Было почти, как картинке Мане, только наоборот: я на веслах, а Софья на руле. Полулежа на корме, держала правой рукой румпель, проводя лодку среди кувшинок, которыми к Августу сильно зарос затон, и стараясь в сгущающихся сумерках не напороться на какую-нибудь из них, чтобы не повторить уже подзабытую неудачу "Титиника".
И было, тихо, тоже как на картине, так, что слышно было, как стекала с вёсел вода. Ни грубый скрип уключин, ни бесстыжий женский визг, раздававшийся над озером, ни музыка из ресторана на дебаркадере, ни зычный голос Софьиных команд, тот тонкий звук не заглушали, но входили составными частями в обступавшую нас тишину.
- Не могу понять в темноте, пошли ли бы тебе мопассановские усы? - сказала Софья, переватив мою мысль о картине Мане. - Впрочем, кому же не пойдут, когда для этого даже и писать-то уметь не обязательно.
На усах однако сходство с Мане заканчивалось, и начиналась совсем другая картина и другое сходство. В лодке нас было трое - слева от Софьи в опасной близости от края возлежала персидской княжной при Стеньке её последняя пассия красивая Эмма, аккуратно-небрежно пристроив головку у неё на груди; так оно всегда у кошек и принцесс - бросят небрежно, а ляжет аккуратно.
Мне вспомнилась тут почему-то "Дама с Горностаем" Леонардо, где вместо младенца "мадонна" держит у груди зверька, похожего на крысу! Каков пост-модерн! И какое сходство между лицом Эммы и той, Цылей, что на портрете!
- Чего так уставился на мою козочку, хочешь её у меня забрать? Так забирай и увози, пока не поздно, куда подальше. Пока я её вконец всю не переортила.
- Что это вдруг такая щедрость, не иначе, как Иван приезжает?
- Если уже не приехал. И совсем было бы ей некстати обнаружиться в моей постели?
- А то как бы не перепутал?
- Вот именно. Подозреваю, что такое уже случалось.
- Если "случалось" - это от слова "случка", то, зная ванин подход к женщинам, ничего не остаётся, как эти твои подозрения разделить.
- Ну ладно, Иван - это моя проблема, а что до девочки, то она смотрит на тебя таким влюблённым глазом, что оставить это без внимания было бы жестоко с моей стороны; не по-матерному как-то.
Сама же героиня сего, ненаписанного пока романа лежала смирно и как будто отрешенно, и по лицу ее проплывала в неопределенном направлении рассеянная улыбка человека, который всё уже сам для себя решил, расслабился и ждал спокойно, что скажет на это шалунья-судьба. На последнюю же реплику матроны персидская княжна, не скажу чтобы похотливо, но как-то двусмылсенно, улыбнулась, и тут же змеиный, быстрый язычок слизнул с губ ту нечистую улыбку.
Суши вёсла и пригни башку! - скомандовала внезапно моя рулевая. Я исполнил, и лодка, так долго с грацией ледокола лавировавшая между лилий, вошла, как в грот, под высокий свод дебаркадера. Тукнулась носом в обшарпанную доску причала и отдала конец в мозолистые руки лодочника, чтобы как конюх отвел её в стоило.
Экипаж, покачиваясь, сошел на твердую почву и направился по гулким доскам настила туда, откуда звучала музыка и пахло жареным луком. Под полом тихо плескалась чёрная вода затона, и этот звук заменил нам прежний звук воды - серебристый, стекавший струйками с весел.
Официант привез на тележке садки с рыбой из пруда. Форель, сазан, что-то ещё... София выбрала самых крупных карасей и послала на кухню, зажарить в сметане с грибами и белым вином. Сам собой появился на столе граненый графинчик гранатовой водки и быстро оброс закусками.
Мы выпили за будущее Эммы и за эту импровизированную помолвку. Закусили маслинкой и селедочкой. Потом выпили ещё за успех моей книги, и опять чем-то закусили. Потом погасили над нами лампы и зажгли свечи. Принесли сковороду с жареной рыбой и разложили по тарелкам. Поставили на стол соусницы и пожелали причтного аппетита.
- Главное правило поедания карася при свечах, это полный молчок за столом - сказала Софья в формате вступительного тоста.
- Лучше бы кости вынули из рыбы, чем подавать её в темноте - неуклюже пошутил я.
- Давай, давай, учись есть по-взрослому. Тебе вон какая стерлядка попалась: хоть и без костей, а всё равно, глаз да глаз за такими! - не более удачно ответила Софья.
Ахматова сказала, что тот, кто впервые сравнил женщину с розой был великим поэтом, все же последующие - ординарные пошляки. Тут был как раз тот случай, когда снова ожидался великий поэт. А пока таковой, слава богу, не явился, я мог лишь свидетельствовать, что девушка была и впрямь вся как утренняя роза, полная нектара, и по мере углубления моего исследования сего диковинного зоо-ботанического объекта сходство это только подтверждалось и укрепллялось новыми деталями.
И спелый виноград грудей и набоковская лилейность шеи, и углубление чистейшего пупка на маленьком круглом животе, как след от прикосновения чайной ложки к нетронутому сливочному торту, и, наконец, темнеющее книзу пушистое лоно с таким ароматным медоточивым дуплом, что слышалось вожделенное жужжание пчёл и стрекоз.
"Песня песен", одним словом! Точнее двумя. И все это при том, что возраст уже отнюдь не нимфеточный, и вроде пора бы уже чему-нибудь где-нибудь обвиснуть и раззявиться, но нет - всё держалось стойко, до последнего.
Я, конечно же, сразу забыл обо всём своём жалком плейбойстве и как фруктовый червь ушёл с головой в этот сад наслаждений, где был принят радушно, с весёлым гостеприимством; а позже, по мере вхождения Эммы во вкус наших эротических игр - даже и с опережающим энтузиазмом.
От такой интенсивности любви она вскорости отяжелела, но ни беременность, ни роды, ни лактация не сдерживали в ней её буйного эротизма - как будто плотину прорвало и хлынуло. Наоборот, каждый из этих периодов отмечал его своим особым, специфическим очарованием.
В общей сложенности время этой идиллии - а идилические времена в отличие от катастровических пространств легко поддаются сложению, в данном случае от Софьиной команды пригнуть голову, т. к. барка входила под свод дебаркадера и до последней отцединки сладчайнего Эмминого молока, которому я был первым дегустатором - времени тому медовому было два полных года. Потом пошло как-то вкривь.
Поначалу я, беззаботно полагая, что нашу роскошную любовь с ее скромными запросами легко прокормит моя книга. И я легкомысленно оставил службу, которую и так-то не слишком жаловал вниманием, но когда это произошло, книга по закону подлости замедлила продажу. Так что к окончанию кормления мы пошли в минус без какой-либо перспективы снова набрать высоту. Если только вкладываться в новую раскрутку, но на это уже не было куража - за два отчётных года крылья отяжелели.
Тогда бедная моя Эмма вспомнила о своем начальном образовании, которое успела ей дать ее покойная мамаша до того, как оставила её одну на улице, где её подобрала в последний момент сердобольная Софья. И она пошла искать применения своему основательному Английскому и общему знакомству с основами Кибернетики.
Перебирая возможности от низкооплачиваемого мытья полов до низкооплачиваемого мытья посуды, она осела в вертящемся кресле некоего агентства, где оплата труда зависела от коммерческого результата.
В чём, конкретно, выражалась её работа, и что это был за результат, я не сильно вникал, да и она по причине большой усталости не очень-то рассказывала. Во свяком случае, месяца через два-три она уже была беременная и сказала, что будет делать аборт.
То ли начальник, то ли его охранник, то ли водитель - какой-то один из них по имени Игорь . Если только они не совмещались все трое в одном лице; как тоже на одной известной картинке. Вне моих подозрений был тут только я сам, святой Иосиф-обручник.
На меня в те напряженные трудовые дни было оставлено наше дитя, и я, не выдерживая ответственности и не имея в свои сорок лет никакого семейного опыта, стал понемногу пить. Здесь хоть какой-то опыт да имелся, остался от прежних времён.
Я, по понятным резонам, просил её оставить после аборта её вертящееся кресло в том небезопасном Агентстве, и посвятить себя домашним делам, с тем, чтобы я вернулся в свою редакцию, т. к. работать дома мне всё равно не было никакой возможности. Но она сказала, что это экономически нецелесообразно, т. к. в редакции я буду всю свою зарплату пропивать, и у нас вообще ничего не останется.
К этому времени её прежняя пылкая любовь утратила свою пылкость и стала перемежаться полосами какой-то беспричинной, по моему разумению, неприязни. А иногда и спонтанными вспышками ненависти.
Особенно это касалось сексуальной, ещё недавно - главной, если не единственной, стороны наших отнощений. Однажды, по предъявлении мной моих обычных, прежде с такой готовностью принимаемых ей претензий, она вдруг забилась в угол и завизжала с ужасом: Сейчас же убери свой напильник! А злобная реплика: "вот только без этого, пожалуйста" стала с некоторых пор основным элементом ее любовных воркований.
Всё это безобразие происходило на фоне моего постепенного, но неуклонного мужского угасания, которое её теперь ни капли не интересовало. Когда я рассказал ей, что получил заманчивое предложение от нашей молодой няньки, и вынужден был уклониться, чтобы избежать неловкого положения, и что возлагаю всю ответственность за этот прокол на неё одну, то это не встретило в ней никакого сочуствия, только издевательскую усмешку.
- Я тебе никогда ни в чём не мешала - холодно ответила она. И добавила - это всё, что я могу.
В другой раз она намекнула на мой возраст, и это было обидно.
В Агентство своё Эмма, понятно, не вернулась, но неожиданно пришли результаты её фотосессии, которую она проходила ещё до беременности в самую романтическую пору нашей любви. Ей предлагали контракт с большим авансом. Эио было так неожиданно, что я даже получил сдуру шальной поцелуй.
Вскоре появился новый любовник. Или друг, как она это называла. На этот раз - "настоящий". Где-то там, где она теперь тусовалась, играл джаз, и это был оттуда басист. Американец моего возраста, атлетического вида, с грустным лицом и слащавой улыбкой. Но у него, как и у того американ боя из известной песенки-кантри, в Германии была жена и дети.
Это последнее обстоятельство не только не останавливало Эмму, но наоборот, вызывало в ней умиление и подогревало её интерес к этому малоприятному для меня персонажу. Не знаю уж, почему, вероятно из-за этой слащавой улыбки, которая появлялясь на его лице всякий, когда он смотрел на Эмму. Однако она была так увлечена, что я не решался высказать свою антипатию.
Разрешение было жестоким - он умер. Сначала заболел и поехал в Германию лечиться, а потом оттуда позвонила его жена, с которой Эмма уже успела познакомиться в Интернете и сообщила прискорьное известие. Она сказала, что Майкл - так звали покойника - оставил целевые деньги, чтобы Эмма приехала на похороны. Он был к тому же религиозен.
Когда я сажал её в самолёт, она была вся разбита, и мне почему-то подумалось, что я вижу её в последний раз. Так оно и вышло.
После похорон, как рассказывала мне потом вдова, были бесконечные поминки, Эмму закрутило среди местной джазовой и всякой прочей богемы. Наркотики во всех видах и всё, что полагается в таких ситуациях.
Я не знаю как эта вся история дошла до Софии, но она вдруг появилась и забрала нашу девочку. "Пусть побудет у меня, пока она в том возрасте, когда Иван ещё не опасен". Она дала мне денег чтобы я поехал в Германию и разыскал там Эмму. Она её всё ещё любила.
Но Эмму я не нашёл. Она исчезла. Потерялась где-то в бомжатниках огромного, разросшегося до неприличия Берлина. А может быть Мюнхена, Франкфурта или кто знает? Я объездил всё.
София не велела возвращаться без неё, и я сочинил для неё легенду, что наша Эмма утонула в водах Рейна и превратилась там, как у них водится, в русалку. Кажется, поверила, старая дура. Или, может, не такая уж и дура?