Юкляевский Илья Андреевич : другие произведения.

Стучите Громче Звоните

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  1.
  
  В Петербурге, невысоко над Петроградской стороной, удерживая вразлёт конвульсивные тупоугольники крыльев, реет сытая ненасытная чайка.
  Некоторое время, по причуде, вероятно, воздушных потоков, чайка зависла практически неподвижно. Всё вокруг двигалось, даже небо казалось заплесневелой твердью и медленно проворачивалось вокруг неподвижной точки. Можно только предполагать, что́ подмечал с этих координат зоркий чаячий глаз в городской топографии. Но с земли, выщербленной дворами-колодцами, запрокинул голову высоте птичьего полёта человек. Ему видно чайку.
   Замкнутый периметр неровных комодов-домов загораживает разлившееся всюду небо. Чайка стремительна в своей неподвижности. Едва заметный спазм напряжённых крыл, и маленький птеродактиль выскользнет из этого клочка пропитанного городом, наскоро прихваченного проводами небосвода. Человек замер. Он ждёт, когда это случится.
   Из окна в третьем этаже, что во двор, можно внимательно и беззастенчиво рассмотреть человека. Умеренного роста и сословия мужчине ещё вполне без поправок подойдёт обращение "молодой человек". Пожалуй, не новое, ладно сидящее пальто из сереющего чёрного выгодно сглаживает худую конституцию. Запрокинутый островатый подбородок демонстрирует тонкую, с невнятным, как у женщин, кадыком шею. Ни усов, ни бороды на лице с тонкими чертами. Тёмные брови прямы и нейтральны. Открытый, без прищура или удивления взгляд ясен и внимателен. Каштановые волосы, большей, должно быть, частью скрыты чёрным драповым беретом, закрывая уши, петляют недлинными завитками. Прямой нос, сомкнутые без улыбки полные губы.
   Человек стоял и совсем не шевелился: без полного вдоха и нервных тиков; без переступов худых, в прямых тёмных джинсах ног, обутых в чёрные, хорошо начищенные ботинки. Длинные руки свисают вдоль тела, оканчиваясь расслабленными кистями с длинными, тонкими даже в кожаных перчатках, пальцами.
   Человек отсутствует настолько, что образует вокруг себя вакуум: любому его свидетелю непременно захотелось бы посмотреть туда же, куда устремил свой взор этот молодой человек. Но из окна третьего этажа, что во двор, как ни старайся, чайки не увидеть.
  
   Прислонившись к оконной раме виском, искоса взглянул на малокровное мартовское небо. Оно было пустым. Стекло пахло пылью и делало неживыми и без того застиранные облака. Чашка с кофе и сигарета, занимающие обе руки, делали позу неудобной, и мне пришлось вернуть центр тяжести в комфортное положение.
  "Что же он там высматривает?"
   Человек внизу не из числа тех, кого я не замечал на фоне нашего двора. Бывает, проходят не запоминаемые люди, а ты догадываешься - соседи. Или не заметишь какого-то прохожего, а потом вспомнишь, что проходил кто-то из жильцов дома. Хотя ни описать, ни опознать в другой раз его не смог бы. Возможно, у меня плохая память на лица. Возможно, это для меня пока не важно. Даже своих собственных соседей по коммунальной квартире, когда встречаю на улице, до того непривычно видеть в выходной одежде, что мне приходится всякий раз их узнавать по близости к нашему общему дому.
   Иногда встречаю кого-то из жильцов навстречу по лестнице, и подавляю естественное желание поздороваться. Держу его наготове, своё приветствие, но только - если в ответ. Человек проходит мимо, пряча глаза. Я тоже. Будто чураемся друг друга. Никто из нас не решается первым сломать этот хрупкий барьер. Быть может, я придаю этому излишнее значение. Быть может, я прячу глаза слишком демонстративно. В итоге, я никого не знаю, и меня, наверное, тоже не знает никто.
   Впрочем, пока меня это устраивает: тихий дом, никто не выделяется, не шумит, не мешает. Никто не раздражает и не лезет с дежурными вопросами или социальными жалобами. Ни гопников, ни сплетников, ни маленьких детей. Остаётся удивляться - когда, но главное - кто, периодически портит стены и ломает почтовые ящики в нашей, бронированной от посторонних парадной.
   Хотя, и в такой спальной идиллии, на рубежах парадного Петербурга, есть своя капля дёгтя. Шавка. У нераспознаваемых соседей. Если проснуться в моей постели на спине - верх-право-верх. Ненавязчиво в повседневных звуках старого дома, но если в утренней тишине покидает сон - монотонное тявканье сосредотачивает на себе и подтачивает терпение. Много позже, если ещё лежишь, лай становится эмоциональнее: двумя этажами выше собаку выводят на лестницу. Кто-то неторопливо, будто ещё не проснувшись, закрывает гремучими ключами замок на двери. Тем временем собака нетерпеливо сбегает на несколько пролётов вниз, как раз под нашу дверь. Звонкое тявканье достигает своего апогея. Единственный непроснувшийся в нашем подъезде человек медленно спускается на собачьи звуки. Собака ещё несколько раз пробегает по лестнице вверх и вниз, вдребезги рассыпая расколотую тишину. Наконец, звук перемещается к динамику открытой форточки во двор. И не обязательно теперь отыскивать оставленный где-то в радиусе вытянутой руки телефон, чтобы узнать который час. Шесть тридцать утра, господа-соседи. Плюс - минус.
   Однажды, возвращаясь домой, чтобы уснуть в своей кровати, я увидел эту собаку. Сначала, разумеется, услышал, и захотел, пользуясь состоянием, принятым считать отягчающим, раз и навсегда решить этот собачий вопрос. Но, столкнувшись со мной на лестнице, собака замерла, смолкла и внимательно на меня посмотрела. Я тоже остановился. Мимо, пряча глаза, проходила женщина-человек. Собака удивила меня своей красотой и грацией: я не знаю, как называется такая порода, но много лет назад я держал добермана. Эта собака была его сильно уменьшенной копией. Мельком вспомнилось детское очарование от моделек автомобилей, перемешиваясь со зрелым умилением от пробных бутылочек спиртных напитков.
   Собака, стоявшая в этот момент на верхней ступеньке, смотрела человеку, оказавшемуся на несколько ступеней ниже, прямо в глаза. Ей не нужно было привычно задирать голову, а мне смотреть под ноги. Мгновение мы были с ней равносубъектны.
   Хозяйка строго, но не слишком громко, выкрикнула кодовое для собаки слово. Очарование рассыпалось. Собака спрыгнула через несколько ступеней вниз и снова стала шавкой, я сделал тяжёлый шаг наверх. Псу в тот раз я всё простил. Женщину не запомнил, и определяю при встрече только по собаке.
   Человек во дворе внушает лёгкое чувство знакомости. Это чувство разрастается до мучительных размеров не узнавания человека, которого уже определённо встречал. Я пытаюсь представить обстоятельства и места, в которых мог бы видеть этого человека. Наверное, мы с ним почти одного возраста. Пытаюсь, но знаю, что никогда не буду уверен, пока пытаюсь один. У меня, наверное, действительно плохая память на лица. Бывает, я надеюсь, что такая плохая память не только у меня.
   Возможно, дело в том, что это несколько необычно, когда человек стоит вот так, посреди двора и смотрит в небо. Возможно, я пытаюсь вспомнить подобный поступок, а не человека?
   Стоит человек посреди двора, смотрит в небо. Что же здесь необычного? Человек свободен. А то, что я до сих пор стою возле окна - это, по меньшей мере, странно. Потому что я несвободен, хотя и это состояние не хотелось бы называть обычным. Обязанный расписанием, я даже испытал болезненный укол самолюбия, глядя на человека, так самозабвенно созерцающего только ему одному ведомую перспективу. Без бремени времени.
   Сигарета тлела вместе с минутами быстрее, чем хотелось. Перебиваемая кофейными глотками, она не приносила удовлетворения. Священный ритуал, создающий иллюзию собственного контроля подчинённого чужим правилам долгого расписания одного дня моей жизни. Иногда, только ещё прикуривая первую свою утреннюю сигарету, я уже думаю о том, что она вот так быстро истлеет, и нужно будет спешить. Не люблю торопиться. Особенно - когда торопят. Невыносимо подчиняться сигналу будильника. Я лежу до последнего, до предела, воруя у самого себя драгоценные минуты. Потом приходится спешить, и я злюсь. Подвергаю себя пыткам водой, заставляю готовить себе кофе или чай. Только после этого, как бы не спешил, неизменно позволяю себе спокойно выкурить сигарету, глядя сквозь погоду в глубину предстоящего дня. В эти минуты, которых будто вовсе и нет, единственным хронометром становится тлеющая сигарета.
   Где-то за открытой форточкой нечеловечески отчаянно курлыкнула чайка.
   Молодой человек опустил голову и огляделся.
   Я раздавил окурок и вспомнил свою работу.
   Время очнулось и торопливо пошло.
   Чайка брассом в два-три маха скры...
  
   Человек в чёрном пальто опустил взгляд на уровень своего роста, рассеянно посмотрел вокруг. Ощупывая взглядом толстую штукатурку домов, карнизы под окнами первого этажа, человек, казалось, недоумевал, снова очутившись на земле, на своём на этой земле месте.
   Нужно ещё повозиться у зеркала с шарфом: решил намотать его поверх воротника пальто. Всякий раз выходит не совсем, на мой взгляд, удачно. Не хватает брутальности для элегантных экспериментов. Предельно мало времени. Соглашаю себя на компромисс.
   Человек приподнял руки ладонями вверх. Растопырив пальцы, внимательно осмотрел перчатки, словно мог их где-то запачкать. Или удивляясь отсутствию перепонок. Затем, будто приняв трудное решение, уверенно пошагал к двери подъезда. Только протянул руку, чтобы набрать код, как дверь перед ним распахнулась, едва не задев.
   Замешкав с одеванием, шустро, через три ступени спрыгиваю с этажей. Меня злит любая торопливость. Толкаю дверь парадной так, будто она весит несколько тонн, и едва не наскакиваю на человека, входящего снаружи.
  -Прости-те, - выпаливаю, глянув ему в глаза.
  На миг залип в бесконечной каре-зелёной отчаянной бездне.
   Встречусь на равных, внизу - не узнаю. Пробегу мимо, планируя неслучившиеся проблемы. Внутри будет только "гав-гав-гав", которое никак - нужно особо над этим постараться - не должно быть слышно снаружи. Всё хорошо. Хорошее утро с человеком во дворе. У меня не самая плохая работа и она мне нужна. Только позитив.
   Что-то сверхчувственное, осознать которое некогда, всматриваться неприлично.
  Незнакомец посторонился. Я отвёл взгляд. Нервно, целеустремлённо, не оглядываясь, поспешил по направлению к метро.
  
  Беспричинная тревога. Не по себе, словно после испуга. Ни обосновать, ни опровергнуть. Ненавижу торопиться. Полный вдох, чтобы рёбра... "Сучка, даже не посмотрит по сторонам! - женщина, тупая, некрасивая, жмёт кнопку светофора на пешеходном переходе, - видишь, я ведь тоже..." Мне приходится бежать, но я не успеваю: "...на ту сторону. Тварь. Тупая корова, в шорах". Рванули на старте ненавистные автомобили. Ненавистные автолюбители, ненавидящие пешеходов. Группа людей с другой стороны дороги. "Поскорее!" Не люблю переходить дорогу один: слишком сильна волна негативного внимания людей, которых я заставил ждать. Жму кнопку. Пешеходы не смотрят сквозь бронелобые стёкла в глаза водителям. Пешеходы смотрят на бампер - ближайшую к себе точку вероятной опасности, или на номера, чтобы тут же забыть. Автомобили воспринимаются сами по себе, как машины, без такого же, как ты сам, человека внутри. Люди навстречу - одни и те же. Распахнутый - наверное, никогда не опаздывает. В любой мороз расстёгнут, с голой шеей и литровым пакетом петмолового кефира. Если мы встречаемся на переходе, значит я должен ускорить шаг. Человек во дворе - мне вдруг показалось - нагоняет меня. Я оглянулся. Мой дом уже скрылся за другими домами. Бывает такое беспокойство, когда вдруг начинаешь сомневаться, что не выключил какое-нибудь пожароопасное устройство. Или воду. Или второпях не помнишь, как закрывал дверь на ключ. Девушка Олег-Попов - всегда в клоунских кепках, которые всё портят. Никогда, даже мельком, не взглянет на меня, хотя наверняка также узнаёт. "Во всяком случае, вряд ли он какой-нибудь квартирный вор..." Парень на костылях - ждёт Четырнадцатый. У него собственный акробатический способ забираться в салон автобуса. Он никогда не садится, даже если есть свободные места. Если кто-то ещё предлагает ему своё место - он отказывает с таким вызовом, что у этого кого-то чувство физической полноценности заставляет всю дорогу смотреть в окно.
   Поток знакомых людей. Хоженый-перехоженый путь в одно и то же время суток. Когда мне приходится пересаживаться на другую ветку метро, мне кажется, что я в другом городе.
   Все, кто навстречу - курят. Женщины, старухи, дети. За углом метро. Перехватывая эстафету придерживания дверей, тут же передаю её кому-то за мной, одновременно вытаскивая из тесного заднего кармана бумажник. Всё получается рефлекторно. Как-то раз, чтобы не возиться с полами пальто, я убрал бумажник во внутренний карман. Когда настала пора доставать, я не обнаружил его там, где он должен быть всегда. Это были секунды ужаса и растерянности.
   В бумажнике магнитная карта. Женщина укладывает на турникет сумку другим боком - не угадала.
   Турникет - словно чистилище. Вступая на эскалатор, убираю на место бумажник. Пережитое беспокойство и спешка остались снаружи. Уже не дома, ещё не на работе. Карантин метро, где от меня двадцать шесть минут ничего не зависит.
   И сразу, ещё на ступенях, расставляю ширмой книгу. Читаемые слова упорядочивают поток мыслей, сплетая вокруг эфемерную капсулу, спасающую от внешних впечатлений и внутреннего самокопания. В такие минуты меня можно внимательно и беззастенчиво рассматривать. Двадцать шесть минут.
  Надо же, какой худой.
  С деликатной настойчивостью примостился на скамье. Между жирноволосым парнем, который раскинул свои бёдра самодостаточным углом, и дородной сопревшей женщиной, расплывшейся на полтора, по скромной оценке, посадочных места.
   Звуки вагона, гремучие, грузовые, заставляют людей умолкнуть. Пассажиропоток, пропускная способность метрополитена. В этом грохочущем безмолвии - покой плавно переворачиваемых страниц. Если кто-то ещё рассматривает меня внимательно и беззастенчиво, непременно определит, что мне уже около тридцати. Может, немного больше. Тут мне нужно поправить: в силу, наверное, своей худобы и - что уж там - женственных черт лица, я воспринимаюсь окружающими гораздо моложе своего возраста. На самом деле, мне уже под сорок. Под самые-самые сорок. Здесь я невольно делаю глубокий вдох-выдох.
   Среднего роста, может - немного более того. Однако, по причине той же худобы, не кажется высоким, а вопреки ей - долговязым. Худощавость его, быть может, чрезмерная до тонкости, но не костлявая. Во всяком случае - пропорциональная. Я бы ещё добавил, конечно - благородная, и очень мне подходит, но мне нужно перечитать абзац, который никак не могу понять из-за отвлечённых мыслей.
   Сидит прямо, наклонив голову немного вправо. На худом лице доминируют крупные тёмные глаза с оставшимися от детства длинными ресницами. Усиленный густыми тёмными бровями взгляд придаёт лицу выражение серьёзное и строгое, что, впрочем, далеко не всегда соответствует внутреннему состоянию. Бороды и усов Андрей (невольно вздрагиваю) не носит. Да, у меня так и не пробилась поросль на щеках, а росла кучно лишь в эспаньолских пределах. Разумеется, тут не обходилось без экспериментов. Но отпускаемая бородка росла узенькой и жидкой, на монгольский манер, и отчего-то рыжей. Усы, отрастить которые до нужной густоты и покладистости было гораздо хлопотнее, в сочетании с полными губами и ничем не примечательным носом, делали и без того крупный рот вовсе размазанным, а лицо неволевым. Вообще, одна девушка, резюмировала все эти эксперименты фразой: "Андрюша, у тебя на лице и так много всего, а тут ещё усы или борода - перебор". Фраза понравилась и успокоила. Тем более "борода-перебор" - девушка необычайно мило грассировала.
  
   Осторожно. Двери закрываются.
   Прослушал станцию. Огляделся, кажется - Лиговский.
  
   Что там дальше? Одет...
   Хочу сказать, что для работы я специально не одеваюсь: еду в том, в чём бы отправился в любую другую прогулку по городу, руководствуясь погодой, настроением и тем, что ещё оставалось в приемлемой свежести между стирками. Беру с собой, опять же - по настроению: простую матерчатую сумку, с которой содрал все нашивки с упоминанием бренда и накладной карман с принтом, или, как сегодня, чёрный портфель из пахучей кожи. Я не обладаю широким гардеробом, но вовсе не потому, что вещи меня особенно не интересуют. И совсем не потому, что я жалею на одежду денег или зарабатываю недостаточно, чтобы периодически пополнять гардероб. Нарочно я никогда не могу себе ничего купить. Буду ходить по магазинам с конкретной целью, но всё, даже без примерок, отрицать. Любая мелочь меня способна страшно смутить. Например, когда продавцов больше, чем покупателей. Расстроюсь, устану, вернусь домой ни с чем. Как правило, вещи находят меня сами, совершенно случайно, когда и не собирался ничего подыскивать. Присмотрюсь, вернусь домой и жалею, что не купил сразу. Мучаюсь, влюбляюсь, в терзаниях жду следующего выходного дня и еду покупать. Бывает, снова что-то не устраивает, не совсем то, чего хотел (а чего хотел, сам толком не могу объяснить), вернусь домой расстроенным и так по нескольку раз. И вот, примерив, наконец-то, вещь, вхожу в раж. Пробую другой размер, третий, возвращаюсь к первому, и - покупаю. Выстраданная вещь приносит удовлетворение и становится родной и любимой.
   Сейчас на нём чёрное пальто средней длины, джинсы пятьсот первого номера и чёрные кожаные полусапоги на шнурках. Вокруг шеи, как уже говорилось, всё-таки поверх воротника, плотно намотан серый тонкий шарф.
  Пожалуй, слишком плотно. Дай-ка, поправлю...
   Кисти рук тесно облегают чёрные кожаные перчатки, которые он не снимает в метро, и листает своё чтение прямо в них. Портфель укладывает на коленях и тот служит в качестве столика для книги и опорой запястьям. В меру длинные прямые волосы растут свободно, порой спадая на глаза. Тогда Андрей просто смахивает чёлку на какую придётся сторону, или встряхивает головой. Хотя о прическе он особо не заботится - причешет раз в день, ещё мокрыми после душа - но всегда содержит волосы в чистоте и здоровье. Есть у него пункт на этот счёт: кто смотрит на руки, кто в глаза, кто на обувь - он непременно обращает внимание на волосы и по ним составляет первое суждение о человеке.
  
   Заурядность поездов состоит в том, что, как правило, они, в конце концов, прибывают именно туда, куда ехали. Обязательно и по расписанию настанет момент, когда нужно будет вставать и возвращаться на поверхность к своим, пусть ещё не состоявшимся проблемам. Где-то в изгибах души я лелею тайную мечту, что однажды, когда мне срочно будет нужно на работу, поезд остановится посреди тоннеля и всех пассажиров, примолкших и взволнованных, организовав процессией, поведёт по длинному перегону надёжный машинист.
  Приключение.
   Вагон опустел. Вышел внимательный и беззастенчивый наблюдатель. Голос диктора озвучил анонс следующей остановки, предпоследней на ветке. Ещё цепляясь за книжные строчки, ожидаю, как приговора, объявление своего выхода. Точки отсчёта долгого несвободного дня.
   Проспект Большевиков. Следующая станция - Улица Дыбенко.
   "Вставай, Андрей. Надо".
  
   Ходит Андрей ("Ну давай же быстрее!"), по возможности раздумчиво и не торопясь, широким, немного затянутым шагом. Сумку носит справа, придерживая рукой. Левой даёт временами почти строевую отмашку. По собранности, худобе или по другой какой причине, среди человеческого броуновского движения находит оптимальный путь, никого не задевая, и в готовности поступиться намеченной траекторией. Решительно ступает в мелкие лужи, ненавидит стихийную торговлю, и не смотрит в глаза распространителей реклам.
   По мере приближения места работы, Андрея, особенно в последнее время, охватывала удушливая фрустрация, следствием которой в течение рабочего дня демонстрировался весь спектр поведенческих реакций - от агрессии до апатии. И если я сейчас не соберусь и не перестану думать о себе в третьем лице, то к этому добавится ещё одно расстройство с психиатрическим термином.
  
   Профессия, которая кормит меня уже не первое десятилетие, никогда не была включена в мои жизненные планы. Это как раз тот случай, когда временное становится самым постоянным. Эта профессия, когда-то действительно решившая временные финансовые трудности, сама выбрала меня - ещё совсем юного, чтобы беспокоиться о верности выбранного пути. И вскоре стала порочным кругом моего существования. Исключённая из будущего, моя работа приобрела статус отдельной, параллельной жизни, которую я проживал ради того времени, что от неё оставалось.
   Являясь человеком (чего уж скромничать), по общему счёту, ответственным и честолюбивым, я освоил навыки ремесла настолько, что зарекомендовал себя специалистом в этой области. В отчаянные периоды смирения, когда из будущего доносились образы немощного старческого одиночества, мне приходилось, не без морального усилия, объединять обе жизни в одну. Тогда и добывались профессиональные успехи. Я посещал различные курсы, и неоднократно получал предложения о повышении статуса. Курсы, на которые поступал исключительно за свой счёт, как правило, новых знаний не приносили. Занятия были скучны и вторичны. Зачастую преподаватели просто диктовали абзацы из литературы, которую я штудировал задолго до того, разбираясь с тонкостями профессии в первые этапы своего трудового пути. Тогда, в начале, это было трудом: с жаждой познания, радостью открытий, удовлетворением честолюбивых амбиций. Всё было игрой - серьёзной и полезной. Мне было не страшно взрослеть.
   Сейчас работа, буксовавшая на плодах предыдущего труда, стала неинтересной и обязательной. Быть может, поступая очередной раз на курсы, я лелеял надежду разжечь в себе угасший интерес к работе. Но всякий раз конечной и единственной целью становилось получение "корочек". Мне нужны были документальные подтверждения собственных достижений. Больше они не были нужны никому. Но меня утешали.
   Предложения руководства льстили, но отвергались по разным, малопонятным другими под-причинам, сводившимся к одной большой, немного туманной даже для меня, общей, абсолютной причине - я всегда ждал чего-то другого. Чего-то другого, не связанного с тем, чем я занимаюсь. Сам не знаю чего, но жду до сих пор. А в этой сфере мне вполне хватало тех предложений самих по себе.
   С наступлением среднего возраста, пришло сознание того, что я пропустил точку невозврата, что жизнь, всё-таки, одна и будущее теперь - это моё настоящее. И оно закончится тогда, когда я перестану быть способным его обеспечивать. Теперь бы я, пожалуй, с охотой принял былые предложения. Я даже созрел, чтобы принять хоть одно из них без всяких "пожалуй". Тем более, что свою должность, как это бывает с растянувшимся временным, я давно перерос.
   Теперь я часто ругаюсь. Меня стало очень легко задеть и я, не в силах сдержаться, срываюсь на конфликт, не взирая на ранги, пол и возраст, не опасаясь потерять рабочего места и собственного лица. Эмоции захлёстывают меня и ослепляют. Наверное, у меня искажается лицо и холодеют глаза. Я догадываюсь об этом, глядя в лица других людей. В такие минуты я часто говорю не то, что думаю. Я задыхаюсь от нехватки слов, которые нужно подыскивать и наспех подгонять одно к другому. Руки лепят из воздуха что-то бесформенное, злость превращает меня в лютого и жалкого отщепенца.
  Очень тяжело отхожу, когда рабочий день заканчивается. Возвращаюсь домой, сижу один на один со стаканом какого-нибудь белого спирта и переживаю прошедший день заново. Зачастую, нахожу свою горячность глупой. Проговариваю свои фразы по-разному, с разной интонацией, корректируя смысл сказанного, перемещая акценты. Будто сказанное можно переписать, а прошедшее переозвучить.
   Увольнения не боюсь. От этого слова до сих пор пахнет свободой и авантюрой. Но испытываю настоящий страх перед перспективой поиска нового рабочего места. Искать того же, от чего ушёл, добиваться цели, в которой не уверен, пытаться понравиться незнакомым, не всегда приятным людям, новый коллектив со своими порядками - всё это представляется моральной пыткой. За годы своей несостоявшейся карьеры я несколько, совсем немного, раз менял рабочее место. Всегда по собственному желанию и только принимая другое, более подходящее для себя предложение. Правда, несмотря на свой страх, сделал пару отчаянных попыток в корне изменить профиль своей деятельности. Попытки оказывались неудачными, поскольку приходилось отказываться от привычного, довольно сытого, а главное - непредсказуемого заработка. Чтобы хорошо зарабатывать, нужно уметь что-то хорошо делать. Чтобы научиться, требовалось время, за которое меня кто-то будет содержать. Кормить меня было некому, а падать на студенческий полуголодный, в широком смысле слова, паёк ради неясной перспективы уже не хотел. Намаявшись, возвращался побитой собакой к старому хозяину. Меня прощали и снова брали на прежнюю должность.
   Всё идёт по наклонной. Теперь, случается, запросто допускаю в работе непозволительную для себя заурядность. При этом вспыльчиво реагирую на возникающие замечания уже не только коллег, а после работы страдаю от этих некрасивых сцен и бессонницы. Ну вот, я и дошёл.
   Остановился перед слоёной железом и спецоборудованием дверью в свою параллельную ипостась. Здесь кончается дом. Здесь кончается город. Я сам воздвиг эту дверь, в которую должен звонить.
   Рассматриваю выпуклое отражение в дверном глазке. Я всегда о нём забываю, об этом отражении. То есть никогда о нём не думаю, пока не увижу. Моё искажение рассматривает меня с той стороны двери. Ещё бы работало вместо меня.
   В эти переходные мгновения, которые не идут в зачёт ни к чему, стараюсь сбросить балласт душевных неурядиц. А неурядицы, помимо сказанного, увы, не сводятся только к работе. Есть ещё личная жизнь, в которой тоже что-то происходит, тем более когда не происходит ничего.
   К двери, с той стороны никто не подходит. Так долго, что выглядит нарочным. Всё время кажется, что меня рассматривают в этот глазок. Мне приходится невольно позировать. Знаю, что кому-то просто лень оторвать свою задницу, что каждый считает себя более занятым, чем другие. Но глазок существует, он смотрит на меня, он может смотреть на меня глазами любого человека. Все ждут второго, более настойчивого звонка. Второго звонка не будет.
   Сегодня всё будет иначе. Позитивно. Продуктивно. Без озлобленности, без глупостей, без перехлёста эмоций. Каким бы длительным и непростым этот день ни оказался, он всё равно закончится, как все дни до сегодня. Любая, даже самая сложная работа - совокупность простых действий в определённой последовательности. Главное, не думать обо всём сразу. Господи, как не хочется каждый день начинать с середины.
   Однажды, когда работы было совсем невпроворот, мне довелось испытать момент откровения, в котором, если уместно так выразиться, истина оказалась до безутешности очевидна и удивительно проста. В тот день работы оказалось настолько много, что некогда было мыслить словами. Задачи возникали картинками, напрямую. Минуя освободившееся сознание, сигналы шли рукам, ногам, позвоночнику. Их бессознательная, безошибочная память, движения, доведённые до совершенства, как в трансе, чётко и безупречно собирали из составных целостную картину, которая непрестанно обновлялась. Всё пришло к такому автоматизму, что мне стало просто нечего делать. Я отделился от себя самого, словно сделал шаг в сторону. Это было обворожительно. Я видел себя со стороны, и чувствовал лёгкие импульсы, которые приводили в движение моё тело. Стало до радости легко: смотреть на марионетку, всё понимать и ни в чём не участвовать. Некоторое время, если оно не останавливалось, было светло и чисто, как если быть безоговорочно счастливым.
   Поток информации стал иссякать, решения выстроились в очередь, детали картинки вновь обрели названия. Сознание и тело снова стали одним неделимым существом. Что-то очевидное размылось, оставив осадком усталость и безразличие. То, что я всю пролетевшую до этого момента жизнь занимаюсь совершенно чужим делом, не стало для меня открытием. Я просто не искал своё. Даже то, что меня используют так же, как я использую вверенное мне оборудование, и меня волнует только его исправность и соответствие требованиям - давно очевидный факт, который недолго и неохотно называли дружбой, заслугами, или уважением.
   Сознавая только что пережитое, я мог поклясться в том, что видел вместо себя совсем другого человека. И в нём, в этом человеке, был весь смысл моей жизни. Вот так, на четвёртом десятке, даже не вдруг, явилось понимание ошеломительной ответственности за собственное существование. Реальность внешнего мира перестала укладываться в прокрустово ложе моего сознания. Ещё полон сил, но вышло время экспериментов. Любая ошибка - пропасть безутешного раскаяния. Зыбкий баланс между опытом и пессимизмом.
   Передо мной разверзлась пустота открытия, в космос которой летели все мои неурядицы, нытьё, возбудители, провокаторы, прошлое, будущее. Реальность жизни - страшная и холодная пустота. В ужасе перед этой пустотой, на пятачке момента, я схватился за здесь и сейчас, и даже не сразу одёрнул руку, взявшись за что-то нестерпимо горячее - деталь стационарной, надёжной как бытие, профессиональной кофемашины.
   Я - бармен. Вернее, работаю барменом.
  2.
  
  
   Суть работы бармена - всегда находиться на месте, чтобы удовлетворить прихоть другого человека. Если еда - жизненная необходимость, то без бокала шардонне или, к примеру, чашки капуччино, можно вполне прожить всю жизнь. Каждый человек, который подходит к стойке, создаёт проблему. Бармен решает эту проблему по мере своей компетенции, по средствам личных качеств, пропущенных через призму корпоративных требований. При этом затрачиваются единицы, в которых измеряется филантропия. Люди могут быть самыми разными, но прихоти, как правило, примитивны, скучны и несвоевременны.
   Безусловно, филантропия восполняема, но главной причиной метаморфозы бармена из филантропа к мизантропу являются не столько капризы совершенно неинтересных ему людей, сколько долгий - непозволительно долгий для мирного времени - рабочий день. И дело тут вовсе не в лени, характере или, скажем, выносливости. К примеру, за минувшую смену, которая длилась шестнадцать часов, я сделал столько-то кофе, перетаскал такое-то количества товара от экспедитора на склад и со склада в бар, перемыл и подготовил такое-то количество посуды, столько-то раз сделал уборку рабочего места. Приготовил некоторое количество коктейлей, разливал в определённых количествах столько-то литров спиртного и безалкогольного. Набрал два мешка мусора и вынес их на свалку. Так вот: если бы всё, что мне предстоит сегодня сделать, я бы получал в виде задания на день - уверен, что (при наличии соответствующего стимулирования) эта норма, в редких случаях, оставалась бы не перевыполненной. Я бы самостоятельно распределил задачи, приоритеты их выполнения, руководствуясь только собственным усмотрением и рабочим настроем. Когда необходимо, я мог бы устроить небольшой перерыв, и спокойно выкурить сигарету до самого конца. Когда я проголодаюсь, то могу без суеты, сидя за обеденным столом, съесть горячий обед. После которого мог бы позволить себе несколько минут спокойно посидеть и полистать, например, попавшуюся под руку газету. Возможно, ещё одна сигарета и можно снова браться за работу, с утроенной силой и хорошим расположением духа.
   Но в нашем деле всё как раз не так. Никаких определённых задач - нужно быть готовым сразу ко всему. Как раз когда у тебя сложный по исполнению заказ, привозят товар, который тебе необходимо срочно принять, чтобы отпустить экспедитора, и сразу перетаскать, потому что коробками завалило вход, а часть товара - на улице без присмотра. Именно сейчас, когда группа туристов заказала четыре латте, два капуччино и молочный коктейль, а кому-то приспичило - не смотря на погоду - мохито, и ты слышишь, как где-то в зале кто-то говорит официантке: "А что, разве так долго налить пиво?" - именно в этот момент за стойку заходит бухгалтер с твоим последним отчётом, просит что-то пересчитать, именно в этот момент к стойке присаживается компания, которой нужно просто выпить и сразу рассчитаться, именно в этот момент кому-то нужно помочь с выбором, а директору нужна заявка на завтра, именно в этот момент тебе не хватает посуды для одного латте и тебе нужно бежать на мойку, а компания за стойкой уже третий раз выкрикивает обращение "молодой человек" и просит сделать пока три свежевыжатых сока, и ты понимаешь, что тех апельсинов, что ты принёс, на три стакана не хватит.
   Можно просидеть целый час и ничего не делать, но только выйдешь покурить, как тебя срочно требуют в бар. И никто не считается с тем, что ты сел обедать. Приём пищи, почти всегда остывшей, почти всегда на бегу, происходит в несколько заходов. При том нередко, после того как обед, всё-таки, съеден, внезапно наступает затишье, которое заканчивается сразу в тот момент, когда ты, пользуясь паузой, прикуриваешь очередную сигарету. Вот такой он незаменимый специалист - бармен. Ни поесть, ни покурить, ни спрятаться. И только присядешь перевести дыхание, возвращается бухгалтер: "Свободен? Давай-ка быстренько пересчитаем всю газированную воду", и тут же администратор: "Ой, а сделай мне кофе, пожалуйста, пока ты не занят, с молочком - только с горячим". Или охранник: "Как же я зае(шёпотом)ся (ничего не делать). Может, чаю попить?" Или директор: "Сделай чайничек чёрного"... "и две чашки"... "ещё чашку"... "ещё одну чашку"... "лимон порежь"... "и мёд"... "мята есть? давай"... "кипяточку долей"... "заявку на завтра составил? молодец"...
   Финансовая составляющая не восстанавливает истраченных филантропных единиц. Она лишь стимулирует выдержку, и развивает цинизм. Бармен не должен уставать.
   Трясина. Если кто-нибудь в переходном возрасте, в поисках, например, подработки между сессиями устроился в ресторан, а тем более встал за стойку - это ярмо он будет тянуть всю жизнь. Бывают, конечно, исключения, но я таких никогда не встречал.
   В моей школе, как и в любой другой, были крутые ребята, созревшие раньше, чем я или мои товарищи. И не то, чтобы я - в детском понимании - переживал унижения. Я испытывал некоторый дискомфорт, когда эти ребята меня встречали. Это угнетало. Дети жестоки. Слово "пацан" звучало серьёзно. Били меня, хочу заметить, нечасто. Наверное, было неинтересно. Бывало, у меня отнимали какие-то дорогие мне вещи. Приходилось выдумывать истории моей маме и терпеть от неё скандалы. Из-за этих ребят, которые уже курили, пили и (может и правда) знавали женщин, в то время пока я лепил из пластилина человечков, мне приходилось выбирать обходные маршруты, и прятать в носок неистраченный двадцатик.
   Сейчас трудно сказать наверное, но страха как такового не было. Будет вернее это назвать иерархией. В любом случае, в те годы я не занимал в ней завидную нишу.
   И вот детство внезапно прошло. Сместились акценты. Источники моего детского дискомфорта в одночасье оказались местными алкашами, без легендарного прошлого и сожаления об этом. Их девушки перестали быть недосягаемыми, и перешли в разряд (как печально) блядей, которые зарятся на мой экологически чистый организм, высокий заработок и связи в модных клубах. А пираты моего детства, эти забавные "пацаны", унизительно причисляют меня в свои друзья, подло, просто и напрасно рассчитывая на добавку или бесплатный вход.
  Неужели бы я смог тогда отказаться от столь чудесного преображения? Например, пойти к ним на завод. Тем более, там уже давно не выдавали зарплату. Если бы у меня даже хоть на минуту зародились сомнения, я мог просто включить видеомагнитофон, который купил на свои деньги, и поставить кассету с Томом Крузом и коньяком "Людовик XIV".
  
  Так я и остался, до сегодня - навсегда.
  Я работаю в хорошем баре. Наверное, если бы я работал сейчас в другом месте, то мечтал бы работать в таком. Я работаю здесь с самого открытия, даже немного раньше.
  Несколько лет назад, когда я учился в Петербургской Ассоциации Барменов, моим соседом по парте оказался дотошный очкарик, с внимательной - до молекул - жаждой разобраться в новом деле. Тогда он был немного старше, чем я сейчас. Тогда я был коллекционером "корочек", с неудержимой - до тщеславия - жаждой блеснуть профессиональной эрудицией. Тогда мы с ним и сошлись. После каждого учебного дня, мы шли в садик перед консерваторией, набирая в попутных гастрономах предметы изучения, и устраивали факультатив. Это был самый хороший собеседник, с которым мне довелось говорить за последние к тому времени годы. Это был самый внимательный слушатель, который действительно слушал, что я говорю. Он с удовольствием пил, и отважно пьянел. Мы стали друзьями.
  Он рассказал, что шеф, на которого он работает, решил перестроить мебельный магазин в кафе. Мой новый друг работал в этом магазине грузчиком. Но смена профиля помещения повлекла за собой переквалификацию персонала.
  Через некоторое время он спросил о моей работе. Виски-бар на Чернышевской. Не совсем то, что хотелось, но вполне устраивает. Центр, график, полчаса пешком.
  Незадолго до экзаменов, мой друг, ещё вполне трезвый, без обиняков предложил поработать у них:
  - Если тебя устраивает на Большевиков. Правда, шеф говорит, откроемся не раньше ноября. Смотри, если согласен, то я поговорю с шефом насчёт тебя. Встретитесь, он с тобой побеседует.
   На Большевиков меня не устраивало, но до ноября было ещё как до Большевиков, и я согласился. Тем более, что там у меня будет хороший друг.
  
   Вот он, разрешите представить: Лев. Лев Карлович. Выполз. Мы с ним не здороваемся, пожалуй, как месяц. Да, не меньше. Мы стали настоящими друзьями, такими, что даже на работе ругались по-настоящему, как друзья - зло и бескомпромиссно. Лев Карлович доживает последние дни в качестве администратора. Этакий окуклившийся червяк. Скоро он станет директором. Шеф открывает какой-то поролоновый филиал, и забирает нашего директора туда. Слава Богу: минус одиннадцать кофе в день.
   У меня за стойкой растёт цветок. Не знаю, как он называется. Его забыла одна женщина. В тот раз она так напилась, что заснула сидя за стойкой. Наш охранник взял её в охапку и вынес на студёное крыльцо. Больше мы той женщины не видели, а я взял над цветком шефство. Вон какой вымахал. Аккуратно беру его листы - ладонь в ладонь - и протираю. Я люблю этот цветок, но если бы уход за ним мне вменили в обязанность, он бы погиб. Сверху, и обязательно с обратной стороны. Лев зашёл за стойку, я вижу его периферическим зрением. Знает, что я не люблю, когда кто-то заходит за стойку, и зашёл. Шарит по шкафам. Гадёныш. Этого я не выношу:
  - Что тебе надо?
  - Не твоё дело.
  Сволочь.
  - Здесь всё - моё дело.
  Фыркнул, и молчит. Мне становится неприятно, до дрожи в спине. Я уже не могу спокойно заниматься цветком. Лев, сутулый и близорукий, задрав голову, некоторое время рассматривает полки с бутылками. Поднял одну из них, посмотрел обратную этикетку, вернул на место. Сложив руки на груди, я смотрю в окно и глубоко дышу, пытаясь успокоиться. Когда-то он был моим лучшим другом. Когда-нибудь то, из-за чего мы поругались, будет вызывать улыбку недоумения. Посередине я испытывал тягучую ненависть и тоску. Мелочные конфликты рабочего порядка. Ссоры - всего лишь эпизоды, не будь они замешаны на дружбе. Мне хорошо знакома тяжёлая пустота обиды, после того, когда меня, вполне порой справедливо, ставят на место. Это бессильное сожаление об упущенных возможностях, эхо собственных ошибок. Такой уж у меня принцип работы в коллективе: по меньшей мере - на равных, и чуть в стороне ото всех. Я взрослый дядька, с тяжёлым характером, но первоклассный специалист. Это в случаях, когда с людьми кроме работы меня ничего не связывает. Другу, которого я поддерживал с самого начала, я не мог простить. А друг не хотел уступать. Он взрослый дядька, с тяжелым характером, универсальный администратор. По отдельности всё, казалось бы, ерунда - не стоит нервов. Но целое гораздо превосходит сумму своих частей.
   Лев, сморщив нос, поправил указательным пальцем на переносице очки, посмотрел на меня, и медленно вышел из-за стойки. Я поправил бутылку, к которой он прикасался, закрыл плотнее дверцу шкафа, в котором он что-то искал. Кстати. Что он там искал? Присев, я открыл дверцу. Это мой бар. Ко всему, что здесь есть, я имею непосредственное отношение. Я знаю здесь каждый закуток и могу с закрытыми глазами найти всё, что здесь находится. Когда я выхожу на смену, мне достаточно беглого осмотра, чтобы определить чего и сколько ушло за время моего отсутствия. У меня всегда всё на своих местах и в образцовом порядке. В том числе и поэтому я не люблю здесь посторонних. А посторонними я считаю всех.
   Пришли двое, сели неподалёку. К ним подошла официантка Наташа. Я не люблю Наташу. Когда она приносит заказ, у меня к ней куча вопросов. Она бегает к столику и переспрашивает. Или отвечает наугад, после чего мне иногда приходится переделывать.
   Снова взялся за листья. Цветок меня успокаивает. Слышу, как люди оговаривают заказ. Американо. Наташа лезет со сливками. Они соглашаются. Зачем портить кофе? Сливки - подогреть. Ненавижу. Капуччино. Ненавижу. Откуда, почему этот мужик, которому всё равно, что пить, запомнил именно это, ненавистное мне, слово? Я протираю листья и думаю о том, что этот цветок для меня важнее, чем те двое. Эти люди для меня ничего не значат. Вытирая листья от невидимой пыли, я испытываю к этому цветку некоторые чувства, он - важнее. А к людям, живым, я не испытываю ничего. Их никогда не было в моей жизни, и если они исчезнут прямо сейчас - ничего не изменится. Эти люди не важны. Мне важен цветок. Он не при чём - я сам решил, что буду ухаживать за ним. Терпеливому растению всё равно. Людям тоже всё равно. Иду варить кофе. Люди не виноваты.
   Отпустив заказ, сворачиваю сигарету. Здесь я курю прямо за барной стойкой. На самом деле, мне не нравится, когда бармен курит за стойкой. Но когда работаю сам, мне плевать, если кому-то это может не понравиться. Я вообще позволяю себе много из того, чего сам бы не потерпел, будь я хозяином заведения. Например - читать художественную литературу. В баре всегда найдется, чем заняться по делу, за которое тебе платят. Даже если кажется, что делать нечего. Так кажется только дилетантам, лодырям и проходимцам. Первого нужно тыкать носом, второго гонять, а третьего - выслеживать и гнать. Для этого хозяин заведения нанимает ещё одного человека, администратора. При мне эта должность, если и не паразит, то номинальная. Администраторы у меня на подхвате - помогают по мелочам, когда сразу много работы. Так ведь, Лев Карлович?
   Человек читающий, как работник, дважды бесполезен: он не только перестаёт что-то делать по работе, он престаёт думать о работе. Если бармен читает художественную литературу, это серьёзный сигнал к тому, что у него пропал интерес к занимаемой должности.
   Официантки, вдоволь наговорившись о наращивании ногтей, пролистывают журналы. Это не чтение. Пробегая глазами по выделенному жирным шрифтом тексту, или картинке, они легко переключаются на любой внешний раздражитель. Девушки-официанты в этом случае последовательны: не углубляясь в текст, они не углубляются в сущность своей работы. Только то, что написано жирным шрифтом, или цветные картинки. Быть официантом никогда не считалось престижным, хотя это сложная и тяжёлая профессия. Но вряд ли это приходит в голову тем девушкам или юношам, которые находят эту работу как самый простой способ без квалификации, опыта, даже прописки решить свои временные финансовые трудности. Спросите их, кто они по профессии. И вам ответят: студент, медсестра, эколог, юрист, даже - переводчик корейского языка (Наташа).
   Кстати, девушки в качестве официантов гораздо неряшливее и бесхозяйственнее своих коллег юношей. Будущие хозяйки видят только внешнюю, парадную часть своей работы. Они будут валить мусор в корзину даже тогда, когда в неё ничего не помещается.
   Делаю первую затяжку. Ладно, они ведь не навсегда такие красивые. Год, другой и придётся работать. Всё-таки, я их по-своему люблю. Не чужие.
   Здесь важно не путать личное и служебное. Был довольно длительный период, когда я не мог уяснить для себя этой профессиональной аксиомы. Да и сейчас, уяснив и взяв за правило, подозреваю, что случилось это лишь по возрастным причинам, как превентивная мера грядущей непопулярности среди целевой возрастной категории противоположного пола. Тем не менее: служебные романы - разрушают служебные отношения.
   Сегодня простой, обычный день. Через неделю я забуду его число. Через две - стану путать с другими привычными днями. Месяцами может не происходить ничего, и всё измениться в одночасье. Почему именно сегодня? Почему бы не сегодня? Чтобы запомнил число.
  3.
  
  
  - Андрю-у-у-ха!.. Иди, посмотри!
  Отец, такой молодой, был похож на древнеегипетского гражданина, вывернув руки вверх, в одной из которых блестела живая рыба. Длинная рыба извивалась и блестела как сталь в рассеянном сквозь белую ночь лунном свете.
  - Щука! Иди, посмотри!
  Отец радовался, как ребёнок. В тот момент, он им и был. Моим ровесником, даже младше. Андрюха - это я. Вернее, когда-то был. Поэтому, пускай лучше "Андрюха".
   Отец не следил за футболом и не пил пиво:
  - Горькое.
  Его увлекала рыбалка и водка:
  - Водка сладкая.
   Однажды, наш коммунальный сосед дядя Рюрик позвал отца на Кировский стадион:
  - "Зенит" играет дома, - и выразительно потянул за лацкан чехословацкого пиджака, пока из внутреннего кармана не вылупилось горлышко бутылки. Андрея пришлось брать с собой.
   Крестовский остров моего детства - территория праздника. Нарядно одетые люди отражают солнце, излучая спокойное счастье выходного дня. Народу было полно. Дядя Рюрик и отец, усадили Андрея на карусель. Лакированная лошадь, с ручками под ушами, несла его по кругу, а он крутил головой по сторонам, пытаясь отыскать в толпе взрослых людей родные лица. Лишь когда карусель остановилась, к растерянному ребёнку, возникнув ниоткуда, подоспел отец. Как это необходимо, раскрутившись на карусели, схватиться за сильную руку отца.
   Потом ещё одна карусель, неинтересная и медленная, с которой просматривается павильон, куда отошли отец и дядя Рюрик. Андрей терпеливо ждёт, когда всё остановится. И вот отец встречает его раскрытыми объятьями. В одной руке он превозносит за тонкую палочку бесценный для детства в июле пломбир. Андрей бросился на шею отцу, будто позади было кругосветное путешествие. Отец поцеловал сына, потёрся душистой наждачной щекой о детскую щёку Андрея, и вручил, как приз, мороженое.
   Потом, все трое, зашли в тир. Отец отлично стрелял. Шутя, он называл Андрею цель и тут же её выбивал. Андрей восхищался, но чувствовал какой-то взрослый подвох. Подвоха не было. Отец, действительно, хорошо стрелял. Распорядитель тира, пожилой мужчина без руки, командовал:
  - Поставить винтовки дулом вверх!
  И все подчинялись.
  - Хули, фронтовик, - сказал дядя Рюрик, когда все вышли наружу. Он посмотрел на часы, - пора к стадиону.
   Народу становилось всё больше. Наконец, в толпе стало настолько тесно и безвыходно, что Андрей захныкал, и отец посадил его к себе на шею. Сев на отцовские плечи, Андрей тут же успокоился. Оглядываясь вокруг, он видел море людей и простор над ними. Несколько детей, так же, как он, сидели на плечах своих отцов, и болтали ногами в море людей. Неподалёку, одна взрослая тётя, подняв руки вверх, пела песню.
   Рассевшись, после сутолоки, на трибуне, дядя Рюрик и отец выпили водки:
  - Маме не говори.
  Дядя Рюрик достал из кармана газету, аккуратно разорвал, и свернул две пилотки. Одну надел на себя, вторую посадил на голову Андрея. Пилотка получилась большой и почти невесомой. Она скатывалась на разные стороны и неприятно шуршала. Приходилось постоянно соблюдать её равновесие, что неприятно сковывало. К тому же, было стыдно сидеть в такой нелепой пилотке, в которой дядя Рюрик чувствовал себя вполне вольготно. Конечно, он же старый. Не хотелось оставаться в этой пилотке, и не хотелось обидеть дядю Рюрика, который сейчас, азартно посвящая отца в перипетии предстоящего матча, разливал водку в стаканчики из-под мороженого, не вынимая бутылку из внутреннего кармана своего заграничного пиджака. Выручил отец. Выпив, он снял газетную пилотку с головы сына и шумно занюхал его теменем. Пилотку отец надел на себя и сразу потяжелел. Андрей уже знал, что это значит - он остаётся один, с неподъёмным отцом, без которого он не найдёт дороги домой. Отец засыпал. Андрею нестерпимо захотелось в туалет. Он приводил к жизни умирающего отца, и кое-как растолкал. Они с трудом выбрались за трибуны. В туалет было не протолкнуться, и отец подвёл сына к опоре:
  - Писай здесь.
   Вернувшись на трибуны, отец сник. Его рука тяжело свисала поверх детских плечей. Андрей смотрел далеко вниз, на огромное зелёное поле. Вокруг кричали незнакомые люди. Дядя Рюрик с кем-то спорил. Андрей вцепился в тяжесть отцовской руки, в единственную опору посреди ошеломительного скопища незнакомых людей. И слёзы уже топили страх материнской недосягаемости, как дядя Рюрик взорвался:
  -Гоооол!!! АААА!!! Гога! Гоооол!!!
  Вырвал Андрея из его крепости, поднял ввысь над крутизной трибун, и кричал:
  - Андрюха-а-а-а!!!
  Отец спал. Бумажная пилотка свалилась в проход. Андрей дёргал его за руку и заклинал проснуться. Но, родной и беззащитный, отец спал как мёртвый.
   Дядя Рюрик, который радовался так, словно никогда не был ребёнком, сгинул. Мои родители так и не смогли определиться: то ли сел в тюрьму, то ли уехал на Север. Вскоре, у отца появился новый товарищ:
  - Дядя Коля.
  Он поселился в комнате дяди Рюрика. С ним вместе поселилась тётя Валя. Дядю Колю Андрей не принял, а тётю Валю мама загадочно и легко называла проституткой. Андрею нравилось звучание этого слова, и золотой крестик между её больших, тёплых и уютных грудей.
   Андрей посмотрел на отца. Не зная, как разделить его радость, он пробежал вокруг их маленького лагеря, сосредоточенного на костре, возле которого мама и тётя Валя готовили ужин. Где-то на этой орбите отдыхал от дальней дороги отцовский "Иж-Юпитер" с люлькой.
   Андрей не ел рыбу. Родившись у моря, живя на берегу реки, он не ел рыбу и всех обитателей воды. Река и море, их близость, стали причиной такой гастрономической фобии: когда хоронят моряков, их бросают в море. Там их съедают рыбы. И не только моряков. Гуляя с мамой по неодетому в гранит берегу Малой Невки, что текла сразу за их домом, он всегда подмечал в прозрачной воде разлагающиеся трупики кошек и крыс. Тут же рыбаки таскали из воды клевавшую эти трупы рыбу.
   В школе мне всегда внушали, что Балтика - это море. Но в обиходе никто никогда не говорил, например - поехали к морю. Море было где-то далеко на юге, до него можно было добраться только на поезде. На отцовском мотоцикле мы приезжали на залив.
  - Соль убивает микробов, - сказал как-то дядя Рюрик, стоя в синих трусах, по щиколотку войдя в залив, - ты моряк или плакса? Давай руку.
   Однажды, проходя через Лазаревский мост на Крестовский остров, Андрей за руку с мамой, увидели милиционера. Тот прохаживался на противоположном конце моста. Было яркое утро перед жарким днём. Когда перешли мост, Андрей увидел мраморную статую, которую охранял милиционер. Статуя была с отбитым носом и обломанными пальцами на руках. Мама сразу одёрнула:
  - Это утопленник. Видишь: нос и руки ему отъели рыбы.
  - Кто такой утопленник?
  - Это человек, который умер.
  - Покойник?
  - Покойник, это если зарывают в землю. А если в воде, то утопленник.
  Рыбы стали могильными червями, а малосольный залив - сточной ямой городских рек и каналов. В то время Андрей ещё не знал про канализацию.
   Теперь он бежал от отца с рыбой и чужим дядей Колей, мимо мамы с тётей Валей, никуда - по орбите к ним. Свобода без улиц, открытое небо. Сам воздух пьянил Андрея. Добежав до деревянного мостика через протоку, Андрей остановился. Облокотился руками и подбородком о высокие перила. В этой прозрачной, не засоренной тишине, пахнущей смолой и камышами, не только дышалось - слышалось, виделось, воспринималось иначе, будто через увеличительное стекло. Под ухом тикали большие, шире худенького запястья, отцовские часы. На ремешке, специально для такой худенькой ручки, было проколото отверстие. Отец, заходя с бреднем в воду, всегда снимал часы, и поручал их Андрею.
   Часы, если их загородить ладошкой, светились фосфорными цифрами. Стоя на мостике, глядя на отцовские часы, фосфор которых никак не разгорался в куриной слепоте белой ночи, Андрей решил совершить что-то непоправимое в своей жизни. Я уже не помню, что им двигало. Он достал из кармана драгоценность - настоящий армейский значок. Тяжёлый, размером с его ладошку, рыцарский щит, с закруткой на обратной стороне. Стекло с металлом. Уникальный предмет. Что может быть лучше? "Вот я держу его, он есть. А когда, - он посмотрел на часы, - стрелка дойдёт вот до сюда, у меня его не станет, и никогда уже не будет". Вот так, всё серьёзно.
   Держа значок в руке над водой, Андрей следил за стрелкой времени. Самая быстрая стрелка. Она дошла до назначенного рубежа, и... разочаровала, совершенно не запнувшись, продолжая свой бег, даже когда из детской ладони летел в поток такого же времени не имеющий цены артефакт.
   Ещё некоторое время Андрей мог определить блеск потери в потоке ручья. Он даже мог сбежать по отлогому берегу наперерез течению, и вернуть утраченную ценность. Но он стоял не шевелясь, ему было легко и волнительно. В первозданной тишине, как на старой виниловой пластинке, щёлкают в костре сухие ветки, отец, по щучьему веленью, навсегда остаётся молодым, мама продолжает ждать ребёнка, тётя Валя хрустко откусывает от яблока, а дядя Каин думает, как поступить со своим братом, чтобы разменять две комнаты в коммуналках на отдельную квартиру.
  
   Жаловаться не на что. Мои желания, разумные мечты, пусть окольными, обходными путями, с большой задержкой - всё же сбываются. Я свил свой собственный мир, в который никто не вмешивается и не вмещается. Выпивая один, внутри этого гнезда, я бываю тихо, внутри себя, счастлив. Оглядываясь вокруг, я нахожу, что меня всё устраивает, что я пришёл именно туда, куда шёл так долго и желаю только одного, чтобы всё так и оставалось как возможно дольше. Всё могло быть иначе, лучше или хуже. Но стало, как стало. Судьба не скупясь предлагала мне варианты выбора, над которым я не особо задумывался. Мечты с истёкшим сроком годности сбылись, за ненадобностью к ним стремиться. Просроченные желания стали повседневной нормой. Лучше поздно, чем никогда звучит в утешение. Замкнутый круг благополучия оборачивается тупиком.
   Мне что-то сказал администратор. Я не расслышал, но уловил императив. Старый мой друг, Лев Карлович. Что не так? Всё, что может увидеть он, не могу не увидеть я. Вроде бы всё в порядке. Тушу окурок струёй кипятка из кофемашины.
  - Ты меня слышал?
  Я не слышал.
  - Что?
  Нужно сказать, что всё, что я делаю или не делаю на работе - имеет под собой разумное объяснение. У меня всё под контролем. Если вам кажется что что-то не так, спросите меня, и я объясню, почему это именно так, а не иначе. Часто проблемы возникают оттого, что я никому ничего не объясняю, а меня не всегда спрашивают.
  - Соки нужно перетаскать на склад. Чтобы к обеду их не было.
  Разумеется, он прав, так я его и учил. Скоро он станет директором. Только не стоило ему применять ко мне общие для всех правила. Официантки с двухнедельным стажем - его непосредственная паства - мне не ровня.
   В любом другом случае, когда меня с человеком не связывает ничего, кроме работы, я, вполне спокойно, мог бы объяснить, почему аккуратно сложенные так, чтобы никому не мешать, упаковки с соком лежат именно там, куда я их временно определил. Но не сейчас:
  - Тебе делать нехуй - вот и займись.
  Да, вот такой детский сад.
  - Что ты сказал?
  - Я сказал, что я без тебя разберусь.
  Лев близоруко приблизился ко мне лицом. Очень, знаете ли, трудно в такой диспозиции сохранять равнодушный настрой. Я держусь, но чувствую, что меня распирает. Я что-то делал до этого. Мне трудно сосредоточиться.
  - Помнишь, - Лев Карлович зловеще, по-змеиному, вогнул плоскую грудную клетку к сутулой спине, - я вытаскивал тебя, пьяного, из туалета?
  Как он издалека начал. Помню. Помните, я только что говорил о том, что всё могу объяснить? Маргарита. Это был поиск совершенных пропорций. Текила, Куантро и сок лайма. Вспыхнувшая страсть под катом рабочего вечера. Я понимаю, когда людей ничего не связывает, кроме работы. Они вытаскивают какие-то гнусные эпизоды, и тычут ими мне в лицо, будто козырной картой. Представить только - как долго они держали эту гадость у себя за пазухой. Как это подло.
  - И что?
  - В воскресенье, ты тоже пил. Я видел.
  - Я и не прятался. Я что, валялся?
  Лев Карлович, с вогнутой грудью, расширил плечи. Кобр. Только очки спереди. Наверное, он видит меня термально. Стараюсь быть как можно холоднее, но не могу остыть. Если бы я не знал Льва как, скажем, пацифиста, то принял бы оборонительную стойку - так от него несло агрессией. Заскрипел принтер.
  - У тебя заказ.
  - Делай сам.
  - Что ты сказал?
  Под ногами, оторвавшись, поплыла льдина каменного пола. Хотя бы одно слово, за которое можно зацепиться, чтобы остаться на плаву. Нельзя сорваться, люди не виноваты. Не сейчас. Я сгорел, изжил в себе бармена. Шестнадцать часов ненависти ежедневно. Бежать отсюда, от всего. Только ещё зацепить за живое, побольнее. Не нахожу слов и меня начинает трясти.
  - Пошёл ты.
  - Что ты сказал?
  Лев так близко, что способен ужалить. Подошла официантка. Она ждёт свой заказ. Я совершаю роковую ошибку. Всё так несуразно. Успокоиться. Снимаю фартук и направляюсь в раздевалку.
  - Так, ты куда собрался?!
  Чтобы не выдавать истерику, делаю всё медленно. Это даётся не просто. Дохожу до раздевалки. Открываю свой шкаф. За спиной администратор ненавистью плавит предметы. Официантка следует за нами:
  - Лев Карлович, у меня заказ. Андрей.
  Уборщица оторвалась от японского кроссворда и посмотрела на меня как на покойника. Я теряю всё то, с помощью чего до сих пор добирался в будущее. Никак не могу найти вход в рукав, забывая, для чего кручу в руках пальто.
  - Если ты сейчас уйдёшь, - говорит мой лучший, единственный мой друг, Лев Карлович, - то уйдёшь навсегда.
  Поэтому и ухожу. Чёрт! Ну что я делаю?
  - Ты понял?
  - У меня заказ...
  - Идите в жопу.
   В метро стало легко. В метро стало до радости свободно! В метро мне снова стало двадцать. Я не мог читать. Поезд мчал меня по чреву тоннеля, сквозь городские внутренности, а мне только оставалось гадать: матка это, или кишечник.
  4.
  
  
   Устройство мужского мочеиспускательного аппарата, по всей видимости, таково, что жидкость, пройдя через все перипетии конструкции, не просто хранится в специальном резервуаре, имеющем фиксированный объём - она давит. Не просто удерживается сокращением специальной группы мышц, имеющих определённый коэффициент и предел уставания - она прогрессирующе давит. Вероятно, дело в простате - отличительном признаке мужской урологии (урология бывает женской?) Я не совсем понимаю, что представляет собой простата, но мне она видится помпой принудительного слива, как в стиральной машине, например. Терпение здесь не при чём. Сколько раз, находясь где-то в публичных местах или, скажем, в метро, я пытался успокоить себя тем, что жидкости больше не прибавляется. Что достаточно удержать лишь то, что уже поместилось. Пожалуй, это несколько отвлекало. Однако, очень скоро приступы принудительного слива становились настолько нестерпимыми, что рамки приличия приходилось виновато раздвигать.
   Возможно, это свойство только моего организма. Возможно - не совсем здорового. Держу в руке третью за последний час банку с пивом. Подозрительно не хочется в туалет. Зная коварство подлого напитка, решил допить и подождать во дворе своего дома. Здесь я знаю каждый закуток и все слепые зоны. Я на своей, меченой территории. Или неспешно подняться к себе на третий этаж, сделать всё комфортно и остаться просиживать прекрасный сентябрьский день дома. В любом случае, спешить некуда.
  На работе, от которой меня на сегодня освободили, тихие неприятности, ведущие, как это уже повелось, к увольнению. За прошедшие полгода я сменил мест работы больше, чем за всё остальное время своей, так сказать, карьеры. Поиски работы, сами по себе, тоже оказались работой, в которой я почувствовал себя неопытным новичком. Особенно нелегко пришлось в самом начале. Получил ещё одно доказательство того, что столько лет просто потратил. Мне пришлось не только, почти кокетливо, замалчивать свой вполне дееспособный возраст - я впервые столкнулся с тем, что мне, вопреки логике, пришлось скрывать свой стаж.
  Тогда, в марте, я в первый раз купил газету "Работа для вас". Приятно удивился - какая она толстая. Обилие вакансий успокаивало задетую профессиональную честь. Но первый же звонок по приглянувшемуся объявлению поверг в недоумение:
  - Какой у Вас стаж по специальности?
  Принципиальный вопрос, подразумевающий ответ "чем больше, тем лучше". Без обиняков, со сдержанной гордостью отвечаю:
  - Пятнадцать лет.
  - Пятнадцать? - молчание, потом не очень уверенно, - н-нет, Вы нам не подходите. Вам и лет, наверное... уже...
  Я не мог понять последовательности. Не спортсмен, не проститутка. Профессионал, способный в полном объёме реализовывать годами наработанное умение.
   Или ещё, непременный вопрос со вполне закономерным пристрастием:
  - Причина увольнения с предыдущего места работы?
  Такой вопрос, конечно, логичнее задать предыдущему работодателю. Но я бы тоже спросил. Только, что вот на него ответить?
  - Собственное желание, - очень пространно, и звучит как отговорка. Не припомню, чтобы переспрашивали о причинах, побудивших возникновение такого "собственного желания".
   Так или иначе, найти подходящую работу не получалось. Изначальное недоумение сменилось отчаянием. Не получалось даже с не совсем подходящей. Хотя впредь я бывал осторожнее:
  - Опыт?
  - Более пяти лет.
  - Ваш возраст?
  - Тридцать (неразборчиво).
  - Причина увольнения?
  - Собственное желание. Это было моей ошибкой.
  Абсурд, но чтобы устроиться, мне приходилось разыгрывать почти дилетанта, лишь отчасти знакомого с ремеслом. Терпеливо выдерживать стажировки, унимать инициативу, молча кивать в ответ на детский лепет какого-нибудь юнца с завышенной профессиональной самооценкой. Никто не хотел становиться из-за меня вторым номером.
   За это, наконец устроившись, выпускал на волю глубокие познания и собственное видение организации рабочего места, повергая в трепет напарника, и срывая бутоны удивления и похвалы из уст официанток.
   Однако довольно скоро ощущение сомнительной новизны блекло, подзабытые неприятные аспекты снова переживались в режиме реального времени, и я, с тоской посмотрев сквозь окно на погоду, сонно брался за очередную книгу.
   Я скучал и с каждой сменой заметнее. Всё оставалось чужим. Рано или поздно я получал наставительное нарекание с финалом: "Если, конечно, хотите здесь и дальше работать". В таких случаях, я с удовольствием закрывал тему: "Не хочу". Меня радовала нежная растерянность на лице управляющего, видевшего пределы своей власти на территории подданного заведения. Упоминая, вероятно для солидности, ТК РФ, мне давали (на самом деле - просили) две недели отсрочки. Я соглашался и переходил в особую категорию неприкасаемых. Всё, что от меня теперь требовалось - не давать поводов разорвать штрафами сулимый расчёт. Для этого было достаточно не опаздывать.
   Впрочем, две недели ждать не приходилось. Разве что в этот раз. Да, двенадцатый день отсрочки. Я уже стал забывать, но вчера ко мне подвели девочку - совсем ещё ребёнка - и попросили показать ей, как тут и что. Как никогда вовремя закончилась пивная бочка - перезрелый ребёнок получил боевое крещение.
   Скрестив руки на груди, я простоял столько, сколько смог выдержать. Деликатно отводя взгляд от постоянно оголяющейся попы, я подбирал самые понятные, самые точные слова, объясняя девочке, как отцепить микроматик от пустого кега. Я был искренен и нежен. Ей мешала длинная чёлка, а мне эти неумелые пухлые ручки. В итоге, мой железный сообщник выстрелил коротким, но сочным плевком вонючей пены в покрасневшее от натуги лицо ребёнка. Я не дал ей времени расплакаться, отослав на склад за новой бочкой, объяснив, куда по пути отнести пустую. Ну, а что она думала? И пришла на каблуках. Я увольняюсь, но мне не всё равно. За ремесло обидно.
   Вообще-то, мы с ней поладили. Хорошая девочка. Ничего у неё, даст Бог, с этой барменской затеей не получится. Где-то учится на заочном, и может быть закончит. Сегодня первый день работает сама. Оставил ей номер своего телефона, на всякий случай. Обходится без моих подсказок. Умница. Я снова не у дел.
   Было бы не так грустно, если бы не то обстоятельство, что я живу на съёмной жилплощади. На прошлой неделе я встречался с её хозяином - хмурым, скользковатым мужиком под пятьдесят - и он, в несколько раздражённой своей манере разговора со мной, оповестил о том, что со следующего месяца поднимает аренду.
   Он не подаёт мне руки, ни о чём не спрашивает. Просто берёт деньги, кивает в квитанции и уходит. Иногда он бывает в хорошем расположении - глядя в счета, может пробурчать: "Ладно, живи..." После наших встреч я долго не могу отделаться от неприятного чувства опустошённости. Под его угловатой деловитостью неумело скрывается пугливая хитрость забитого человека. Внезапный собственник, быть может, с птичьими правами, заставил эту собственность работать. Для него я часть процесса. Ничего его не интересует, кроме своевременного, стабильного пайка. Порой мне кажется, когда я вручаю ему деньги, что у него соловеют глаза. Деньги, за которые не пришлось горбатиться. Однако, аппетит растёт. Ощупью, он пробует пределы своего сокровища, полагая, наверное, что мне хлеб достаётся недостаточно тяжело. Простой советский мужик без веры. Жаден, зол и жалок. Тоже, наверное, когда-то предлагали стать бригадиром или начальником цеха.
   Как бы там ни было, у меня, здорового (не больного), одинокого (свободного) парня (под сорок) ещё есть месяц для того, чтобы заработать на очередной месяц комфорта. Не сегодня.
   Двор пуст, если не принимать во внимание колоритных типажей, которые копошатся вокруг стоящих поодаль мусорных баков. Медленно, точно крабы, шевелят они содержимое контейнеров. Внимательно сортируя выброшенный хлам, извлекают потенциальные ресурсы и расфасовывают их, согласно котировке, в большие пакеты популярных супермаркетов. Великолепная четвёрка: трое - мужского рода и одна самка. От них ничего не требуется, разве что быть незаметнее. Свобода бродячих собак. Разве что, бродячим собакам больше прощается. Да и вряд ли это свобода - ненужность. Большой город не церемонится: слишком много людей, способных сразу тебя заменить. Если за этот месяц ничего не произойдет, эти четверо могут оказаться моими ближайшими соседями. И мне придётся у них кое-чему научиться. Брр! Тогда уж сразу, пока ещё есть на что, уйти в смертельный запой, "Покидая Лас-Вегас". Впрочем, что я и делаю - уже много лет.
   Пиво потеряло вкус и пилось лениво: без первоначальной охоты, но без отвращения. Банка никак не заканчивалась. Приходилось вспоминать о ней временами и тогда, отводя взгляд от сцены на помойке, припадать долгим, неровным поцелуем к мёртвым холодным губам отверстия, упираясь носом в криво заломанный ключ. При этом тонкие жестяные бока банки впадали, неприятно хрустя, и по рёбрам пробегал озноб.
   Как-нибудь обойдётся. У меня всегда так: не везёт до рубежа отчаяния. Потом всегда что-то подворачивается, что не даёт этот рубеж перейти. Правда, запас прочности уже не тот. Как-то давно, я уже зарекался больше никогда не голодать. Даже завёл специальную кубышку, в которую складывал на чёрный день. Сытый голодному не товарищ - за чёрный день сошло рядовое похмельное утро, когда можно было и потерпеть. От сумы (дальше даже додумывать не хочу). Посмотрел вслед уходящему каравану из четырёх падальщиков. Последней шла вьючная самка, перебросив большой пакет через плечо на спину. В другой руке пакет поменьше: Рив Гош. Кокетка.
   Всё непременно образуется. Непременно! Сегодня, так уж и быть - пью. Завтра начну искать работу. Мне похорошело. Мне стало, нет - мне и было - приятно стоять вот так, просто, никуда не спеша и не собираясь. Потому что было тихо, и в этой тишине тонко звучала знакомая песня. Потому что было тепло и скоро октябрь, один из любимых мною месяцев. Потому что падают крупные перезрелые листья, подчёркивая, смягчая, живописуя тишину вокруг. Будто кто-то ведёт ладонью под тихую музыку, текущую из самого детства, и у меня есть дом. "...если ты с малых лет в Ленинграде живёшь, ты поймёшь меня, друг, ты поймёшь..."
   В руке пиво, в кармане сигареты (кстати!) Я с удовольствием закурил. Покурю и пойду, без маршрута, куда глаза глядят. И посмотрел в сторону гастронома. Урология всё настойчивее напоминает о себе. Пиво - мой короткий поводок. Докуривая, испытываю мочевой пузырь на прочность.
   Отпулил щелчком ничтожный фильтр подальше. Пиво в банке тяжелело на треть, но пить больше не хотелось. Не лезло. Придавило на гуттаперчевую границу терпения. Можно было скрыться за куст, но я, немного помявшись, сделал решительный шаг в подъезд.
  5.
  
  
   После солнечного света, во мраке лестницы я подслеп, но сразу распознал присутствие человека. Однако наткнулся на него для себя неожиданно. То есть, пока осознавал, что здесь кто-то есть, успел проскочить некоторое расстояние. Старуха. Одна из неведомого сонма подобных ей угасаний, населяющих любой старинный дом без стеклопакетов. У них такие же старые кошки - тихие, гадливые, наблюдательные. И герань с запахом квартирной пыли.
   Эту старуху я помню. В прошлом году менял на их площадке лампочку. Старуха, видимо подглядев через глазок, растворила своё старушечье логово и через цепочку стала расспрашивать кто я, да что. Выведала, из какой я квартиры, и попросила вкрутить лампочку в её прихожей. Вопреки физическому отвращению к старости, я никогда не откажу в помощи старикам.
   Разве что сейчас. Слишком внезапно. Чуть не наскочил на эту старуху. Вряд ли она меня помнит, вряд ли вспомнит, когда я окажусь за пределами её слабой видимости. Я пытаюсь проскочить, но шаг мой вязнет.
   Ссохшаяся, с убранными под пакостный чепчик остатками кудряшек, в долгополой юбке, поднятой, в данном случае, до неприличия высоко, подтянутой до перехваченной резинками грудной клетки, старуха никак не решается сделать ещё один шаг к могиле. Одной рукой, с крупными клешневыми пальцами, она держит клюку вкупе с пакетом из "Дикси". Пакет набит каким-то дерьмом мерзко шуршит. Другой рукой старуха слепо шарит по крашеной стене, словно нащупывая уступ, о который смогла бы опереться. Со стены сыплются даже самые похабные надписи. Может, она успела забыть, что спускается и недоумевает, почему перила оказались с другой стороны?
   Её непослушные ноги, в омерзительных старушечьих колготах, как складные ходули, которыми она не научилась пользоваться. Кажется, это стянутое резинками тряпочное чучело подвешено за ниточки. От её присутствия вокруг всё тускнеет: выцветает краска на стенах, на штукатурке появляются трещины, перила покрываются патиной, а пауки спешно ткут свою паутину в каждом углу, куда старуха посмотрит. Жутко представить, какие растения выжили на её подоконнике.
   А тут, из другого мира, с банкой наперевес, залетает вихрь - я и солнце. Солнце тут же скрылось за дверью, я сник. Ухнув, с горба старухи тяжело снялась сова.
   Нужно бы помочь старушонке спуститься. Но мой центр тяжести итак спустился настолько, что в глазах рябят датчики аварийного слива. Осторожно обхожу препятствие. Старуха, не меняя положения опущенной головы, косит на меня водянистыми глазами. Испытывая неловкость, я непроизвольно и тихо здороваюсь. В один скачок перепрыгиваю короткую лестничную площадку, оказываюсь на следующем пролёте. Совесть колыхнулась, но угрызать не стала. Моя рука уже отыскивает в кармане ключи от квартиры - надо стянуть перчатки. Но слышу позади жалкое блеяние, зловеще усиленное акустическими способностями пустого бетонного помещения:
  - Не е е е ет бы па мо о о чь мне е е...
  Старая! Во мне восстал гражданин. Быстро вернулся к старухе. Она всё ещё подрагивала в судорогах нерешительности. Подхожу к ней сбоку, со стороны перил. Не напугать бы старую, не хватало мне ещё, чтобы от испуга разорвалось её измождённое сердце. Ставлю банку на ступеньку, делаю секундную паузу, чтобы старуха уловила моё присутствие периферическим зрением. Или ещё каким-нибудь чутьём. Потом, как можно участливее говорю:
  - Позвольте, я Вам помогу, - и раскидываю руки, мгновение колеблясь, за что её можно прихватить так, чтобы она не рассыпалась. Беру под локоть и запястье. Приятно обнаруживаю себя ещё в перчатках.
  - О, дааа... - выдохнула старуха почти сладострастно.
  Я взял крепче:
  - Ступайте уверенно, - говорю я громко, обращаясь к тем кукловодам, которые никак не могут выпростать её сустав над первой ступенькой, - смелее, ну же, я не дам Вам упасть.
  - А... вы из седьмой квартиры, - удивила меня старуха.
  - Да.
  - Я помню... вы мне помогли... старая стала совсем...
  - Ну, спускаться всегда тяжелее, - подталкиваю старуху.
  - Наверх-то я бегом...
  Тут какие-то косточки пришли в согласие, старуху повело вниз и мы сошли на одну ступеньку. Как она вообще тут оказалась?
   За этот короткий перелёт я приноровился куда и как подпирать старушечий остов. Несмотря на неимоверно трудную борьбу с мочегонными спазмами, дальше дело пошло слаженно. Бабуля успела рассказать, что потом ей нужно дойти до мусорных баков:
  - Но там я сама...
  Я остановился:
  - Так Вы бы сразу сказали! Давайте, - я протянул руку к пакету, - я сбегаю и выброшу.
  Думаю, что пиво слить можно прямо за баками. Такое уже бывало.
  - Не е е т, - блеет, глядя, как на чужую, повисшую в пустоте ногу. Потом вдруг поворачивает ко мне своё лицо, то есть, всю голову - как сова. Это было совершенно неожиданно. Не дав мне опомниться, вразумительно прошептала:
  - Там у меня мешочек есть, шёлковый. Мне его вытряхнуть надо.
  - А-а, - я изобразил понимание, - вот оно что.
  Плохи дела. Хотя ей, конечно, следует проветриться. Прогреть своё земноводное туловище на солнышке. Вдруг последнее. Даже в мыслях одёрнул себя: в этом году.
   Старуха вернула в обратном порядке свою голову в прежнюю впадину и, повалившись вперёд, как кукла, обозначила следующий шаг. Отвлёкшись, я утратил навык и неловко прихватил старушечье складное плечо. Из неудобного положения, с предельно сжатой паховой группой мышц (кажется, выпустил каплю), я попытался сделать синхронный шаг. Но не успел. Старуха обрушилась на ступеньку секундой раньше. В моих руках, в перчатках, остаётся прямой угол её локтевого сустава. С болтающейся клюкой и затёртым пакетом в мёртвой хватке цепкой клешни.
   В старухе что-то щёлкнуло. Или хрустнуло. Не совсем понимая, что происходит, я попытался удержать всё в исходном состоянии. Но панцирь из папье-маше продолжал заваливаться несогласованно с рукой, которую, как неполную рамку я пытался приладить к общей картине.
   Отделяя руку, старуха-ящерица оставалась сутулой, сильно подав голову вперёд. Из-под чепца обнаружилась тонкая куриная шея, обтянутая бело-сизой, с запасом, кожей. Я отпустил руку. Старуха стала заваливаться на стену, в которую ещё упиралась другой рукой, и стала оседать. Я ухватил её за талию, за бока, со спины. Моя рука склизко съехала по желе отвислой груди.
  - ойёйёйёйёйёй... - монотонно застонала старуха.
  Бережно усаживая на ступени, чувствую, как по-разному ходят под моим лёгким давлением половинки её грудной клетки. Посадил как можно аккуратнее. Обошёл вокруг. Её черепашья голова ещё держалась на весу и покачивалась. Присев, я посмотрел ей в лицо. Бессмысленный взгляд пустых зрачков. Отделявшаяся рука лежала рядом, вполне естественно, будто старуха подставила её для измерения давления или инъекции в вену, по-прежнему сжимая клюку с пакетом.
   Всё, ссать хочу - спасу нет! Перезагрузка. Сбегать до туалета - там, на освобождённую голову что-то придумается. Бегу вверх по ступенькам, с ключом от заветной двери наперевес. Малейшая осечка на дистанции - и с меня польёт. Всюду, отражаясь о стены, мерещится трансовое старухино "ойёйёйёй-ойёйёйёйёй".
  6.
  
  
   Спустя, несколько длинных секунд задержался перед закрытой дверью на лестницу. Тишина в квартире. Только и слышно, как тихо набирается в бачок унитаза вода. Далёкий, неясный городской шум через наглухо запечатанные рамы кухонного окна - часть этой тишины. Ни шагов по гулкой лестнице, ни бряцанья связок ключей. Ни одна дверь не скрипнет. Даже той собаки не слышно. Нужно вернуться на лестницу. Открываю дверь. Тишина. Может быть, всё образумилось? Вышел из квартиры. Осторожно, как будто весь дом спит, замыкаю дверь на ключ. Не решив, как себя вести, если кто-нибудь сейчас выйдет, тихо спускаюсь по ступеням.
  "...из седьмой квартиры... я помню..."
   Старуха на месте. Я вижу её в просвет между лестничными перилами. Со спины она ещё вполне... живая.
   Дойдя до площадки, с которой всё началось, остановился. Тишина. Старуха сидит на прежней ступеньке, привалившись к стене. Двумя ступенями выше неё - пивная банка. "Сидит бабка, за ней банка", - лезет в голову. Будто выпила лишнего, и уснула прямо на ступенях. Только она в том возрасте, что пить уже не обязательно. Приблизился. Сразу прибрал возможную улику в свои руки. Пиво осталось. Но банка уже ассоциировалась со старухой, и выпить я побрезговал. Возле старухи путается местная лестничная кошка. Старуха недвижима. Кажется, с момента нашей последней встречи, она села удобнее. Осела. Обхожу и, присев, заглядываю в её опущенное на грудь лицо. Со сморщенных, как кошачий анус, губ, зацепив предплечье, повис тягучий аксельбант слюны.
  - Бабуля, - произнёс я негромко.
  "Получил соплю на погон", - вспомнилось ни к месту.
   Нельзя всё оставить вот так. Нужно позвонить. Куда звонят обычно, когда находят обездвиженных старух? Скорая? Милиция? Кому сначала? Нужно встречать. Давать показания. Что показывать? Шёл, нашёл...
   Кошка трётся о старухину лодыжку. Эта кошка прижилась на лестнице недавно. Не помню, с каких пор, но мне кажется, что я уже видел её здесь. Наверное, была раньше на иждивении при такой же старухе из нашего подъезда. Пока та не померла. Вот чёрт.
   Я шикнул на кошку. Та съёжилась, но не отошла.
  - Пошла отсюда, кыш. Брысь! - кошка только прижала уши и сощурила увеличительные глаза. Меня это не устроило. Я встал и аккуратно, чтобы не задеть старушечий карточный домик, стал поддевать кошку носком ботинка под мягкий живот. Кошка приподнялась, но не уходила. Напротив, она стала отвратительно урчать. Подцепив кошку основательнее, я откинул её в сторону. Не сильно. Зато кошка, как всегда поступают эти твари, отлетая, акробатически зацепилась за рукав старушечьего балдахина. Потревоженная старуха начала осыпаться. Я кинулся к ней, машинально пытаясь придержать разрушение. Но мой большой палец - голый (в туалет я, увы, хожу без перчаток) - подцепил аксельбант. От этой мерзости меня одёрнуло, словно разрядом. Я судорожно тряхнул кистью. Сопля, сделав тяжёлое сальто, куда-то прилипла. Пытаясь не найти место её прилипания на своём пальто, я только успел отметить кувырок старухи, как если бы неваляшку поставили на голову и отпустили. Она гулко ударила лбом в пол и вот теперь наступила настоящая - гробовая тишина.
   Чулки. На ней были чулки, а не колготки. Юбка задралась на спину, открыв мне самую печальную тайну. Чулки были подхвачены верёвочками, немного ниже растянутых резинок. Мне показалось, очень туго. Выше я боялся смотреть, но был не в силах отвести взгляд. Теперь я точно, без метафор, понимал, почему это - даже у женщин - называют срамом.
   Конечно, всё произошло быстро, может, всего несколько секунд. Вполне возможно, далеко не всё было именно так, как я сейчас передумываю заново, растягивая мгновенья. Как ещё совсем недавно сидел после работы со стаканом белого спирта и заново передумывал прошедший день, будто пытаясь найти себе оправдание, будто пережитое можно подкорректировать. Мне трудно быть объективным, даже если то, что случилось, уже ни на что не повлияет. Быть объективным от первого лица, наверное, и вовсе невозможно. Но пока есть это "наверное", хоть и с оттенком уверенности, но, всё же - сомнение, я буду пытаться. Тогда я поступил так, а не иначе. Теперь я могу к этому относиться по-другому, или, не торопясь, найти более верное, оптимальное решение. Но это уже не имеет никакого значения. Оставить всё как есть.
   Оставить всё как есть, позвонить и уйти. Ей уже не помочь. То есть, я уже помог. Как смог. Телефон определится, мне придётся давать объяснения. Ничего в этом сложного:
  - Шёл домой. Вижу, старушка лежит. Сразу вызвал.
  Нет, оставить её в таком положении нельзя.
  - Вы из какой квартиры?
  - Из седьмой.
  Я одёргиваю подол на старухе. Так-то лучше.
  - Филиппов Андрей Георгиевич?
  - Да, верно.
  Добираюсь рукой до её горла, пытаясь нащупать пульс. Холодная и мерзкая.
  - А вот у нас, Андрей... Георгиевич, другие сведения.
  Мои пальцы не находят ничего, совместимого с жизнью. На шее повязана тонкая лента.
  - Подробный осмотр места происшествия, свидетельские показания соседей, - я обернулся, - а так же запись с домофона, которую нам любезно предоставил..., - посмотрел на двери лестничной площадки. Две из трёх были хорошо оборудованы. Со всех трёх в меня, с глубоким смыслом, целились глазки, - ...один из собственников жилья, составляют совсем иную картину произошедшего.
  Я потянул за ленту. Наверное, крестик.
  - Поймите правильно, я пытался помочь...
  - И проявили халатность, повлекшую смерть человека.
  - Мне очень хотелось в туалет.
  На ленте висел ключ.
  - Андрей Георгиевич, Вы проживаете не по месту регистрации?
  - Нет, я снимаю здесь комнату.
  - А прописаны у кого?
  - Понимаете...
  Аккуратно, через чепец, снимаю с головы старухи ленту. Её голова лежит щекой на полу, половиной лица ко мне. Глаз полуоткрыт. Никаких кровоподтёков. Может, она ещё дышит?
  - Понимаем. У Вас фальшивая регистрация.
  - Как это - фальшивая? Почему фальшивая?
  - Подделка документов, Андрей Георгиевич.
  - Какая подделка? Я обратился... в агентство...
  Достал из кармана телефон. Осторожно, чтобы не заляпать, подношу телефонный экран старухе ко рту.
  - Да какое агентство, Андрей Георгиевич. Мы ведь всё проверили. Подкуп должностного лица...
  - Какой подкуп! Это... вознаграждение. Кстати, тоже - в милицейской форме, как и вы...
  - Нет, ну ты посмотри! Он и сейчас пытается...
  - Да Вы что?! Он просто назначил цену, я согласился...
  - Вступили в преступный сговор. Предлагаете взятку представителям закона.
  - Без этого штампа меня не брали на работу!
  - Старушку, вот, убили.
  - Нет!
  Добрых дел на сегодня хватит. Банка? Вот. Перчатки? В кармане. Ключ.
   Только бы никто не увидел! Вот сейчас, именно сейчас кому-то вздумается сходить в магазин, или вернуться откуда-нибудь. В одной руке банка, клюка и пакет. В другой, почти подмышкой, бабка. Старухи, большей частью, встречаются грузные, дородные. С одышкой, отёкшими ногами. Моя не такая. Лёгкая, не тяжелее мусорного пакета в баре по выходным. И помойка недалеко.
   Остановился перед её квартирой. На железной двери мелом написано: "стучите громче звоните". Сейчас это не просто. Старуха сползла на полусогнутые ноги, я крепко стиснул её грудь. Нажал на звонок. Тишина. Рывком подтянул старуху, перехватил удобнее. Попробовал несколько возможных вариантов для болтающейся головы. Снова позвонил в дверь. Тишина. Ещё труднее было отомкнуть замок. Пришлось повозиться.
   Оказавшись в прихожей чужой квартиры, почувствовал себя вором. Навстречу, путаясь под ногами, стали сбегаться кошки. Прикрыл изнутри дверь. Продолжая, на всякий случай, окликать (всё-таки, запыхался) возможных хозяев, прошёл наугад в одну из комнат, в поисках места, куда можно положить стынущий труп.
   Комната оказалась спальней. На расправленной кровати лежали ещё три, разумеется - старые, кошки. Они на секунду раскрыли свои глаза и снова задремали. Мне было не до кошачьих церемоний, и я положил старуху прямо на них. Кошки скрипуче выдавили по разу своё "мяу", бескостно вылезли из-под хозяйки, и тяжело спрыгнули на пол. Я поправил старухе голову, одёрнул чепец, выровнял ноги. Подумал, разуть или нет? Оставил обутой. Постоял некоторое время, любуясь, как ей стало удобно.
  "Отмучилась".
  Спохватившись, уложил её руки на животе. Рот приоткрыт. Я аккуратно, одним пальцем, надавил снизу на подбородок. Он туго поддался. Рот закрылся. Я убрал руку. Рот медленно вернулся в полуоткрытое положение. У меня на левой руке намотана лента с ключом. Я развязал узелок, спрятал ключ в карман, а лентой подвязал старухину челюсть. Гармония. Покойся с миром, старушка, настал и твой черёд. Я оказался лишь одним из вариантов.
  7.
  
  
   Что я наделал! Зачем? Зачем перенёс её сюда? Как объясню? Кому? С кем придётся объясняться?
   В голове перемешалось случившееся и прогнозируемое, затуманив реальное. Нужно собраться, спокойно всё взвесить и что-то делать. Я ни в чём не виноват. Может, поступил глупо, но я не виноват. Самое страшное, нелепое и опасное позади.
   Пиво окончательно выветрилось, оставив после себя неприятную мигрень и хандру. Где моя нескончаемая банка? Я вернулся в прихожую, увидел банку на полочке, рядом с телефоном. Тут же, приоткрытая дверь в туалет. Включил в туалете свет. С унитаза спрыгнула кошка. Пристроившись, я обнаружил внутри довольно чистой фаянсовой посудины, не смытые мелкие какашки. Только сейчас я осознал, что в квартире, несмотря на обилие кошек, довольно сносный запах. Вокруг унитаза, наверное, для страховки, были расстелены свежие бесплатные газеты. Удивительно, как старуха приучила своих кошек ходить на унитаз? Однажды, в гостях, я видел, как хозяйский кот делает свои дела, раскорячившись на стульчаке. Раньше я даже не мог себе такого представить. И до сих пор не понимаю, как удаётся приучить? Тем более - кошек. У меня не хватало терпения научить своего щенка гадить хотя бы в одно место, не говоря уже о том, чтобы он делал это исключительно на прогулке. Может, достаточно приучить одну кошку, какую-нибудь главную? А та уже сама научит остальных. Тем не менее, стряхивая последние капли, делаю старухе уважительный посыл. Основательно смыл. Под ободком, как положено, душистый освежитель.
   Сидя на кухне, за покрытым чистой клеёнчатой скатертью столом, я рассуждал: судя по тому, что в таком состоянии старуха пошла сама выносить мусор, учитывая надпись на двери, в которой явно чувствуется старческая рука, незапертые комнаты, выдержанные в одном стиле - живёт моя подопечная одна. Такая большая квартира для одинокого старого человека. Обстановка небогатая. Могла бы сдавать комнату какой-нибудь студентке. А то и две. Было бы кому присматривать, и вообще. Что-то здесь не так. Слишком чисто. Вряд ли старая самостоятельно смогла бы поддерживать такой порядок. Ничего особенного, конечно: тут, как и у любой старухи, полно разного хлама. Но всё уложено, составлено, прибрано. Бытовая техника и кухонная утварь советского времени, но вся по местам, чистая, что должно работать - исправно урчит, кран не капает. Намытые полы. Кто-то ей, всё-таки, помогает. Из чистого милосердия, разумеется:
  - Вы мне этот трёхкомнатный мотив не шейте, гражданин следователь.
  И было бы очень не кстати, если бы этот кто-то застал меня сейчас, здесь, с мёртвой хозяйкой в спальне.
   Я решительно встал, загасил окурок в пустую пивную банку и прошёл к телефону в прихожей. Сняв трубку, я всё ещё не мог определиться. Может, просто уйти, предоставив тому, кто сюда приходит, самостоятельно обнаружить то, что, в конце концов, он и ждал. Но в этом были свои минусы: прийти могут и через неделю. Голодные кошки пожрут истлевшую хозяйку, загадят источник воды, и одичают от человечины и жажды. Вонь пойдёт по всему подъезду. Тот, кто придёт, откроет дверь своим ключом и будет до крови расцарапан безумными людоедами. Я буду прикован к телевизору в ожидании очередного выпуска ТСБ и, каясь, испытывать смутную тревогу при каждом звонке в дверь.
   Можно прямо сейчас позвонить, сообщить, назвать точный адрес, и, не представляясь, уйти. А дверь оставить незапертой. Здесь тоже свои минусы: старуха отмучилась явно не там, где лежит. Оказавшись в постели, она снова возбудит интерес у здоровых внимательных мужчин, любящих поразмышлять логически. К вечеру меня уже вычислят, хотя бы по записи телефонного разговора. Да и наследил я тут, что руками, что ботинками. Ещё какие-нибудь волосинки и микробы с моим логотипом. Не сомневаюсь, конечно, что закон меня оправдает, однако мне придётся выдержать несколько раундов неприятных объяснений своего негражданского поведения. Не сомневаюсь и в том, что выбор места для наших бесед они оставят за собой.
   В любом случае, от объяснений мне уже не увернуться. И в моих интересах дать комментарий случившемуся раньше, чем потом давать показания в интересах следствия. На лестнице, под самой дверью звякнули ключи. Я замер. Шаг. Ещё один. Сухой кашель. Женщина. Снова звякнула связка. Сердце прокачивало так, что мне пришлось открыть рот. Щёлкнул замок, скрипнула дверь. Соседка. Фффу... Всё, Родион Романович, давай - делай свой выбор.
   Первые же телефонные гудки успокоили, вытеснив ненужные мысли. Все мысли. Сознание вытянулось в пунктир, растворяясь в пустоте пауз. Чтобы что-то сделать, нужно начать делать. Собираться можно всю жизнь. А проблемы решать по мере их поступления. Планировать их заранее - тратить время на поиски решений бесчисленных вариантов, при том в плоскости лишь собственного мышления.
   Короткую дилемму с номером я решил в пользу 112. Никогда раньше не приходилось звонить по этому номеру. Сначала собирался набрать 03, но сразу вспомнил надпись на дисплее сотового телефона при недоступной сети: "только экстренный вызов 112". Если это 911 по-русски, то подскажут, что делать дальше. В худшем случае пошлют. Но это уже не страшно.
   Я очнулся, услышав спокойный вежливый голос оператора. Он не дал мне потеряться в поисках с чего начать, задавая самые нужные, простые вопросы. Я отзывался спокойно и вежливо, приятно обнаруживая запас всех необходимых ответов. Меня попросили подождать, чтобы соединить именно с теми, кто нужен в моей ситуации. Приятно поговорили, я ничего не запомнил.
  - Какой точный адрес?
  - Гдовская, 2. Я встречу.
  - Подъезд?
  - У нас одна... в смысле - один.
  - Код? Домофон?
  - Ключ, но я встречу.
  - Квартира?
  - Четыре. Второй этаж.
  - Вы кто? Родственник?
  - Сосед.
  - Сколько лет?
  - Не знаю. Лет семьдесят, может больше.
  - Вам. Сколько лет?
  - Тридцать... а зачем?
  - Ждите, отправляю машину.
  Вот и всё, бабуля. Сейчас за тобой приедут. Двое с носилками, один с топором. Главное, я сообщил куда следует. Лучше поздно, чем никогда. Теперь уже нечего волноваться, даже если кто-то придёт. Неплохо бы выпить стопку. Раньше бабушки держали заначку.
   Странно, всего несколько минут назад я чуть не умер от сердечного приступа, когда услышал у порога звон ключей. А теперь ощущение почти хозяйского спокойствия. Мне даже почти хочется, чтобы кто-то пришёл до приезда скорой. Размышляя, устроил небольшую экскурсию по квартире. Планировка такая же, как у нас: квартира, в которой я снимаю комнату, как раз над этой. Заглянул в спальню, проведать свою старуху, не поднялась ещё? Ужас! Застал омерзительную сцену: кошки, наверное, все, взгромоздились на старуху. Некоторые не помещаются, скатываются, снова лезут, расталкивая соседей. Сплошной ковёр огромных волосатых червей вовсю отогревал покойную. От их копошения и прыжков на кроватной сетке, тело старухи дёргается, будто она видит страшный сон.
  -Брысь!
  Я разогнал кошек, почти каждую из которых приходилось отшвыривать вручную, поправил сбившийся подол, ещё раз погрозил кошкам принятым "брысь", и вышел продолжить осмотр.
   Ничего интересного. В одной комнате стоял старенький диван, сервант с выставкой разнокалиберной посуды, небольшой шкаф с обязательным набором книг, бывших в доступной продаже лет тридцать назад. У моих родителей были такие же. В комнате, которую снимаю, тот же хозяйский ассортимент. Впрочем, как и диван, сервант и в нём посуда. Те же статуэтки из фаянса, обои, ковёр на стене, палас и прочее. Всё затянуто патиной времени. На всех один магазин.
   Когда-то у меня была знакомая девушка. Однажды, её мама купила набор чайных чашек. Белые чайные пары, в крупный красный горошек. Девушка спрашивает:
  -Мама, у нас ведь полно чашек, зачем нам эти?
  Мама ответила:
  - Когда-то я очень хотела купить такие чашки. Но никак не могла достать. Теперь они есть, но вроде как не нужны. Пусть стоят.
   Как-то вписался в эту законсервированную обстановку новый корейский телевизор. Я открыл буфет серванта. Кипы разбухших фотоальбомов, жестянки, коробочки. Никогда не видел советского серванта, в котором отделение бара было бы экипировано по назначению. В своём несколько раз пытался, но (кроме "пусти козла в огород" у нас есть какая-нибудь другая поговорка с подобным смыслом?)
   Другая комната почти пустая. Наверное, здесь когда-то жил дед. Суровая койка, платяной шкаф и тумбочка - всё убранство.
   Посмотрим, чем удивит продуктовая корзина рядового ленинградского пенсионера. Я прошёл на кухню. Холодильник "Бирюса" с дополнительной морозильной камерой. Лекарства, кастрюльки, свёртки. Водки нет. Морозилка забита заиндевевшим мясом, расфасованным в полиэтиленовые пакеты небольшими порциями. Пара таких пакетов лежит в холодильнике, вероятно оттаивает. Да, бабку кто-то неплохо снабжает. Столько мяса хватило бы ей до конца жизни, даже если бы я сходил в кустики.
   Ну конечно! Кошки. Мясо - для кошек. Как же я сразу не подумал, чем она кормит всю эту прорву? На газовой плите большая кастрюля. Я поднял крышку. Каша из чего-то с большим количеством мяса. Запах не очень: не то, чтобы стухло, но порядком заветрелось. На полу возле раковины стояло несколько вылизанных мисок.
   Не теряя надежды, стал осматривать шкафчики: только у пьющего человека не найти дома выпить. Должен быть где-то золотой запас, на всякий случай - гость, сантехник, собес, юбилейная медалька. Всё крупа да мука. Пластмассовый электрический чайник, обмотанный собственным шнуром, заставлен пустыми отмытыми банками. На плите старый металлический. Мне тоже больше нравится кипятить на газе.
  Я сначала вздрогнул, потом услышал звонок.
  - Обещали встретить, - на пороге стоял крупный мужчина в халате салатового цвета. В руках он держал сложенные носилки.
  - Только собирался. Вы так быстро...
  - Где бабуля? - санитар оттеснил меня к стене.
  - Здравствуйте, - следом вошла миловидная женщина, тоже в халате, с небольшим чемоданчиком в руке. Я кивнул.
  - Вот сюда.
  - Да... Мы быстро. У-у, сколько тут котов! Смотри, Наталья Андреевна.
  - Можно какой-нибудь стул освободить?
  - Кыш, разлеглись! Кыш, говорю!
  - Да, конечно.
  - Спасибо.
  - Мурки-жмурки.
  Наталья Андреевна, приятная, с мягкими движениями, и добрыми, чуть с грустинкой синими глазами подвинула стул к изголовью кровати. Было в ней что-то материнское, уютное, тёплое и надёжное. Она села и, чуть подавшись вперёд, взглянула на мёртвую старуху.
  - Пробки сейчас везде, час пик, - санитар, положив носилки на пол, прохаживался по комнате, - а мы как раз тут, неподалёку старичка одного приняли.
  - Включить свет?
  - Будет ему компания.
  - Не нужно, спасибо.
  - Долго лежит? - санитар склонился над телом.
  - Час. Полтора.
  - У-у, ты посмотри, какой синячище.
  - Она упала где-то?
  - Да, упала с лестницы.
  - Сама? - санитар был затейник.
  - Я её... принёс.
  - Паспорт далеко?
  - Чей?
  - Вашей бабушки.
  - Сейчас посмотрю.
  8.
  
  
  - Хорошая квартирка, - санитар озарил меня крепкозубой улыбкой, - большая. Мы тащим носилки с трупом по лестнице. Мясник впереди, в ногах старухи, лицом ко мне. Он крупнее, ему легче держать свой край приподнятым. У меня длинные руки, мне, в свою очередь, проще нести свою половину пониже. Вообще-то, как мне объяснили, санитару помогает водитель, но тут же внесли поправку: когда больше некому. "Может, поэтому спрашивали мой возраст?" - подумал я.
  - Родственников много?
  Проходим тем самым пролётом. Я посмотрел на старуху: "Второй раз помогаю Вам спуститься". Труп накрыли простынёй с её (с его?) кровати. Теперь это похоже на мумию.
  - Не знаю.
  Внизу на площадке стоит какая-то соседка. Прижалась к стене спиной, уступая дорогу. Врач, Наталья Андреевна, идёт впереди нас, изредка оборачиваясь.
  - Теперь узнаешь.
  Соседка тихим, как водится, голосом, как женщина женщину, спрашивает Наталью Андреевну:
  - Из какой квартиры?
  Наталья Андреевна, глянув на меня, уклончиво ответила:
  - Соседка ваша.
  - Ах... а что случилось?
  - Старенькая уже, вот и случилось.
   Нас встретил водитель. Он уже раскрыл створки своего "Соболя". Внутри, на полу, лежал кто-то другой. Мы устроили свои носики рядом. Бухнули железные двери.
  - До свидания, спасибо.
  -Будь здоров.
  Я постоял ещё некоторое время, пока маршрутный катафалк не скрылся в потоке транспорта. Глубоко вздохнул и решительно пошагал в гастроном.
  
   Смерть в жизни маленького Андрея проявилась рано. Однако познавание этого явления проходило без моральных и психических потрясений. Ставшая неизбежной после случившегося факта рождения, смерть, для начала, попробовала Андрея на прочность: не прожив и года, малыш перенёс её клиническую форму, и довольно долго балансировал на границе антагонизмов. Сам он узнал об этом гораздо позднее, как рассказ о себе, но, в то же время, о ком-то другом.
   На память о перенесённой клинической смерти Андрей носил небольшой, но заметный шрам на ямочке горла. Его отец, не без охоты, при случае пересказывал историю о том, как ему, прямо на работе сообщили, что у него умер сын:
  - Витька, Галактион, подбегает: "Гога! - говорит, - Гога", и у меня сердце - как ухнет. "Гога!" - говорит, а сам смотрит, бледный. У меня сердце - похолодело. "Беги, - говорит, - в больницу. Андрюха твой умер!"
  Здесь непременно выдерживалась пропитанная адреналином пауза, после которой перебивать отца было уже нетактично:
  - ...так я этот баллон - с кислородом - из подвала... Сколько этот баллон весит? Я его на руках...
  - ...Андрюшка лежит, маленький - вот такой - синий...
  - ...все врачи отказались. А потом выходит хирург, молодой - Миша Макин - только из медицинского. Ему говорят, не берись, говорят - дело безнадёжное. А он, молодой, только после института: "Я, - говорит, для того и учился".
  - ...пачку "Беломора" - двадцать пять папирос! - за эти пятнадцать минут...
  - ...потом захожу, мне его через стекло показывают - улыбается, довольный...
   Впредь, смерть вела себя деликатнее. Следующим наглядным пособием она выбрала дедушку Андрея по маминой линии, единственное воспоминание о котором была поездка в Гатчину. В игровой форме, смерть научила Андрея поведению на поминках, и очаровала красотой и торжественностью убранства комнаты, посреди которой, на постаменте из табуретов, доминировал красный кристалл деревянного гроба.
   За поминальным столом Андрею понравился рис с изюмом. Он попросил маму готовить такое чаще.
  
   Навалив сомнительного варева по мискам, покормил кошек и расположился тут же, на кухне. Перемыл, на всякий случай, приглянувшуюся хозяйскую посуду: стопку, вилку и блюдце. Выставил купленную закуску - пресервы с салатом, выложил на блюдце солёные огурцы. Вынул из морозильной камеры уже готовую к употреблению водку. Достал из внутреннего кармана паспорт, и положил его на стол. Сел. Налил.
  Выпил.
  Закусил.
  Повторите, пожалуйста.
  Налил.
  Выпил.
  
   Закусил.
  
  Шёлковый мешочек! Бегу проверить - белогвардейские драгоценности, золотые червонцы, секретные документы, эрмитажная статуэтка - что я там ожидал обнаружить? Разгадку какой-то тайны?
   В шёлковом мешочке Бабы Яги лежало то, чему лежать там было по определению - косточки. Чисто оглоданные, козлёночка или Иванушки-дурачка.
  
   Бабушка, мамина мама, любила выпить. Андрей почти не помнил её, пока дед был жив. Но после смерти мужа, её жизнь, как говорят, дала трещину.
   Андрей переживал дошкольный период, охапками черпая впечатления. Игры становились многоходовыми, слёзы более основательными, книжки информативными. В поступках присутствовал смысл, впрочем, не всегда благоразумный.
   Бабушка - баба Наташа - пила теперь беспросветно, подводя своё здоровье и гатчинское шестисотковое имение к полному упадку. Прижила в доме подозрительно сердобольный паноптикум разномастных бродяг. Вскоре она уже не могла сама за собой ухаживать, не говоря об участке, которому грозила экологическая катастрофа. Выполняя дочерний долг, мама разорила этот рассадник плохих новостей, перевезла бабушку в город, а дом сдала квартирантам. В небольшой комнате, в тесном, неизбежном контакте, сошлись три поколения.
   Статус бабушки был малопонятен Андрею: мама нечасто, как правило, с упрёком, говорила ей "мам!". Отец обращался не иначе, как "тёща". Андрея тщетно приучали к "баба Наташа". Ни один из вариантов не увязывался в его голове с тем, что он видел в этой чужой, уродливой, зловонной старухе.
   Баба Наташа пила всё, что содержало или могло содержать спирт. От неё прятали даже мамины духи. Всё же, ей удавалось напиваться почти ежедневно. Пьяная, она не держалась и мочилась под себя. Матрац, на котором она спала, не успевал просохнуть. Нередко, баба Наташа испражнялась прямо в рейтузы, и ходила в них до тех пор, пока кто-нибудь не услышит отвратительную вонь. Всё это снимала и стирала бедная мама.
   По существовавшей в ту пору традиции, мама периодически ставила во фляге брагу, которую затем, в ночь на выходной, плотно затворив кухонную дверь, отец перегонял в душистый самогон. Это было таинством, в которое иногда, несмотря на поздний час, посвящали Андрея. Отцу, как правило, ассистировал дядя Рюрик, который обстоятельно рассказывал Андрею, что происходит в этом фантастическом аппарате, похожим на космическую ракету. Иногда к ним присоединялся другой коммунальный сосед - Жорж Петрович, художник. Жорж Петрович пил мало, и почти не разговаривал. Он слушал, как дядя Рюрик спорит с отцом на международные темы, пристроившись в своём углу на фоне чёрного окна, заканчивая какую-нибудь, принесённую с собой "халтуру". Он никогда не вмешивался, односложно отвечая только тогда, когда распалившиеся спорщики втягивали его в дебаты.
   Все замолкали, когда из длинного носика выглядывала первая капля чуда. Отец убавлял газ и, затаив дыхание, соучастники наблюдали, как в подставленную посуду, набухая, падают тяжёлые капли жидкого хрусталя. Потом отец наполнял "специальную" стопку и выставлял её на просвет к лампе:
  - Слеза.
  Дальше происходило самое волнительное: отец отливал немного из стопки в ложку, а дядя Рюрик вставал и гасил на кухне свет. Жидкость в ложке поджигалась. Волшебное пламя показывали Андрею поближе, и бледно-синие язычки плясали, отражаясь в его завороженных глазищах. Отец осторожно поднимал ложку повыше, и филигранная струйка жидкого пламени растягивалась до самого пола, растекаясь по нему тончайшей лужицей, над которой витала прозрачная вуаль северного сияния.
   Щёлк - и чудо исчезало. Дядя Рюрик снова включал свет, обнажая улыбки полуночников. В продолжении ритуала, отец предлагал первую стопку Жоржу Петровичу. Художник ритуально воздерживался. Дядя Рюрик, дождавшись окончания церемоний, с благодарностью принимал подношение и, выдохнув чуть в сторону, мучительно выпивал. Отец уже совал, как микрофон, вилку с наколотым на неё, например, грибом. Все смотрели на дядю Рюрика и ждали, как тот сейчас произнесёт неслыханную новость. Дядя Рюрик рычал как медведь, мотал головой, вытирал рукой повлажневшие глаза, нюхал с вилки, например, гриб. Потом забирал вилку из рук отца и отправлял закуску в рот. Только после этого к нему возвращался дар речи: звучно крякнув, он восторгался:
  - До жопы пробирает! - это было похвалой напитку высшей степени качества.
   Дегустация, стоит заметить, не перетекала в пьянку. Пили умеренно, в определённые стадии перегонки, определяя качество и крепость получаемого продукта. Несколько раз поджигали, но уже без темноты. Андрей подсаживался к Жоржу Петровичу, брал у него свободную кисточку и рисовал на альбомных листах что придётся. Отец смешивал из разных банок одному ему известные пропорции. Дядя Рюрик, с помощью воронки, наполнял бутылки:
  - Жорж Петрович, ты когда этикетки нарисуешь?
  Жорж Петрович молча улыбнулся.
  - Я в Чехословакии виски пил. Самогон самогоном. А на этикетке парусник.
  - Парусник, - удивлялся Андрей.
  - Катя Сарк назывался.
  - Виски? - подавал голос Жорж Петрович.
  - Парусник. В Америку виски возил, когда у них сухой закон был. Из Шотландии. Эта Катя Сарк ведьмой была когда-то, у шотландцев. Людей утаскивала. Брала за руку и уводила на болота.
  - Ты откуда знаешь? - подключался отец.
  - Всё на бутылке написано.
  И где-то на этой стадии процесса, всегда к розливу, на кухню вползала, страдая больше, чем того требовалось, баба Наташа. В длинной ночной рубахе, с растрёпанными седыми волосами, босая, она походила на ведьму.
  - Доброго здоровья, Наталья Павловна, - дядя Рюрик никогда не унывал.
  - Гоша! Налей, ради Христа.
  Андрей уже открыто ненавидел эту старуху. Её кислый запах, пропитавший всю квартиру. Её крупные, узловатые руки - всё, к чему они прикасались, Андрей брезговал до рвотных приступов. Особенно уродливы были её босые стопы: грязные, корявые, с толстыми длинными ногтями, загнутыми книзу так, что при ходьбе они цокали по паркету, как собачьи когти. Стоптанные пятки растрескались и обросли шпорами жёлтой окостеневшей кожи. Большие пальцы свёрнуты внутрь под острым углом, образуя у своих оснований по огромной шишке.
   Отец молчал, дядя Рюрик деликатно не вмешивался. От этого повисшего ожидания свет лампы становился тяжёлым и едким. Жорж Петрович сворачивал свою "халтуру" и молча шёл к себе. Андрей в бессильной злобе и усталости позднего вечера, капризно замазывал свой рисунок. Задержав дыхание, он проскальзывал мимо бабы Наташи, и не дышал до самой комнаты. Готовый расплакаться, он снимал одежду, ложился в свою кровать, с которой только недавно сняли колыбельную перегородку, и, лишь коснувшись головой подушки, засыпал детским, всепрощающим сном.
   Проснувшись утром, он слышал как на кухне, в полголоса, ругаются родители. Они ссорились, и причиной была она - бабка Наташка. Мама плакала, и не было ничего печальнее для Андрея маминых слёз.
   В тот же день, гуляя во дворе с отцом, Андрей попросился сбегать домой попить.
  - Только не шуми там, мама спит.
  Входную дверь на замок запирали, как правило, только на ночь. Оказавшись в квартире, Андрей застал на кухне бабу Наташу. Стоя на коленях, она черпала из фляги ложкой бражную гущу, и с жадностью пожирала. Не донеся очередную ложку, она обернулась. Её рот оставался раскрытым для приёма. Андрей стоял не шевелясь. Он смотрел на старуху, готовый расплакаться от ненависти. Баба Наташа осклабилась и своим скрипучим, тяжёлым голосом коротко, без обиняков, выдавила:
  - Пошёл на хуй.
  И продолжила своё занятие. От обиды и злости на глаза Андрея навернулись слёзы:
  - Старая карга!
  - Выблядок.
  - Мам! Ну что это такое?! - мама проснулась и вышла на кухню.
  - А ты - проститутка, - баба Наташа не стала оборачиваться.
  - Как тебе не стыдно, - мама заплакала и пошла в комнату.
  Андрей, конечно, не знал, что такое "проститутка". Мало того, незнакомое слово показалось ему благозвучным. Но мама плакала, и Андрея наполнила такая злость, что он, схватив стоявший в прихожей зонт - первое, что попалось под руку - со всех сил стал колотить им старуху. Та, вжав голову в плечи, быстро обернулась и проворно, с неожиданной от неё силой, схватила Андрея за руку. Ужас объял Андрея. Он попытался вырваться. Но не смог.
  - Обосрался, гадёныш?
  - Чтоб ты сдохла! Старая карга!
  Вернулась мама:
  - Перестаньте сейчас же!
  Бабка отпустила руку Андрея, толкнув его так, что Андрей отлетел в подставленные объятия матери. Он укрылся в этих руках, прижался к маме изо всех сил и горько, от всей души, как получается только у детей, заплакал. Мама гладила сына, и тихо плакала сама, в то время как баба Наташа победно чавкала над флягой.
  9.
  
  
   Как бы мне пригодился сейчас совет умного, опытного старшего товарища. Такого, например, как Лев Карлович. Было время, когда он болел за меня как за собственного сына. А я не желал визави более внимательного и чуткого. Мы делились всем, что у каждого накопилось. В итоге у нас оказалось слишком много общего, чтобы идти на уступки.
   Я кручу в руках телефон с пустой книгой контактов. По большому счёту, мне нужен не столько совет, сколько испытываю необходимость посвятить кого-то, небезучастного ко мне, в историю, которая ещё происходит, и требует от меня принятия решений. Но такого шанса я себе не оставил. Хотя, что мешает позвонить старому Льву? Наверное, то же, что не даёт поздороваться с соседями на лестнице. Не знаю, что. Поэтому не звоню. Да и номер его я стёр сразу, когда ушёл с работы. Такая у меня манера.
   Попытаюсь справиться сам, хотя догадываюсь, что буду просто подстраиваться под обстоятельства. В любом случае, всё обернулось так, что теперь я могу выйти в любой момент. Но у меня появлялось чувство невыполненного долга перед старухой. После второй выпитой стопки я чувствовал его особенно остро. После третьей, меня наполнила твёрдая решимость его исполнить.
   Взял со стола паспорт. Пухлая коленкоровая корочка под красного крокодила. Тиснёный советский герб. Казанкова Таисия Ивановна, 1919 года рождения, город Ленинград. Пожила.
  - Вот и познакомились.
  Вероятно, неурядицы последних месяцев порядком измотали меня. В сентиментальном порыве, я принёс вторую стопку, от души наполнил её водкой. Поискал хлеб, отрезал кусочек тупым ножом. Положил сверху на стопку. Налил себе:
  - Спите спокойно, Таисия Ивановна.
  
   Часто ловлю себя на том, что абстрагируюсь от реальности. А потом, некоторое время не могу сосредоточиться на происходящем. Всё идёт своим чередом, но без моего участия. Это не медитация. Не прострация, не провалы в сознании. Я устраиваюсь и увольняюсь, вступаю в контакты, реагирую на внешние раздражители, убиваю соседских старушек. Но это происходит по инерции, само по себе. Наверное, я слишком подолгу смотрю повторы. Мир и моя проекция на него смещаются друг относительно друга. Будучи в таком состоянии принуждённым принимать решение, я некоторое время переживаю неспособность к целостному восприятию происходящего.
   Например, с этим вот паспортом. Ведь очевидно, что врачи, забирая тело из квартиры, непременно спросят, чьё это тело. Разумеется, я собирался говорить, быть может, не всю, но правду. Я сосед, не совсем вразумительным образом оказавшийся в чужой квартире, обнаружил труп хозяйки, и вызвал врачей. Конечно, я могу не знать, как её зовут. Но, неужели мне самому не было любопытно? Когда я копался в чужих вещах, в поисках спиртного, мне ведь было любопытно вообще? Я даже нашёл целлофановый пакет среди альбомов с фотографиями, в котором отчётливо распознал документы. Что-то, наверное, подумал при этом. И нечего тут прикрываться деликатностью порядочного человека. Я-то знаю, что это не так. Проблема не в том, что я не сделал то, что следовало. А в том, что я даже не подумал сделать.
  
  - Паспорт далеко?
  - Чей?
  - Вашей бабушки.
  - Сейчас посмотрю.
  Без суеты, обнаруживая компетентность человека не постороннего, сходил в другую комнату, открыл нужную дверцу. Сразу нашёл то, что искал. Раскрыл паспорт. С фотографии на меня смотрела аккуратная старушка, очень условно похожая на ту, что лежала сейчас на кровати. Но это был тот самый паспорт, из которого на меня с теплом смотрели добрые глаза моей собирательной бабушки.
  - Она ещё блокадница... у меня, - с паспортом я достал удостоверение.
  - Сейчас это не нужно. Только паспорт.
  
   Не ел сегодня практически ничего. Вспоминаю об этом всегда, стараясь оправдать гнетущее опьянение. Приподнимаю початую бутылку. Удивляюсь, как это бывает, уровню жидкости:
  - Ни хрена себе.
  Но ещё оставалось, и от этого было спокойно. Покосился на щедро наполненную поминальную рюмку:
  - А, сюда ещё наливал. Тогда всё в порядке.
  Мне нужно приехать завтра в больницу. Там всё объяснят: куда, что и как. Во что это обойдётся? А если денег нет? Старуха, наверняка, льготник или что там у них. Как-нибудь образуется.
   Мысль о том, что человек на склоне лет откладывает себе на похороны, была настолько простой, что мне стало немного стыдно оттого, что я воспринял её как озарение.
   Пьяный, запинаясь о путающихся под ногами кошек, я добрался до комнаты с сервантом. Перетряхнул пакет с документами: ордер на квартиру, справки, удостоверения. Как бы здесь органично смотрелась сберегательная книжка. Но её не было. И ничего, похожего на деньги. Полез глубже. Среди увесистых томов о войне "Венок славы" - шикарный переплёт! - обнаружил старенький портфель из кожзаменителя. Он был набит паспортами на всю технику, которая когда-либо служила и служит сейчас этому дому. Инструкции к применению. Гарантийные талоны. Пожелтевшие вырезки из газет с рецептами блюд и домашних заготовок. Увлёкся заметкой "Засолка топинамбура".
   Любопытный рентгеновский снимок: предплечье с инородным предметом возле места перелома. Шина. Или спица. Юкляевский И. Произнёс фамилию по слогам, будто пробуя на вкус. Возможно, нам придётся познакомиться.
   Достал альбомы, стал рассматривать фотографии. Некоторые карточки вытаскивал, раскладывал в разные кучки. У меня, вероятно, была какая-то логика, но вряд ли я отдавал себе отчёт в том, что делаю. Иногда моё внимание занимали открытки, записки, подписи, старые квитанции, больничные рецепты. Вскоре, я добрался до каких-то коробок: нитки, лоскутки, бутылочки. Истёртые ёлочные игрушки в серой от времени вате. Проинспектировал аптечку, в которой, кроме бинта и той же ваты, ничего не смог определить. Вокруг меня дымились, прыгали, струились и пресмыкались разнообразные кошки. Их глаза вспыхивали, морды облизывались, когти затачивались, спины выгибались. Они окружали меня кольцом, и кольцо сжималось всё плотнее. Мне становилось жутко, я боялся нападения со спины.
   Я стал отлавливать кошек и запирать их в старухиной спальне. Это далось мне с немалым трудом, я насчитал их около сорока. Запертые, кошки вопили и дрались между собой. Казалось, что в комнате без выхода мечется в агонии старушечья душа.
  
   Одно радует - я проснулся дома. В своей затопленной утренними сумерками комнате, с необычайно ясной головой. Верх-право-верх тявкала собачонка. Вчерашний день просачивался из памяти, отравляя прекрасное октябрьское утро. Жизнь снова протащила меня через что-то бессмысленное, мерзкое, несуразное. Вот что значит не занимать активной жизненной позиции: тобой сразу начинают управлять. Тебя выталкивают на другую колею, и ты пересекаешь чужие дорожки. Иллюзия независимости оборачивается улиточным аутизмом. Нужно заканчивать с этим.
   Вспоминаю, что оставил кошек запертыми. Если бы не эти животные, вряд ли что-нибудь ещё заставило вернуться меня в старухину квартиру. Может, кому-то уже сообщили о смерти старухи? Может быть, этот кто-то уже взял в свои руки то, что отпустил вчера на один день? Как было бы замечательно, спускаясь по лестнице, увидеть ниже этажом приоткрытую дверь, выставленную на площадку крышку гроба, почувствовать деловитую суету заинтересованных родственников. Всё-таки, я бы зашёл - вернуть ключ. Меня бы поблагодарили и, возможно, пригласили на поминки:
  - Мы Вам так признательны за Ваше участие. Если бы не Вы, неизвестно, сколько бы ещё она...
  Неуёмная собака портит мою томограмму болезненными импульсами. Нужно вставать и занимать активную жизненную позицию.
   Выйдя из ванной, тихо иду на кухню сварить кофе. В такую рань мои соседи ещё спят. Вообще, с ними довольно просто ладить: они живут по строгому расписанию. Главное, знать режим, и можно неделями ни с кем не встречаться, проживая в одной квартире. Стоя в тишине у плиты, слышу, как по лестнице приближается звонкий лай. Неужели больше никого, кроме меня, это не задевает? Возмутительно. Я настроен действовать, и я зол. Вернее, во мне ещё "старые дрожжи". Лай достиг своего апогея. Пусть мои слова ничего не изменят, но это будет первым сигналом хозяйке задуматься:
  - Вася.
  - А?
  - Спишь?
  - Чего тебе?
  - Соседи возмущаются по поводу собаки.
  - Неужели? Наконец-то.
  Распахиваю дверь. Лай смолк, будто я нажал выключатель. Посреди лестничной площадки, замерев, шавка рассматривает меня крысиными бусинками. Где-то выше скрипят механизмы дверей.
  - Иди сюда, - я гостеприимно посторонился. Издавая заманчивые звуки, выражаю необыкновенное радушие.
  Пёс, долго не думая, просеменил ко мне в коридор. Ловушка захлопнулась!
  - На! Иди ко мне! - приходится говорить шёпотом. Пёсик поскуливает, но тоже не решается шуметь.
  Я протягиваю пустую руку. Собака быстро раскрывает обман, и начинает от меня убегать. Некоторое время мы мечемся, сопя, скуля, топая и цокая, по замкнутому пространству коридор-кухня. Интересно, что представляют пробуждающиеся соседи. Окончательно сбрасываю маску "Грин пис", хищно хватаю деморализованную жертву и тащу её в своё логово.
   Сжав трясущееся туловище коленями, одной рукой зажал её длинную острую морду. Словно поймал маленького кусачего крокодильчика. Другой рукой щедро бинтую скотчем пасть, пока свободным не остаётся только мокрый хрюкающий нос.
  - Спокойно, малыш, - поглаживаю шёлковую спинку, - спокойно.
  Подхожу к двери, прислушиваюсь. Собачья хозяйка, чувствуя сбой в программе, продолжает спускаться. Слышу её тревожные позывные где-то уже на выходе из подъезда. Надеется, что собака сумела нажать кнопку и выйти наружу. Слышу писк электронного замка.
   Открыл свою дверь и выпустил растерянное животное. Отличная работа. Несмотря на то, что идея пришла в голову спонтанно, чувствую удовлетворение давно задуманной мечты.
  10.
  
  
   Баба Наташа дотянула до возраста своего почившего мужа.
  - Тёща крякнула, - отец мялся у двери в комнату дяди Рюрика. Хмурые, ещё сонные мужчины стояли через порог друг против друга в трусах, тапочках и, похоже, оба не знали, как правильно воспринять новость.
   Андрея разбудила необычная тишина. Даже не разбудила - тишина сна перешла в тишину яви. Со своей кровати, через открытую дверь, он видел в коридоре понурую фигуру отца. Тот молчал. Из кухни вышла мама. Глаза были распухшими, покрасневшими от слёз. Заметив, что сын проснулся, она подсела на краешек его кровати, поцеловала и шепнула:
  - Бабушка умерла.
  Смутная тревога сжала маленькое сердце. Андрей, приподнявшись на локте, глянул в старухин угол. Баба Наташа лежала, вытянувшись, с головой накрытая белой чистой простынёй.
   Пришёл дядя Рюрик. Опухший, но причёсанный и выбритый, уже одетый для выхода. Погладил Андрея по голове, вздохнул и ушёл. Пришёл отец, всё ещё в одних трусах, погладил Андрея по голове, вздохнул:
  - Вот так-от, сынок, - и вышел.
  Жорж Петрович, в халате с драконами, остановился на пороге. Вытянув шею, посмотрел на усопшую. Провёл рукой по своей шевелюре:
  - Гала, зовите, что помочь, может...
  Кашлянул и тоже ушёл.
  - Мама, не плачь. Ну, пожалуйста!
  В комнате явно присутствовало что-то ещё. Невидимое, но безусловное. Чему неуёмная баба Наташа беспрекословно подчинилась. Что присмирило всех взрослых, разных, своенравных людей. То, что приходит и больше не уходит никогда.
  
   Похоронить старуху, вопреки опасениям, оказалось совсем несложно. Как в метро чужого города: стоит только спуститься, как тут же начинаешь ориентироваться, что и куда. Вход-выход. Родильный дом - похоронное бюро. Всё давно придумано, отлажено, учтены все нюансы.
   Я так увлёкся этими, новыми для меня обстоятельствами, что несколько раз ловил себя на улыбке. Пришлось, конечно, потратиться. Изрядно, не смотря на V.I.P.-статус жителя блокадного Ленинграда. Зато не пришлось возиться с гробом. Даже не пришлось его нести до машины - близким родственникам не полагается.
  Благодарное государство вырыло ей вполне уютную могилу, и оплатило трафик. Район так себе, но экология хорошая. Погода на Северном кладбище стояла великолепная. Добрые люди делали всю работу, и брали чаевые суровыми руками. В итоге я разорился гораздо раньше, чем планировал.
   Маленькое приключение закончилось, и моя жизнь вернулась в привычное русло замкнутого круга. После погребения мне пришлось почти отказаться от алкоголя. Снова перешёл на синий "Голуаз" и социальные сорта хлеба.
   С работой ничего не получается. И не оттого, что для меня нет интересных предложений. Я не могу заставить себя найти работу, а только пытаюсь её искать. Худо-бедно зарабатывая, довольно длительный период я пил ежедневно. Как и всякого пьяницу, в похмельные паузы периода запоя, меня терзали угрызения, влекущие поиски убедительной мотивации прекратить запой не сегодня. Я пил от скуки. Алкоголь был той маленькой радостью, которую можно себе позволить, когда тебе платят ровно столько, чтобы ты мог снова выйти на рабочую смену. Спиртное было занятием, развлечением и компанией.
   Но это лишь самое очевидное. Более глубокая мотивация состояла в том, что алкоголь стал для меня неким концентратом всех неурядиц моего существования. Если у меня что-то болело, я знал, что причина в том, что я перебрал накануне. И несмотря на испытываемую боль и дискомфорт, я чувствовал себя вполне здоровым. Если совершал глупости, я ругал себя лишь за то, что был пьян, и не мог себя контролировать. Если моя жизнь заходила в тупик, я был уверен в том, что стоит мне воздержаться от употребления, и всё наладится само собой. Поскольку пить случалось практически каждый день, любая неприятность вписывалась в эти рамки. Алкоголь стал единой, универсальной причиной. Всё зло собрано в одну, понятную для меня форму, от которой я в силах освободиться в любой момент, лишь прекратив пить. Это вселяло некоторый оптимизм даже во время самых жестоких депрессий. Периодически, я делал короткие вылазки через этот спасательный выход и убеждался, что теория работает.
   Я не пью почти три недели. Зло устранено. По утрам даже стал делать подобие зарядки. Однако радости от полнокровной жизни не появилось. Всё то же, только на трезвую голову. Дни проходят плоско, скучно и по-прежнему зря. Культивируя столь удобную для себя теорию алкогольного гештальта, я совершенно упустил из вида другой, не менее важный порок - лень. Талантливый адвокат моим комплексам, нерешительности, и всем "не хочу".
   Возможно, всё ещё не в достаточной степени плохо. В старухиных закромах я обнаружил основательный запас продовольствия. Лук, растительное масло, картошка, макароны, крупы, сахар, соль, мука. Спички. Чувствуется блокадная закалка. В суверенных границах отдельной квартиры, эти запасы провоцируют буржуазный образ жизни. В неутолимой безалкогольной скуке развлекаюсь чтением старых книг, и занялся испанским языком - моей давней задумкой, ради которой когда-то даже купил увесистый учебник.
   Кошки едят всё, что я приготовлю, и дисциплинированно ходят на унитаз. Некоторых из них я уже узнаю. Им я придумываю клички, закрепляя проходимую испанскую лексику: Pereza, Miedo, Duda. На самом деле, их не так уж и много. Около десяти. По моим наблюдениям, все они близкие родственники. Одна, Mentira, по-моему, беременна.
   Однажды, когда я варил кошкам мясной бульон, в дверь позвонили. Я, конечно, был готов к тому, что рано или поздно всё закончится, но звонок меня испугал. Подходя к дверям, я думал о хрупкости своей автономии. На пороге стояла молодая женщина. Несколько секунд мы молча рассматривали друг друга.
  - Добрый день.
  - А... что с Таисией Ивановной?
  - А Вы, простите, кто?
  - А Вы?
  Я немного посторонился:
  - Зайдёте? А то через порог...
  - Таисия Ивановна дома?
  - Она умерла.
  Женщина, казалось, была готова к такому ответу:
  - Умерла, - задумчиво произнесла она, как бы принимая решение.
  - Вот, - я взял с телефонной полочки бланк, - свидетельство о смерти.
  - Да, - сказала женщина, вскользь пробежав взглядом по документу, - жалко.
  - Угу.
  - А Вы кто, простите, прослушала?
  - Вы или зайдите, или кошки могут убежать.
  - Нет, я пойду, - женщина полуобернулась к лестнице, - а что с ней случилось, Вы сказали?
  - Старость.
  - Да... старенькая была...
  - Ну, так - до свидания?
  Женщина едва заметно кивнула, и я поспешил закрыть дверь.
   Нужно срочно найти работу.
  
   Хотя большую часть времени я проводил в квартире старухи, ночевал я всегда дома. Через неделю у меня встреча с хозяином комнаты. Даже если я завтра найду работу, аренду оплачивать нечем. Можно, конечно, поговорить с хозяином и попросить подождать. А вдруг, что вероятнее всего, я не смогу заработать и в следующем месяце? Сейчас-то, по крайней мере, я ничего не должен.
   Мысль о квартире этажом ниже, разумеется, не давала покоя мне, и шанса пробиться другим вариантам. За три недели, если не считать визита задумчивой женщины, никто не объявился. Это, конечно, ещё не показатель. Ко всему, я должен был куда-то съездить, чтобы Таисию Ивановну Казанкову окончательно вычеркнули из жизни. Но эту поездку я всё откладывал до поры, когда устроюсь на работу. Так и не съездил.
   Однажды позвонила какая-то старушка. Я сказал, что уже похоронили, приезжать и звонить больше не нужно. Не уверен, что меня поняли правильно, но при мне звонков с тех пор не было. Пришли квитанции за квартиру и телефон. На её имя.
   Набирая номер хозяина комнаты, я понимал, что переселяюсь на бомбу с часовым механизмом. Но другого выбора я себе не оставил.
  - Алё.
  - Анатолий?
  - Да.
  - Удобно говорить?
  - Да.
  - Это Андрей.
  - Я понял.
  - Звоню сказать, что...
  Шаг в пропасть.
  - ...что я съезжаю.
  Молчание.
  - Анатолий?
  - Да, я слушаю.
  - К сроку я освобожу комнату.
  - Что так? - Анатолий заметно проявил интерес.
  - Переезжаю. В другой район. Оттуда работа поближе.
  Молчание.
  - Значит, к двадцать восьмому, я вывезу вещи и буду Вас ждать.
  Молчание.
  - Отдам квитанции за телефон и свет.
  Молчание.
  - Ключи.
  - А что так? Что, это самое, не так?
  - Всё так. Просто удобнее с работой.
  - Ладно.
  - Залог. Не забудьте, пожалуйста.
  Да, вовремя вспомнил про залог. Когда я только заселялся, Анатолий потребовал, помимо аванса за месяц, залог, равный сумме аренды. Теперь за комнату он просит втрое больше, но мои деньги не обесценились. Обесценилась надежда приобрести когда-нибудь собственное жильё.
  
   День выдался тёплым и солнечным. Спустившись на второй этаж, я решил воспользоваться хорошей погодой и хорошенько проветрить старухину комнату. После смерти хозяйки, кошки окончательно оккупировали её кровать. Меня это устраивало, но в комнате, которую из-за кошек не было возможности окончательно закрыть, присутствовал какой-то тяжёлый, едва уловимый дух покойника.
   Я раскрыл окна. Сбросив нескольких кошек с кровати, снял с неё тяжёлую перину. Пусть полежит под солнцем. Из матрасовки, в которую перина была заправлена, выпал сотовый телефон. Старая модель в помутневшем чехле. Кажется, от него я где-то уже видел зарядное устройство. Разложив перину на подоконнике, занялся находкой.
   Держа в руках это маленькое устройство, я понимал, что в моих руках ключ. Воспользоваться этим ключом было бы, наверное, благородно, но несвоевременно. Я теперь не готов так скоро оказаться на улице. Заключая сделку с собственной совестью, решил, что непременно воспользуюсь полученной информацией сразу, как только устроюсь на работу. А информация мне нужна прямо сейчас. Недолго шарив по шкафам, отыскал зарядку.
   Открываю контакты. Их так мало, что я некоторое время перемещаю курсор вниз-вверх. Выделенная строка перескакивает с одного на другое: "Ба" - "Полина". Это уже становится интересным. И чей же это телефон, Таисия Ивановна?
   Набранные номера. В основном "Полина". Парочка неподписанных. Последний исходящий звонок был в конце марта. Сообщений нет никаких. Не вспомнив, какой номер у этого оператора для проверки баланса, набрал себя. "На Вашем счёте недостаточно средств" и так далее. Как, в таком случае, узнать номер телефона? (Уточнить) Местный.
   Неоспоримый повод сходить в гастроном. Там есть автомат для оплаты сотовой связи. Заодно прогуляюсь.
   Нужно разменять последнюю тысячу. Я делаю это с чувством служебной необходимости, приобретая бутылку водки и банку тушёнки. Я так давно не ел мяса:
  - И ещё "Голуаз". Синий. Одну пачку.
  
   Выпив, набираю "Ба". В прихожей зазвонил телефон. Это я. Перемешиваю тушёнку с макаронами. Похоже, старуха не пользовалась сотовой связью. Было бы забавно, если бы сейчас, в тишине морга, раздалась какая-нибудь дурацкая мелодия.
  "Полина". Здесь нужно быть осторожным. Кто она? Кто для неё владелец телефона? Скорее всего, здесь могут быть два варианта:
  • Владелец телефона, допустим - внук старухи ("Ба"), просто поменял телефон. Старый отдал бабке, вместе с номером. Полина - жена внука. Её телефон тоже сохранён, на всякий случай. Тогда, где новый номер внука?
  • Полина - внучка. Отдала свой телефон, в который также вбила свой новый номер.
  В любом случае, звонок Полине с этого номера наверняка привлечёт ненужное внимание. Но это может произойти в любой момент, безо всякого звонка. И тогда всё обернётся гораздо хуже. В лучшем случае, меня просто выгонят. Но жить в неведении, не имея никаких прав, в томительном ожидании неизбежного возмездия - тоже не дело.
   Переживая острый приступ уязвимости своего положения, я выпил ещё, не дожидаясь готовности горячей закуски. По телу пробежала знакомая истома первой волны опьянения. Такой хороший, казалось бы, день. Может, оставить всё как есть, а этот телефон, допустим, я найду завтра?
  
  - Алло? - молодой девичий голос.
  Молчу.
  - Алло! - приятный и встревоженный.
  Жду. Моё сердце колотится.
  - Алло, не слышно ничего.
  Я сбросил звонок.
   До чего приятно сидеть вот так, в залитой осенним закатом кухне отдельной квартиры, за столом с нехитрой закуской и запасом спиртного, которого хватит до конца вечера. Никуда не торопиться, и также неторопливо размышлять о приходящем. Я попытался представить Полину после моего звонка. Возможно, её телефон определил номер, не вписанный в телефонную книгу. Возможно, этот номер она когда-то из этой книги удалила. Смутная тревога неопределённости от кажущейся знакомой комбинации чисел. Возможно, Полина ждёт второго звонка, продолжив свои занятия.
   А если телефон вытащил из своей памяти давно забытый контакт, который Полина так и не стёрла у себя? Хотел бы я сейчас знать, что было написано на экране её телефона.
  "Полина" - мелкой судорогой затрясся старухин аппарат.
  Молчание по другую сторону. Я тоже молчу, уловив, что происходящим теперь озадачен не только я один. Успеваю наполнить стопку до того, как слышу робкое:
  - Илья?
  - Да, - выдыхаю в трубку и залпом пью.
  Морщусь в поисках закуски под невнятное:
  - Не может быть...
  Закусив, и несколько обнаглев, отвечаю:
  - Может, Полина.
  Молчание.
  - Полина?
  - Да, говори, я слушаю.
  Я придумываю, с чего мне начать:
  - Как поживаешь?
  - Нормально. Ну, рассказывай: куда пропал? Зачем звонишь?
  Тут я подумал, что не стоит сразу раскрывать карты:
  - Уезжал.
  - Ну, и куда ты уезжал? Рассказывай.
  - Далеко, - посмотрел обратную этикетку на водочной бутылке, - в Сибирь.
  - Бред какой-то. И что теперь? Приехал?
  - Что-то случилось, Полина?
  - По-моему, ты пьян.
  - Немного да.
  - И ты не Илья. Вернее... откуда у тебя его телефон?
  - Слушай...
  - Я не уверена, но, кажется, я поняла.
  Вероятно, эту фразу я пропустил мимо ушей.
  - Полина, давай не будем гадать. Нужно встретиться.
  - Зачем?
  - У тебя другой парень? - похоже, я действительно пьян.
  - Бред. При чём тут это?
  - Вот что: я сейчас у бабушки, Таисии Ивановны...
  - Всё понятно. Но кто ты?
  - Илья.
  В ответ, словно большим пальцем, в ухо проталкивали капсулы гудков.
   Некоторое время подержал телефон в руке, решая, перезвонить или нет. Не стоит допекать девушку, пускай придёт в себя. Кладу телефон на стол. Мне тоже не помешает собраться с мыслями. Всё казалось таким забавным.
  - Так, та-ак, - потираю руки, - что ж, Илюша, наливайте.
  
   Очень тяжёлое утро. Где-то возле кровати, на полу валяется телефон. Он показывает время. Было бы неплохо узнать, который час. Это ничего не изменит, просто сориентировать себя во времени. Но я деморализован и опустошён. Полное отсутствие моральных сил для мобилизации сил физических. Безвольная соматическая масса разбросана в пространстве постели. Тяжёлый монолит головы укатал до болезненной твёрдости жёсткую подушку. В какую позу не сложились бы мои составляющие, лежать, всё равно, удобно уже не будет.
   Моё отравленное элементами распада алкоголя сознание цеплялось за край чёрной пропасти, которая пролегла во время мёртвого сна между вчерашним вечером и этим, тяжёлым утром. По нему, как по мостику, ловко впрыгивали в сегодня мерзкие коты совершённых поступков.
   Что я затеял вчера? Пьяный. Как гнусно кривлялся. Будучи уже совсем пьяным, сделал ещё несколько попыток дозвониться Полине. К счастью, она не отвечала. Кажется, я отослал ей сообщение. Нужно приучить себя удалять отправленные на пьяную голову сообщения сразу, чтобы потом не перечитывать со стыдом эти глупости.
   По ещё одному, счастливому, в данном контексте, стечению обстоятельств, в моём телефоне номеров ещё меньше, чем в телефоне старухи. В моём телефоне номер только один, Анатолия, хозяина комнаты. Скоро не будет и этого. Так я жгу мосты в минуты, когда мои отношения с людьми запутываются в гордиев узел. Было время, дублировал номера в записную книжку. Но после того как меня бросила девушка, с которой мы встречались два года, я сжёг всё, включая сим-карту, в пепельнице. Тоже, знаете ли, поступок. Не так-то просто. Иначе, меня бы не хватило надолго, и наше расставание раскисло бы в вязкую трясину бесплодных попыток вернуть утраченное.
   Это всё одиночество. Как бы я не лелеял свою автономию, всякому интроверту необходим понимающий зритель. Все дневники пишутся с оглядкой на постороннего читателя. Мне хочется видеть к себе участие другого человека. Будучи трезвым, я понимаю, что моя личность, сама по себе, не представляет интереса. Будучи пьяным, рассуждаю, что все люди устроены одинаково, и дёргаю за все ниточки, которые связывают, так или иначе, меня с другими. Инициатива наведения мостов оборачивается признанием собственной слабости. Всё должно быть своевременным.
   Это всё - одиночество. У меня давно не было женщины. Женщины, в моём понимании этого явления: человека, без которого я был бы только частью себя. Чтобы в ней, моей женщине, утонули мои мнительность, комплексы, одиночество, недосказанность, нереализованность и я сам.
   Моя женщина ушла. Самое печальное, ушла не к другому, а в его поисках.
   Девушки, которые случались у меня в этот непростой период, не были воплощением моего озабоченного сознания. Они были физически ощутимыми, но чужими. Моё либидо покрывалось непроницаемым контрацептивом этических, духовных, гигиенических соображений. Девушки воспринимались как допустимое излишество, как тушёнка к макаронам. Они скучно поддавались, я этим пользовался, далеко не всегда с обоюдной охотой. Тушёнка не мясо. Консервы прожитой жизни.
   Мне не на что опереться, некуда пойти, и некуда вернуться. И мечты, как сожаления, в сослагательном наклонении.
  11.
  
  
   Вообще, мне вся эта затея не нравится. Всё это, по меньшей мере, легкомысленно, даже опасно и может иметь для меня самые неприятные последствия. Сегодня мне по-настоящему тревожно.
   Собираю вещи. За дверью моей комнаты ходят соседи. Я прислушиваюсь, выжидаю, и делаю перебежки до старухиной квартиры и обратно. Однажды, на лестничной площадке, как раз когда я подходил к бабкиной двери, из квартиры напротив вышла женщина. Мне пришлось пройти мимо, даже спуститься во двор и дождаться, пока соседка не выйдет из подъезда. Я делаю что-то противозаконное. И непорядочное.
   Удивительно, сколько было нажито за тот период, пока я жил в этой комнате. Четыре года назад я приехал сюда с одним рюкзаком. Вот они, годы стабильности: в этих пакетах, узлах и коробках. Не так всё было и плохо. Книги решил оставить новому постояльцу. Диски с фильмами раздам соседям по квартире. Да уж, если кто-нибудь узнает о том, что произошло, мне даже негде будет приютить остальное барахло.
   Полина не выходит у меня из головы. Её молчание настораживает. Какое отношение она имела к старухе? Что связывает её с Ильёй? Кто этот Илья? Где он? Одни вопросы, и не ровен час, когда угодно могут нагрянуть с ответами.
   Физический труд вытесняет похмелье. Главное - начать. С учётом того, что встал я во второй половине дня, к вечеру, но ещё засветло, большая часть моего имущества перекочевала в коридор квартиры ниже этажом. В комнате остались только крупные вещи: телевизор, ковёр, стиральная машина. Искушению обзавестись собственной мебелью, я так и не поддался.
  
   Полина позвонила уже ночью. Я так и не решился лечь спать в старухиной квартире, хотя уже запер кошек в её спальне, и приготовил на диване своё постельное бельё. Я читал в своей ещё кровати, когда на паркете дрогнул телефон:
  - Привет, Полина.
  - Ну, рассказывай. Кто ты на самом деле?
  Мне показалось, что она пьяна.
  - Мне тоже это интересно, Полина.
  - Ой, давай только без этих! Без философии. Откуда у тебя ключи от квартиры? Илья.
  - От бабушки.
  - Ты даже представить себе не можешь, что я пережила!
  - Когда я позвонил?
  - Когда ты НЕ звонил! ОН не звонил.
  - Так получилось, Полина. Но я собирался.
  - Где Илья?
  Голос девушки дрожал, что-то было в нём искреннее, беззащитное.
  - Полина. Нужно встретиться, поговорить. Я хочу кое-что узнать. Но по телефону неудобно.
  - Я боюсь.
  - Чего ты боишься?
  - Не знаю. Я не знаю кто ты. Ничего не знаю.
  Я чуть не сказал, что тоже не знаю, кто она. Тоже боюсь и ничего не знаю.
  - Ну и мучайся в догадках.
  - Илья.
  - Полина.
  - Ну, почему? Почему так получилось?
  - Об этом я тоже хочу тебя спросить.
  Что за стиль - бросать трубку.
  Трезвый, утомлённый, но довольный, перезванивать не стал. Взялся снова за книгу, однако, так и не мог сосредоточиться на чтении. Погасив свет, я почти тут же уснул, что для меня событие редкое, даже исключительное.
   Спалось необычно долго. То есть, время шло словно бы медленнее. За ночь я несколько раз просыпался, чувствуя, что вполне выспался. Искал на полу телефон, гадая в темноте, который час. Но циферблат подсвечивал неожиданно раннее положение стрелок и я, не без приязни, снова легко погружался в сон. Мне снились какие-то интересные, познавательные сны, ясные и цветные, с увлекательным сюжетом, который я не мог вспомнить, очередной раз пробуждаясь, но испытывал удовлетворение и спокойствие. Скорее, это были не совсем сны. Это было состояние транса. У меня складывалось ощущение, что сигналы сновидения исходили не только из моего мозга.
   Проснулся в приятном расположении духа, что для меня явление хоть и не исключительное, но довольно редкое. Легкомыслие, граничащее с глупостью, тяготившее меня ещё вчера, трансформировалось в азарт авантюры предстоящего приключения. Послезавтра мне нужно освободить комнату. Оставшиеся вещи я запланировал перетаскать сегодня, так как рабочие графики моих соседей, следуя неуклонному расписанию, сегодня совпали, и большую часть дня в квартире я буду один.
   Дождавшись, когда за последней соседкой, непременно опаздывавшей, закрылась входная дверь, я прошёл на кухню, сварил себе овсяную кашу и с удовольствием позавтракал. Какое, всё-таки, блаженство, когда в доме кроме тебя никого нет. При условии, что в этом доме ты находишься на вполне законном основании.
   Свернув ковёр, наведался в квартиру старухи. Выпустил котов. Пока они спорили за место на унитазе, наполнил их миски варевом. Приготовленное впрок несколько дней назад, оно пованивало. Но коты, за время моего гауптляйтерства, стали неприхотливее, с воодушевлением подъедая всё, что бы я ни назначил едой. Я их, конечно, не баловал, но старался никогда не оставлять голодными. Случалось, особенно когда у меня ещё оставались деньги на спиртное, я не находил в себе сил что-то варить. Тогда я просто бросал им замороженный брикет, от которого к утру оставались лишь обглоданные, растасканные по всей жилплощади косточки. У меня, заядлого собирателя паззлов, даже возникала мысль собрать из этих косточек фрагмент несчастного животного. Тем более, я так и не пришёл к определённому мнению о том, чьё мясо едят мои кошки.
   Однажды я припозднился, и коты просидели весь день голодными. Я стал готовить им ужин, но это занимает не менее часа. Вдобавок, приготовленная еда должна остыть. Коты вились вокруг меня так, что я буквально запинался. Тогда я отломил от буханки кусок, чтобы животные хоть как-то развлеклись. Я и не знал, что кошки настолько любят простой хлеб! Пришлось раздать им остальное. Коты подобрали всё до крошки, и с тех пор их рацион расширился хлебобулочными изделиями. Вообще, с кошками нужно что-то решать. Во-первых, скоро закончится мясной запас. Точнее, это во-вторых. Ну, куда мне столько кошек?
   С телевизором вышла незадача. Слишком он большой для меня одного. Даже не столько тяжёлый, сколько необъятный: он едва проходит в двери. Чтобы тащить его волоком по лестнице, не может быть и речи. Помыкав, решил пока оставить его здесь, договорившись с хозяином, что заберу позднее. Хотя иллюзий на то, что позднее у меня появится помощник я не строю, решил так для того, чтобы не зацикливаться на проблеме. К тому же у старухи есть вполне приличный телевизор. Немного меньше моего, зато более поздней модели, с превосходной картинкой.
   Чего не скажешь о стиральной машине. Свою стиральную машину я вынесу, во что бы то ни стало. Лучшая покупка моей жизни. То есть покупка, сделавшая мою жизнь лучше. Десятилетия ушли на стирки вручную! Каждый день приходилось что-нибудь стирать. Чтобы устроить большую стирку, приходилось выжидать такой день, как сегодня, когда в квартире никого не будет. Сначала нужно было помыть общую ванну. И если замочил бельё, то всё - никаких больше дел на сегодня. Нужно успеть до возвращения соседей. Вот и стоишь, согнувшись, до ломоты в пояснице, ворочая тяжёлые пододеяльники. К вечеру, из последних сил выжмешь кое как постиранное (запятая вокруг "кое как" на усмотрение), распределишь по натянутым по всей комнате бельевым верёвкам и сидишь, без сил и мыслей, провожая выходной день под частую капель. О том, что иногда, именно в такой нужный день, случались перебои с горячей водой, даже вспоминать не хочется. Неужели это было? О чём я думал в эти прачечные, каторжные дни?
   Ступенька за ступенькой, я кантую свою стиральную машину. Она гораздо тяжелее, чем телевизор, но уже и прочнее. При помощи оригинальной полиэтиленовой упаковки, которую в своё время не стал выбрасывать, и скотча, соорудил подобие салазок.
   Внизу хлопнула дверь подъезда. По лестнице поднимается женщина, которую не знаю. Вряд ли она знает меня. Двигаю машину вплотную к стене, освобождая на узкой лестнице максимально широкий проход. Женщина тяжело поднимается, глядя себе под ноги. Не замечая меня, она остановилась пролётом ниже, на секунду задумалась и отчётливо, с хлопком пёрднула. Мне захотелось бежать, но я не мог отпустить стиральную машину. Через две ступеньки женщина подняла глаза, и наши взгляды пересеклись. Она сконфузилась, озлобилась и покраснела. Тут же попыталась сымитировать предыдущий звук покашливанием. Я тоже несколько смутился и отвёл глаза, имитируя проверку устойчивости стиральной машины.
   Женщина протиснулась мимо, недобро поглядывая на меня и мою ношу. Поднявшись на площадку, она снова оглянулась и внимательно на меня посмотрела, будто запоминая. Интересно, вызовет милицию, или сначала скажет мужу?
  - Не беспокойтесь, я из седьмой квартиры. Переезжаю.
  - Что?
  - Это моя машина. Переезжаю. Я Ваш сосед.
  - Переезжайте, мне-то что.
  И пошла выше. Повеяло сероводородом.
   В любом случае, нужно поторопиться. Лишние свидетели ни к чему: кто-то мог быть знаком со старухой. А я всё ещё не готов отвечать на вопросы.
   Тем не менее, пока я совершал свой переход, соседи устроили мне настоящий парад. Парень с велосипедом прошёл, сторонясь с запасом, опасаясь оцарапать то ли мою машину, то ли свой байк. Может, просто боролся со своим воспитанием, призывавшим его помочь ближнему и старшему.
   Мужчина, примерно моего возраста, но не поколения, выказал заметную растерянность. Он опасливо оглядывался, в поисках подвоха, пока не проскочил мимо меня и не скрылся, достав из кармана спасительный телефон, из поля видимости.
   Женщина, самонадеянно пукнувшая в колокол пальто, прошла вниз с мусорным пакетом и налегке обратно. При том всем видом показывала, что человек со стиральной машиной на лестнице явление обыденное.
   Пожилая пара объёмных форм, смолкнув, замешкалась при выборе первенства прохода, перед которым их поставила моя машина. Протискиваясь первым, мужчина тяжело дышал и пах нафталином. Следовавшая за ним женщина и дышала и пахла ещё тяжелее.
   Никто ни о чём не спрашивал меня. Изначальное смущение уступило место деловитости. Я устал, но стараюсь не пыхтеть. Почти равнодушно пропустил мимо себя ещё несколько человек разного пола, возраста и запаха. Но главный сюрприз поджидал меня непосредственно на финишной черте.
   Открыв квартиру, я занёс один край стиральной машины на порог. По всему подъезду по-прежнему хлопали двери, скрипели замки, лаяли собаки, но мне было уже не до конспирации. Ещё рывок, и мои публичные мучения закончатся.
  - Илья?
  У меня похолодела спина. Я оглянулся.
  - Добрый день. Это опять я.
  Передо мной стояла женщина, приходившая несколько дней назад.
  - Я социальный работник, - сказала женщина, - Таисия Ивановна была... я помогала ей.
  - Спасибо. У неё был удивительный порядок.
  - Мне нужно с Вами поговорить.
  - Конечно. О чём?
  - Внизу меня ждёт машина. И судебный пристав.
  Мне захотелось бросить всё и бежать. Уверен, если бы не стиральная машина, так бы и поступил.
  - Зачем судебный пристав?
  - Вам помочь? - кивнула в сторону стиральной машины.
  - Нет, что Вы! - я бросился заталкивать технику в дом, - разве что, посмотрите, чтобы кошки не сбежали.
   Через пару минут я стоял в прихожей, унимая одышку и сердцебиение. Напротив, притворив за собой дверь, стояла молодая женщина, представившаяся соцработником.
  - Проходите, - я сделал пригласительный жест в сторону кухни.
  - Спасибо, меня ждут, - она осталась на месте, держась одной рукой за дверную ручку, - если я не выйду через пять минут, сюда поднимется судебный пристав.
  - Опасная у Вас работа.
  - Бывает всякое.
  - Чем обязан?
  - Вы, ведь, Илья? Правильно?
  Меня кольнула догадка! Откуда она знает? В прошлый её визит я ещё не мог знать никакого Ильи:
  - Да. Откуда Вы знаете?
  - Таисия Ивановна рассказывала.
  Промах. Не знаю, хорошо это или плохо.
  - Что она ещё про меня рассказывала?
  Женщина смотрела на кошек. Осторожно, носком своего сапожка, она легонько дотронулась до одной из них:
  - Чем Вы их кормите?
  Не знаю, чего хочет эта женщина, но я был рад любой нейтральной теме:
  - Бабушка оставила запасы.
  - Это, наверное, то мясо?
  - Наверное. Какое "то"?
  - Ну, которое ваш сосед привозил. Вы, наверное не знаете. Ваш сосед торгует мясом. У него что-то случилось с холодильником, и партия мяса подпортилась. Не совсем, чтобы протухло, но продавать уже нельзя. Вот он и предлагал его всем, у кого дома животные. Недорого. Совсем недорого.
  Говоря, молодая женщина словно раскрывалась. Я ощутил тёплую волну исходившего от неё обаяния.
  - Анатолий?
  - Что? Не знаю. Таисия Ивановна сказала, что он сосед. Сам привёз, помог сложить.
  - А кто ей ещё помогал?
  - В смысле? Почему Вы спрашиваете?
  Женщина насторожилась.
  - Чтобы знать, кому сказать спасибо. При случае.
  Обаяние улетучилось.
  - Вряд ли им это нужно. Кстати, можно взглянуть на Ваш паспорт?
  Лирика закончилась.
  - Конечно. Только он у меня дома. Не здесь.
  - А где Ваш дом?
  Нужно сменить тактику:
  - Этого я Вам не скажу. Во всяком случае, сейчас. Да, и вот что: верните ключи, - я протянул руку.
  Женщина опешила:
  - Ключи? С чего Вы...
  - Вы, ведь, соцработник?
  - Нет у меня никаких ключей. И почему это я должна их Вам отдавать?
  - Всё-таки, есть?
  Женщина внимательно на меня посмотрела:
  - Даже если бы были, я бы их Вам не отдала.
  - Тогда я поменяю замок.
  - Я ведь не знаю кто Вы. Покажите сначала паспорт.
  - А Вы не хотите показать свой? - я входил в раж, - или удостоверение соцработника.
  Женщина блеснула глазами:
  - Сначала Вы покажите.
  Детский сад.
  - Пять минут не прошли?
  Женщина потянула ручку двери, но вдруг снова посмотрела на меня и просияла:
  - А как Ваша фамилия? Мы пробьём по базе.
  - Юкляевский, - просиял я в ответ. Давно я думал над тем рентгеновским снимком. Юкляевский И. Конечно - Илья!
  - Хорошо. Я заеду на днях. Вы когда бываете здесь?
  - По-разному. Вы звоните. На домашний. Он есть "в базе".
  Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза. Мне понравилось.
  - До свидания.
  Я кивнул.
  Женщина вышла из квартиры:
  - Паспорт не забудьте привезти.
  - Хорошо, - ответил я, и закрыл за ней дверь.
  Вот чёрт! Закрыв двери на замок, я сел тут же, привалившись спиной к стене. Вокруг меня невесомо сгущались кошки.
   Не нужно было пускать её, не нужно было ничего говорить. Судебный пристав. Чего же он сразу не поднялся с ней? Выдумки. Как хорошо я про документы. Нужно было сразу. В другой раз так и сделаю. А если она, действительно, покажет это удостоверение, что тогда? С какой стати я буду показывать кому-то свой паспорт? Но тогда она может привести того, кому я буду обязан предъявить. Как это уладить?
   Вполне вероятно, что эта женщина просто беспокоилась. По долгу службы или зову сердца. Я не внушил ей доверия в первую встречу, она решила удостовериться, что всё в порядке. Успокоить совесть. Если так, то её совесть нашла коллегу в крайне беспокойном состоянии. Следующий визит неудовлетворённой гражданской бдительности может оказаться юридически подготовленным.
   Что делать? Тащить стиральную машину назад? Руки мои опали в бессилии. Ничего не знаю, ничего не могу. Мне стало так одиноко, что даже кошки начали осторожно ластиться.
  - Да брысь вы все!
  
   Я вернулся домой. К себе. Поел. Как будет, так будет. В крайнем случае, расскажу всё. Почти всё. Разберёмся. Нужно как можно скорее оплатить квартиру и свет. Ста долларов - залог - должно хватить. И съездить, куда там говорили, оформить старуху. Завтра же, прямо с утра, займусь поисками работы.
   Вечером позвонила Полина:
  - Ну, расскажешь, кто ты?
  - О, ты сегодня в хорошем расположении.
  - Что с бабушкой?
  - Ничего.
  - Почему ты не сказал, что она умерла?
  Что-то нехорошее шевельнулось в груди.
  - Ты не спрашивала. Кстати, откуда ты знаешь?
  - Когда она умерла?
  - Откуда ты узнала?
  - Как это случилось?
  - Послушай, Полина! У меня тоже куча вопросов...
  - Это у меня куча вопросов!
  - Спокойно, - я обращался к нам обоим, - если мы будем перепираться, то ни в чём не разберёмся.
  Немного помолчав, Полина ответила:
  - Мне сказали. Соседка позвонила. Кстати, интересовалась, что за молодой человек поселился в бабушкиной квартире.
  - И что ты ответила?
  - Как она умерла?
  Ах да, моя очередь:
  - Упала на лестнице.
  - Сама?
  Я уже слышал этот вопрос. И этот вопрос мне не нравится:
  - Нет. С божьей помощью.
  - Ты ужасен. Илья.
  - Мне нужна твоя помощь, Полина.
  - И чем же я могу тебе помочь?
  - Я должен кое-что узнать.
  - Что же?
  - Вернее, мне нужен твой совет. Мне просто больше не с кем об этом поговорить, Полина.
  - О чём?
  - Давай встретимся.
  - Я не могу. Спокойной ночи.
  - Да что за манера! - кричу на гудящую трубку.
  
   Переживая очередную бессонницу, я вдруг ясно увидел высшую цель своего существования, вернее, залог своего благополучия. Всё сводилось к простому повседневному принципу: чтобы полноценно и счастливо прожить здесь и сейчас, нужно быть просто уверенным в завтра. И хотя видение этой высшей цели не подразумевает знания пути к ней, я определил для себя вектор стремлений.
   Я шёл всё дальше по лабиринту размышлений, снова и снова оказываясь в коридорах, где уже проходил. В калейдоскопе из одних и тех же слов складывались новые предложения, формулировки рассекались десятками поправок, пока меня не накрыла густая темнота смысла жизни вообще, в котором не было слов, и было нечего понимать. Смысл жизни был всюду. Он окружал меня, был внутри меня самого, а я был в его утробе.
  
   Проснулся уже далеко за полдень. Без сил, без воли, без цели. Просто проснулся и всё. Наверное, мне было уже под семьдесят. Выпростав свою старческую немощную руку из-под одеяла, нашарил телефон. Посмотрел на часы. Я проспал тридцать лет, но всё вокруг было по-прежнему.
   Время суток и возраст были такими, что начинать что-то серьёзное уже поздно, а продолжать нечего. Ни день, ни вечер. Будто завтра не наступило, а длится всё тот же день. Даже погода не поменялась. За окном умеренный свет октябрьского солнца. Полураздетые деревья стоят не шелохнувшись. Безветрие. Теплынь. Такая погода обязывает гулять. Даже если не очень хочется, нужно выйти из дома. Иначе день будет вовсе потерян. Потерянные дни идут в зачёт к возрасту. Сколько я уже не выходил из своих домов? Просто погулять, без маршрута и цели, как любил когда-то. Скучно без водки.
   Сегодня последний день, когда я, на вполне законных основаниях, имею свой угол. Комната, служившая мне пристанищем последние годы, уже завтра станет чужой территорией, вход на которую мне будет заказан. Сюда поселятся другие люди, и комната, ставшая родной, с равнодушием сотрёт меня из своей памяти. Да что комната, весь город, родной и огромный, вытолкнет меня изгоем в лабиринты своих улиц. Прелесть бесцельных прогулок в том, что есть возможность в любой момент повернуть домой.
   Перенёс последние бытовые мелочи, оставив в комнате только постельное бельё. Эту ночь проведу ещё дома. Мой любимый розовый куст привнёс в квартиру старухи некоторый уют, помещение стало неуловимо ближе. Привыкаю.
   Сегодня ещё не страшно. Сегодня меня ещё трудно обвинить в захвате чужой площади. Вернее, сегодня я ещё могу найти слова в свою защиту. Ещё можно всё изменить. Попросить Анатолия об отсрочке платежа. Если постараться, думаю, с ним можно договориться по-человечески. Если нет, можно предложить в залог телевизор, компьютер, даже стиральную машину. Вернуться назад. Позвонить Полине, рассказать всю правду. Признаться во всём той женщине из собеса, переложив на неё все дальнейшие заботы. И забыть о квартире, откреститься от призрака старухи. Завтра же найти работу, любую, первую попавшуюся, лишь бы заработать на собственное право не бояться звонка в дверь.
   Только денег у меня совсем не осталось, даже на газету с объявлениями. Даже на транспорт. Докуриваю последний табак. Вся надежда на тот залог, который завтра мне вернёт Анатолий. Брошу курить. Или буду потрошить окурки. С голода не помру: можно разжиться из старухиной блокадной заначки. Пока не поздно.
   Но мне придётся каждый день проходить по лестнице, мимо двери в квартиру, которая, волей случая, могла быть - я впервые подумал об этом словами - моей. Снова и снова, поднимаясь или спускаясь, видя, как из этой двери выходят чужие люди, меняются шторы на окнах, я буду переживать свой, быть может единственный, быть может последний, но уже упущенный шанс.
   Вот, к примеру: у меня нет миллиона долларов. Чтобы заработать миллион долларов, даже при самом удачном, но реальном для меня раскладе, например, откладывать в месяц по тысяче, мне придётся копить тысячу месяцев. Это восемьдесят три года. Уже невыполнимо. Продолжая рассуждать, не стоит этот миллион восьмидесяти лет лишений. То есть, о чём я хочу сказать? Есть вещи, на которые смотришь трезво. У меня не будет миллиона так же, как то, что мой родной язык русский, я никогда не покину пределов планеты, и не забеременею. И с этим запросто можно жить.
   И вот меня спрашивают: на что бы я пошёл ради миллиона долларов? Смысл в том, кто спрашивает. Социальный опрос на улице, профильные психологи, товарищ по работе - тривиальный вопрос, дешёвая провокация. Ответ будет в том же метафизическом духе. Товарища по работе можно проигнорировать.
   Но, меня спрашивает об этом человек, для которого миллион долларов обыденная единица измерения своего материального статуса. Если такой человек спросил об этом, без подвоха, по-деловому - миллион долларов уже втискивается в узкие рамки моей реальности. Это, знаете, форсирует потенциал. Здесь бы, в моей голове заданный вопрос перевернулся: на что бы я не пошёл ради миллиона? Не за что было бы мне уцепиться, чтобы остаться при своих убеждениях. Не знаю, спасла бы меня от искушения пара затёртых постулатов.
   Никто не предлагал мне миллиона долларов, не за что предлагать. Общество не потеряет порядочного, законопослушного гражданина с устойчивой психикой.
   Квартира старухи, конечно, не стоит миллиона долларов. Заработать на такую квартиру, при лучшем раскладе, можно, всего-то, лет за двадцать. Только и эти двадцать лет нужно как-то прожить. А не хотелось бы "как-то". Кочуя по съёмным углам, я смирился и с мыслью о недосягаемости собственного жилья. Неоткуда ему взяться, хоть через двадцать лет. Квартира и миллион долларов сравнялись в нулевой перспективе.
   И вдруг случается то, о чём ты, за недосягаемостью, и не помышлял. Старуха-домовладелица остановила тебя на лестнице вашего подъезда и спросила:
  - На что бы ты пошёл ради собственной квартиры?
  - Мадам, позвольте, я помогу Вам сойти.
  - О, да.
  - Ступайте уверенно.
  - Так просто сломать человека.
  И вот я стою и смотрю в окно. Вид во двор одним этажом ниже. Курю, и думаю о том, на что я не пойду ради собственной квартиры. Коты-союзники питают спокойствием и хитростью. Не стоит переть стиральную машину обратно ради пары затёртых постулатов. На подоконнике утвердительно зеленеет колючий розовый куст, который я вырастил из крохотной веточки. Как флаг на захваченной высоте.
  12.
  
  
   Анатолий, вопреки сложившемуся мнению, оказался любезен и человечен. Пожалуй, мы оба, искренне и впервые, жалели о расставании. Он что-то говорил о тяжёлой доле владельца пустующей жилплощади, и я видел в его глазах тоску. Я что-то говорил о своих скитаниях, и находил его понимание. Увидев мои книги, он проявил себя человеком читающим. Впрочем, как мне показалось, лишь корешковым. У меня, сам собой, получился своевременный широкий жест:
  - Все книги я оставлю здесь, если Вы не против.
  Мы покурили на фоне подаренной библиотеки.
  - За телевизором приеду потом.
  Анатолий, как бы опомнившись, вернул мне сто долларов рублями, одновременно справляясь о курсе валют. Я принял, панибратски отвергая настоятельные просьбы пересчитать. Отчитавшись квитанциями, я отцепил от связки уже его ключи. Анатолий обречённо проводил меня до двери. Мы пожали друг другу руки и расстались, как мне показалось, с обоюдной грустью.
   Теперь всё.
   Играя роль до конца, я прошёл мимо оккупированной квартиры и вышел на улицу. Анатолий, в приступе сентиментальности, мог провожать меня из окна. Не буду его разочаровывать, к тому же у меня есть веские основания посетить ближайший гастроном.
   Что за чудесная получилась прогулка! Октябрь, соскучившись, обнимал меня своим самым тёплым воздухом, подставлял моим шагам широкие, мягкие ладони палой листвы, вытаскивал откуда-то из-за туч усталое солнце. Я делился с ним выпитым пивом, чокался пластиковым стаканчиком "Клюквенной" с его пьянящей атмосферой, и дегустировал на берегу Малой Невки запах осенней, сдающей свои текучие дела, реки.
   Опомнившись часам к десяти, я поспешил в магазин, чтобы успеть купить очередную порцию эликсира счастья. Где-то на подступе к кассе телефон всполошил карман:
  - Ну, как у тебя дела?
  Полина. Живой человек, женщина, которую очень беспокоит моя персона.
  - Ты очень кстати, Полина. Знаешь, здороваться можно и по другому.
  - Ты где?
  - В магазине.
  - А потом?
  - Пойду домой. Есть предложения?
  - Куда? В смысле - домой?
  - К бабушке.
  - И с каких это пор...
  Я додумываю: "...к бабушке".
  - ...ты называешь это домом?
  - Полина, перед тем как ты бросишь трубку, я так много хотел бы тебе сказать. Даже не знаю, с чего начать. Ты пьёшь водку?
  - Празднуешь?
  - Спасибо (кассиру).
  - Что?
  - Давай выпьем водки. Поговорим. Такая ситуация, знаешь...
  Это меня уже раздражает. Опять бросила трубку. Я тут же перезвонил, но она не ответила. Я набрал ещё раз, она отключила телефон.
   Постелил себе на диване. В голове тупо вертелось: "на новом месте приснись жених невесте". Просидел на кухне за столом и бутылкой почти до рассвета. Лишь доведя себя до вегетативного состояния, пал на новое место без сил и сновидений.
  
   Прошла неделя, может, дней десять. Никто не приходил, не звонил, не тревожил. Пробовал искать работу. Кормил котов, поливал цветы, почти не пил. Пять дней назад сварил килограмм гречи, вывалил в неё банку тушёной говядины. Перемешал. Ем до сих пор. Всё становится таким же бесформенным и скучным как эта каша. Я сам стал таким же аморфным, как моя питательная среда. Чувство тревоги притупилось, угрызения совести, если они были, теперь кажутся надуманными. Сплю когда попало и подолгу. Часто застаю себя с телевизионным пультом в руке с умственно расслабленными мимическими мышцами.
   И вдруг!
   Звонок в дверь! Неделикатно протяжный, хотя надпись я давно стёр. Ещё раз. Кто бы там ни был, он решительно настроен. Сколько не ждал, всё равно не вовремя. Как бьётся сердце! Нужно искать работу.
   На пороге стоял молодой парень. У меня похолодела спина. Он протянул через порог какую-то бумагу и что-то сказал.
  - Распишитесь.
  - Что это?
  - С Вами всё в порядке?
  - Да. Проходите.
  - Мне некогда. Распишитесь в получении. Вот здесь.
  - За что?
  - Телеграмма. Не волнуйтесь, все живы-здоровы.
  Я поставил произвольный крючок, парень попрощался и убежал.
   Что ещё за телеграмма?
  "Бабушка встречай скоро приедем отцом Илья"
  Я пропустил удар ниже пояса. Конечно Илья. Я ведь не сбрасывал его со счетов. Но, почему-то, как раз его я не принимал всерьёз. Все эти дни меня гораздо в большей степени беспокоила та девушка-соцработник с судебными приставами. Я ломал голову над вопросом о роли Полины. Ждал, в конце концов, каких-нибудь старушек-подружек. Как же я недооценивал такого фигуранта? Образ Ильи возник, и сам собой сошёл на нет. А ведь он, как раз, самая что ни на есть ключевая фигура. И я понял это сразу, ещё в первые дни. Внук, с большой вероятностью, наследник первой очереди. Я занял это место, и даже, в некоторой степени, стал Ильёй.
  Куда же он, по словам Полины, пропадал? Я посмотрел на штемпель. Место отправления: респ. Хакасия, г. Абакан. Метнулся в комнату - где-то у старухи был потрёпанный атлас мира. Вот он.
  Нашёл по алфавитному указателю. Странно, был почти уверен, что это в Средней Азии. Абай, Абан, Абакан, Кировокан. Хакасская автономная область. Малый атлас мира, Москва 1980. Сейчас, наверное, республика. Надо же, в Сибири. Это хорошо. Я прикинул, сколько может занять дорога на поезде. Суток четверо, может, все пять. Если полетят самолётом, могут быть уже сегодня. Или завтра.
  На меня напал ступор. Я не мог ничего делать, кроме как сидеть и разглядывать клочок бумаги со своим приговором. Моя голова была плотно набита серым веществом гречневой каши.
   Надо же, телеграмма. Такой милый атавизм. Весточка из сложенного пополам прошлого века. Когда я видел телеграмму в последний раз? В детстве. Тоненькие полоски телеграфной ленты, наклеенные на открытку. Получено в день отправления. Маленькое чудо. Листаю старый атлас со всеми ССР и вспоминаю, как ездили с родителями на Чёрное море. Отец выбегал на каждой станции на перрон, и если позволяло время стоянки, обязательно отправлял телеграмму. Не важно кому, всем знакомым: "проезжаем Украину Гога Галка Андрюха", "привет со станции Лисичанск Гога Галка Шнурок", "вижу море скоро Гагры Гога Галка Гогашонок". В нём было столько радости, когда он запрыгивал в последний момент в вагон, что её хватало до возвращения в Ленинград.
   Дата отправления сегодня. Показалось несколько странным, что Илья не указал точную дату приезда. Было бы гораздо естественней: "бабушка встречай такого-то Илья отец". Только, я бы ещё вычеркнул бабушку, зачем тут лишнее слово? Если отец - сын бабушки, почему не написать: "встречай такого-то Илья (например) Андрей"? И вообще, сама фраза "скоро приедем" - это письмо. Телеграмме больше подошло бы: "едем". Разучились нынче составлять телеграммы, в которых за каждое слово нужно платить.
   Гречневая каша понемногу разогревалась.
   С точной датой, вернее, с её отсутствием, можно согласиться. По всем новостям, который день, Эйр Юнион стоит без топлива. Люди не могут вылететь сутками, ночуя в аэропортах сибирских городов. Только поездом. Хотя вот недавно, в Перми, разбился пассажирский самолёт. Погибли все пассажиры и члены экипажа. Ужас. Мне показалось, что рядом хихикает старуха. Тьфу-ты, старая ведьма! Только поездом.
   Можно сказать, что я заработал себе отсрочку на четверо суток.
   Выпить! К чёрту кашу - котам. Водка, солёные помидоры, рассол на утро. Хватит киснуть. Активная жизненная позиция! Быстро собрался и вышел, прикидывая, какой суммой можно пожертвовать, чтобы подвести итоги сегодня, но не потерять уверенности в завтрашнем дне.
   К вечеру наметился план действий. Нужно было продумать детали, но в общих чертах меня всё устраивало. Первое, самое сложное - нужно вывезти свои пожитки. Второе - съехать самому. Занять позицию в стороне, и вести наблюдения из надёжного укрытия. Дальше - как будет развиваться ситуация. Вся трудность заключалась в том, что некуда мне было везти свои вещи, а тем более занимать позицию в стороне. Получалось так, что всё снова пришло к тому, от чего я ушёл пару недель назад. Может, Анатолий ещё не сдал комнату? Это легко проверить:
  А) позвонить Анатолию.
  Б) подняться в квартиру прямо сейчас.
  Тем более, у него мой телевизор.
   Вот моя дверь. Родная. Это я, три года назад, собственноручно вставил сюда второй замок. Это я, полтора года назад, замазывал щербины на косяках. Это я, годами, уходил в город и возвращался домой через эту вот дверь.
   На звонок никто с первого раза не выйдет: у всех есть свои ключи. Если гостей никто не ждёт, каждый думает, что это к соседям. Второй звонок промежуточный. Он тоже безответный. Теперь в каждой комнате знают, что гостей никто не ждёт. Сидят и гадают, кто бы это мог быть: коммунальные службы, сбор денег на парадную дверь, свидетели Иеговы? Кто-нибудь откроет. Или нет никого. Между звонками нужно непременно выдерживать паузу. Иначе, если не дать времени на размышления, звонки воспринимаются как один, причём - тревожный. Нажимаю в третий раз. Обычно бывало, что на третий звонок открываются двери всех комнат. При чём все делают такой вид, будто оторвались от очень важного занятия. Неделями подобные моменты были единственными, когда я, лицом к лицу, встречался с людьми, которых слышал за стенами. Хорошая была, в общем-то, квартира.
  - А... Анатолий. Добрый вечер.
  - Здравствуй, - в телефонную трубку: "Повиси немного", - за телевизором?
  Вот тебе А и Б. Висели на трубе.
  - Да нет, узнать просто. Договориться когда.
  - Когда?
  Прежний Анатолий. Чёрствый, колючий, совсем чужой.
  - Я думаю, во вторник?
  - Во сколько? Чтобы я дома был, а то у меня дела.
  - Ещё не сдал комнату?
  - Я не сдаю комнату.
  - Хорошо.
  - Во сколько во вторник?
  - Давай, я позвоню в понедельник. А там договоримся.
  - Алё, да квартирант заходил...
  Даже не кивнул на прощание, сукин сын.
   Как нужны, бывает, друзья. Как получилось, что у меня нет никого? Какие мелочные, бытовые, ничтожные распри выжгли вокруг меня близких некогда людей?
   Вот она, моя сущность - вспоминать о друзьях, только тогда, когда мне что-то нужно. Какой же я друг? Когда у меня всё гладко, как легко я могу порвать отношения, даже не задумываясь, что делаю больно близкому человеку. Что у этого человека, который считает меня своим другом, есть и своя жизнь. И в ней что-то, без меня, тоже происходит. Но я никогда не позвоню без повода, просто узнать, как дела? Как здоровье? Что в семье? На работе? Чем живёшь, друг? Могу я помочь? Только жду, когда это сделают по отношению ко мне. Самонадеянный, неблагодарный недоумок. Вот кто я. Чтобы друг познавался в беде, нужно было делить с ним радость. И не ждать ничего взамен, он же друг! Что ещё нужно? Быть другом ему. Без апелляций, скидок и ссылок на обстоятельства.
   Ничего не переделать. Попробую обойтись, хотя вижу, что это не по силам. Нужно позвонить Льву Карловичу, и честно признать себя подонком. Простит, поможет, останемся друзьями. Не останемся - всё равно поможет. Без лишних сантиментов. Нужно восстановить номер и позвонить.
   Я сидел на захваченной кухне, из всех предметов которой своими были только полулитровая бутылка с водкой, да склянка с помидорами.
   Звонить всё же не стал - не пьяное это дело. Завтра. У меня фора в четверо суток от фирменного поезда "Хакасия", затяжной топливный кризис Красноярских авиалиний и весёлый Роджер пермского Джек-пота. Вспрыгнула чёрная кошка на стол, завопила. Я махнул рукой, согнать тварь. Кошка-баньши с криком рассыпалась в ошмётки летучих мышей, моя рука рассекла воздух. Мама, как я хочу домой.
  
   Вдвойне погано оттого, что разбитый похмельем, просыпаюсь под гнётом обложивших меня кошек. Чувствую себя помойкой. Их так просто не согнать. Я ворочаюсь, но кошки цепляются за одеяло и давят. Некоторые из них с вибрацией урчат, и мне становится невыносимо гадко.
   На кухне доминирует запах пролитой водки. На тарелке лежат подсохшие за ночь солёные помидоры. Пока смотрю на помидоры, кажется, что пахнет рассолом. В тарелке тоже водка. Наверное, поэтому кошки не стали есть.
   Ничто так не понижает моральный дух в похмелье, как следы прошедшей попойки. Как правило, я с вечера стараюсь прибрать, чтобы утром не давать лишнего повода укорам совести. И допить всё, чтобы не оставлять на утро ни малейшего шанса запою. Вчера я с этим не справился.
   В лежащей на боку бутылке остался утешительный приз. Плечистая. Трезветь нужно постепенно. Пачка сигарет пролежала в луже, стала склизкая, но сигареты сухие. Придерживая пальцами помидоры, слил из тарелки в стакан водку. Не знаю, какая в ней доля рассола, но вместе получилось миллилитров сто. Такие вот радости однажды, поганым утром.
   Просидев около двух сигарет, навёл на кухонном столе порядок. Депрессия отпускала. В голове шумели какие-то помехи, ни одна программа не работала. Профилактика. Выскреб из кастрюли остатки корма. Кошки накинулись на еду со зловещими воплями. Переложил очередной брикет мяса из морозильной камеры в холодильник, чтобы к вечеру оттаял.
   Целый день провалялся на диване, перебирая телевизионные каналы. Выходил из квартиры лишь однажды, решил проверить почтовый ящик. Нашёл в нём каталог IKEA, и несколько одинаковых листочков с рекламой. Перебирал, в который раз, старухины альбомы с фотографиями, пытаясь классифицировать повторяющиеся лица. Скучные, однотипные фотографии. Одни и те же позы, сюжеты, места. Только разное время. Возможно, скоро я познакомлюсь с фотографом. Что я ему тогда скажу? Какое право я имею находиться здесь? Лезть в чужую жизнь своими комментариями к фотоснимкам? Как смею, совершенно посторонний человек, падальщик, протаскивать через чужое горе свои ничтожные обиды неудачника. Я стал паразитом.
   Готов поклясться, что в те моменты я искренне каялся. Мне очень хотелось, чтобы именно сейчас приехали Илья со своим отцом. Я был готов понести любое наказание, и был уверен в их снисхождении.
   Мне стало гораздо легче. Я даже подумал, не сходить ли за водкой. Но, не без труда, решил, что завтра же серьезно возьмусь за поиски работы, а для этого нужны ясная голова и сэкономленная наличность.
   День скоротал за компьютерной игрой. Трудно придумать, как ещё бессмысленней убить время, но мозг и совесть получили анестезию.
   Достигнув каких-то безумных, совершенно бесполезных высот, вышел из игры. Странно: пол дня шёл на риск, страховался, переживал и разрабатывал стратегию, чтобы сейчас бросить всё, не раздумывая. Нужно варить кошкам еду. Они живые.
  
   Отмыв кошачью кастрюлю, я начал с мяса. Всегда начинаю с мяса: рублю его на куски, кладу в кастрюлю, заливаю холодной водой и ставлю на газ. Примерно, минут через сорок засыпаю какую-нибудь крупу. Тут я стараюсь чередовать. Ни соли, ни специй.
   Рубить мясо одно удовольствие: хороший топорик, толстая разделочная доска, но главное - внизу нет соседей. Под квартирой проходная арка. Лупи себе от души. Особенно, когда попадается такой кусок - тонкий и длинный, как палка колбасы, разве что с костью. Первым же ударом отсёк какой-то сустав. Кусок отлетел в сторону. Второй удар прошёл с меньшим успехом: топор застрял в кости. Целясь в образовавшуюся щербину, я немного повернул кусок. Замахиваясь, я вдруг замер - в ране было что-то, что быть там не должно. Отложив топор, я попытался достать. Голыми руками не получилось, я взял нож. После короткого операционного вмешательства, я извлёк из мясного массива предмет, который был явно медицинского значения. Именно - медицинского, а не ветеринарного. Я почувствовал, как у меня пошевелились корни волос.
   Сосед-мясник.
   Коты-людоеды.
   Месяц я рубил на куски человека и скармливал его котам.
   Нужно позвонить. Нужно вызвать...
   Нет, нужно убедиться.
   Что я знаю о мясе? Свинина, если сало. Говядина большая. Баранина, это нужно смотреть на ценнике. Птица, если курица. Рябчики, перепела. Я ведь не повар. Когда я в последний раз видел съедобных животных? В перьях и шкуре они совсем другие.
   Я сжал руками голову, чтобы отделаться от чувства, будто всё происходит не со мной. В памяти мелькали эпизоды, в которых второстепенные детали становились очевидными подсказками.
   Наверное, всякий раз, когда мне приходилось рубить это мясо, я подумывал над тем, чем бы это могло быть до бойни. Но в моей непростой ситуации, это был самый последний вопрос, на который мне бы хотелось получить ответ. Было достаточно того, что мне это мясо есть нельзя. Потому что с душком. А если бы не пахло?
   Голодные коты, урча, поедали отскочивший кусок.
   Сосед? Какой-то извращённый способ избавиться от трупа. Убить, разделать и скормить котам. Убить двух зайцев. Кстати, зайцы тоже мясо. Не уверен, что ел зайчатину, но кролика доводилось. Когда их продают, им не отрубают лапы. Чтобы не путать с кошкой. Нет, с соседом что-то не клеится.
   Я тяжело поднялся с пола, и сходил за рентгеновским снимком. Юкляевский И. Шина или спица. Инородный предмет возле перелома. Вот он, один к одному. Всё это время господин Юкляевский не покидал квартиры.
   Я не знал, как поступить правильно. Не в смысле по закону или не совсем. А как поступить правильно, чтобы без ошибок, чтобы по-умному. Этому парню уже всё равно. И старухе всё равно. А мне некуда уходить.
   В милицию звонить я не стал. Вывернув старухину перину наизнанку, я снял матрасовку. Переловил в неё котов. Сначала подумал отнести мешок на Крестовский, но это рядом. Коты быстро вернутся. Животные не виноваты, но я их не приручал. Из окна старухиной комнаты виден рекламный баннер жилого комплекса в Купчино. Это далеко, и там прекрасные помойки. Нет, с котами в мешке я в метро не поеду. Ладно, Крестовский. Пусть попробуют вернуться.
   Иду с мешком за спиной через Лазаревский мост. Его закрыли на реконструкцию, даже кое-что уже разобрали. Но ещё можно пройти. Смотрю под ноги, и думаю, не бросить ли мешок прямо в воду? Коты не виноваты. Выпущу их где-нибудь в лесу. Они совсем одичают, пожрут всех белок, разорят гнёзда, а местные газеты будут писать о единичных случаях нападения на людей.
   На Крестовском тоже есть жилые комплексы и свои помойки. Я огляделся. Безлюдно. Дошёл до мусорных баков. Кошки неизбалованные, может, найдут что поесть. Люди, ведь, находят. Не вытряхивая, бережно положил мешок в один из мусорных контейнеров, и расправил края матрасовки. Коты забеспокоились, но выходить не решались.
  - Adios.
  Быть может, в округе станет меньше крыс.
  Темнело, поднялся холодный ветер. Я шёл обратным путём, и на душе скребли кошки. Пришлось сделать крюк до гастронома.
   С расфасованным трупом было сложней и ответственней. Оттаяв, он смог уместиться в двух жёлтых пакетах из "Дикси". Эти пакеты легко поместились в мой старый рюкзак. В этот рюкзак, ещё каких-нибудь пять лет назад, помещалось всё мне самое необходимое. Что не помещалось, я с лёгкостью оставлял, путешествуя с одной съёмной квартиры в другую.
   Проще всего, с остатками мяса можно было поступить так же, как с кошками. Отнести подальше и выбросить. Но это были останки человека.
   Я против кладбищ. Вернее, против новых кладбищ. Пусть я живу в самой большой по территории стране мира. Но, как необъятное большинство населения страны, я живу в европейской её части. Мало того, я житель огромного города, и к нам постоянно приезжают люди, которые не только планируют прожить здесь свою жизнь, но здесь её и закончить. Население может сокращаться, мигранты мигрировать, но кладбища неумолимо растут. На старых погостах в городской черте покойники лежат в могиле по нескольку этажей. Новые кладбища, как города-сателлиты, захватывают всё новые квадратные километры земли, на которой уже ни пахать, ни строить. К тому же, от гробов у меня клаустрофобия.
   Но прах к праху. Останки нужно где-то закопать, и пусть на этом месте вырастит трава. Лопаты у меня нет.
   В реку, и концы в воду. Опасно. С моста легче сброситься самому, чем скинуть такой мешок. Подозрительно. Береговая линия плотно застроена, увешена камерами, к тому же это не тонет.
   Кремация. Я знаю пару мест на том же Крестовском, где можно разжечь костёр. Крепкий запах подгоревшего шашлыка в местах активного отдыха горожан. На шашлыки по одному не ходят. Палево.
   Что-нибудь придумаю, чтобы стать соучастником ещё одного убийства. Это ведь, несомненно, убийство. Не хочу в это лезть. Мне хочется прожить ещё некоторое время в комфорте и вообще. Так получилось. Я устал, устал даже пить.
   Убили человека, разрубили его труп на куски. Отрубили голову и конечности, по которым можно определить, что это кролик. Это сделал другой человек. И у того человека была мотивация это сделать. И эта мотивация совсем не обязательно должна быть основана на личной неприязни. Человека убрали как лишнее звено. Как препятствие.
   То есть, Юкляевский И. мешал некоему гражданину в достижении цели. Мешал настолько, что его пришлось убить. Очень серьёзная, надо заметить, цель, которая оправдывает такое средство. Волею случая, став И. О. Юкляевского, я, без сомнения, возбудил повторный интерес некоего гражданина к проблеме лишнего человека.
   Меня тоже могут убить.
   Нужно, на всякий случай, привести свои дела в порядок. Может, что-нибудь написать, и оставить запечатанный конверт новому бармену "Гнезда"?
  "Вскрыть в случае моей смерти".
  Как он о ней узнает?
  Будучи уже пьян, я оставался на удивление разумен. Разве что, мне совсем не было страшно. Главное, чтобы всё произошло не очень больно, без унижений, и быстро.
  Фантомы котов ещё вились у меня под ногами. Полуоткрытая дверь в туалет, металлические санитарные миски-утки, шерстяная невидимая взвесь. Тёмный провал старухиной комнаты.
  Старуха. Не очень-то верится, что у неё были мотивы на убийство. Сколько ей оставалось? Скорее, как раз она тоже могла быть препятствием. Но, опять же - сколько ей оставалось?
  Стоп. А телеграмма? Если Илья отправитель, то чья рука на рентгеновском снимке? Иван, Ипполит, Ингвар, Ибрагим. Чёрт ногу сломит.
  Я совершенно запутался, и согласился с тем, что утро вечера мудренее. Хорошо бы провести анализ ДНК или, что там проводят криминалисты? Но сам я этого сделать не могу, как и то, чтобы пойти с образцами в милицию. Значит, вопрос закрыт, и завтра я хороню останки.
  
  Утром - а я почти не спал - вышел на улицу с рюкзаком за спиной. Не мудря, не вспоминая свои вечерние бдения, снова пошёл на Крестовский. Только на этот раз пошёл другим ходом, через Петровский остров. Оттуда на Крестовский ведёт ещё один, пока пешеходный, мост. Кстати, когда-то с этого моста в Малую Невку сбросили Григория Распутина. Говорят, в тот момент он ещё был живым.
  Но я не поддержал традицию. На том берегу, бывает, окрестные рыбаки копают червей для наживки. Так что, в столь ранний час, я вряд ли вызову подозрения случайных прохожих, роясь в земле.
  С помощью ножа вырезал аккуратный прямоугольник дёрна. В качестве лопаты я прихватил кошачью миску. Если не считать попадавшиеся корешки, которые я подрезал ножом, копать было легко. Земля в этих местах мягкая.
  "...будет пухом".
  Достал из рюкзака пакеты, аккуратно уложил их в ямку. Присыпал землёй и всё закрыл тем же дёрном. Постоял, любуясь проделанной работой. Подумал, не смастерить ли крестик, но тут же посчитал это лишним. Просто запомнил место, на всякий случай.
  Спустился к воде, ополоснул нож и миску, вымыл руки. Достал недопитую с вечера бутылку, выпил прямо из горлышка. Положил пустой рюкзак ближе к воде, сел на него и закурил.
  Мне хотелось позвонить Полине, но я не знал, что ей сказать. Ведь я даже не знаю, кто она такая. Вполне может быть, что она знает не больше, чем я. Но у неё могут быть кусочки паззлов, которые, сами по себе, ничего не значат, но так необходимы для прояснения общей картины.
  Я не могу напрямую спросить у неё, чей это рентгеновский снимок, есть ли, кроме Ильи, ещё какой-нибудь Юкляевский И. Я не могу расспрашивать Полину о каких бы то ни было вероятных родственниках старухи. Такими вопросами я совершенно разоблачу себя человеком посторонним. Сейчас она, хотя и сомневается в чём-то, но, судя по всему, допускает вероятность моего права распоряжаться старухиной квартирой.
  Докурив сигарету, я вытащил из кармана телефон. Девять утра. Не рановато для звонка незнакомой девушке?
  - Ну, я слушаю, что ты на этот раз решил рассказать?- произнесла Полина усталым, но ясным голосом. Не разбудил.
  - Не разбудил?
  - Я ещё не ложилась. Что скажешь?
  - Ты так долго не звонила, что я думал, ты меня бросила.
  - Мне нечего тебе сказать. Пока я не знаю, кто ты такой, почему звонишь с телефона Ильи, и что... может, ты меня разыгрываешь?
  - Полина, у тебя, случайно, нет никаких предположений, где сейчас может быть Илья?
  - Вот как? Это я у тебя спрашиваю.
  - Только прошу, просто подумай, предположи. Ты ведь хорошо его знала?
  - А что случилось? Почему такие вопросы?
  - Думаю, с ним всё в порядке, но я давно ничего не слышал о нём. Вобщем, мы потеряли связь. Его телефон я нашёл у бабушки. Вот, как-то так.
  - Неплохо для начала. Может, теперь откроешься? Кто ты?
  - Родственник.
  - Я, вроде, всех родственников знаю.
  Отлично.
  - Значит, не всех. А может, узнаешь, когда увидишь. Вдруг, Илья фотографии показывал.
  - Не узнаю. Ты тоже - оттуда?
  - Откуда?
  - Слушай, как тебя там, родственник. Я очень устала и собираюсь лечь спать. Голова сейчас не варит, совсем.
  - Я перезвоню вечером, когда ты проснёшься?
  - Как хочешь.
  Она, как всегда, не вежливо оборвала связь.
   Разговор ничего не прояснил, но мне стало легче. Я позволил себе ещё один глоток из бутылки. Если водка без закуски кажется гадостью, значит, всё налаживается. И если бы не телеграмма, не убийство, и завтра на любимую работу, было бы вовсе хорошо.
   Вернувшись домой, без энтузиазма пролистал газету недельной давности. Одни и те же объявления кочуют из номера в номер. Позвонил по одному из них, которое неделю назад отметил как второстепенное. Женский голос ответил, что им нужна девушка. И достаточно на сегодня. Сказывалась бессонная ночь, я прилёг на диван и уснул.
   Меня разбудил телефон. Ещё не совсем соображая, взял свою трубку. Часы показывали начало четвёртого. Звонил телефон старухи. "Полина". Выспалась, что ли?
  - Выспалась? - я поискал глазами сигареты.
  - Знаешь, мне тут Илья написал сообщение, что скоро приедет.
  - Когда скоро? - спросил я, открывая пачку.
  - Может, завтра. Ты же спрашивал. Вот и поговорите.
  - Отлично, - голова ото сна была ещё тяжёлая, и в ней неприятно покалывало. Куда я подевал зажигалку?
  - Ты ещё не выехал с его квартиры?
  - По документам это ещё бабушкина квартира. Так, значит, у тебя есть его новый номер?
  - Конечно есть.
  В поисках зажигалки, я прошёл на кухню.
  - Ты мне его продиктуешь? - прикуриваю, заодно поджигаю газ под чайником, на вес определяя, сколько в нём воды.
  - С какой стати? Если ты говоришь, что вы знакомы...
  - Мы родственники.
  - ...значит, он сам тебе позвонит. Или напишет.
  - Он может не знать моего телефона. Я менял свой номер, несколько раз.
  - Ты понимаешь, что он приедет в эту квартиру?
  - И что?
  - И приедет со своим отцом. Его отца ты тоже знаешь?
  Я хотел ответить, что прекрасно знаю всех, но вовремя осёкся: тут мог быть подвох. Моего отца, например, уже нет.
  - Полина, мы сами разберёмся.
  - Ну-ну, посмотрим.
  - Полина, можно, я перезвоню тебе минут через пятнадцать?
  Она бросила трубку, ничего не ответив.
   Мне нужно было время, чтобы всё хорошенько обдумать, и выбрать твёрдую стратегию поведения. Я отмерил заварки, залил её кипятком, и, прихватив пепельницу, подошёл к окну. Похоже, хорошие денёчки уже закончились. За стеклом ветер трепал приставшую к рябиновому кусту газету. Я не могу долго разговаривать по телефону. Особенно слушать. Трудно сосредоточиться, целые фразы выпадают, потом всплывают. Тем более нужно оперативно соображать. Допустим, приедет Илья. Пусть, с отцом. Я их встречу, и попрошу меня выслушать. Расскажу всё как есть. Как было. Что они мне сделают? Не убьют, ведь, в самом-то деле. Выгонят, но к этому всё и шло. Хотя, могу предложить им сдать мне одну комнату. Идея, не лишённая здравого смысла. Расскажу им о своей находке. А что если они к этой находке имеют непосредственное участие? А своим отъездом они обеспечивали алиби. Или заподозрят меня? Или, воспользовавшись таким поворотом, всё на меня свалят? В любом случае, мне придётся не сладко. Лучше повременить. Но жить в одной квартире с убийцами, даже, если у них нет повода меня убивать, как-то не комфортно. А если это не они, тем более: ведь кто-то это сделал, и может повторить ещё раз, чтобы довести начатое до конца. Моего в том числе, как случайного свидетеля.
   Странно: сколько, по словам Полины, они не общались? Не помню точно, но что-то около полугода. Ни слуху, ни духу, а тут раз, и сообщение. Хотя, ничего в этом странного. Я, бывает, тоже вытаскиваю старые контакты. Полина, судя по всему, его девушка. Бывшая. Допустим. Что-то у них разладилось, они расстались, и связи были потеряны. Жизнь шла своим чередом. Быть может, Полина ещё хранила чувства к Илье. Но он жестоко с ней обошёлся, исчезнув из зоны досягаемости.
   И теперь объявился. Вскоре после того, как умерла бабушка, о смерти которой узнать ему неоткуда. Простое совпадение.
   Знать бы наверняка, чей это перелом на снимке. Дед? Старуха могла жить под девичьей фамилией, или, не знаю, под фамилией прежнего мужа. Деда убрали, бабку оставили, допустим, чтобы выправить завещание. Но старуха дошла своим ходом. Всё бы ничего, но тут я, с непонятным статусом. И ко мне - ну конечно! - присылают разведчика. Женщина, якобы соцработник! Судебный пристав, если он, действительно, был - подельник. Или даже убийца.
   Открытие ошеломило меня. И окрылило. Я налил себе заварившийся чай и прикурил новую сигарету.
   Так. С Полиной можно быть смелее, от неё вряд ли что зависит, тем более, терять нечего. Тут уж как поведёт себя Илья. Или его отец. Женщину не пускать на порог, если она, конечно, когда-нибудь ещё объявится. Можно припугнуть милицией. Вообще, никаких посторонних. А лучше и самому никуда не выходить, пока не приедут наследники.
   Я поднялся, прошёл в прихожую и проверил замки на двери. Поставил на предохранитель. Дверь довольно прочная, но замки хорошему домушнику не препятствие. Надеюсь, что он обыкновенный убийца, без навыков квартирного вора.
   Вернувшись на кухню, извлёк из шкафа топорик, которым рубил мясо. Пусть будет под рукой.
   Чай хорош. Чёрный, бархатный, крепкий. Как бы сказал мой отец - купеческий. У него было два вида заварки: купеческая и жидовская. Жидовская, это когда заканчивалась заварка, и ему приходилось заливать кипятком использованные, как он говорил, "нифеля". Незаметно прошла головная боль. Чай я люблю чёрный. Пусть говорят о пользе чая зелёного, но я не понимаю его вкуса, сено и сено - заваренное в кипятке. Ни цвета, ни аромата. Ещё люблю всякие добавки. В детстве мы с мамой сушили разные ягоды и липовый цвет. В лучшие годы у меня всегда было несколько видов хорошего чая. Однажды, когда я работал в "Гнезде", представитель чайной компании принёс на пробу мате. В баре этот напиток не прижился, но я стал его поклонником, и даже обзавёлся собственными калабасом и бомбильей. И сейчас бы не отказался. Нужно искать работу.
   Но сначала ещё несколько вопросов Полине:
  - Удобно говорить?
  - Ну, рассказывай.
  - Полина, понимаешь, меня долго не было, то есть, я ни с кем долгое время не общался из родных.
  - В тюрьме, что ли сидел?
  По спине пробежали неприятные мурашки, и я чуть не сбился:
  - За это время многое произошло, и мне кое-что не понятно.
  Я сделал паузу, ожидая, что Полина сама задаст какой-нибудь вопрос, который поможет мне с чего-то начать. Но Полина молчала.
  - Ты, я понял, общалась до недавнего времени с Ильёй, с бабушкой. Ты, случайно, про деда ничего не слышала?
  Полина недобро усмехнулась:
  - Ты, похоже, за убийство сидел?
  Я внутренне вздрогнул.
  - С чего ты решила?
  - Ну, так всё сходится: взялся неизвестно откуда, Илья ничего про тебя не говорил. Ещё дедушку вспомнил. Его лет двадцать как похоронили, "родственник", - я отчётливо услышал эти кавычки.
  - Ты о каком дедушке? По чьей линии?
  - А ты по чьей линии?
  - Сложно с тобой, Полина. Я разобраться хочу.
  - Вот, Илья приедет - разберётесь.
  - А вдруг не приедет? Ты, кстати, не написала ему про бабушку?
  - Написала. Ещё написала, что у него в квартире кто-то живёт. Какой-то подозрительный тип.
  - И что он ответил?
  - Пока ничего.
  - Ну, так напиши ему, - я стал злиться, - что я его жду, привет от меня передай.
  - От кого привет передавать?
  - От... брата. Он догадается. И про перелом напомни, - наобум выкинул я не дававшее покоя слово, - перелом руки!
  Несуразно получилось, но ключевые слова зазвенели, вытеснив смысл на второй план. Полина не перебивала, я воспринял это как добрый знак и продолжал давить:
  - Про шину, или спицу - как она называется?
  - Спица, - вставила Полина, будто слово само сорвалось с её уст.
  - Ну вот, про эту спицу ему напомни, - я продолжал изображать возмущение, хотя особенно притворяться мне и не приходилось: я разгорячился и вошёл в раж, - откуда ты знаешь, что это - спица? Откуда ты можешь знать, он что, говорил? Рассказывал?
  - Чего это ты так разошёлся?
  Я весь превратился в слух.
  - Ты, что ли ему руку сломал?
  - Нет, - осторожно потянул я за ниточку, - я ему ничего не ломал, а что он тебе рассказал? - и ещё осторожнее, - Про свой перелом.
  Полина, мне таким почему-то казалось её молчание, стала серьёзнее. Не сразу, она спросила:
  - Сняли спицу?
  - Сняли.
  - Ну, и как?
  - Что как? Не знаю, хотел у тебя спросить.
  - Ну, мне сказать нечего. Я его в последний раз ещё с повязкой видела, - я обмер, - а говоришь, сто лет ничего не слышал.
  - Полина, ты уверена, что тебе пришло сообщение? От Ильи.
  - Уверена, - неуверенно произнесла Полина.
  - Полина. Это очень важно. Очень.
  - Для кого? - в её голосе сквозила тревога.
  - Для него. Вопрос жизни и смерти.
  Наверное, с последней фразой я немного перестарался. Но, ведь, это было действительно так!
  - Бред какой-то, - всё же перестарался, - ну всё, мне пора.
  Полина сбросила звонок. В этот раз я не стал на неё злиться. Мне нужно было срочно разобрать нагромождения из догадок, и подогнать раздобытые паззлы к общей картинке.
   Значит, всё-таки это был Илья. Меня сбивала с толку телеграмма, да ещё сообщение, которое пришло Полине. Но это всё можно как-нибудь объяснить. Та девушка, которая вынюхивала здесь. И её подельник. Я же мог их спугнуть, когда потребовал от неё документы. Они попробовали подойти с другой стороны. Точно - ведь они знают, что я не тот, за кого себя выдаю. И уверены, что неплохо позаботились о том, чтобы мой прототип бесследно исчез. Они решили испытать, насколько я крепко здесь сижу, и отправили телеграмму от имени наследника первой очереди. Вроде как бабуле, на самом деле мне. Хитрецы. Может, этот разносчик телеграмм тоже с ними? Не важно. У сообщения Полине те же корни. Контрольный выстрел. Тут я могу снова запутаться, но попробую не влезать в дебри. Про Полину им, конечно, может быть известно. Её телефонный номер, при желании, не проблема. Откуда они знают, что мы общаемся?
   В прослушивание квартиры или телефона я не поверил, но прошёл по всем комнатам и задёрнул шторы. Даже топор взял с собой.
   Может, они знакомы?
  - Привет, Полина! Ты, случайно, не в курсе, что за перец поселился у бабки?
  - Сама гадаю. Говорит, что родственник.
  Или:
  - Ну, что, Полина, есть от Ильи какие-нибудь известия?
  - От него нет, а вот с его телефона мне стал названивать какой-то хмырь.
   Это, если они знакомы. А если нет? Мало ли о чём я могу разговаривать с Полиной. Но это уже дебри. Главное, оказавшись под прицелом этой шайки, я могу невольно подвергнуть опасности Полину.
   Почему телеграмма из Абакана?
   Тоже оттуда?
   Оттуда! Илья из Абакана. Допустим.
   И той женщины давно не было. Сколько на поезде туда - обратно? Там неделя. Улаживает в Абакане какие-то дела с документами по наследству? Соцработник. Полный Абакан родственников. Связи в каком-нибудь паспортном столе. Заодно дала телеграмму. То есть, ждать гостей из Абакана, всё-таки стоит. Как раз - не сегодня, так завтра.
   Без милиции никого не пущу. А если вызовут?
   Позвонил телефон. "Полина".
  - Да.
  - Что с Ильёй? Что за вопросы жизни и смерти?
  - Давай так: я задам тебе несколько вопросов, очень важных вопросов. Ты на них ответишь, а потом мы вместе подумаем, как поступить.
  - Да что происходит? С какой стати я буду тебе что-то рассказывать, если я не знаю... если я не уверена кто ты.
  - У меня теперь нет времени начинать всё заново. Я предлагал тебе встретиться и нормально поговорить.
  - Вот Илья приедет, тогда поговорим, - совсем неуверенно пробормотала Полина.
  - Он не приедет! У тебя же есть его новый номер? Так позвони! Кстати, какой там код города?
  - Что ты несёшь?
  - Я не несу, Полина! Позвони Илье, по номеру из сообщения, позвони.
  - Ну и позвоню.
  - Звони.
  Я сбросил вызов. Первый!
   Так. На чём я остановился? Они вызовут наряд.
   Полина перезвонила.
  - Слушай, мне сейчас некогда, - говорю в трубку, и снова сбрасываю.
   Я рассказываю милиции о трупе.
   Опять "Полина".
  - Полина, буду говорить, если ты готова отвечать. Всё.
   И снова бросаю трубку. Получаю удовольствие. Идиотское, конечно, удовольствие.
   Нет, требую следователя. Или, как это всё делается? Протокол. Даю показания, и требую их запрокото... запро-то-ко-лировать.
  - Андрей Георгиевич, а почему Вы сразу не обратились в органы?
  Почему?
  - А почему Вы, Андрей Георгиевич, спрятали органы?
   Почему?
  - И на каком основании, гражданин Филиппов, вы занимаете жилплощадь, принадлежащую пенсионерке Казанковой Т. И.? Ах, вам негде жить! Мы непременно решим этот вопрос...
   "Полина"
  ...мы бы ещё хотели уточнить обстоятельства её гибели, чтобы ты, морда протокольная, в полной мере прочувствовал на себе заботу государства...
   "Полина"
  ...ни жилья, ни работы, ни друзей, жрать скоро будет нечего. Нахера тебе такая свобода? Нары тебе гарантируем, работой завалим, баланда сносная, друзей полная камера...
   "Полина"
   Я взял трубку. Молчу. В голове такая мешанина, что кажется пустотой. Полина тоже молчит. Я не готов сейчас разговаривать. Даже не знаю, о чём спросить. Всё, что меня так остро волновало ещё несколько минут назад, поблекло. Мне нужно собраться.
  - Придурок! - процедила Полина, и бросила трубку.
  Вот как.
   Всё-таки, её зацепила эта история. Я не знаю, что делать и к чему готовиться. Мне нужен совет, сторонний взгляд, что-то, на что можно опереться, и с чего-то начать. Чем Полина может помочь? Пожалуй, перед ней пока не стоит раскрывать все карты. Иначе, я для неё окажусь таким же аферистом, как и все остальные. Сначала нужно выяснить, какое отношение она имеет к старухе, внуку и всей этой квартире. Может, она сама аферистка. Хотя, это я напрасно: сам же на неё вышел, довёл до нервного срыва своими глупыми ребусами.
   Необходимо определиться с собственным статусом. Не скажусь ведь я просто случайным соседом. Даже, тем соседом-мясником. Полина может его знать. Тоже, тот ещё персонаж. Как любой сосед, он где-то рядом. Может, встречает меня на лестнице, видит из своего окна, наблюдает, делает выводы, догадывается. Меня это беспокоит.
   Вытащил из карманов на стол всю наличность: негусто. Встреча на нейтральной территории не по карману, разве что, пригласить на прогулку. Погода сегодня, как назло, мерзкая. Одолжить у Полины пару сотен и пригласить её в кафе? Я грустно ухмыльнулся. Невольно вспомнились стабильные времена: сытая гарантия завтрашнего рабочего дня позволяла истратиться до копейки в последний выходной. Главное, чтобы утром нашлось на метро в один конец. Я вздохнул и сложил деньги назад в карман.
   Прошёл к входной двери. Снова проверил замки. Ни глазка, ни цепочки. Ни одной дырочки. Всегда хотел обзавестись собственной дрелью. Такая необходимая вещь в хозяйстве. Когда у меня будет свой дом, обязательно куплю хорошую дрель. Сколько стоит установка дверного глазка? Это же мелочь, тут ничего сложного. Но человеку нужно приехать, сделать работу, уехать. Работа - самое дорогое. Мне всегда приходилось платить за чужую работу больше, чем мне платили за мою. Просто, у другого человека есть своя дрель.
   Даже приблизительно не могу представить, сколько стоит этот дверной глазок. Может, рублей четыреста. Может, столько же, сколько сейчас стоит моя жизнь, которая зависит от этой дырочки. Денег нет, а моя жизнь человеку с дрелью без надобности.
   Я вернулся на кухню. На столе газета с объявлениями недельной давности. Почти всё сознательное время проживания в старухиной квартире, я проводил на кухне. Эта кухня - мой штаб, офис и кафе с одним столиком. С первых дней я перенёс сюда телефон.
   Снова раскрыл газету. Внимательно, не пропуская ничего, рассматриваю каждое объявление. По некоторым я уже звонил. Некоторые помечаю галочкой, но позвонить не решаюсь. Перелистываю страницу, следующую, натыкаюсь на расставленные ранее пометки. Изобилие вакансий на поверку оказывается обманчивым. Некуда звонить. Снова начинаю с первой страницы.
   Иногда я оглядываюсь, смотрю под ноги, чувствую мягкое, неслышное присутствие кошек. Их нет, и мне приходится вспоминать об этом. Не нужно ни о ком заботиться. Встал, нашёл пакет из "Дикси" и сгрёб в него весь кошачий инвентарь: миски, тряпки, бантики. Заглянул в туалет, собрал расстеленные газеты. Отвязал верёвку и плотно закрыл туалетную дверь. Полезное дело спровоцировало активность. Моя мама называла это "приступом Золушки": я затеял уборку. Вымел отовсюду, где она теоретически могла быть, кошачью невидимую шерсть. Выгреб из-под дивана поросшие пылью косточки. Смёл всё в общий пакет. Подумав, свернул ковёр и вымыл начисто полы, захватив кухню и прихожую. На спальни запала не хватило, но я остался доволен.
   Заварил свежий чай. Ожидая, пока он настоится, подумал, как можно подключить Интернет, если старухина телефонная розетка ещё советских времён, без гнезда. Интернет от Петербургских Телефонных сетей, конечно, ужасен. Мучительно медленный и дорогой. При том платишь, большей частью, как раз за муки ожидания. Но счета за него придут только через месяц, а я на такое далёкое будущее планов не строю. Зато каждый день у меня свежие вакансии. Месяца мне хватит, прожить бы его здесь. Но скоро станет нечего есть, и, очень вероятно, негде жить. Я закурил сигарету:
  - И нечего курить.
  На крайний случай, можно пойти работать сторожем, дворником, грузчиком. В городе полно людей, которые приехали зарабатывать, толком даже не зная русского языка. Некоторые вообще не понимают, куда они приехали. С какими-то немыслимыми паспортами. У каждого, общий для них всех, крайний случай. И все при деле: работают, снимают жильё, даже отправляют кое-что в свою Караганду.
   В моей ситуации просто не на что сетовать. Только на самого себя. Думаю, проблема в том, что я, оказываясь в ситуации "крайнего случая", перестаю считать его таковым. Это, как смещение горизонта: за краем всегда кто-то ещё живёт.
   Оглушительный разряд электрического тока пронзил меня с головы до ног!
   В дверь позвонили.
  Вот к чему я не могу привыкнуть в этой квартире. Любой визит - угроза. Я замер. Может, не открывать?
  Позвонили повторно.
  Ужасная ситуация.
   Прошла минута, может больше. Я сидел не шелохнувшись. Тишина. Прихватив топорик, прокрался к двери. Прислушался. Никаких подозрительных звуков, только подозрительная тишина. Кто бы это мог быть, они? Ах, если бы хоть щёлочку!
   Следующий звонок, над самым ухом, ошеломил и напугал. Наверное, я пережил микроинсульт. Я чувствовал себя застигнутым вором. Пригнулся, съёжился. Это было унизительно. Невыносимо.
   Когда-нибудь с этим всё равно придётся кончать. Расправив плечи, я зачем-то попытался изобразить заспанное лицо. Даже зевнул для убедительности, хотя меня никто не видел. Решительно повернул замок.
   На пороге стояла молодая женщина, которая представлялась социальным работником. А кого я ждал? Они пришли. Оттуда. У меня предательски затряслись поджилки. Правая рука, скрытая дверью, сжала рукоятку топорика.
  - Ну, ещё раз здравствуйте, - кивнула женщина, нажав на кнопку своего телефона, который держала в руке. Вероятно, отменила вызов.
  Я, насколько позволял обзор, заглянул ей за спину. Женщина, уловив моё движение, тоже робко оглянулась. Я решил её не впускать и подпёр приоткрытую дверь носком ноги.
  - Вы одна?
  - Привезли свой паспорт?
  Как показать, что я всё знаю? Может, спросить что-нибудь про Полину?
  - Разрешите взглянуть на Ваши документы?
  Девушка внимательно на меня посмотрела. В её взгляде мелькнула доброжелательность. Губы тронула полуулыбка.
  - Вы не тот, за кого себя выдаёте. Илья.
  - Если вы ещё раз придёте, я вызову милицию, - я почувствовал, как кровь ударила в голову, - вам ясно? Квартира на сигнализации! Как Ваша фамилия? В каком... отделении Вы работаете? Я Вас предупреждаю! Всю вашу шайку...
  Женщина смотрела на меня, сдвинув брови, но лицо её выражало, скорее, недоумение, чем озабоченность.
  - Вам ясно, девушка? - я приготовился закрыть дверь. На мгновение, случайно, топор попал в поле её зрения.
  Девушка покачала головой:
  - Ну, ты и вправду - придурок.
  13.
  
  
   Пришлось прождать несколько долгих мгновений, пока рушился карточный домик моих догадок. Девушка, поглядывая искоса на меня, нажала несколько кнопок на своём телефоне, который всё ещё держала в руке. "Пристав, на подмогу", - всё же промелькнуло у меня в голове, и я захлопнул дверь. На кухонном столе вздрогнул, пытаясь взлететь, перевёрнутый майский жук старухиного телефона. С топором в руке, я метнулся к нему. Два прыжка туда - обратно.
   "Полина"
  - Это я, - сказала Полина, когда я снова приоткрыл дверь. Она покачивала перед моими глазами свой телефон, находящийся в состоянии вызова.
  Твою мать. Как же так? Я даже не мог предположить!
  - Так я и думал, - я сбросил вызов и открыл дверь шире, - и к чему был нужен весь этот театр...
  - Ну, так что с Ильёй?
  - Всё плохо. Пройдёшь? - я посторонился, делая топором пригласительный жест, - О! извини, сама понимаешь - кругом враги, - я согнул рот в улыбку и, замешкав, куда деть топор, протянул его Полине, - сдаюсь.
  Полина - я ждал любой другой реакции - убрала в карман телефон, и без ужимок взяла у меня топор:
  - Только без глупостей, хорошо?
  Я посторонился, уступая дорогу.
  
  - Всё к этому и шло. Я не могла поверить, что родная бабушка так поступит. И вся эта история, когда всё началось... я так и думала, добром это не кончится. Таисия Ивановна, бабуля, знаешь - с характером. Немецкие зажигалки ещё тулупом гасила. Это тебе не Илья.
   Полина выговаривалась. Видно, за полгода накипело. Может, у неё тоже нет близких подруг? В смысле, друзей. Гендерные условности языка. Я слушал о том, о чём только мечтал услышать. Даже о том, о чём не знал, что хочу мечтать. Плюсквамперфекто де индикатибо.
  - Это не старческий маразм, понимаешь? Илья стал за мной ухаживать. Ничего серьёзного. Ну, у нас завязались отношения.
  Я кивнул: ничего серьёзного, конечно.
   Мы сидели на кухне. Пили чай. Я слушал Полину и наслаждался тем покоем, который наконец-то, пожалуй, впервые за последние месяцы, снизошёл на меня. Несмотря на то, что тема для неё была наболевшей, она тоже была спокойна, даже немного уставшей. Полина освещала тёмные закоулки, из непроглядного мрака которых я устал ждать удара. Красивые русские слова, в огранке её кристального некурящего голоса, сияли по кухне драгоценными бриллиантами.
  - Они постоянно ругались. Мне приходилось это терпеть. Ужасное время. Илья не мог найти работу. (Я сделал глубокий кивок, почти поклон). Сначала перебивались. Я тогда ещё платила за комнату.
  Тут я насторожился.
  - Но у Ильи кончились деньги. Там ещё заканчивалась регистрация, работы не было. Бабушка не продлевала. Короче, нагнеталось.
  - Так, ты снимала тут комнату?
  - Да. А, я не говорила? - я же работала в собесе. Познакомилась с Таисией Ивановной. Ходила к ней, помогала. Она жила одна, квартира большая. Мне тогда жить было негде. В смысле, я искала, куда переехать. Не важно. Вот, убила двух зайцев. Потом приехал Илья.
  - Ты приезжая?
  Полина улыбнулась:
  - С Луги. Приезжая? Тогда ушла к девчонке в общагу. Сейчас живу на Чёрной речке. Не важно. Ездила на выходные к родителям.
  - И что, вы встречались, когда ты съехала?
  - Ну, да. Созванивались. Илья звал обратно, планы немыслимые - только устроится на работу.
  - Подожди, так, чего ты уехала-то? Жила себе у бабушки...
  - ...жила себе у бабушки. Я же говорю: отношения стали завязываться.
  - И что?
  Полине было не просто:
  - Однажды Илья перенёс мои вещи к себе в комнату, и сказал, что я буду жить с ним. Бабуля закатила скандал.
  - Она была... против тебя?
  - Я ей за комнату платила, понимаешь? А тут Илья. Говорит, что всё серьёзно, будем жить вместе. Я в его комнате, понимаешь?
  - Понимаю.
  - Мне было неловко. Я чувствовала себя... предметом торга, что ли. Я бы платила за эту комнату, как прежде. Но Илья, такой... принципиальный. В общем, Таисия Ивановна... Внук, конечно, родня. Ну, и мне досталось. "Ах, ты сучка, на жильё заришься", и всё такое. Я уехала. А он звонил, приезжал. Хотел всё по-прежнему. Я специально, когда его дома не было, приезжала. Работу же не бросишь, а тут привыкла, что ли? Всё знаю, как родное. Мыла полы, меняла ей бельё. Забирала в стирку. Всё, как раньше, понимаешь?
  - Давай, ещё чаю.
  - Нет, хватит. Лопну. А тут он раз - и исчез. Ни слуху, ни духу.
  Полина поднялась. Я посмотрел на неё снизу вверх. Получилось вопросительно.
  - Я сейчас.
  Она дошла до туалета, и остановилась:
  - А где кошки?
  - Вернёшься, расскажу.
  Разморенный чаем и обществом, я был благодарен Полине. У меня появлялся союзник. Я с волнением ждал очереди рассказать историю со своей половины. Нужно только строго придерживаться статуса, в котором она меня восприняла. Что я ей наговорил? Вот и держаться.
   Полина зажурчала. Это ничего не значит, но в этом её журчании звучало подтверждение того, что эта девушка, садясь, как они садятся, доверяет мне. Подразумевается, конечно, что я ничего не слышу. Но у нас пока даже большие квартиры - маленькие.
   Поднялся, поставил чайник. В моём доме - женщина! Вот бы водки. Что этот чай? Атрибут сплетней от скуки. Предложить водки Полине - разумеется откажет. А мне бы, в самый раз. Какой из неё собутыльник, она даже не курит. Удивительно, даже не курит.
  - Вот. С тех пор он и исчез, - сказала Полина, усаживаясь на кухонный табурет. Ей стало заметно легче.
   Я вытряхнул старую заварку из чайника, засыпал новую.
  - Она толком ничего не говорила. Исчез и всё. Тут и была странность. Она нисколько не беспокоилась. Я пыталась узнать, но у неё всё на нервах. Иногда, вообще - орала. Опять про свою квартиру, в смысле, что я на эту квартиру виды имею. Бред какой-то. Типа: "Охмурила Илью", чуть ли не проститутка.
  - Ну и послала бы её, - я снял чайник.
  - Пошлёшь. У неё инсульт случился как раз...
  - Потом, расскажешь, что это? Ну, потом...
  - ...второй или третий. Она совсем сдала, ходить не могла сначала. Я приезжала каждый день. Пелёнки меняла, кошек этих кормила. Говно тут всё убирала. Есть готовила. Ильи всё нет. Ушёл и ушёл. Ну, думаю, старуха достала. Работу нашёл. Какая-нибудь шалава... он же доверчивый. Жить где нашёл. Хоть бы позвонил. Потом Таисия Ивановна встала, вроде всё налаживается. Я ещё приезжаю - почти каждый день. Тут, сосед какой-то мясо привёз, продукты. Я сначала подумала - Илья. Разбогател, что ли?
  - А что бабка говорила?
  - Ничего не говорила. Не за чем мне знать, говорила. С ней, знаешь, сложно с ней было. Довольная такая, ну, что сосед ей помогает. Кстати, я потом думала, что это был ты. Не ты?
  - Как его зовут, она не говорила?
  - Не говорила.
  - Значит, ты его не видела?
  - Илью?
  - Соседа.
  - Говорю же, что не видела. Ну, и говорю бабушке, мол, Таисия Ивановна, так и так, Вам и без меня есть кому помогать. Про Илью не говорите. А-а, я так и знала, ты через Илью квартиру хотела заполучить. Вобщем, бред.
   Я разлил чай.
  - Так-то она крепкая была старуха, - резюмировала Полина, глядя на свою чашку.
  - Ты говорила, что в последний раз видела Илью в гипсе.
  - Я не говорила "в гипсе". Гипс уже сняли. С повязкой. Это же спица. Кстати, что ты там говорил?
  - Хотел про перелом этот узнать.
  Тут Полина придвинула к себе чашку, подула на неё и надолго замолчала. Я смотрел на девушку, ожидая, когда она заговорит и, если честно, залюбовался ей. Было в ней что-то, что бывает у женщин лет тридцати. Какой прекрасный возраст для женщины.
  - Сложный перелом, - продолжала Полина, - ключица разбита. Помучился Илюша.
  - Как он сломал-то?
  - Упал.
  Помолчали.
  Может, правда за водкой: туда и обратно?
  - Полина, - она, приподняв чашку, посмотрела на меня своими синими, трёхмерными глазами, - как ты вот сама думаешь, - я сбрасывал путы наваждения, - что, по-твоему, стало с Ильёй?
  Полина, рассеяв синеву взгляда в пространстве за моей спиной, поцеловала край чашки:
  - Знаешь, я готова ко всему. Он такой доверчивый.
  Немного поразмыслив, поставила чашку на блюдце:
  - Ильи больше нет. Это всё ваша бабка, Таисия Ивановна.
  Полина поднялась и подошла к окну. Я, не вставая, повернулся за ней.
  - Она это всё устроила, - Полина посмотрела мне в глаза, - я очень хочу верить в то, что ты меня не обманываешь.
   Мне очень не хотелось её обманывать.
  - Как так - нет?
  - Был, и нет. Ну, так что с кошками? - словно опомнилась Полина.
  Я поднялся:
  - Сейчас.
  Прошёл в комнату. Поискав, быстро нашёл снимок и вернулся.
  - Узнаёшь?
  - Конечно.
  - А это? - я протянул ей спицу.
  - И это, - она взяла предмет в руку, - откуда? И что?
  - Вот, если быть уверенным, что это та самая спица...
  - Уверенным? Откуда она у тебя?
  - Оттуда.
  - Слушай, это - та самая спица.
  - А ты с чего так уверена?
  - Это - та самая, - по слогам произнесла Полина, - откуда она у тебя? Значит, ты видел его... или здесь нашёл. Тогда он ещё приезжал к бабке. Так, когда же... март, апрель, - Полина сгибала пальцы, - летом, точно, ты видел его?
  - Если ты уверена...
  - Конечно уверена!
  - Значит, я видел его пару дней назад.
  Полина впилась в меня глазами:
  - Ну, рассказывай.
  Мне самому нужна была правда.
  - Я рубил кошкам мясо.
  - Чем рубил? - Полина вытаращила на меня глаза.
  - Топором, чем ещё? - наши взгляды метнулись к топорику, стоявшему в углу, возле стула, на котором сидела Полина, - Послушай! Мясо, которое привёз этот, какой-то, сосед. Рубил этим, бабкиным кошкам мясо. И попал по вот этой штуке.
  - По руке?
  - По мясу, - Полина заметно волновалась, - Послушай! Кошкам - мясо.
  - Я поняла.
  - И тут, в одном из кусков, мне попалась эта железка.
  - И что ты сделал?
  - Ну... вот, достал её. Вырезал.
  - Из мяса?
  - Ну да.
  - И что? - я плохо знаю Полину, но допускал, что она на грани истерики. Полина сделала шаг в сторону стула. Я подумал, что ей нехорошо, и придержал её рукой.
  - Успокойся, Полина.
  - Я спокойна. И что?
  - Что "что"? Всё. Теперь думаю, что мы будем делать.
  - Кто?
  - Мы с тобой.
  Я успел подхватить оседавшую мимо стула Полину. Скрипнул сдвинутый стол. Её лицо, совсем близко от моего, исказилось: глаза стали хрустально-синими, рот замер на открытой гласной. Зубы без камня. "Не курит", - пронеслось у меня в голове. Полину била мелкая дрожь. Смешанное чувство удовольствия и непонимания мелькнули в моём сознании перед тем, как она выдохнула:
  - Я буду кричать.
  Я почувствовал себя маньяком, и что внешне довольно схож.
   Полина запищала так пронзительно, с ультразвуком, что я разжал руки. Она сильно толкнула меня и побежала к дверям.
  - Ты чего? Полина!
  Девушка проворно отомкнула знакомый замок, распахнула дверь и в колготках, забыв про свои сапоги, выскочила на лестничную площадку. Я успел ухватить её за руку и дёрнул назад. Она закричала на весь подъезд.
  - Тихо!
  Она билась в истерике. Чтобы не выносить "сор из избы" пришлось применить силу. Деликатно - я был суточной трезвости - затолкнул её в проём двери.
   Полина орала как перед закланием. Я пытался успокоить её. Но издёрганный сам и доминантный в запертом пространстве понимал, что, растопыривая локализующие руки, с озабоченным взглядом, выгляжу настоящим монстром. Я протянул к ней свои, чрезмерно длинные в тот момент, пальцы, пытаясь проводить глубже в квартиру. Она заверещала так, словно я показывал какую-то мерзость. Тем не менее, Полина отступила настолько, что у меня появилась возможность закрыть входную дверь. Полина кинулась в сторону кухни. Топор!
  - Сумасшедшая! - какое длинное, невыразительное слово.
  Я поймал её и был готов прибить, лишь бы она не орала на весь дом.
   Полина извивалась с неожиданной от такой хрупкой девушки силой. Она была сплетением одних только мышц. От неё вкусно пахло.
   Изловчившись, я дал ей пощёчину. Хорошо получилось: плоско, с оттяжкой. Классическая, можно сказать - театральная. Никогда не верил, что это средство действует. И не проверял. Но Полина заткнулась, взгляд стал осмысленным и влажным. В газовых конфорках зрачков плясали синие язычки природной ненависти. Она тут же, резко и больно, влепила мне прямым между носом и верхней губой. Своим острым кулачком. Косточками. Очень больно. Я хотел возмутиться! Хотя бы, потрогать место удара. Но стерпел, заводя руки за спину в замок. Полина метнулась к дверям, я так и остался стоять посреди комнаты.
  - Истеричка.
  Полина открыла дверь. Спешно обулась на фоне лестничной площадки, не спуская с меня глаз. Сняла с вешалки пальто. Я не шевелился. Она не уходила. С губы щекотно стекала кровь. Я смотрел на свои носки, направляя капельки крови на разные участки, крепко сжимая руки за спиной. Очень хотелось утереться. Детский сад.
   Я разжал руки. Промокнул губы рукавом. Кровь текла неприлично обильно. Полина стояла в дверях, растрёпанная, прижимая к груди пальто и, кажется, успокаивалась. Не говоря ни слова, я прошёл мимо неё на кухню. Полина ещё часто дышала. Открыл кран с холодной водой.
  - Стой, - сипло сказала Полина, - нельзя водой.
  Я повернул к ней окровавленное лицо. Повесив пальто, Полина уверенно подошла ближе. Дверь оставалась открытой. Девушка очень внимательно и быстро осмотрела мою рану:
  - Стой так, - и прошла в комнату.
  Я стоял и смотрел на струю холодной воды, которая тут же разбавляла собой падающие в раковину капельки моей крови. Полина знает, где в этом доме аптечка.
   На площадке послышался шум. Нужно закрыть дверь. Я прошёл в прихожую, подставляя лодочкой ладонь к подбородку. Из соседней квартиры вышла семья, целая толпа, как мне показалось. Опустив голову, пряча от них свой окровавленный подбородок, я закрывал дверь. Семья смотрела на меня так, что мне хотелось поздороваться.
   Чтобы снова не пугать Полину, я вернулся к мойке.
   Какое блаженство - женская забота. Прямой смысл выражения "лёгкая рука". Бесстрашие раненого воина, который, взглянув смерти в глаза, смотрит в глаза Сестры Милосердия. Это стоит подвигов, и к ним побуждает. Без этого сами подвиги - скучная прагматика достижения цели.
   Полина уложила меня на диван. Я смотрел ей в глаза, и упивался их деловитому выражению.
  - Надо что-то с пенициллином и стрептомицином. Не нужно промывать, могут быть осложнения. Инфекция, - Полина влажным полотенцем отирала мой, бритый позавчера, подбородок, - стрептоцид и вата.
   Она сидела в сапогах, как настоящая медсестра, вызванная на дом. Наверное, на мне тоже сказалось напряжение последних дней. Сквозь песчинки растолчённой таблетки на припухшей губе, глядя в глаза Полины, я растрогался:
  - Можют, водкю?
  - Давай.
  Сейчас я любил всех женщин, потому что восхитился одной.
  - Ты... не одолжюшь мне?
  - Тихо ты, не шевели губой. Я схожу сама, - (я схожу с ума!), - сигарет купить? Или у тебя ещё есть пачка?
  Я не верил своим ушам, но сообразил кивнуть. Тут же, отрицательно покачал головой:
  - Купють.
  Я допускал, что она уйдёт. Оставшись один в квартире, заботливо уложенный на диван, я не думал ни о чём. Я был готов ждать её сколько потребуется, глупо чему-то радовался, и, кажется, безосновательно плакал.
   Но Полина скоро вернулась. С уличным запахом ноября и гостинцами. Меня, действительно, вымотало. Вся эта история, поиски работы, нищета, ответственность. Весь этот... солипсизм. Я лежал на спине, а по щекам, в разные стороны, щекотно скатывались слёзы. Хотелось утереться, но я бесстыдно терпел, боясь спугнуть остановившееся в этой квартире счастье.
   Полина что-то готовила из принесённого. Из кухни потянуло горячими закусками. Я сфотографировал себя телефоном. Своим телефоном, который, вот уже наверное месяц, без надобности лежал в кармане брюк. Сфотографировал макропланом, вместо зеркала. Рассмотрел рану. Кровь перестала идти. Я сел, прислушался к пульсирующей губе и шипению на сковородке. Встал с дивана и пошёл на кухню, осознавая, что переживаю один из тех самых счастливых моментов своей серой петербургской жизни.
   Топора на прежнем месте не оказалось.
   Между третьей и четвёртой Полина, всё-таки, попросила мой паспорт. В конце концов: нет в моём паспорте ничего постыдного. Я родился в Кронштадте, городе моряков. И этим горжусь. Понимаю, что это не моя заслуга. Понимаю даже, что заслуг тут нет вовсе. Но, в моей стране, место рождения - каста. И я горжусь. Пусть, мне с этим только и повезло. Как и любой другой столичный житель, я ксенофоб. Врождённое высокомерие к приезжим, тем более - к несъезжим, перемежается с чувством навязываемой толерантности. Думаю, родись я, например, абаканцем, то был бы свободен от всех этих нагромождений, и так же искренне гордился своим сибирским происхождением, куда бы не забросила меня судьба.
   Внимательно изучив документ, Полина, размышляя, спросила:
  - Бабушка - Казанкова, Илья - Юкляевский. А ты Филиппов. У вас что, разные отцы?
  - Двоюродные, - как бы беспечно, я искал причину, в случае чего, увести разговор в другое русло, - бабушка общая, дети, в смысле внуки, от разных детей.
  Рассказать о себе, хоть и немного, тоже пришлось:
  - Не сидел я, Полина. Уезжал, - тут нужно было придумать куда, но я, за свои сорок почти лет нигде, толком, не был, - далеко.
   Тем не менее, сложилась вполне правдивая история о том, что случилось, и что было дальше. Разве что сцену на лестнице, я заменил общей фразой: "бабушка умерла у меня на руках". Когда речь дошла до Ильи, я спросил:
  - Как же ты не знала? Ты же подозревала?
  - Что я подозревала? Я думала, что он где-то в городе, ждала. Потом думала, уехал в свой Абакан. Что мне было думать? Чего ждать-то? Нет, так нет. Жизнь-то не кончается! А тут - хоп! - звонок из прошлого. И ты давай, мутить.
  Выпивая, мы внимательно изучали рентгеновский снимок. Обратной стороной вилки Полина описывала принцип действия спицы. Я в тонкостях описывал трудности её отделения. Потом рассматривали сам предмет:
  - Отличное состояние, - говорил я, - нержавейка.
  Полина сунула мне под нос рукоятку вилки:
  - Вот - нержавейка. А это, - она ткнула указательным пальцем в обсуждаемый предмет, - хирургическая сталь! - и перевела тот же палец в восклицательное положение. Это меня развеселило.
   Полина красиво пила. Она брала стопку без ужимок, не дожидаясь давления с моей стороны. Спокойно, словно этот поступок ни к чему не обязывает, она выпивала легко и без неприязни. Выпив, она замирала на секунду, будто вспомнила что-то неприятное. И тут же, как поступают здоровые люди, искренне прощала, утешаясь приглянувшейся закуской.
  - ...и решил похоронить его, что ли. Только, вот что меня беспокоит, - я поднялся, неровно обошёл спинку её стула, и принёс из комнаты телеграмму, - этого я понять не могу.
  Полина пробежала глазами текст:
  - Чего же тут непонятного? Всё по-русски.
  Да. Всё понятно. Кто-то в этот момент, пока я, потеряв бдительность, уютно считаю себя защищённым стенами своего дома, спешит вторгнуться и всё разрушить. Всё по-русски.
  - Кстати, а куда ты топор...
  - Всё? Налакался?
  Я выставил перед ней телеграмму крохотным транспарантом:
  - Ты знаешь, что это за люди?
  - Да успокойся, это моя телеграмма. У меня есть знакомая, ну, в его городе. Ты есть в контакте? Да успокойся ты! Дай-ка её сюда.
  Я пожалел о том, что напился, наверное, впервые в жизни, не с утра.
  - А что с тобой было делать? Думала тебя разоблачить. Напугаешься, слиняешь.
  Мы надолго замолчали.
  - То есть, Полина. Теперь мы остались одни?
  - Кто привёз это мясо?
  - А может, - меня озарила новая догадка, - его никто не привозил?
  - В смысле? Бабуля сама его...?
  - Или сама. Или... ну, кто-то же ходил к ней?
  - Я не знаю, - тяжело вздохнула Полина, - никто не ходил. Она вообще, одинокая была, старуха. Тут даже, если бы про Илью узнали, что вот, объявился, Илья-кормилец, меня бы от старухи сразу отписали.
  - Мотив! Полина! Ты видишь?
  - Ты старуху видел?
  Я кивнул.
  - Ну, и как она, по твоему, его это, - Полина провела себе рукой по горлу. Тут же собрала с себя и сдула в сторону, - а потом это, - ребром ладошки она несколько раз постучала по столешнице.
  Я снова согласно кивнул.
  - А что за фирма, - я пытался сосредоточиться, - от которой ты работаешь?
  - Работала.
  - Работала. Есть же. Они же. Стариков, короче, без родственников, обеспечивают, до конца. Потом квартиру. В смысле, старики на них переписывают, за это они им телевизоры покупают, продукты носят, а потом забирают квартиру.
  - Это не то. Квартира сейчас на кого записана?
  - На бабушку.
  - На бабушку. Я работала в муниципальной конторе - фонды, помощь пенсионерам, ветеранам, блокадникам. Это - милосердие.
  - Так, и что делать, Полина?
  - Оспаривай наследство.
  - С кем?
  - Тебе виднее.
  - Нужно отвезти останки на анализ. ДНК.
  - Нужно избавиться от этой квартиры.
  - Избавиться?
  - Ты пьян уже. Проспись, подумай на трезвую голову.
  Полина поднялась со своего места:
  - Ты даже не представляешь, как я устала. Ночь не спала. Днём так и не получилось.
  - Не переживай.
  - И утром на сутки.
  Счастье по лимиту, время выходило.
  - Останься? Постелю. Ты в какой комнате жила?
  - Всё, я домой. Только не провожай. Позвоню завтра.
  Я был заметно пьянее Полины, и тем пьянее, чем больше старался это скрыть.
  - Останься, - проговорил я без надежды, подавая Полине пальто.
  - Я позвоню.
  Она приняла пальто, наспех поцеловала меня в щёку и вышла. Я стоял ещё некоторое время, безутешно пьяный, глядя на закрытую дверь, и чувствовал, как испаряется со щеки влага поцелуя.
  
   "Останься", - передразнивал я себя кастрированным фальцетом, лёжа утром на твёрдом и коричневом, как дарницкая буханка, диване. Выругавшись, почувствовал, как на "б" не сходится припухшая губа.
  14.
  
  
   Красивое имя, правда? Так и просится произнестись вслух. Я не допускал ни одной вариации этого имени, они резали мне слух, даже когда я проговаривал их про себя. Только Полина. Филигранное слово, я любовался им на свет и дегустировал, когда оно касалось моих губ.
   Я стал бриться каждый день, и непременно, перед её приездами, о которых она всегда уведомляла телефонным звонком, мыл волосы и чистил зубы.
   Иногда Полина привозила кое-что из продуктов. Она купила новую розетку для телефона, я подключился к Интернету.
   Разместив на разных сайтах свои резюме, я просматривал вакансии, выбирал приглянувшиеся варианты и, почти каждый день, выезжал на собеседования.
   Полина регулярно выдавала мне немного денег, на которые я покупал сигареты, хлеб и оплачивал транспортные расходы. Эти деньги я покорно брал, испытывая неловкость, и каждый раз аккуратно вписывал сумму в специально отведённую страницу блокнота. Я надеялся вскоре подыскать работу и сполна рассчитаться.
   Но с работой ничего не получалось. Я заполнял анкеты, со мной мило или снисходительно беседовали, ссылались на вышестоящего правообладателя последнего слова и обещали перезвонить. Из экономии Полининых денег обратно я ходил пешком, прокручивая состоявшийся разговор, и всякий раз, с укором, подыскивал более подходящие ответы, нежели те, которые дал. Обещанных звонков не было даже из тех мест, которым, хорошенько всё взвесив, я решал отказать.
   Иногда очень хотелось выпить, но тратить эти деньги на спиртное считал подлым поступком, а просить Полину больше не смел.
   Выезды в город и длительные прогулки обратно создавали иллюзию занятости. Интернет, кроме обновляемых, в массе своей - одних и тех же, вакансий, другой пользы не приносил, но съедал почти всё остальное время суток. Так, незаметно, прошёл месяц.
   За это время чувство угрозы, нависшей над квартирой и моим положением, притупилось. Теперь меня больше волновали счета, оплатить которые было нечем. Полина никогда не упрекала меня в иждивении, но сидеть у неё на шее, вкупе с неудачами в поисках работы, становилось невыносимо. Да, иногда - и всё чаще - хотелось выпить.
   Разумеется, Полина интересовалась моими делами. Я горячо и подробно рассказывал ей обо всём, что касалось поисков работы, выискивая возможные перспективы. Она не перебивала, давая мне выговориться, но затем, всякий раз всё отчётливей, я понимал, что это волнует Полину не в первую очередь.
  - Найдётся что-нибудь, - говорила она спокойным, чуть уставшим голосом, - не переживай. Все находят, а у тебя такой опыт. Может, ты слишком придираешься? Ладно. А что насчёт квартиры?
  - Я же тебе говорю: работу нужно сначала найти. Документы, переоформление - это же столько денег.
  - Ну, надо ведь уже хоть с чего-то начинать. Ты узнавал, как это делается, и вообще? Может, всё не так дорого.
  На самом деле, меня жгли эти вопросы. Получив доступ к Интернету, я по началу интересовался вопросом наследования жилья. Но быстро понял, что просто пытаюсь убежать от реального положения вещей. Что рано или поздно мир, выстроенный мною, лопнет, обнажив обман, на котором всё, кое-как, пока держится.
   Просиживая часами за компьютером в тягостном ожидании загрузки страниц, я придумывал варианты продолжения своей легенды Полине, чтобы постепенно, без непоправимых для себя потерь, подвести её к максимально допустимой правде. Временами, я думал о том, что источником дискомфорта является именно Полина, единственный живой человек, перед которым я должен был отчитываться. Она больше не устраивала мне допросов, была деликатна при выборе тем наших с ней чайных посиделок и терпеливо заботилась обо мне. Но мне было тревожно. Не раз я задумывался о том, зачем она ко мне приезжает? Чего она ждёт? Быть может, Полина таким образом следит за мной? Где-то в закоулках души, наверное, я бы хотел избавиться от Полины. Вернее, чтобы её вовсе не было для меня, чтобы я ничего не знал о ней. Но теперь Полина стала частью моей беспокойной совести, от которой уже не смогу просто отмахнуться. Тем более, эта девушка так мне помогла и помогает до сих пор. В чём её корысть? Почему на все вещи я смотрю так однобоко? Правовая уязвимость и финансовая беспомощность превратили меня в жалкого, мнительного человечка, который во всём подозревает угрозу раскрытия своей ничтожной сути.
   Нужно рассказать обо всём Полине, открыться, исповедаться. Она сможет помочь. Я не знаю как, но уверен, что она, пусть это и будет непросто, примет мою сторону.
  
  - Ты слушаешь меня?
  - Да, Полина, слушаю.
  - Нужно избавиться от этой квартиры.
  Вполне семейный ужин. Полина привезла кусок охлаждённой свинины. Я пожарил его с картошкой и луком. Помимо этого в её сумке оказался небольшой кочан капусты, зелёный горошек, два свежих помидора.
  "Как ты всё это тащила! Обязательно звони в следующий раз, чтобы я встретил".
  Из овощей получился неплохой салат, заправленный растительным маслом. Глядя на сервированный стол, я с тоской подумал о водке.
  - Андрей.
  - Да, - я подцепил вилкой неустойчивую горочку картошки, осторожно подул на неё и с удовольствием отправил в рот.
  - Чем быстрее, тем лучше. С этой квартирой, рано или поздно, всё равно возникнут проблемы.
  Я молча жевал.
  - Так ведь? Мне кажется, ты и сам не уверен, ну, что всё тут в порядке. Что у тебя всё будет гладко. И вообще, вся эта история. Тебе не кажется, что нужно скорее от этого избавиться?
  Я посмотрел на Полину:
  - Кажется.
  - Ну, так и в чём дело? Ты совсем не занимаешься этим. Ты понимаешь, что вот так - на бабушке - долго не прокатит?
  - Но я ищу работу, Полина, - я попробовал оправдаться, - ты... уверяю тебя, меня это очень угнетает, выматывает...
  - Всё это понятно, - Полина ложкой переложила остатки салата себе на тарелку: "Тебе оставить?" (я отрицательно помотал головой), - ты не уверен, что у тебя получится. Так?
  Я пожал плечами, глубоко вздохнул и вновь принялся собирать вилкой кусочки еды.
  - Допустим, всё, что ты мне рассказывал, так и есть на самом деле.
  Вот и прекрасный повод всё ей рассказать. Я молча ем свой ужин, внимательно следя за ходом Полининых рассуждений. Возможно, она сама сделает за меня большую часть работы, выскажет самые трудные для меня слова, и мне останется только поправить некоторые детали. Полина смотрит на всё происходящее по-другому, она непременно найдёт нужное, правильное решение, освободив меня из пут выбора и сомнений.
  - Допустим. Хотя меня это всё до сих пор настораживает. Я не спрашиваю, о чём ты умалчиваешь. Может, ты считаешь, что это не моё дело. Может быть, ты и прав. Только ты должен понимать, что я не могу просто уйти, так и не разобравшись для себя, что же на самом деле происходит. Не могу оставаться в стороне после твоих предположений по поводу Ильи. Ты понимаешь? Понимаешь, как серьёзно то, что ты мне рассказал про него? Каково мне, взять и просто забыть? Не моё дело. И жить, постоянно себе напоминая, что меня это не касается. Касается, понимаешь?
  Полина попробовала есть салат. Было видно, что она просто взяла передышку, чтобы немного успокоиться. Не считая того случая, когда с ней случилась истерика, Полина прекрасно владела своими эмоциями. Иногда её ровная, без всплесков и выразительности манера говорить, вызывала у меня лёгкое, грустное раскаяние возомнившего себе о наших отношениях бог весть что. Поэтому сейчас, несмотря на трудную для нас обоих тему разговора, мне было приятно наблюдать, как распалил эту девушку её монолог, слушать её чистый, мягкий даже на повышенных тонах, голос.
   Сытный, вкусный ужин приятно заполнил внутри все пустоты. Я поднялся и поставил чайник на огонь плиты. Полина тихонько скребла вилкой по тарелке. Молчание всё туже затягивало в узел тишину, и развязать непринуждённую беседу становилось почти невозможно. Вода в чайнике зашумела. Я с облегчением вспомнил о неподготовленном заварочном чайнике, и был рад подвернувшемуся занятию. Вытряхнул старую заварку, сполоснул чайник, выставил чашки.
  - Чёрный? Зелёный?
  - Как хочешь, - Полина быстро управилась с салатом.
  Конечно, чёрный. Вода закипела. Я залил заварку и достал из холодильника остатки вишнёвого пирога, который Полина покупала в свой прошлый визит. Она подсадила меня на сладкое. Иногда можно просидеть за таким вот пирогом с чаем весь вечер, и даже не вспоминать о спиртном.
  - Не знаю, какой там у вас теперь семейный расклад, - начала Полина, будто продолжая свои размышления, только уже вслух, - но я точно знала, что квартира достанется Илье.
  Я убрал со стола использованную посуду, расставил чашки, поставил чайник с подходившей заваркой ближе к себе, а тарелку с пирогом к Полине. Она даже не посмотрела на него. Её лицо, и без того всегда носившее лёгкое прикосновение усталости, теперь показалось мне измученным.
  - Он был наследником первой очереди, - вставил я чуть осипшим голосом, разливая чай.
  - Вообще-то, насколько мне было известно, единственным. Не важно.
  Чего это я вдруг снова встаю в позу? Решил ведь - больше никакой лжи. Но решить, не значит быть готовым. Мне страшно сделать откровенное признание не то что Полине, но даже просто произнести его вслух. Поэтому и вылетела моя фраза по накатанным полозьям привычки, в безопасном пространстве от тупика до тупика. Вот бы сейчас нажать кнопку "сохранить", выговорить всё Полине, а потом вернуться в это мгновение, если что-то пойдёт не так.
  - Мне нужна твоя помощь, Полина, - отважился я промямлить. Но Полина поняла это по-своему:
  - А я что тебе говорю? И дело не в деньгах, Андрей. Есть у меня деньги, я могла бы дать тебе, сколько нужно - дослушай меня! - отдал бы как смог. Да и не в деньгах дело, Андрей! Пойми.
  Полина снова сделала передышку собраться с мыслями, жестом показывая не перебивать. Я отпил из чашки, сходил за сигаретами, вернулся обратно и закурил возле открытой форточки кухонного окна, прихватив со стола свой чай. Полина занималась кусочком пирога, задумчиво облизывая губы.
  - Вот смотри, - снова начала Полина, собирая с губ невидимые крошки кончиком языка, - ты, получается, наследник второй очереди, сразу после Ильи. Так?
  Я выдохнул длинную струю дыма в форточку. Дым непослушно возвращался назад.
  - Так. Ты подаёшь заявление на право наследования. И тому, кто будет заниматься этим твоим вопросом, станет известно о твоей "второй очереди". Естественно, его заинтересует, как на всё это смотрит "первая очередь". Так?
  "А ведь так. Всё-таки, Полина - подарок судьбы".
  - И где этот парень? Ты собираешься рассказать, как прятал его труп?
  "Почему я не позвонил в милицию?"
  - Почему ты не вызвал милицию? Боялся, что тебя могут заподозрить в этом? Ладно, - Полина снизила уровень звука, достигавшего почти радостных ноток, - не моё дело, конечно, - и снова прибавила - не моё, потому что я не всё знаю!
  Я молча разглядывал надпись на окурке.
  - Хорошо, - снова взяла себя в руки Полина, - хорошо. Я всё думала, у тебя есть план на этот счёт. А ты только играешь на компьютере. Не моё дело. Но это же убийство, Андрей? Ты понимаешь?
  - Понимаю, - я не узнал своего голоса.
  - И чего ты выжидаешь? Может, ты знаешь, кто это сделал?
  - Не знаю.
  - А я знаю, - (я мысленно вздрогнул), - что нужно поскорее избавиться от этой квартиры. А потом уже сидеть в безопасности, и ждать сколько угодно, пока всё не прояснится.
  Полина снова замолчала, поддаваясь чарам черствеющего пирога. Я смотрел на неё и угадывал её беспокойство в процентном соотношении между Ильёй и мной. Оставляя себе надежду, тем не менее, Илье я отдавал большую фору.
  - Что значит, по-твоему, "избавиться от квартиры"? - спросил я Полину через некоторое время, докурив, плотно закрыв форточку и усевшись на своё прежнее место.
   Полина облизала губы кончиком языка. Затем, для верности, потёрла губы друг о друга. В качестве контрольного выстрела отпила из своей чашки и окончательно вытерла губы салфеткой:
  - У меня есть все паспортные данные Ильи.
  По мне судорогой прошла волна участия.
  - Вы с ним, правда, похожи. Для тех, конечно, кто вас не знает.
  Полина, быть может невольно, прошлась по мне оценочным взглядом. Довольно неприятным, быть может, но я давно скинул цену.
  - Ты напишешь заявление о потере паспорта.
  "Посланник. Манна. Поллилуйа".
  - Тебе восстановят паспорт. Наследника первой очереди.
  - Это реально?
  - Это - стандартная процедура, - Полина позволила мне свою улыбку, - кстати, сбросишь лет пять, работу легче найти будет.
  Я расплылся в улыбке, как щенок.
  - Если не будет сюрпризов, ну, с вашей непредсказуемой семейкой, квартиру можно будет продать или разменять.
  "Сюрпризы" меня охладили:
  - Да, вроде бы...
  - Я наводила справки. Ты по чьей линии?
  Я испугался:
  - И что за справки?
  - Ну, своих детей у Таисии Ивановны не было. Отец Ильи - единственный сын её родной сестры, Александры (Полина испытующе посмотрела мне в глаза). Тоже единственной, младшей. Во время блокады сестру эвакуировали в Сибирь, где она осталась после войны, вышла замуж за местного конюха. Мама Ильи, если ты и впрямь "сидел за убийство", покончила с собой лет десять назад. Отец, по-моему, спился и тоже помер. Вот, сразу после этого Илья и приехал в Питер, к бабушке. Возможно, кто-то и остался. Тут тебе должно быть видней. Только, где Питер, а где Сибирь.
  - Абакан? А если заставят восстанавливать паспорт по месту прописки?
  - И что? Тебя там узнают?
  - Там населения меньше, чем на Петроградке.
  - Что, разоблачат тебя?
  - Не в том дело, Полина. Маленький город. Может, нужно будет привести каких-то знакомых.
  - Одноклассников, - добавила она, с издёвкой.
  - Мне бы не хотелось...
  - Не переживай, - из её рукава уже выпадал припрятанный козырь, - здесь он прописан. У моих родителей, в Луге.
  - И ты молчала?! - что я ещё мог сказать с выдохом облегчения.
  - А что бы это поменяло?
  Я ухватился за предложенную Полиной идею. Довольное расположение духа, вызванное сытным ужином, мешало думать сосредоточенно. Предложение Полины казалось мне гениальным решением, перспективой одним махом разделаться со всеми проблемами.
  - Ты его прописала у себя?
  Полина покатала чайной ложкой шарик из крошек от пирога:
  - Знаешь, в Питере полтора миллиона узбеков. Полтора миллиона! И ещё пятьсот тысяч киргизов. Это я вчера прочитала в газете в метро. В газете "Метро". Представляешь? Европейский город, где каждый третий - чуркестанец. Да какой третий, - возмутилась сама себе Полина, - на каждом шагу - хачики! Зайди в любой магазин! Оглянись на улице! Тут, тоже какая-то передача по "Пятому": "Азербайджанская диаспора"... Это мы - диаспора! В своём городе! - Полина держалась на границе эмоционального срыва.
  - Давай, по чаю? - я поднялся к плите.
  - Полтора миллиона! - негодовала Полина, - это, ведь, только официально.
  - Они тебе мешают, Полина?
  - Илья год не мог никуда устроиться!
  - Из-за гастарбайтеров?
  - Из-за них ввели эту сраную регистрацию! Для всех, понимаешь? Для русских тоже! Под одну гребёнку! В маршрутках, понимаешь, там всегда как... как на восточном базаре, эта... эта... чуркестанская речь. Это неправильно, Андрей.
  Полина вконец измучилась. Оставила в покое вилку и шарик из крошек.
  - Я не против узбеков, - проговорила Полина, не скрывая своей ксенофобии, - не против киргизов. Только пусть они живут у себя дома. Только пусть, вернее, не думают, что они тут живут дома.
  Зашумела вода в чайнике. Я сменил заварку.
  - Чего ты так разошлась?
  - Мне очень хотелось помочь Илье. Но я не знала чем. Он тоже, такой... странноватый парень. Давала ему денег иногда. Он жил впроголодь, у бабушки не ел. Тоже, - она пронзила меня взглядом, - "всё верну, только устроюсь на работу", - но тут же спохватилась, - извини, я... дело не в деньгах! Не в этом дело, пойми. Господи, как всё сложно.
  Я снимал чайник с огня.
  - Ну, для него это тоже было унизительно. Я же говорю, что вы похожи. Всё упиралось в эту регистрацию. Бабушка ни в какую. Из-за меня. Я уехала. Бабушка упёрлась. Ну, я поговорила с мамой, и мы его прописали.
  - Он устроился на работу?
  - Не знаю. Мы потом почти не виделись. Созванивались иногда, эсэмэски... Потом...
  - ...у тебя появился новый парень...
  Полина устало посмотрела на меня:
  - У меня было много работы. И своих проблем тоже, знаешь, хватало.
  Я решил довести эту тему до чистой воды:
  - Но ты... ты ведь считала Илью, ну, типа, "своим парнем"? - опять эти гендерные нюансы, - в смысле, ты "его девушка"?
  Полина перестала быть самой собой и переключилась на Муз-ТВ:
  - Мне нравилось быть свободной, быть "ничьей" девушкой.
  Она даже развернулась к свету, и расправила плечи.
  "Конечно, они спали вместе".
  В принципе, меня устраивал её ответ, но я решил уточнить:
  - И как вы расстались?
  - Расстались? Просто перестали общаться. Само собой. Я как-то решила позвонить Илье, узнать, как он устроился. Телефон выключен, или вне зоны доступа, - Полина вздохнула, глядя в пол, - потом ещё несколько раз звонила. То же самое.
  - И вернулась к бабушке.
  - Да. Приехала узнать, посмотреть ему в лицо. Заодно проведать старушку.
  Полина снова повернулась к столу и приняла из моих рук чашку с только что поспевшим чаем:
  - Между прочим, я прожила здесь два года. И с Таисией Ивановной мы были в очень хороших отношениях. Пока не приехал Илья.
  - И что сказала бабушка?
  Полина неохотно отняла губы от края своей чашки:
  - В смысле? А... ну, что ничего про Илью не знает, знать не хочет. И вообще, сразу становилась совсем чужой старухой.
  - Вернулся домой и все дела, - предположил я.
  - В том-то и дело, что нет.
  - Ты "навела справки"?
  - Мы учились с одной девчонкой, - Полина пропустила мой неуместный сарказм, - общей знакомой. Она из Абакана, потом уехала назад, домой. Не важно. Кстати, это она телеграмму отправила. Я ей текст скинула в контакте. Может, ты её знаешь? Она говорит, что в Абакане "все спят под одним одеялом".
  - На кого учились?
  - Не важно.
  - Видишь, ты тоже чего-то скрываешь, - я попробовал дружеский тон, но сфальшивил.
  - Ой, давай только без этих твоих... без софистики.
  - Ты стесняешься своего образования? - всерьёз не понял я.
  - Не в этом дело.
  На самом деле, сейчас меня охватывала идея, предложенная Полиной. Я только и хотел, чтобы снова вывести её в прежнее русло, и обсуждать в подробностях все детали. Но, не имея собственной твёрдой базы, я не мог проявлять инициативы.
  - Ну что, когда начнём, - спросил я, снова поднимаясь с места, чтобы покурить у форточки, - осуществлять твой план?
  Восхитительная Полина. Она помолчала некоторое время, восстанавливая порванную нить монолога, передвинула предметы перед собой на столе в свой, непостижимый моему взгляду, идеальный порядок, развернула как фокусник, взявшуюся ниоткуда конфету, откусила от неё невесомый кусочек и тут же заговорила:
  - Я ещё несколько раз приходила. Помогала готовить, мыла полы, ходила за продуктами. Я беспокоилась за Илью, что с ним? Где он? Он, конечно, человек-"загадка": мог просто переехать, сменить телефон, махнуть на бабушку с её квартирой. Запросто. Но всё это меня не устраивало. Тем более, знаешь - дело, конечно не в деньгах - но что касалось долгов, он был очень принципиальным. Всё записывал. Тут ещё этот сосед, благодетель, которого я тоже так и не увидела.
  При упоминании соседа я непроизвольно нахмурил брови и поджал губы. Полина вернулась к своей конфете. Я смотрел на неё и видел, как она устала.
  "Как же я был несправедлив к этой девочке".
  - Может, тебе прилечь ненадолго?
  - Мне нужно закончить, - вздохнула Полина, разглаживая кончиками пальцев конфетную обёртку, - иначе мне снова придётся долго решаться. Остался чай?
  Я бросился к заварнику, что стоял перед ней, но Полина меня опередила и налила чай сама.
  - Хочешь, заварю ещё?
  - Хватит. Итак. Ты получаешь новый паспорт. Заявляешь о своих правах наследника, оформляешь квартиру на себя.
  Тут Полина выдержала паузу:
  - Я могу всё сделать сама. Почти всё.
  Пауза.
  - Только у меня будет одно условие.
  Я насторожился. Полина обернулась и посмотрела на меня снизу вверх:
  - И ты должен мне пообещать его выполнить.
  Затянувшись, я выдул в строну форточки отравленное облако. Весь дым упорно сворачивал назад:
  - Что за условие?
  Полина дождалась, пока наши взгляды сойдутся:
  - Как только получишь паспорт, мы распишемся.
  Всё понятно. Нормальная сделка. Меня даже вполне устраивают условия. Но мне стало неприятно. К Полине я испытывал чувства далёкие от прагматики. Конечно, я и не посягал на то, чтобы спровоцировать у неё ответные чувства ко мне. Смел, разве что надеяться. Я уже не первой юности, чтобы безоглядно называть свои чувства любовью. И, наверное, по той же причине, в отношениях мне более приемлемо понятие "самопожертвование", нежели "брачный контракт".
  - Тебя это не устраивает? - Полина встала и взяла меня за руку. Просто взяла, как нормальные люди здороваются.
  Я попытался отшутиться:
  - Ты делаешь мне предложение?
  - Я делаю тебе предложение, от которого ты не можешь отказаться.
  - Похоже на шантаж.
  Полина выпустила мою руку:
  - Андрей, не будь занудой.
  Она обошла меня со спины, аккуратно, почти не ощутимо, положила руки мне на плечи, подтянулась на цыпочках, и прошептала в самое ухо:
  - У нас всё получится. А дальше будет видно.
  У меня по спине прошёл приятный озноб.
  - А если я, получив паспорт, тоже исчезну? - сказал я в открытую форточку.
  - Ты этого не сделаешь, - произнесла Полина, касаясь губами моего затылка.
  Я развернулся к ней лицом.
  "У тебя на этот случай что-то припасено".
  - Не сделаю, - уверил я, глядя в её глубокие глаза.
  Полина отстранилась, легонько дотронувшись до моих запястий, оглядела кухонный стол, будто что-то забыла, и стала собираться.
  
   И завертелось. Полина, в отличие от меня, не дожидалась вдохновения и не зависела от собственного настроения. Представить не могу, сколько бы времени потребовалось мне для реализации чего-то подобного, если бы я был один. Наверное, я бы не смог даже начать. Тем более, не зная, с какого конца.
   Полина работала сутки, потом отсыпалась у себя, где-то на Чёрной речке. Вечером звонила, утром приезжала, и мы ехали в очередную инстанцию абсолютно незнакомого мне мира документов, кабинетов, окошек и очередей. Иногда она приезжала ко мне сразу после своих суток и, если где-то было назначено, могла провести ещё день на ногах, не смыкая глаз. Полина водила меня по коридорам за руку, словно ребёнка. Я всецело полагался на неё и только кивал, когда от меня что-то требовалось.
   В свободное от этих забот время я просматривал газеты и сайты (Полина оплатила Интернет (как и все другие коммунальные счета)), подыскивая себе работу. Переделал все резюме под новые паспортные данные, и уверенно представлялся потенциальным работодателям новым именем. На такое расположение букв и цифр клевали гораздо охотнее. Уже в течение первой недели после обновления, я получил, по меньшей мере, два предложения, каждое из которых, с прежним именем, принял бы безоговорочно. Сейчас я их посчитал заманчивыми. Я не спешил: хотелось испытать новое амплуа на прочность. Ко мне вернулся здоровый перфекционизм, тем более теперь со мной была Полина. Она выдавала мне "суточные" и брала на себя все побочные и попутные расходы. Я смущался, благодарил, уверял в том, что всё беру только в долг, и непременно верну, как только устроюсь на работу. Я запутался и перестал записывать свои долги. На специальной странице блокнота я подвёл черту под предыдущими записями, вычислил среднее арифметическое своих расходов за день, округлил в пользу Полины, и поставил исходную дату. Потом, когда у меня будет хорошая работа, просто посчитаю количество дней и умножу. Соседнюю страницу отвёл под форс-мажор, и крупные расходы, превышающие установленную норму. Первой строкой там значилось: "Парикмахер - 500".
   Полина была ко мне добра, почти нежна. Никогда не ругала меня, если я не оказывался готовым к назначенному часу, с пониманием относилась к моему, не всегда разумному, отношению к алкоголю, который, после некоторых терзаний, был включен мною в среднеарифметический дневной паёк.
   Полина заботилась обо мне, когда я, вдруг, почувствовав общее недомогание, слёг в постель и провалялся в крайней беспомощности около недели. Странное было время, эта неделя. Моих сил хватало только на то, чтобы доползти до туалета, где меня нещадно рвало только что принятой жиденькой пищей, которую я в то время мог осилить, и происходили другие омерзительные подробности. Я возвращался в постель окончательно опустошённым, покрытый слоем густого пота, едва оставаясь в сознании. Перед глазами всё расплывалось. Казалось, если я немедленно не лягу, сердце надорвётся от неимоверно тяжёлой работы. Такого я не испытывал даже в самое невыносимое похмелье.
   Вспышка этой неприятной болезни насторожила меня: до этого я никогда не болел ничем, серьёзнее насморка, если не считать юношеских оплошностей. Тем не менее, я отказался от вызова врача. Полина великолепно справлялась с обязанностями сиделки и, как я смог убедиться в последующем чудесном выздоровлении, прекрасно ориентировалась в лекарствах, которые сама и приносила. Она предположила анамнез отравления каким-нибудь некачественным продуктом. Я перебирал в голове всё, что съел накануне происшествия, вычёркивая, на всякий случай, из ассортимента соседнего гастронома пару водочных наименований. Лёжа без сна и сил на больничном одре, с тоской думал о том, что это немощная старость уже шлёт мне свои первые воздушно-капельные поцелуи. Нужно будет непременно подумать о своём здоровье, в самое ближайшее время.
   В самое ближайшее время здоровье моё вернулось в привычную норму, и вскоре совершенно перестало меня беспокоить. Как-то вечером, по обыкновению, когда Полина работала свои сутки, я отправился на прогулку. Для таких моционов у меня было несколько, ещё со времён, когда я жил этажом выше, сложившихся маршрутов. Но в последнее время отдавал предпочтение одному: переходил Малый Петровский мост, покупал в спрятанном на Ремесленной улице гастрономе булку и шёл в парк Дома ветеранов сцены. Там было тихо, безлюдно и безутешно спокойно. Я спускался к бетонным глыбам на берегу Малой Невки, и кормил местных уток принесённой булкой.
   В этот раз, в гастрономе, упрекнув собственную совесть за неуместную сатиру, купил, помимо уточной булки, четверть водки: пришла пора убедиться в окончательном выздоровлении. Шагая к парку, я настраивал себя на обстоятельные размышления. Совсем скоро я получу документы другого человека. Займу ли я его место, или сам стану другим человеком? Меня будут звать другим именем. Возможно, у меня станет другое прошлое, и оно как-то скажется на моё будущее. Интересно, как это отразится на наших отношениях с Полиной? Она так много делает для меня. Для нас, конечно - для нас. Мне страшна даже мысль о том, что бы я делал сейчас без неё.
   Достигнув конечной точки своего маршрута, я устроился на берегу реки, выбрав приемлемый для сидения бетонный валун. Стемнело рано, как бывает с конца октября, когда время только-только перевели на час назад. Было прохладно, сыро, но безветренно. От сырости река разбухла. У самых ног плескались густые, маслянистые в темноте волны. Там и тут, покалывая тишину, крякали невидимые утки.
   Я хрустнул винтовой пробкой. Понюхал горлышко, дёрнув плечами скорее от озноба, чем от спиртовых паров: водка пахла спокойно, и обещала быть мягкой. Не провоцируя излишних теперь сомнений, сделал первый глоток. Как говорят в таких случаях дегустаторы: рот подтвердил нос. Стало хорошо и спокойно. Для шотландца, где виски - там и родина. А я без пяти минут сибиряк. Очень даже неплохо звучит - сибиряк. Надёжно. Буду закусывать свою родину сибирскими пельменями и холодцом. Чтобы не было так горько.
   Я глубоко втянул носом родную сырость остывающей Невы. Всё это самообман, ничего не изменится оттого, что меня будут иначе называть, а я стану по-другому представляться. В гораздо большей степени меня беспокоит то, что я умолчал о чужой трагедии, так подло, по-тихому воспользовался подвернувшейся ситуацией. Живу с тех пор как паразит. Все мои оправдания - доводы неискренне кающегося мародёра.
   Ладно - старушка. На моей совести, но тут, хотя бы, всё понятно. Но кто-то убил молодого человека. И его труп я скармливал своре котов (я огляделся по сторонам - Крестовский совсем рядом), а потом спрятал останки вон на том берегу, наискосок отсюда. Я понятия не имею кто, при каких обстоятельствах сделал это, и лишь предполагаю мотив. Быть может, убийца всегда где-то рядом. (Я снова с опаской огляделся). Быть может, я видел и даже знаю убийцу. А убийца знает меня.
   Я отвинтил пробку. Полина может оказаться в неподходящий момент! Я чуть не поперхнулся, но справился без кашля, проглотив несколько сантиметров колючей проволоки. Её могут "убрать" заодно, мало ли о чём мы с ней говорим. Тем более, эта суета с документами. Бедная, милая моя девочка. Верит мне.
   Некоторое время я смотрел на волны. Их плеск и замедленные перекаты заполнили моё сознание. И вдруг, моё оцепенение пронзила чудовищная догадка. Даже не догадка - мысль, плеснувшая с одной из гипнотизирующих волн. Моё состояние перешло в ещё более глубокое оцепенение. Я пытался утопить эту догадку в густом, с жирным блеском остывающем бульоне реки, но волны уже превратились в желе, и чудовищная мысль затянула тонкой плёнкой поверхность.
   Я стряхнул с себя наваждение, снова отвинтил пробку. Водка оставила ядовитый ожог. Чудовищная догадка обступала меня темнотой мокрого кустарника, выплывала свинцовыми бликами русалочьих хвостов на чёрной реке. Из темноты зловеще крякали разбуженные селезни. Стало жутко. Я поднялся с валуна и разломал хлеб. Отрывая куски, я пытался забросить их как можно дальше, на слух, чтобы приманить уток ближе. Но в этот вечер водоплавающие не спешили своими перепонками. Я кидал в темноту куски хлеба, и раз от раза куски становились всё крупней, а броски яростней. Закинув последнюю треть одним куском, вернулся к своему валуну и снова сел. Энергичные движения несколько взбодрили меня. Мозг получил дополнительную порцию кислорода. Я решил действовать от обратного, чтобы всё обдумать и окончательно развеять малоневское наваждение.
   А почему я верю Полине? Если, на секунду, отбросить все чувства, представить наши отношения в чисто деловом аспекте, что мешает мне предположить, что...
  - Нет, не так сразу, - произнёс я вслух.
  Пришлось достать сигарету и закурить.
   Полина пришла раньше, ещё до того, как я нашёл телефон. Я попытался в подробностях вспомнить самый первый визит "женщины-соцработника". Но мысли уже громоздились одна на другую, не давая сосредоточиться. Я попробовал с другого конца. Идея с паспортом. Возможно, у меня, действительно, есть некоторое сходство с убитым Ильей. Она хитрая и умная женщина, всё просчитала, все мои слабые места, и пошла на риск. Не сразу, конечно. Она поначалу растерялась. Точно. Ясно помню, как внезапная смерть старухи спутала ей все карты. А тут ещё я. Кто я такой? "Навела справки". Или как там, "пробила по базе". Уж, не знаю, что ей удалось выяснить, но способностей, особенно энергии, этой девушке не занимать. Она пыталась меня запугать, чтобы я съехал с квартиры. В самом деле, зачем ей вызывать милицию, привлекать общественность? Ну, выдворят меня оттуда, посадят, казнят - ей-то какая выгода, если квартиру опишут и заберут. Придумала пристава, отправила телеграмму. Всё продумала. Только я тут оказался не по зубам: ей, с её энергией, даже в голову не пришло, что бывают такие безнадёжные лодыри. Тогда она отваживается подыграть мне. Какая выдержка у человека!
   Я хорошо приложился к миниатюрной бутылке.
   Тоже хорош! Рассказал про останки. Можно сказать, выдал себя с потрохами. В прямом (прости, Илья) смысле. И вот: я сам становлюсь Ильёй. Мы с Полиной идём в загс. Квартиру переписываем на новое имя. Разумеется, придётся прописать в ней законную супругу. Даже если не придётся - жена приобретает право на свою часть совместного с мужем имущества. Или даже на всё, если удастся овдоветь. Ни много, ни мало - трёхкомнатная квартира в центре. Можно убить Илью ещё раз.
   Кстати, что там у меня было на прошлой неделе? Отравление?
   Я допил водку и забросил бутылку подальше в Невку.
   Бредя обратной дорогой, я попытался быть объективным, напрягаясь в поисках неопровержимых аргументов в пользу Полины. Мне искренне хотелось сломать свою страшную догадку. Но она становилась ещё страшнее и крепче оттого, что теперь у меня нет той Полины, с которой можно посоветоваться. Даже чувства, которые я призывал на помощь, относились теперь совершенно к другой девушке, другой Полине, и только терзали меня. Счастье рушилось. Но вопреки этому, я испытывал холодящую сердце эйфорию. Мне удалось развеять мрак очередной подворотни этой запутанной истории, таившей в себе смертельную опасность.
   Я ещё не придумал, что следует предпринять, но паспорт с новым именем - отличная идея Полины. А потом поборемся.
   Проходя мимо гастронома, посмотрел на часы в телефоне, которые так и не перевёл на зимнее время. Приятно иметь лишний час в запасе. Купил водки. И пакет пельменей: "Сибирские", 255 рублей за килограмм. Запишу как форс-мажор.
  
  - Паспорт! - изумлялся я сам себе, пережёвывая горячий пельмень, - паспортные данные! Как хитро придумала, лиса: прописала у мамы. Да этот паспорт - у неё на руках! Все документы, личные записи - всё что угодно - у неё на руках. Поэтому она так уверена, что ни один документ нигде не всплывёт. Потому что все документы у неё на руках!
   Нет, что бы ни говорили о гармонии водки с огурцом, я остаюсь адептом горячих закусок.
  - Она могла мне просто отдать его паспорт. Хотя, вполне вероятно, это бы возбудило серию дополнительных вопросов, даже подозрений - с моей стороны. К тому же, сходство сходством, но куда надёжнее, когда в паспорте будет именно моя фотография. И роспись.
   Может, она вообще - из его города. Оттуда. Подруга в Абакане. Сама из Питера, даже из Луги, а подруга - надо ведь, какое совпадение - как раз из Абакана. И тоже знает Илью. Конечно, Абакан город маленький, как Петроградка. Я живу на Петроградке столько лет, сколько, быть может, этой подруге, и могу ходить целый день, не встретив никого знакомого. Ладно, чёрт с ней, с этой подругой, всякое бывает. Только с паспортом она меня ловко. Умница, Полина. Лисица. Как бы я хотел встретить такую. При других обстоятельствах.
   Должен сказать, что под пельмени много не выпьешь. Во всяком случае, не напьёшься. Где-то после четвёртой наступает пресыщение. И больше не хочется. Я отложил початую бутылку в пустую морозильную камеру. Приятное состояние равновесия, когда весы замирают в нужной точке: только-только. Не хотелось даже курить. Я лёг на диван и продолжил, рассеянно глядя на старые обои, разговаривать сам с собой:
  - Ничего не знаю: где живёт, где работает, как фамилия. Вполне вероятно, что Чёрная речка и этот её, пресловутый, оздоровительный центр - выдумки. А что, если она замужем? В гражданском браке. И муж - пособник. Ведь так разделать труп, задача непростая. Гражданский муж. Мясник. Таксидермист. Патологоанатом. Версия.
   Работа. Может быть, она проститутка? Или вроде того. Познакомилась с парнем в каком-нибудь баре, он привёз её к себе. Шуры-муры. Девушка просекла, что к чему, и решила устроить свою судьбу. Бабка всё поняла, и... нет, тогда нужно было сразу старуху. Бабка была без ума от новой внучки, не сомневаюсь. Но паренёк что-то заподозрил. Или остыл. И передумал. Проститутка (я неприятно отрыгнул). Тоже версия.
   Я беззастенчиво зевал, мозг ленился работать, веки слипались.
   Открытия и двух его версий достаточно для одного вечера. Я лёг удобнее, снова широко зевнул и, довольный собой, уже засыпая, пообещал завтра же придумать (снова зевнул) способ проверить обе верс...
  
   Всё-таки, Сибирь на моей стороне. Пробуждение было ранним и бодрым. Ничего не болело, и сил по возрасту. Я чувствовал, что встал на верный путь. Возможно Илья, будь он где-то рядом, вздохнул бы с облегчением. Мы ещё поборемся, Илья Андреевич, выведем на чистую воду.
  - И что? - огорчил я себя, - что я сделаю, когда выведу на чистую воду? Сдам её в руки правосудия? Признаюсь во всём следователю? Покажу место, где закопал останки? Откажусь от квартиры? Или Полину тоже придётся убить? Сам же эту воду намутил.
   Не стоит портить боевого настроя. Прекрасное утро, свежая голова. А с Полиной нужно ещё всё доказать. Стало тоскливо. Несмотря на ранний час, приятно думалось о томящемся на льду водочном запасе. Только не сейчас, родненькая, не искушай.
   Полина должна позвонить сегодня ближе к вечеру, если ничего не изменилось, или в её голову не взбредёт ничего нового. Я должен выработать стратегию поведения. Может, вызвать её на серьёзный разговор? По-человечески объяснить свои подозрения. Побудить её рассказать мне, кем она, всё-таки, работает, и где живёт. Вступить в сговор, наконец!
   Вероятно, что все мои версии разлетятся к чертям. Например, мы поедем в Лугу. Полина познакомит меня со своей мамой, прекрасной женщиной. Даже покажет (как я буду протестовать!) домовую книгу, в которой прописано имя Ильи. На обратном пути мы заедем на Чёрную речку - Полине нужно оставить мамины деревенские гостинцы - в уютную чистую комнату маленького домика, построенного пленными немцами:
  - Подруга ушла на смену.
  Нет, лучше:
  - Познакомьтесь: Андрей - это Катя, Катя - это Илья.
  Меня усадят на кровать - Полинину кровать. Я огляжусь и узнаю безусловно Полинины вещи.
   А ещё мы заскочим к ней на работу: Полине нужно что-то передать или забрать. Ключ. Бумаги. Всё равно что. Все будут говорить: "Полина, Полина!" С каждой нужно будет перекинуться словечком. Женщины. Полину, наконец, отпустят, с оценкой поглядывая в мою сторону.
   Мне будет стыдно. Весь путь домой буду сбивчиво оправдываться, и просить меня извинить. Она улыбнётся, и скажет, что всё понимает. Я был бы даже очень рад, если бы она, некоторое время на меня посердилась.
   Завтрак готов. Я так живо представлял себе эти сцены, что думал о них как о свершившихся. Мне очень хотелось, чтобы так и было. Остывает.
   Теперь я совершенно растерялся. Полина возвращалась в моё сердце, а я не мог никак согласовать это с разумом. Вкусный завтрак, приготовленный из продуктов, которые принесла Полина, остывал. Ароматный чай, который принесла Полина, давно уже заварился. На льду морозильника индевеет водка, купленная на деньги, которые Полина дала мне, чтобы я не чувствовал себя унизительно бедным.
   Я смотрел на зелёно-белые клеточки чистой скатерти, которую купила Полина, и кусок с протестом лез мне в рот.
  
  - Чем Вы их кормите? Это, наверное - то - мясо.
  Всюду подсказки. Со мною просто играют, а я не понимаю ничего. Сосед-мясник - такая же выдумка, что и телеграмма. Эх, я, простой сибирский парень, клюнул на такие примитивные уловки близкой к столице штучки.
   Всё-таки, я сделал шаг к холодильнику. И ещё один. Рука, привычная к тяжёлой полке, дёрнула пустую. Бутылка с грохотом ударила в промёрзлый пластиковый борт. Впрочем, я бы всё равно придумал повод, чтобы это сделать.
   С аппетитом, если не с азартом, доел остывший завтрак. Решил ни о чём не спрашивать Полину: лечь в засаду, наблюдать, и действовать по обстоятельствам.
  - И всё - только в долг. За всё рассчитаюсь, сполна. Как только устроюсь на работу.
   Я пил. Говорил вслух. Громко слушал музыку. Делал танцевальные выпады под "Muse", подпевал "Oomph!", и глотал, как гвозди, водку под "NIN". Допив, слёг. Убавил звук, и почти тут же уснул. Старые дрожжи.
   Сквозь музыку и лёгкую головную боль, которая случается, когда просыпаешь закат, я расслышал призывную трель своего телефона. В комнате стемнело. "Гражданские сумерки", - подумалось мне. Экран телефона высвечивал: Полина. Я нашарил рукой пульт и прервал Энди Крюгера на полуслове:
  - Ало.
  - Привет, заяц. Спишь, что ли?
  - Нет. Да. Привет.
  Бла-бла-бла.
  Я оказался деморализован частотой её голоса, непосредственностью вопросов и открытыми помыслами. Это не сантименты. Она была искренна, проста и бесхитростна. Причастна. Я снова, пусть и спросонья, но добровольно оказывался у неё на поводу, и даже не пытался искать сил к сопротивлению.
  - Паспортный стол, загс и, если успеем, нужно заехать в БТИ, - диктовала Полина свои условия, - выспись хорошенько. Я приеду завтра к девяти. Ты меня слушаешь?
  - Да, Полина.
  - Молодец. Ты ел сегодня?
  - Да.
  - Молодец. Не скучай.
  - Скучаю.
  - Ну, пока.
  - Полина.
  - Что, малыш?
  - Приезжай скорее.
  - Пока, до завтра. Будь умницей.
  
  И мне стало скучно. Сидеть и выдумывать ситуации на завтра. Чуть побаливала голова. Страдать скучно. Страдание - скука сама по себе.
   В книгах, многие авторы просто так отправляют своих героев на улицу из дома. Казалось бы, чего тут такого: сидел человек дома, теперь ему вздумалось выйти. Меня задевают такие пренебрежения. Выйти на улицу, это поступок. Хорошо, к примеру, собаке: она уже одета и то, как она выглядит, волнует только её хозяина, если он есть. Человек понимает границы, ему нужно подготовиться к выходу в люди: настроиться, задуматься, опомниться, подняться с дивана, умыться, всё выключить и, наконец, собраться.
   Я умылся. Побреюсь завтра, к Полине. Оделся. Ну, да. Чего тут такого, выйти? Нужно просто собраться.
   Я шёл в гастроном, утвердительным шагом только что сошедшего с палубы матроса. "Иду за водкой", - не врал я себе.
  
   Когда живёшь один, и не работаешь, нужно, хотя бы раз в день есть горячую пищу и, хотя бы раз в два дня выходить на улицу. Это организовывает. Серое городское небо растворяет сгустки тревожных мыслей. На уличных сквозняках выветриваются сорняки, надуманные в тепличных условиях отдельной квартиры.
   Наверное, был вечерний час пик. Поймал себя на мысли о том, что не уверен, какое сегодня число. Тем более, день недели. Я шёл против шерсти прохожих и думал, какие они красивые люди. Каждый по-своему. Я не испытывал дискомфорта среди них. Они совершенно не обращали на меня внимания, и мне доставляло удовольствие рассматривать каждого по отдельности. Мне захотелось гулять. На поводке у дома. Я оглянулся: мой старинный дом смотрел на меня через берёзовую проседь облетевших деревьев, и не было у меня сейчас ничего ближе этого дома, и ничего роднее.
   В гастрономе, о котором знают лишь местные жители, да гастарбайтеры соседней стройки, взял симпатичную бутылку, внушавшую спокойное, как к медсестре, доверие. Огляделся: чего мне нужно ещё? Ничего, всё остальное есть дома. Рассчитался с продавщицей, не сказав ни слова, уместил бутылку в кармане и вышел.
   Люди кончились. Поток машин воспринимался неодушевлённым. Пока я был в магазине, на улице зажгли фонари. Выйдя на тротуар, я несколько замешкался. Было бы неплохо прогуляться. Но дом, такой близкий, уже подтягивал к себе поводок тепла и уюта. Горькая сахарная косточка приятно оттягивала карман. Я глубоко вдохнул сырой, безветренный вечер, и повернул в сторону дома. Переходя Малый Петровский мост, подумал о том, как, всё-таки, хорошо - жить одному.
   Мне бы хотелось приучиться жить настоящим. Перестать перекапывать прошлое сослагательным наклонением. Исходить из того, что есть и ценить это, без сожаления о том, что прекрасный миг, едва начавшись, скоро закончится. Перестать относиться к будущему как к похмелью. Как же хорошо мне сейчас, на середине этого невзрачного моста. Изумительный вечер среди изумительных декораций моей среды обитания. Безусловно, я могу представить более чудесные обстоятельства, но в этот миг мои предпочтения отступили.
   Растягивая наслаждение моментом, в сладком предвкушении долгого, уютного вечера, неторопливым шагом побрёл к дому. Пусть всё идёт своим чередом, сегодня вряд ли что может случиться. Завтра приедет Полина, и что-нибудь придумает. Она по-другому смотрит на жизнь. Её прагматичные помыслы просты и понятны. И как бы я к этому не относился, по сути, эти помыслы меня устраивали. Тем более, один я бы ничего не смог сделать. А так - хоть что-то, хоть какая-то надежда обрести свой собственный уголок.
  А если что и случится - пусть это будет не унизительно, и не очень больно.
  15.
  
  
   Всегда, завидев краешек своего дома, я заранее, почти машинально, достаю ключи. Выискиваю, перебирая пальцами связку, пластмассовый головастик от домофона. Раньше высматривал окна третьего этажа: дома ли мои соседи по коммуналке. Я и сейчас посматриваю, по привычке. Раньше это было важно.
   Перед моим домом стоял молодой человек. Примерно моего роста, но шире в плечах. Коротко стриженный, руки в нагрудных карманах "Аляски" с откинутым капюшоном. Стоять перед моим домом - довольно необычное событие.
   Заметив меня, звенящего ключами, человек подошёл к двери подъезда. Нажал на кнопку домофона, вернул руку в карман и снова, открыто, посмотрел на меня. Я подошел к двери, показывая приготовленный ключ. Молодой человек отступил на шаг. Открыв дверь, я молча, жестом ладони, предложил ему войти первым. Человек вытащил руки. Неуклюже дёрнув шею, согласился и нырнул в подъезд. Придержав дверь, я дал ему фору в лестничный пролёт: не хотелось, чтобы меня видели соседи, которые откроют ему дверь. Медленно поднимаясь, я прислушивался к его шагам.
   Он остановился на моей площадке. Прямо напротив меня через лестницу. Возле моей двери. Ко мне лицом. Не могу передать, что я, действительно, чувствовал в тот момент. Помню, что хотел, как ни в чём ни бывало, пройти выше. На крайний случай, можно было позвонить в свою бывшую квартиру (был свет или нет?), всё равно там с первого звонка не откроют.
   Человек смотрел на меня, тяжело поднимавшегося по ступеням. На миг он отвлёкся, и нажал мой звонок. Мои пальцы перебирали связку, готовя очередную отмычку. Может, я и прошёл бы мимо. Но молодой человек, которого теперь, при свете лампы, я разглядывал излишне пристально, задал вопрос, указывая на мою дверь:
  - Сюда?
  - Сюда, - получилось у меня само собой, - а... ты кто?
  Старые дрожжи. Не люблю сюрпризов в похмелье. Может, на светлую голову нашлось бы другое решение, но вышло, как вышло. Молодой человек протянул руку, которую я не мог не пожать:
  - Илья.
  - Илья? - переложил ключи в другую руку. Тёплая, сухая рука, крепкое, короткое пожатие.
  - Илюха. Полина ничего не рассказывала?
  Снова перехватил ключи в правую руку. Выбираю ключ - сознательно это выходит дольше, чем на ощупь.
  - Как бабуля? - слышу над левым плечом.
  - Нормально, - ручонки дрожат.
  Дверь открылась. "Твою мать, ну, почему это именно сегодня?!" Я снова, придержав дверь, тем же движением кисти, пригласил его войти. Он, тем же движением шеи, по-голубиному, шагнул в прихожую.
  - Как доехал? - нашёлся я, скидывая ботинки. У меня нет гостевых тапочек, разве что Полинины. Старухины больничные чешки я давно выбросил, - вот, Полинины можешь...
  - Нормально.
  Илья, до этого скованный, быстро скинул свою невзрачную обувь, и по-червячьи запустил свои толстые ступни в дешёвых (верно вонючих с дороги) носках в маленькие женские тапочки. Полинины тапочки.
   Следом за мной, уже без приглашения, распахнул свою "Аляску". Тёплый свитер пропах мужским потом. Отыскав петлю на воротнике, он повесил свою куртку на крючок рядом с моим пальто.
  - Чай? - мне так не хотелось расставаться с ролью хозяина.
  Илья пощупал свою "Аляску", вывернул её наизнанку, и вытащил за горло бутылку недорогой, но приемлемой водки:
  - Не возразишь?
  Мне понравился вопрос. Я кокетливо пожал плечами.
   Пока варились пельмени ("Сибирские"), мы выпили по две рюмки: "За знакомство", "За приезд". Разговор пока не клеился, и я не стал уточнять, "приезд" или "прилёт". Водка была тёплой, температуры его пазухи, поэтому жидкость воспринималась как обильная предорвотная слюна. Острые водочные пары вызывали отвращение, будто при лёгком нокдауне боксёру суют под нос ватку с нашатырным спиртом. Закусить было нечем, и я выставил подсохшие обрезки черничного пирога, привезённого Полиной. Эффект был такой же, как когда Илья толкал свои толстые ноги в вонючих носках в розовые женские тапочки. Я вышел из нокдауна. Илья разошёлся фальшивым румянцем. "А выпить он не дурак", - подумалось мне.
   Я помешал пельмени, открыл форточку, закурил, и тут же осадил привставшего Илью:
  - Да-кури там. Вот, - я сделал выпад, - пепельница.
  - Бабуля ничего не скажет? - Илья опасливо оглянулся.
  Та-ак.
  Он ничего не знает.
  Кто, тогда, я?
  Полина лгала. Пугала. Что делать теперь? Полина.
  - Ничего. Привыкла.
  Пельмени я варю нечасто, но у меня есть своя технология: после того, как скинул их в кипящую, посоленную воду, помешать, не дав им слипнуться или прикипеть ко дну. Потом дождаться, когда вода снова закипит, убавить газ, чтобы кипело "по-белому", снова помешать, и закурить. Дальше они сами, как раз в сигарету. Мне ещё нравится, перед тем, как бросить пельмени в горячую воду, сделать из этой воды бульон: лук, чеснок, грибы. Травки всякие. Лавровый лист. Но сегодня не тот случай, не подготовился. "Пусть первым начинает, - думал я, глядя на своё отражение в чёрном стекле, - будем решать проблемы по мере их поступления".
   Но Илья тоже молчал, и наше молчание вызывало неловкость, пожалуй, у нас обоих. Я пытался украдкой рассмотреть его в оконное отражение, но ловил его на том же, и сосредотачивался на своей сигарете. "Почему бы ему не поинтересоваться, кто я такой? Что делаю в квартире его бабушки?"
  - Ты куда пропадал-то? - не выдержал я тишины, - мы тебя, можно сказать, обыскались... с Полиной.
  Илья тяжело поёрзал на стуле и раздавил окурок в пепельнице.
  - В смысле?.. - выдохнул Илья, отставляя пепельницу. Он слегка прокашлялся, как поступают, когда хотят произнести долгую или важную фразу, но тут же отвлёкся: его окурок, непотушенный как следует, продолжал дымить. Илья аккуратно взял его за фильтр и стал старательно гасить чадящие угольки.
  "Пусть первым начинает".
  Я пожал плечами, внимательно рассмотрел надпись на своей сигарете, заглянул в кастрюлю:
  - Ещё пару минут, и будет готово.
  Илья воспринял это как сигнал. Он уже расправился с очагом возгорания, и теперь, крякнув, потянулся к ополовиненной бутылке.
   Я погасил свой окурок, вытряхнул пепельницу в мусорное ведро, слегка ополоснул пальцы под струёй воды в мойке и достал чистые тарелки.
  
   Выпив "под горячее", мы несколько минут были этим горячим заняты.
  - Соль, - кивнул я на специи, - перец.
  - Не, так нормально.
  Илья шумно дул на пельмень, затем, кривясь от ожогов, мучительно, но с удовольствием перемалывал его во рту, с шипением втягивая воздух сквозь радиаторную решётку зубов.
   Закушенное выпитое освежило мой разум. Шок отступил, отчаяние от бессилия повлиять на ситуацию уступило место спокойному принятию неизбежной развязки. Я почувствовал прилив сил и лёгкости, освободившись, наконец, от многомесячного давления неизвестности и тяжести догадок. Это должно было произойти, я помнил об этом всегда, и самым тяжёлым во всём были собственные сценарии развязок. И вот, это случилось, совсем не так, и пока всё мирно. Деваться мне некуда, но я готов отсюда уйти. Поиграл в хозяина, пожил в отдельной квартире, отныне всё будет по-настоящему, и только. Только...
   Передо мной сидел чужой, посторонний, неуместный здесь человек. Я никогда его не видел, но то немногое, что слышал о нём, давало моему воображению пищу представлять совершенно другого человека. Этого человека я выдумал настолько, что был уже почти уверен, что когда-то его встречал.
   Этот Илья казался абсолютно заурядным человеком. Я теперь в открытую рассматривал его. Он не обладал никакими примечательными чертами внешности. Среднестатистический молодой человек, лет около тридцати, с круглым, чуть припухшим лицом. Невнятный подбородок, скоблённый оставленным на третий ресурс дорогим лезвием, носил легкие следы раздражения. Вялые, не приученные к улыбке губы скорее толстые, нежели чувственные. Глаза маленькие, почти без ресниц, кажется карие. Шатен с прямыми, короткими, не очень чистыми волосами. Если мы завтра будем ехать в одном вагоне метро, я могу его не узнать.
   Не было в нём ничего, чтобы отталкивало или привлекало. Лучше, конечно, чтобы его совсем не было. Но вот он, сидит напротив меня, за моим столом, беззастенчиво жрёт пельмени и занимает собой половину кухни. Сейчас так же запросто может встать и пойти, например, посрать, в чужой квартире, не особо считаясь с присутствием хозяина. Ну, хоть водку с собой принёс.
   Он был спокоен, но его спокойствие казалось напускным, как у человека, вынужденного соблюдать приличия.
  - Ну, что, что-нибудь скажешь мне? - в отличие от меня, Илью выпитое порядком нагрузило. Маслянистые глаза косили, ослабевшие губы расползлись в слюнявую улыбку. Вероятно, он уже пришёл "подогретым". Я испытывал профессиональную привилегию трезвого человека.
  - Даже не знаю, с чего начать, - проговорил я, изображая задумчивость, и тут мне в голову пришла идея. Может, не вполне трезвая, но я схватился за неё как за соломинку, - ты, наверное, ещё не знаешь: я снял здесь комнату.
  - У бабуси? - Илья усмехнулся.
  - Ну, да. Мы с ней договорились, в общем, - (снова блестящая мысль!) - и я уже внёс предоплату... за (кхм!)... три месяца. Бумаг мы с ней, сам понимаешь, никаких не подписывали...
  Илья слушал, но как-то отстранённо. Меня даже несколько огорчило, что такая замечательная идея не вызвала у него никакой видимой реакции.
  - Про бабушку, как я понял, ты ещё не слышал?
  Илья встрепенулся:
  - Чего я не слышал? А... да уж наслышан. И про бабушку. И про тебя. Наслышан.
  - Ну-у... тогда... решение за тобой. Хотя интересно, что же ты слышал? И, кстати, от кого?
  Илья внимательно, как мог, взглянул на меня:
  - Всё я слышал, всё знаю.
  - Всё, да не всё, - философски вздохнул я, и потянулся к сигаретам, - это, смотря, кто тебе рассказал, - заключил я, прикуривая.
  - Полина рассказывала, - сокрушился Илья, - я и сам не маленький. Вот, и нужно поговорить. Об этом.
  Я посмотрел на него, подцепляя своим взглядом его расползающиеся зрачки.
  - Моё решение, - тяжело повторил Илья, - если б я решал...
  Концовку фразы он зажевал.
   Полина! Что она ему рассказала? Когда? Что у неё на уме?
  - Слушай, может, приляжешь пока? Завтра поговорим, - сейчас инициатива была полностью в моих руках, - что-то ты подустал. С дороги, наверное.
  - Всё нормально, - трезвился Илья, - сейчас, всё в порядке.
  Он взял из своей пачки сигарету. Сигареты, надо заметить, были дорогими. Но это, как раз, только подтверждало его убогую заурядность. Илья без приключений прикурил и, неожиданно бодрым голосом, предложил:
  - Ещё по одной?
  Я молча, как шахматную фигуру, подставил свою стопку под призывно склонённое горлышко. Белые начинают, и выигрывают.
   Выпили. Илья жевал пельмень и одновременно курил.
  - Ты так себе язву заработаешь, - предположил я, - нельзя есть и курить.
  Илья беспечно отмахнулся, но сигарету отложил в пепельницу, и не курил, пока не дожевал. Он даже, перед тем как снова взять сигарету, старательно вылизал изнутри полость рта языком. Как выяснилось, старался он не для сигареты:
  - У вас, в смысле, у тебя, с Полиной всё серьёзно? - серьёзно спросил Илья.
  - Извини, конечно, но каким боком это тебя касается?
  - Это меня касается, - твёрдо, даже с некоторой злобой, сказал Илья.
  - Спроси у неё, раз вы такие друзья.
  Илья поёрзал на стуле, затянулся сигаретой:
  - Я у тебя хочу спросить. Ты её совсем не знаешь.
  - А ты, конечно, знаешь.
  - Я знаю! Ты ничего не знаешь, - Илью снова повело.
  - И что я должен знать?
  - Ты ничего не знаешь, - заело.
  - Что мне нужно знать-то? - на самом деле, мне становилось интересно. Только я не очень рассчитывал получить сколько-нибудь полезные сведения. Илья заметно потяжелел.
  - Вот, я и пришёл поговорить. То, что ты ничего не знаешь, - Илья хмуро смотрел на свою сигарету, подбивая большим пальцем её фильтр, и после каждой тяжёлой фразы заходил желваками.
  Я, нужно сказать, тоже порядком запьянел, но, в отличие от Ильи, испытывал радость и некоторый азарт:
  - Так давай, расскажи мне: что я должен знать? Про Полину, про квартиру. Кстати, ты...
  - Квартиру?
  - Ну-да, что ты собираешься с ней делать?
  - С квартирой?
  - С квартирой.
  - А что мне с ней нужно делать?
  - Тебе виднее. Кстати...
  - А что тебе моя квартира?
  - Да мне ничего. Просто, я тут живу.
  - Ну, живи.
  - А ты-то, как?
  - А чего ты за меня переживаешь? Ты о себе подумай.
  - Так, я о себе и думаю. Чего я не знаю?
  - Что у вас, у тебя... ёлки-палки, с Полиной?
  - А у тебя?
  - Это не твоё дело. Ты ничего не знаешь.
  - Трудный ты товарищ. Чего я не знаю?
  - Мы с Полиной ещё со школы, вот что.
  Он с трудом поднял на меня свои глаза. Не сразу навёл резкость. И я почему-то подумал, что теперь узнаю его в метро.
  - Я, в смысле, мы, с Полиной, ещё со школы.
  Я ничего не знаю. Взялся, неизвестно откуда. А у них, наверное, целая история. Меня-то волнует квартира, потому что я здесь как вор. А его она не волнует, потому что он тут, в принципе, хозяин. Она у него есть и никуда не денется, а Полина - у неё своя голова.
  Илья отчаялся на разговор со мной, совершенно чужим человеком, ради неё. Ради того, чтобы сохранить её для себя. Он толкует мне о том, что все её отношения ко мне зиждутся исключительно на корысти. О стене, которую мне нужно возвести, которую Полина, в конце концов, устанет пробивать и вернётся к нему.
  - Это в твоих же интересах! Понимаешь?
  Я не понимал. Вернее - силился понять, но не мог связать всё в единую цепочку. Запутываюсь, и путаю его. Он говорит, что она готова на всё, а мне мерещатся эротические сцены.
  - Готова на всё.
  
   Они жили в одном городе. Он дружит с ней с тех пор, как она училась в старших классах. У них разница в четыре года. Они даже хотели пожениться, но ей было шестнадцать, им пришлось два года ждать.
  - Так вы поженились?
  - Она меня замотала.
  Я так и не понял, но уточнять не стал.
  Бывали периоды, когда они расставались, но вскоре, Полина снова давала ему надежду, или он вновь добивался её расположения.
   Полина училась на медицинском.
  - Вбила себе - уехать! В Питер. И перевелась, на четвёртом.
  - А ты почему не хотел? У тебя, ведь, квартира. Жили бы. Это... так важно. Для девушки, тем более, своё жильё.
  - Ну вот, жильё. Квартира у меня. Она ни в какую. Думал, перебесится.
  Помолчали.
  - Потом приехала, побыла дома с полгода, и всё. Собрала чемоданы.
  - Так, и жили бы вместе. Поначалу.
  - У меня там, у матери, мебельный магазин свой.
  "Мама!"
  - У матери?
  - Угу. Работать некому. Вернее... Вобщем, она не хочет посторонних. Типа, семейное дело. Всё есть. А ей, вот, уехать приспичило. Промаялся с месяц. На эсэмэски только по штуке в неделю уходило.
  "Интересно, мама - это дочь?"
  - Полина говорила, ты... ну, вы с ней из Сибири.
  - Сибирь большая. Лангепас, это Север. Уренгой, может, слышал?
  - Погоди. А она говорила про этот, как его - Абакан, что ли?
  На самом деле, я прекрасно помнил название этого города.
  - Полина так сказала? Вот-вот, - и он зловеще погрозил мне пальцем.
  Этот вопрос и его палец меня неожиданно озадачили, даже, в какой-то степени, оглушили: Абакан, Сибирь - откуда это взялось? Было ли это моим собственным предположением, или об этом, действительно, говорила Полина? Я попытался вспомнить, откуда, в какой момент всплыл этот город.
   Абакан был в телеграмме. Но, до неё, что-то ещё. Откуда?
  - Что она ещё тебе про меня рассказала? - Илья вернул меня к беседе.
  - Что мы похожи.
  - Ну, ей, наверное, виднее, - и пошло ухмыльнулся.
  Мучаюсь, вспоминая, что, найдя этот город на карте, воспринял как подтвеждение.
  - А в Луге?
  - В Луге она снимает комнату. Там у неё подружка с института. Сбежала туда.
  - От кого сбежала?
  - Неважно. Я поговорить с тобой хотел. Хочу. Серьёзно поговорить.
  - Ну, так мы... а Чёрная речка?
  - До этого жила на Чёрной речке. Тоже с кем-то, - и, вроде как в сторону, - типа тебя.
  - Если честно, плохо всё понимаю. Давай, всё по порядку.
  Илья вздохнул:
  - Ты меня сбиваешь. Даже не знаю, как начать. Всё серьёзно.
  - Вобщем, - я потянулся за бутылкой, Илья охотно подставил свою посуду, - про вашу историю, в общих чертах, понятно, хотя, знаешь, - я долил остатки поровну, - впрочем, потом расскажешь. А сейчас-то что происходит? Давай!
   Я качнул своей стопкой в его сторону. Илья потянулся ко мне своей. Пришлось чокнуться. Мучительно выпили. Долго в тишине жевали остывшие пельмени. Илья снова закурил.
  - Как ты думаешь, - спросил я, - откуда она взяла про Абакан?
  - Абакан? Не знаю. Но, хотел бы... Она сама что говорит?
  - Что ты из Абакана.
  - Вот видишь. Короче, хочу тебе рассказать кое-что. Что б ты подумал хорошенько.
  Водка меня накрыла. Илья начал свой рассказ, и, казалось, совсем не обращал на меня внимания. В моей голове всё смешалось, но я слышал его речь. Он говорил своими словами, а я воспринимал своими образами.
  
   Пара из какого-то города. Просто - из другого. Приехали в Питер. Девушка, по специальности медсестра. Парень, мутный тип, без определённых занятий. Девушка работает где-то по специальности. Парень шатается без идей и работы. Кое-как сводят концы с концами. Снимают убогую однокомнатную квартиру. (Я представляю свою старую квартиру, которую когда-то снимал на Пискарёвке. С торчащими из дивана пружинами, с огромным во все стороны телевизором с севшим напрочь кинескопом и пассатижами возле расковырянного переключателя каналов, истёртым паласом с костяными лунками подпалин, и тонкими, почти гипсокартонными стенами).
   Отвлёкся.
  Девушка, тем временем, находит себе подработку. Сидит со старухой. Ухаживает, убирает, ходит за продуктами и всё такое. Вобщем, социальный работник. Вобщем, всё плохо. Девушка работает на двух работах, возвращаясь домой, рассказывает парню о том, что происходило за день. Ничем не примечательная, надоевшая рутина. Он вымотан неопределённостью, скучает по дому, и почти открыто ненавидит этот город. Она отупела от бесконечной работы и недосыпа. (И, по-моему, от этого парня).
   Одним таким вечером, она вернулась от старухи. Рассказывает парню всякие мерзости. Парень слушает равнодушно, в пол уха. Например, она жарит картошку на кухне, он курит поближе к форточке. (Она, отработав две смены, валится с ног, и ещё готовит ему пожрать! - возмущаюсь я своим же представлениям).
   Снова что-то пропустил.
  Вдруг, парень проявляет интерес к её рассказу.
  - Это как вспышка! - почти кричит мне в лицо Илья. Я на мгновение возвращаюсь на нашу кухню.
   Вспышка. Оставила в сознании озарение, ослепила на некоторое время, и только зайчики в глазах.
   Он понимает всё сразу, целиком, пока совершенно не вдаваясь в детали. А девушка, продолжает рассказывать подробности. Она словно преобразилась, вышла из будничного отупения. Парень догадывается, но боится произносить свои предположения вслух. Он любит эту девушку. (Вечно будет путаться под ногами).
   Они молча, с азартом поужинали. Потом, некоторое время лежали на диване, (я представляю их одетыми), без сна, глядя в телевизор (тут мой телевизор уже показывал - чёрно-белое фигурное катание), думая, каждый на свой лад об одном и том же. Практичная девушка, хладнокровно обсуждая детали, будто разговаривала сама с собой. Была в ней какая-то наэлектризованная одержимость, такая, что парень боялся даже прикоснуться к девушке.
  - При мысли о собственном жилье, у неё горели глаза, - сказал Илья. Я посмотрел в его глаза, они были залитыми жидким, мутноватым стеклом.
  Она повернулась к нему. Её глаза горели холодным огнём. Она могла бы пожертвовать ради этого всем на свете. Он увидел в этих глазах её готовность, и перепугался. (Почувствовал себя ненужным).
   План был прост. Одинокая старуха, обладательница трёхкомнатной квартиры.
  Меня приспичило в туалет:
  - Погоди, - мимикой и жестами я объяснил причину.
  - Давай. Потом, я тоже, - он задавил окурок.
  - Иди первым.
  Илья поднялся и ушёл, раздвигая стены узкого коридора.
   Как только он, неудачно щёлкнув, зачем-то, дверным шпингалетом, затих, я, лёгкой тенью, задев плечом косяк, проник в ванную, и справил свою нужду в умывальник. Тут же вернулся на своё место и сел, как ни в чём не бывало.
   Илья был нерасторопен. Я снова поднялся, и осторожно, удержав равновесие о тот же косяк, прокрался в прихожую. Выудил из кармана свою бутылку и быстрой перебежкой вернулся на своё место, спрятав бутылку под столом.
   Если бы я его ждал, наверное бы, уже обоссался. Поднялся, и убрал бутылку в морозилку. Сел на свой табурет. Закурил.
   Зашумела вода в унитазе. Вероятно, штаны у этого парня на пуговицах - я успел сделать несколько затяжек.
   Илья вернулся пугающе свежим:
  - Иди?
  - А-х...- махнул я рукой, - что-то перехотел.
  - Ну, - вздохнул он, усаживаясь, и нисколько не удивившись, - тогда слушай.
  
   План был прост. Одинокая старуха, обладательница трёхкомнатной квартиры. Привередливая, капризная. Но девушка была уверена, что всё это лишь от недоверия. В то время бабушкой плотно занималось одно, довольно хищное социальное агентство, то, которое и направило девушку старухе на заклание, в качестве одной из широкого спектра услуг.
  - Ты не думай, - Илья стряхивал пепел в сторону пепельницы, - она ничего такого напрямую не говорила, но я-то понимаю.
   Полина убедила старуху отказаться от услуг этой компании. Это было не сложно - старуха и без того была недоверчива и в завидном, для её возраста, сознании. Девушка осталась при ней, почти как тимуровец.
  - Бабуся подкидывала ей за каждый визит, по-разному.
  - Как чаевые.
  - А?
  - Ничего, давай дальше.
  - Вот ты говоришь "чаевые". Тебе смешно.
  - Нисколько.
  - Ты не понимаешь, - завёл было Илья свою волынку, но тут же собрался. Разговор, видно, был и вправду для него очень важным.
   Всё шло своим чередом - так, как задумала девушка. Парень терпеливо отбывал своё пребывание в чужом для него городе, лениво листал газеты с объявлениями о работе, говорил с матерью по телефону на неприятные для него самого темы и в сумерках встречал свою девушку. Он уже почти убедил себя, что всё, задуманное девушкой законно и безопасно, что скоро она добьётся своей цели, её одержимость пройдёт, и она, как уже бывало, снова будет с ним.
   Однажды, вернувшись от старухи, девушка сказала, что должна переехать к ней.
  - Так надо, - говорила она, поправляя на парне куртку, словно заранее отбиваясь от его объятий, - а ты езжай домой. Я буду держать тебя в курсе.
  - Почему мы не можем жить вместе? - спрашивал парень.
  - Ты всё испортишь, - отвечала девушка.
   Илья приподнял пустую бутылку:
  - Может, сходим?
  - Сходим, - согласился я, - только ты сиди. У меня запасы.
  Я поднялся и достал свою бутылку из холодильника. Илья оживился, хотел что-то сказать, но только поёрзал на стуле.
   С удовольствием выпив ("Тёплая. Странно", - поглядел в сторону холодильника) и, снова закурив, он перескочил своё повествование на несколько абзацев:
  - И тут появился ты.
  Я пытался разобраться:
  - Так ты уехал, в итоге?
  - Нет.
  - А чего ты у бабки жить не стал? Вы что, у вас всё так, в смысле - с бабулей, серьёзно?
  - Серьёзно, - кивал Илья.
  - А что, законным способом... ну, ты же наследник.
  - Ты же знаешь Полину, - печально, будто невпопад, произнёс Илья.
  - Да ничего я не знаю, - ответил я без сарказма и тоже выпил. Меня неприятно передёрнуло, и некоторое время пришлось бороться с отвращением, вдыхая воздух носом и выдыхая ртом. Я почувствовал усталость:
  - Ладно. Чего ты сейчас-то хочешь?
  Илья, глядя на свою сигарету, твёрдо проговорил:
  - Что бы ты понял - тебе тут не светит.
  - Да я не на что и не претендую, успокойся.
  - Ты ей не нужен, - Илья будто не слышал меня, - Думаешь, ты ей нужен? Ей хата твоя нужна! Понял?
  Он рассеянно посмотрел вокруг, мимо меня:
  - Квартира эта. А ты ей нахер не нужен.
  Я поленился что-либо ответить на это, и он, сделав несколько глубоких вдохов, продолжил:
  - Мало того - ты ей мешаешь! Понял? Ме-ша-ешь. Ты, - он ткнул в мою сторону пальцем, - ей не нужен.
  - А ты? - сорвалось у меня.
  - А я... Она мне нужна!
  - В общем, ты хочешь, чтобы я от неё отстал, - попытался я резюмировать.
  - Какой же ты непонятливый.
  - У неё своя голова на плечах.
  - Слушай, эта её голова занята совсем другим! И что ты отстанешь от неё, не значит, что она отстанет от тебя! Ты ей не нужен, пойми!
  Какая-то каша. Я пьян, я устал и хочу спать. Но больше всего хочу остаться один.
  - Почему, блять, она от меня не отстанет, если я ей не нужен? - сказал я раздражённо, к середине фразы понимая, что хотел сказать нечто другое. Что-то про квартиру. Ей нужна квартира. Но, почему я ей мешаю?
  - Может, это ты ей не нужен? Может, это ты ей мешаешь, путаешься под ногами? Подумай, она даже эту квартиру, как ты говоришь, хотела через бабулю оформить, без тебя! - я достал сигарету, - и я тут не при чём!
  Затянулся сигаретой. Илья молчал.
  - Оставь ты её, - сказал я спокойно, почти трезво, - поживи для себя, маме помоги. Полина, девушка сама себе на уме, а ты... ты ей свою тюрьму навязываешь.
   Илья вздрогнул:
  - Я от тюрьмы её хочу спасти! Илья, отповадь её отсюда. И сам поберегись. Она ни перед чем не остановится. Ты думаешь, я за тебя волноваться пришёл? Я её берегу, я за неё всё отдам.
  - То ли я ничего не понимаю, то ли ты такой слепой - не любит тебя девушка. Это нужно пережить.
  - Ты что, тупой? - заорал Илья.
  - Не ори на меня, - заорал я в ответ, - иди, блять, спать!
  Меня мелко затрясло. Всё перерастало в какую-то бессмысленную перебранку. Былое шкодливое настроение, миновав усталую стадию, погрузилось в агрессию. Я стал готов его ударить и, по сути, ждал подходящего момента.
   Илья покачался на стуле, снова закурил и поставил свою стопку ближе ко мне и бутылке.
  - Сам наливай, пей и давай, - я кивнул подбородком в сторону старухиной спальни.
  Илья взял бутылку, взял мою стопку, налил и поставил её предо мной. Затем наполнил свою.
  - Ты не думай, - приготовился выпить, - я не просить к тебе пришёл, а предупредить.
  И залпом выпил. Вместо закуски сделал затяжку.
  Я тоже выпил, хотя уже не хотелось. Взял из тарелки, прямо рукой, пельмень, занюхал, и положил пельмень обратно в тарелку:
  - Оставь её в покое, пусть она сама живёт, Илья. Илюха.
  - Я не Илюха. Я - Лёха.
  
  16.
  
  
  
   Были моменты, когда я, будучи пьяным, сожалел об этом. Но никогда так остро не хотелось мне оказаться трезвым, как в тот момент. В моей голове складывались в единую картину размешанные паззлы фраз и догадок. И что сейчас?
   Это было ошеломительно. Быть может, ещё больше, чем когда я только увидел его. Мне не верится, как в выигрыш на крупной ставке. Какое-то небывалое счастье. Я кляну себя только в том, что так сильно пьян, и боюсь осознавать счастье, будто этим сознаванием, в пьяной голове, могу что-то напутать, неправильно понять, и на трезвую голову всё окажется так, как должно было быть.
   Мне нужно всё хорошо обдумать. Передумать с позиции того, что я от него узнал. Заплетается язык и совсем не соображает голова. Она сейчас способна только воспринимать. Ах, как бы мне хотелось сейчас быть совершенной, быть может, трёх дневной трезвости. Сколько бы я смог извлечь полезного.
   Но сейчас не могу. Не могу, не знаю какое решение вынести сейчас. Что предпринять? Может, обменяться с ним телефонами? Что он хочет? Зачем пришёл сюда? Ну-да, Полина. И что?
   Что он, всё-таки, хочет от меня? Что он здесь делает? Охренеть! Что мы решили? До чего мы договорились, Илюха? Да какой Илюха? - Лёха!
   Тот сидел напротив, тупо смотрел в столешницу, и сигарета тлела между его мягкими мясистыми пальцами с обгрызенными ногтями.
  - Ну что, Алексей? До чего мы договорились? - почти без оговорок проговорил я непослушным языком оттренированную про себя фразу.
   Лёха, как у него это повелось, воспрял и видимо протрезвел:
  - До чего?
  - До чего. На чём. Что, короче, порешили? Мы, ну, с тобой. Договорились.
  - Мы договорились до чего, что, - он будто катал во рту мои же слова, перебирал их, как леденцы и тут же выплёвывал. В произвольном порядке.
  Вдруг, он глубоко вздохнул, затянулся, уронил пепел на стол и пощёлкал чистый уже огонёк над пепельницей:
  - Мы не договариваемся, - разумно произнёс Лёха, наводя на меня резкость, - это не торг.
  И сжал челюсти. Как, блять, страшно. Я наметил участок, куда ему вдарю.
  - Это не торг, - продублировал Алексей.
  - Понятно. Чего ты такой агрессивный, Лёха? Никто не торгуется.
  - Я за неё любому.
  Не хотелось мне сейчас возиться с этим телёнком. Хотя, гнать его нужно.
  - Сама решит, не маленькая.
  - Я тебе сказал, - Лёха заскрипел стулом.
  Ну, вот, вышла наружу его сущность. А я уж было стал думать о нём с сочувствием, улавливать зародыш интеллигентности.
   Мне, действительно, расхотелось с ним возиться. Я, вдруг, всё понял - сразу - и стало не до него. Но я ещё не мог осознать происходящее в полной мере:
  - Лёха. Я - Илья, хозяин этой квартиры.
  - Да, ты хозяин.
  - Ну, тогда уёбывай.
  Лёха выставил грудь в потном своём свитере.
  - Давай, пока метро не закрылось.
  Я с опаской оглянулся, вспоминая, где у меня часы.
  Лёха встал с места, поправ стол:
  - Посмотрим, как ты понял, - телёнок выставлял рожки.
  - Это не пьяный разговор, - мне, действительно, было не до него.
  - Это и не пьяный разговор, - Лёха повторял мои слова, но вкладывал в них свой смысл.
  - А какой же тогда, Лёха? Лично я - пьян!
  Лёха, свернув стул, тяжело направился в прихожую. Там он резко сменил курс, нащупал выключатели, повключал, для верности, все и зашёл в туалет. Запер за собой дверь.
   Только бы не заснул. Меня тоже прижало, и я, воспользовавшись моментом, справил свою нужду в умывальник.
   В туалете Лёха провозился довольно долго. Но в итоге, не с первой попытки, зашумела в унитазе вода.
   Он ушёл. Я было, предложил его проводить, но вовремя прикинул, что это немыслимо - так далеко переться, да к тому же, метро, наверное, уже закрыто. Поймает такси - мама владелец магазина. Закрывая за ним дверь на все обороты замка, я твёрдо решил, что закрываю за ним навсегда, и больше он моего порога не переступит.
  "Лёха, блять, из Лангепаса".
   Я вернулся на кухню, поставил чайник на огонь. Вытряхнул пепельницу. Собрал все его приборы и тарелку. Вымыл в раковине и убрал в шкаф. Не было его здесь. Всё.
   Теперь думать. Насыпал заварки покрепче. Налил стопочку. Водку с чаем пить приятно. С горячим чаем. Ведь водка - хлоп - и всё удовольствие. И сидишь, ждёшь морального разрешения, чтобы выпить снова. А так - выпил, и догоняешь горячим чаем. И горло приятно продирает кипятком.
   Как быть с Полиной? Лёха, по сути, подтвердил мои опасения. Но давать ей от ворот поворот сейчас не самое подходящее время. Всё так близко к завершению. И без Полины у меня вряд ли получится всё довести до ума. Не смогу. Да и знает она много. Тягаться мне с ней не по силам, как вытащила, так и сметёт. Полина.
   В принципе, то, что она предлагает, меня бы устроило. Ну, разделим мы эту квартиру. Каждый при своём интересе. И разойдёмся. Пусть живёт как хочет и с кем. А может, всё не так? Может, мы будем жить вместе? Только этот Лёха будет всё время путаться под ногами. Да и похоже это всё на Полину, то, что он говорит, на правду. Вернее, я бы смог представить её в таких обстоятельствах. Всю жизнь ждать удара в уязвимое место.
   Нужно завязать с водкой, на время, пока вся история не разрешится. Поговорю с Полиной, расскажу о визите её дружка. Может, с её позиции всё совсем не так. Но, для чего она мне врала? Хотя, если разобраться, не так уж много она мне навыдумывала. Скорее, и не врала вовсе, просто не вдавалась в подробности. И это тоже настораживает - её скрытность.
   Как же хорошо одному. Чай дошёл. Я выпил водку, запил чаем и закурил. То, что надо сейчас. Всё хорошо.
   И вдруг я понял, что не люблю Полину. Вернее, испытываю к ней некоторую привязанность, но только в рамках своих проблем, из которых самостоятельно не могу выбраться. Девушка она, конечно, приятная, но мне совсем чужая. Все мои фантазии по отношению к ней, лишь плоды отчаянного, долгого одиночества. Возможно, со временем, я бы смог привыкнуть к ней, но мы бы всё равно, всегда оставались немного чужими. Во всяком случае, она бы никогда не стала для меня той, которой стала для этого Лёхи.
   Я поднялся и подошёл к чёрному окну. Снаружи зарядил дождь. Из темноты ночи разбивались о стекло безнадёжные капли.
   Завтра осторожно и серьёзно поговорю с Полиной. И заключу с ней сделку. Я согласен и на однушку, даже, на какую-нибудь студию. Лишь бы своё, законное, личное пространство. Сам я такое никогда не осилю. Оставшись без Полины сейчас, я буду так же трястись в этой квартире, и вздрагивать от каждого звонка.
   Нормальная сделка: я ей половину чужой квартиры, взамен - какая-никакая - своя. Пришлось поволноваться, такая вот цена. Ещё бы переспать с Полиной напоследок, в качестве бонуса.
   Бедолага Лёха. Промок, наверное, до нитки. "Это не торг!", - звучало в моей тяжелеющей голове, будто фраза была сказана только что.
  - Всё тут - сплошной торг, - произнёс я в темноту застеклённой ночи, и мне нестерпимо захотелось узнать, который час.
  
  
  17.
  
  
  
   Сознание включилось за миг до того, как снаружи вставят ключ в замочную скважину. Наверное, даже сам звук я услышал за секунду до его возникновения. Это пришла Полина. Мы договаривались вчера. Сейчас, меньше всего на свете, мне хотелось бы кого-то видеть, куда-то идти, чтобы кто-то видел меня. Сейчас я ненавижу Полину. За то, что у неё ключи, за то, что она сейчас будет говорить, особенно за то, что она будет права.
   У меня болит голова. Я изгибаюсь на кровати в мучительные положения, запрокидывая голову так, чтобы пронзительная боль переместилась в менее восприимчивые участки. Одежда, в которой я уснул, неприятно сбилась и хранила всю усталость вчерашнего дня. Не открывая глаз, отчётливо представляю действия Полины. Даже её мысли ясно отображаются в моей больной голове. И я за неё ненавижу самого себя.
   Полина ничего не говорит. Она ходит по квартире, обутая, не снимая пальто. Что-то роняет, поднимает и роняет снова.
  - Полина, - пытаюсь выиграть минуты, - завари, пожалуйста, чай.
  Она уходит на кухню. Я слышу, как шумит вода.
   Чему я так обрадовался вчера? Ведь ничего лучше не стало. Скорее наоборот. Появился ещё один проблемный персонаж. На мгновение я даже, если не с удовольствием, то с некоторой благодарностью, подумал о головной боли: она не даёт мне сосредоточиться. Пусть всё решается как-нибудь без меня. Для меня сейчас важно успокоить эту боль. И всё.
  - Полина, дай какую-нибудь таблетку от головы.
  Она подошла. Без слов и суеты. Я вижу её с закрытыми глазами: в одной руке стакан с водой, в другой таблетка. Что касается медицины, я целиком полагаюсь на Полину. Она может дать леденец, и мне уже станет легче. Или яд, который я безропотно приму, если она скажет, что так надо.
  - Вставай, - в голосе Полины сквозила усталость.
  Я открыл глаза. Приподнял голову, но тут же уронил её на подушку.
  Полина умело и аккуратно, придерживая мой затылок, заставила меня проглотить таблетку, подставив стакан с водой так, что я запил, не пролив ни капли.
  - Я сейчас умру.
  Полина молча стояла надо мной.
  - Присядь, Полина. Не стой, пожалуйста. Не доминируй.
  Полина молча села на край дивана. Но тут же на кухне засвистел чайник, и она ушла.
  А всё-таки неплохо, если бы она дала какой-нибудь яд. Безболезненный. У меня была бы веская причина не вставать. И никуда не ходить.
  Полина вернулась из кухни с чайником и чашками. Расставила всё передо мной на табурете, служившим иногда журнальным столиком. Снова села на кровать. И всё молча.
  - Пусть получше заварится, - почти простонал я, - как же болит голова!
  Я снова покрутился в поисках терпимой боли.
  - Полина, если ты захочешь меня отравить, сейчас самое время.
  - Что ты несёшь?
  - Я в бреду.
  - Андрей, мы вчера с тобой договаривались.
  - У меня форс-мажор.
  - У тебя всегда форс-мажор. Забыл, как траванулся с водки?
  - Это не с водки.
  - Ну, конечно. Это я тебя отравила. Пей чай, и нужно собираться.
  Полина поднялась и сняла пальто.
   Трезветь всегда страшно. Пьяным быть хорошо, трезвым быть хорошо. Но этот переход... Я понимаю, что это всего лишь химические процессы, что ничего не поменялось, что нужно только пережить, переболеть, и всё снова станет хорошо. Долгие часы, может - дни, тревоги, страха и самокопания. Время пустоты без веры и надежды, пережить каждый момент которого, здесь и сейчас, кажется невыносимым. Нестерпимо хочется отложить это на потом. Чтобы только не сейчас. Страх перед этим испытанием, это, если хотите, малодушие, а не физическая зависимость провоцируют затяжные запои. Одна рюмка, другая, и всё воспринимается не таким уж мрачным.
   Полина разливает по чашкам чай. Я не могу вспомнить, осталось ли что-нибудь со вчерашнего. Не помню, как заканчивал бутылку, и это хороший знак.
  - Слушай, Полина. А... там, ничего не осталось?
  - Нам нужно ехать. И надо, чтобы ты был трезвым. Потом делай, что хочешь.
  - Я буду трезвым, Полина, - умоляюще простонал я, - чуть-чуть, иначе я не смогу встать.
  Полина глубоко вздохнула:
  - Пей чай, - произнесла она уставшим голосом и пошла на кухню.
  Через минуту она вернулась со стаканом в руке.
  - Что это? - спросил я, принимая протянутый мне стакан.
  - Отвёртка.
  Я заулыбался, приподнимаясь на локте:
  - Отвёртка. Кто это тебя научил?
  - Да есть один знакомый бармен, алкоголик.
  Я взял стакан и с удовольствием сделал хороший глоток, тем более, что очень хотелось пить.
  - Отвёртка, это когда с апельсиновым соком. И водки нужно больше.
  - Там достаточно.
  Я осушил стакан, и сразу почувствовал себя лучше. Настолько, что решил больше не ложиться, сел, и взялся за чай.
  - Теперь надо покурить, - я поискал глазами сигареты.
  - На кухне твои сигареты. Принести?
  - Нет, я сам.
  Вопреки ожиданиям, на кухне царили чистота и порядок. Перед тем как отключиться, я, всё-таки, помыл всю посуду. Даже кастрюлю. Вытряхнул пепельницу и вытер стол. Молодец. Всё не так плохо.
  Я сел за стол и закурил. Ко мне присоединилась Полина, устроившись напротив. Некоторое время мы молчали. Я прокручивал вчерашний вечер с Лёхой, и думал, с чего начать разговор с Полиной. И нужно ли начинать? Но Полина сама подтолкнула меня к разговору:
  - Ну, и что за форс-мажор?
  - Приходил твой дружок, - мне показалось, Полина вздрогнула, - Лёха. Из Лангепаса.
  Несколько секунд Полина молча смотрела мне в глаза.
  - И что?
  - Принёс бутылку.
  - И что?
  - Пришлось пить.
  - Нет, и что?! Зачем он приходил? - Полина заметно нервничала.
  - Поговорить.
  - Откуда у него этот адрес?!
  - Откуда я знаю. Спроси у него.
  - Как я у него спрошу? Он что, ещё придёт?
  - Не знаю, но мне кажется, что может.
  - И что? Так, о чём говорили?
  - А чего ты так переживаешь?
  - Я не переживаю! - Полина встала и подошла к окну, оказавшись у меня за спиной, - с вами одни проблемы.
  - С кем, с нами?
  - Что он тебе сказал? - спросила Полина через минутную паузу. Голос у неё был спокоен и холоден.
  Я сделал две последние затяжки, погасил окурок и ответил:
  - Что ты можешь меня, например, отравить.
  - Прямо так и сказал?
  - Ну, не совсем так прямо. Намекнул. Он сказал, что тебе нужна только эта квартира, и ты не перед чем не остановишься. Что ты готова на всё. Или что-то в этом роде.
  - Бред.
  - Может, и бред. Только мне вчера так не показалось.
  Я сел вполоборота к Полине. Она молча смотрела в окно, иногда делая маленькие глоточки из чашки. Мне бы очень хотелось знать её мысли. Но, какими бы они сейчас ни были, Полина вызывала во мне симпатию, почти нежность. Я мог что угодно придумывать о ней когда её не бывало рядом, но в её присутствии я снова и снова менял своё отношение к ней, не понимая, как мог накануне выдумывать про Полину такие гадости. Рядом с Полиной мне было спокойно. Я ощущал её заботу, в искренности которой не было никаких сомнений и внутреннюю силу, дававшую мне надежду.
   Я вспомнил своё открытие о том, что не люблю Полину. Возможно, так и есть. Даже, скорее всего, так и есть. Но я привязан к ней другими чувствами, не столь пылкими, но не менее сильными.
   Поднявшись, я открыл дверцу под мойкой. Там у меня мусорный пакет, в котором лежала пустая бутылка из-под водки. "Одна, - подумал я с надеждой, - Лёхина". Вытряхнув в пакет пепельницу, открыл холодильник. "Вот она, родимая!"
   В бутылке оставалось, по меньшей мере, на ещё один хороший коктейль.
  - А где ты взяла сок?
  Полина, будто опомнившись от оцепенения, вздрогнув, повернулась ко мне. Казалось, она ничего не понимала, как бывает с только что разбуженным человеком. Я приподнял бутылку за горлышко:
  - Сок, остался ещё?
  Она молча поставила кружку на стол и, осторожно обогнув меня, вышла в прихожую. Тут же вернулась с полулитровым пакетом яблочного сока. Поставила его на стол и села.
  Я поболтал пакет, определяя остаток, и приготовил себе напиток. Полина с упрёком наблюдала за моими манипуляциями:
  - Нужно торопиться.
  - Не переживай. Я почти в порядке. Ещё одна сигарета, и поедем.
  Я сел за стол, закурил и сделал экономный глоток. Всё налаживается.
   Полина терпеливо сидела напротив, занятая, быть может, своими размышлениями. В отличие от многих знакомых мне женщин, она не была охотницей поговорить, и часто замыкалась в себе. Я знал, что она могла просидеть вот так сколько угодно, ожидая, не проронив ни слова. Наверное, она прирождённая сиделка. Или снайпер.
  - Слушай, а откуда ты взяла про Абакан?
  - В смысле? Что значит "взяла"?
  - Твой друг ничего про Абакан не знает.
  - При чём здесь он? Он вообще ничего не знает. Не знаю, что он там тебе наговорил. И мы с ним уже давно не общаемся. Вот, откуда он адрес узнал? - Полина вздохнула.
  - Выследил, - предположил я.
  - Откуда выследил? Он ничего не знает.
  - Он мне вчера то же самое говорил, только, что я ничего не знаю.
  - Ну, и чего ты узнал?
  - Ничего нового. Если, конечно, не считать его самого.
  - Мне надоели эти загадки. Не хочешь, не рассказывай, твоё дело. И, вообще, надоело. Допивай и поехали. У меня ещё смена сегодня.
  Я с тоской посмотрел на выкуренную больше половины сигарету.
  - Так всё-таки, откуда взялся Абакан?
  - Я не могу понять, ты чего добиваешься-то? Ты хочешь на чём-то меня поймать? Илья из Абакана, вот откуда. Был.
  - Это я тебе так сказал.
  - Это он мне так сказал. А я тебе, когда ты придумывал всякие сказки про себя, про то, какие вы родственники.
  Я почувствовал себя слабоумным. Это всё алкоголь, он убивает клетки мозга. Я не мог вспомнить, с чего для меня вчера было так важно узнать, откуда взялся во всей этой истории Абакан, если ответ настолько очевиден. Конечно, Илья из Абакана. Мне сказала об этом Полина. Она из Лангепаса, и в этом нет ничего подозрительного. Она просто не говорила об этом. Из Луги - конечно, ведь она там живёт, или жила. И мне гораздо понятнее эта Луга, чем Лангепас, о котором я вовсе мог ничего и не слышать, что породило бы ряд ненужных вопросов и, быть может, неприятных воспоминаний.
  - Да, всё так. Не злись, Полина. Просто вчера, понимаешь, я открыл какую-то другую сторону твоей жизни. Вернее, я совсем тебя не знаю. Нет, не то. Этот Лёха, твой бывший парень, как-то всё неприятно получилось.
  - По-моему, неплохо у вас получилось: выпили две бутылки водки.
  - Одну.
  - Две. Посплетничали. До драки, смотрю, не дошло.
  - Он уверен, что я - это Илья.
  Полина вскинула на меня испытующий взгляд.
  - Надо же? Вот и хорошо. И держись от него подальше, Илья.
  - А то что?
  - Не надо открывать двери кому попало.
  - Да я не открывал!
  - У него что, и ключ свой уже?
  Я положил в пепельницу истлевший до фильтра окурок, залпом допил оставшуюся в стакане смесь и решительно поднялся. У меня снова появился интерес к жизни. Меня снова обуревало любопытство и тянуло к действию. Полина снова была моим союзником и партнёром.
  - Придётся тебе всё подробно рассказать, - бодро сказал я, немного запнувшись на двусмысленности фразы, но поправляться не стал, - по дороге. Итак сколько времени потеряли!
  На минуту замешкал в прихожей: спал я в одежде вчерашнего дня, и было бы неплохо переодеться. Но это могло сбить настрой, и я решил, что разок сойдёт и так. Тем более, "разок" уже не первый. Умыть, хотя бы, лицо. Я провёл рукой по отросшей щетине, и уже не был уверен, когда брился в последний раз:
  - Что у меня на голове?
  Полина формально поправила что-то в моей причёске:
  - Красавец.
  - Ну, поехали?
  
  
  
  18.
  
  
  
  
   Всё было не так сложно, как рисует обычно воображение предстоящие нелюбимые обязанности. И не настолько долго, в сравнении с обычной рабочей сменой бармена. Чтобы что-то сделать, нужно просто начать.
   Уповая на Полину, я послушно следовал за ней по незнакомым коридорам, подмечая про себя расположение туалетов. Моё настроение напрямую зависело от содержания алкоголя в крови, и Полина - идеальная женщина - поддерживала его разумную концентрацию.
   Со времён моих самостоятельных вынужденных мытарств по разным кабинетам и окошкам, навсегда привившим отвращение к так называемой государственной бюрократической машине, всё изменилось, в некоторых случаях до неузнаваемости. Почти нигде не приходилось ждать бесконечные очереди, тем более толкаться. Оказываясь в неизвестном учреждении, мы сразу ориентировались, в каком направлении, в какой кабинет нужно идти, какие документы готовить и где стоит кофейный автомат. С нами вежливо обращались и терпеливо давали те или иные справки. Во многом, конечно, это было заслугой Полины. Иногда я замечал беглый неприязненный взгляд какого-нибудь клерка или охранника, который тут же переходил на Полину, размягчаясь в благодушный улыбочный прищур.
   Самые тяжёлые воспоминания оставила дорога, вернее, перемещение на общественном транспорте. В тягучих пробках, будучи зажатым в толпе пассажиров, я испытывал острые приступы уринофобии.
   Выйдя из дома, я с энтузиазмом начал рассказывать Полине о вчерашнем визите, не вдаваясь в подробности, чтобы успеть рассказать самое главное до того, как мы спустимся в метро. Но уже через пару минут понял, что, если не вдаваться в подробности нашей пьянки, рассказывать больше нечего, и главное было только то, что её друг Лёха снова приехал из Лангепаса и нашёл мой дом.
   Полина слушала молча, глядя себе под ноги, время от времени опасливо озираясь по сторонам.
  - Нужно быстрее всё закончить, - сказала она, когда я начал повторяться, пытаясь передумать наши с Лёхой нетрезвые диалоги, - если он узнал, где ты живёшь, он уже не отстанет.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Всё непросто.
  - Да я пошлю его в следующий раз, и все дела. В чём сложности? - второй стакан ещё перекачивался по кровеносным сосудам.
  - Надеюсь, ты не дал ему мой номер?
  - Не помню.
  Полина остановилась:
  - Что значит "не помню"?
  - Нет, не дал. Точно, не давал, пошли.
  "Да, точно, - думал я, поспевая за Полиной, - её телефон я бы ему не дал. Это точно. А свой?"
   Закончив на сегодня с делами, мы зашли в кафе перекусить. Полина пребывала в хорошем расположении духа, и не стала протестовать, когда я к пиву попросил сто водки в графин.
  - Просто, чтобы согреться, - прокомментировал я, когда официантка ушла, - и взбодриться.
  Полину это не особенно волновало.
  - Андрей, - Полина внимательно на меня посмотрела, протянув ко мне руку на столе. Я посмотрел на её руку, и она сразу ускользнула обратно, к лону своей хозяйки, - поступим так: я пока не буду приезжать к тебе. Будем договариваться по телефону. И ты сам будешь приезжать, сразу на место. И не открывай никому, понял?
  - Может, мне с ним поговорить, - неуверенно предложил я.
  - О чём? Он - маньяк.
  Я удивлённо вскинул брови.
  - Он попытается через тебя выследить, где я живу, - продолжала Полина, - или работаю. Если уже не выяснил, - она, ёжась, осмотрелась вокруг, - я, на всякий случай, поменяю номер.
  Я усмехнулся:
  - Он что, из ФСБ?
  - Хуже.
  Это меня несколько озадачило, и заставило, в свою очередь, оглянуть кафе. Мой взгляд остановился на официантке, как раз поднимавшей со стойки поднос, нагруженный нашим заказом. Я проводил взглядом весь её путь до нашего столика, и не оставлял без визуального внимания процесс сервировки. Когда она, лёгкой рукой снимала стеклянную крышечку с графина, и наполняла рюмку, ("Нет, девушка, - говорила Полина, - только одну стопку".) мне захотелось эту руку поцеловать.
  -Хуже, это как? - я захрустел маринованным корнишоном.
  - Я же говорю - маньяк.
  - А что у вас, в смысле - у тебя с ним, Полина?
  Она методично опустошала свою тарелку. У неё мало времени, и распланированный день.
  - Уже ничего. Надеюсь.
  - А раньше?
  - Зачем тебе это?
  Я откинулся на спинку стула. Мне сегодня спешить уже некуда.
  - Интересно. И вообще, знать, к чему быть готовым.
  Полина продолжала есть молча.
  - Мне интересна эта ваша история с твоей стороны. Твой Лёха...
  - Перестань.
  - Его версия субъективна. Однобока. Я додумываю.
  - И что ты додумываешь?
  - Ну, знаешь, я тоже мужчина, и некоторые аспекты могу воспринимать так же однобоко, с этой позиции.
  - Вы совершенно разные люди.
  - О! Это, наверное, комплимент.
  Полина отставила тарелку. Старательно вытерла салфеткой губы. Мне показалось, что за салфеткой мелькнула улыбка.
  - Ты тоже, знаешь, не подарок, - Полина взяла стакан с водой, - все вы сначала хорошие, только потом...
  - С "вами" тоже не всё так просто. Давай без сарказма, Полина. Мне, правда, очень важно знать твою, - я вскинул руки в поисках нужного слова, - версию. То есть, мне хочется посмотреть на это твоими глазами. С самого начала (Полина посмотрела на часы), можно без подробностей.
  - Не знаю, что тебе может быть интересно.
  - Всё. Всё, что касается тебя.
  Полина отпила через трубочку из стакана:
  - Сначала всё было хорошо. Даже очень хорошо. Мне было шестнадцать (она вздохнула), молоденькая дурочка. У нас город маленький, ничего особенного, все друг друга знают. А тут за мной стал ухаживать взрослый парень. При деньгах. На машине. Девятка (усмехнулась), мамина. Но тогда это было круто. Встречал меня из школы, водил в рестораны. Подарочки всякие. Вскоре, сделал предложение. Слава богу, тогда мне было шестнадцать, а по закону до восемнадцати не регистрировали. Без уважительных причин.
  - Так вы поженились, в итоге? - вспомнил я повисший вчера вопрос.
  - Он меня достал.
  Я снова не понял, но не стал перебивать, с таким трудом разговорив Полину на личную тему.
  - Он мне проходу не давал. Встречал, провожал. Город маленький, я всё время была у него под наблюдением. Стал ревновать на пустом месте. Рестораны закончились: то на меня "все пялятся", то веду себя "как шлюха". Сам никуда не ходил, а мне без него никуда нельзя. На выпускном, вообще, приехал в ресторан, где мы отмечали. Я в тот момент танцевала. Он залетел прямо на танцпол, схватил меня за руку, и чуть ли не волоком вытащил из ресторана. Посадил в машину и устроил скандал. Мне было так стыдно перед одноклассниками. И обидно. Знаешь, как я готовилась к этому вечеру!
   Потом я стала собирать документы в мед. Он каждый день устраивал мне сцены: "ты хочешь брить чужие яйца, и выносить говно?!", "медсёстры все шлюхи!" А когда я собралась в Питер, наступил настоящий ад. "Пидорий город", "все бляди", "все студентки - проститутки". Начал распускать руки.
  - Он тебя бил?
  - Бывало, - Полина покачала головой, - однажды мы пошли на день рожденья, к его другу, в ресторан. Он сидел весь вечер мрачный, напился. Я танцевала, веселилась. Потом он мне устроил "разбор полётов".
  - Так, чего ты его не послала?
  - Не так всё просто. Молодая, глупая. Да и он, не всегда был таким, - Полина вздохнула, - было и хорошее. Не знаю. Девчонки завидовали, я же таких подробностей не рассказывала. А их послушать, так вообще. Одни ходят тональником замазанные. Другие... да, мало ли - у всех какие-то бесконечные проблемы, что даже не поговорить, один поток жалоб. У каждой кто-то на чём-нибудь сидит. И все вечно без денег, никто работать не хочет. Так что наша парочка на этом фоне просто сказка. У него мамаша в бизнесе. Он же ни дня не работал. Ты не представляешь, какой это маменькин сынок. Даже когда я, всё-таки, уехала в Питер, он не поехал за мной, потому что мама не разрешила! Представляешь, мужику под тридцать, а мама не разрешила, он и не поехал. Бесился, как зверь. Меня в аэропорт отец поехал провожать, с другом своим. Боялись, что он приедет, не пустит меня на самолёт.
  - Приехал?
  - Нет. Мама его не пустила. Не нужна её сыночку такая шалава.
  Поступила, устроилась более-менее. Вернулась домой, вещи собрать, родителей повидать. Он сначала как шёлковый был. Снова подарочки, рестораны. Я даже растаяла немного. Но только пришла пора собираться, опять началось. Я в Питер с гематомами прилетела. Дура, оставила ему, пока всё было хорошо, питерский номер. Он меня закидал эсэмэсками. Я несколько раз меняла номер, но он как-то его узнавал и всё по новой.
  - Как он узнавал?
  - Ну, я же и подругам писала-звонила, родне. Я же говорю, у нас город маленький. Его все знают. Связи у него. То есть у мамы. Не знаю точно. Только я однажды снова поменяла номер, и перестала звонить в Лангепас. И ни одной эсэмэс. Родители купили компьютер, и мы по мылу переписывались. Некоторое время всё было спокойно.
   Я налил себе половинку, чтобы хватило ещё на раз. Выпил. Полина смотрела блуждающими глазами в пространство стола, и несколько раз глубоко вздыхала.
  - Знаешь, вот, ты спрашиваешь, почему я его тогда сразу не отшила. Я ведь только здесь, в Питере поняла, в какой духоте жила. Как бы со стороны увидела... свою клетку.
  Полина посмотрела на часы:
  - Всё, мне пора.
  - Погоди, хоть пиво допью!
  - Допивай, всё равно в разные стороны. Одна доеду. У тебя на метро деньги есть?
  Я замялся. Денег было только на метро.
  - Сигарет бы ещё купить.
  Полина попросила счёт.
  - "Некоторое время было всё спокойно...", - я сделал попытку хоть немного её задержать.
  - А потом он сам приехал.
  - Он знал, где ты живёшь?
  - Он знал, где я училась! Это кошмар. Обошёл весь деканат, изучил расписание группы.
  - Настырный.
  - Выхожу из аудитории - у меня аж ноги подкосились.
  Девушка принесла счёт, и положила его передо мной. Я аккуратно, указательным пальцем передвинул его Полине.
  - Поговорили, - Полина полезла в сумочку, - он чуть не на коленях просил прощения, обещал золотые горы. Сказал, что с матерью поругался. Сотни хватит?
  - Хватит.
  - Куда бы я его дела? Вещи на вокзале, в камере хранения. Потащила его к себе. Вот, тогда я на Чёрной речке жила.
  - С подругой?
  Полина положила деньги в папку со счётом:
  - Не совсем.
  - Не совсем, это как? - этот поворот меня взволновал.
  - Никак, - она поднялась, - всё, я уже опаздываю.
  Я смотрел, как собирается Полина и думал о том, что "не совсем подруга" это, конечно, её новый парень. К груди подступила теснящая дыхание волна.
  - Всё, пока. Я позвоню. Много не пей.
  Я кивнул.
  - И не открывай никому.
  Помахала мне пальцами, улыбнулась одними губами, и я остался один.
   Странное дело: ведь, к этому Лёхе я совсем не ревновал. А тут какой-то "не совсем", и накатило давно задавленное чувство. Может, это просто эгоизм собственника? Мы были с ней только вдвоём. Конечно, у неё, помимо меня есть другие заботы. Но когда она приходила ко мне, та жизнь меня никак не касалась. Я знал только нашу, и меня это устраивало. Зачем копаться в прошлом? С нашей встречи началась наша история. Для чего тащить в неё пережитые подробности прожитых до этого лет?
   Я вылил оставшуюся водку в стопку. Выпил, совсем не чувствуя горечи, скорее наоборот - водка показалась мне сладкой. Даже закусывать не хотелось. Я закурил.
   Прошлое пугает своей непоправимостью, как труп. Воспоминания о прошлом, это прогулка по кладбищу близких некогда людей. Остановишься у одной могилы, и заплачешь от тоски по счастью, которого никогда не вернуть. Возле другой заламываешь руки, думая о непоправимых ошибках, приведших к смерти неплохого, перспективного, жизнерадостного парня, у которого было всё впереди. Это твоё кладбище. И каждая могила - твоя история.
   Сейчас я тоже рою могилу, в которую когда-нибудь положу Полину. Ещё молодую, красивую, с грустными глазами и тонкими руками, которые больше никогда не обнимут меня. И пока могила сырая, буду возвращаться к ней снова и снова, и вспоминать её голос.
   Я посмотрел на бокал с пивом. Нужно ехать домой. Проспаться. Зарядить батарейки. Чтобы жить среди живых, а не таскаться по кладбищенским дорожкам.
   Допив пиво, с грустью посмотрел на почти не тронутую тарелку. Когда пью на голодный желудок, совсем нет аппетита. Знаю, что нужно поесть, но мне хочется, чтобы еда уже была у меня внутри. Процесс поедания вызывает отвращение. Дорога домой тоже вгоняет в тоску, но это испытание неминуемо.
   Наконец, я поднялся, и пошёл к выходу. Наша официантка приветливо кивнула мне на прощание. Хорошая девушка. Приятная и, наверное, тёплая. Как бы замечательно я с ней выспался.
  
  
  19.
  
  
  
   Какой сегодня месяц? Погода ноябрьская, омерзительная. Да, самое плохое сегодня это перемещение на общественном транспорте и погода. Глядя в окно уже становится не по себе. И не то, чтобы холодно - омерзительно. Выходишь на улицу, и вроде не так холодно, как ожидал. Но в этом весь подвох: одежду быстро пропитывает сырость, которая вытягивает из тебя тепло. Твоя тряпочная, гигроскопичная одежда становится проводником. Теперь всё дело в том, сколько у тебя этого накопленного тепла. И в настроении, конечно.
   Я вышел из кафе в ужасное городское месиво, которое всегда бывает на Садовой-Сенной. Отсюда хочется бежать в любую погоду. Спустился в метро. Подземка для меня, в первую очередь, связана с бывшей работой. Никогда я не пользовался этим видом общественного транспорта, как в те четыре года. Двадцать шесть минут от Чкаловской до Большевиков, плюс эскалаторы. Сколько здесь прочитано книг! Особенный голос диктора, объявляющий станции, был голосом города и тысячи людей казались мне почти знакомыми.
   Стоя на перроне в сторону Чкаловской, мне вдруг остро, до тоски, захотелось вернуться в то, пускай не самое погожее время. Какими ничтожными, надуманными казались мне теперь душевные волнения тех дней, нетерпимость, за которой я не мог оценить самого важного: мне было не нужно скрываться и прятаться. Врать, изворачиваться и зависеть. Нужно было всего-то посмотреть на себя со стороны. Например, близорукими глазами своего друга.
   Подошёл поезд в сторону Чкаловской. Прямо передо мной открылись двери вагона. Ещё не утвердившись в своём решении, сделал шаг назад, уступая путь целенаправленным пассажирам. Двери закрылись. Поезд тронулся. Я перешёл на противоположную сторону перрона.
  
  "Ладожская. Ладожский вокзал. Следующая станция проспект Большевиков".
  
   Гремучая машина времени.
   Наверное, было бы правильнее предварительно позвонить, узнать обстановку, работает ли сегодня Лев Карлович и вообще. Я несколько раз доставал из кармана телефон, раздумывая над первыми словами, но всякий раз убирал телефон обратно. Да и вагон метро далеко не самое подходящее место для звонков.
   Не буду лишать себя элемента неопределённости, оставляющего пространство надежде на благоприятный исход. Представляю, что в это время обычно происходило в кафе, и гадаю, на всякий случай, сколько сейчас в "Гнезде" может стоить кофе.
  
   Кафе "Гнездо" открылось под новый, две тысячи четвёртый год на месте мебельного магазина, и вскоре стало довольно популярным среди жителей и гостей Весёлого посёлка, обретая известность далеко за пределами этого спального района. Через пять лет, на собеседованиях в разных уголках города, меня спрашивали о месте предыдущей работы. Я отвечал уклончиво: кто знает какое-то кафе на периферии? Когда называл, нередко оказывалось, что знают:
  - И почему ушли? Такое хорошее место.
  Я не всегда находил, что ответить, но было приятно слышать комплимент, который, в некоторой степени, относился и ко мне. Если с "почему?" ещё как-то, внутри себя, удавалось разобраться, то сокрушительное "зачем?!" опустошало.
  От метро пять минут пешком. Я бы с охотой выкурил сигарету, волнуюсь. Но садово-сенное пиво готово на выход и не даёт расслабиться.
  Остановился возле дверей, прислушался к сердцебиению, глубоко вздохнул и уверенно шагнул на покаяние.
  Незнакомый охранник вежливо, насколько охранники могут быть приветливыми, поздоровался. Полный зал. Новые официантки. Льва не видно. Я подошёл к бару. Новый бармен, довольно приятный парень, вопросительно кивнул. Похоже, у Льва Карловича сложился определённый стереотип, как должен выглядеть хороший бармен.
  - Пока ничего, - я отрицательно помахал рукой, - жду...
  И полез в карман за спасительным телефоном.
   У меня тоже свои стереотипы. Например, когда ко мне, к стойке, подходит незнакомец и сразу называет по имени моё начальство. Особенно, когда человек приходит не по делу. У меня сразу пропадает к нему рабочий интерес. На что рассчитывает человек, показывая своё знакомство с моим директором? На V.I.P-отношение? На кредит или скидку? На не вымершее до сих пор заблуждение, что бармены льют "палёную" водку, приписывают и недоливают, а ему не посмеют? Отчасти. Главное - человек сразу ставит меня на место, возводит себя в ранг моего директора. Тем самым вызывает у меня протест и неприязнь.
   Открыл телефонную книжку. Даже не полистать, все мои номера умещаются на одном экране. Сел на свободный барный табурет. Снова встал, и достал из кармана сигареты. Положил пачку на стойку. Снова сел. Возле пачки тут же появилась чистая пепельница.
   Окинул глазами стойку. Всё по-прежнему, за исключением некоторых позиций. Будто и не уходил. Всё так, как когда-то расставил я. Расставил и оставил. Даже цветок на месте, правда, не такой ухоженный.
   Вспомнил, что давно и сильно хотел в туалет, и сразу стало почти нестерпимо.
   Без приключений и очередей справил нужду и вернулся к своим сигаретам.
   За небольшой стойкой бара, в углу которой я осваивался, сидели ещё трое: неприметная парочка, которая периодически осматривала зал, вероятно, в ожидании свободного столика, и одинокий мужчина, жёсткой щёткой седых усов и выражением коричнево-красного лица напоминавший матёрого моржа.
   Парочка ничего не заказывала, и внимание бармена, в основном, занимал морж. Перед его лицом стояло чайное блюдце с нарезанным лимоном, пепельница и полная стопка. Морж что-то весело и громко рассказывал бармену, которому приходилось делать вид понимающего слушателя, не отрываясь от дел: от официантов то и дело поступали заказы. Я подумал, что с удовольствием сейчас помог бы этому парню.
  - Зачем копать вглубь? - сипел морж из своего края стойки, - на хрена? Посмотри вокруг! Вокруг столько интересного!
  Бармен кивнул и включил блендер.
   Я закурил. Лев так и не появился. Докурю и поеду. Обойдусь без кофе, в моём положении кофе в баре - непозволительная роскошь. Бармен выключил блендер и стал разливать коктейли по бокалам. Маргарита. На Полинину сотню я могу взять в магазине пачку сигарет и пиво. Даже два пива. А лучше - малька.
   Из дверей за стойкой появилось знакомое лицо: девушка; в бытность мою барменом, она работала официанткой. Она сразу меня узнала и широко улыбнулась: в целом, у нас были сравнительно не плохие рабочие отношения. По её внешнему виду, в котором рабочая принадлежность сводилась только в табличку с именем, я понял, что девушка на повышении.
  - Привет! - радостно сказала девушка через стойку.
  - Привет, - так же радостно отозвался я, скользнув глазами по табличке на груди. Точно, Даша. Миниатюрная девочка с длинными, непослушными волосами.
  - В гости?
  Я неопределённо кивнул.
  - А Лев Карлович уже ушёл. Он до шести обычно.
  - Жаль, хотел его повидать. Ты, я смотрю, теперь за него.
  Девушка застенчиво улыбнулась:
  - Да... растём. У тебя как дела?
  Глядя на её лицо, я подумал о том, что легко представить, какая из неё выйдет старушка.
  - По-разному.
  - Будешь что-нибудь?
  Я пожал плечами. Сигарета заканчивалась, но так не хотелось ставить точку. Даша, спохватившись, принялась выбивать чеки из осаждаемой официантами кассы. Соседняя парочка снялась со стойки, заприметив освободившийся, но неубранный столик. Запара. Через десять минут всё будет спокойно и свободно, только всем приспичило именно сейчас.
   Морж, взмахнув локтем, залпом выпил, став на минуту пунцовым. Я погасил окурок. Бармен, без разговоров, наполнил моржовую стопку. У них, наверное, такая договорённость. Налил, и стал варить кофе, по пути поменяв у меня пепельницу. Я снова взял телефон, собираясь позвонить Льву Карловичу. Что ему сказать? Не пойдёт же он обратно только ради меня. Выкурю ещё одну сигарету, и поеду. Как не хочется уходить. Всё такое близкое, почти родное, только делать мне здесь уже нечего.
   Я положил на стойку телефон и достал из пачки сигарету. Бармен обернулся ко мне от кофейного аппарата. В его руке была чашка, которую он поставил передо мной:
  - Американо.
  - Спасибо, - я немного смутился.
  - Налить что-нибудь?
  Здесь можно сказать, что я на мгновение потерял дар речи.
  - Виски будешь?
  Я впервые обратил внимание на бейдж с его именем. Андрей. Бармен. Это был мой бейдж. Надо ведь, даже менять не пришлось.
  - На Льва Карловича кредит откроем, - заговорщически предложил мне бармен Андрей, и взял с полки бутылку, - Джим Бим, нормально?
  - Чудесно! Только, если не сложно - в шот.
  Ему было не сложно, а мне, действительно, чудесно. Я причастился поочерёдно к обоим источникам, закурил и почувствовал себя счастливым.
   Может быть, таким же чудесным образом, разрешится когда-нибудь и моя с квартирой история. Здесь, вдали от эпицентра событий, среди людей, не имеющих к этой истории никакого отношения, людей, знавших меня в до исторические времена, моя жизнь на Петроградской стороне казалась затянувшимся, тревожным сном. Даже Полина была сейчас ненастоящей, словно из прошлого.
  Меня сейчас гораздо больше беспокоил "кредит на Льва Карловича". Откуда? Чья инициатива? Я, конечно, рассчитаюсь когда-нибудь. Ведь, когда-нибудь, я перестану жить в долг!
  Морж приготовился выпить свой напиток. За мгновение до того, как взмоет над стойкой его локоть, наши взгляды пересеклись. Морж, пошевелив усами, поприветствовал меня своей стопкой:
  - Только не унывай! - просипел он мне со своего берега и проглотил ледяной водочный сгусток, словно сам решительно нырнул в прорубь.
   Бармен тут же восстановил уровень жидкости в стопке из своего нескончаемого подотчётного запаса. Сообщающиеся сосуды.
  Подходила Даша, интересовалась, где я сейчас работаю, чем занимаюсь. Я ответил, что ничем и нигде, разговор не клеился и она, сославшись на работу, оставила меня в покое. За формальным, из вежливости, участием сквозило беспокойство: когда-то на должность, которую сейчас занимает она, должен был, и вполне закономерно, заступить я. Но я отказался, несмотря на серьёзный разговор с самим "шефом", сначала от должности, потом и вовсе сбежал. Вряд ли она испытывала ко мне чувство благодарности. Её повышение - результат безропотного терпения и покладистости. Я для неё тревожный звонок, с которым она ничего не может поделать. Разве что снова набраться терпения и ждать, чем для неё обернётся мой внезапный визит. Возможно, думая так, я не справедлив к ней. Это лишь плод моего сожаления в том, что здесь я свой шанс уже упустил.
  Видимое гостеприимство лишь отголосок моего прежнего участия здесь, инерции которого хватит, разве что, на один визит. На самом деле, всем безразлично. Просто, ещё один рабочий день. Меня тянуло сюда не только для того, чтобы поговорить со старым другом, исповедоваться, получить совет. Для этого можно было просто позвонить и договориться, если это было единственной целью. Мне было гораздо важнее вернуться на отправную точку.
  Я не назову это место домом или семьёй, потому что дом для меня отнюдь не абстрактное понятие, а семья - это родные люди, которые, напротив, за давностью их отсутствия стали представлением как раз абстрактным. Но дом, семья и вот это место бывшей моей работы имели некоторый общий принцип по которому я мог проводить параллели, выстраивать ассоциативные ряды, и бесплодно сокрушаться о потере того и другого вследствие собственной недальновидной беспечности. И если мой дом канул в безутешную Лету, то сюда я ещё мог вернуться, хотя бы для того, чтобы осознать непоправимость серьёзных поступков.
  Бармен, заметив мою пустую посуду, не спрашивая, снял с полки бутылку. Но я, совершенно неожиданно для себя, сделал отрицательный жест, отказываясь от повтора. Для бармена, вероятно, это стало не меньшим сюрпризом - он замер передо мной с вопросительно-удивлённым выражением на лице.
  - Нет, всё, спасибо, - будто не своим голосом выдавил я, - мне хватит.
  Я поднялся с места, панически надеясь, что бармен станет меня убедительно уговаривать, но тот лишь развёл руками:
  - Как знаешь. Так что, Лев не придёт?
  Я собрал со стойки свои пожитки:
  - Думаю, нет. Ещё раз спасибо за гостеприимство. Надеюсь, в следующий раз буду платёжеспособен.
  Бармен махнул рукой, показывая, что для него это не имеет значения:
  - Заходи так, в мою смену точно.
  Мы попрощались. У выхода я окинул взглядом кафе, вспомнив о Даше. Её в поле зрения не оказалось, и я вышел в мерзкую погоду.
  
  
  20.
  
  
  
   Никак не могу найти работу. Ну, ни-как! Почти всю неделю, что прошла с нашей последней встречи с Полиной, я посвятил поискам работы. Каждый день - по одному собеседованию. Отсутствие денег на транспорт значительно ограничивает зону поисков. Я хожу пешком.
   Переговоры по телефону внушают надежду. Но всякий раз, выходя из очередного собеседования, передумываю свои ответы на вопросы, и нахожу правильные фразы, которые были так нужны ещё несколько минут назад, но не нашлись вовремя. И, если подумать, вопросы везде схожие. Только ситуации всегда какие-то разные.
   Отчаялся.
  Мне нечего курить и не на что пить. Полина не звонит и не отвечает. Мой рацион чередуют дешёвые макароны и гречневая крупа. Чай закончился, по утрам я пью кипяток. Лев Карлович никак не отреагировал на мой внезапный визит в его кафе, а у меня нет возможности нанести повторный. Я деморализован. Даже Лёха из Лангепаса со своей бутылкой и лёгким "парламентом" казался мне в эти дни желанным гостем. Я несколько раз выходил из дома специально для того, чтобы разоблачить наружное наблюдение. Но Полинины опасения так и не оправдались.
  Эта неделя окончательно убедила меня в том, что сам я ни на что не могу повлиять. В моих руках нет ни одной ниточки. Я сидел в квартире, будто в одиночной камере, пребывая в неведении. Мне ничего не оставалось другого, как ждать, что не сегодня, так завтра прозвенит звонок, и в моей жизни что-то начнёт происходить.
  Но звонка, если не относиться к нему как к метафоре, так и не прозвенело. Ни дверного, ни телефонного.
  Проведя совершенно пустые выходные дома, я возобновил будничные поиски работы. Это единственное потенциально полезное занятие стало для меня тягостной рутиной. Даже в относительно благополучные, сытые времена я не обнаруживал способности располагать к себе людей. Тем не менее, каждая попытка приносила ощущение не напрасно прожитого дня. Я вставал, как на работу, собирался, как на работу и шёл на работу, которая состояла в том, чтобы работу найти.
  В понедельник я возвращался аж с канала Грибоедова. Собеседование, которое сводилось к заполнению анкеты, продлилось минуты четыре. Дорога до него - час-пятнадцать. Именно эти час-пятнадцать заставили меня задержаться на столь долгий для этого заведения срок. Только переступив порог, я сразу понял, что не смогу здесь работать. От досады у меня подкосились ноги. Чтобы хоть немного перевести дух и поставить очередную галочку в нескончаемом списке неудач, я представился администратору, по лицу которой, тоже сразу, понял, что добровольно нам никогда не работать вместе.
  Она выдала мне бланк с вопросами, ручку и перестала меня замечать. Анкета вызвала во мне лёгкий приступ ненависти. Что́ этот идиотский рудимент может рассказать обо мне? Почему просто не распечатать моё резюме, с фотографией и мельчайшими подробностями рабочей биографии, которое они уже просматривали, которое, судя по тому, что я здесь, их устроило? Даже после того, как я вернул свои настоящие паспортные данные. И если, вдруг, в их анкете притаились дополнительные, каверзные вопросы, не затронутые в резюме, почему бы не задать их мне устно, попутно оценив силу или недостатки моего голоса, владение титульным и степень знания заявленных языков? Ведь я не робот с набором технических характеристик. Неужели им не интересно понаблюдать с каким обаянием и харизмой я буду выходить из затруднительных положений, которые они будут изобретательно моделировать?
  Я сложил вчетверо бланк, на котором начал было писать свою фамилию, убрал его в карман и пошёл к выходу.
  - Молодой человек, - устремилась вдогонку администратор, - верните анкету!
  - Дома заполню, - бросил я на прощание и вышел.
   Очень хотелось курить, выпить, оказаться дома, поесть. Не важно, в какой последовательности. Пусть, хотя бы, только покурить и выпить. Я достал телефон в надежде, что прослушал вызов. Ничего, только время.
   Темнеть стало совсем по-зимнему, рано и быстро. С наступлением темноты, так же быстро остывал и без того промозглый воздух. Ёжась от холода, я с тоской провожал уютный общественный транспорт, который совсем скоро будет недалеко от моего дома. Внезапно другой, ледяной холод прокатился по моей спине: "У меня нет дома", - подумал я почти вслух.
   А что если ни завтра, ни послезавтра, никогда не вернётся Полина? Или, я дойду, а квартира закрыта. Или того хуже - в ней будут люди. Милиция с понятыми, родственники с соседями. Даже воры смогут спокойно уйти, потому что я никого не позову на помощь.
   Полина. Почему она не звонит так долго? Что-то случилось, определённо случилось. Это на неё не похоже. Хотя...
   Ужас на мгновение сковал мои движения. Я остановился. Все документы были у неё на руках. Дело, которое мы задумали, подходило к завершению. Она могла мне всего не говорить, а я безоглядно полагался на неё.
   Я спустился с Биржевого моста. Это самый холодный мост. Равнодушный, неумолимый ветер выстудил тело настолько, что сделав шаг по Петроградскому берегу, чувствуешь покой, почти тепло. Я добрёл до автобусной остановки, и сел на скамейку. "Может быть, я уже не нужен, - прошептал я свою догадку, - твою мать, только не сегодня".
   Теперь я был согласен на диван, телевизор и кипяток. Лишь бы всё оставалось, как было. Хотя бы сегодня. Я не представлял, куда мне пойти, что делать, если я не смогу попасть в квартиру.
   Моё внимание привлёк довольно длинный окурок. Я поднял его, и только потом посмотрел по сторонам. Достав зажигалку, я просмолил фильтр и закурил. Окурок был сырым настолько, чтобы погаснуть, будучи выброшенным, но ещё не таким мокрым, чтобы раскиснуть. Вероятно, недавно отошёл автобус. Я сделал несколько жадных затяжек. От сырости не чувствовалась крепость, но я наслаждался процессом. Я посмотрел название сигареты. Если бы я рассчитывал свой прожиточный минимум, то никогда бы не включил в него эту марку. Но сейчас это было неважно. Я даже не испытывал унижения. Гораздо унизительнее для меня было стрелять сигареты у незнакомых прохожих. К этому шагу я ещё не был готов.
   Докурив, я поднялся, почувствовав лёгкое головокружение. Достал телефон. Никто не звонил. Вибровызов включен. Полина вне зоны доступа или отключена. Ничего не изменилось. Я пошагал в сторону дома.
   Свет на третьем этаже горел только у соседки. Это её сожитель вернулся с работы. Он приходит в половине седьмого, включает телевизор и не выходит из комнаты, пока не приедет со своей работы соседка. Она приезжает в девять. У другого соседа темнота. Он приходит в одиннадцать и часто не ночует. В моей комнате тоже нет света. Наверное, Анатолий комнатой пользоваться так и не стал. На минуту я пожалел, что за столько лет не сделал дубликатов ключей: можно было, хотя бы, выгадав время, принять душ. Заодно поискать на общей кухне что-то съедобное. И ещё сосед, тот что в ночь, нередко оставляет на кухне свои сигареты.
   Окна второго этажа выглядели зловеще, но это был хороший знак. Приближаясь, я внимательно осмотрел двор и особенно наш придворный садик. Никого. Может быть, это значит, что Лёха нашёл Полину? И увёз в Лангепас. Я достал ключи.
   Дверь парадной буднично запищала от прикосновения головастика. Гулкая лестница по-прежнему навевала суеверный страх. Дверь квартиры была такой же чужой, как при каждом возвращении. Я до сих пор не смею нажать на невыносимый звонок - вдруг, кто-нибудь откроет изнутри?
  "Изнутри всё по-другому, - шепчу я, вставляя стержень ключа в скважину, - диван (оборот, рывок), телевизор (оборот, рывок, щелчок), кипяток". Паранойя. Всегда закрываю дверь на один оборот: кому надо, тот откроет любой замок. Не понимаю, чем помешает лишний сантиметр засова. А сегодня бессознательно закрыл на два.
   Свет из лестничной площадки лёг слабым горчичником на простуженный пол прихожей. Я шагнул внутрь, протягивая руку к выключателю. На лестничной площадке раздался звук открываемой двери, и я спешно закрылся своей.
   Оказавшись в полной темноте, пошарил рукой по стене с выключателем. Нашёл его почти сразу, но успел подумать, что так можно легко убить человека в его квартире: нужно просто снять пластиковую изоляцию.
   Свет не включался. Пощёлкав несколько раз клавишами, вспоминая, какая из двух рабочая, вытащил зажигалку. В темноте отчётливо раздались пугливые шаги.
   На площадке за дверью невнятно бухтели соседи. Я чиркнул зажигалкой. Она предательски осветила меня, не выдавая темноту вокруг. Будто я включил габариты. В глубине квартиры кто-то, будто босой, прыгнул на ковёр.
   Я метнулся на кухню. Щёлкнул выключателем, допуская, что в прихожей просто перегорела лампочка. Но квартира, похоже, была обесточена. Свет фонаря в окно позволял различать крупные предметы. Я схватил с плиты сковородку. Что-то мерзкое обложило запястье. Это я, утром, подогревал макароны. Топорик, которым я рубил мясо, лежал под диваном - "под рукой". Всегда не так, как планируешь! Я выдвинул из шкафа пенал со столовыми приборами. У старухи не было нормального ножа. Я нащупал консервный, и сжал его в кулаке.
   Замерев, я прислушивался к звукам квартиры. На фоне её тишины слова соседей становились почти членораздельными. Было страшно. В ожидании, мой страх расслаивался на безотчётный и отчётливый. Первый заключался в неведении темноты, второй был осмысленным: что если это воры? Они выбегут сейчас, как раз на соседей, а те вызовут милицию! Понятые, допросы. Родственники. В те мгновения мне казалось, что второй этаж не так уж высоко. Я посылал эту подсказку в темноту квартиры, представляя, как сам сорву затворы шпингалетов и полечу вниз. Смогу ли я после этого побежать?
   Быть может, воры так же как я, выжидают, когда за дверью стихнут голоса? Ждите и сваливайте. Я застыл. Вам никто не помешает.
   В глубине квартиры возник слабый отсвет. Снаружи тишина.
  "Фонарь! Выходят, суки".
   Дрожат колени.
  "Это просто волнение".
   Свет становится ярче.
   Теперь я не сомневаюсь в том, что я не один. Страх трансформировался в безумие берсерка. Я перестал чувствовать усталость, твёрдость в ногах и вероятную боль.
   Свет медленно приближался и меркантильно цеплялся за микроскопические неровности стен. Я был готов ко всему. Чёрт! Я ни к чему не был готов!
   Из-за угла прихожей, из своей спальни медленно выходила старуха. В руках она держала восковую свечу, свет которой, казалось, делал её слепой. Волосы её были распущены, и отбрасывали на стены косматые тени. У ног старухи, густой темнотой, клубились кошки, мешая передвигать ноги.
  - И-лю-у-ша, - голосом суккуба пропела старуха, - это ты? Я так испугалась...
  "Твою мать!" - я оглянулся на кухонное окно.
  - Смотри, - скрипнул её загробный голос, - кошечки вернулись.
  Я хотел перекреститься. Впервые в жизни я искренне уверовал в чудотворную силу крёстного знамения и нательного оберега. Я не знал ни одной молитвы, чтобы зацепиться за святые слова, и удержать рассудок от безумия.
  "Изыди", - крутилось в моей пустеющей голове.
  Я сделал блок из сковородки с консервным ножом (остатки пошлых макарон пали мне на некрещённую грудь) и заорал:
  - Стой-где-стоишь-сука-блять, порешу на месте нахуй, тварь!
  Ведьма истошно взвыла. Тени бросились по стенам. В меня полетела горящая свеча. Я отбил её сковородкой как теннисной ракеткой. Распахнулась входная дверь. Яркий свет с площадки осветил прихожую. На пороге метнулась чёрная кошка, блеснула дьявольскими глазами и тут же исчезла.
   Воцарилась мёртвая тишина.
   Я не шевелился. Моё тело часто содрогалось от пульсирующего сердцебиения. Широко раскрыв пересохший рот, я не мог надышаться, словно в воздухе не было кислорода.
   Свет из подъезда был опорой здравому смыслу. В открытую дверь, как в отдушину вылетала клаустрофобия наглухо закупоренной квартиры. Я приходил в себя.
   Через минуту я уже различал привычный шумовой фон жилого дома, улицы за окном и тишину пустой квартиры.
  "Нужно разобраться со светом", - пришла в голову первая разумная мысль.
   Не выпуская из рук тяжёлую сковородку, я шагнул к двери, но тут же поскользнулся. Сковородка и темнота помешали удачно сбалансировать, и чугунная посудина загремела по кухонной мебели, выроненная из рук. Я больно ударился затылком о край стола и отбил нижнюю часть позвоночника об пол.
  "Как же я устал", - прошептал я в обиде на всю свою жизнь.
  
   Просидев с минуту на полу, я заставил себя подняться: слишком долго открыта дверь. Опорная рука вляпалась в склизкие макароны. Я выругался, поднял оказавшийся кстати огарок свечи и побрёл разбираться со светом.
   Выглянул на лестничную площадку. Никого. Прислушался. Ничего необычного. Оставив дверь открытой, прошёл по комнатам, озаряя потаённые уголки свечным пламенем. Ничего подозрительного. Выдернув, на всякий случай, вилки электроприборов из розеток, вернулся в прихожую и закрыл, наконец, дверь. На один оборот.
   Пробки. Я так и думал. Старые, допотопные пробки, гнилая проводка. Запасных пробок в доме не было, и я смастерил временный переходник, распустив на тонкие волоски провод старухиной телефонной зарядки.
   То, что будет свет, я понял ещё в сумерках свечи: из кухни донеслось усталое тарахтенье пустого холодильника, когда я делал последний оборот резьбы старой пробки.
   Соскочив с табурета, я нажал выключатель. Яркий свет затмил свечу. Радуясь результату, я задул фитиль. Ещё раз прошёл по всем комнатам, нажимая выключатели в режим привычного для меня мировосприятия.
   Всё было на своих местах. Ничего не пропало. Ни в чём я не находил следы других людей. Я не пил неделю, и не верю в галлюцинации. Но свеча, которую до сих пор держал в руке - свеча была реальна.
  
  
  21.
  
  
   Очень хочется курить. Больше, чем есть и выпить. Я бы не называл это зависимостью. Организм вполне комфортно обходился без табака. Я помнил, как это не вкусно, особенно когда делаешь последние затяжки. От курения не было ни эйфории, ни забытья. Но тяга к нему была непреодолимой, как наваждение.
   Дома не осталось ни крошки табака. Это я знал точно. Все окурки давно выпотрошены, все места, в которых я мог, даже теоретически, припасти сигарету, проверены по нескольку раз.
   Я вышел на лестницу. Соседи иногда выбрасывают окурки прямо на ступени, что меня всегда раздражало. Только не сейчас. Обыскав глазами ступени пролётов, я приметил несколько, пригодных на вид хабариков. Сигареты сейчас делают какие-то синтетические. Они продолжают гореть после того, как их перестали курить, пока не истлевают до фильтра. Но ещё попадаются такие, не совсем, наверное, престижные марки, в стоимость которых не заложен дорогостоящий ингредиент, поддерживающий равномерное горение до самого конца.
   За одним из таких я спустился вниз, почти до подвала. Его белый остов я различил ещё через перипетии перил и ступеней.
   И здесь, в полуподвальном покое, я увидел кошку. Вернее, она увидела меня и стремглав бросилась прочь, в открытый зев подтопленного на осень подвала.
  "Кошечки вернулись", - во мне шевельнулись отголоски пережитого ужаса.
   Я поднял окурок и поспешил наверх.
   Дома я выпотрошил окурки. Пока закипал чайник, скрутил внушительную сигарету. Стало почти уютно. Нужно включить телевизор. Он отвлекает и мешает думать самостоятельно.
   И действительно, стоило волнам цивилизации наполнить эфир, как всё вокруг перестало казаться мрачным, и квартира будто преобразилась.
   Но это возымело противоположный эффект. Меня охватила тревога, почти паника. Я будто вдруг опомнился. Что, всё-таки, произошло здесь? Кто это был? Что это было? И чего мне теперь ждать?
   Я вскочил с дивана, и снова обошёл всю квартиру. Если не считать небольшого погрома на кухне, всё было так, как я мог оставить, когда уходил.
   В моей голове снова и снова прокручивалось произошедшее полчаса назад. Реальное мешалось с воображаемым. Я уже не мог точно вспомнить, что было на самом деле, а что породил страх.
   Я силился рассмотреть в памяти размытый зыбким пламенем свечи образ, но видение ускользало от меня. Наверняка я мог сказать, что это была женщина, скорее старая, маленького роста с длинными, всклокоченными волосами. И совершенно точно, это была не Полина.
   Кто же, чёрт подери? Чего я ещё не знаю? Чего мне ждать?
   Я сел было на диван, но тут же снова вскочил. Как она попала в квартиру? Осмотрев дверь внимательно, я не увидел ни малейших признаков взлома. У неё точно был ключ. У неё этот ключ есть до сих пор. Нужно сменить замо́к. Это для меня сейчас невероятная сумма денег. Куда пропала Полина?
   Где её искать? Не знаю, где она живёт и где работает. Медсестра? В какой больнице? Как до этих больниц добираться, с чего начинать? Мне явно не хватало сыскного таланта Лёхи из Лангепаса. Тоже мне, персонаж - хоть бы зашёл поинтересоваться, насколько серьёзно я внял его настоятельному совету.
   Если нет ни той, ни другого, значит они вместе. Или он знает, где она. Я-то ему теперь зачем? Нужно выкручиваться самому.
   Вернулись тревога и напряжение первых недель проживания в этой квартире, когда я в страхе неопределённости ждал звонка в дверь, и был готов к немедленной эвакуации. Теперь я не такой мобильный.
   Достал из кармана телефон. Эту неделю он всегда при мне. Ничего нового. Я набрал Полину. Теперь уже я́ не мог никому позвонить: недостаточно средств. Путаясь в цифрах, и в гудках после восьмёрки, набрал номер Полины с городского телефона. Выключен.
   Положил трубку. Самокрутка в моих руках погасла на середине, я не стал снова прикуривать. Я почувствовал такую слабость, почти бессилие, что едва добрёл до дивана. По телевизору шла залитая солнцем реклама, с красивыми, счастливыми людьми, которые могли запросто купить себе что-то вкусное, зайти в бар, выпить, не говоря уже о сигаретах. Вместо этого они прыгали, танцевали, в общем, вели себя не по-человечески.
   Я прилёг на бок, пытаясь вспомнить себя на их месте, и тут же уснул.
   Но мой понедельник этим не закончился.
   Меня разбудил протяжный звонок в дверь. Следом за ним ещё один, заставивший меня вскочить на ноги. Третий, погнавший меня к двери. Верхний свет и звук телевизора не оставили шансов притвориться, что дома никого нет. Невыносимый четвёртый, будто кто-то за дверью видел меня сквозь стены, вытянулся в бесконечную линию.
  - Кто? - закричал я в слепую дверь.
  "Кто? Кто? Кто?", - стучало в моей непроснувшейся голове. Ни глазка, ни цепочки.
   Мой голос оборвал звонок. По обе стороны воцарилась тишина, за время которой, как в барабане однорукого бандита, в сознании мелькали картинки с лицами всех возможных вариантов.
  - Открывай! - приказали мне с той стороны, - свои.
  - Кто "свои"? - спросил я, и тут же вспомнил прощальные слова Полины: "Не открывай кому попало".
  Голос мужской. Молодой, чуть сгущённый притворным басом. Так иногда поступают некоторые мужчины, чтобы придать своему голосу солидности. В другой ситуации он бы мог показаться мне знакомым.
  "Это не Лёха", - успел сообразить я.
  - Открывай, разберёмся!
  - Я не открываю кому попало.
  - Значит, откроешь милиции. Если не хочешь по-хорошему.
  Деваться мне, всё равно, некуда. Может, когда-нибудь, я найду правильное решение, как нужно было поступить в эту минуту, но сейчас я не был готов выдерживать бессмысленную осаду. Так, хоть шанс что-то узнать, и выкурить полноценную сигарету. Две подряд!
  - Подожди! - сказал я, - надену штаны.
  Ни глазка, ни цепочки! Разумеется, я был одет. Моя дверь открывается во внутрь, и у меня уже был прецедент, когда я подпирал её босой ногой. Хорошо, в тот раз Полина не применила физического давления. Я надел ботинки. Одной ногой установил максимально допустимый зазор, другой упёрся в противоположную двери стену. Получилась ласточка. Конечно, если там подготовленная команда, меня размажут по стене в первую секунду первого миллиметра этого зазора. Но тогда я сдамся с мыслью о том, что сделал всё, что мог.
   А если там засланные друзья из Лангепаса? Я сбегал до дивана и взял топорик. Снова звонок. Ласточка.
   Я приоткрыл дверь.
   Несколько секунд мы стояли замерев, глядя друг другу в глаза.
   - Ты? В смысле, ты в порядке? - первым опомнился мой визави.
  Я снял со стены "заднюю ногу":
  - Привет. А ты как здесь?
  - Может, впустишь?
  - Пистолет-то настоящий?
  - Травматика. Мало ли что.
  Я раскрыл дверь шире, пытаясь за ней положить топор на телефонную полку:
  - Заходи.
  Он переступил с ноги на ногу:
  - Ты один?
  - Да, заходи! Рад тебя видеть! - я был искренен.
  Он робко вступил на порог.
  - Слушай, - спросил я насущное, - у тебя нет закурить?
  - Я не курю, - ответил он, осматривая прихожую.
  - А что ты здесь делаешь? - не унывал я.
  Он посмотрел мне в глаза:
  - Приехал тебя проверить.
  - Я в порядке, - собирал я беспорядочные мысли, - только сигареты закончились, ты бы... ну, проходи! А как ты здесь оказался?
  - У тебя телефон блокирован. Люди беспокоятся. Ты, точно - один, я ничего не смущаю?
  - Я один. В плане - блокирован?
  - Тебе не дозвониться. Пришёл, ушёл. Ни "здрасти", ни "до свидания". Люди места себе не находят.
  - Да, перестань!
  - Серьёзно.
  - Слушай, даже, чаем тебя не напоить. Кончился.
  Мой оппонент начинал осваиваться, а я соображать.
  - Так, ты здесь теперь живёшь?
  - Здесь. Не пойму, как ты узнал?
  - Лев сказал.
  - Лев его не знает.
  - Ну, он же знал твой старый адрес. Узнал и новый. Один этаж. Спросил соседей, наверное. Ты молодец, конечно. Снимаешь? Или твоя? - он сделал шаг в сторону комнат, разглядывая обстановку.
  - Как он его узнал?
  - Его - кого?
  - Адрес!
  - Слушай, спроси его сам. Он просто попросил меня узнать, что с тобой всё в порядке. Может, соседи сказали.
  - Ну, да. Лев это может. Он знает, что я приходил?
  - Конечно. Я ведь виски с тебя на него списывал.
  - Андрей, а ты не мог бы одолжить мне рублей сто? На сигареты. Лев тебе отдаст, а я с ним потом...
  - Да, товарищ, ты совсем плох. Правильно Лев Карлович устроил панику.
  Андрей, тот самый бармен из "Гнезда", повернулся ко мне (мы стояли на пороге кухни), и сказал:
  - Не знаю, что вы там задумали, но тебя нужно покормить. Поехали отсюда.
  Это было созвучно моему состоянию:
  - Покурить бы, знаешь...
   Андрей, бармен из "Гнезда", был на машине. Для меня это послужило дополнительным упрёком в том, что лучшие годы прошли напрасно. Даже с учётом того, что я вряд ли бы остановил свой выбор на такой модели.
   Если бы мне кто-нибудь сказал, что я сегодня буду сидеть, есть и пить в "Атмосфере" на Чкаловской, я бы не расцеловал этого человека только из вежливости.
   Я сидел, ел кусок настоящего мяса, и пил разливное пиво. Рядом, на столе, небрежно раскрытая, лежала пачка сигарет.
   Бармен Андрей сидел напротив. Он не курил, не пил - поскольку был за рулём - и отказался что-либо есть, сославшись на то, что только что с работы.
  - Неделю почти ничего не ел, - оправдывался я, - нормального мяса, уже не помню сколько.
   Андрей молча пил кофе, рассеянно осматривал помещение бара и понимающе кивал головой на мои реплики. Порой, он улыбался, но мне казалось, что делает это вымученно. Было в его взгляде какое-то внутреннее беспокойство.
  - Спасибо тебе, Андрей. Улажу с работой, обязательно возьму реванш.
  Андрей повёл бровями:
  - Пустяки. Главное, с тобой всё в порядке.
  - Да что со мной сделается?
  - Всякое бывает. Ты, я понял, человек отчаянный.
  - В разумных пределах. Слушай, это, конечно, совсем наглость с моей стороны. Говоришь, у меня телефон блокирован: я жду очень важного звонка.
  Он согласно кивнул.
  - Очень. Хоть десятку, чтобы только плюс был.
  - Хорошо.
  - Даже не знаю, как тебя благодарить, - я заметно пьянел, - выручил.
  Всё произошедшее казалось нереальным, будто розыгрыш. Однако, я не испытывал недоверия, и воспринимал случившееся как вознаграждение за перенесённые невзгоды.
   Андрей, которого я видел второй раз в жизни, казался человеком, которого я знаю уже давно. К тому же, его участие было трогательным, и я принимал его с искренней благодарностью. Он стал посредником между мной и Львом Карловичем, узелком, связавшим порванную нить былой дружбы.
  - Выглядишь совсем уставшим, - я закурил.
  - Да, есть немного. Не выспался.
  Андрей поёрзал на стуле:
  - Ты не обидишься, - сказал он, - если я тебя не буду ждать, а поеду домой?
  - Да я, в принципе, всё, - я с сожалением окинул взглядом стол.
  - Нет, ты сиди ещё, не торопись. Пиво допей спокойно. А я поеду, что-то, правда, устал.
   Он подозвал официантку. Заказал мне ещё одно пиво, рассчитался ("Сколько?", "Сочтёмся") и встал. Я тоже поднялся.
  - Только, без обид, - проговорил Андрей.
  - Какие обиды! Что ты! Спасибо тебе, огромное.
  Андрей положил на стол сотню:
  - Чуть не забыл. На телефон.
  Он уехал, а я остался. Совершенно теперь счастливый. Да, жизнь бывает непредсказуема. Пару часов назад я собирал на остановке окурки, теперь сижу в своём любимом кафе, курю и думаю, как бы мне доесть эту свинину на косточке.
   Взятого впрок пива хватило почти до закрытия:
  - Ничего не должны? - спросил я, собираясь домой.
  - Нет, спасибо, - улыбнулась девушка, - до свидания.
   Всю дорогу я курил, размышляя об этом парне, новом бармене из "Гнезда", представлял их диалоги со Львом Карловичем обо мне, и с облегчением вздыхал, что теперь я не один. Теперь у меня снова есть друзья. По пути зашёл в гастроном, разменял сотню пивом и двумя пачками сигарет и положил на счёт телефона десять рублей.
   Лишь оказавшись у дверей своей квартиры, я вспомнил о странном происшествии с приведением старухи. Сейчас это не укладывалось у меня в голове. Закрыв изнутри дверь на все обороты, я поставил замок на предохранитель, обошёл все комнаты, заглянув под шкафы и кровати, выкурил под пиво ещё две сигареты, и лёг спать, совершенно без сил, но полный прекрасных надежд.
  
  
  22.
  
  
  
   Утренние метаморфозы. Ежесуточная реинкарнация. Сизифов труд - только закончишь день, ляжешь спать, как всё заново.
   Вчерашняя вечерняя эйфория улетучилась. Впрочем, приятный осадок остался. И если бы не происшествие со старухой, было бы спокойно. Даже несмотря на то, что Полина куда-то пропала. Вспомнив о ней, я кинулся к телефону. Я засыпал с надеждой о том, что телефон, действительно, был заблокирован, и она попросту не могла до меня дозвониться. А приезжать боялась, из-за Лёхи.
   Но телефон был по-прежнему пуст. Конечно, Полина отыскала бы способ связаться со мной и без этого. В крайнем случае, она знает номер домашнего, который ни разу при мне так и не прозвонил.
   К чёрту работу! Всё потом, не сегодня. Всё-таки, есть ещё надежда, что Полина объявится, и тогда у меня будет другой паспорт, с другим именем и возрастом. Тогда дело точно пойдёт.
   Сегодня нужно позвонить Льву Карловичу, и убедиться, что его вчерашний посланец, это не сон. И не приведение.
   Я прошёл на кухню, с удовольствием отметив лежащий на столе запас сигарет. Немного пожалел о том, что не купил вчера чай. Помнил, хотел, но не купил. Всё-таки, утром и вечером, я совершенно разный человек. Сейчас я был бы согласен на любой чай, даже в пакетиках.
   Пришлось обойтись голым кипятком. Есть люди, относительно утра, жаворонки или совы. Я, пожалуй, игуана: пока не разогрею своё земноводное тело чем-нибудь горячим, не могу начать полноценное существование.
   Выкуривая первую сигарету, размышлял, не рано ли звонить Льву. Представлял, чем он может заниматься сейчас на работе. Нужно продумать первую фразу. Хотя это, наверное, теперь не так важно. Главное, не оказаться не вовремя. Сейчас он должен быть на работе. Что там у него с утра? Разговоры с поставщиками, приём товара, указания персоналу, задушевная беседа с шефом о вчерашней выручке и расходных статьях. Наверняка, мало что изменилось в тихой бухте патриархального кафе с тех пор, когда я, отрубив концы, на утлом корыте вышел в открытое море.
   Некоторое время посомневавшись, решил, что будет вернее отправить сначала сообщение. Деликатнее. Он сам ответит, когда ему будет удобно. И если посчитает нужным со мной разговаривать. Да и на десять рублей много не наговоришь.
  "Привет, Лев. Это Андрей. Нужна твоя помощь". Кратко и ёмко. Чуть не отправил, вовремя спохватившись: Андрей для него теперь, в первую очередь, тот, кто бармен. Вписал свою фамилию. Перечитал и нажал "отправить".
   Лев перезвонил почти сразу:
  - Что случилось?
  - Привет. Нужно поговорить.
  - Приезжай.
  - Ты на работе?
  - Да.
  - Вечером подъеду?
  - Хорошо.
  - Пока.
  - Пока.
  Так вот просто. Лев, в своей манере ничему не удивляться, был сдержан, однако мне показалось, что он был рад.
   Весь день я жил этой поездкой. Принял ванну, тщательно побрился. Убедившись, что денег на метро более чем достаточно, решил на улицу до вечера не выходить, чтобы не появился соблазн выпить пива. Сидел в интернете, экспериментировал с разными вариантами гардероба, до блеска вычистил ботинки и пытался поспать.
   Ждал звонка Полины.
   Полина не позвонила.
   Это казалось мне важнее, чем вчерашнее приведение, которого я теперь совсем не боялся, но, всё-таки, держал замок на предохранителе. Не люблю сюрпризов.
   Мало того, теперь я был почти уверен, что исчезновение Полины, и визит той женщины, кем бы она ни была, имеют непосредственную связь. Действительно: у кого ещё могут быть ключи от квартиры? Очевидно, что Полина, не имея возможности прийти сама, отправила кого-то вместо себя. Дала ей ключи от квартиры, назвав меня Ильёй. А я напугал бедную женщину, которой в темноте тоже могло показаться что угодно. Вспомнить только, как я орал! Была, впрочем, некоторая заминка с кошками, но я списал это на неизвестные обстоятельства, недомолвки в духе Полины. И успокоился.
   Единственное, во что не хотелось верить, так это в её предательство. Вспомнился Лёха со своим "готова на всё". Надо ведь, я даже фамилии Полины не знаю. Нужно было спросить у Лёхи.
   Наконец, настало время, когда скоро настанет время, чтобы начать неторопливо собираться. Горячая пора в кафе настаёт около шести, семи вечера. У персонала много работы и Льва Карловича постоянно отвлекают. Не поговоришь. Всё успокаивается часам к девяти. Но это в его бытность администратором. Сейчас-то Лев - директор!
   Я засобирался быстрее. Он работает до шести. Или семи. Не думаю, что он уйдёт, не дожидаясь меня. Наверное, позвонит. Но я не хочу его надолго задерживать.
  
   От метро Проспект Большевиков пять минут пешком. Я бы с удовольствием выкурил сигарету. Волнуюсь. Жалко напрасно расходовать сигарету на ходу, если через несколько минут можно будет выкурить её в комфорте, сидя за барной стойкой, под кофе.
   Остановился возле дверей. Бьётся сердце. Глубоко вздохнул. Волнительное, хорошее предчувствие охватило меня, и я подумал, что буду хотеть когда-нибудь, очень скоро, вернуть этот момент.
   Незнакомый охранник вежливо, насколько могут быть приветливыми люди его профессии, поздоровался. Полный зал. Новые официантки. Льва не видно. За стойкой Андрей. Завидев меня, помахал рукой. Значит, всё в порядке.
  - Привет, - он протянул мне руку, - присядь пока, у меня тут запара, сам понимаешь.
  - Помочь, - я пожал ему руку.
  Он быстро высвободился из рукопожатия и продолжил своё занятие:
  - Справляюсь пока. Лев, кстати, здесь. Сейчас, скажу кому-нибудь.
  - Да я подожду.
   Лев Карлович вышел из тени глубин служебных помещений, сам как тень. Постарел. Оправа очков другая. Не видя ещё меня, сложил на груди руки, тут же завёл их назад. Потом снова на грудь. Он всегда не знает куда деть руки, когда не на что опереться. Если рядом окажется подходящее препятствие - стол, стена, барная стойка - непременно прислонится или обопрётся. Выглядит это так, будто он толкает несдвигаемый предмет, а не ищет точку опоры. Снял очки, подышал на стёкла, протёр краем шерстяного кардигана. Без очков он выглядит совсем беспомощным.
   Я подошёл к нему и протянул руку.
  - Здравствуй, Лев Карлович.
  Лев с трудом сдерживал улыбку:
  - Ну, здравствуй.
  Мы прошли к стойке. Я спросил у Льва разрешения заказать себе кофе:
  - Только я без денег.
  - Автомат без денег кофе не делает, - наконец улыбнулся Лев, - у нас люди работают.
  Молча подождали, пока бармен освободится.
  - Американо, - сказал я в улыбающееся лицо Андрея.
  - Что так скромно? - прокомментировал Лев Карлович.
  Его удивление отразилось на лице бармена. Тот сделал выпад в сторону полки с виски.
  Я почувствовал себя в кругу друзей и не стал кокетничать:
  - Ну, и кофе тоже.
  Передо мной поставили пепельницу, за ней появилась стопка и сразу наполнилась бархатно-коричневым спиртом. Чуть погодя, чашка с кофе.
   Я закурил и с тоской подумал о том, что это место, даже при таких обстоятельствах, или тем более при таких, самое родное для меня место в городе. Меня охватило щемящее желание просто выпить. Не поднимать никаких проблем, тем более, не перекладывать их на друзей. Со стойки подмигнула моя старая любовница граппа. Сейчас я пока стесняюсь, но матёрый сутенёр Джим Бим сделает своё дело. Одна рюмка не удовлетворит, а только распалит желание. А мне придётся возвращаться домой, к своей водке. Я прогнал наваждение, мне нужна ясная голова. И безупречная моторика речи.
   Лев никогда ни о чём не спрашивает первым, если это не касается его работы. Но это не означает, что ему всё равно. Просто, он умеет ждать.
   Сейчас он стоит рядом, упёршись руками в барную стойку, и говорит об эпизодах, которые ничего не значат. Он оставляет собеседнику право перебить его в любой момент. Я слушаю, и мне так хочется забыть, зачем я сюда приехал.
   Он говорит о чём-то рабочем, совместном, некогда общем. Я слушаю, пью кофе, курю и ничего не понимаю. Я не знаю, с чего начать. Ото Льва мне нечего скрывать или ждать подвохов. Единственное желание, чтобы он знал о моей истории столько же, сколько я. Жаль, пить он снова так и не начал.
  - Что со здоровьем?
  Лев отмахнулся из презрения к любому проявлению жалости. Может, просто устал объяснять значения сложных медицинских терминов ради поддержания беседы. Переставил руки на спинку барного стула. Стул сдвинулся, руки снова упёрлись в барную стойку:
  - Едем в Эстонию с Инной, - Инна его жена. Человек-улыбка, - вот, неделю дорабатываю, и едем.
  - В отпуск?
  - На выходные. Я же говорю, отпуск в августе брали.
   Пауза.
  - Как ты думаешь, Лев, если человек поменяет имя, его жизнь изменится, или это всё ерунда?
  - Ну, - Лев поправил очки, - это как сам человек к этому отнесётся: одно дело просто обмануть себя, другое - поверить в перемены. Искренне. Другим людям всё равно, как тебя называть.
  - Нет, вот ты, как бы ты, например, воспринял меня под другим именем?
  - Помнишь, ты мне рассказывал историю, как бразильцы, чтобы не платить налог на ром, назвали свой ром кашасей?
  Я вспомнил давнюю ссору со Львом, когда в баре закончилась кашаса, и я отказался делать кайипиринью.
   Пауза.
  - А ром-то был, - Лев, наверное, тоже припомнил тот случай, - я думаю, тут важно, как ты сам к этому отнесёшься. Другим людям изначально всё равно. И если ты сам не уверен, то они, тем более, будут сомневаться.
   Лев перенёс центр тяжести на другую руку:
  - Другое дело если, как ты говоришь, тебя знали как Андрея, а потом ты, раз - Илья, например. (Я вздрогнул). Искренний такой Илья. Веришь в это. Тебя Ильёй будут называть только те, кто вместе с тобой в тебя верит. Остальные, всё равно, будут звать по-старому. Шотландский виски, дай попробовать какому-нибудь... кому-нибудь. Самогон. И что бы ты ни рассказывал про сингл молт и перегонные кубы, для него это будет самогон. Как бы: не пудри мозги, Илья - тьфу - Андрей. Хотя им-то, на самом деле, какая разница? Имя, это как родной язык. Даже чужое. Набор звуков - картинка. У всех так. Даже у тех, кто тебе поверит: видят тебя - картинка - Андрей - перевод - Илья. С теми, кто тебя знал, этого не исправить, я думаю.
  - Ну, со временем, можно привыкнуть. Если я, действительно, стану...
  - Ты сам будешь привыкать, и заставлять это делать других. Вопрос, насколько тебя самого хватит. Чтобы стать Ильёй по-настоящему, нужно, чтобы мама тебя звала Илюшей, чтобы в школе тебя как-нибудь дразнили, чтобы ты знал кучу своих знаменитых тёзок. Это акцент, который не подделаешь. Ты прекрасно говоришь по-русски, это твой родной язык, а тут пытаешься тянуть гласные, но все понимают, что ты из провинции. Чувствуют. Все чувствуют, даже самые близкие. Самые близкие. Они, либо принимают твою игру, либо начинают с этим бороться. Остальным, поверь, всё равно. Не мучай шот, - бармену, - налейте ещё, пожалуйста, моему другу.
   Я прикрыл стопку ладонью:
  - А можно, - я посмотрел на Льва, - граппы?
  Тот развёл руками, на секунду потеряв точку опоры:
  - Можно. Пойдём, я тебе кое-что покажу.
  Я взял рюмку, будто свечу, и Лев повёл меня коридорами в свой кабинет. Уборщица, оторвавшись от скандинавского кроссворда, посмотрела на меня как на святое воскресение:
  - Здравствуйте! - прозвучало от неё призывом.
   Кабинет директора кафе отстоял глубоко по коридору, вдали от шума и суеты горячего цеха, курилки и раздевалки персонала. Уголок интроверта с бойлером, кофеваркой и наглухо закрытыми жалюзи на окне. Под столом уютно дремал огромный компьютер. В мониторе на столе отражались его сновидения: "через вселенную". Лев по-дружески потрепал его за мышку. Компьютер проснулся и заурчал.
   Мы расположились в креслах. Всегда мечтал о хорошем кресле для работы за компьютером. Вернее, чтобы время. Проведённое за ним, не воспринималось как работа.
   Пощёлкав мышью, Лев представил мне серию фотографий. Должен признать, что за то время пока наши отношения переживали период кризиса, Лев явно преуспел в мастерстве: компьютерные вмешательства стали почти незаметны. Эксперименты с фотошопом утратили спонтанность и непредсказуемость, работы стали безупречны и скучны, как всё профессиональное.
   Лев отстранённо резюмировал своё творчество:
  - Чтобы получалось натурально, нужно делать снимок максимально к тому, что ты задумал. Дорисовать потом, конечно, можно что угодно, но это будет смотреться... не будет смотреться. Нужно сразу правильно снять. Для этого, нужно понимать, чего ты хочешь. Если понимаешь, тебе ясно, что делать со снимком потом.
   Я пригубил граппы. Прекрасно. Лев позволил закурить в кабинете.
   Ситуация сложилась самая располагающая к тому, чтобы обстоятельно рассказать всё с самого начала.
  - Лев, у меня разговор.
  Он кивнул, поправил очки на переносице и сказал:
  - Ну, ты для этого и приехал.
   Я подумал, с чего будет правильнее начать. Где оно, это начало? Одно событие вытекает из другого, другое - прямое следствие третьего. Начал, всё-таки, со старухи. Вернее, с лестницы:
  - Началось с того, что я нашёл свою соседку, старуху, мёртвой на лестнице.
  Стараясь избегать подробностей, я в то же время, опасался пропустить какую-нибудь важную деталь. Томившиеся долгие месяцы взаперти догадки, раздумья, эмоции вырвались наружу, и наводнили неудержимым, многословным потоком мой и без того сбивчивый рассказ.
   Лев ничего не переспрашивал, даже когда я сам, запутываясь в хронологии, возвращался к отправной точке. Он молча рассматривал поверхность стола, изредка чуть заметно покачивал головой, болезненно мимикрировал или снимал очки и тёр переносицу.
   Я чувствовал, что слишком долго ни с кем по-настоящему не говорил, и едва сдерживал себя, чтобы не закричать.
   Когда я собирался рассказать обо всём своему единственному другу, то думал, что это принесёт облегчение, что я сброшу камень, гору. Но сейчас, пересказывая вслух свою историю, мне становилось страшно. Я будто смотрел на всё от третьего лица, и видел в качестве главного героя совершенно неприспособленного человека. Попросту, я сдавался, в бессилии что-либо сделать, чтобы исправить своё положение. И теперь всё зависело от того, в какой степени единственный друг является таковым. Я не сомневался в его житейской мудрости, но боялся, что игнорировал его дружбу до точки невозврата. Теперь мне было недостаточно исповеди или даже совета. Теперь я понимал, что без участия, без активного вмешательства Льва, обстоятельства меня раздавят.
   Лишь доведя своё повествование до настоящего дня, мне удалось остепениться. Я выпил граппу одним глотком и в третий раз достал из пачки сигарету.
   Лев молчал. И хотя это могло значить что угодно, я расценил эту паузу как добрый знак.
   Он покачал головой, мельком взглянул на часы и взял одной рукой себя за подбородок:
  - Как тебе наш новый бармен?
  Излюбленный приём Льва Карловича, когда в его голове уже есть какое-то решение - начинать издалека.
  - Нормально. Хороший парень.
  - Андрей.
  Я вздрогнул.
  - Удивительное совпадение, - Лев легонько дотронулся до мышки, снова разбудив компьютер, - ловко вы с паспортом придумали. Найди себе работу, - он посмотрел на меня, - и другое жильё. До нового года, хотя бы работу.
   Чёрт! Ведь совсем скоро Новый год. Без рабочего графика и снега на улице я живу в демисезонное время в демисезонном городе.
   Лев не спешил отделаться от меня:
  - Передача имущества по наследству дело хлопотное. Твоя Полина это должна знать. Пока эта канитель тянется, с тобой ничего не случится. Если, конечно, не объявятся настоящие наследники. Но, лучше держаться в стороне. Так что сними своё жильё. Деньги-то есть?
  - Денег нет.
  - Ладно. Поробую завтра выяснить про твою Полину. Кстати, если она объявится, не говори, что ты сюда ездил. Не надо ей про этот разговор знать, пусть думает, что всё осталось как было. Посмотрим.
  - Хорошо.
  - Ты меня понял?
  - Думаю, да.
  - Не лезь на рожон.
  - Да, ты прав.
  - Работа.
  - Да.
  - Жильё.
  - Да.
  - Голодный?
  - Да. Нет... Да.
  - Пойдём перекусим, я тоже голодный.
  Я шёл за Львом обратно служебными коридорами, и спросил:
  - Лев, а как ты меня нашёл?
  - Потом расскажу, - ответил он, не оборачиваясь, но мне показалось, что замедлил шаг.
   В ожидании, пока повара что-нибудь приготовят, мы расположились за стойкой. Кафе было полупустым, но бармен был постоянно чем-то занят. И вообще, сегодня он был каким-то неприветливым. Поставил возле меня початую бутылку, рюмку. Лев попросил воды. Бармен молча поставил перед ним стакан, маленькую бутылочку воды и больше не подходил. Казалось, что у них со Львом сегодня испорченные отношения.
  - Он что у вас, без выходных работает? - спросил я Льва.
  Тот пожал плечами:
  - У них свой график, я к ним не лезу.
  - Выглядит уставшим.
  - Ты тоже. Но ты не работаешь. Проблемы выматывают, а не работа. Если проблема решается, работа приносит удовлетворение.
  - А если работа не нравится? Ненавидишь свою работу.
  - Это уже сама по-себе проблема. Она будет выматывать тебя, пока её не решишь.
  - Как я, например.
  Лев открутил крышечку со своей бутылки и отпил прямо из горлышка, проигнорировав стакан:
  - Какое это решение, когда одну проблему меняешь на кучу других?
  Я налил себе граппы. Сделав небольшой глоток, закурил:
  - Мне стыдно, Лев. Я был не прав. Прости.
  - Ну, ты сам себя и наказал. Прощать мне тебя не за что.
   Лев сложил руки на стойку и упёрся в них подбородком. Я курил, рассеянно глядя как бармен прячется за стенкой холодильника, делая вид, что расставляет бутылки. Некоторое время мы молчали, пока нам не принесли поесть.
   Мы со Львом, прихватив свои бутылки, переместились за столик в глубине зала, где я охотно принялся за еду, изредка поглядывая на стойку, за которой бармен, повеселев, непринуждённо болтал с официантками. Всё-таки, Лев его напрягал. Надеюсь, что Лев.
   Ужиная, мы больше не говорили ни о чём серьёзном. Вернее, о моих проблемах, которые были для меня единственной серьёзной темой.
   Концовка нашей встречи получилась смазанной, поскольку я, всё-таки, напился. Снова лез ко Льву с извинениями, рассыпался в благодарностях бармену, даже, по-моему, пытался флиртовать с официанткой.
   Лев проводил меня до метро. Он живёт в этом районе с подозрительным названием Весёлый посёлок. Расставаясь, он всучил мне полиэтиленовый пакет:
  - Не потеряй, это тебе на утро.
  - Спасибо, Лев Карлович, ты настоящий друг, в отличии от меня.
  - Пакет не потеряй, - Лев добродушно улыбался.
  - Я тебя очень уважаю, не смотря на то, что сам такая свинья.
  Лев достал из кармана сложенный из купюр квадратик:
  - Убери подальше, это тебе на транспорт и сигареты.
  - Ле-е-ев...
  - Положи в карман, подальше. Это - жетон на метро.
  - У меня есть, - я стал шарить по карманам.
  - Пусть будет ещё один, я всё равно на метро не езжу.
  - Львище...
  - Сразу домой, спать. Понял?
  - Понял.
  - Завтра я позвоню.
  - Хорошо. Лев, ты настоящий друг!
  - Давай, - он протянул мне руку, - пакет не оставь нигде.
  - Спасибо тебе, Лев Карлович, - мы пожали руки.
  - Домой. Спать.
  Я козырнул ему, и пошёл в метро, думая о том, что Лев, всё-таки, хороший парень, и о том, хватит ли мне запаса терпения доехать до Чкаловской.
  
  
  
  23.
  
  
  
   Утром меня разбудил телефонный звонок. Он шёл откуда-то ото всюду, я даже не сразу понял, что это не сон.
   Я лежал на своём диване, в одежде. Прислушиваясь к немощной трели телефона, я вспоминал, как приехал домой. Картинки ещё перемежались со сновидением и я не мог разобраться, что было на самом деле. Очень болела голова. Я проходил обрывки пути от метро до дома, снова оказываясь в гремучем вагоне, обыскивал квартиру, и путался в связке ключей. Всё, должно быть, хорошо. Я ни с кем не разговаривал, никуда не заходил и дотерпел до поверхности.
   Телефон продолжал звонить. Наверное, Лев. Я вспомнил про пакет, вернее, что не помню про пакет. Это меня встревожило, но не было сил даже открыть глаза. Я подумал о том, что в доме должны быть таблетки, и представил, как было бы замечательно выпить их, сразу две, с большим стаканом воды. С огромным стаканом чистой, холодной воды.
   Телефон, должно быть, в пальто. Как вода и таблетки, он был сейчас недосягаем. Прости, Лев. Не сейчас. И звонки прекратились.
   Вот так и ушли все поезда, пожалуй, хоть сколько-нибудь интересных направлений моей жизни. Там своё расписание. Тебе сообщают номер перрона и время отправления. Но это расписание не совпадает с циклом твоей, земноводной жизни. Лежишь, распластанный и ждёшь, когда солнце взойдёт достаточно высоко. Знаешь, что никто тебя ждать не будет, но ничего поделать не можешь, пока достаточно не разогреется кровь. В лучшем случае, доберёшься на попутках. Но, как правило, уже к шапочному разбору.
   Мучительное время для разума, бессильного над разбитой параличом волей.
   Некоторое время я лежал неподвижно, на границе сна, которую никак не мог перейти. Не было сил даже думать. Из пустоты возникало слово, которое вращалось в сознании, словно заставка на мониторе, медленно обрастая смыслом. Из смысла выделялась фраза, которая поглощала слово. Я цеплялся за эту фразу, до тех пор, пока она не становилась бессмысленной. Тогда она ускользала от меня в пустоту, и я почти засыпал.
   Была такая старинная поговорка: "Женатый человек живёт как собака, умирает как барин. Холостой живёт как барин, умирает как собака". Эта поговорка, в полной мере отражает будничную жизнь алкоголика. Мне не нужно ни перед кем отчитываться, но в похмелье не от кого ждать стакана воды.
   Две вещи беспокоили меня сейчас более других: пакет от Льва, и мочевой пузырь. И если пакет вселял надежду на спасение, с которым можно повременить, то мочевой пузырь делал попытки сонного забытья невыносимыми. Мысленно проделав путь до туалета и обратно, я обдумывал мельчайшие детали предстоящей операции. Неизвестно, сколько бы я так пролежал, настраиваясь на поступок, но тут снова зазвонил телефон. Его звук вызвал во мне раздражение, почти ненависть. Кто бы ни был звонивший, какой бы важностью звонок не обладал, я был совершенно не готов разговаривать. Но оставаться в постели под эти звуки уже не мог. Нужно просто встать. Джаст ду ит.
   Так ходят зомби и глубокие старики. Никто кроме них не знает, какие муки выворачивают их суставы и позвонки, как тонка грань наклона головы, как чувствительна боль и хрупка конструкция. Идеальный шар сердца будто лежит на полоской поверхности без бортиков. Малейшее нарушение этой горизонтали, и он скатится с края, ухнет в пропасть.
   По дороге в туалет, отметил зрением пакет, аккуратно поставленный на кухонный стол. Значит, не потерял. Вспомнил, растёгивая штаны, как проверял содержимое пакета в метро. Ланч-боксы. Не помню. Телефон в пальто. Мёртвого поднимет. Фрагменты дороги от метро до дома. Обрывки разговора со Львом. Позорные вспышки безконтрольного поведения. Телефон смолк.
   Теперь пить. Это рядом, несколько шагов до кухни. Телефон в другой стороне, телефон потом.
   Любопытство сильнее жажды. Я заглянул в пакет. Сок! Две банки пива! Я стал выставлять эти сокровища на стол. Я не помнил, как нёс пакет домой, но я вспомнил его тяжесть. Два ланч-бокса. Картошка с мясом в одном, какой-то сложный салат в другом. И бутылка с недопитой вчера граппой. Миллилитров сто, а то и сто пятьдесят. Ай-да Лев! Ай-да Карлович! Хлебнул он со мной, за годы нашей совместной деятельности, в прямом и переносном смысле. Всё помнит, всё понимает, хоть теперь и не пьёт.
   Пиво с едой поставил холодильник. Половину граппы смешал с соком. Выпил большой стакан одним затяжным приёмом. Отдышался минуту, смешал оставшуюся, отпил немного. Теперь полежать. Нет, покурить. И потом полежать.
   Сигареты, наверное, тоже в пальто. Заодно посмотрю, кто такой настойчивый.
   Вызовов, на самом деле, оказалось пять. При том три из них - вчера ночью. Вероятно, Лев беспокоился, как я добрался. Два утренних: снова Лев и кто-то не опознанный телефонной книгой. Наверняка, он же. Это его излюбленная тактика, если не может дозвониться: набирает с другого телефона, проверить, я действительно не могу разговаривать, или просто его игнорирую.
   Всё - потом. Я прислушался к самочувствию. Состояние тяжёлое, но стабильное. Сигарета ещё слишком токсична. Я погасил её на половине, прихватил стакан, телефон и вернулся к дивану.
   Телевизор - великолепный антидепрессант. Пульт к телевизору - великое изобретение. И десятки каналов, по которым нечего смотреть, доводят до состояния отупения, близкого к трансу. Головная боль отступила, мозг получил достаточную порцию анестезии. Я ощутил полный штиль, и вскоре задремал, наслаждаясь уютным покоем холостяцкой жизни.
   Алкоголик из меня, нужно признать, никудышный. В похмелье могу проспать весь, следующий за пьянкой, день. Предпочитаю пропустить метаболизм и распад под общим наркозом. Это если нет подручного спиртного. Поэтому, я завёл себе правило: не оставляй на завтра то, что можно выпить завтра.
   Сегодня всё обернулось слишком хорошо, чтобы проспать весь день. Подремав около часа, я вернулся к своей недокуренной сигарете и недопитому коктейлю. Настроение было приподнятое, литровый запас пива в холодильнике вселял оптимизм. Наличность, которую предстояло пересчитать, возвращала уверенность в собственные силы.
   Ещё не поздно сделать что-нибудь полезное сегодня. Например, поискать работу, на завтра. О новом съёмном жилье думать пока не хотелось. Тем более, вчера Лев сказал, что сам придумает что-нибудь. Нужно ему позвонить.
   Я прикурил новую сигарету, достал из холодильника пиво и щёлкнул замочком. Покрутил в руке телефон. Чей это может быть номер? Сотовый. Раньше можно было легко определить оператора. Сейчас уже не поймёшь. Да и что бы это дало? Впрочем (я внимательно посмотрел на код), можно было бы определить номер другого региона. Я не силён в номерах операторов, но эти три цифры не внушали доверия. Даже привычная девятка в такой компании смотрелась зловещим крючком.
   Вернулась тревога. Я пошёл в прихожую, проверил, хорошо ли закрыта дверь. Затем выключил бессмысленный телевизор и позвонил Льву.
   Тот ответил сразу после первого гудка:
  - Живой?
  - Ожил. Удобно говорить?
  - Я же говорю. Ты звонишь с новой работы?
  Это меня немного смутило.
  - Ну, ты меня выручил сегодня! Даже не знаю, что бы делал сейчас, если бы не ты.
  - Значит, пакет, всё-таки, нигде не оставил.
  - Что-ты! Всё супер. Спасибо. Спас, ибо...
  - Паяльничек, слышу, подогрел уже немного.
  - Лев, ты не звонил мне с другого номера?
  - Нет.
  - А ты не знаешь, что за оператор? - я назвал цифры.
  - Попробую в интернете поискать, так, сходу не скажу.
  - Как ты думаешь, он питерский?
  - Думаю нет.
  - А в области?
  - Какая разница? Это же Северо-Запад.
  - Точно. А примерно?
  - Это не твоя Полина, из Лангепаса?
  Я тоже так подумал, когда смотрел на незнакомый номер.
  - Я тоже так подумал. Ты ничего не узнал? Про неё.
  - Узнал кое-что. Но ты не захотел слушать.
  - Лев! Не томи!
  Лев злорадно попыхтел в трубку - он так смеётся:
  - Фамилия у неё Садовникова, восемьдесят второго года. Прописана в Луге.
  - Подожди, найду ручку.
  Он продиктовал адрес:
  - Только ты не обольщайся: база старая, шестого года. Там написано, что работает она в тридцать первой больнице, медсестрой. Знаешь, где это?
  - На Крестовском.
  - Правильно. Медсестрой, понимаешь? - Лев попыхтел в трубку, - расчленёнка, - снова дыхательные смешки.
  - И чего ты так развеселился?
  - Так она и старушку могла подготовить, - не унимался Лев, - нашёл себе компанию, два трупа и девушка-медсестра.
  - Ладно. И что теперь? Надо ехать в Лугу?
  - Зачем? Ты же ей нужен, приедет сама.
  - А если не нужен?
  - Тем более приедет, квартиру освободить.
  - Я серьёзно, Лев. Что делать-то?
  - Я тоже серьёзно, - Лев перестал пыхтеть, прокашлялся в сторону, и продолжил, - найди работу. С жильём пока не получилось. У нас одна знакомая квартиру сдавала на Художников. Неделю назад сдала. Хочешь, поживи пока у нас.
  - Нет, ты что! Вам там самим негде.
  - Постелим на полу, в прихожей, - он усмехнулся, - зато в безопасности.
  - Нет уж, спасибо. Вернее, правда, спасибо, Лео.
  - Ну, смотри сам. Только держи меня в курсе.
  Меня посетила идея:
  - Лев, а ты не можешь позвонить по этому номеру, со своего телефона? Узнаешь, кто это? Ну, и вообще.
  - Давай попробуем.
  - А то, вдруг роуминг, какой-нибудь...
  - Давай, говорю, диктуй свой номер. Только не прямо сейчас: шеф скоро уедет, наберу со служебного.
  
   Я снова пребывал в хорошем расположении духа. Что-то сдвигается, и день, вычеркнутый было из жизни, проходит не зря. Глядя в окно, я пил пиво, курил и улыбался своей великолепной идее. Как хорошо, как своевременно я придумал! Дотошный Лев Карлович разберётся. Подыщет нужные фразы, примет верное решение. Он же директор. Докопается до сути, и подскажет, как мне поступить.
   Как поступить, если с этого номера мне позвонят раньше, чем Лев? "Никак, - произнёс я вслух, после секунды колебания, - не отвечу. Буду ждать Льва". И снова улыбнулся верному решению.
   Тусклый день-вахтёр за окном умирал от скуки. Природа, после тотальной сентябрьской распродажи, покинула свои городские павильоны, оставив лишь дежурное освещение. Уценённые листья ещё разбросаны повсюду непарными перчатками, но деревья-манекены уже стоят мёртвыми куклами, с приставшими кое-где нелепыми теперь ценниками.
   Такой день не стыдно проспать. А если в его куриной слепоте удаётся совершить что-то полезное, это воспринимается как сверхурочные. Оплата вдвойне.
   Мне захотелось выйти из дома. Одеваясь, я отвлекал себя мыслями о торжественной прогулке по лону умирающей природы, стараясь придать второстепенное значение тому, что у меня закончилось пиво, и четырёх сигарет до утра не хватит.
   Улица встретила меня дождливой пощёчиной и отчитала за моё поношенное пальто. Я, виновато склонив голову, оправдывал свои планы скромным походом в гастроном. Где-то на полпути мы поладили.
   Я пересёк мостик, с тоской поглядывая в стону метро. Мелькнула шальная мысль поехать на Большевиков. Некоторое время, пока эта мысль остывала и теряла остроту, я смотрел как толкаются на дороге автомобили, и путь в такую даль показался мне сейчас непосильным трудом. К тому же сегодня я чувствовал себя самодостаточным. И так всё хорошо для такого дня, как сегодня. Проверив, на всякий случай телефон, я пошагал в свой карманный гастроном на Ремесленной.
   Стоя у панели с водкой, я растерянно удивлялся неисчерпаемости вульгарной, пошлой, беззастенчивой фантазии производителей. С какой упорной, неиссякаемой энергией они заигрывали со мной. Бутылки стояли в ряд, на самом удобном взгляду среднестатистического алкоголика уровне. Их обобщительно точные, как гороскоп, фронтальные этикетки, отражали весь спектр возможных переживаний целевой аудитории. Подробности обратной стороны задевали патриотичные струны качеством отборного зерна русских полей и реальностью выдуманных традиций. И не смотря на разброс цен, основная составляющая - спирт - был исключительно "Люкс" или "Экстра". Нарядные проститутки со скрытыми венерическими болезнями.
   Я взял самую дешёвую. Мне важен результат, а в этом случае, у них там всё одинаковое.
   У кассы скопилась небольшая очередь. Я раздумывал над тем, что мне нужно ещё, для того, чтобы не вернуться, как в кармане зашевелился телефон.
  "Лев Карлович"
  - Да, Лев.
  - Короче, я позвонил, - голос у него не предвещал хороших новостей, - капитан милиции Репях, это имя ни о чём тебе не говорит?
  - Нет, - я обратился в слух, уступив свою очередь.
  Лев прокашлялся:
  - Он сказал, что занимается твоим делом.
  - Каким делом?
  - Тебе, наверное, виднее. Он мне подробности не рассказывал. Что-то с квартирой, как я понял. Я чего-то не знаю?
  Я замер.
  - Алё, ты здесь?
  - Да, Лев, я слушаю.
  - Это я слушаю.
  - Никакой милиции за всё время не было. Да и...
  - А девушка твоя?
  - Я не думаю. Не знаю.
  - Если всё так, как ты мне рассказал, ты влип.
  - И что теперь? Милиция? - до меня, казалось, только что доходил страшный смысл этого слова, - что делать? Что он тебе сказал?
  - Подожди, не паникуй. Я поговорю с шефом. Говорил же тебе - съезжай с этой квартиры. Понимаешь, что вся эта затея... Блять, детский сад, - Лев матерился в исключительных случаях, - короче, я представился твоим директором. Сказал, что ты сейчас болеешь, и что я могу с тобой связаться. Мы с ним договорились, что я тебе позвоню, и передам, чтобы ты вечером был дома. Он к тебе приедет. Понял?
  - А вечер, это во сколько?
  - Не знаю - вечером. Ты же болеешь. Слушай, ты можешь его не пускать, но что у вас там происходит?
  - Лев, клянусь, всё так, как я тебе рассказал.
  - Не подписывай ничего. Если, конечно, он придёт неофициально.
  - Как это?
  - Не знаю. Он придёт к тебе, поинтересуется, например, твоим отношением к занимаемой жилплощади. Что ты ему скажешь?
  - Снимаю!
  - У кого?
  - У старухи. Которая умерла! Сама, взяла и умерла!
  - Так, почему не заявил?
  - Куда, Лев?
  Из трубки послышался вздох разочарования:
  - В милицию. В общем так. Дождись его, поговорите - только ничего не выдумывай. И ничего не подписывай. Если что, сразу звони мне. Ты там ещё не всё пропил?
  - Только собираюсь.
  - Ну, вот. Желательно, чтобы ты оставался в здравом сознании при ясной памяти. Ты дома?
  - Почти.
  - Не пей. Дождись этого мудака. По разговору, мужик нормальный, - Лев хрюкнул в трубку, - но у них мировосприятие другое.
  - А если меня не будет дома?
  - Будь. Зачем тянуть? Вряд ли от тебя отстанут, и лучше будет сразу во всём разобраться. Тем более, пока это носит рекомендательный характер. Или получишь повестку.
   Домой не хотелось. Но Лев был прав, лучше не нагадывать себе проблемы, а решать их по мере поступления. Рассчитавшись с продавцом, я вышел на улицу.
   Домой совершенно не хотелось. Воздух был холодным, но при отсутствии ветра и мороси - упоительно свеж. Я дышал им с удовольствием. К тому же и так провёл дома почти весь день. Выспался. Выпил. Теперь гулять! Просто гулять - без цели и времени. Но такие прогулки прекрасны, когда есть куда вернуться. Лев, быть может, не всё понимает. А милиционеру, пока, не хватает оснований. Но я-то знаю, что их житейское, или профессиональное чутьё не подводит. Мне крыть нечем. И вернуться домой, быть может, я уже не смогу.
   Жаль, что всё так получилось. Конечно, я надеялся. Но всегда понимал, что это временно. Понимал, но уже перестал быть готовым расстаться с мечтой. Впрочем, никогда не был.
   Я побрёл к дому. Бутылка, как пистолет, приятно оттягивала карман. Лев прав: будь что будет.
   Нужно поесть, чтобы не пить на голодный желудок. Иначе меня надолго не хватит, а я не собирался просто так сидеть и ждать визитёра. Положив бутылку в морозильную камеру, занялся ужином. Разогрел сковородку, вывалил в неё картошку с мясом. Выложил часть салата на тарелку. Мелькнула мысль выпить под салат, пока не подошло горячее, но заставил себя отказаться. Всё-таки, нужно сначала поесть. Аппетита не было, но еда уже не вызывала отвращения. Главное, начать. Аппетит придёт во время еды.
   Еды получилось много, хватило бы досыта накормить двоих, а то и троих здоровых человек. Я положил себе пару ложек на маленькую тарелку, в сковородке на вид совсем не убавилось. Постановил не пить, пока не съем эту порцию на тарелке, чем немедленно и занялся.
   Довольно быстро закончив, ощутил себя немного лучше - ровно на чувство выполненного долга. Поднявшись за водкой, решил сначала поставить чайник. Некоторое время возился с заварочником, вычищая старые чаинки. И вдруг меня осенило: появление милиции может быть, даже - вернее всего, связано с "приведением"! Конечно, здесь был живой человек, проникший неизвестным образом. У него - у неё, были основания для нахождения здесь, в этой квартире. Быть может, большие, чем у меня. А я, не разобравшись, вероломно выгнал её, напугав, не дав сказать ни слова. И если она не воровка - а она определённо не воровка - то у неё для возвращения теперь ещё более веские причины.
   Не знаю, радоваться ли этой догадке? С одной стороны, мы с квартирой не под следствием. Я спокойно могу представиться не менее испуганным арендатором комнаты. Старуха пропала, но мне-то какое дело? Пускай этим занимаются родственники. А я заплатил за полгода вперёд. И если они объявятся, пусть даже это будет то самое "приведение", то пускай ещё предъявят мне - в присутствии представителя власти - убедительные доказательства права распоряжаться данной жилплощадью.
   С другой стороны - грустно. Расставаться с квартирой, всё-таки, придётся. "Приведение" могла знать Илью, а против этого ни поддельные документы, ни былая Полина не пройдут. Мало того, отсутствием старухи с внуком могут заинтересоваться, и мне лучше будет оказаться подальше от эпицентра этого интереса. Так что, нужно собирать чемоданы. Это, в любом случае лучше, чем сушить сухари.
  Сполоснув стопку, открыл морозилку. Я уже взялся за горлышко похолодевшей бутылки, но тут, тревожной сигнализацией сработал дверной звонок. Я бросил бутылку обратно и закрыл камеру.
   Сердце учащённо билось, когда я подходил к двери. Волнение вызывало лёгкую тошноту.
  - Кто?
  - Милиция.
  Спокойный, уверенный голос. Может, и вправду, хороший мужик. Я так и не выпил. И не сделал дверной глазок.
   Наверное, сюрпризы, после недельного отпуска, скопились в очередь. На лестничной площадке стоял человек, о котором я почти перестал думать.
  - Пустишь? - спросил через порог Лёха из Лангепаса.
  Я почувствовал себя застигнутым врасплох. Ну, почему так: ничего, а потом сразу?
  - Я жду гостей, Лёха, - сомнение уже закралось мне в подсознание, но разум ещё не опомнился от шока. Я ещё додумывал, что тот опер может явиться с минуты на минуту, и мне бы очень не хотелось быть разоблачённым в присутствии этого Лёхи, но нежданный гость озвучил мою догадку:
  - Так это я и есть, - Лёха поставил носок своего ботинка на порог, - тебе шеф звонил?
  У меня слегка повело в коленях:
  - Покажи документы, - проговорил я пересохшим голосом.
  Лёха охотно полез во внутренний карман своего пуховика. И тут я обратил внимание на его форменные брюки, и говённые ботинки. И в прошлый раз он был в том же, но я тогда не придал этому значения. Просто подумал, что я бы такую дешёвку никогда не то, чтобы не купил, но даже добровольно не надел.
   Лёха раздвинул корочки, глядя мне в лицо. Фотография помытого, побритого, выспавшегося Лёхи. Даже на чёрно-белом снимке проступал здоровый румянец. Репях Алексей Николаевич. ОВД г. Лангепаса, капитан. Печать, роспись. Я покачал головой и отступил.
  - Разговор у меня к тебе, Илья Андреевич, - Лёха, по-голубиному качнув шею, нырнул в квартиру. По-хозяйски переобулся в Полинины тапочки, снял пуховик, обнажив милицейский китель, и посмотрел на меня:
  - Удивился?
  Я прокашлялся:
  - Неожиданно.
  Лёха повозился со своим пуховиком и выудил из кармана бутылку водки:
  - Не возразишь?
  Вместо ответа я сделал пригласительный жест на кухню. Вот теперь я точно не знаю, чего ожидать.
   Лёха расположился на своей прежней позиции. Я выставил на стол стопки. Не спрашивая, наложил гору картошки с мясом в тарелку и поставил перед ним. Лёха разлил. Мы чокнулись.
  - Ложку-то дашь? - спросил под руку Лёха.
  Я встал со стопкой в руке, достал ему вилку.
  - А чего сам не ешь? - спросил Лёха со стопкой наперевес.
  - Салатом обойдусь.
  Выпили.
  Лёха налёг на картошку. Голодный. Ест как собака - сначала выбирает самое вкусное, мясо.
   Водка была отвратительно тёплой. Она разъела нёбо и горло, но растворила подступавшую тошноту. Мне стало спокойнее. Я, действительно, не знал, чего ждать от этого человека, но почувствовал себя готовым постоять за себя, в случае... в любом теперь случае. Так бывает на грани отчаяния, когда всё, что ты скрывал, вдруг обнажилось, и тебе уже некуда деваться и некогда объяснять.
  - Полина звонила? - спросил Лёха с набитым ртом.
  - Что у тебя за дело? - я достал сигарету.
  - Я ж тебе говорил, что ты ничего не знаешь, - Лёха, не переставая жевать, достал свою пачку и положил на стол.
  - Нет, не звонила, - я прикурил, - ты, кстати, не знаешь, что с ней?
  - Беспокоишься, - у Лёхи, очевидно, это была не первая стопка, - а ведь я тебя предупреждал.
  Он вытащил сигарету. Глядя на меня своими свиными глазками, тщательно всё пережевал, держа сигарету в стороне от жирных губ. Даже облизал свои оральные внутренности, перед тем как чиркнуть зажигалкой:
  - Приняли мы твою Полину, - сказал он, задушевно вздохнув, - по этапу пойдёт, - и закурил, - жалко девку, правда?
   Я на мгновение перестал испытывать закон тяготения. Лёха разлил ещё по одной. Не соблюдая церемоний, я схватился за пятидесятиграммовую гирьку и сразу выпил. Это снова прижало меня к табурету.
  - Вы тут как в другом мире живёте, - философски заметил капитан Репях, - ничего вокруг не видите. Вам говоришь, а вы не понимаете. В жизни всё не "как должно быть", а "как есть". Копаете вглубь. А, нахера вглубь-то копать, как кроты - посмотри вокруг! Жизнь, она, блядь, слабину не любит. Она в ширину растягивается. Где тонко, там и порвётся, понимаешь? Со-об-ща-ющиеся сосуды, - выговорил Лёха.
   Я курил и смотрел в стол. Позвонить Льву? Лёха, вытянув губы, выпил свою стопку.
  - Ладно. Не ссы. Я в тот раз проверить тебя приходил. Мало ли, может, вы подельники, - он перехватил мой взгляд, - но сразу видно, что у тебя шуры-муры к ней. Лошара ты, вот что я тебе скажу. Хотя вижу, что пацан нормальный. Хоть и говорят, что все вы здесь пидоры. Просто, не видишь ничего вокруг.
   Я взял бутылку, разлил водку по стопкам:
  - Ну, спасибо, что счёл нужным рассказать мне о судьбе Полины...
  Лёха хлопнул себя по ляжке:
  - Да ты о своей судьбе думай, чудак! Тут не она, так другая, - он потряс руками, охватывая жилплощадь, - у тебя хата: люди, грамотные, этим в свою пользу живут - девки штабелями, а ты, вот, хуяк, и в хомуте́. Ладно бы, в хомуте - жертва преступного замысла заезжей аферистки. Дальше своего Питера ничего не видите! На вас же теперь вся страна давит, Москва, блядь, не резиновая!
  Выпили.
  - Она же девка ушлая, сразу тебя раскусила, а ты повёлся, - конец фразы Лёха произнёс с театральным сожалением. Его задор погас, и наступила тяжёлая пауза.
   Едко дымили сигареты. Два или три раза мы синхронно затягивались, потом поочерёдно задавили окурки в пепельнице.
  - Не жрал ничего целый день, - Лёха доел картошку.
  - Давай, ещё положу, - предложил я.
  Он молча подвинул свою пустую тарелку, и потянулся за бутылкой. Пока я накладывал, он разлил. Попробовал салат, и тут же съел всё, что было:
  - Ты, прям, повар, а не бармен! - не поскупился на комплимент Лёха.
  Я не стал его разочаровывать и промолчал.
  Он сейчас был хозяином положения и прекрасно это понимал. Я чувствовал, что пока он играет в кошки-мышки, и что у него припасён козырь. Но, что это может быть? Вероятно, Полина всё рассказала.
   Я поставил перед ним тарелку. Не выдавая кулинарных секретов, взял со стола пустое блюдо из-под салата и, прикрывая спиной ланч-бокс, обновил порцию из холодильника. Он поднял свою стопку и вынудил чокнуться.
   Выпили. Закусили. Я почувствовал приятную тяжесть первой волны опьянения:
  - Так, что с Полиной? За что? Я ж ничего не знаю.
  Лёха невозмутимо ел. Только посмотрел на меня из подлобья.
   Я подождал, пока он доест. Лёха отложил вилку, вытер губы рукой и потянулся за сигаретой:
  - Она ещё там, - он кивнул в сторону, - на родине по двум эпизодам проходит. Мошенничество с недвижимостью, - столько шипящих Лёха произнёс без единой запинки.
   Он закурил и, казалось, совершенно протрезвел. Китель с погонами определённо шли этому невзрачному человеку. Эти визуальные регалии как бы выдавали скрытый потенциал, превращая заурядность в скромность натуры.
  - Я с тобой в кошки-мышки играть не собираюсь, - поразил меня капитан Репях своей проницательностью, - у меня командировка заканчивается. Но человек ты хороший. Только простой, наивный. Вокруг таких как ты постоянно вертятся всякие жулики.
   Он снова задушевно вздохнул, сыто откинулся, насколько позволял табурет без спинки, и продолжил:
  - У меня сегодня поезд. До Москвы, потом самолёт. Я тебе оставлю телефон, свой. У нас ты навряд ли окажешься, но, если что - звони. И если у тебя тут что-то будет... подозрительное, сообщай. Я помогу.
   Мне стало легче дышать. Меня просто вербуют в осведомители. Лёха, простой региональный мент в командировке, ничего на меня не имеет. До тех пор, пока Полина... значит, она пока не раскололась. Конечно, зачем ей меня сдавать? Ведь мы же - подельники. Всё ещё может выгореть. Бедная Полина.
   Я разлил остатки поровну, и решил не злить гостя:
  - Спасибо тебе, Лёха, - поднял я стопку, - за понимание. Ты тоже хороший человек, я многое понял, благодаря тебе.
  Он кисло ухмыльнулся. Мы чокнулись и выпили. Я спокойно закусил салатом, но меня ждало новое испытание:
  - Мне с тебя нужно заявление, - сказал Лёха, - ты не ссы, на тебе это никак не скажется. Я тебе подскажу, если надо, что написать, а ты подпишешь.
  - Слушай, Лёха. Я всё понял, благодарен тебе за участие. Но ей и так хватит, без меня. Девчонка-то хорошая, умная, одумается.
  - Нет. Ты не понимаешь системы: если ты не отпишешься от неё, значит вы сообщники. А это уже организованная преступная группа. И мне придётся тебя задержать.
  - Но, ты же сам понимаешь, что это не так!
  - Не понимаю, Илья. Напишешь - пойму.
  Позвонить Льву.
  - Мне нужен адвокат.
  Лёха разочарованно выдохнул:
  - Вот, ты сам всё усложняешь. Адвокат - это уже официальное возбуждение уголовного дела. Тебе это надо?
  - А заявление? Это не возбуждение... уголовного дела?
  - В данном случае - нет. Это твоя, как бы, страховка. Мало ли как обернутся обстоятельства? Я же к тебе по-хорошему, не как мент, - он потянулся к бутылке, но та была пуста, - давай, ещё сходим? Душевно у тебя на кухне.
  - Слушай, Лёха, пойми, я в любом случае не буду писать ничего против Полины. Хер со всем, ладно - пускай, как ты говоришь. Но, ведь, всё обошлось. Я её прощаю, - я с надеждой взглянул ему в глаза.
  - Какой, блядь, благородный. Все пидорасы, а ты Дартаньян! - обозлился от недолива Лёха, - а пенсионеры? Всю жизнь въёбывали на севере, чтобы купить себе квартиру на материке? Копили, а тут - хуяк - денег нет! У деда инфаркт, а бабка ослепла. Как тебе такое? Или: мать, учительница, с двумя детьми, всю жизнь по общагам, теперь пилит хату из-за твоей... Полины.
   Лёха принял позу уставшего покровителя, и снисходительно смотрел на меня через змейку сигаретного дыма.
  - Лёха, я ничего писать не буду.
  Лёха встал, потянулся и пошёл поссать.
  "Придётся тебя задержать". Это что, меня могут закрыть? Вот, сейчас? Он сегодня уезжает, на московском. Что ему надо? Полина уже попалась и я в этом не виноват. Что делать?
   Я достал из морозилки свою бутылку. Разлил.
   Из туалета вышел довольный офицер милиции:
  - Волшебник, - сказал он своей стопке, вытирая руки о форменные штанины.
  - Лёха, - сказал я, - ты же не офицально?
  - Не официально.
  - Пей, - я кивнул на его стопку, - и уёбывай.
  - Това-а-а-арищ! - сытый Лёха в перспективе догона, - я же в форме. Удостоверение. Значит, ты уведомлён в том, что я, - он налёг на стол, глядя мне в лицо, - представитель власти. Он подождал, оставаясь в таком положении, пока мои глаза перебегали с погона на погон, и не остановились на его роже.
  - Пошёл вон из моей квартиры, - членораздельно, не своим голосом произнёс я. И встал.
  Лёха тоже встал, нащупывая рукой эфес шпаги:
  - Ты так уверен, что это твоя квартира? А покажи-ка мне свой паспорт.
  Я решил бежать. На Большевиков, пока работает метро.
  - Всё, Лёха, уходи. Придёшь официально, - я вспомнил что-то из кино, - с ордером, тогда поговорим.
   Лёха помял желваками, поднял стопку (я тоже поднял), выпили.
  Лёха дружелюбно сел:
  - Дурак ты, - он подцепил на вилку салат, закусил и пошёл в обход, - я вот тоже решил перебраться в Питер. Не сдашь комнату? По старой дружбе. Но, про паспорт я не шутил. Показывай, или я не соглашусь, - он снова закурил, - и ты сядешь. Как твоя подружка.
   Я сел:
  - А ты не можешь, ну, повлиять, на дело с Полиной?
  - Могу, - сказал Лёха, - пиши заявление.
  - Я не буду ничего писать. Не вижу связь.
  - Напишешь, - спокойно сказал Лёха, - если хочешь остаться в этой квартире.
   Он тяжело встал:
  - Простата, наверное. Раз поссал, потом бегаю. Выпью рюмку, ссу бутылку. Извини.
  Он снова закрылся в туалете. Я прокрался в коридор. Если он мент, у него может быть оружие. Я добрался до его пуховика. Насчёт пуховика, это я преувеличил: это даже не китайская "аляска". Стёганый тулуп на синтепоне. Приподнял одежду на вешалке - тяжёлая. Подумал секунду, что будет, если я застрелю Лёху его табельным пистолетом. Распилю, как Илью, и закопаю на Крестовском. Командировка заканчивается.
   Лёху будут искать. Будут искать, в том числе, здесь. А может, здесь в первую очередь. Пока я не сделал ничего настолько серьёзного, чтобы сесть в тюрьму. И не собираюсь делать. Тем более, сейчас я пьян. И это была самая отрезвляющая мысль.
   Оставив куртку в покое, вернулся на кухню. Он тоже пьян, и не "при исполнении", хоть и в форме. Или, если в форме - это уже "при исполнении"? Тем более - в форме. Это, ведь, наверное, какое-нибудь нарушение устава, или что там у них? На это и нужно давить. Во сколько у него поезд? Нужно продержаться.
   Полину жаль. Но это было не острое чувство переживания, а какое-то второстепенное: вроде того - жаль, что так вышло. Острым, с ледяным холодком был страх за себя. Этот пьяный клоун с погонами, запёршийся в туалете, может оказаться настойчивым. Его кривляния имеют под собой основания. Такое чувство, что у него ещё что-то припрятано, что-то очень важное. Слишком уж точные выпады.
   Я прислушался: из туалета не доносилось ни звука. Уснул он там? Или нарочно даёт мне время подумать? Как же я пьян!
   Поднявшись, я решил заварить чай. Пока закипала вода, я подошёл к двери туалета. Тишина. Может, действительно, спит? Пускай, главное, чтобы не проспал свой поезд.
   Я пил чай и курил. Из туалета по-прежнему не доносилось ни звука. Погасив окурок, я вернулся в коридор. Тишина. Вывернув полы его зипуна, я стал обыскивать карманы. В своё оправдание думал о том, что хочу найти билеты, узнать время отправления, и не дать Лёхе опоздать. Мне и на самом деле этого хотелось. Но больше хотелось найти хоть какую-то подсказку тому, что он знает или задумал, чем располагает против меня. Вывернуть его наизнанку, как эту куртку.
   Во внутреннем кармане лежал бумажник. Вернее то, к чему более всего подходит определение "лопатник". Я распахнул его толстые створки. Неприятно кольнуло сердце: с разворота бумажника на меня смотрела Полина. Немного другая - моложе и приветливее. Как мило. И как странно, после того, что он сегодня наговорил. Я раздвинул карман для денег и физически почувствовал, как у меня загорелись глаза. Лёха был при деньгах. Алчно взглотнув, я прикинул на ощупь, сколько можно одолжить, чтобы не бросалось в глаза, и вытащил несколько хрустящих купюр. Пошарил по мелким кармашкам. Карты, визитки, купон из кофейни. Мелочь. Ничего интересного. Кроме фотографии Полины. Посмотрев ей в глаза, отщипнул от того, что было ещё несколько тонких банкнот. Волевым движением вернул бумажник в карман.
   В другом кармане нашёлся пластиковый пакет с бумагами. Уже знакомое мне удостоверение лежало отдельно, наготове. Два паспорта, один из которых в обложке. Наверное, заграничный. Из него торчали железнодорожные билеты. С трудом отыскал время и дату отправления. 23:50. Это так не скоро! Полистал паспорт: Репях... год рождения... так и думал, что выглядит старше. Российский паспорт. Я взял другой, тоже российский, совсем новенький.
  
  
  
  
  24.
  
  
  
   Этот паспорт, конечно, мог быть чьим угодно. Я только потом вспомнил, как чувствовал, что это паспорт Полины. Потом - через несколько секунд, когда прошёл шок и сердце бешено заколотилось. Из паспорта явилось чудо рунических символов. Последние полгода я произношу эти слова не иначе как заклинание: Юкляевский Илья Андреевич. С моей собственной фотографии, будто с иконы, на меня снисходила благодать.
   Выдан... неделю назад. Перелистнул страницу. Штамп с адресом регистрации, город Луга.
  - Ну, Полина, - пробормотал я вслух, - всё-таки получилось.
  Я был почти счастлив. Да что там, "почти"! Нужно только избавиться от этого Лёхи. И потом, в одиночестве, непременно поскорблю и угрызну совесть за Полину.
   Надо срочно что-то придумать, чтобы выгнать Лёху, желательно в Лангепас. Я убрал свой паспорт туда же, куда перед этим деньги. Затолкал его документы в пакет и убрал всё в карман. На всякий случай расправил его куртку на вешалке и постучал в дверь туалета:
  - Лёха!
  Тишина.
  - Капитан Репях!
  Тишина. Дверь заперта.
  Я сходил на кухню, налил водки, выпил. Достал паспорт и ещё раз внимательно его пролистал: "Красота!" Прошёл в комнату, и перевёл стрелки часов вперёд. Так, чтобы времени на раскачку больше не оставалось. Достал свой телефон и тоже переставил время.
  - Лёха! - я ударил в дверь кулаком, - выходи! Ты живой там?
  Ночевать он здесь точно не будет. И на поезд не опоздает. Отыскав припрятанный топор, я просунул его лезвие между дверю и косяком. Впервые задумался над тем, почему две одинаковые, расположенные рядом двери - в туалет и в ванную - открываются по-разному? Одна внутрь, другая наружу. В туалет открывалась внутрь, и я поддал плечом, отжимая топорище. Дверь сдалась неожиданно легко, и я чуть не налетел с топором на ошалевшего от испуга Лёху. Он, вероятно ещё толком не проснувшись, совершенно по-детски, почти трогательно, вскрикнул и закрылся руками.
  - Обосрался? - ласково происнёс я, - Лёха, это я, Илья. Просыпайся, на поезд опаздываешь!
  Отставив топор за порог туалета, я достал свой телефон. Держа циферблат перед его глазами, я орал:
  - Время, Лёха! Поезд.
  Лёха стал просыпаться. Он с ужасом посмотрел на часы. Затем подпрыгнул на унитазе и потянулся в карман спущенных штанов. Как выяснилось, за телефоном.
  - Выйди, - простонал он.
  Телефон выпал. Я схватил его и выбежал из туалета на кухню.
  - Лёха! Давай на посошок! - орал я, судорожно соображая, как тут поменять время, - Лёха!
  Лёхе было плохо. Он проснулся, сполз с унитаза и сразу начал блевать. Я пытался ему посочувствовать, но вид его неподтёртой задницы вызвал во мне смятение.
  Между спазмами он пытался закрыть двери на замок, но шпингалет совсем отвалился.
   Переставив часы, я поискал его последние звонки. Цифры, цифры. Залез в телефоную книгу. Она была совершенно пустой. Наверное, купил специально питерскую сим-карту. Настоящий разведчик - ничего не копирует в память телефона. Вернувшись к вызовам, я нажал на номер, повторявшийся несколько раз. Длинные, безответные гудки.
  Лёха вышел из туалета. Выглядел он как покойник.
  - Иди, умойся, - пожалел я Лёху, сбрасывая звонок.
  Я налил, и протянул ему стопку. Он выпил стоя и несколько посвежел:
  - Где мой телефон?
  Я отдал ему аппарат.
  - Илья, короче, такая хуйня, - проговорил Лёха, нажимая на телефоне какие-то кнопки, - я тебе всё сказал, но ты ничего не знаешь.
  Он покивал сам себе гловой, посмотрел на часы в телефоне и выругался. Я метнулся в прихожую, надел своё пальто, обулся и снял с вешалки его куртку. Лёха в это время самостоятельно налил себе водки, выпил, закурил и, шатаясь, вышел навстречу. Я встретил его как быка на корриде, с развёрнутой курткой в руках.
  - Жаль, что всё так получилось, - сказал Лёха, глядя на подклад своей куртки, - меня друзья провожали.
  Я заманчиво потряхивал перед ним распростёртой курткой. Его маленькие глазки бегали с одного внутреннего кармана на другой и наливались желчью:
  - Мы не договорили.
  - Поезд, Лёха. Время.
  Лёха, с сигаретой во рту, протянул руку. Я подставил вход в рукав, но он залез в карман с документами. Достав пакет, он обыскал содержимое. Потом посмотрел на меня.
  - Вообще-то, я искал билет, - ответил я на его вопросительный взгляд.
  Лёха вырвал у меня из рук свою куртку. Залез в другой карман, нащупывая бумажник. Вид "лопатника" его не успокоил. Он стал по нескольку раз проверять все карманы и тихо материться. Затем вывернул карманы своих штанов. На пол неслышно сыпались крошки и автобусные билеты. Наконец он смирился:
  - Сейчас я уеду. Но скоро вернусь.
  - Поехали, философ.
  - Хотел тебе сделать подарок... неужели забыл? - он снова прошёлся по карманам, но уже без фанатизма, - теперь всё равно.
   Лёха заметно сник. Я был непреклонен:
  - Время, капитан!
  - Надеюсь, ты всё понял, - сердито проговорил Лёха и взял куртку под руку.
  Он с трудом обулся и мы, наконец, вышли.
   Я поборол соблазн тут же закрыть дверь изнутри. Мне нужно было убедиться, что Лёха уедет.
  - Я поймаю такси, - сказал я, - в такое время пробок не должно быть, успеешь.
  Лёха взял перила правой рукой и подготовился к спуску.
   Закрыв квартиру, я легонько прихватил его под локоть с курткой, побуждая к движению. Лёха неуверенно тронулся.
  - Ты без сумки? - спросил я.
  - С сумкой, - ответил он.
  - Где сумка? - спросил я.
  - На вокзале, - ответил он, - утром отвёз, когда билет брал.
  Мы осторожно спускались по лестнице.
  - Ты понял, что я тебе говорил? - спросил Лёха.
  - Да, Лёха. Я всё понял.
  - Забудь про неё.
  - Забыл.
  - Заявление напишешь. Я тебя вызову свидетелем.
  - Осторожнее, Лёха. Смотри под ноги.
  - Выпить взял?
  - На вокзале пиво возьмёшь.
  Тут он встрепенулся:
  - Телефон свой оставь.
  - Оставил, - соврал я.
  Лёха вывернул голову ко мне, пытаясь придать своему взгляду значимый вид. Меня обдало сладковатым смрадом блевотины и тёплого спирта. Я отпрянул. Его повело в сторону. Я попытался удержать его от падения. Мы закружились, обнявшись, вдоль перил, едва не подмяв соседку, поднимавшуюся нам навстречу.
   На улице было полно людей для столь позднего времени, которое показывали часы наших телефонов. Лёху, похоже, это нисколько не смутило. Для него любой город больше Лангепаса - "Moscow never slips". На мою радость, попутная машина остановилась с первого взмаха. Разумеется, торговаться я не стал. Лёха, раскачивая престарелый седан, уселся на заднее сиденье. Он хотел что-то сказать на прощание, но я захлопнул дверь.
  - Фу... - с невыразимым облегчением выдохнул я. Посмотрел вслед, запоминая номер, но сделав шаг в сторону дома, тут же его забыл.
  
  
  
  25.
  
  
  
   На что готов человек ради любви. Какие скрытые ресурсы мобилизует это чувство, превращая человека в изгоя, аскета, зомби, посмешище. Какой насыщенной, полноценной, интересной делает она жизнь, и как её отравляет, если хоть что-то пошло не так. Самопожертвование как высшая степень слепого эгоизма.
   Полина позвонила утром, как продолжение сна:
  - Привет. Продержался?
  Вернее, как пробуждение после дурного сна.
  - Ты где?
  - Еду к тебе. Купить что-нибудь по дороге?
  Я ещё сплю. Я счастлив, и пренебрегаю логикой.
  - Пива. Пару банок. Пить очень хочется, Полина.
   Она открыла дверь своим ключом. Не раздеваясь, прошла в комнату, в которой я спал. Села ко мне на край дивана, как это делают мамы или врачи, и провела невесомой рукой по моим волосам.
  - Полина. Не знаю, чего у меня больше: новостей или вопросов, - бормотал я под её ладонью.
  Сил не было даже для пива.
  - Спи, зайчик, ещё рано. Потом поговорим.
  Если бы она сейчас готовила для меня смертельную инъекцию, я бы с благодарностью подставил свою вену. Это, ведь - Полина...
  
  Проснулся я внезапно и сразу. Как это случается у алкоголиков, во мраке и холоде, с ясным осознанием реальности и страхом ответственности за неё. Состояние было разбитое, но ничего не болело. Комната была в сумерках, и я не мог понять какое время суток. Посмотрел на часы, прикидывая, что проспал достаточно, чтобы восстановиться и сразу почувствовал себя лучше. На табурете, служившем прикроватным столиком, дожидалось пиво. Убедительное доказательство того, что Полина не была сном. Напротив, сном теперь казалось всё остальное, дурным до неё, счастливым сейчас. Я вспомнил про паспорт, стало совсем хорошо. Я достал его из кармана штанов, в которых спал. Вместе с ним из кармана вывалились деньги, о которых я ещё не успел вспомнить. В паспорте ничего не изменилось. Я с минуту разглядывал рассыпавшиеся на пол деньги. Не пересчитывая, собрал.
  Нужно позвонить Полине. Теперь ведь у меня появился её номер. Я открыл пиво и с удовольствием пил, пока хватало дыхания. Поднял с пола телефон, ещё раз посмотрел на часы, отметив, что вчера перебрал настолько, что до сих пор, всё-таки, пьян. Нашёл последний входящий. Предвкушая звонок, решил закурить. Сигареты, вероятно, на кухне. Я встал с дивана, прихватил банку с пивом и пошёл на их поиски.
  Дверь в старухину комнату была открыта. На кровати, в сумерках, лежало тело. На миг я снова пережил холодящий ужас. Старухин труп и привидение пронеслись в моём сознании, сдув эфемерное облачко счастья. Кровать расположена так, что с порога видны только ноги, и сложенные на животе руки. Я зашёл в вечную тишину этой комнаты, чтобы развеять неопределённость сумерек и рассмотреть лицо.
  Это была Полина. Она лежала на спине, сняв лишь обувь и пальто, и крепко спала. Я наклонился над ней, прислушиваясь к её дыханию. Её рот был слегка приоткрыт, грудь чуть заметно вздымалась. Замерев, я изучал по клеточкам подробности её лица. От того, что сумерки искажали её лицо, или потому, что я никогда не смотрел на неё так пристально, Полина казалась совсем незнакомой. Спящей она выглядела старше.
  Я тихонько прошёл на кухню, нашёл сигареты и закурил в открытую форточку. Полина здесь. Она спит, и никуда больше не денется. Лёхины слова, его милицейская форма оставляли тревогу и неприятный осадок, как от дурного сна. Я даже помотал головой, чтобы убедиться в том, что не сплю сейчас. И пусть я не мог сложить всё в логическую цепочку, но знал, что когда Полина проснётся, всё встанет на свои места.
  Этого я был готов ждать сколь угодно долго. Осторожно прикрыв дверь в спальню, я передвигался по квартире исключительно крадучись. Даже по нужде пользовался не гремучим унитазом, а умывальником, ставшим в последнее время настоящим писсуаром.
  Тем временем в квартире, вопреки логике, стало заметно светлее. Такая перемена вовсе меня запутала, но ещё больше укрепила веру в чудо наступившего дня. К концу второй банки пива меня распирало от желания немедленно поделиться этим ощущением чуда с Полиной, рассказать ей о своих муках неопределённости, когда от неё не было никаких вестей, о страхе за неё, о привидении, Льве Карловиче и бармене Андрее. Одновременно, нестерпимо жгло любопытсво, что же, всё-таки случилось? Почему её так долго не было? И, конечно, Лёха, обернувшийся капитаном милиции.
   Полина спала. Пока было пиво, я был готов терпеливо ждать. Пиво закончилось, и стало скучно. Не хотелось спать, не хотелось есть, но, самое главное - не хотелось трезветь.
   Я собрался и вышел на улицу. Когда выходишь на улицу, всё становится по-другому. Это воздух, пространство и нейтральная территория. Улица концентрирует тебя в тонкую единицу. Я поёжился.
   Странно то, что мне ничего не казалось странным. Полина дома, паспорт в кармане. Остальное непременно теперь образуется. Просто, я окончательно запутался, выпал из происходящих событий. Просто, я устал.
   Короткий путь до гастронома меня больше занимали мысли, сколько и чего взять. Добравшись до цели, купил всё необходимое. Несмотря на промозглую погоду, выпил одно пиво на улице. Возле парадной выкурил сигарету. Вот, пожалуй, вся на сегодня прогулка.
   Когда я вернулся домой, обнаружил, что Полина проснулась. Судя по звукам из кухни, она мыла посуду и кипятила воду для чая.
  - Полина, - крикнул я ей из прихожей, - я сам сейчас всё намою.
  Я был настолько рад, что она проснулась, что запросто мог бы устроить генеральную уборку.
  - Привет, - сказал я, выкладывая свои покупки на кухонный стол.
  - Привет, - ответила Полина, оглядывая через плечо банки с пивом.
  - Оставь, я сам домою, - сказал я как можно ласковей.
  - Поздно, - сказала Полина и выключила воду.
  Тем временем закипел чайник. Полина, прекрасно ориентируясь, хозяйничала. Мне доставляло удовольствие наблюдать за ней, сидя в углу за столом, с только что раскупоренным пивом.
  - Не выспалась, - сказала Полина, садясь за стол.
  - Так иди, поспи!
  - Не могу на чужой кровати. Чай будешь?
  Я отрицательно приподнял пиво.
  - Вчера тоже поспать не получилось.
  Что-то тревожное сократило мои мимические мышцы.
  - Ночью? - я приготовился слушать рассказ о ночных допросах, и холодной камере изолятора.
  - Ночью я работала, - ответила Полина спокойно, - а перед этим у меня был непростой денёк.
   Я молча смотрел на неё. Казалось, что она готова заплакать. Мне было жаль её, действительно жаль. Но я упрекал себя за то, что не испытываю сейчас никаких угрызений совести. Что не способен сейчас проникнуться трагичностью возможных обстоятельств, поскольку рад был ещё своему новому паспорту. Поскольку, глядя в её лицо понял теперь, что не люблю Полину. В том истинном понимании, что я с ней не одно целое. Я разделял её боль, но не чувствовал эту боль в себе. Она мой партнёр. Мне даже пришла в голову мысль, что произошедшее с ней, это следствие её ошибки. Что она могла подвести меня.
   Полина, в своей манере дожидаться наводящих вопросов, молча пила чай. Я молча пил пиво. Мы просидели так некоторое время в тишине, будто наконец оторвались от долгой, изнурительной погони и нужно было перевести дух.
  - Работу нашёл? - спросила Полина.
  - Почти.
  - Это как?
  - Это значит, что в активных поисках. Пока тебя не было, каждый день по два собеседования проходил. Но теперь точно найду, Полина! Расскажи, что у тебя случилось?
   Полина убрала руки под стол, серьёзно посмотрела в моё, вероятно, довольное лицо и сухо, без эмоций объявила:
  - Он забрал твой паспорт.
  Я постарался придать своему лицу выражение тревоги и озабоченности:
  - Ты начала с самого конца. Как он тебя нашёл?
  - Я же говорила, что он маньяк. К тому же, работает в милиции, - тут она посмотрела, как я отреагирую на такую новость. Я сохранял сдержанно-мужественное выражение, и Полина продолжила, - у него доступ к базе. Вычислил, где работаю, приехал, нашёл.
  - А почему ты его сразу не отшила? - негодование мне подделывать не пришлось, - Полина? Почему? Может, ты ему чем-то обязана?
   Тут я на мгновение замер, будто меня поразила внезапная догадка. Я посмотрел Полине в глаза как можно проницательнее, даже слегка привстал со своего табурета, и тихо, но пристрастно спросил:
  - А нет ли в его приезде (театральная пауза) профессионального интереса?
  Полина глупо, словно её ударили в лоб, похлопала короткими бесцветными ресницами:
  - В смысле?
  - Ты, помню, говорила, что у него мама в бизнесе, и он с ней, чего-то там помогает.
  - Ну да. Он её крышует, - ответила провинциальная пэтэушница.
  - И вдруг берёт отпуск и едет пытаться вернуть любимую.
  - Почему "вдруг"? Раньше тоже ездил, - Полина поёрзала на табурете.
  - Зачем он, на самом деле, приезжал, Полина?
  - Я тебе уже всё рассказала, - Полина некрасиво сморщила лицо, - про мента не сказала, но тебе это зачем было знать?
  - Именно, Полина! - воскликнул я, - Именно! Ты умолчала об очень важном, ключевом моменте!
   Полина по-бабьи осела, немного откинувшись назад, и смотрела на меня ничего не выражающими коровьими глазками.
   Алкоголь, наконец, уравновесил моё шаткое состояние. Я чувствовал прилив сил и красноречия:
  - Его приезд, вероятно - несомненно! - имеет личную подоплёку. Однако основным мотивом ваших нынешних отношений - как мне думается - является его профессиональный интерес к тебе. Вернее, к твоим некоторым... поступкам. А то, что между вами некогда были довольно близкие отношения, усложняет его профессиональную задачу. Делает её эмоциональной. Нельзя смешивать личное и служебное.
   Я сделал короткую паузу для хорошего глотка пива, закурил, и меня несло дальше:
  - В нём борятся чувство долга и ответственности за бывшую, но всё же, некогда любимую девушку. Впрочем, он тебя и сейчас любит, - я глубоко затянулся, - он приезжал помочь тебе.
   Полина злобно глянула на меня. Её губы стали совсем тонкими. Казалось, до неё дошла только последняя фраза.
  - Чем он может мне помочь? - тихо, с давлением произнесла Полина, - ничего не поняла.
   Я развёл руками:
  - Ну, ты же здесь. Ты свободна. Пока.
   Полина снова впала в ступор. Лицо её стало непроницаемым, даже отталкивающим. Я смотрел на неё и видел, как должна выглядеть сама усталость. Но мне было нестерпимо важно вытянуть из неё всю правду прямо сейчас, прижать её. В противном случае, очень скоро она прижмёт меня, и пощады не будет. Мне было жаль её, искренне жаль. Но это была жалость садиста.
  - Ладно, хорошо, - примирительно сказал я, расставляя мысленные ловушки, - прости. Тоже, знаешь, не простые деньки выдались. Ты ещё пропала.
   Полина сидела потупившись, сложив руки на колени. Я знал, что разговорить её будет чрезвычайно трудно.
  - Слушай! - сказал я, - ты не знаешь, у кого ещё могут быть ключи от квартиры?
   Она лишь молча вскинула на меня усталый взгляд.
  - Ты никому из своих подружек не давала ключи от этой квартиры? - я переформулировал вопрос.
  - К чему ты клонишь? - с оттенком презрения ответила вопросом Полина.
  - "Да" или "нет", малыш.
   Она отвернулась в сторону, немного подышала чуть глубже обычного, оперлась руками о стол, словно собираясь вставать, и серьёзным тоном произнесла финальную фразу:
  - Я никому из этой квартиры не давала ключи от своих подружек...
   К концу фразы она почувствовала, что что-то не так. Секунду мы смотрели друг на друга, будто нагнетая давление, и вдруг, разом прыснули со смеху.
   Смех разрядил обстановку и взбодрил. Полина, стряхивая, слезинки, налила себе вторую чашку. Я открыл очередную банку. Мы улыбались, и казалось, что всё стало как прежде. Во всяком случае, мне.
   Я рассказал ей, как ходил на собеседования, немного преувеличивая свои старания. Самую малость, только чтобы оправдать усердием тщетность полининых инвестиций.
  - Представляешь, - говорил я, - однажды возвращаюсь домой из центра, пешком. А дома кто-то есть!
   Красочно и эмоционально я рассказал Полине о привидении. Она слушала с улыбкой и серьёзным взглядом, но ничего не могла предположить, чтобы прояснить случившееся.
  - Нужно сменить замок, - сказала она, - странно всё это.
   В общих чертах рассказал про Льва Карловича. Как он, не смотря ни на что, беспокоится обо мне. Даже попросил бармена заехать, проверить, когда я долго не выходил на связь.
  - Ты сказал ему, где теперь живёшь?
   Тут я запнулся. Я не хотел говорить Полине, что жил раньше всего лишь этажом выше. Но, главное, у меня самого этот вопрос вызывал дискомфорт. Я не сомневался в явных способностях и скрытых возможностях Льва Карловича, но он так и не разъяснил мне, как нашёл адрес квартиры. А неясности я не люблю.
  - Ото Льва Карловича трудно что-то скрыть, - размыто ответил я нам обоим.
   Про вчерашний визит Лёхи в мундире я рассказывать не стал. Вместо этого, вернул разговор в самое начало:
  - Значит, паспорт, всё-таки сделали?
   В ответ Полина вздохнула, отпила чай, хитро прищурилась и покивала головой. Но тут же лицо её снова стало серьёзным:
  - Он сказал, что ему надо кое-что проверить, и если всё нормально, то сам тебе отдаст.
  - Что ему надо проверить?
  - Он сказал "кое-что".
  - Это я понял, Полина! - она стала меня раздражать. Я сделал паузу на затяжной глоток, и прикурил сигарету, - с паспортом всё нормально?
  - Он его забрал.
  - Я понял! (спокойно) паспорт, там же всё официально? Он настоящий?
  - Настоящий, - чуть слышно, почти шёпотом произнесла Полина.
  - Как так получилось, что он его забрал? Откуда он знал про мой паспорт?
   Полина снова вздохнула, глотнула, но лёгкое прокашливание вселило надежду на скорый ответ. Я терпеливо ждал несколько секунд.
  - Он следил за мной. Ходил со мной везде. Даже на работу водил, и ждал, когда я переоденусь, чтобы убедиться, что моя смена. Мог даже ночью прийти, его охрана пускала.
  - Так зачем ты с ним за паспортом поехала? Нельзя было подождать?
   Полина снова замкнулась, и я было пожалел, что перебил её. Как вдруг она посмотрела на меня каким-то особенным взглядом. Так, наверное, она смотрела на меня в первые дни нашего знакомства. Этот взгляд настолько преобралил её, что я на мгновение потерял былую уверенность в себе, будто теперь снова всё зависело от Полины.
  - Откуда ты здесь, Андрей? - спросила поумневшая Полина. Я не помню случая, чтобы она обращалась ко мне по имени. Если раньше это можно было объяснить маргинальным периодом смены паспортных данных, то сейчас старое имя прозвучало как бунт. Теперь я не знал, что ей ответить:
  - Полина, мы ведь эту тему давно обсудили и закрыли.
  - Мы ничего не закрыли, - она отвела взгляд, - просто, имей в виду, если у тебя здесь не всё чисто, всё может печально закончиться.
  - Главное, что паспорт настоящий.
  - Это не главное. Главное - что на самом деле случилось с бабушкой. И кто ты есть на самом деле. Андрей Филиппов.
   Это было уже слишком:
  - Перестань меня так называть! У меня есть паспорт, настоящий - Илья Андреевич Юкляевский, поняла?
  - Поняла. Только паспорт ничего не отменяет. Да его ещё нужно вернуть.
   Я снова вскипел. Яростно жестикулируя, вскочил с места:
  - Как ты ему отдала?! Зачем? Зачем нужно было ехать за паспортом с ним?! Какое ему, нахер, дело?! - я задыхался от злобы, испытывая острую нехватку нужных слов, - нельзя же быть такой... почему, зачем... блять... ты определись, какого хрена ты его не погнала сразу?! Можно, ведь было пожить здесь, со мной... но ты предпочла скрыться! Скрыться! Потому что тебе есть что скрывать! Потому что этот мент приезжал за тобой по работе, по своей, блять, ментовской-сука, работе! Потому что это у тебя здесь не всё чисто! И это я должен задать тебе вопрос: "откуда ты здесь, Полина?", "кто ты, на самом деле, Полина?", какие такие эпизоды из твоего прошлого побудили УВД города Лангепаса отправить в дальнюю командировку своего сотрудника? И не просто мелкого опера... - тут я осёкся. Я пока не должен знать, что Лёха капитан. Да и про командировку. Вспыльчивость туманит разум.
   Я схватил банку и заполнил неловкую паузу продолжительным глотком. Это меня успокоило. Я сел, достал сигарету и прикурил.
  - Он действительно приезжал в командировку, - спокойно проговорила Полина, - он так сказал. Иногда у него были какие-то дела в городе. Он уезжал.
  - Что за командировка?
  - Я особо не расспрашивала. Забирал кого-то из наших... из нашего города. Криминала везде хватает.
  - За что? Что за дело?
  - Что-то с недвижимостью. Махинации. Пенсионеров, говорит, обманули. Ну, всё такое.
  - Ты их не знаешь?
  - Пенсионеров?
  - Жуликов.
  - Слышала, - пожала плечами Полина, - у нас город маленький.
   Теперь она поднялась со своего места, встала возле окна и сложила на груди руки:
  - Заодно и тобой интересовался.
  - Ты же не сказала ему... ну, что у меня были другие паспортные данные?
  - Нет, - она отвернулась от меня, и сказала, глядя в окно, - зато он узнал про бабушку, что Таисия Ивановна умерла в результате несчастного случая. При загадочных обстоятельствах.
   Я молча курил, изредка напоминая о себе пиву. Полина вернулась на своё место и села:
  - Он мне целую теорию про тебя придумал, как всё было.
   Я с тревожным любопытством посмотрел ей в глаза.
  - То же самое: пенсионерка, недвижимость, всё такое.
  - И что я убил старуху.
   Полина кивнула.
  - Ну, это только его теории. Ничего оригинального. Лишь бы не подгадил своими домыслами. С настоящим паспортом будет вообще наплевать на твоего Лёху.
  - Он не мой, - тихо, как заклинание прошевелила губами Полина, и уже громче добавила, - я поехала за паспортом как раз когда у него были дела. Пришла после дежурства, а он стал собираться. Говорит, что куда-то выезжают с группой, и целый день его не будет. Вот я и решила не медлить. Собиралась забрать паспорт и отвезти его тебе. Ты же работу не можешь найти. И узнать, как у тебя дела. Я не знала, как на долго он приехал, когда уедет. Может, через месяц. Или два. Как бы ты продержался? Он же мне проходу не давал. А тут уезжает на целый день. Ещё несколько раз сказал, что до вечера его не будет. Довольный, настроение хорошее. Это я только потом поняла, что уловка такая.
   Поехала, получила. Потом к тебе. Тут он меня и перехватил. Следил за мной от самого дома. Я на него в крик, а он сумку вырвал и пошёл. Я кричу ему... всякие гадости, короче, а он повернулся и говорит: "давай, вызывай милицию". Что мне оставалось делать? Поехали домой. Он обыскал сумку и нашёл твой паспорт. Стал расспрашивать, почему меняешь, почему я за тебя получаю и всё такое. Я сказала, что ты потерял, что я тебе помогаю. Короче, это его насторожило, и он забрал паспорт "для проверки". Сказал, что если всё нормально, сам тебе его завезёт.
   Полина глубоко вздохнула, потом зевнула украдкой:
  - И ещё сказал, что у него на тебя уже что-то есть. И если он узнает, что мы с тобой общаемся, то даст делу ход, тебя будут судить, а я выступлю свидетелем со стороны обвинения. Вот так, - она встала, - всё, я поеду, спать хочу - не могу.
  - Может, здесь поспишь? - я тоже поднялся, - постельное бельё есть чистое.
  - Нет, я домой. Высплюсь, а ты пока... размышляй. И напивайся.
   Помогая Полине одеться, я подумал сказать ей про паспорт. Но едва её пальто коснулось плеч, она быстро повернулась ко мне и не оставила шанса вставить слово:
  - Всё, я поехала. Никому не открывай. Лучше тоже ложись, хватит пить. Вечером поговорим.
   И ушла. Я закрыл за ней дверь. Несколько секунд колебался, не окликнуть ли, пока она на лестнице. Но решил не торопиться.
  "Вечером, так вечером", - сказал я сам себе и действительно пошёл спать.
  
  
  
  26.
  
  
  - За нового тебя! - Полина совсем не умеет пить. Первый же бокал вскружил ей голову.
  - А так бывает?
   Наконец-то, мы снова сидим за столиком кафе. Передо мной лежит новенький паспорт. Для этого мне пришлось приписать Лёхе благородный поступок. О нашей с ним пьяной беседе я умолчал.
  Полина, сидящая напротив, приподнимает за тоненькую ножку бокал с вином. По её лицу ещё можно угадать недавний сон, но едва заметная припухлость в сочетании с акварелью винного румянца подталкивали на комплимент об очаровании распускающегося бутона.
   Как и было обещано, Полина позвонила вечером. Я лежал в темноте, на границе пробуждения. Вернее, я одновременно и спал, и понимал, что сплю. Её звонок прервал мои планы в управляемом сне в самый интересный момент.
  - Места не нахожу, - услышал её голос, - я решила взять отпуск. Съезжу домой.
   Я ещё не совсем понимал, о чём она говорит.
  - Ну, да... ты устала, - пробурчал я, отыскивая в темноте сигареты, - правильно, отдохнёшь, мама с папой.
  - Причём здесь это, - в голосе кольнуло раздражение, - мне там будет легче с ним договориться.
  - С кем договориться? - я вспомнил, что сигареты на кухне.
  - Ты что, совсем пьяный?
   Как и всякого алкоголика, мужественно продержавшегося без спиртного почти весь день, эта фраза меня задела:
  - Я вообще не пил! С чего ты взяла? - сердито отчеканил каждое слово, но тут же смягчил, - спал, только проснулся.
  - Молодец.
   Я прошёл на кухню, включил свет, потряс открытой пивной банкой, стоявшей на столе, определяя степень пустоты, и прикурил сигарету.
  - Насчёт паспорта, - говорила в это время Полина, - я уговорю его, чтобы он тебе отправил, - она вздохнула, - не знаю, пообещаю что-нибудь. Может, придётся задержаться. Но там мне будет легче его уговорить.
   Бедная Полина. Достав из кармана паспорт, я почувствовал приятное щекотание в области сердца. Наконец-то я смогу сделать Полине настоящий, приятный сюрприз.
  - У меня к тебе очень важный разговор, - я решил растянуть удовольствие, - когда мы увидимся?
  - Что за разговор?
  - Важный, очень.
  - Давай сегодня, если это так важно. О чём?
   Я посмотрел на часы. Было довольно поздно:
  - Ну, сегодня уже, наверное, никак - поздно для тебя.
  - Нормально, - сказала Полина, - успею.
   Это было не похоже на неё. Но я решил, что если до закрытия метро не успеет, её можно будет уговорить переночевать в квартире. Хотя согласиться на это, не похоже на неё ещё больше.
   Мы договорились встретиться в "Атмосфере", кафе на полпути (по мнению Полины) от дома до метро. Вернее, один к восьми в пользу метро.
   Я качнул своей рюмкой, чуть кивнул и выпил. Не люблю чокаться.
  - А что ты будешь делать со старым паспортом? - Полина пригубила вино и поставила бокал на стол, - будешь вести двойную жизнь?
   Она смотрела на меня добрыми, искристыми глазами и улыбалась.
  - Не знаю. А ты?
  - Что я?
  - Не ведёшь двойную жизнь?
  - Опять начинается, - ожесточилась Полина, - мне надоело чувствовать себя виноватой.
  - Я не виню тебя ни в чём. Просто хочу больше знать о тебе.
  - И чего ты ещё не знаешь? Или нет, не так: чему ты ещё не веришь?
  - Я верю. Но мне приходится многое додумывать самому. А это не всегда убедительно.
  - Всё, Илья, давай закроем эту тему. Не сегодня.
  - По-моему, сегодня самая что ни на есть располагающая... атмосфера. Для откровений. Когда ещё мы так посидим? Душевно, на нейтральной территории.
  - Бары, это твоя территория, - неохотно съязвила Полина, - а когда ты расскажешь, кто ты есть на самом деле? Мне тоже хотелось бы знать о тебе, а не только верить тому, что ты придумываешь.
  - Полина...
  - Я же тебе верю! - она была готова расплакаться, и говорила чуть громче приличия.
  - Полина.
  - Что "Полина"? Я устала, Илья!
   Нам принесли горячее. Присутствие рядом постороннего человека сразу остудило зачаток истерики Полины. Девушка Даша. Когда-то я часто приходил в это кафе, и мне нравилось, когда за моим столиком присматривала Даша. Она мила. Я не был здесь несколько месяцев, но Даша узнала меня, и мне было приятно.
  - Спасибо, Даша.
  - Приятного аппетита.
   Мы надолго замолчали, еда была уместным предлогом. К тому же, свиная отбивная на косточке здесь одно из тех блюд, о которых мечтательно-сослагательно вспоминаешь в периоды бессрочного, вынужденного аскетизма.
   Как мне поступить с Полиной? В принципе, я уже могу её бросить. Вернее, отказаться от нашей сделки. Наверное, это не честно, не порядочно, быть может, даже не справедливо. Но что, если она, действительно, какая-нибудь аферистка? Тогда уже она поступит не честно и так далее. И если я это, быть может, ещё переживу, позволит ли она мне пережить? Просто, я хочу себя обезопасить. Особенно, если она действует не одна. Во мне всё закипает, когда я представляю своего невидимого конкурента.
   Я отложил приборы, налил из графинчика водки и посмотрел на Полину. Я представил её другой - такой, какой она возвращается в другую свою жизнь.
  - Что? - Полина посмотрела на меня, помакнула губы салфеткой и неуверенно потянулась к своему бокалу.
   Нет у неё другой жизни. И у меня нет.
  - Ничего. За тебя! Спасибо тебе, Полина. Не знаю, что бы я без тебя...
   Теперь, когда у меня есть паспорт и Лев Карлович, оформить наследство можно и без неё.
  - И за тебя. Теперь всё будет хорошо.
   Выпили. Стало немного проще.
   К десерту я был полноценно сыт, физически расслаблен и приятно слабоумен. В графинчике ещё оставалось немного водки, но мне с удовольствием не хотелось её допивать. Не торопясь, обстоятельно приготовил сигарету из любимого душистого табака, ради которого пришлось сделать приличный крюк по дороге.
   Даша принесла Полине тирамису, я попросил эспрессо. Закурив, ощутил себя на пике покладистости.
  - Что там у нас дальше по плану, Полина?
  - Загс. Поженимся и перепишем квартиру на тебя.
  - А когда развод? - мне понравилась уместность двусмысленного слова.
  - Когда захочешь.
  - Мы будем жить как муж и жена?
  - Не думаю.
  - Я хотел сказать, вместе?
  - Ещё не решила.
   Она отодвинула десерт:
  - Илья, что тебе не нравится? Мы всё делаем вместе. Если, конечно, ты что-то вообще делаешь.
  - Мне кажется, что от меня ничего не зависит.
  - Ещё бы! День пьёшь, день спишь с похмелья.
   Это меня задело:
  - Потому и пью, что от меня ничего не зависит! Когда надо, я делаю всё, что ты говоришь.
  - Я говорила тебе найти работу.
  - Я искал, Полина! Это не просто. Думаешь, мне доставляет удовольствие сидеть на твоей шее? Теперь, с этим вот паспортом - будет гораздо проще, - я улыбнулся, - видишь, у нас уже вполне семейная перебранка.
   Она улыбнулась в ответ. В этот момент я снова почувствовал нить, которой привязан к Полине. И дело совсем не в меркантильных соображениях. Она нравилась мне как женщина. Даже не в этом! Мне было хорошо и спокойно, когда она была со мной. Неужели она, после того, как мы всё закончим, просто возьмёт и уйдёт?
  - Не в том дело, Полина, - сказал я, - меня устраивает, конечно, как ты всё придумала. Молодец. Что всё это получается. Ты можешь мне сейчас сказать, что будет потом?
  - Что ты хочешь услышать?
  - Распишемся, перепишем квартиру. Что дальше?
  - Пропишемся.
  - Расписать, переписать. Прописать. Хорошо. Что потом?
  - Илья. Мне не нравится твой тон. Ты говоришь со мной, как...
  - Прости...
  -...как...
  -...прости, я имел ввиду...
  -...как с аферисткой!
   Ай да Полина! Я рассмеялся. Но Полина рассердилась не на шутку:
  - Девушка! Посчитайте, пожалуйста.
   Я наклонился над столом:
  - Полина, извини...
  - Не хочу ничего...
  -...всё, прости. Успокойся.
  - Потом? - дрожащим от подступивших слёз голосом сказала Полина, - потом мы поменяем квартиру! На любую другую, равноценную.
  - Так.
  - Понимаешь, что нужно уехать оттуда?
  - Конечно. Понимаю.
   Даша принесла счёт, положила его около меня. Я передвинул папку Полине:
  - Мы будем жить вместе?
  - Ещё не решила.
  
   Мои часы показывали начало первого, и я надеялся, что Полина опоздает на метро, и мы вернёмся домой вместе. Но вопреки ожиданиям, метро и не думали закрывать.
  - Странно, - сказал я Полине, - столько народа в такое время.
   Мы расстались у бюста Чкалову. Дальше Полина провожать себя не позволяла. Настаивать, я знал, было бесполезно. Мы поцеловали друг друга в щёки, договорились созвониться послезавтра и расстались. Я проводил её взглядом. Она поднялась по высоким ступеням и не оглядываясь скрылась за стеклянными дверями.
   Погода стояла безветренная и тёплая для наступающей зимы. Домой идти не хотелось. Я огляделся и, решив погулять, медленно пошёл к дому обходным маршрутом. Как вдруг меня обуяла идея выследить Полину! В кармане лажала пара сотен - можно взять такси: дороги без пробок, можно успеть раньше метро. Кинул взгляд на стоявших неподалёку "частников". Пока то да сё, можем не успеть. К тому же, до Старой деревни всего одна станция. Поезд идёт напрямик, а такси придётся петлять по набережным. Нет, не успею. Может, она ещё не уехала? Я бросился в метро.
   Жетон без очереди. На полупустом эскалаторе я был единственным, кто бежал по ступеням. Полины уже не было.
   Одолевая последние ступени, слышу, как подошёл поезд в нужном ей направлении. Выбегаю на перрон. Все, кто хотел, уже зашли в вагоны. Я побежал. Голова состава к выходу на эскалатор. Машинист меня видел и позволил успеть. К первому вагону я подбежал к концу фразы о дверях. Очень мало народу, особенно в направлении Старой деревни. Полина наверняка села в первый вагон - ближний к выходу. Я успел проскочить до второго и - уже не знаю, каким периферическим способом - увидел Полину. Машинист повторил в микрофон предупреждение, и двери вагона сомкнулись перед самым моим носом. Поезд тронулся и с громыханием пошёл в тоннель.
   Полина стояла на противоположном перроне.
   Тут же, словно один состав выдавил другой, подошла электричка в сторону центра. Полина ушла далеко, к самому началу состава. Я перешёл на другой край платформы. Полина вошла в первый вагон, я успел в четвёртый.
   Мне нужно её видеть, я не знаю, на какой она станции будет выходить. На Спортивной сделал перебежку до второго вагона. Теперь я вижу Полину в окна между нашими салонами.
   Я укреплял себя надеждой, что она сделает пересадку на Садовой. Оттуда можно вернуться до Чёрной речки. На Садовой Полина осталась в вагоне.
   Она вышла на Достоевской, сразу повернув к переходу на Владимирскую. Я последовал за ней. Пройдя Владимирскую, Полина пошла к выходу в город.
   Народу было в самый раз: достаточно, чтобы оставаться незамеченным, и не так много, чтобы потерять объект. На эскалаторе Полина достала телефон и кому-то позвонила.
   На выходе из метро я чуть было не обнаружил себя: она стояла рядом, чуть влево, глядя в сторону памятника Достоевскому. Я укрылся за колонной. Вскоре Полина помахала памятнику рукой. Один из прохожих отделился от остальных. Я пытался его разглядеть, но свет фонарей за его спиной только чернил силуэт.
   Они подошли друг к другу, коротко поцеловались. Полина взяла его под руку и они пошли по улице, в сторону Правды. Я сделал за ними несколько шагов и остановился. Вокруг неслышно рушились воздушные замки, окаменевшая уличная река под ногами пошла в дрейф. Мои лёгкие сжались так, что было трудно и неохота дышать.
   Он был повыше меня и, вероятно, много моложе. Скоро я перестал их различать среди других людей и предметов, но так и не двигался с места ещё некоторое время. Тоска и усталость ссутулили мою спину, руки бессильно повисли на безвольных плечах. Жалкий старик. Пригравшее ничтожество. Каменный Фёдор Михайлович сидел рядом, на своём постаменте и был в ту минуту самым близким, почти родным человеком.
   Я скрутил сигарету, закурил и достал телефон:
  - Доехала?
  - Да, всё в порядке. Ты уже дома?
  - Ещё гуляю. А ты?
  - Я уже почти дошла, не волнуйся.
  - Ладно. Приятной ночи.
  - Пока! Я позвоню.
  "Всё-таки ты врёшь, - думал я, выпуская сигаретный дым, - хитрая, терпеливая дрянь. Что же ты делаешь..."
   Догадки и домыслы, в которые не хотелось верить, обернулись фактами. Меня используют. Удар в спину оказался сильнее, чем я мог ожидать от этой девушки. От этого удара у меня будто выпала из рук уверенность, которую я держал последнее время наперевес.
   Метро ещё не закрывалось. Одни люди заходили, другие выходили. Я посмотрел на часы. Что-то не понимаемое мною творится вокруг. Выбросив окурок, взглядом попрощался с Достоевским и спустился в метро.
   Я шёл домой. Сэкономленные на такси деньги жгли мне карман. Проходя мимо кафе, в котором ещё полтора часа назад я был почти счастлив, с удивлением обнаружил, что оно ещё работает. Некоторое время я рассматривал немногочисленных поздних посетителей через окно, решаясь зайти. Но когда ступил на крыльцо, передумал. "Хватит на сегодня, - сказал я сам себе, - и вообще, хватит... посмотрим".
  
   Как же всё обстоит на самом деле? Наверное, имея в распоряжении все составляющие, которые мне известны, любой следователь, с доступом к какой-нибудь базишке данных, кое-какими связями и транспортным средством без особого труда нарисовал бы картину происходящего. Знакомого следователя у меня нет, ничем перечисленным я не обладаю. Вспомнились читанные в первую молодость детективные романы о мастерах частного сыска. Было бы неплохо нанять одного из таких детективов. Где ж его взять? Чем платить? Нужно искать работу.
   Мысли путались в догадках, нить размышлений распускалась на волокна домыслов. Чтобы думать наглядно, я положил перед собой чистый лист А4, взял карандаш и попытался решить уравнение. Но дальше списка всех фигурантов дело не двигалось: слишком много оказалось неизвестных. К тому же я ещё чувствовал пустоту предательства Полины, и это не давало мыслить разносторонне.
   Нужен взгляд стороннего человека, которому я доверяю. Здесь я тоже мыслил однобоко, но у меня был только один такой человек. К тому же, Лев Карлович может ссудить, если понадобится, некоторую сумму, пока я не начну зарабатывать.
  
  
  
  27.
  
  
  
  - Чего в такую рань? - пробасил Лев Карлович не разогретыми связками.
   Я посмотрел на часы, висевшие на стене:
  - Пил что ли вчера?
  - Милиционер приходил?
  - Приходил.
  - Ну?
  - Ничего страшного.
  - И чего хотел?
  - Паспорт принёс.
  - Он у тебя что, паспорт забирал?
  - Нет. Новый паспорт принёс. Я же тебе говорил, что собираюсь менять.
  - Наверное, я ещё не проснулся. Работу нашёл?
  - Пока нет. Лев, у меня к тебе дело, - я подумал, как объяснить, - у неё есть парень.
  - У твоей девушки?
  - У Полины.
  - Ну, это нормально. Для вашего возраста.
  - Лев, она мне не говорила про него.
  - А ты спрашивал?
   Я задумался:
  - Вообще, подразумевалось, что у неё никого нет. Был один парень, из её города, но с ним, как бы, всё.
  - Ты ревнуешь?
  - Лев, она мне врёт. Она мне говорит одно, я узнаю другое.
  - А что ты от неё хочешь?
  - Вообще-то, мы собираемся расписаться.
   Лев хрипло взвизгнул:
  - Жениться?
  - Расписаться. Это часть плана. После этого мы перепишем квартиру на меня, у неё будет своя доля площади. Как у законной супруги.
  - А тебе это зачем? - удивился Лев.
  - Мы так договаривались.
  - Не пойму, причём здесь она? Она что, тебя шантажирует?
   Я подумал.
  - Она мне помогает.
  - Нормально. Ты знаешь, сколько стоит однушка в твоём районе? Хотя нет: сколько стоит комната в коммуналке?
  - Я понимаю, Лев...
  - Не уверен, что ты понимаешь. То есть, вы, скорее всего, хотите эту квартиру разменять - правильно? - например, на две однокомнатных. И одну квартиру ты отдашь просто так!
  - Не совсем, Лев. Она мне очень помогла. Я бы сам не смог.
  - А я бы - смог!
   Я прикурил сигарету. Несколько затяжек мы молчали.
  - Откуда она взялась? - спокойно, даже несколько скучно, спросил Лев.
  - Она была сиделкой у старухи. И подружкой внука.
  - И сейчас обнаруживается, что у неё есть парень.
  - Да.
  - Всё понятно, - Лев покашлял в сторону, - нужно срочно отделаться от неё.
  - Я думал об этом.
  - Чем она тебе может угрожать?
  - Не знаю. Но я уверен, что если она захочет, то мне придётся тяжко.
  - А твой новый паспорт, это тоже она помогла?
  - Да. Но там всё... официально.
  - Официально, - передразнил Лев, - дай-ка я его пробить попробую, через шефа. Подожди, ручку возьму. Диктуй серию, номер, кем выдан.
   Я продиктовал.
  - То есть ты теперь не иначе, как Илья Андреевич?
  - Думаю, да.
  - Всё, будь на связи. Много не пей, и работу ищи.
   Почти следом - я ещё сидел на постели с телефонной трубкой в руке - позвонила Полина. Несколько секунд я смотрел на её имя. Мне не хотелось сейчас с ней разговаривать. Но всё же, я ответил.
   Она сказала, что на все праздники - новогодние! - уезжает в Лугу.
  - Одна? - спросил я.
  - С друзьями.
  - Жаль, - сказал я.
  - Не скучай.
  - Скучаю.
  - Придумай что-нибудь, только не сиди дома в Новый год!
  - Постараюсь.
   Боже, каким я был наивным. Как я посмел думать о том, что интересен такой девушке - просто, сам по себе? Встречать будет с друзьями. Меня не пригласила. Правильно - чужой.
   И какой голос! Предвкушение сказки. А я смотрю в окно. Из окна дует. За окном разъеденный солью асфальт. Сыро и холодно.
   Иду в гастроном, и только сейчас, вынюхивая в памяти запах шоколада в фольге, замечаю, что город увешан гирляндами. Когда перестали пахнуть мандарины? Который декабрь впервые не стал искриться предчувствием волшебства? Ёлка в ведре с водой и кирпичами. Подарки с лентами.
  
   Мама прочитала в "Работнице", как сделать на фужерах сахарную кромку. Это было удивительное открытие. Сделав пробный экземпляр, мама смотрела сквозь фужер на Андрея. Тот глядел на нетаящий иней как на чудо.
   В той же "Работнице" Андрей прочитал: чтобы глаза блестели, нужно полежать некоторое время в темноте с открытыми глазами.
   Приехали гости: мамина школьная подруга Нина Мухачёва, в девичестве Санникова, с мужем, которого она называла только по фамилии - Мухачёв. Его все так называли, даже Андрей: дядя Мухачёв. Он был геологом. Отцовский дружок по техникуму - Генка Непокрытых, с женой Валентиной, которая, выйдя замуж, оставила свою фамилию, Александрина. Но её всё равно все звали Валька Непокрытая. За глаза, конечно. Валентина этим летом ездила по путёвке в Югославию. Сейчас была вся в золоте и не стала снимать итальянские зимние сапоги. Их дочь, Светка. Одногодка с Андреем, но как это часто бывает в таком возрасте, гораздо крупнее, чем Андрей. Дылда. Андрея заставляли с ней дружить. А ему и некуда было деваться. И ещё - Савицкие: восточная немка Эльвира и Вячеслав, её русский муж. С ними был сын, тоже ровесник Андрея и Светы. Только дети не знали, вернее, притворялись, что не знают, как его зовут: "Эй!", "А где этот?" Парень был глухонемым от рождения.
   Дядя Рюрик сгинул: одни говорили, что уехал на Север, другие - что сел в тюрьму. Его комнату ещё не заселили. Жорж Петрович ушёл в студию, куда-то на Марата.
   Я не помню, какой встречали год. После того, как пробили куранты, мама, в вечернем платье похожим на штору, держа в руке бокал с сахарной кромкой, сказала тост о том, что она счастлива оттого, что они все родились именно в Советской стране, и что поэтому она спокойна за будущее своего сына. Глаза мамы блестели.
   Тётя Нина Мухачёва плакала - как все женщины, которые пьют только по великим праздникам - густыми, как нерафинированное подсолнечное масло, пьяными слезами. Тётя Эльвира тоже плакала, укоряя маму её здоровым ребёнком. Отец с дядей Геной мотали бобины в поисках подходящей музыки. Дядя Слава Савицкий танцевал, шурша носками на паласе, под любой фрагмент. Мухачёв скрытно флиртовал с тётей Валей. Тётя Валя церемонно собирала капельки пота со своего декольтированного пышного бюста специальным махровым полотенцем. Светка, девочка-лошадь, заставляла Андрея играть в принца и принцессу, где глухонемой Савицкий-младший был конём.
   Зачем память хранит все эти мелочи? Чтобы тосковать? Чтобы сожалеть? Чтобы передумывать? Или не жалеть, что детство кончилось? Зачем, например, помнить маму, в новогоднюю ночь, в вечернем платье в тёмной комнате коммунальной квартиры: она лежит на чужой кроватной сетке выселенного жильца, в тайне ото всех, с открытыми глазами, не видя потолка. Глаза блестят даже в темноте - мама неслышно плачет. Зачем мне это было видеть, понимать и помнить до сих пор, если я тогда ничем не мог ей помочь?
   Или другая Новогодняя ночь, когда я мог помочь, но ничего не понимал и не хотел видеть.
  
   Наверное, было воскресенье, потому что гастроном на Петровском не работал. Пошёл к Чкаловской. Погода стояла замечательная, навстречу шли красивые люди. Гулялось. У метро разбили ёлочный базар: лампочки, золотинки, мишура. Купил водки в магазине напротив. Домой идти не хотелось, стены осточертели. Пристроился тут же, неподалёку от метро, на парапете. Откупорил. Огляделся на предмет детей и милиции.
   Хлебнул.
   Подышал.
   Закурил.
   Хорошо.
  
  - Ну, теперь весь год облизываться будем, - сказала тётя Валя, собирая длинными ногтями сахаринки с двухмиллиметрового слоя помады, - Эльвира, дайте мне нормальный фужер.
  - Смотри - сидят на сцене!
  - Ансамбль "Ялла".
  - Разве можно на сцене сидеть?
  - Ну и что? Дин Рид, вообще, на голове стоял!
  - На голове?
  - Эльвира, Вы что - глухая?
  - Ты дурак? - Светка, кивая и улыбаясь, спрашивает глухонемого Савицкого ребёнка. Савицкий-младший, доверяясь зрению, тоже кивает. Все смеются.
  - Галка! А помнишь танцы в Удельном?
  - Оставь-оставь: ...вихрем закру-у-ужит белый танец... Девочки!
  - Ты тупой? Ха-ха-ха!
  - ...ты счастливая, ты не понимаешь - у тебя здоровый ребёнок...
  - ...у меня, на старой квартире, и "абба" и "авва", и негритянки всякие, даже Высоцкий...
  - Галка, помнишь?
  
   То, на что я смотрел сквозь ранние сумерки, тоже было ёлочным базаром. Настоящим - только ёлки. Да, Новый год по всем приметам. Я поднялся и нетвёрдо пошёл к спиленному хвойному лесочку. Где-то остались их корни.
   Оказывается, ёлки продают метрами! 99 рублей, метр. У меня сто. Ещё из одной "девятки" мне навстречу вышел неприветливый дядька. Продавец. Нерусский.
  - Сколько стоит эта?
   Дядька достал рулетку.
  - Сто пятьдесят.
  - За сто не уступишь?
  - Сто пятьдесят.
  - Ясно. У меня только сто. Может...
  - Вот, маленькие. За сто.
  - У них только по две ветки. Может, всё-таки...
   Он тяжело вздохнул и сплюнул:
  - Будешь брать? (или "брат"?)
  - Да. Вот эта, вроде, пониже.
   Рулетка.
  - Сто двадцать.
  - А за сто только эти?
  - Только эти.
   Наверное, я был уже порядком пьян, и всё было не так. Из "девятки" вышел другой человек. Солиднее, южнее, но почти без акцента:
  - В чём дело?
  - Не уступите вот эту ёлочку за сто?
   Человек отошёл в срубленную чащу, вытянул вполне приемлемое деревце и поставил передо мной:
  - Пойдёт такая? За сто.
  - Вполне.
  - Давай.
  - С наступающим.
  - Ага.
   С удовольствием шагаю домой. В руках смолянистое и колючее причастие. Я рад. Остановился, вынул бутылку. Отхлебнул - бррр - тёплая. Занюхал хвоей, уколов нос. Закурил. Потёр ладони. Когда я в последний раз ставил дома ёлку?
   Каждый год собирался. Но пятнадцать лет в баре каждый год работал в новогоднюю ночь: не нужно думать, где и с кем встречать. Плюс, дополнительные деньги.
   Пришёл домой. Размотал верёвки. Ёлка оказалась жиденькой: ствол, да три ветки. Я поставил её в ведро с водой, облокотил для равновесия к стене. Достал старухины ёлочные игрушки. Их было немного, и они были убогими.
   Нарядил. Получилось, как получилось. В доме, сквозь плотный сигаретный дух, стало казаться, что пахнет хвоей.
   Телефон. Лев:
  - От собеседования не отвлекаю?
  - Не отвлекаешь.
  - Пьяный, что ли?
  - Нет. Ёлку поставил.
  - Барышня твоя не звонила?
  - Звонила.
  - И что?
  - Ничего.
  - Хорошо. Кстати, что у тебя с Новым годом?
  - Ничего.
  - Приходи, если хочешь, в "Гнездо".
  - Спасибо.
  - И девушку возьми с собой.
  - Она уезжает. "С друзьями".
  - Уезжает? Слушай, м-м... завтра, послезавтра... четверг, пятница, суббота - сможешь привезти её сюда?
  - Не знаю.
  - Постарайся. Это важно. Пока не закончились чудеса.
  - Пьяный что ли?
  - Конечно пьяный, - пошутил Лев, как шутят давно непьющие люди.
  - А сегодня какой день?
  - Среда.
  - Попробую.
  
  - Привет, Полина!
  - Привет.
  - Ты когда уезжаешь?
  - В субботу. Может, вечером в пятницу, если получится. Что случилось?
  - Хочу пригласить тебя в одно место. Посидеть, познакомить кое с кем...
  - С кем? - насторожилась Полина.
  - Со своими друзьями. Поговорим. Новый год и вообще.
  - Я в пятницу с ночи. Вечером, наверное, можно. Если это важно.
  - Важно, Полина!
  - Хорошо, значит в пятницу.
  
  - Лев! В пятницу. Работаешь?
  - Да.
  - Мы приедем.
  - О кей. В пятницу.
   Сегодня среда. До пятницы нет никаких дел. И наконец-то, я хочу спать. Дай Бог проспать до пятницы.
  
  
  
  28.
  
  
  
  - Дай, я ему скажу.
  - Нет, я сам скажу.
  - Не надо сразу, подожди, пусть проснётся.
  - Я сам.
   Кажется, что я давно проснулся, но всё ещё лежу с закрытыми глазами. Происходящее воспринимается ещё по инерции, как во сне, мысленно, без перевода в слова. Кажется, что я уже всё знал. Вскочил вдруг, испуганный, наткнувшись на испуганные лица. Двое мужчин: художник Жорж Петрович и дядька Колька, новый сосед. Хмурые, пьяные, седые.
   Я задыхаюсь от январских сумерек, электрический свет разъедает глаза. В голове что-то мучительно не совпадает, и я до паники не могу чего-то понять, чего-то простого, но чрезвычайно важного.
   В чужой, так и не обжитой первой моей съёмной квартире старые коммунальные соседи воспринимаются родными. Нашли, пришли. Или сбежали. Пусть ничего не говорят, только отводят глаза. Я сейчас приду и во всём разберусь.
  - Ты, главное, держись, Андрюха, - бодрил раскисший дядька Колька.
  - Может, лучше так, знаешь ведь, - собирал слова Жорж Петрович, пальтишко прямо на старенький халат с драконами.
  - Разберусь.
  
   Я ушёл служить на самом переломе. На политинформациях нам ещё говорили о прогнившем империализме натовских ястребов. В Красном уголке я решал задачу, как втиснуть ещё одну палочку к "Решения ХХV, I, Iсъезда КПСС в жизнь!" По вечерам мы с волнением смотрели по телевизору, как рушится берлинская стена, казнят Чаушеску и вводят танки в мятежные столицы союзных республик. С ещё большим интересом включали телевизор по ночам и смотрели концерты невообразимых в свободном доступе групп.
   Но с подъёмом ночной дурман рассеивался. Хотелось только спать, есть и поскорее вычеркнуть ещё один день до Приказа. Послеармейское будущее воспринималось раем, в который мы не скоро, но неизбежно попадём.
   Я вернулся в совершенно другой мир, и одурел от свободы. Всё разумное, надуманное в долгой тоске по дому испарилось. Родители постарели и казались растерянными. Авантюризм, свойственный двадцатилетнему дембелю, потеряв противовес житейских догм, кружил голову.
   Образование? Какой в нём смысл?
   Семья? Свобода!
   Не догуляв положенного для этого лета, я устроился на работу:
  - Мама! Ну, какой капитан дальнего плавания! Барменом я в десять раз больше заработаю! А в загранку теперь и так можно ездить, куда хочешь.
   Были, правда, неприятные моменты. Например то, что мой вклад, который родители копили с моего рождения до совершеннолетия, совершенно обесценился. Или что-то непонятное с жильём, о чём отец агрессивно молчал, а мама горько, тайком плакала.
   И за четыре года после армии почти ничего не изменилось. Разве что все мы стали больше пить. Отцу не платили на работе. Маму сократили, в связи с расформированием предприятия. Я устроил её в гардероб ночного клуба, в котором в ту пору стоял за стойкой. Но когда она повторно не вышла на смену, я сам инициировал её увольнение. Потому что я её предупреждал, а она меня снова подвела, уйдя в очередной запой. В причины этих запоев я не вдавался, потому что тогда вообще не понимал, что у запоев могут быть причины.
   В ту пору я мог и жил где угодно: у друзей, с подружками, в клубе. Даже сам вопрос "где жить?" сводился к простому "переночевать". Меньше всего хотелось возвращаться домой, к проблемам родителей. Там за мной оставался собственный угол, которым я пренебрегал, но бесцеремонно пользовался, когда не подворачивалось других вариантов.
   Мои пожитки могли уместиться в одном рюкзаке, чем я бравировал, "забывая" тут и там зубные щётки, рубашки и одноразовые бритвенные станки. Я гордился своей мобильностью и не нуждался в постоянном жилье. Однако со временем созрела и такая необходимость. Мне хотелось обладать своей, не зависимой от настроения и планов друзей, территорией, на которой я бы мог сам устраивать вечеринки, или куда бы я мог приехать с какой-нибудь падкой до комфорта девицей. Я снял однокомнатную, отдельную квартиру, чем немало поднял себя в своих собственных глазах перед несчастными родителями, всю жизнь ютившихся в коммуналке.
   Квартира была убогой, без мебели и телефона. Но она была отдельной, с собственным туалетом и ванной. Первое время, наслаждаясь достигнутым, я с удовольствием ходил по ней голым. К тому же, квартира была недалеко от дома родителей, куда я нередко заходил, чтобы поесть, прогуляв накануне все деньги.
   Довольно скоро я убедился, что вечеринки на своей территории это не так уж весело. Случайные люди расходились по своим чистым уютным постелькам, к маминым пирожкам, пусть даже с упрёком. А ты оставался в несусветном бардаке прошедшей пьянки, последствия которой тебе приходилось разгребать. К тому же оказалось, что и в отдельной квартире существуют соседи, которые, несмотря на разделявшие стены, были обеспокоены происходящим в быстро ставшей нехорошей квартире. Да и само содержание жилья требовало немалых расходов и забот, узы которых неприятно стягивали меня обязательствами.
   В общем, эта квартира стала мне вскоре обузой. К Новому году заканчивалась аренда, и я решил её не продлевать. Это был, конечно, шаг назад. Но у меня был свой бесплатный закуток. На крайний случай.
   Чтобы смягчить падение, я решил отметить Новый год с родителями. Я собрал все свои вещи в рюкзак и пришёл домой в последний день года, совсем под вечер. И впервые почувствовал, что меня не ждали. Вернее, не хотели видеть.
   Соседи, их гости. Суета на кухне. Я не находил среди них своего места. Даже в своей комнате я чувствовал себя чужим. Пытаясь влиться в процесс подготовки, я открыл бутылку принесённого коньяка:
  - Пап, давай?
  - Матери не говори. Фу... это полироль?
  - Это - "Наполеон"!
   Маме, забежавшей за чем-то в комнату, я подарил жидкое мыло с ароматом малины. Несчастная мама. Она не знала, что это такое. Она поблагодарила, расплакалась и тут же, сев рядом со мной на кровать, выдавила каплю мыла себе на кончики пальцев и стала втирать мыло себе в волосы.
  - Мама, это мыло.
  - А... разве не масло? Как вкусно пахнет!
  - Ты опять пьяная!
  - Сынок, я жила только ради тебя.
  - Перестань.
   Гости обходились со мной вежливо и предупредительно, как со смертельно больным, избегая разговоров. Один папин друг, дядя Гена Непокрытых, заявился после полуночи. Я с радостью выбежал на звонок - лишь бы чем-то развлечься. Непокрытых, увидя меня в дверном проёме, опешил. Через секунду раскинул в удивлении руки и пьяно протянул:
  - Господа-а-а..., - церемонно шутовски поклонился и прошмыгнул мимо в квартиру.
   Наверное, под утро - окна были чёрными - мама пригласила меня танцевать. Я ломался, дожёвывая салат. Мама тянула меня за руку.
   Только сейчас, прикоснувшись к ней так тесно, я почувствовал, какая она маленькая и худая. Жалкая.
  - Ненавижу, когда ты пьяная.
  - Я так мечтала увидеть тебя капитаном...
  - Перестань! Нажралась.
  - Большой мальчик. Мужчина. Твой отец был моложе тебя, когда...
  - Мам!
  - ...мы познакомились. Так хотелось увидеть тебя капитаном дальнего плаванья.
   Я топтал второй куплет знакомой песни Розенбаума. Про уток.
  - Я не хочу быть такой старой. Не хочу.
  - Зачем ты пьёшь?
  - Ты страшный эгоист, Андрей. Наверное, это моя вина. Живи сам. Всё встанет на свои места. Я тебя люблю, сынок. Только тебя. Ничего, выше тебя, для меня не существовало. Просто, мать из меня не получилась.
   Я отстранился:
  - Мама, ты пьяна.
  - Ох, настрадаешься, сы́ночка, с твоим характером.
  
   В прихожей - сразу напротив двери - всегда висело зеркало. Так привык к этой зеркальной глубине прихожей, что сейчас потемнело в глазах от безвоздушной пустоты закупоренного пространства. Зеркало завешено простынью.
   Со мной обращались предупредительно, как с принцем. Когда я уходил отсюда накануне, здесь был в разгаре праздник. В тот момент я ещё не понимал, что ушёл из дома в последний раз.
   Я вернулся в совершенно другой мир, чужой и бескомпромиссный. Меня провели в комнату. Она лежала в темноте на полу, в красивом вечернем платье.
  ...чтобы глаза блестели.
   Вечер первого января. Кто закрыл её блестящие глаза? В углу, сидя на полу, неслышно плакал отец. Мамино худое запястье. Её рука не может быть такой тяжёлой.
  - Жорж Петрович, - задыхался отец, - Гога, говорит, чего это Галка в шкафу? Прячется, что ли? Ох, сы́ночка... мы сразу и не сообразили, - он всхлипнул, - а она там уже... всё. С дядей Женей и сняли.
   Отец тихо заскулил. Он был пьян, его трясло.
   Приехали санитары и участковый. Взяли тело за плечи и за ноги. Голова запрокинулась. Вокруг во тьме присутствовало множество людей.
  - ...сирота...
  - ...надо же, молодая такая...
  - ...во что-нибудь завернуть...
   Принца проводили до окна с видом в колодец. Мама покинула здание. На промёрзлом прицепе милицейского "уазика", обёрнутая в старое покрывало, на котором некогда гладила мои рубашки.
  
   Наверное, где-то здесь, с этих мгновений я начал жить от первого лица. Не сразу, конечно. Пока мама живая, ты всегда ребёнок. Даже если думаешь, что выпал из гнезда. Всё равно твой мир крутится по орбите к маме, к дому с ней. Мама - дом, константа, аксиома, точка отсчёта, лакмус поступков.
  Мама мыла раму. Мама умерла. Мир умир.
   Бремя похорон целиком легло на меня. Оказалось, что я не так уж много зарабатывал. Деньги сопровождали беспечность, но сразу закончились при первом серьёзном испытании.
   Я перебрался в нашу комнату. Через пару дней забрал маму из морга. И продолжал работать, иначе мне было её не похоронить. Страшную рождественскую неделю я возвращался из вакханалии ночного клуба в нежилую, холодную комнату, в которой стоял гроб с телом матери. Засыпая в одежде, я думал о том, что испытываю лишь усталость. Моё сердце помертвело, как охлаждённое мясо на прилавке супермаркета. Я говорил себе, что сейчас главная задача - поскорее похоронить. Чувство горя придёт потом.
   Отец всё это время сидел дома, возле гроба. Он ничего не говорил и не пил. Я не видел, чтобы он что-то ел или спал. Для него это было потрясение, от которого, в итоге, он так и не сможет оправиться.
  
   С Полиной стало совсем непросто. Я шёл за ней, глядя в затылок. Мне хотелось её обнять. Я томился, словно брошенный любовник, не находя причин коснуться Полины. Если они задумали меня убить, пусть это сделает она. Я не стану сопротивляться, если рядом не будет его. Всё-таки, она мне нравится.
   Без приключений мы доехали до метро Большевиков. Грохот вагона освобождал от обязанности что-то говорить. Мне казалось, что Полина заинтригована. Я понимал, что она это делает лишь из-за того, чтобы выявить возможные препятствия их планам. Но я был рад, что веду девушку в ресторан за свой, наконец-то, счёт. Пусть, это не совсем так, мой друг - директор этого ресторана. Самое важное, конечно, что он мой друг. Я не один, и до Нового года ничего не случится.
   А если спросить Полину напрямик, сейчас? Признаться, что видел её с молодым человеком. Часто, ведь, на самом деле всё не так, как кажется. Да, следил. Вернее, так получилось. Обидится. Уедет. Перегруппируется.
  - Полина, я тебя никогда не спрашивал...
  Молча смотрит под ноги.
  - ...у тебя есть кто-то?
  До "Гнезда" совсем недалеко. Она сделала несколько шагов, прежде чем ответить:
  - Мне нравится быть одной.
   На том спасибо. Умная, удивительная Полина. Я взял её руку и просунул себе под локоть. Так, под ручку, дошли до дверей кафе.
   Произошедшее далее вспоминается нечётко, словно через призму наваждения. Со мной, иногда, случается такое состояние, при котором - как бы это объяснить? - действительность расслаивается; будто происходящее совершается не с тобой. Ты всё воспринимаешь, даже, несколько пугливо, сосредотачиваешься. Однако, видишь всё будто со стороны: твоё сознание паникует: "Это я. Это происходит со мной". А руки ищут точку опоры. Похоже на предобморочное состояние.
   Мы подошли к стойке бара, возле которой нас поджидал Лев Карлович. Седой, в роговых очках, синем вельветовом пиджаке и бежевых джинсах. Он походил на престарелого завсегдатая вечеринок творческих бездельников. Бармен за его спиной обернулся и в недоумении посмотрел на меня и Полину. Я протянул руку Льву. Полина была где-то за моей спиной. Я услышал её голос:
  - Идиоты...
   Я оглянулся. На ней не было лица. Она стояла перед баром, прижав кончики пальцев к вискам и смотрела в пол:
  - Какая же я дура.
  - Полина, что с тобой?
  - Идиоты!
   Я протянул к ней руку, но Полина брезгливо отстранилась и кинулась к выходу. Ничего не понимая, оставив Льва нерукопожатым, я бросился за ней. Охранник у входа сделал предупредительный шаг назад, пропуская девушку. Я нагнал Полину у самой двери:
  - Да что с тобой такое?!
  - Как. Ты. Мог?!
  - Что? Полина!
  - Оставь меня!
   За нами наблюдал весь зал. Я позволил Полине, которую удерживал за локоть, выйти из кафе.
  - Успокойся! Ты можешь спокойно объяснить, что... почему... причину своей... истерики? Полина вырвала свою руку:
  - Подлецы!
  - Кто?
  - Ты! Сволочь! И твой дружок. Зачем?!
  "Мой дружок?"
  - Дура! - (может, снова ударить?), - Полина, малыш, успокойся...
  - Идиоты, - она рванулась в сторону метро.
   Я нагнал её и крепко обнял:
  - Ну, что с тобой? Что мне делать?
  - Оставь меня, я сказала, - вырывалась Полина.
  - Давай покурим... - удерживал я её.
  - Оставь меня в покое!
  - ...а потом поедешь. Я тебя...
   Полина заплакала.
  - ...провожу.
   Полина обмякла. Я попытался обнять её, но был категорически отвергнут. Она закрыла лицо руками, и от всей души заплакала. Это обезоруживало. Я достал сигарету и закурил. К нам, ёжась от сырости, подошёл Лев. Я спросил его:
  - Вы уже знакомы?
   Лев ничего не ответил. Он посторонился, близоруко осмотрелся и сделал неуклюжий шаг назад. Из-за его сутулой фигуры выступил малознакомый мне человек, бармен Андрей. Полина, всхлипывая, произнесла:
  - Ладно - он. Но, как ты, Илья? Как ты мог так поступить?
  - Как поступить? - я, ничего не понимая, оглянулся в поисках поддержки, - кто это "он"?
   Бармен сделал ещё один шаг вперёд.
  - Андрей! - крикнула с крыльца официантка. Мы оба оглянулись, - у тебя заказы!
  - Лина, не уходи, - сказал бармен, - раз... вы вместе пришли.
  - Вы знакомы? - удивился я.
   У меня мелькнула мысль, как иногда случается, когда тебя выводят из бара поговорить: сейчас будет драка. Всегда ждёшь удара, но никогда не уверен в том, что первым ударит тот, кто вызвал. Тем более не знаешь, оправдают ли себя те, от кого ты ждёшь поддержки. Захотелось ударить первым, пока можно симулировать состояние аффекта. Кто-нибудь объяснит мне, что происходит?!
  - Всё, хватит, - подал голос Лев Карлович, - давайте, по местам. Он развязал скрученные в узел руки, - а Вы, барышня, успокойтесь. Они не при чём.
   Лев Карлович пошагал в кафе. Андрей, прыгнув по мне зрачками с ног на голову, поспешил за ним.
   Мы остались вдвоём с Полиной. Стало холодно. Я молча докурил сигарету и отбросил щелчком окурок. Полина успокоилась. Она стояла в двух шагах от меня, засунув руки в карманы пальто, смотрела на проезжавшие по проспекту автомобили, время от времени швыркая носом.
   Я прокашлялся.
  - Если ты не скажешь мне причину своего поведения, - я старался говорить как можно спокойнее, - то я не буду знать, за что мне нужно извиниться.
  - Я не могу поверить, - ответила Полина, - зачем ты так поступил со мной?
  - Как? Откуда мне было знать, что вы знакомы?
  - Для чего нужен весь этот цирк? Я не понимаю.
  - Какой цирк?
  - С самого начала знала, что всё не так, как ты говоришь, - она покачала головой, - как дура носилась с тобой, нянчилась, - она подняла на меня глаза, - я тебе почти поверила.
  - И что изменилось сейчас? Что-то нарушило ваши планы?
  - Я думала, что есть только наш план.
  - Я тоже так думал, Полина, - я достал новую сигарету, - знаешь, я очень благодарен тебе за то, что ты сделала...
  - ...очень благодарен, ты всё сделала, а сейчас иди куда подальше! Всё, я больше не нужна? - она даже сделала книксен.
  - Послушай! Благодарен, даже несмотря на то, что ты делала это не ради меня. И я верил тебе, безоговорочно верил, пока думал, что ты делаешь всё ради себя!
  - Ты мне верил? - Полина язвительно сощурилась, - да я только и делала, что оправдывалась от твоих бредовых подозрений! Сам-то кто?! Кто ты такой? Откуда ты взялся? Что тебе надо?
  - Не заводись.
  - Да плевать я на тебя хотела! Мне просто жалко времени, которое на тебя потратила! - она понизила голос, - каким надо быть ничтожеством, чтобы жить за мой счёт, заранее зная, что кинешь меня в итоге.
   Мне всегда становилось стыдно, когда приходилось "жить за её счёт". И сейчас я, действительно, чувствовал себя ничтожеством. Но всё, ведь, не совсем так!
  - Я с тобой полностью рассчитаюсь, Полина.
  - Да подавись ты теперь!
  - Почему ты решила, что это я тебя "кинул"? С чего ты взбеленилась? Встретила своего знакомого? Кто он тебе? Твой бывший?
  - Да! Мой бывший!
  - И что?! Ты боишься, что ему есть о чём рассказать?
  - Я бы хотела, чтобы он мне кое-что рассказал!
   На нас оглянулись прохожие. Я глубоко затянулся сигаретой. Полина поёжилась.
  - Замёрзла? - я сдул пепел с огонька, - Полина, почему мы не слушаем друг друга? - она не ответила, - знаешь, я видел тебя, на днях, с молодым человеком.
   Она вскинула на меня резкий взгляд.
  - Помнишь, мы расстались после "Атмосферы". Ты сказала, что поедешь домой.
  - Ты следил за мной?
  - Мне хотелось прогуляться. Ты так спешила.
  - Я не должна перед тобой отчитываться.
  - Конечно нет. Но, я тебе тогда позвонил.
  - И что ты хотел тогда услышать? Что у меня свидание? Да, у меня было свидание. Тебе легче? Ты бы заклевал меня вопросами и параноями. Это моё личное дело, тебя оно не касается. И к тому, что мы с тобой задумывали, оно никакого отношения не имеет.
   Полина тяжело вздохнула. Я был снова пристыжен. Она права, я стал параноиком. Действительно, что такого в том, что у неё есть молодой человек? Почему для меня это непременно "подельник"? Полина исправно выполняет всё то, что мы когда-то решили сделать. О том, чтобы хранить друг другу верность мы точно не договаривались. Как бы это ни поддевало мой эгоизм.
  - Извини, Полина. Я, правда, слишком... тяжёлый человек. Потерпи меня ещё немножко, пожалуйста.
  - Для чего? - в её голосе почувствовались слёзы.
  - Всё остаётся в силе, как мы с тобой решили.
   Она зло рассмеялась. Вытащила руки из карманов и развела их по сторонам, как сломанные крылья:
  - Вы уже сделали из меня дурочку! Выставили меня на посмешище!
  - Это не так! Кто это "мы"?
  - Ты и твой дружок. Уж не знаю, кем вы там друг другу приходитесь...
  - Какой дружок? Лев?
  - Ой, перестань! Представляю, как вы тут собирались и ржали, когда перемывали мне косточки!
  - Полина, успокойся. Прошу тебя...
  - Вот, только я одного не пойму. Объясни, пожалуйста, дуре: зачем тебе были нужны его документы? Вернее, для чего нужен был новый паспорт?
  - Ты сама так придумала.
  - Я тебе поверила! Ты сказал, что его больше нет! Господи, я ещё жалела его, бедного. Чего только не передумала, даже слезу пустила. И надо же, какой подарочек на Новый год - целый и невредимый. Прямо чудеса!
   У меня пошевелились корни волос. Я почувствовал, что нужно немедленно сесть и провёл рукой по пустоте вокруг. Наверное, выражение моего лица было неподдельным, поскольку Полина замолчала и с тревогой смотрела мне в глаза.
  - Ты хочешь сказать, - выдавил я чужим голосом, - что бармен это...
   Я закивал и присел на корточки. Полина, подобрав полы пальто, присела рядом:
  - Это Илья Юкляевский. Похоже, ты - правда - не знал.
  
  
  29.
  
   Единственное, что я ощущал, было полное, всеобъемлемое чувство краха. Я словно сидел посреди мрачной, окаменевшей пустыни, и мне некуда было идти. Было холодно, и я безутешно понимал, что согреться негде. Я устал, и мне было почти безразлично, где лечь: всюду только холодные камни.
  - Я замёрзла, - проговорила Полина, - пойдём, попьём где-нибудь кофе.
   Мы поднялись и пошли в сторону метро.
  - Ты уверена, что это он? Ошибки быть не может?
  - Я тоже в шоке.
   Возле метро мы зашли в какое-то пошлое заведение. Убогая музыка, грязный пол, яркий свет, дрянной кофе. Но было всё равно, лишь бы в тепле, и можно курить. Я заказал сто водки, мне принесли её в грязном от старости стакане.
  - Что будем теперь делать? - спросил я Полину.
   Она пожала плечами:
  - Новый паспорт. Интересно, он знает, что его паспорт недействительный? Этот ещё, придурок копает.
  - Лёха-то? - я покачал головой.
  - В жопу этого Лёху!
   Я выпил всю водку сразу. Омерзительно тёплая. Я закурил, и меня тут же накрыло.
  - Попробую договориться с ним, - мои губы стали непослушными.
  - С Лёхой?
  - Нет, - я отмахнулся, - с ним, - и неопределённо кивнул в сторону "Гнезда", - может, он сдаст мне её, хотя бы комнату. А там посмотрим.
  - Не боишься, что он тебя за бабулю засудит? - спросила Полина.
  - А что мне бабуля? Ты думаешь, это я старухе помог?
  - Мне уже всё равно.
   Некоторое время мы сидели молча, грея руки о кофейные чашки. Я погасил в пепельнице окурок, и попросил тётку за стойкой повторить водку.
  - Может, выпьешь чего-нибудь? - предложил я Полине.
  - Не хочу, - ответила она.
   Я с отвращением выпил.
  - Ты, наверное, попробуешь возобновить былые отношения, - предположил я.
  - Ты пьян, - поморщилась Полина.
  - Это разумно. Ключевой игрок.
  - Ты мне противен.
   Она поднялась. Достала кошелёк:
  - Девушка, сколько мы должны?
  - Я рассчитаюсь! - запротестовал я, - погоди, не бросай меня.
  - Всё, с меня хватит, - Полина убрала кошелёк, и вышла, не оглядываясь.
  
   Живу за чужой счёт, но строю собственные планы. И ещё удивляюсь тому, что всякий раз события развиваются по пути, о котором я даже не думал.
   Что, собственно, произошло? Ровным счётом ничего плохого. Даже напротив. Человек, которого я похоронил, оказался живым. Лазарь. Теперь мне не нужно прятаться и вздрагивать. Даже рассказывать ничего не надо, бармен всё знает. Разве что, объяснить некоторые детали.
   Только вот, если бы у меня был выбор: отказаться от квартиры в центре города ради того, чтобы незнакомый мне, но ещё молодой, полный жизни человек был жив? Откажись от квартиры, и человек будет жить. Никто ничего не узнает. Ты не виноват, человек обречён. Но - если ты откажешься от своей квартиры - он будет жить. Разумеется, я выберу квартиру. Меня расстраивает не постановка вопроса. Меня расстраивает необходимость выбора, при котором благороднее поступить не в свою пользу.
  Прав был один только Лев Карлович: найти жильё, устроиться на работу. Жизнь на холостых оборотах. А Полину жаль. Быть может, я буду по ней скучать.
   Я совсем успокоился. Посчитав сдачу, заказал выпить ещё. Хотя собирался не плодить здесь гадость, которую пью, а дойти до "Гнезда". Ведь я приехал в такую даль не только, чтобы потерять всякую надежду. Но, махнув рукой, остался.
  Просидев некоторое время без размышлений, почувствовал, что засыпаю, прихватил зачем-то чек, и вышел из этого кафе навсегда.
  
   На пороге "Гнезда" охранник на секунду оторвал взгляд от своего телефона, чтобы зафиксировать мой повторный визит, и тут же снова погрузился в дебри интернета через замочную скважину. Я оглядел зал. Наполовину полный. Наполовину пустой. Всё спокойно и чинно. Бармен скользнул по мне взглядом и призывно поставил на стойку стакан. Я подошёл, выпил предложенное залпом, молча кивнул. Гадость. Льва нигде не видно. Наверное, сидит в своём кабинете. Я прошёл к входу в служебные помещения.
  - Привет, Даша.
   Молоденькая старушка чуть не наскочила на меня под бременем служебных забот, шарахнулась в сторону:
  - Привет...
   Я прошёл мимо. Никто меня не окликнул, не задержал и не поинтересовался, куда я иду. Дойдя до кабинета, я без стука открыл дверь. Лев Карлович свернул все окна, отодвинул клавиатуру, и посмотрел на меня:
  - Что-то ты долго.
  - Полина рассказывала анекдот, - я присел на свободный стул.
  - Что за анекдот? - Лев положил свои старые руки на стол, сцепив пальцы.
  - Дурацкий. Ты его, наверное, знаешь.
  - Про Илюшу? - он вытянул свои слюнявые губы.
  - Лев, - я покосился на дверь, - что происходит?
   Лев, довольный, как в первые месяцы нашего знакомства, когда ему не приходилось заботиться о печени, снял очки, дальнозорко рассмотрел стёкла и отёр их о рукав:
  - А девушка где?
  - Просила передать, что была рада познакомиться. Выпить бы чего-нибудь.
   Лев сделал вялое движение рукой в сторону встроенного в стену шкафа. Я знал это место. В кабинете, где все подшиты, словно металась душа некогда весёлой девственницы, оказавшейся в дортуаре послушников, взявших обет безбрачия. Я всегда мечтал сделать у себя нечто подобное. Но у меня это святое место, вопреки поговорке, всегда оставалось пустым.
   На стол перекочевала початая бутылка граппы, две, не очень чистые, рюмки и блюдечко с ощипаным виноградом. Лев потянулся к кофейному аппарату:
  - Кофе, в разумных пределах, предупреждает развитие цирроза печени.
   Я придвинул стул. Граппу я люблю. Граппу вообще, но Лев знает какую именно. В этих шкафах, занимающих целую стену кабинета, есть что угодно. Я приподнял бутылку за воображаемую талию:
  - А ты подготовился, старый змей.
   Лев дождался, пока аппарат нацедит его американо:
  - Не обольщайся, это остатки с барского стола. К Новому году все хотят подарков.
  - Маловато.
  - Тебе хватит.
   Я вскинул бровью, откупорил бутылку и разлил содержимое в обе стопки.
  - Ты теперь себе на каждый паспорт наливаешь? - Лев приподнял кофейную чашку, мещански выставив мизинец.
  - Симулирую компанию. Ты когда развяжешься?
   Лев, довольный как кот, загадочно улыбнулся:
  - Я и не завязывал. Просто не хочу. Однажды наступает момент, после которого пить не интересно.
  - Ну, я такие моменты переживаю каждый запой.
  - Ты-то, да.
   Я выпил первую стопку без дальнейших церемоний, залпом. Граппа ощетинилась от такого пренебрежения к себе, и я проглотил кусочек бритвы. Покашляв и прослезившись, я взял за тонкую ножку другую рюмку:
  - Надо запить.
  - Нажрёшься, ведь, - Лев равнодушно зевнул, - пей, если тебе так нужно, Илья.
  
  - Хочешь, налей себе чего-нибудь, - кивнул Лев Карлович в сторону открытого шкафа.
  - Нет, спасибо. Не хочу.
  - Разговор есть, - Лев потянулся к кофейному аппарату, - кофе будешь?
  - Нет, спасибо.
  - Кофе, в разумных пределах, предупреждает развитие цирроза печени.
  - Я уже напробовался за день.
   Лев Карлович смотрел на мышиный хвостик текущего в чашку кофе, и размышлял, с чего начать. Вернее, он уже продумал весь разговор, но сейчас, будто напоследок, прощался со всеми сомнениями:
  - Ты всерьёз решил сменить имя?
  - Мне бы хотелось, если получится. Да. Давно хотел. Интересно. Всё с чистого листа.
   Лев подумал было сказать, что чистый лист - только иллюзия, никуда не деться от прошлого, но вместо этого глубоко вздохнул и ответил:
  - Попробуй. Имя - очень сильная вещь, Андрей.
  - А Вы, случайно, не знаете, - оживился Андрей, - для этого нужно ехать... по месту прописки?
  - Думаю, нет, - Лев покрутил головой, разминая затёкшую от сутулости шею, - это всё не просто, но есть другой вариант. Посмотрим.
   Он сгруппировался в кресле, протянул длинную, как у обезьяны, руку к чашке и без охоты, на манер дрессированного шимпанзе сделал глоток.
  - Ты на Петроградку когда ездил?
   Андрей напряг спину:
  - А что? Не знаю. Давно.
   Лев подул на кофе, отпил, и поставил чашку на стол. Андрей проводил чашку глазами:
  - Там что-то случилось?
   Лев попытался пожать плечами:
  - Тебе нужно туда съездить.
  - Зачем? Это он Вам сказал?
   Лев выправил поясницу:
  - Ты его знаешь?
  - Ну, да, - ответил Андрей, - это мой сосед. Бывший сосед. Он приходил к Вам.
  - Он тебя не узнал?
   Андрей покрутил носом:
  - Вряд ли. То есть, - он поджал губы и помотал головой, - сомневаюсь, что он меня помнит. А, в чём дело, собственно?
  - Ну, вот. Ты его знаешь, - Лев почесал горло, - значит разберётесь.
  - А, что он Вам рассказал? То есть, Вы хотите сказать, что он меня знает?
  - Не знает.
  - А почему он тогда приехал сюда?
  - Слушай, - Лев положил руку на стол, но получилось излишне громко. Он посмотрел на свою руку, приподнял кисть, пошевелил пальцами и сказал:
  - Он приехал ко мне. Это просто совпадение, Андрей. Или промысел. В общем, заговор, - Лев заставил себя улыбнуться, - съезди туда, разберись. Потом расскажешь.
  - А Вам он что сказал?
  - Сказал, что тебе нужно подъехать. Закрывай бар, - Лев опёрся о подлокотники, и гимнастически поднялся, - держи меня в курсе.
   Они вышли. Лев запер кабинет на ключ. Андрея у служебного выхода ждала Даша, новоиспечённый администратор. Его девушка. Лев побрёл по пустым закоулкам бара проверить, всё ли отключено. Он страдает редкой формой пожарофобии, заставляя сотрудников не просто выключать все электроприборы, но даже выдёргивать на ночь вилки из розеток.
  - До завтра, Лев Карлович, - крикнул Андрей, - закроете за нами?
  - До свиданья! - попрощалась Даша.
   Они вышли во двор, и сели в дашину машину. Корейская малолитражка, взятая в кредит.
  - Что он от тебя хотел? - спросила Даша, неуклюже выворачивая руль и шею.
  - Странно всё это, - сказал Андрей.
  - Что странно? - насторожилась Даша, сосредоточенно трогая машину вперёд.
  - Он просил, чтобы я съездил к бабке.
  - К Таисии Ивановне? - Даша сбросила газ, машина дёрнулась.
  - Смотри на дорогу.
  - А что случилось?
  - Не знаю, - Андрей вздохнул, - может, помирает?
   Даша сосредоточенно выезжала на пустой проспект. Андрей повернулся в кресле к ней лицом:
  - Ты знаешь, что этот ваш бывший бармен, мой сосед?
  - Откуда? И что?
  - Ничего. Он приехал, и попросил Льва, чтобы я навестил бабку.
  - Ты поедешь?
   Андрей выждал, пока Даша проедет перекрёсток:
  - Мне просто любопытно. И вообще, я-то при чём?
   Даша некоторое время молчала, ведя машину выученными дорожками.
  - Ну, позвони своей Полине, узнай, - сказала она с деланой небрежностью.
  - Она не моя, Даша! - с давлением сказал Андрей, - опять начинаешь?
   Даша не отвечала.
  - Вот, сейчас бы, - завёлся Андрей, - я бы ей позвонил. Только у меня нет её номера, - он отвернулся к своему окну, - хрень какая-то.
   Дальше они молчали, до самого дома.
   На следующий день Даша проводила Андрея на работу. Оставшись одна, она переделала обычные для первого выходного дня дела, и собиралась, по обыкновению, прилечь. Но привычный распорядок всё время подтачивал вечерний разговор. Лёжа на диване, она листала журналы и не без удовольствия думала о том, что её маленький коварный план, наконец-то, сработал. "Интересно, - думала она, - как отреагировала Полина?" Даша всей душой ненавидела эту девушку. И было за что! Она видела всю её поднаготную. Удивительно, как не замечал этого Илья.
   Наконец, пролистав очередной уценённый "Космополитен", она решилась. Собравшись, она вышла во двор с достоинством девушки с обложки журнала.
  
   Звонок. Тишина. Звонок.
   У Даши есть свои ключи от этой квартиры. Она не может уехать ни с чем. Ещё звонок.
   Даша открывает дверь. Проходит за порог. Она здесь всё помнит. Она жила здесь. Из-за него. Ради него. Кошек нет. Даша осторожно прошла дальше. Тишина. Она прошла по комнатам, убедившись, что одна. Вообще-то, она планировала увидеть слёгшую в постельный режим старуху. Никого. Даша прошла на кухню. Выдвинула гремучие полки морозильной камеры. Пусто.
   Что делать, когда ничего не ясно? Подождать. Она снова обошла свои былые владения, отмечая следы изменений. Посмотрела в окно.
   Затем включила обогреватель, села на диван и стала ждать.
   Время шло. Обогреватель обдувал её горячим дыханием, но ничего не происходило. Лишь хотелось спасть.
   Даша поднялась, сняла в прихожей пальто и сапоги, и прошла на кухню. Она решила заварить чай. Достала свой, заставленный кухонной утварью электрический чайник, залила воды. Чайник едва успел зашуметь, как где-то раздался щелчок, и всё погрузилось в сумерки.
   Она прошла в самую светлую комнату, где когда-то собирались все кошки. Прилегла, прислушиваясь к тишине, и мгновенно уснула.
  
  - Илья! Он напал на меня! - кричала она, запершись в своей машине.
  - Кто напал, Даша? Ты где?
  - Я сейчас приеду, это жесть! - Даша едва сдерживала слёзы.
  - Что с тобой, малыш? - у Андрея подкашивались ноги в коленях, - где ты?
  - Уже всё в порядке, - Даша заводила свою игрушечную машину, - я сейчас приеду.
   Без пальто и без обуви, она сидела в капсуле безопасности и радовалась, что всё самое необходимое было при ней, в сумочке. Ключи и телефон. Плевать на обувь и на пальто. Главное - сумочка. Грязная педаль газа щекотала чувствительную в носке ступню. Шумел пущенный на всю мощность обогреватель. "Кошмар, - шептала она, выворачивая с узкого двора, - надо же".
   Андрей выскочил из-за стойки, едва Даша показалась в дверях бара. Она вошла через служебный вход, попутно надев в раздевалке свои рабочие туфли. Он оглядел её, разведя руки, остановив свой взгляд на лёгких чешках. Даша пошевелила пальцами ног. Он обнял её.
  - Ты - самое дорогое, что у меня есть, - сказал он ей на ухо.
   Даша отстранилась:
  - Я сначала подумала, что это ты.
   Она пересказала Андрею случившееся.
  - Ты-то зачем туда поехала? - негодовал Андрей, - Одна!
  - А что здесь такого? То есть, я и подумать не могла...
  - Давай ключи. Постоишь за меня? Постараюсь успеть к закрытию, дождись.
  
  - Ты не обидишься, - сказал он, - если я тебя не буду ждать, а поеду домой?
  - Да я, в принципе, всё, - я с сожалением окинул взглядом стол.
  - Нет, ты сиди ещё, не торопись. Пиво допей спокойно. А я поеду, что-то, правда, устал.
   Он вернулся в квартиру. Посчитал обороты замка. Обошёл комнаты, заглянул в бар серванта, тронул мышку компьютера. Вернулся в прихожую, нашёл дашины пальто и сапоги. Его взгляд остановился на ключе, висящем на гвоздике. Илья вспомнил этот ключик. Он снял его с гвоздя, и прицепил к своей связке, на которой уже болтался такой же. С вещами в руках прошёл на кухню, постоял, словно удостоверился, что ничего не забыл, и вышел из квартиры.
  
  
  
  30.
  
  
   Меня накрыло так, что я непроизвольно упёрся локтями в колени, едва удерживаясь в сознании. "...тебе хватит...", - сидело глубоко в голове увещевание Льва Карловича, трепыхаясь зловещим эхом в моих потугах сосредоточиться.
   Близорукий Лев не замечал выражения озабоченного ужаса на моём лице. Он вообще не смотрел на меня. Может, он просто ждал, когда я упаду. Изо всех сил я пытался уловить его взглядом, но он постоянно ускользал вверх. Всё моё тело подрагивало от пульсирующей внутри крови.
  - Откуда ты узнал, что он её внук? - спросил Лев, и я удивился остроте своего слуха.
   В ответ я не смог вытолкать из себя ни единого звука.
  - Тебе сказала эта девица? - Лев выжидательно посмотрел на меня.
   Я сделал попытку пожать плечом и, как бы небрежно, неопределённо кивнуть. Лев приблизил ко мне своё лицо:
  - Что, всё-таки нажрался? - спросил он меня тоном опытного автомеханика, открывшего капот старого "Москвича".
   И я сдался:
  - Лев... чего-то мне пиздец... - промямлил, и был тут же раздавлен навалившейся тяжестью атмосферы.
  
  
  
  
  
   Полина вошла в квартиру, держа в руках два тяжёлых на вид пакета. Старуха потёрла пальцем слезящийся глаз, заправила за ухо воображаемую прядь и строго сказала:
  - Не шуми. У меня человек спит, - и пошла на кухню, где до прихода Полины перебирала гречневую крупу.
   Вероятно, замечание относилось к протяжному звонку в дверь, которым Полина возвещала старуху о своём прибытии. Та часто жаловалась на глухоту, хотя у Полины было достаточно поводов сомневаться в этом.
   Девушка поставила пакеты на пол, погладила попавшую под руку кошку, и стала раздеваться. Тут она увидела на вешалке незнакомое пальто, мужское. Под ним аккуратно стояли ботинки незнакомца. Полина бессознательно посмотрела на себя в зеркало, погладила тёмные круги под глазами и поправила волосы.
   Старуха освободила место на столе, ребром ладони смахнув неразобранную крупу назад в мешочек. Полина поставила пакеты на стол и принялась выкладывать из них покупки. На кухню со всей квартиры стали сбегаться кошки. Пока она разбирала пакеты, обе женщины молчали. И чем дольше они молчали, тем труднее было заговорить первой. Молчали они, каждая на свой лад, об одном и том же.
  - Вы завтракали? - спросила Полина, закончив с пакетами.
  - Хлебушек пожевала маленько, - ответила старуха, - нёбо разболелось.
  - Нёбо?
  - Да, нёбо, - старуха открыла рот и показала пальцем, - ломит, когда ем, а так вроде и не болит. Так что я потихоньку.
  - Я Вам кашки сварю. Геркулес будете?
   Не дожидаясь ответа, Полина поставила на огонь маленькую кастрюлю и чайник. Из большой кастрюли разложила по мискам кошачий корм.
  - Всё-таки, пустили квартиранта? - спросила она, не оборачиваясь.
   Старуха сделала вид, что не услышала. Полина, слегка повернув голову, повторила вопрос.
  - Внук приехал, - проговорила старуха.
   Полина замерла и насторожилась. Это было настолько неожиданно, что несколько секунд она не могла даже пошевелиться.
  - Вчера. Или, погоди. Позовчера, - бормотала старуха, будто это событие было самым обыденным, - ага, позовчера приехал. Поживёт у меня, теперь значит.
   Полина развернулась к старухе, и строго на неё посмотрела. Та сразу смолкла, ответила несколько виноватым взглядом, чуть съёжилась на своём табурете и потёрла друг о друга, как при мытье, ладони.
  - Ну, и откуда он приехал? - спросила Полина, словно собираясь разоблачить нашкодившего ребёнка в обмане.
  - Ты всё равно не знаешь, - махнула рукой старуха, - приехал и приехал. Тебе-то что с того?
   Небрежность у старухи получилась неискренняя.
  - Ничего. Вы просто меня удивляете, Таисия Ивановна! - Полина присела на табурет, и придвинулась к столу, - то Вы такая сирота несчастная, а тут - хоп! - и сразу внук. Удивительно.
  - А что тут удивительно?
  - Мне не понятно.
  - Что удивительного-то? И понимать нечего.
  - Но Вы никогда не говорили.
  - Что не говорила?
  - Таисия Ивановна! Вы как маленькая!
  - А ты не кричи, - сказала старуха спокойно, - я и сама не знала.
  - Не знали, что внук есть? Сколько ему лет?
  - Ты меня не путай, Поля. Знала, конечно. Только, что он объявится, я не ждала. Мы и писем никогда не писали, много лет уже, забыла. Да и адрес я их потеряла. Вот так.
  - Чей адрес?
  - Сестра моя, царство небесное, девочкой в эвакуацию попала. Я тебе говорила?
  - Говорили. Там и осталась. Ну, и?
  - А ты говоришь, что ничего не говорила.
  - Ну?
  - Гну. Сын у неё там родился, мне-то Бог не дал. Андрей. А это, - она кивнула в сторону, - его. То есть, внук мне получается. Родственник.
  - А с Андреем что?
  - Не знаю толком. Сгинул где-то. Помер вобщем. Вот он и приехал. Вода у тебя кипит.
   Полина поднялась, выключила газ под чайником:
  - Так лет ему сколько?
  - Да кто его знает, Поля? Ровесник твой где-то.
   Новость чрезвычайно взволновала Полину. Появление родственника многое меняло в отношениях между ней и Таисией Ивановной, а это в планы девушки не входило.
   Она сварила кашу, накормила старуху, и лишь когда села пить с ней чай, спросила:
  - И что он собирается тут делать?
  - Не знаю, - ответила старуха, - мы ещё не разговаривали толком. Дела у него какие-то, бегает. Сегодня под утро пришёл, я не спала. Спина как разболелась ночью, я и так лягу, и похожу. Беда с ней, со спиной. Так и не могла уснуть. Поживёт, посмотрим.
   Она отодвинула немного в сторону свою чашку, внимательно посмотрела на Полину и сказала:
  - Ты, вот что: не лезь к нему со своими расспросами, ладно? Пусть парень сам освоится.
  - С чего я к нему полезу? - возмутилась Полина.
  - А то я тебя не знаю. Начнёшь про отца, про мать спрашивать. Что, да откуда.
  - Да не буду я у него ничего спрашивать.
  - А ему опять переживать. Только оправился, ему ведь горе какое, - старуха вздохнула, - ох, беда-беда. Ты мазь-то купила?
  - Ещё та не кончилась.
  - Не помогает она, - старуха потрогала поясницу, - Геннадий Малахов...
  - Да бросьте Вы, Малахов-Малахов! Шарлатан ваш Малахов. Всегда помогала, а сейчас не помогает.
  - Ты не права, - обиделась старуха, - он умные вещи советует. И тебе послушать стоило бы.
  - Таисия Ивановна, - Полина выпрямила спину, - раз у Вас теперь... внук... то есть, я хотела сказать, что раз у Вас появился трудоспособный член семьи, за Вами есть кому ухаживать. Без меня.
  - К чему ты клонишь? - насторожилась старуха.
  - Я хочу сказать, что, если у меня на работе станет известно про Вашего внука, они могут решить, что Вы больше не нуждаетесь в помощи социального работника.
   К такому обороту старуха оказалась не готова:
  - Как так?
  - Ну, так. С Вас снимут льготы, как с одинокой пенсионерки, а меня отправят к кому-нибудь другому.
   Старуха задумалась. Конечно, у неё были некоторые опасения насчёт Полины, но её услуги были необходимы. И, несмотря на опасения, которые, по сути, были всего лишь домыслами беззащитной пенсионерки преклонного возраста, Таисия Ивановна привыкла к этой девушке и привязалась к ней.
  - Ты постой, Поля, - ласково сказала старуха, - не надо пока ничего говорить. Ничего ещё не ясно, - и почти шёпотом добавила, - может, он поживёт немного, и снова уедет. Кто его знает?
  
   Шло время, внук никуда не уезжал, да это, в принципе, было уже не важно. Полина по-прежнему навещала старуху, готовила, наводила порядок, ухаживала. По-прежнему носила из магазина тяжёлые сумки с продуктами.
   С внуком они встречались всего несколько раз, мельком, и дальше "здрасти" разговор не затягивался. Новости о нём Полина по крупицам выведывала у Таисии Ивановны. Старуха говорила о нём редко и не охотно. Было похоже, что между ними так и не установились доверительные отношения, свойственные близким людям, живущим под одной крышей. Каждый был сам по себе.
  - Почему бы ему было не сходить в магазин? - спросила как-то Полина, вернувшись с недельного отпуска к родителям.
  - Ох, Поля, не надо. Мне неудобно его просить, - смущалась старуха, - он вечно занят. Его и дома-то не бывает. Я ж не голодная.
  
   Всё вдруг изменил случай, который вряд ли можно назвать счастливым.
   Однажды Полина приехала утром навестить старуху. Таисия Ивановна, казалось, поджидала её под самой дверью:
  - Ох, как хорошо, что ты приехала, - обрадовалась старуха, будто могло быть иначе.
  - Что случилось? - спросила Полина, чувствуя подвох.
  - Сходи к нему, посмотри. У него что-то с рукой. Вывихнул, наверное. Мучается, бедный.
   Полина сняла верхнюю одежду, и поставила на пол пакеты. Она подумала, что не может с уверенностью сказать, как его зовут.
  "Андреевич".
  В надежде, что старуха проговорится, она прошла в дальнюю комнату, ставшую для неё с приездом внука заповедной.
   В комнате всё оставалось по-прежнему. Внук здесь ничего не изменил и не добавил. Разве что аккуратно составленная, прямо на полу, стопка книг. Полина даже не нашла признаков гардероба.
   Молодой человек полулежал на кровати, соорудив из подушки спинку, бережно придерживал согнутую в локте руку и вымученно улыбался. На нём были футболка и пижамные штаны.
   Полина оказалась впервые так близко и продолжительно от него, что почувствовала, будто, на самом деле, увидела его только сейчас. Всё, что было до этого - только её представление о незнакомом человеке.
  - Привет, Полина, - произнёс молодой человек.
  - Привет, - ответила Полина.
  - Поля у нас врач, - похвастала старушка, не переступая порога.
  - Что у тебя? - спросила Полина.
  - Что-то с плечом, понять не могу. Думал, к утру пройдёт.
   Полина присела на край кровати, и с уверенной осторожностью отвела воротник футболки, обнажив приличных размеров синяк.
  - У тебя ключица сломана, - обратилась она к нему, случайно посмотрев в глаза.
   Он смотрел ей, казалось в самые зрачки. На работе, сплошь и рядом, люди заглядывают в её глаза, пытаясь разглядеть за ними свои проблемы и перспективы своих болячек. Там она знала как себя вести. Но сейчас было по-другому. Полина, будто застигнутая обнажённой, едва выдержала этот взгляд. Она почувствовала, как потеплели её уши, как это тепло соединилось на шее и растворилось чуть ощутимой волной вдоль спины.
  - Точно? - спросил молодой человек, - как не вовремя.
   Полина осторожно, будто кружилась голова, перевела взгляд на больное место, и с нажимом помассировала периферию. Затем, словно опомнившись, встала и посмотрела на спасительную старуху:
  - А почему "скорую" не вызвали?
  - Я тоже говорю, - подхватила Таисия Ивановна, - а он: "пройдёт, да пройдёт". Ох, беда-беда.
  - Ну, так звоните, Таисия Ивановна! - Полина радовалась приходу в себя, - вам что, телефон сказать?
   Старуха пошла звонить, Полина заняла её место на пороге. Ей нестерпимо хотелось обратиться к нему по имени, но больше всего сейчас она боялась ошибиться.
  - Тебе нужно предплечье зафиксировать, - говорила она с порога.
  - Да, ерунда, - отвечал он.
  - Ключица коварная кость, - повторяла Полина слова врачебных обходов, - одно неосторожное движение, и сломанный фрагмент может порвать сонную артерию.
  - Присядь, - молодой человек положил здоровую руку на место рядом с собой.
   Полина осталась в дверях. Она посмотрела в сторону коридора, где старуха в очередной раз излишне подробно диктовала по телефону свой адрес, затем, неожиданно для себя, сказала:
  - Нас даже не представили.
  - Илья, - с готовностью ответил молодой человек.
  - Полина, - сделав игривый книксен, Полина сбежала на помощь старухе.
  
   Дальнейшие события пошли стремительно. С прибывшей бригадой скорой помощи Полина договорилась, чтобы Илью отвезли в больницу, где она работала.
   За то время, пока он лежал, они сблизились, став, в рамках обстоятельств, почти родными людьми. Вскоре, во время ночного дежурства Полины, они, как водится, переспали.
   Некоторое время всё было хорошо для обоих. Настолько хорошо, что Полина сама вызвалась сделать Илье временную регистрацию. Она прекрасно знала прижимистость и недоверчивость старухи, а времени на раскачку не было: Илье нужно срочно и официально устроиться на работу.
   Умудрённая опытом, сделавшим её излишне мнительной, Таисия Ивановна не могла не заметить перемен в их отношениях. Эти перемены совершенно убедительно подтверждали опасения старухи относительно Полины. "Шустрая, - думала Таисия Ивановна, - не растерялась: принялась теперь за парня".
  - Ты осторожнее с этой вертихвосткой, - говорила она Илье, - сейчас им от мужиков совсем другое надо.
  - Ты ей пока ничего не рассказывай, - говорила она ему в другой раз, - как мы с тобой сразу договорились. Хочу вывести на чистую воду.
   Илья со старухой в разговоры не вступал, молча кивал и спешил под разными предлогами избавиться от её общества.
  
   Так продолжалось довольно долгое время, пока всё не зашло в тупик, и не наскучило, во всяком случае, молодому человеку своим безысходным однообразием.
   За это долгое время, испачканное демисезонной грязью и промозглой зимой, он успел поменять несколько рабочих мест, избавиться от фальшивого акцента и разочароваться в городе, равнодушие которого никак не мог принять. Он так и не обзавёлся знакомствами. Таисия Ивановна и Полина были за это время практически единственными людьми, с которыми он мог переброситься парой слов, значения которых стирались до бессмысленности.
   Старуха до смерти надоела жалобами, с хронически усталой Полиной становилось невыносимо скучно. Ко всему добавились проблемы с деньгами - ненавистная работа обернулась бестолковым кругом, замкнувшись сама на себе. Заработанных денег хватало ровно на то, чтобы снова выйти на работу. Всё зашло в беспросветный тупик, бежать из которого, казалось, было уже некуда. Тяжелее всего было думать о возвращении в родной город, откуда он сбежал, по сути, по тем же причинам.
   Он часто и подолгу выходил на бесцельные прогулки, изучая округу или путешествуя общественным транспортом по городу. Лишь бы поменьше находиться в ставшей ненавистной комнате, наедине со старухой и её мерзкими кошками. Особенно, чтобы не встречаться с заискивающе-виноватым, как у собаки, взглядом Полины, которой, из-за регистрации, он чувствовал себя обязанным.
   Однажды утром он проснулся очень рано, едва начинало светать. Ненавистная старуха, казалось, никогда не спит. Она обладала способностью разом занимать всю квартиру. В ванной шумела вода, на кухне гремела утварь, в комнате работал телевизор. Всё это сопровождалось беспрерывным шарканьем тапок и старческим бормотанием.
   Илья оделся в своей комнате, и спешно, прихватив в прихожей пальто, вышел на улицу. "Невыносимо, - думал он на голодный желудок, - так не может продолжаться". Он встал посреди двора, не имея ни малейшего представления, что делать дальше. А делать что-то было необходимо. Но вместо этого, он просто стоял, запутавшись в тупиках.
   Погода была омерзительная. Он озяб, и чувствовал себя совершенно несчастным и сломленным. Деваться ему было некуда, кроме как вернуться в свою комнату, запереться и ждать, когда, наконец, у старухи наступит тихий час, и он сможет, хотя бы, спокойно вскипятить воду для чая.
   На входе в парадную он столкнулся со своим соседом. Илья нередко видел его из своего окна. Этот сосед был его ровесником и, пожалуй, единственным человеком, которого Илья узнавал. Они никогда не здоровались. Илья вообще, ни с кем не здоровался ни на улице, ни на теперь уже бывшей работе.
   Сосед проскочил мимо и куда-то заспешил. Илье стало вдруг интересна эта стремительная целенаправленность. Он принял спонтанное решение выследить своего соседа. Возможно, если они встретятся где-то далеко от их общего дома, они обменяются приветствиями, и между ними, быть может, завяжется беседа.
   На расстоянии взгляда Илья преследовал его до метро. Несколько помешкав перед входом, решительно шагнул в поток пассажиров.
   Он проводил соседа до самого конца. Это был служебный вход в кафе. Илья обошёл здание с фасада и прочитал вывеску: "Гнездо". Ему понравилось название. Кафе было ещё закрыто. По расписанию откроют только через полчаса. Илья хотел дождаться и зайти. Но через некоторое время передумал. Он не мог себе позволить даже чашки кофе, которого сейчас очень хотелось.
   Илья развернулся, и пошагал к метро.
  
   С того случая прошла, быть может, неделя. Всё шло как прежде, то есть совершенно ничего не происходило. Илья начал снова искать работу. И каково было его удивление, когда в первой же купленной газете, которую пролистывал подробнее обычного, в поисках новых идей сфер деятельности, он увидел запомнившееся название: "в кафе "Гнездо" требуется бармен". Илья бросился к телефону, позвонил и договорился о себеседовании. При том его приятно удивил тот факт, что ему не задали обычных в таких случаях вопросов об опыте, стаже и даже возрасте.
  - Когда сможете подъехать? - спросил вежливый мужской голос.
  - Через час, полтора, - ответил взволнованный Илья.
  - Очень хорошо. Значит, до встречи.
  "Быть может, - думал Илья, - встречу своего соседа, и он узнает меня".
   Его взяли сразу. Директор, Лев Карлович, понравился Илье. Уютное кафе, приветливый персонал. Обратный путь Илья словно парил над дорогой.
   Ещё днём раньше Илья не смел мечтать о таком повороте событий, и теперь ощущал забытый прилив сил. Ему едва хватало терпения дожить остаток этого дня, и заставить себя уснуть пораньше, чтобы поскорее наступило утро.
  
   Всё пошло как нельзя лучше. Новая работа нравилась. Лев Карлович стал настоящим наставником, разрешая любые вопросы. Девушки помогали по мелочам, повара вкусно кормили. Рабочее время проносилось быстро, и самое печальное было возвращаться домой.
   Своего соседа он так и не встретил, и скоро догадался, что именно ему стал заменой. Вообще, о бывшем бармене здесь почти никогда не говорили, и не любили вспоминать. Единственным сувениром от него осталась табличка с именем, которую Илья обнаружил в ящике за стойкой, и в первый же день надел. Так он и стал, по крайней мере на работе, носить новое имя. Коллегам было без разницы, как называть нового человека, а Илье было особенно приятно понимание Льва Карловича, который подыграл без лишних вопросов.
   Единственным человеком, упорно не принимавшим переименование, была администратор Даша. Это, порой, вызывало некоторый диссонанс на фоне общей картины, однако не мешало поддерживать между ними довольно тесные отношения. Сначала эта теснота была связана непосредственно рабочим порядком, но вскоре, их отношения вышли за служебные рамки.
   Даша, миниатюрная девушка с непростым характером, была, если и не противоположностью Полине, то, во вскяком случае, совершенно другой. Даша была моложе Полины почти на десять лет, и если Полина смотрела на всё через призму бремени забот, то Даша никогда не унывала и могла улыбаться даже после нелёгкой смены.
   Жила Даша неподалёку от работы, в двухкомнатной квартире, вместе с мамой. Отец жил отдельно - вот уже несколько лет родители были в разводе.
   У Даши была сосбственная машина, корейская малолитражка с непогашенным кредитом. На ней молодая пара часто выезжала загород, где Даша совершенствовалась в вождении, а Илья постигал известные из уроков истории окрестности.
   Это было прекрасное время. Илью оставила хандра, он без тоски смотрел в сторону будущего. Даша и вовсе была счастлива каждым моментом. Она часто приезжала к нему на Петроградскую сторону, и, что особенно удивляло Илью, сошлась с Таисией Ивановной настолько, что старуха в ней души не чаяла, и звала не иначе как "Дашуля" или даже "внученька".
   Разумеется, такой оборот совершенно разбил сердце бедной Полины. В это непростое для неё время она довольствовалась мыслью о том, что ко времени её посещений Илья либо уже уходил на работу, либо ещё после работы спал.
   Дашу она видела лишь однажды, когда готовила старухе и кошкам еду. Даша прошла в ванную. Она была в футболке Ильи на голое тело. Девушки встретились короткими, будто случайными взглядами. Именно в тот момент, Полина поняла, как боялась увидеть девушку Ильи. До этого момента девушка была всего лишь абстракцией, почти выдумкой, и ещё тлела надежда всё вернуть. Но сейчас во́т она, живая, настоящая, полуголая, в той самой футболке, в которой Полина увидела Илью в первый раз.
   Даша Полине не понравилась. Но, больше всего злило Полину то, что именно такие девушки, по её же мнению, и должны были нравиться Илье. Она сама не могла бы объяснить почему, но её всегда тяготило чувство, что она не в его вкусе, что их отношения складываются от его безысходности, одиночества и разочарований.
   В то же утро, закончив обычные дела, Полина предупредила Таисию Ивановну о своём уходе с этой работы. Старуха была в растерянности. С одной стороны, она понимала Полину. С другой понимала и то, что сама всё начала, но эта затея окончательно её запутала.
  
  
  
  31.
  
  
  
   Темнота внутри головы. Ни одной мысли, только темнота. Мозг, мягкий, словно кусок пороллона, пропитан до краёв какой-то отравой.
  "Не расплескать", - подумал я, и тут же несколько острых гвоздей проткнули пороллоновый мозг. Жидкость, горькая как желчь, просочилась на язык. Я открыл глаза.
   Вокруг такая же темнота, как и внутри. Я не помню, как здесь оказался и меня совершенно не волнует, где я. Ощущение продолжения чего-то, начало которого я позабыл. Нужно что-то делать. Но память не возвращается ко мне, только вновь обретённое самосознание. Я будто орк, только что вылепленный из подручного дерьма, который сразу стал таким, каким будет всегда. Во мне, как и в нём, вероятно, заложены определённые функции, для которых нас, в принципе, и создавали. Нужен только толчок, внешний раздражитель.
   Для начала я пошевелился. Перед невидящими глазами поплыла темнота. Во рту пересохло, и нестерпимо болит голова. Горький привкус ядовитых отходов. Я провёл рукой под собой. На ощупь оказалось, что я лежу на толстом куске того же пороллона. На мне вся одежда и обувь. Продолжая водить рукой, нащупал край лежанки. Немного потянувшись, достал до пола. Бетон.
  "Где я?" - апатию сменила тревога. Я сел, поставив ноги на пол. Глаза свыкались с темнотой, воображая в ней чернеющие предметы. Наконец, я проснулся достаточно для того, чтобы сообразить воспользоваться зажигалкой.
   Я сидел посреди небольшого, без окон, помещения, заваленного разным строительным барахлом. Несколько успокоила мысль, что это не похоже на тюремную камеру. Рядом со мной стояли две запечатанные банки пива. Я тут же раскупорил одну и жадно выпил почти всю. Стало намного лучше. Настолько, что я решил снова лечь. Но перед этим было бы очень кстати куда-нибудь отлить. Посветив зажигалкой, обнаружил пустое ведро и дверь.
   Опорожнив мочевой пузырь, проверил дверь. Заперта. Открывание изнутри не предусмотрено. На всякий случай постучал в неё. Прислушался. Постучал ещё.
   В обычной ситуации, меня бы до предела возмутило такое ограничение свободы. Но сейчас мне было почти всё равно. Я вернулся к своему пороллону, допил пиво в банке, и снова лёг.
   Не знаю, сколько я проспал, и какое сейчас время суток. Но чувствую себя гораздо лучше. Настолько, что сообразил воспользоваться телефоном. Обыскав все карманы, телефона я не нашёл. На всякий случай посветил зажигалкой вокруг. Но я действительно остался без связи.
   Понемногу, ко мне стал возвращаться здравый смысл. Потеря памяти, это, наверное, не когда не можешь чего-то вспомнить, а когда не задумываешься о причинно-следственной связи, приведшей тебя к такому состоянию. Возвращение здравого смысла, как раз и побуждает задуматься.
   Фрагменты произошедшего накануне, пусть ещё не в упорядоченной хронологии, сложились во вполне отчётливую нарезку. Условно, я называл эти события "вчера", но допускал, что времени могло пройти гораздо больше. Точнее, сидя взаперти, в темноте, лишённый каких-бы то ни было внешних ориентиров, я был только здесь и сейчас. У меня не было чувства, долго ли я тут нахожусь, сколько времени прошло с тех пор, как я проснулся, и когда закончилась вторая пивная банка.
   Вероятно, действие пива ещё не прекратилось, и я подумал, если бы у меня был его нескончаемый запас, то смог бы просидеть тут вечность. Мне не нужно было ничего решать, предпринимать, меня не мучила совесть от напрасно утекающего времени. Бремя забот оставалось где-то там, снаружи. Было приятно думать, что этими заботами сейчас кто-то занимается вместо меня.
   Кто-то всё это затеял, и этот кто-то знает, что я здесь, взаперти, и непременно придёт. Иначе, для чего эти банки с пивом? Меня успокаивало то, и я был почти уверен, что это дело рук Льва Карловича. Я безоговорочно верил в его рационализм, и не сомневался, что у него были веские причины поступить со мной именно так.
   В предвкушении чудесного разрешения всех своих проблем, я снова лёг, и вскоре заснул крепким, безмятежным сном.
  
   Окончательно протрезвев во сне, я проснулся от чувства голода. Вокруг всё оставалось по-прежнему, тьма и тишина. Посветив зажигалкой, поднялся. Обнаружил, что один мой ботинок без шнурка. Это показалось не более, чем странным. Я осмотрел ещё раз убогую обитель своего заточения. Ничего интересного или нового, на что бы я не обратил внимание в первый обход. Прислушиваясь, постоял некоторое время возле двери. Тишину нарушало только журчание моего пустого желудка.
  "Если есть в кармане пачка, - вспомнилось мне, - сигарет..."
  - Значит, всё не так уж плохо, - просипел я вслух, - на сегодняшний день.
   Выкурив сигарету, я сидел, обняв колени, и глядел в темноту. Путанно, цепляя одно за другое, в моих мыслях проходила прожитая жизнь. Разглядывая подробности эпизодов, я выбирал отправную точку, момент, с которого - будь моя воля - я бы попытался начать всё заново. Но всякий раз, во всякое время возникали неизбежные обстоятельства, которые бы мне не хотелось переживать снова.
   В какой-то момент меня вдруг охватило почти паническое осознание ошеломительной ответственности каждого поступка в жизни. Даже те поступки, которых сейчас хотелось бы избежать, были необходимой частью моей жизни. Без них я бы не знал определения верных шагов. Самая непростительная ошибка - жизнь в сослагательном наклонении. Не возраст, а именно это пренебрежение к настоящему крадёт время жизни. Исходить нужно от того, что есть, а не что могло бы быть. Поэтому сейчас настоящей tabula rasa для меня была не какая-то безвозвратно ушедшая отправная точка из опыта, а эта реальная, осязаемая запертая дверь.
   Мне захотелось, чтобы всё так и оставалось, как сейчас: ощущение обновления, надежды. Это была пауза, передышка во времени. Тот самый момент, к которому, в глубине души я знал, буду когда-нибудь мечтать вернуться.
   Единственное, что принижало величественность мгновения, было чувство голода. Настоящее, которое не испытывал уже давно, и помнил только христоматийно. Я снял своё пальто - в каморке было довольно тепло - соорудил из него подушку, и лёг, с аппетитом представляя себе, что бы я сейчас заказал на ужин. Я бы даже согласился, если бы мне его как-нибудь просунули через незамеченное окно. Я бы даже не стал ничего спрашивать, разве что попросил бы пару свечей. Но тут же пристыдил себя: "Снова "бы, да кабы". Нужно исходить из того, что есть: тепло, сухо. Кто-то знает о том, что я здесь и непременно вернётся. Главное, хватило бы сигарет". Рассеянно размышляя на эти темы, я незаметно уснул.
   Мне снились светлые сны. В какой-то момент я открыл глаза. Из-за кромешной темноты вокруг не было никакой разницы. Незасвеченные сны продолжали сниться, озаряя сполохами воображения слепые зрачки. Прогоняя наваждение, чиркнул найденной в глубинах сна зажигалкой. Вокруг яркого язычка возникла чёрная комната, заваленная ненужным строительным хламом. Две пустые пивные банки растворялись в густой темноте, напомнив о жажде. В безмолвии окружающих предметов я слышал только шипение газа в зажигалке и собственное дыхание.
   Погасив огонь, я лёг на спину с открытыми глазами, и стал ждать. Мне мерещились звуки собственных мыслей. Было трудно представить, что где-то сейчас, в эти мгновения что-то происходит. Всё идёт своим равнодушным чередом, совершенно безразлично. Всё то же самое, но словно версия параллельной вселенной, версия, в которой нет меня. И для меня этой вселенной, тоже, не существует.
   Лёжа в кромешной темноте с широко раскрытыми глазами, я не чувствовал себя слепым. Тишина заложила мои уши, но я поджидал малейший звук.
  - И даже, если никто не придёт, - прошептал я.
   А если никто не придёт?
   Я представил Льва Карловича:
  - Вот, видишь? Нет тебя. И что? Кто-то забил тревогу? Стал беспокоиться? Искать? Никто - слышишь? - никто не будет тебя искать. Некому, и не за чем.
   Лёжа в кромешной темноте с широко раскрытыми глазами, я чувствовал себя одиноким настолько, что боялся пошевелить рукой в пустоте перед глазами, чтобы не наткнуться на плоскую крышку гроба.
   Чиркнул зажигалкой. Мир увеличился. Я поднялся и стал исходить из того, что есть.
  
  
  32.
  
   Полина никогда не витала в облаках. Её примитивный, практичный склад ума всегда держал чёткую линию: если что-то не сходится, это непременно вылезет наружу. Полина не верила в чудеса, везение или добродетель. Она никогда ни на кого не полагалась, и страдала, когда что-то в её жизни зависело от других людей.
   Выйдя из кафе в далёком, чужом районе, Полина чувствовала усталось. Она проделала большую, кропотливую работу, которая уже шла к завершению. Но вдруг объявляется человек, и становится понятно, что всю эту работу нужно было делать в другом месте. Всё напрасно. Усталость и злость. Колючий комок подступил к горлу. Мелкая роса повисла на кончиках коротких ресниц. Она неуверенно пошагала в сторону метро, едва различая дорогу от размытого в грязи отблеска фонарей.
   На пешеходном переходе через дорогу она остановилась на красный свет. Она встала на самом краю дороги, чувствуя, как за спиной накапливается толпа. Ей не хотелось ни кого видеть, и чтобы кто-то видел её. Она глубоко вздохнула и смахнула набухшую слезу.
  - Привет, - услышала Полина.
   Рядом с ней встал молодой человек. Полина мельком взглянула на него. Брюнет из чужих краёв. Полина ничего не ответила. Она уставилась в красный фонарь светофора. Обращение к ней мгновенно успокоило Полину, вернув от эмоциональных слабостей на твёрдую почву действительности.
  - Чего такая грустная? - произнёс парень.
   Полине захотелось ответить ему чем-нибудь резким, грубым, хлёстким, но злоба, крутившаяся в груди, так и не сформировалась в ёмкую, лаконичную фразу. Полина продолжала сверлить глазами светофор.
  - Девушка, - не унимался парень, - улыбнитесь, пожалуйста.
   Он легонько коснулся её за рукав. Полину словно ударило током:
  - Отстань от меня! - заорала Полина в лицо молодому человеку.
   Тот немного опешил, опасливо посмотрел вокруг:
  - Ты почему такая бешеная?
  - Отстань от меня, понял?!
   Загорелся зелёный свет, толпа хлынула на переход, огибая скандальную парочку.
  - Эй, корень, отстань от девчонки, - кинул кто-то на ходу.
  - Пойдём - зелёный, - кивнул в сторону дороги парень, - я же от всей души...
  - Ты что, нерусский? - здесь Полина осеклась, - тупой?
  - Э! Спокойно!
  - Отстань от меня, я сказала! - прокричала Полина во всю мочь.
   Вокруг них стали останавливаться прохожие. Парень махнул рукой и кинулся через дорогу под тревожный жёлтый. Толпа, скапливаясь, снова стала обступать Полину. Некоторые люди поглядывали на девушку, но теперь только потому, что она одна стояла к дороге спиной.
   Нет, она не хочет мириться. Это не справедливо. Никто из них не был так близок хозяйке, как она. Никто не сделал для неё больше. Откуда они, вообще, взялись, эти внуки? "Неужели я такая дура, что поверила во всё это? Посмотрим..."
   Полина сунула руки в карманы пальто, съёжилась, выставив невидимые иголки, и решительно пошагала сквозь толпу, глядя в грязную слякоть перед собой, будто вокруг были только враги.
   Она чувствовала себя одураченной, вовлечённой в сомнительную схему, свою роль в которой она до конца так и не понимала. Как не понимала того, почему Илья поступил с ней так подло. "Как он мог?" - сокрушалась Полина. Ей было необходимо задать ему этот вопрос в лицо. Пока он там. Пока не исчез снова. Пока рядом с ним не было Даши. Полина возвращалась в "Гнездо".
   Ну и, разумеется, пока там не было меня.
   Пробежав затравленным взглядом по головам посетителей, Полина прошла к бару. Бармен Андрей, оказавшийся подлинным Ильёй Юкляевским, безмятежно стоял за стойкой, скрестив на груди руки. Завидев Полину, он улыбнулся, сделал шаг вперёд и, расцепив руки, гостеприимно упёрся ими в прилавок:
  - Привет, ещё раз.
   Полина молча взяла за спинку барный стул, зачем-то попыталась его сдвинуть. Этого ей не удалось и она села так, не совсем удобно.
  - Налить чего-нибудь? - спросил бармен. Не дожидаясь ответа, он сварил ей кофе, - как поживаешь?
  - Спасибо, - Полина слегка прокашлялась, - за кофе. Она снова оглянулась вокруг, убедиться, что её вопросу, вернее - ответу на него, никто не помешает. Она посмотрела на Илью, но, наткнувшись на его встречный взгляд, отвела глаза и придвинула себе чашку.
   Будто и не было этих месяцев оторопи, неведения, отчаянного легкомыслия. Серые месяцы наваждения. Полина посмотрела на свои сапоги. Под стойкой светила яркая лампа. В её свете сапоги выглядели особенно грязными. Полина, как могла, поджала ноги под стул.
  - Ну, а сам как поживаешь? - спросила Полина, глядя на чашку, - как Даша?
  - Нормально, - хмуро, будто отмахнулся, ответил Илья.
  - Нормально, это как? - Полине нужно было удержать разговор.
  - Никак, - ответил Илья, - по-разному. А друг твой где?
  - Откуда ты его знаешь? - Полина выпрямила спину, и серьёзно посмотрела в глаза Ильи. Но в этот момент его отвлекли, и бармен занялся заказом.
   Сердце Полины сжалось. Вот он - Илья, совсем как прежде, когда он был с ней, и она была влюблена. Даже лучше, если это может быть лучше. Опыт потери, долгое время разлуки освежили, облагородили чувства, покрыв ретушью прощения унизительные моменты страданий. Полине нравилась его новая короткая причёска, как безупречно сидела на нём рубашка, и то, как шёл галстук. Ей нравилась его деловитость, уверенность движений, то, как он мягко, но властно разговаривал с официантками.
  - Отсюда, - неожиданно для Полины сказал Илья между делом. Мгновение она не понимала, о чём речь, - можно сказать, я за него работаю. На его месте, точнее. А ты откуда? В смысле, вы-то как познакомились?
  - А как ты здесь-то оказался? - насторожилась Полина.
  - Тоже из-за него, можно сказать.
   Илья на секунду прервал своё занятие:
  - А... я понял! Ты же его знала ещё до меня! Как же я сразу... только дошло.
  - В смысле? - удивилась Полина, - что ты имеешь в виду?
  - Ну да. Он же сосед.
  - Какой сосед? Ты сейчас о чём? О ком?
   Бармен поставил на стойку наряженный бокал с коктейлем, дождался, когда его заберёт официантка, которой что-то сказал в напутствие, затем вернулся к Полине.
  - Андрей же был вашим соседом, - сказал Илья, - точнее, бабкиным соседом.
   Эта новость произвела на Полину эффект холодного душа. Она даже передёрнула плечами.
  - Мне просто интересно, - спокойно продолжал Илья, - как далеко зашли ваши отношения? - и тут же поспешил уточнить, - в смысле, тогда, до́ меня. Это, конечно, не моё дело. Но... хотелось бы знать, в каких отношениях вы были при́ мне?
  - О чём ты говоришь? - искренне удивилась Полина, - я его никогда не видела, что ты говоришь, Илья?
  - Ладно, не сердись, Полина, - Илья тронул её за руку, - рад тебя видеть.
   Ошарашенная Полина ответила встречным прикосновением.
   Рад был увидеть Илья Полину, действительно рад. То, что каких-то полгода назад казалось пройденным этапом, ненужной, ведшей в тупик сложностью теперь олицетворяло, пусть нелёгкое, но романтическое время свободы.
   Нет, он по-прежнему жил с Дашей, и питал к ней самые добрые чувства. Но временами он страстно желал женщину, которую в Даше не видел. Даша была для него родным человеком, которому Илья был надёжной опорой. Ребёнком, о котором он заботился. Другом, почти единственным, с кем он общался. Единственным, на которого мог беззаветно положиться. Но в Даше, в её поведении, не было женского шарма. Её обнажённое тело воспринималось как беззащитное тело ребёнка. Её детская непосредственность лишала соитие полноты ощущений, и после финала вызывало раздражение и неловкое чувство стыда.
   Илья мечтал изменить ей, и в то же время стыдился своей мечты. Он не мог предать эту детскую непосредственность, но избавиться от мыслей не мог тоже.
   Ещё бы не рад. В своих мыслях он не раз возвращался к Полине. Только чёрт знает, что творилось в этих воспоминаниях. К тому же, Полина была его первой девушкой в этом городе, и по-прежнему не была для него чужой. Напротив, они знали каждый сантиметр тел друг друга, что освобождало Илью от нравственных угрызений, а предательство выглядело всего лишь ностальгией.
  - Я пришла поговорить, - сказала Полина.
  - Конечно, - ответил Илья, - нужно поговорить. Кстати, ты сейчас где живёшь?
  - Там же.
  - Там же? В смысле, с ним?
  - Нет. Там же, это где и раньше. И с ним у меня ничего нет, если тебя это волнует.
  - Волнует, - Илья наклонился ближе, - я думал о тебе.
   На лице Полины выступил румянец, но она не отвела взгляд:
  - Я серьёзно, Илья. Надо поговорить.
   Илья выпрямился и развёл руками:
  - Конечно серьёзно, Полина. Подождёшь меня часик? Я тебя довезу после работы. Прокатимся, поговорим.
  - Хорошо, - Полина посмотрела по сторонам.
  - Ты его не ждёшь? Вернётся?
   Полина пожала плечами:
  - Не знаю. Он в баре остался, возле метро. Если бы собирался вернуться, наверное, уже пришёл бы. Он без денег. Может, поехал домой.
  - Не хотелось бы, чтобы он нам помешал, - Илья брезгливо сжал губы.
   Несколько секунд Полина сосредоточенно смотрела на свои грязные сапоги, затем решительно встала с барного табурета и достала из кармана пальто кошелёк. Илья молча, с интересом следил за её движениями. Порывшись среди скомканных купюр, Полина вытащила из кошелька стеклянную ампулу. Прикрыв её пальцами на ладони, она протянула руку Илье:
  - Если он вернётся, то захочет выпить.
  - Это что, яд? - полушутя, с недоверием, будто его разыгрывают, спросил Илья.
  - Ничего ему не будет, - серьёзно сказала Полина, - он просто уснёт. И помнить ничего не будет.
   Илья взял ампулу, огляделся, и спрятал её в карман рабочего фартука. Повисла неловкая пауза.
  - Давай, я тебя покормлю. У нас сегодня курица вкусная на стафф. Как раз время займёшь, не стесняйся!
   Полина согласилась.
  - Стойка высокая, не удобно, - сказал Илья, - давай, я тебя пересажу за укромный столик?
  Предложение обрадовало Полину. В ярком свете бара она чувствовала себя на всеобщем обозрении. Перебравшись в уютный полумрак, она вздохнула с облегчением.
   Пока всё шло хорошо. Разве что сомневалась теперь, не перегнула ли она палку с ампулой? Ничего, конечно, криминального - ампула с клофелином. Она не раз успокаивала этим старуху. Она пользовалась им как средство самообороны против параноика Лёхи. Но как это может истолковать Илья? Что он подумал? Не оттолкнула ли она его от себя? Своевременность или поспешность? "Илья всё сделает правильно", - решила для себя Полина, и окончательно успокоилась.
  
  33.
  
  - Точно справитесь?
  - Как-нибудь затащим.
  - Смотрите. Или давайте его здесь оставим. Я закрою.
  - Не надо. Вдруг, ночью проснётся, натворит чего-нибудь.
  - Может, мне с вами съездить? Барышня, вы как, справитесь?
  - Она же врач, Лев Карлович!
  - Медсестра.
  - Тем более, медсестра. Не привыкать. Всё, Лев Карлович, спокойной ночи, мы поехали.
  - Давайте.
  - С Вас алиби!
  - Хорошо. Головой только не роняйте.
  
  - Что за "алиби"? - спросила Полина, как только они выехали со двора.
  - Если Даша ему позвонит, скажет, что мы... я, то есть, повёз этого трупака, - кивнул Илья, глядя на "трупака" в зеркало заднего вида.
  - А самому не позвонить?
  - Позвонил. Мало ли.
  - Ревнивая, - то ли спросила, то ли подумала Полина.
  - Ревнивая, - отозвался Илья то ли с сожалением, то ли с гордостью.
   До Дальневосточного они молчали.
  - Что ты собираешься теперь делать? - спросила Полина.
  - Выбросить его по дороге, - ответил Илья.
  - Ты шутишь.
  - Он точно не проснётся?
  - Не должен.
  - Тогда едем к бабке.
   До Заневского они молчали.
  - Илья. По документам теперь он - это ты, - сказала Полина.
  - И что? - ответил Илья.
  - Он теперь... Илья, у него права на твоё наследство!
  - Наследник? - усмехнулся Илья.
  - Это я так сделала, Илья, ты понимаешь? - Полина набрала полные лёгкие воздуха, словно собралась нырнуть, и выдохнула - теперь только я могу всё изменить...
  - Что ты сделала? - Илья не оценил драматизма момента.
  - Бумаги. Все документы!
  - Какие бумаги, Полина? - Илья не скрывал раздражения.
  - На квартиру. После смерти твоей бабушки...
  - Полина!
  -...права на собственность...
  - Полина! Какая бабушка? Какие права? С чего ты взяла, что она моя бабушка?
   Полина ожидала всего, только не этого:
  - Она же... она твоя бабушка...
  - Нет, Полина, - Илья наклонился к ней и чмокнул в щёку, - нет. Не выдумывай. С чего вы все это взяли?
  - Кто - все? - опешила Полина.
  - Да все: ты, Дашка, Лев. Этот, - он кивнул назад, - с какого хрена? Какого хрена вы все...
   Вдруг, он осёкся. Они молчали почти до Финбана.
  "...я же с ним сейчас из-за этого..." - думала Полина.
  - Пиздец, - нарушил молчание Илья, - ты думаешь, она тоже со мной из-за этого?
   Полина вздрогнула:
  - Из-за чего?
  - Из-за этой квартиры? Ну, из-за того, что я бабкин внук.
  - Не знаю, - опомнилась Полина, - может быть.
  - А ты? - спросил Илья.
  - Я? - Полина ещё не могла перестроить действительность. Она смотрела в боковое окно и не понимала, где находится, - мне всё равно.
  
  
  - Казахстан, 19, 64, - мнительный Лев Карлович ещё раз оглянулся на железную дверь, - спасибо.
   Скрючившись, он убрал телефон за пазуху, поправил на переносице очки, и пошагал со двора. За углом дома он, как правило, садился к частному извозчику, нашедшему возле кафе скромный, но постоянный доход. Вот и сейчас ноги сами вели его к пятачку на дороге, на котором терпеливо насупился знакомый автомобиль. За тёмными окнами угадывался профиль таксиста.
   Лев Карлович, неожиданно даже для самого себя, резко свернул в сторону и прибавил шаг. И хотя он не был обязан ничем таксисту, даже имени которого не знал, всё же, испытывал чувство неловкости. Он смотрел прямо перед собой, представляя себя со стороны сосредоточенным на чём-то важном и от этого не заметившим ожидавшей его машины. Часть пути нужно было пройти вдоль дороги, и Лев Карлович боялся, что таксист нагонит его. Ему хотелось поскорее раствориться среди редких прохожих, и в душе он надеялся, что таксист его не заметил.
   В то же время он сомневался в правильности своего поступка. Лев Карлович жил недалеко, минутах в двадцати ходьбы. Но пешком ходил на работу только по утрам. Вечером, после смены, он чувствовал себя уставшим для прогулок, и к тому же, подслеповатый, побаивался тёмных дворов и ночной публики. Но сегодня был особенный вечер.
   В его голове созрело решение, отважиться принять которое не позволяла разрозненность деталей. Нужно было всё разложить по полочкам и тщательно отрепетировать каждый шаг. Тесная комната семейного общежития была самым неподходящим для этого местом.
   Для начала он дал себе волю выпустить пар: "Нажрался, скотина! Нет, ну какая же свинья! Такое дело". Лев Карлович распалил себя до такой степени, что проговаривал слова почти вслух: "И теперь валяется, как животное. Конечно! Эта и вертит им как е́й надо. А ему ничего не надо, алкашу. Ничего. Напиться при любом случае. Всё равно всё потеряет". Лев Карлович встретился взглядом с прохожим, хищно ухмыльнулся, и наступил в лужу. "Всё потеряет, ничего не потеряв", - резюмировал он уже спокойным шёпотом.
   О том, что бармен Андрей не имеет к старухе никакого отношения, Лев Карлович узнал накануне. До этого (что сейчас казалось непростительной оплошностью) он не вдавался в детали, и принимал мои слова за единственно достоверные. Даже появление милицейского чина, вызвавшее искренюю тревогу за меня, благополучно разрешившись, не вызвала у Льва Карловича, поглощённого собственными заботами, должного внимания. И если бы не подозрительная девушка, Полина, которая, по его мнению, привязалась ко мне, всё было бы пущено на самотёк. Лев Карлович в сердцах сжал кулаки.
   То, что Илья Юкляевский никакой не внук, Лев Карлович узнал перед самой нашей встречей. Его тревожило настойчивое участие во всей этой истории девушки, намерения которой представлялись ему исключительно с корыстной стороны. Тешу себя надеждой, что его опасения, во всяком случае, пока Илья не сбросил карты, строились в значительной степени в тревоге за мою судьбу.
   Но, когда в ходе короткого разговора выяснилось, что у старухи нет прямых наследников, Лев пережил потрясение, словно чуть было не отдал лотерейный билет, о выигрыше которого мог так и не узнать. Все, вдруг, стали равны и одинаково бесправны.
  "Дети, - сокрушался Лев Карлович, - построили домик в песочнице, и решают, кто в нём будет жить!"
   Впрочем, он скоро взял себя в руки. С энтузиазмом и холодной головой Лев Карлович вступил в наш клуб.
  
   Изначально его генеральный план был достаточно ясен и относительно благороден. Используя связи своего шефа, оформить меня старухиным опекуном с правами наследования жилья. Но этот план затрещал поправками уже при первом, более детальном обдумывании. Квартиру при любом раскладе пришлось бы продать, от греха подальше. Хотя бы для отката шефу. То есть, полезная площадь уже уменьшалась, по меньшей мере, на комнату. А если брать в долю меня, то в чём будет мой интерес? Действительно, для чего ему я в качестве посредника?
   Наша старая дружба подверглась переоценке, и не выдержала натиска семейных ценностей. Нет, всё же, что-то ещё оставалось. В своих планах Лев Карлович отвёл место утешительным откупным. Не загадывая на будущее в денежном эквиваленте, он успокаивал совесть тем, что поможет мне снять подходящее жильё, и платить за него некоторое время, пока я не найду работу.
   Теперь нужно было решить проблему с тремя посвящёнными.
   Илью он сразу скинул со счетов. Тот сам отстранился, долгое время вообще пребывал в неведении. И даже когда узнал, не проявил никакого интереса. Да и что он может, уязвимый приезжий с подозрительным паспортом и поддельной регистрацией.
   Со мной и вовсе никаких проблем. Достаточно не посвящать в перемены родственных связей, и я с благодарностью приму великодушную помощь со съёмным жильём и прочим сопровождением. Должен сказать, это бы сработало. Выпить и поговорить.
   Полина была препятствием посерьёзнее нас обоих. Во-первых, Лев Карлович не имел на неё никаких рычагов воздействия. Во-вторых, он не знал, кто она и на что способна. Его пугала её настойчивость и осведомлённость. Лев полагал, что такая девушка, защищаясь, начнёт бить во все колокола. И если где-то, запрятанное в глубине души, сжималось рабское смирение перед допустимым фиаско, то втягивать шефа в скандал было немыслимо.
   С Полиной нельзя ошибаться. Для начала, с ней нужно познакомиться. Лев Карлович взял трубку и набрал мой номер:
  - От собеседования не отвлекаю?
  
  34.
  
   Илья остановил машину возле магазина:
  - Давай, возьмём чего-нибудь, - обратился он к Полине.
   Полина, не поворачивая головы от бокового окна, ответила:
  - Водки.
  - Чего?
   Она повернула к нему лицо:
  - Возьми водки.
  - Ты меня пугаешь, Полина. Ладно, - Илья вытащил ключ из замка зажигания, - я серьёзно. Может, фруктов? Или, не знаю, мороженого?
  - Бери что хочешь.
  - Полина, - Илья наклонился к ней, но девушка снова отвернулась, - что с тобой? Давай поговорим, как взрослые люди.
   Полина ничего не ответила.
  - Водки, - передразнил её Илья, - водки уже не купишь, первый час ночи.
   Он мог предложить ей заехать в какой-нибудь бар, но это не входило в его намерения насчёт Полины.
  - Тогда пива, - сказала девушка, - выпить хочется. Напиться.
   Илья вышел из машины. Полина оглянулась на заднее сиденье. Я не подавал признаков жизни. Она протянула руку и потрясла меня за колено. Ни какой реакции с моей стороны.
  - Андрей, - произнесла Полина, - слышышь меня?
   Она перекинулась через спинку своего сидения и проверила мой пульс. Вероятно, он прощупывался, потому что Полина вернулась на место и стала разглядывать в окне собственное отражение. Маска без признаков эмоций медленно шевелила губами одну фразу: "Никто не нужен". Полина думала о том, что потеряла Илью второй раз. "Никто не нужен". О том, каким изворотливым, непотопляемым самозванцем оказался я. Никому нельзя верить. Теперь она справится одна. "Никто не нужен". Как дальше жить? Она поглядела сквозь своё отражение. Из магазина возвращался Илья с пакетом в руке. "...не нужен". Полина перевела взгляд в зеркало заднего вида:
  - Никто не нужен! - твёрдо сказала она, глядя в мои закрытые глаза.
  
   Во дворе дома бармен с трудом выволок меня из машины. Кажется, этот момент я смутно помню. Его пыхтение и своё непонимание. Я был парализован. Казалось, меня пытаются запихать в барабан стиральной машины. Я не понимал, за что и для чего, но ничем не мог этому помешать. Впрочем, возможно, это мне кажется только сейчас.
   Полина молча держала дверь парадной, наблюдая, как Илья тащит моё туловище по грязи.
  - Уф... - Илья картинно утёр со лба пот, - давай его в подъезд затащим, и бросим. Вон, половик под жопу бросим, чтобы... Плюс два не мороз, ничего с ним до утра не будет.
   "Плюс два" это он, конечно, прибавил. Плюс два было днём. Ночью заморозки до минус пяти. Хотя, и правда - не мороз. А за коврик спасибо.
   Илья в два прыжка сбегал на лестничную площадку и вернулся с грязным, пыльным половиком между кончиков пальцев.
  - Пусть тут посидит, на холодке, - всё ещё не отдышался Илья, - быстрее в себя придёт.
  - Пусть, - равнодушно бросила Полина, не отпуская парадную дверь.
   Илья потянул её за собой на лестницу:
  - Пойдём, чего стоять?
   Но Полина не поддалась. Илья сделал глубокий вдох-выдох:
  - Слушай, что с тобой? Пойдём, посидим, поговорим. Полина, не здесь же оставаться!
  - Я пойду, а ты езжай домой. Или куда ты там собирался...
  - Да что же с тобой, Полина? - Илья растерянно развёл руками, - Да затащу я его, затащу!
  Он с яростным усердием грубо ухватил меня за подмышки.
  - Уезжай, слышишь.
   Илья выпрямился:
  - Перестань, Полина...
  - Уезжай, Илья. Всё! Насовсем! Мне никто не нужен. Ни он, ни ты.
   Илья прислонил меня к стене. Отряхнул руки, сжал губы, но ничего не сказал. Перешагнув через мои ноги, он направился к выходу. Полина открыла перед ним дверь, машинально и равнодушно, как кукла.
   Она ещё стояла в проёме двери, когда Илья садился в машину.
  - Давай, хоть домой тебя увезу, - сказал он.
   Но Полина закрыла дверь.
  
   Ни какого источника света, ни щёлочки. Ни малейшего движения воздуха. Даже из замочной скважины нет сквозняка. И ни звука.
   Я крикнул. Сначала робко, будто стесняясь. Не узнал и испугался своего голоса. Затем громче, и ещё громче. Я орал до тех пор, пока перед глазами по темноте не поплыли круги. Сел на подстилку и снова оглох от абсолютной тишины.
   Хотелось пить и курить. Курить больше. Когда заканчивается табак, когда его остаётся совсем немного, курить хочется постоянно. Даже когда куришь - нестерпимо хочется курить. Я уже собрал все разбросанные окурки. Вернее, это были только фильтры: постсоветские сигареты тлеют до конца. Всё же, я выпотрошил на кусочек картона оставшуюся в них золу. Оторвал грязную бумажку от какого-то хлама, и скрутил маленькую, тоненькую сигарету. Толстая бумага постоянно расклеивалась, поэтому сигарету пришлось держать двумя руками, как дудочку. Зола не горела, и сыпалась в рот. Намаявшись и наплевавшись, я постановил волевое решение: здесь курить больше нечего.
  
   От скуки я раскидал по каморке весь мусор. Нашёл старую трость с обломленной ручкой. Больше ничего полезного среди хлама не оказалось, и я распинал его по углам. Опираясь о трость, измерил для развлечения площадь своей камеры в футах. Увлёкшись, снял ботинок и вычислил объём. Попробовал перевести полученные данные в кубометры, но в уме не получалось. Прикинул на каждое лёгкое по кубическому футу и помножил на частоту дыхания. Пусть будет два кубических фута в секунду. Вообще-то, полтора, но в уме легче оперировать целыми числами. Я не мог сказать с точностью, сколько здесь нахожусь, но при любом раскладе получалось, что перекачал весь объём воздуха. Как минимум несколько раз. Значит, он откуда-то поступает, где-то есть хотя бы отдушина.
   Вспоминая возможно пропущенные уроки физики, думаю о воздухопроницаемости тех или иных материалов. Например, дубовые бочки, в которых выдерживают коньяк. Через поры дуба коньяк испаряется. После выдержки недостачу списывают на ангелов.
  
   Сырость проходит сквозь бетон. Я провожу ладонью по стенам. Они грязные, холодные, но сухие. Мне вспоминались защитники Брестской крепости из урока истории: оказавшись в полной изоляции, они лизали стены крепости, чтобы утолить жажду. Сколько они продержались? Сколько они продержались после того, как у них закончилась вода?
   Опираясь на трость, я свободной рукой ощупываю каждый сантиметр стен, принюхиваюсь к каждой выемке, в надежде уловить малейшее дуновение воздуха или просочившуюся воду.
  
   Мой язык стал кожаным. Я провёл им по тыльной стороне ладони, но язык зачерствел настолько, что почти ничего не чувствовал, а рука осталась совершенно сухой. Закрыв рот, я потёр язык о такое же чёрствое нёбо.
   Однажды я смотрел кино, в котором главный герой попал в ловушку: у него застряла рука в скале, и ему пришлось пить свою мочу, чтобы не умереть от жажды. Мне бы не хотелось дожить до этого. Жажда оказалась настолько сильнее, что парень сам себе отрезал руку, без наркоза, перочинным ножом! При том, что у него сначала была бутылка воды, на всё про всё ушло сто двадцать семь часов. Кино, по-моему, так и называлось. У меня по спине пробежал неприятный холодок. Ни моча, ни даже отрезанная рука меня не спасут.
  
   Наощупь, я дошёл до двери. Это была обычная старая дверь. Я пнул её ногой. Обычная старая, тяжёлая дверь из лиственичных досок, обшитая толстой жестью и стянутая болтами. Раньше, да и сейчас такие двери можно встретить повсеместно. Разных размеров, они закрывают кирпичные гаражи, подвалы, подстанции, подсобки. Что угодно. Теперь таких уже не делают, но те, что есть ещё исправно служат. Старая, хорошо подогнанная, глухая, безнадёжная дверь.
   Мной вдруг овладела ярость такой силы, что на несколько мгновений я провалился в безумие. Вместо крика из ссохшейся глотки вырывался болезненный скрип. Я орал, пока не разодрал сухое горло до горячего хрипа, и колотил по двери тростью, пока не отбил руки.
   У меня подкосились колени, и я сел в кромешной темноте на пол. "Сначала нужно успокоиться, - сказал я себе пересохшими до крови губами, - успокоиться. Капля камень точит. Парень руку себе отрезал. Побег из Шоушенко, - у меня от темноты кружилась голова, - а здесь всего лишь дверь. Это же несколько сантиметров". Я затрясся от невесёлого смеха и повалился набок. "Всего лишь нешколько шантиметров, - сипло ревел я, - нешкака шантиметров".
  
   Я проснулся от дрожи: бетонный пол вытянул всё тепло. Переполз на пороллоновую подстилку и укутался в пальто. Не знаю, спал я или нет, в тишине и темноте было трудно определить границы. Всё казалось наваждением. Чиркнул зажигалкой. Чахлое пламя не давало света, оно было лишь светлой точкой посреди густой темноты. Глядя на огонёк, я думал, что же произошло со Львом Карловичем? Я представлял его в баре, стоящим у стойки. В руке он держал большой стакан воды. Что бы он ни задумал, вряд ли бы он допустил такое. Даже если бы не мог сам, он нашёл бы способ освободить меня отсюда. Если, конечно, он сам не пропал безвести. Или (меня объял тихий ужас) если ещё живой и в сознании.
   "Нет! Только не это, Лев! - мне хотелось сказать это вслух, но прилип язык. Я застонал и сполз на пол, - Ты не оставишь меня здесь". Наощупь отыскал трость. Опираясь на неё, поднялся на непослушные ноги. Держась за стену, я простучал тростью потолок. Бетонная плита без вариантов.
   "А если это не Лев?" - подумал я. Лев Карлович был последним, кого я помнил. Но ведь потом могло быть много всего, чего я не помню! Зачем ему запирать меня в этом саркофаге? "Так-так-так, - я снова сел на пороллон и стал лихорадочно соображать, - что изменилось... нет: что круто изменилось в тот вечер? Круто настолько, что от меня захотели немедленно избавиться?" В то, что от меня захотели избавиться верить не хотелось. Но пока я принял это положение как, пусть маловероятную, но допустимую версию.
   "Илья, на самом деле, жив. Как это удивило меня и совсем потрясло Полину! Конечно! То есть, я теперь... Илья всё рассказал Полине... то есть, что я случайный, посторонний человек. У Полины на этот счёт сразу сошлись все карты. Все!"
   Я живо представил реакцию Полины: "Я так и думала! Я поняла всё с самого начала! Он убил старуху, завладел квартирой и в итоге попытался бы избавиться от меня, как только я бы отдала ему документы на квартиру. К этому всё и шло". Но теперь, когда всё раскрылось, а главное - Илья Юкляевский, настоящий внук и любовник - жив и невредим, я стал не нужен. Мало того, обвиняя меня в смертных грехах, Полина боится. Ей нужно избавиться от меня!
   Глотание переносилось как судорога. Глотать было нечем, и очень больно. "Полина! Ну, почему бы сейчас, когда для тебя всё легально, не избавиться от меня просто сдав милиции?" Я замычал: "Тупая тварь! Тупая, бездушная тварь!"
  
   Сидя под дверью, вспомнил капитана Лёху. Наверняка, для Полины он первое, что приходит в голову при слове "милиция". Тем хуже для меня. Почему я не поверил его словам? Ведь сомневался, даже догадывался. Так что, Полина поступает для себя вполне логично.
   А если бы поверил, что бы изменилось? Как бы поступал? Даже сейчас я простил бы её. За стакан воды и пачку сигарет. Простил - неверное слово. За что прощать? Я сам долго скатывался в эту яму. Просто стакан воды.
  
  
  35.
  
  
   Илья завёл двигатель. Прошлого не вернуть. Полина была олицетворением его прошлого. Встретив её теперь, он вернулся в отправную точку, к той самой Полине, которую когда-то оставил. Время разлуки она оставалась для него неизменной. Для него время шло, и он менялся вместе с этим временем. Но Полина так и оставалась сохранённой в обрывочных роликах его памяти, к которым он, время от времени, среди череды событий жизни без неё, возвращался. Точно так же поступил и теперь.
   Он просто не принял во внимание, что время Полины тоже шло. Он так же был для неё тем Ильёй. Быть может, в её сердце до сих пор сохранялась горечь его ухода. Встретившись, они оба устремились друг к другу, только каждый к своей отправной точке, без поправки на время. И оба промахнулись.
   Рядом на сиденье лежал забытый пакет с пивом. Илья заглушил двигатель и посмотрел в окна второго этажа. Света всё ещё не было.
   Он прождал несколько минут. Окна по-прежнему были тёмными. "Нарочно не включает свет, - подумал Илья, - стоит в темноте, ждёт, когда я уеду".
   Илья снова завёл двигатель, посмотрел на окна и поехал. В нём боролись два чувства. С одной стороны, логично и правильно ехать домой. Жили они как-то без него эти полгода, проживут и дальше. Даже, если не проживут, это уже не его дело. Была возможность, он свою попытку сделал. Нет, так нет.
   С другой - по-дурацки всё получилось. Полина закатила истерику, товарищ в хлам. Что между ними происходит? Квартира, старуха, наследство.
  "Что она там про документы говорила? Не уж-то и впрямь... - Илья притормозил, - Бабка-то её любила. А если, всё-таки, получилось?"
  Илья поморщился от неприятного чувства упущенного. Безусловно, жизнь его сложилась неплохо. Совсем ещё недавно о такой жизни он мог только мечтать. Вернее, о такой жизни мечтал тот Илья, которого могла помнить Полина. Сейчас он думал о том, что всё могло быть и лучше. Неспешно объехав ближние окрестности, Илья решил вернуться.
  Как он и предполагал, в окнах появился свет. Вернее, отсвет из прихожей. Возможно, всё это время Полина пыталась затащить своего друга на второй этаж. Возможно, ей это удалось. Илью кольнуло угрызение. К тому же, Лев Карлович просил помочь.
  Он тут же обозлился, и тихо выругался. "А возможно и нет", - вспомнил Илья свои потуги. Взял пакет с пивом, и пошёл на вторую попытку.
  
  Полина зашла в квартиру, включила в прихожей свет и закрыла за собой дверь. Секунду подумав, поставила замок на предохранитель. Всё, больше она сюда никого не пустит.
  "Никто не имеет права", - подумала Полина. Не снимая обуви, она в темноте прошла через старухину комнату к окну. Полина слышала, как отъезжала машина. Всё же, в окно она выглянула с предосторожностью и сразу отпрянула: машина оставалась на месте! Она испугалась. Унимая сердцебиение, Полина вернулась в прихожую, проверила замок и предохранитель. Погасила свет, но в темноте страх усилился, и она снова включила свет.
  Она боялась. Но это был не животный страх жертвы. Это был страх осознания ответственности за каждый совершаемый поступок, страх выбрать неверный шаг, страх расплаты.
  Столько много навалилось на неё за этот вечер. Всё нужно переварить и успокоиться. Главное, чтобы сейчас её оставили в покое. Утром вернётся способность здраво мыслить, и непременно отыщется решение. Утром будет ещё не поздно всё отменить или передумать.
  Полина стояла перед дверью, прислушиваясь к шагам на лестничной площадке. Ей показалось, что она слышала, как закрылась парадная дверь. Но никто не поднимался к её квартире. Она тихонько пробежала к окну, осторожно выглянула из-за пыльного тюля. Машина стояла под окнами. В салоне было темно. С минуту Полина внимательно вглядывалась в чёрные окна, почти не моргая, но ничего не изменилось. "Спать, что ли лёг?" Полина вернулась к дверям. Тишина.
  Как током ударил телефонный звонок. Полина суетливо зашарила по карманам. "Лев Карлович", - светились буквы на дисплее. Не сообразив, как отключить звук сигнала, Полина сбросила вызов. Не дожидаясь, пока Лев Карлович перезвонит ещё раз, Полина отключила телефон. Затем из другого кармана достала свой, и сделала то же самое.
  
  Открыв парадную дверь своим ключом, Илья остановился. На лестнице вытянулось бездвижное тело его знакомого. Осторожно, чтобы не производить резких звуков, Илья прикрыл дверь и подошёл к лежащему человеку. Наклонившись над ним, Илья с отвращением почувствовал запах алкоголя и услышал сиплое пьяное дыхание.
  Как легко разбивается очарование, сто́ит лишь только чуть ближе узнать человека. Ещё так недавно Илья с замиранием следил за ним, искал встречи, восхищался и брал пример. А теперь лишь хочется перешагнуть через него, и уйти. Не зная человека, наблюдая за ним, мы сами придумываем ему качества, оправдывающие наше стремление к нему. Зачастую, эта оценка превосходит способности любого обыкновенного человека.
  Человек лежал, растянувшись на лестнице, будто пытался на неё заползти, но не смог. Илья потряс человека за плечо. Никакого ответа. Тогда Илья брезгливо прощупал карманы джинсов. Сплющенная пачка сигарет, зажигалка. Вывернув полы пальто, выудил ключи от квартиры. Больше ничего в них не было. Продев запястье в лямки пакета, Илья ухватился за плечи лежащего и рывками потащил его наверх. Переволок через первую площадку, но перед ступенями свернул, и потянул под лестницу.
  
  Старуха, пережившая всех своих сверстников из этого подъезда, была привилегированным жильцом. Помимо квартиры, она сохраняла право на владение подвального закутка, в котором с незапамятных времён у неё была кладовка. Старуха говорила "стайка". В эту кладовку сносился разный хлам, выбросить который не позволял пожизненный блокадный синдром.
  Илья узнал о ней только от Даши. Та, в задушевной беседе с Таисией Ивановной, рассказала старухе о своих планах перевезти сюда свой старый ("но ещё очень хороший!") диван. Для дивана требовалось место в комнате, которое занимала старая (действительно старая, скрипучая) кровать. Старуха согласилась, и предложила кровать разобрать, но не выбрасывать:
  - Пусть Илья в стайку отнесёт. Может, там чего выбросить надо, если места нет. Пусть он посмотрит.
   Под этим предлогом Даша с Ильёй, мечтая о велосипедных прогулках на острова, вынесли из кладовки почти всё барахло. Диван, в итоге, так и не привезли. Кровать осталась на своём месте.
   Но Илья, в привычку которого никогда не входила уверенность в завтрашнем дне, тайно позарился на эту, скрытую от всего мира каморку. Оставить кусок пороллона - следствие этой идеи. В двух мастерских, куда он обратился, ему отказали за сложностью замка. Ему пришлось раскошелиться в третьей, чтобы получить желанный дубликат.
  Со временем появлялись другие насущные проблемы, и задумка обладать экстренным ночлегом на чёрный день ушла в архив. Но ключ так и болтался на связке. Илья был почти уверен, что об этой кладовке не знает даже Полина, не то что я. Поэтому при случае, оказавшись в квартире, он выкрал и старухин ключ. Просто, тот вовремя попался на глаза.
  Илья стащил моё тело в подвал. Уложил на подстилку. Отцепил от связки старухин ключ и некоторое время думал, где его оставить. Когда я проснусь, будет темно. Из кармана ключ может выпасть. В сигаретной пачке могу не найти. Если вставить в замочную скважину изнутри, то не закрыть снаружи.
  Сообразительный парень, проявив трогательную заботу, вытащил банки с пивом из пакета и поставил их рядом со мной.
  
  Полина, всё ещё тревожась присутствием во дворе машины, разделась и легла на диван. В тишине она чутко ловила каждый звук, надеясь распознать в нём урчание заведённого двигателя. Но вместо этого раздался резкий звук дверного звонка.
  Девушка сжалась на диване в позу новорождённой.
  Второй звонок.
  "Может, очнулся Андрей?" - подумала Полина. Мои вещи она планировала собрать только утром. По-своему, она тоже позаботилась обо мне, забрав телефон, который могли украсть.
  В двери послышался шорох вставляемого ключа. Полина встала с дивана и на цыпочках прошла в коридор. Кто-то снаружи не оставлял попыток открыть дверь ключом.
   "Андрей? Илья?" - гадала Полина. Была ли ей сейчас разница? Кого бы она предпочла или боялась увидеть?
  В дверь снова позвонили. Звонок был сейчас прямо над головой и оглушил её.
  - Полина, - услышала она голос за дверью. Но звон в ушах не позволил определить, чей это голос. Она затаила дыхание. Звякнула связка ключей. Шорох пустого пакета. Удаляющиеся по лестнице шаги.
   Полина перебежала к окну. Хлопнула железная дверь подъезда. Тёмная фигура прошла к машине. "Илья", - прошептала Полина. Перед тем как сесть в машину, Илья посмотрел в окна второго этажа. Они были пусты.
  
   Я пощупал царапины на двери. Посветил зажигалкой. На ощупь они кажутся глубже. Бесполезно. Трость, которой я до изнеможения долбил дверь, из дюраллюминия. Он мягче железной обивки. Может, скрести бетон? Он много толще, зато крошится. Должен крошиться. Я принялся скоблить стену возле замка.
   Мои ладони горели. В нескольких местах лопнули мозоли, и мясо прилипало к горячей бесполезной трости. Я посветил зажигалкой на результат своего труда. Мне нужна хоть какая-то зацепка. Меня вдохновит даже малюсенькая щербинка, крохотный отколовшийся кусочек. Тогда я буду откалывать крошку за крошкой, сколько бы времени на это не потребовалось.
   В таящем свете умирающего пламени я увидел лишь серые металлические мазки на мёртвом, неумолимом камне. Огонёк превратился в холодную синюю точку, и сполз внутрь. Я потряс зажигалку, будто хотел вытряхнуть его обратно. Чиркнул несколько раз, но только брызги кремния оставляли в темноте болезненные пятна солнечных зайчиков.
  
   Машина уехала. Опасаясь, что Илья мог остановиться где-то неподалёку и вернуться, Полина встала на подоконник и открыла форточку. Высунув голову, она осмотрела двор, насколько позволял обзор, прислушиваясь к ночным звукам и с удовольствием вдыхая студёный воздух.
   Не обнаружив явной опасности, она отважилась на доброе дело, последнее, которое запланировала на этот нескончаемый вечер.
   Полина закрыла форточку и легко спрыгнула с подоконника. Она сняла со старухиной кровати суконное одеяло, бережно сложила его и вышла в прихожую. Надев свои тапочки, она с минуту простояла под дверью, прислушиваясь. Наконец, щёкнув замком, смело вышла наружу.
   Нужно отдать ей должное. Как только Илья оставил нас вдвоём, Полина всё-таки пыталась меня затащить. Мне теперь кажется, что я помню этот момент. Будто я умираю, моё тело налито свинцом, а надо мной плачет девушка. Она умоляет меня подняться, но я ничего не могу понять и только чувствую, как её слёзы капают мне на лицо.
   Выбившись из сил, она ничего другого не смогла придумать, как утеплить меня одеялом.
   Неважно, что подумали бы мои соседи, отправляясь на работу. Очнувшись утром, я бы смог оценить её трогательную заботу. Вернее, у меня была бы возможность сказать за это Полине "спасибо".
  
   Понемногу, организм адаптируется ко всему, делая относительными такие понятия как боль, труд, комфорт, гигиена, вкус. Ещё недавно, снаружи, всего лишь грязные, да что там грязные - просто немытые - руки заставляли меня чувствовать крайний дискомфорт. Теперь я был готов пить собственную мочу, если бы она была. Я помню паническое возмущение, почти приступ клаустрофобии, когда меня за мелкое правонарушение задержала милиция, и я оказался в запертой снаружи клетке. Теперь я был готов сидеть здесь сколь угодно долго, пока будет надежда отсюда выбраться.
   Разум угасал без воды, света и посторонних звуков. Я медленно, как улитка к зиме, заползал в себя, где мне было тепло и уютно. Сознание на посаженных батарейках впадало в спящий режим, отключив энергоёмкий инстинкт самохранения. Память отвлекала меня красочными моментами прожитой жизни, в которых я находил себя только счастливым. Меня заполняло спокойное чувство завершения борьбы и забот, результатом которых в любом случае, рано или поздно, будет конец.
   В какой-то момент я увидел свою маму. Она молча смотрела на меня грустными глазами. Худая, длинные руки повисли вдоль тела. Я очень хотел ей что-то сказать, но у меня получалось лишь "мама, мама". Не отворачивая лица, она увлекала меня за собой в темноту. Она протянула ко мне руку, и что-то произнесла. Мне было очень, очень важно понять её, но вдруг, я вспомнил, что хотел сказать:
  - Мама! Ты же мёртвая...
   Образ мамы стал размываться. Могильная темнота, как гниль, съедала её тело. Мне стало страшно до холода. Нет, меня парализовал нестерпимый ужас, от которого, не выдержав напряжения, взорвалось сознание. Я разлепил рот, с хрипом расправив вакуумные лёгкие. Шаря по темноте раскинутыми руками, распахнутыми глазами я пытался схватить, воплотить только что виденный образ.
  - Мама! Вернись! Что ты хотела сказать? - шептал я призракам вокруг.
   Я сел на пол и сжал голову руками: "Что же она сказала?" Для меня это было настолько важно, будто всё происходило по-настоящему, и могло спасти мою жизнь. Тело пылало сухим жаром, сердце тяжело перекачивало загустевшую кровь. Мне было трудно дышать. Я заполз на подстилку и стал срывать с пуговиц одежду. Лёжа на спине, я растирал горячую грудь, несколько раз задев узелок на воспалённом горле. Это меня успокоило.
   Кончиками пальцев покатал шарик узелка и нащупал шнурок. Дёрнул за него, но шнурок упёрся в шею. "Удавка! - молнией пронеслось в голове, - меня душили!" Я попытался снять петлю через голову, тщетно. Перебирая пальцами шнурок, я судорожно развязывал узел непослушными пальцами. "Меня задушили. Думали, что задушили! - узел никак не развязывался, - А труп спрятали!" Я дёрнул шнурок, пытаясь порвать удавку. В шею впился твёрдый предмет. Я прихлопнул его как слепня, боясь, что он улетит.
   Мне был не нужен свет, чтобы понять. Казалось, я видел пальцами даже его цвет. Неизвестно где сохранявшаяся сила бросила меня к дверям. Нащупав замочную скважину, я прижался к двери щекой и вставил ключ.
   Замок, сколько я ни старался его сломать, исправно поддался. Никогда, за всю свою жизнь - никогда я не испытывал даже подобного потрясения. Помилованный висельник делает шаг с эшафота. Я осторожно вынул ключ, боясь очнуться.
   Дверь отворилась без скрипа. Я увидел белый свет из слуховых окошек. В углу желтела электричеством лампочка Ильича. Я выбрался из подвала, и оказался в своём подъезде. Держась, будто перетягиваю канат, за перила, поднялся на второй этаж.
  "Стучите громче звоните" когда-то было написано на моей двери. Я позвонил, постучал, и заколотил по железу.
  - Полина! - ревел я охрипшим, пересохшим горлом, - Полина! Это я, это - я!..
   Никто не отвечал. Я стал звонить в соседние двери. Никто не отзывался. Я поднялся этажом выше, в квартиру, в которой когда-то жил. Долго и терпеливо жал кнопку звонка. Тишина. Я спустился, по пути нажимая на все попадавшиеся звонки, и распахнул дверь на улицу. Глаза заслезились до рези, я прижал к ним пальцы. От воздуха кружилась голова. Какой живой, какой вкусный, объёмный городской воздух!
   Глаза слезились, но привыкали понемногу к свету. Было, вероятно, раннее утро, поскольку на улице я не увидел ни одного человека. Трудно было сразу сообразить, что сейчас разгар зимы, и ранним утром должно быть совсем темно. Был день. Наверное, первая половина. Но город словно вымер.
   Я вышел на дорогу. В оба конца она была совершенно пуста. Этого не может быть, но я разберусь потом. Запинаясь, я почти бежал к Лазаревскому мосту. Спустившись под него, я упал на берег, в грязь и пил воду прямо из Невки. От ледяной воды ломило зубы, но я продолжал пить, физически чувствуя, как проясняется сознание, как оживает каждая пересохшая клеточка. Напившись до отказа, я просто набирал воду в рот и выплёвывал.
   Это было самым главным, и это было сделано. Жизнь продолжалась, и её нужно было жить дальше. Для начала я решил вернуться домой. Я поднялся на мост. Вокруг было необычайно тихо. Это была, конечно, не подвальная тишина зарытого гроба. Вокруг стояла живая тишина большого города. Вдалеке, на берегу, я, наконец, увидел первые силуэты живых людей.
   Ими оказались женщина и ребёнок. Ребёнок, толстая девочка лет десяти, кормила булкой уток. Женщина исподволь, с подозрением смотрела в мою сторону.
  - Извините, - сказал я ещё на подходе.
   Женщина окинула меня кислым взглядом. Девочка и вовсе не обратила внимания.
  - Извините, - повторил я, - а где все?
   Девочка посмотрела на меня, как на приведение.
  - Кто "все"? - спросила женщина. Между ней и ребёнком не было ничего общего.
   Я развёл руки, показывая вокруг:
  - Люди.
  - Идите своей дорогой, мужчина.
  - Просто удивительно, - объяснил я, - вышел на улицу, а никого нет.
  - Идите отсюда! - пропищала девочка.
  - Во-во, - насупилась женщина, - я сейчас милицию вызову. Они быстро.
   Сделав шаг вперёд, я выхватил булку из рук девочки.
  - Эй! - пискнула девочка.
  - Зальют шары! - крикнула женщина, - сейчас точно милицию вызову!
   Но я шёл, не оглядываясь, жадно кусал хлеб и тщательно пережёвывал.
  
  36.
  
   Дверь в квартиру мне снова никто не открыл. Я прошёл по лестнице до самого чердака: ни одного окурка. У меня не было телефона, чтобы позвонить Льву Карловичу или Полине. Не было ни копейки денег, чтобы воспользоваться общественным транспортом. Если, конечно, он ещё работал. Пойти к соседям, с которыми прожил более пяти лет, я мог только в состоянии аффекта. Лучше я вернусь в свою каморку.
   А что? Какой-то час назад - там - я был бы счастлив просто наличию воды.
   Хватит с меня замкнутого пространства. Сидеть без дела тоже хватит. Я сделал последний, контрольный звонок и пошёл в пустой город.
   Вообще-то, меня устраивало отсутствие людей. Даже больше. Я развлекал себя мыслями о катастрофе вселенского масштаба, представляя себя одним из выживших счастливчиков, отсидевшихся в убежище. Всюду неубранный мусор. Погасшие гирлянды. Всё портили светофоры, обыкновенно менявшие свет. Я оглянулся на пройденный путь: никого. Действительно, что происходит?
   На Спортивной меня ждало разочарование. В обычный день битком набитый перекрёсток у Тучкова моста сейчас лихо пересекал маршрутный автобус. Пусть, ему некому было уступать дорогу, но пока ходит общественный транспорт, город живёт. По мере приближения центра, людей становилось больше. Это было настолько ничтожно с тем, что здесь бывает всегда, но я перестал надеяться на пропущенную катастрофу.
   Вероятно, я заслужил этот безлюдный бонус, не смотря на который, это был самый тяжёлый путь в моей жизни. Отчасти оттого, что я был предельно слаб. Однажды я даже упал, и вкровь разбил ухо. Подозреваю, что это был обморок. Встал, и как ни в чём не бывало, двинулся дальше. На Троицком мосту меня согнула нестерпимая резь в животе, и я не мог сдержать восставший иммунитет, едва успев снять штаны. Прямо посреди тротуара. Я смотрел сквозь слёзы на Шпиль, чувствуя, как горячим поносом из меня вытекает невская вода с раскисшей в ней утиной булкой.
   Отчасти оттого, что нечасто попадавшиеся на пути нетрезвые люди показывали на меня пальцами. Что несколько раз, как падальщики, за мной увязывались свирепые бомжи. Я тоже был бомжом. Но между нами была разница. Им было всё равно или некуда идти, а я твёрдо держался цели.
   Самое тяжёлое состояло в том, чтобы передвигать ноги. Тупая, однообразная работа. Ничтожное усилие шага, помноженное на знание города. Каждые десять шагов я зажимал палец. Когда обе руки сворачивались в кулаки, я разжимал их обратно. Даже, если мне удавалось не сбиться до тысячи, я понимал, что это, всего лишь сантиметр на большой карте. К тому же, я избегал заведомо людных мест, что усложняло траекторию и без того невыносимо длинного пути.
   На правом берегу была ночь. Здесь чаще встречались люди, навязчивое веселье которых бодрило, заставляя оставаться начеку. Но мне теперь служила прирученная темнота в ошейнике гирлянд и фонарей. И Смерть, забытый здесь авторитет которой не уменьшал значимости личного с ней знакомства.
   Я потратил на ходьбу целый день. Это было, поверьте...
   Мне предавала сил мысль о том, что я этот день мог пролежать на пороллоновой подстилке. Мысленно оставаясь на той подстилке, я был полон решимости дойти, хоть до самой Москвы.
   Все ходили пешком одни. Знаете, что это такое. Один на один с собой. Некоторые люди специально провоцируют это состояние, устраивая бесцельные прогулки.
   Но я шёл очень долго, до едва стерпимой скуки. На самом деле, не происходило ничего значимого, важного, интересного. Ничего развлекательного. Каждый шаг я мечтал оказаться на финише. Оказавшись у цели, мои предыдущие усилия обесценились, превратились в невесомые воспоминания. Фонари и гирлянды размывались в избытке воды. Я посмотрел назад. Мне нужен был свидетель моих страданий, очевидец. Чтобы кто-то устал так же, как я. Иначе, я мог бы рассказать об этом пути гораздо короче.
   Это был самый тяжёлый путь в моей жизни.
  
   С Петроградки я, всё же, дошагал до Весёлого посёлка. Больше всего я боялся теперь обнаружить, что бар "Гнездо" закрыт. Казалось, что после всего, этого не может быть. Лев Карлович, хоть и жил недалеко, но я не помнил адреса.
  "Открыто!"
   Понимая, что я не в формате заведения, я зашёл со двора и позвонил в служебную дверь. По старой привычке посмотрел в глазок.
   Дальше...
   После всего пережитого, я бы посчитал высшей несправедливостью, если бы не угадал со сменой. Вернее, мне было всё равно, когда открылась заветная дверь. Увидев опешивших поваров, я понял, что это - моя смена.
   Меня, вероятно, узнали. Я прошёл внутрь, тут же наткнувшись на вызванного по тревоге Льва. По его окаменевшему лицу я понял, что даже к концу пятого десятка человек не утрачивает способность удивляться.
  - Лев, - я прижал руку к сердцу, - какое сегодня число?
  Через минуту я уже стоял под горячим душем. Пока я наслаждался этой невиданной роскошью, происходили настоящие чудеса. Повара готовили еду. Посудомойка, как могла, добровольно чистила моё пальто. Даша сходила в соседний универсам "Невский", и купила мне трусы, носки и майку.
  - Рубашка чистая, - радушно предложил Илья, передавая пакет, - только до работы в ней доехал.
   Он смотрел на ключ.
  - Спасибо, Илья.
   Выйдя новым человеком, я не узнавал реальности. Все, кого я знал здесь, оказались пьяными. Вернее, казалось, что они всегда были такими, но понял я это только сейчас.
   Мне тоже налили стопку.
  - Выпей, надо поговорить, - сказал Лев Карлович.
  - Я не буду, - ответил я.
   Передо мной поставили тарелку с едой. От запаха мяса у меня подкосились колени. С удовольствием и осторожностью я принялся ужинать.
   Лев Карлович поднял со стойки бокал. Оттопырил мизинец и пригубил:
  - Мне запретили пить портвейн, чтобы вместо пяти лет, я протянул десять. Десять одинаковых лет вместо пяти разных, - он пьяно усмехнулся, - когда узнаёшь такое, перестаёшь искать в жизни смысл.
  - Лев, - сказал я, вытирая губы тыльной стороной ладони, - дай мне денег.
  - Сколько? - Лев Карлович будто ждал этого, что, в свою очередь, явилось неожиданностью для меня.
  - Тридцать тысяч, - сказал я, - отдам сразу, как смогу. Попробую уложиться в пять лет.
   Лев Карлович поправил очки, пьяно улыбнулся и сказал:
  - Доешь сначала.
  
   Я терпеливо прослушал его лекцию в кабинете насчёт Полины. Мне было совершенно неинтересно. В итоге, Лев Карлович открыл сейф и разложил на столе пасьянс из тысячных купюр. Сверху шлёпнулся мой новый паспорт. Сошёлся.
  - Нашёл жильё? - спросил Лев Карлович.
  - Я уеду, - ответил я.
  - Прекрасно. Далеко?
  - Далеко. В Сибирь.
  - Сибирь большая.
  - В Абакан, - решил я только сейчас, - отпишусь, как приеду.
  Лев упёрся руками о стол, рассматривая деньги.
  - "Царь Кощей над златом чахнет"? - спросил я.
  - Когда? - Лев улыбался.
   Я сгрёб со стола деньги и паспорт:
  - Прямо сейчас.
   Лев выпрямил спину:
  - Сегодня первое января, - он покивал головой, - с Новым годом.
  
   В дорогу мне собрали внушительной пакет провизии. Вызвали такси, ожидая которое я вспомнил, что ещё ни разу не закурил. Решил, что пока пусть будет так.
  - За вещами заедешь? - спросил Лев Карлович.
  - Без них можно прожить, - ответил я.
   Мы расстались, коротко пожав друг другу руки. Когда я сел в такси, над головой курлыкнула чайка. Я прислонился к стеклу, но тёмное небо оставалось пустым, и водитель тронулся с места.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"