходил, с кузинкой развлекаться.
  
  
   ШИМЪОН: А как он во сне своем воду увидал - так нам, опять же, для той воды сновидческой траншею рыть!
  
  
   ЛЕВИ: И теперь он будет учить нас науке любви и искусству терпения. Пусть попробует сначала сам себя стерпеть и полюбить! На колесо его!
  
  
   БРАТЬЯ: На колесо! На колесо! Сам себя терпи, а мы больше не хотим!
  Натерпелись, хватит! На колесо! Пусть теперь сам себя спасает, а нас не надо!
  
  
   Голод и Чума, сидя на авант-сцене, комментируют происходящее.
  
  
   ЧУМА: Ну, что я говорил? Только что были благословения, 'Осанну' пели - и тут же, безо всякого перехода: 'На колесо его!' да 'Сам себя спасай'! И тут же спать валятся, утомленные смертельно! Ну можно ли работать с таким народом?
  
  
   ИОСИФ: Я не стремился вознестись над вами, братья, креста себе не искал. Но я его получил от судьбы. Теперь иду принимать приговор, а вы тут поливайте то, что я посеял, на это всегда будет вода.
  
  
   Напевает на мотив песенки Бокка 'Был бы я бы Ротшильд' из оперетты 'Скрипач на крыше: 'Жив еще отец наш, жив еще отец наш, хай!', но никто не подхватывает. Братья спят вповалку, сон повалил их неожиданно прямо за столом. Иосиф уходит в сопровождении Голода и Чумы. Дина за ним. Он оборачивается и останавливает её жестом.
  
  
   ИОСИФ: Нет, Дина, туда я должен идти один. И теперь, после оглашения приговора никто не может приближаться ко мне ближе, чем на четыре локтя. 'Херем', ты же знаешь, таков закон.
  
   ДИНА: А как же я!
  
   ИОСИФ: Пребывай с братьями, и ждите здесь пока вернусь. А то без тебя они меня быстро забудут, и тогда - все сначала.
  
   ДИНА: Что тебе до братьев - они преступники, воры и убийцы, и их место в аду. И моё с ними.
  
  
   ИОСИФ: Что сделано, то сделано, теперь не воротишь. Творите воспоминание обо мне, ждите, и ад отойдёт.
  
  
   ДИНА: Как можно "творить воспоминание"? Оно же само приходит и спать не дает. A если уж забыл, так и нет никакого воспоминания - твори, не твори.
  
  
   ИОСИФ: Едите каждый день совместно, по-братски этот хлеб, ради которого совместно, по-братски убили меня - это будет вам 'тело' моё как жертва Искупления. И пейте при этом воду, которая вам этот хлеб дала - это слезы моей матери, слезы прощения. А главное, Дина, когда меня не будет, не давай им спать, чтобы возвращение моё не проспали.
  
  
   ДИНА: О каком возвращении говоришь, Иоси? Как можно вернуться оттуда, откуда нет пути назад?
  
  
   ИОСИФ: Но я же вернулся сейчас! Вот эти двое славных ребят, которые меня теперь уводят - они же и приведут меня обратно. Тем же путем, каким уводят.
  
  
   ДИНА: Какие 'ребята', никого же нет вокруг? На четыре локтя. Сам же сказал: 'Херем'.
  
  
   ИОСИФ: Ты просто их не видишь, и это потому, что даже твои, промытые слезами, глаза, еще не способны различать ангелов. Что же тогда о них говорить! (кивает на спящих братьев).
  
  
   ДИНА: Сейчас я всех разбужу.
  
  
   ИОСИФ: Не надо, сами встанут: в эту минуту - видишь? - на них сходит Дух с небес, Он их подымет. Они - в Духе!
  
  
   Снимает рубашку и кидает сестре: Возьми себе Дина, там куда я иду, принято являться голым. 'Голым пришел я в этот мир, голым и уйду", как сказал праведник Йов
  
  
   ИОСИФ: Вот, видишь, они уже слышат. Уши растут во сне; как и всё, что растет. А поймут всё потом, когда совсем проснутся. Верь мне, Дина: сновидения - профессия моя! Уру ахим балев самеах (3)*
  
  
   Уходит. Дина застывает, как Лотова жена, в скорбной позе на полушаге между братьями, валяющимися на земле, и Иосифом, подымающимся в направлении далекого креста. Потом подымает с полу рваную рубашку и надевает на себя. Оборачивается и идет к братьям, оцепенение постепенно отпускает ее.
  
   Братья, просыпаясь, протирают очки, в растерянности смотрят на крест, и начинают потихоньку петь с постепенным усилением и ускорением:
  
   'Од авину хай! Од авину хай! Од авину, од авину, од авину хай!
  
   Ам Исраэль хай! Ам Исраэль хай! Ам Исраэль, ам Исраэль, ам Исраэль хай!'
  
   Пляска разрастается, начинаются глоссолалии. На cцене все ('народ'). Выскакивают из-за кулис небытия столетний Иаков, покойные Авраам и Ной. Вместе с ними - отсутствующий доселе Реувен, прибежавший из его 'бегов'. Все руки воздеты к небу. Дина в мгновенном экстазе скидывает рубашку, набрасывает ее на стол как скатерть и вскакивает сама. Шимон подкидывает её. Она в танце сдергивает свое вечернее платье. Братья прыгают за ней, и их 'миньян' прикрывает ее сверкающую наготу. Весь свет с колосников сгребается на стол, и теперь он один 'во тьме светит'. Ангелы с крыльями, Бог с бородой, святые старцы, пожарники в касках, рабочие в спецовках, билетерши в униформе. Иосиф в новой рубашке. "Народ". Кому на столе не хватило места - те вокруг. Все пляшут с детьми Иакова, Дина посередке. Христосуются. Сверху дождит крестильная вода, сзади рваные всполохи иного света. Голыш, переходя из рук в руки, неиссякаемо орошает лица и стол.
  
   Как только вся труппа собирается на столе и вокруг, стол с горящими на нем свечами и с танцующими на нем братьями постепенно начинает подыматься. Мимо окон, мимо фресок на стене, мимо роскошной лепнины, мимо следов эпох и культур последнего двух-тысячелетия. Это ангелы Голод и Чума, сменившие телегу на такие же скрипучие подъёмные лебёдки, крутят с натугой их колеса по обеим сторонам сцены, медленно опуска задник. Фон как бы погружается в небеса, постепенно заполняясь плывущей сверху картиной звездного неба c нарисованными на полотне знаками зодиака, зрительно создавая этим эффект подъёма, 'вознесения' всей мизансцены. Тем временем между ангелами, "низводящими небеса", идет диалог (служащий тут эпилогом).
  
  
   ЭПИЛОГ
  
  
   ЧУМА: Чегой-то они? Будто напились сладкого вина - можно было бы сказать, если не знать, что погреба их так же пусты, как и их кишки!
  
  
   ГОЛОД: Это 'сладкое вино' называется 'водка' - слаще некуда.
  
  
   ЧУМА: Но водка, как известно, получается от соединения хлеба и воды, а это - как раз то, чего у них катастрофически нет. Не считать же, в самом деле, хлебом эти жалкие остатки, которые они только что торжественно вкушали.
  
  
   ГОЛОД: Считать, и ещё как! И не просто хлебом, но хлебом огромной силы.
  Отжатая сила последнего хлеба, вся она собрана в этих сухих остатках.
  
  
   ЧУМА: Ну, допустим, а вода где? В каких 'сухих остатках'?
  
  
   ГОЛОД: Так им же Иосиф только что дал воду, чего ж еще-то!
  
  
   ЧУМА: Ну, так уж и дал! Не дал еще, а только сказал, что она есть; есть разница.
  
  
   ГОЛОД: Но они же поверили! Значит, слово о воде стало для них самое водой.
  
  
   ЧУМА: Слово стало плотью, как у них написано? Плотью воды?
  
  
   ГОЛОД: Точно так. Эта виртуальная новая вода соединилось в их душах с тем ветхим, неиспеченным хлебом, и они, видишь, сделались как пьяные.
  
  
   ЧУМА: А, понимаю! Душа и тело соединились чтобы вместе делать водку из хлеба и воды, и тогда кишка петлистая в животе - это вроде как змеевик самогонного аппарата, получаетcя?
  
  
   ГОЛОД: Называй как хочешь - главное, что эти дети забыли горечь своего злодейства, и им теперь сладко.
  
  
   ЧУМА: 'А завтра кончится наркоз, и станет горько им до слез? Староват сюжетец!
  
  
   ГОЛОД: Тогда прислан будет к ним Утешитель и их утешит.
  
  
   ЧУМА: Опохмелит, что ли? Ведь сладко, как сейчас, им больше уж не будет никогда!
  
  
   ГОЛОД: Нет, сладко не будет. Но они научатся любить то, что есть. И тогда верою их горечь будeт преображатьcя в сладость.
  
  
   ЧУМА: И заговорят на иных языках?
  
  
   ГОЛОД: Заговорят! И каждый будет узнавать в их речах своё, родное наречие и будут всё понимать без перевода.
  
  
  
   ЧУМА: Неужто и вавилонское столпотворение рассосётся? А мы тогда с тобой - что же? Какая будет наша работа?
  
  
  
   ГОЛОД: Всё, Чума, принуд-работа наша на этом закончилась, мы возвращаемся в небесное ведомство и больше не рабочие отвези-привези, но благовестники грядущего Утешения.
  
  
   ЧУМА: Так вострубим же!
  
  
  
   Ангелы оборачиваются к веселящимся, христосующимся и пляшущим на столе и кричат, хлопая в ладоши: Горько! Горько! И эти восклицания ангелов вплетаются в хор, поющий 'Алиллуйю' из оратории Генделя 'Мессия'. Веселье продолжает нарастать, принимая образ хасидской свадьбы в самом её разгаре. Идет Пятидесятница (4)*. Звучит "хава нагила!"
  
  ---------------------------------------------------------------------------------
  * Эта сцена содержит пространство для 'импровизаций' - реплики старцев являются полным произволом фантазии автора и могут быть изменены театром по его усмотрению.
  
  (1)*(Быт 26: 1,2,12)
  (2)* Быт 6,2
  (3)* Просыпайтесь, братцы, с веселым сердцем! (Из хасидской песни "Хава нагила" (4)* Пятидесятница=Шавуот, семь недель (после Песаха) - праздник первых плодов и первого урожая пшеницы.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"