Утро было туманное и седое, как водится на похоронах. Жесткий ветер октября гнал над могилами мокрые листья, хлеща по оградам, памятникам, лицам и прилепляя их как в бане. Было сыро и сиро.
Грубые крики ворон напоминали карканье мегафона на полицейской машине при разгоне уличного митинга. Но митинга не было, воронам не надо было ничего разгонять. Они организовано разобрали могилы, как дачные наделы в садово-огородном товариществе, и каждая кружилась над своим участком. В тот ранний час они были единственными посетителями кладбища, и казалось, что это души покойников посещают свои кости; вероятно, так оно и было.
В дальнем углу, торчало высоким частоколом несколько черных, как вороны, фигур - десять или, может, одиннадцать, не больше - похоже на макет будущей ограды. Это были ангелы*, которые принесли гроб и вырыли яму. Посреди была разверстая яма, и дне мерцала лаком крышка гроба. У заднего края ямы стояла Книга. На ней было черное, соответственно моменту, пальто, волосы темно-рыжие в тон полировки. Она держала в руках красные и белые гвоздики с поломанными стеблями. Тянулся тот томительный миг, когда гроб уже заколочен и опущен, но никто не решается бросить на него первую горсть земли.
Напротив, у изголовья стоял Голос. Его расстегнутое пальто, колючий шарф на простуженном горле, синяки под глазами, пол-стакана в рукае и открытая бутылка рядом, на камне - всё это осталось от бессонной ночи, которой была его жизнь, и всё теперь хорошо ложилось на эти колкие цветы с поломенными стеблями и серое небо утра одиноких похорон. Глаза его были закрыты, он что-то говорил. Среди черных фигур по краям могилы, находились два ангела, и в их руках лопаты, чтобы потом немедленно всё закопать - и голос, и слова. В миньян тех фигур они не входили. В общем, было солидно и благопристойно вполне - усопший мог спокойно отправляться в свой долгий путь метаморфоз под крышкой гроба, известный в просторечии как вечный сон.
Однако, не спалось. Освободившейся только что душе что-то мешало. Она сидела тут же на камне, рядом с бутылкой, съежившись от ветра, не в силах отвести взгляд от ямы, которую вот-вот начнут забрасывать землею. Там осталась в гробу ее старая шкура, и ей было ее жалко. Еще вчера они составляли с ней единое целое, и это называлось "человек". Но с некоторых пор это совместное проживание стало тяготить душу, и от этого ей было неловко. Гуляя по ночам в эфире и танцуя там с духами, душа отдыхала, а к утру, как и всякая верная душа, торопилась обратно к своему телу, как на службу. Но как только она снова влезала в ту изношенную спецовку из кожи и костей, она видела, что работы нет, и что она опять до двенадцатого часа впустую простоит за воротами, и опять ничего не заработает для хозяина. И тогда она решила, что эти ночные отпуска она не заслужила, а потому больше никуда не полетит, и останется дома.
Когда настала ночь, и подошло время отлета, она спустила весь дух, и сразу так отяжелела, что потеряла летучесть. В этом сморщенном состоянии она всю ночь томилась при теле, не давая ему уснуть. Они очень мешали друг другу, и для души это было невыносимо. Она поняла, что в теле ей делать больше нечего и возопила: "Господи, забери меня отсюда! Отдай это тело обратно земле, из которой оно взято, и пусть оно идет себе путем Земли, а меня уволь! Мы с ним больше не нужны друг другу".
К таким крикам душ небеса чутки. Пришел ангел, вложил персты между нижними ребрами и диафрагмой, и изнутри осторожно отколупнул душу от грудной стенки. Закрыв коробку, он ушел, а душа осталась там, вихляться, и от этого была сильная боль, адская, в самом прямом смысле. От боли тело потеряло упругость, и душа тихо вышла горлом. Однако, из-за какой-то одной, оставшейся необорванной, пуповинки совсем отделиться она не могла, и вынуждена была сидеть рядом, как болонка на ленточке.
Когда гроб стали закрывать, ей пришлось пересесть на крышку, и так она доехала до места. Там, когда крышку вновь сняли ненадолго для прощания, и приставили к дереву, она почувствовала, наконец, свободу - вероятно, край крышки перетер пока везли ту, оставшуюся связь. Тогда она пересела на этот камень, потому что сидеть на вертикально поставленной крышке было неудобно. Взлетать, и присоединяться к вороньему хору, называемому в просторечии вечностью, она теперь, заигравшись в этом похоронном акте, не торопилась.
Благодаря завихрению ветра, она была тут единственной, до кого доходили слова говорившего: стоявшее перед ней, матовое от высохших на ветру слез, лицо Книги не могло слышать ничего, кроме фонового гудения, шедшего от боковых фигур, похожего на вибрацию бамбука на японских гравюрах. Узкое горлышко стоявшей рядом бутылки, как бы создавая над собой воронку, засасывало звук в зону низкого давления над уровнем аналитической жидкости. Там он подвергался частотному, тональному и тембровому анализу, и раскладывался на голоса - каждый со своим акцентом клокотания. На выходе из горлового сужения, душа вылавливала голоса по отдельности, и по привычке плела венок, как на продажу.
Голос в хор не вступал, и в венок не вплетался. И он не имел четкого направления, так как звук ему давала не гудящая полость полубутылки, но открытый резонатор стакана. По тембру, вернее по его отсутствию, он был близок к вороньему хрипу.
- В смерти моей прошу винить Книгу - говорил он торопливо, чтобы успеть, пока не начали закапывать - это она отобрала у меня душу. Я нашел ее у дороги, когда ее и назвать-то так было нельзя: она лежала там одна, в грязи, и все проходили мимо. Я принес ее к себе, и долго раздевал ее, освобождая от лохмотий - они так прилипли к ней, что пришлось отдирать. Она сопротивлялась, чем затрудняла эту, и без того тяжелую работу. Когда она была отмыта и отерта от столетней пыли, летевшей с дороги и оседавшей на разбросанных там книгах, я хотел выпустить ее на люди. Но Книга оказалась нелюдима. Горда, застенчива, никого к себе не подпускала. О, если бы ей, как в прежние времена, валяться по тюремным камерам, лагерьным баракам и скотским вагонам, крысиным подвалам и голубиным чердакам, давать себя лапать и мусолить, обжимать себя железными корсетами кареток и бить по себе чугунными молотками "ундервудов" - это бы была для нее жизнь! Но она была пущена в плавание среди стерильных айсбергов файлов и сайтов, безо всякого теплого применения, как стриптизница в большом стеклянном шаре, заполненном водой, перед маленькими, стеклянными шариками глаз. При этом я - не то опекун ее, не то сутенер, не то и то и другое - никак не мог оставить ее в покое от своих мелочных приставаний, чем только усугублял ей одиночество.
Рукописи, быть может, и не горят, но свежесть они теряют быстро. Книга, как молодое вино - если вовремя не бутылировать, то забродит и скиснет в бочке. Аромат уйдет и останется один уксус. Только редкие аристократки выдерживают, из них получаются "выдержанные". Эта капризница выдержанной не была, и она сказала:
"Хватит, оставь меня. Я давно готова, и перезреваю в девках. Ты больше не должен до меня дотрагиваться, потому что от каждого следующего прикосновения твоей руки я буду вянуть. А так как без этого ты со мной не можешь, то уходи от меня. Я должна принадлежать всем и каждому, ибо по природе своей я проститутка, и мое дело - ходить по рукам. Но при этом я не вещь, и у меня есть душа - то, что ты увидел тогда в грязи на дороге и подобрал. О, как я тогда ликовала, как была бы счастлива остаться с тобой одним навсегда! Но тебе было мало этого немого счастья, ты стал лепить из меня тело - какие-то слова, слова, фразы... Одевал, украшал, пудрил... Потом отошел, посмотрел и сказал: 'это хорошо'. Я поверила, и с того момента ты мне уже больше не нужен. Если бы ты тогда ко мне не вернулся и нашел себе другую, мы расстались бы друзьями, и ты бы сохранил свою душу. Ты ведь знал, что расставаться все равно когда-нибудь надо, но все оттягивал и оттягивал, и все меня тискал и тискал, и не никак мог остановиться. И довел меня в конце концов до той невыносимой, тупиковой красоты, которая от совершенства своего начинает пожирать жизни. Так что извини, теперь я - Книга Покойного Автора, и твоя жизнь по определению не вписывается в этот жанр. И потом, сам же сказал: всякое зерно, чтобы произрасти, должно погибнуть. Вот и иди путем зерна, а у меня своя дорога. Ты творец, а я тварь, и никакая тварь не может жить на одной земле со своим творцом; это противозаконно как инцест. Если творец хочет, чтобы его творение получило жизнь, он должен сам из нее выйти."
Когда душа моя услышала этот, высказанный в последней фразе основной закон творчества, она от меня отцепилась, и тут же была втянута в книгу; с грохотом, как якорь в ноздрю корабля". При этих, последних словах душа, дотоле сидевшая рядом, улыбнулась бы, вероятно, но она там уже не сидела. С той позиции, где стояла Книга, всех этих слов не было слышно, потому что ветер и могила были между ними, и черные пешки, выстроенные по сторонам, искажали все звуки, как радиоглушилка - звучали различимо только пикирующие вороны; если, конечно, было там что различать. Что же касается видимости - то ведь это был не сам Голос, но только тень голоса, а тени не видны на земле, когда она вся в тени, как было в то похоронное утро. Книга, оглохшая от ворон, смотрела, не отрываясь, на одну из них, молча сидевшую напротив, ошую поминальной бутылки. Одесную бутылки дребезжал сам собою стакан.
*ангел (мальах) = рабочий (евр).