Все началось с теории и бочки. Бочка стояла в углу дачного участка, где уже полгода жил Карпухин, стояла прямо на земле, и ржавела. А теорию, вместе с четырьмя бутылками белого сухого, принес Михалыч. Наклейка "Инкерманское" говорила о том, что Михалыч убежденный патриот родного края. И первая бутылка открылась легко, и ветерок выдувал жару из под персиковых деревьев, а Карпухин с Михалычем сели прямо на траву, пили кислую прохладу, бочка скидывала лохмотья старой краски, оголяя ржавое свое тело, где-то невидимо, в нескольких сотнях метров плескалось море под обрывом, бледные, загорелые, красные, сгоревшие отдыхающие искали в нем спасение, безмерно пили пиво и травились вареными креветками.
-- Ты зануда, Карпухин, -- Михалыч смотрел на дно пластикового стаканчика, куда попала шальная летняя муха.
-- Сам ты зануда, -- беззлобно ответил Карпухин.
-- Нет, ну ты посуди, я тебе говорю о концептуальных вещах, а ты "хмыкаешь". Понимаешь, КОНЦЕПТУАЛЬНЫХ, -- ему нравилось это слово. Оно было из другого мира, оно не умещалось в слесарный цех, где тридцать лет работал Михалыч, оно было даже больше всего судостроительного завода.
-- Да, понял я, понял, -- рассеяно успокоил его Карпухин, -- мир умирает.
-- Ничего ты не понял! Да ты... Ты даже не слушал! -- возмутился Михалыч, -- Все уже давно погибло. Этого всего нет.
-- Чего нет?
-- Да ничего. Ни моря, ни вина этого, ни нас с тобой... Как ни странно...
-- А что же есть?
-- Я тебе пять раз сказал -- все это воспоминания. Одни лишь вспоминания. Ни какой материи... Молекул всяких, атомов и прочей дребедени. Одни воспоминания.
-- Чьи воспоминания?
-- Ну... Того, кто все создал. А потом уничтожил.
-- Не надо пить по такой жаре. Даже сухое.
-- Да при чем тут сухое! Я тебе на полном серьезе...
У Карпухина было высшее образование, правда экономическое, поэтому устройство Вселенной он представлял более или менее ясно. Кроме того, мелкие прожилки на листьях, случайная муха в стакане, и изумительно прорисованная бочка, во всей своей умирающей красе, не позволяли верить в то, что все это лишь воспоминания.
-- Слишком детально...
-- Что? -- не расслышал Михалыч.
-- Говорю -- слишком все детально. Ни кто не может помнить так четко.
-- Да. Ни кто. Кроме Создателя.
-- Ты что, в секту вступил?
-- Да ну тебя. Нас уже нет.
-- А почему же мы тут разговариваем о том, что нас нет?
-- Это так, фантазии вспоминающего нас. Типа, как бы мы говорили, если бы знали...
-- Да, да...
-- Не веришь... Ну и ладно. Ты всегда был занудой, и в школе еще... Сколько знаю тебя -- зануда ты. Даже на море с нами не бегал. Жил на берегу, а в море не купался. Может, ты даже плавать не умеешь...
-- Не умею, -- согласился Карпухин.
-- Ну вот! Я же говорил! Под носом у себя ничего не видишь. А туда же -- рассуждать...
-- Да я, собственно говоря, не рассуждаю... Это ты...
-- А ты рассуждай! Рассуждай! И на море сходи. Нырни с маской, рыбок посмотри...
-- Я видел. В Египте.
-- Да слышал я про твой Египет. Ленка тебя услала, а сама из квартиры выписала. Теперь кукуешь на даче...
-- Да при чем тут Ленка?
-- А при том, что ты плавал там на лодке, как придурок, и пялился с другими придурками на толстых рыб сквозь стеклянное дно, и радостно фотографировал это все, как самый настоящий идиот, и "охал", потому, что это самое твое сильное воспоминание. А фотографии прячешь где-нибудь в шкафу, потому, что их стыдно показывать...
-- При чем тут фотографии?
-- При том, что фотоаппарат у тебя хреновый, и фотограф ты такой же, и на фотографиях чьи-то толстые колени и цветные пятна вместо рыб. А пока ты там плавал, твоя доченька выписала тебя из квартиры, выперла, даже без вещей, и живешь ты теперь на старой даче, один, и фотографии никому не показываешь, и не приходит к тебе ни кто, кроме меня, потому, что ты зануда, даже на море не ходишь, и вспоминаешь этих египетских рыб, как главное событие в жизни, а на самом деле -- ты уже умер, и бочка эта сгнила, осталась только горсть ржавой пыли в земле, и я уже того... Меня нет...
-- Как все, однако, запущено...
-- Конечно, запущено... Ты еще самого главного не знаешь...
Голос Михалыча начал обволакивать прохладной простыней, убаюкивать, склонять голову к траве, земля, вдруг, стала тяжелой и уютной, на нее можно было облокотиться, лежать можно на ней, таким маленьким и одиноким лежать, и лежать, она согреет, вольет силы, кости окрепнут, а под веками зажглись огоньки, побежали по кругу, веселя душу, щекоча ее шаловливо, словно травинкой в носу, и другой, потусторонний Карпухин, пришел через тысячу лет на место своей дачи, копнул изменившийся грунт лопатой, нашел остатки старого фундамента, вечные неистребимые куски полиэтиленовых пакетов, склад мутных бутылок, прошел к месту, где раньше стояла бочка, копнул там, и не нашел бочки, не нашел даже следа ее существования. Корявые гвозди были, дикие болты-мутанты, еще бутылки... А бочки не было. Ни намека на несколько тонн металла. Он копал и копал, пот градом катился под желтой майкой, огромное солнце било в затылок, огромное, разросшееся за последнее тысячелетие солнце... "Где же бочка?" -- подумал Карпухин, и проснулся...
-- Где же бочка? -- прошептал он, подняв голову с земли. Солнце скатилось ближе к горизонту, переместив тень от дерева далеко влево. Бочка была на месте. Михалыча не было. Он ушел, сложив пустые бутылки аккуратным рядком у ног Карпухина.
-- Культурный, -- пересохшие губы шелестели, требуя влаги. Карпухин встал и побрел в домик, чтобы напиться теплой кипяченой воды из чайника.
* * *
Следующий день не хотелось начинать, он обещал быть долгим и малоприятным. Преодолевая легкое головокружение, Карпухин побрился и заварил чай. День начался. Сначала на парализованном переполненном автобусе сорок минут до города, потом еще двадцать на троллейбусе, чтобы получить пенсию, снова троллейбус к своей бывшей квартире, чтобы увидеть новую стальную дверь, и узнать от соседки, что Ленка уже продала квартиру, теперь в ней живут другие люди, расстроиться до покалывания в сердце, опять, опять троллейбус, к рынку, купить самое необходимое -- сахар, чай, немного сыра, копченой колбасы, сигарет, свежих газет, и бессильным добраться до дачного кооператива, пройти его насквозь до своего участка с осознанием -- это последнее его жилище, что отсюда не выбраться, не только в Египет не выбраться, к цветному подводному миру и гордым пирамидам, а даже в родной город -- только за пенсией и колбасой. Свежий сыр таял во рту, сигареты дополняли вкус очень сладкого чая, Карпухин представил, что через десять лет ему будет тяжело выезжать отсюда, достал фотографии, действительно отвратительные фотографии, где он на фоне восточного коричневого отеля, на берегу моря, с неизменной виноватой улыбкой постсоветского туриста, словно натянутой на строгое лицо, возле пальмы, рядом с бедуином, и, особенно неудачные -- на лодке с прозрачным дном. Михалыч был прав. Никудышный из него фотограф. И стало вдруг стыдно за Ленку, которая провожала его в аэропорт, трещала без умолку о том, что надо отдыхать, что заслужил он отдых, что все европейские стариканы путешествуют по миру, ведь что еще делать стариканам, у которых такие любящие дочери, только осматривать прохладные музеи и принимать солнечные ванны, трещала она, отводя взгляд, вскользь поцеловала в щеку, и продала квартиру. Карпухин похолодел весь, внезапно, обрушились все несделанные дела, несовершенные поездки, и женщины, женщины, все до одной, чужие и не любимые, которых можно было любить, но не состоялось, не случилось как-то, даже приключения не случились, не было приключений в жизни, кроме поломанной во втором классе ноги, да этой проклятой поездки в Египет. Ай, как плохо и страшно, что скоро старость, что не изменить ничего, что и вспомнить-то нечего, а это о нем вспоминает тот, кто создал этот мир, и разрушил, и вспоминает теперь, что за человек был этот Карпухин, и как он скучно жил, и скучно умер, и скучно, пока носили ноги, плелся за пенсией, а рядом плескалось море, в котором затопленные корабли, и рыбы, много рыб, может не меньше, чем в Красном, только скучный этот Карпухин равнодушно вышагивал вдоль берега в сторону автобусной остановки. И снова кольнуло сердце. И позвонить некому, если вдруг серьезно прихватит, только Михалычу, да и как позвонить, если телефонов в поселке отродясь не было, а мобильным не обзавелся, соседи на ближайших участках не живут -- пустые клочки земли с сухой травой, скоро зима, а электричество могут отключить... Он смотрел на бочку, и думал, на сколько его, Карпухина, хватит. Год? Два? А сколько после этого простоит бочка? Десять лет? Сто? И куда она делась, там во сне. Ее, наверное, сдали на металлолом. Что же еще делать со старыми бочками... Ничего грандиозного в ее жизни тоже уже не случится... Карпухин подошел к бочке, поднял с земли кусок известняка, и начал рисовать на ржавчине с облущенной краской, сначала бездумно и вяло, потом быстрее, заряжаясь непонятным ажиотажем, рисовать иллюминаторы, люки, места крепления поручней и других деталей, навесные баки непонятного еще предназначения, и бочка ожила, стала похожей на потерпевший крушение подводный аппарат, мультяшный, несерьезный пока, но обрастет он подробностями, оживет внутри двигатель, и закачается на волнах, подбирая забортную воду в качестве балласта, погрузится в неприветливое Черное море, чтобы сидящий внутри Карпухин увидел рыб, прекрасных равнодушных рыб, и все, что там, в глубине можно увидеть, не как глупый турист видит, а как капитан, управляющий настоящим, сделанным своими руками кораблем. Карпухин посмотрел на белые линии известняковых рисунков на металле, и крупно написал "БК". Это означало "Батискаф Карпухина".
-- "Батискаф Карпухина", -- прошептал он, -- батискаф...
В маленьком сарайчике пылился какой-то инструмент, завтра надо его проверить, чтобы приступить к работе. Сначала -- избавиться от струпьев старой краски, ободрать ее, потом резать железо, сваривать, заново красить, делать то, чего Карпухин никогда не делал, но был уверен, что справиться, а цвет, цвет должен быть желтым, мечтал он, как у красивых аппаратов по каналу "Дискавери". Он почти видел блестящий лимонный бок батискафа готового к погружению -- яркое пятно на холодном асфальте моря, и медная табличка блестела ослепляющее -- "Батискаф Карпухина". Он плохо спал в эту ночь, часто выбегая на перекур из тесной комнаты, и нервно затягиваясь терпким дымом, разглядывал бочку, у которой появилось будущее...
* * *
Михалыч пришел на третий день, когда практически вся краска с бочки была ободрана. Он принес вино и сыр "Бри" в небольших жестяных коробках.
-- Вино надо пить с хорошим сыром. Это правильно, -- заявил он, усаживаясь под дерево.
-- А где-нибудь написано, что правильно пить хорошее вино? -- спросил Карпухин.
-- Это дело вкуса. По поводу вина можно спорить... А вот сыр... Сыр -- это бесспорно. Ты только посмотри, -- он разрезал покрытую белым налетом шайбу. И открылось в срезе мягкое сероватое тело сыра, с одурманивающим ароматом, напоминающее нечто неуловимое швейцарско-французко-альпийское даже тем, кто дальше Харькова никогда не выезжал, -- О! Роскошь! Ну, посмотри...
-- Слушай, откуда у тебя эти дворянские замашки?
-- Может, я дворянин...
Карпухин насторожился.
-- Ты это о чем? Опять какую-нибудь гадость читал? Про другие жизни, например...
-- Нет. Просто распродажа была на оптовой базе. Я купил сыр. Вот. Три коробки.
-- Ясно. Болтаешь просто, -- успокоился Карпухин, -- а то мне от твоих теорий...
-- Кстати, о теориях, -- заметил Михалыч, разливая вино, -- недавно я...
-- Не надо, -- простонал Карпухин, -- я тебя умоляю.
-- Хорошо, хорошо... Не будем о глобальных вещах. Давай наслаждаться.
-- Давай.
-- Жизнь так коротка, -- Михалыч грустно посмотрел в сторону моря.
-- Мало того, она уже давно прошла...
-- Ты о чем?
-- О воспоминаниях.
-- Каких воспоминаниях? -- не понял Михалыч.
-- Тфу ты, черт. Ну, в прошлый раз ты говорил, что "мы -- только воспоминания..."
-- Чьи воспоминания?
-- Ну того, кто создал... Да ты что, издеваешься?! Бубнил же целый день! "Воспоминания, Создатель..."
-- Какой Создатель? Я вообще атеист...
-- Нет, ты не атеист, ты мудак, -- разозлился Карпухин, -- морочишь голову.
-- Прекрати себя накручивать, -- засмеялся Михалыч, -- ешь сыр. Пей вино. Что еще надо человеку?
-- Что еще надо? -- прошептал Карпухин, укладываясь спиной на землю под дерево.
-- Что еще надо? -- сквозь ресницы пробивалось солнце.
-- Что еще надо? -- он повернул голову, и увидел огромные, словно сосны, стебли желтой травы. За ними стояла маленькая бочка, которой предстояло стать батискафом.
-- Что еще надо? -- взгляд сфокусировался на муравье, который спешил по своим делам.
А нужно было много -- новые отрезные круги на "болгарку", толстое стекло для иллюминаторов, много всякой, еще не определенной, всячины, деньги, чтобы жить и покупать детали, и время, время, которого не вечно не хватает, даже если бездельничаешь, даже если лежишь на земле и смотришь на муравья, даже если наоборот -- события такие плотные, словно зерна на початке кукурузы, и мешают дышать.
-- Что еще надо? -- жизнь наполнилась мечтами и смыслом.
-- Ты что, заснул? -- поинтересовался Михалыч.
-- Нет, просто отдыхаю.
-- Ты бочку решил покрасить?
-- Покрасить?
-- Это я спрашиваю. Решил бочку покрасить?
-- Нет. С чего ты взял?
-- Краску обдираешь...
-- Да, покрашу... Наверное...
-- Понятно. Не определился... А что это на боку написано?
-- Где?
-- В Караганде! -- разозлился Михалыч, -- мы же про бочку разговариваем.
-- А... На бочке? "Бэ-Ка". Написано "Бэ-Ка".
-- Я читать умею. Что это значит?
-- "БК"?
-- "БК", "БК"... Ты что, издеваешься?
-- Это значит, -- Карпухин замолчал на секунду, прислушиваясь, как солнце раскалило землю, и земля потрескивает от жара, готовая лопнуть, словно переспелый арбуз, -- это значит -- "Батискаф Карпухина".
-- Карпухина, значит... И... И, как это все понимать?
-- Я делаю батискаф.
-- Батискаф, значит... Ага... Батискаф имени себя... Понятно... А ты знаешь, как делать батискафы?
-- Пока нет.
-- Изучаешь спецлитературу?
-- Нет, просто делаю.
-- Да ты понимаешь, что такое сделать батискаф?! -- взорвался Михалыч, -- Ты, ты... Ты же бухгалтер...
-- Экономист, -- поправил его Карпухин.
-- Это еще хуже.
-- Ты мне поможешь?
Этот вопрос, тихий, и простой заставил Михалыча засуетиться. Он вскочил, замер на секунду, подбежал к бочке, долго на нее смотрел, почесывая затылок, потом заговорил деловым тоном, словно уже все было обговорено, словно строили они этот батискаф вместе уже много лет.
-- У меня в цеху есть остатки поликарбоната...
-- ?
-- Проще -- оргстекло. Толстое такое, прозрачное. Выдержит большое давление. Ну, для иллюминаторов, понимаешь?
-- Для иллюминаторов, -- мечтательное эхо произнесло голосом Карпухина.
-- Есть ведро болтов из "нержавейки". Большой дефицит, между прочим... Трубка медная... Метров двадцать, или тридцать... Пригодится.
-- Пригодится, -- Карпухин понял, что сейчас все оживет. Вот буквально завтра оживет, появятся болты, этот, как его... поликарбонат. Еще масса всяких специфических вещей, с которыми Карпухин не сталкивался в той, добатискафной жизни.
-- Как ты собираешься балласт набирать? -- деловитость Михалыча перевела мечты в совершенно практическую плоскость.
-- Не знаю...
-- "Не знаю", -- передразнил Михалыч, -- бухгалтер... Знать надо. Дело серьезное. Еще... Двигатель нужен, аккумуляторы, насос... Дел -- непочатый край...
И долго еще бурчал деловитый Михалыч, рассказывая про способы герметизации и подводные течения, сыр был забыт на земле, его облепили вездесущие муравьи, день закончился, надо было расставаться. Решили, что Михалыч приедет на следующие выходные, и привезет все, что сумеет украсть в своем цеху, а Карпухин покончит с обдиранием краски. Звезды высыпали крупно над головой, обещая хорошую летнюю погоду.
* * *
Дни наполнились жизнью. Недели полетали, их не хватало, их было мало, Михалыч приезжал на разбитом "москвичке" со своим товарищем, выгружал трофеи, командовал, распределял работы, заставлял своего товарища что-нибудь сверлить, Карпухина -- красить, а сам накрывал на стол -- резал помидоры и разливал вино. Они работали несколько часов, а потом садились в тень, еда лежала на клеенчатой подстилке, они пили сухое, и обсуждали батискаф. Молчал только Андрей, товарищ Михалыча. Ему нравилось делать что-то, совершенно бесполезное, в его понимании, а потом уставшим сидеть под деревом и слушать море. Иногда он спрашивал:
-- А как доставить это к воде? Нужен кран. И "КАМАЗ".
Или:
-- Тут везде берег обрывистый, как спустить это на воду?
При этих словах Михалыч начинал нервничать, и называл Андрея "деструктивным элементом". Андрей улыбался, и спрашивал, как потом вытащить это на берег. Михалыч кричал, что такие люди могут загубить любое дело. Андрей безмятежно щурясь на солнце спрашивал, как отнесутся к этому пограничники.
-- Не к этому, а к батискафу! Понимаешь? К б-а-т-и-с-к-а-ф-у! Мы строим батискаф!
Карпухин радовался, что эти люди приезжают, ругаются, пьют, едят и строят его, Карпухина, батискаф. Они были простые и ясные, подкалывали друг друга, матюкались, и строили. Они воровали все, что могло пригодиться, и тащили на дачу. Они покупали "Инкерманское" за свои деньги и поили Карпухина. Они любили Карпухина, а он любил их. И в этой возне вокруг железной бочки сконцентрировались все не сделанные дела, все не испытанные переживания, и было здорово просыпаться каждое утро в ожидании субботы, когда приедут Михалыч с Андреем, начнется суета, грохот, жужжание дрели, и запах краски распространится в раскаленном воздухе. За два летних месяца у батискафа появился люк, снятый со старого буксира, навесные емкости для балласта, два иллюминатора и электродвигатель шумный и ржавый. Каждый субботний вечер, допив вино, Михалыч с Андреем усаживались в свою колымагу и уезжали домой. А Карпухин оставался, набитый по горло советами и заданиями, которые он должен был осуществить до следующих выходных.
Он стал просыпаться в пять часов утра, чтобы сделать зарядку, умыться и съесть завтрак. Раньше он пренебрегал зарядкой. Он даже пренебрегал завтраком. Но, человек, который целый день работает на воздухе и строит батискаф, должен быть сильным. Карпухин жарил себе яичницу, и намазывал маслом большой кусок хлеба. Он приседал десять раз, и совершал наклоны вперед. Он отжимался от земли, пока не начинали дрожать руки. Он с аппетитом съедал яичницу, хлеб, и пил крепкий черный чай. После такого завтрака сигарета казалась дурманящим подарком судьбы. Карпухин не спеша затягивался первым дымом, и думал о том, что он сегодня сделает.
К концу августа на соседнем участке появились люди. Они приехали на огромной серой машине с прицепом-домиком, какие часто показывают в американских фильмах. Машину аккуратно накрыли белым чехлом от солнца, а в домике стали жить, расставили вокруг зонтики от солнца, красный пластиковый столик, стулья, и повесили между двумя скрюченными соснами гамак. Людей было трое. Сначала Карпухин не заметил их присутствия. Нет, конечно, он видел машину, домик, видел мужчину и двух молодых женщин, но не понял, что они надолго, или могут прийти в гости, включить поздно вечером музыку, или помешать ему. Карпухин мысленно прозвал их "отдыхающими", и продолжал возиться с батискафом. А они не уезжали, каждое утро уходили к морю, и возвращались к полудню, чтобы пообедать, и спрятаться от зноя. Одна женщина, миниатюрная и загорелая, часто лежала в гамаке и читала бесконечные книги, поглядывая в сторону работающего Карпухина. Он чувствовал этот взгляд -- сначала, как солнечный луч, легкий и незаметный, потом ему становилась жарко от того, что явно красивая молодая женщина раскачивается в гамаке, и смотрит поверх книжной обложки на него, Карпухина, глупого старого Карпухина с кисточкой в руке, в рваной линялой майке, и растрепанной розовой панаме.
-- Кто это? -- ревниво спросил Михалыч в очередной приезд, бросив взгляд в сторону новых соседей. Спросил, и мгновенно забыл, занятый расчленением арбуза. Андрей улыбался блаженно лежа на земле. Были открыты прохладные бутылки "Инкерманского", арбуз обнажил свое сахарное нутро, день был прекрасный и ленивый.
-- А она хорошенькая, -- заметил Андрей.
-- Кто? -- спросил Михалыч, -- кто хорошенькая?
-- Кто? -- спросил Карпухин, уже догадываясь, о ком идет речь.
-- Эта, в гамаке.
-- Ты отсюда разглядел?
-- Глазастый...
-- У меня зрение хорошее.
-- Ешь арбуз, и не пялься, -- предложил Михалыч.
-- Нет, правда, хорошенькая. А вторая -- подружка или сестра?
-- Не знаю, мы еще не познакомились, -- ответил Карпухин немного раздраженно.
-- А мужик?
-- Я же говорю -- не познакомились еще!
-- Не нервничай. Сейчас познакомимся.
-- Что ты имеешь в виду? -- поинтересовался Михалыч. Он сидел спиной к соседнему участку.
-- Мужик идет к нам. Наверное, не понравилось, что мы его гарем рассматриваем, -- усмехнулся Андрей.
Он подошел, и стало ясно, что он весь насквозь "столичный". Дело было не в продуманной небритости, и не в страшно дорогих на вид шортах, не в часах, нет, это было в улыбке. Она была отстраненная, и уверенная. Такая общая улыбка, для всех, с элементами сдержанной толерантности, и усталости от успеха.
-- Добрый день, -- сказал он, присаживаясь рядом на корточки. И представился, протягивая руку -- Стас.
-- Андрей, -- ответил Андрей, пожимая эту загорелую, ухоженную руку.
-- Михалыч, -- сказал Михалыч, и исправился поспешно, -- Вячеслав Михайлович.
-- Николай, -- Карпухин прислушался к собственному имени, удивляясь его чужеродности.
-- Это вы хозяин?
-- Я, -- подтвердил Карпухин.
-- Извините меня за вторжение... Я вижу у вас тут сварочный аппарат есть, и "болгарка"... Мне даже неудобно просить... Надо забор немного исправить... Отрезать кусок трубы и...
-- Не проблема, -- Андрей легко поднялся с земли, -- сейчас возьму что надо, и сделаем.
-- Я в долгу не останусь... Заплачу, сколько скаж...
-- Показывайте свой забор.
Они ушли, нагруженные инструментами и удлинителями, в сторону передвижного домика, мимо девушки в гамаке, мимо столиков и стульев, мимо укутанного в саван автомобиля, в самый угол участка.
-- Так мы к осени батискаф не закончим, -- проворчал Карпухин.
-- Мы его и так не закончим. И так не закончим.
-- Успокоил.
-- К весне закончим, -- Михалыч курил длинными затяжками, дым попадал ему в глаза, он щурился, добродушно усмехаясь.
-- Спасибо.
-- Чего ты так переживаешь? Все идет по плану.
-- Да ну тебя. У тебя все по плану. Хочешь, чаю?
-- Давай.
-- Я надеялся, ты заваришь.
-- И не подумаю.
-- Тогда сиди без чая.
-- Хорошо. А она действительно симпатичная.
-- Кто?
-- А о ком мы сегодня целый день разговариваем? Ну, эта, в гамаке...
-- Пойду, поставлю чайник, -- Карпухин почувствовал некоторое раздражение.
-- И правильно.
Работа с забором растянулась до вечера. Андрей не возвращался. Михалыч разобрал электродвигатель и разложил детали на желтых от старости газетах.
-- Да, -- у него был очень озадаченный вид, -- главное, чтобы обмотка была целая.
-- Ты и в обмотках разбираешься? -- Карпухин свой участок работы выполнил и читал "Тома Сойера". В книге не хватало половины страниц, но это было безразлично. Он не следил за давно забытым сюжетом, он впитывал построение фраз, слова и настроения детства. -- Скажи, в чем ты не разбираешься?
-- Ддааа, -- повторил Михалыч, -- да. Я не разбираюсь в... ммм... Я не разбираюсь? Я прекрасно во всем разбираюсь. Кажется, обмотка цела.
-- Это замечательная новость.
-- Дааа. Смазать надо. И щетки поменять.
-- Слушай, ну откуда ты все знаешь?
-- Знаю... А потому, что я еще молодой. И мне все интересно. А ты старик.
-- Я на два года тебя старше.
-- Не важно. Мне интересно как устроен мир. Мне интересно, как устроен этот движок. Мне интересно делать твой батискаф...
-- И мне интересно.
-- Давай сегодня рыбы настреляем.
-- Не понял.
-- Андрюха костюмы взял, ружье подводное, острогу. Возьмем, и нырнем ночью. А потом ухи наварим.
-- Как это "ночью"?
-- Да так. Ночью. С фонарями.
-- Да я, собственно, не очень... И днем не очень. А ночью... Ни разу.
-- И тебе не интересно?
-- Ну... Я не знаю.
-- Говорю же -- старик.
-- Ааа... Ну, если с фонарями... Можно попробовать.
-- Да, с фонарями. А потом пригласим на уху соседей твоих. Стаса. И... Ну, ты понял. Девочек.
-- С чего бы им с нами уху есть? -- заволновался Карпухин.
-- А почему бы им не есть с нами уху? Что тут странного?
-- Ничего, наверное...
-- Знаешь, Коля, -- Михалыч давно не называл Карпухина по имени. Кажется, он никогда не называл его так. -- Знаешь... Впереди столько неожиданного. Думаю, столько неожиданного, что ты себе не представляешь. У тебя все впереди. Не смотря на то, что ты старик.
-- Чего это ты вдруг...?
Михалыч оторвал взгляд от развороченного двигателя и посмотрел на Карпухина.
-- Не знаю. На прошлой недели сердце схватило. Так прижало... Ух... Аж дышать не мог. Все из головы вылетело -- и жена, и дети, и работа, и батискаф... Страшно. Сейчас говорить не страшно. А тогда... И только одна мысль -- сидит где-то на даче Карпухин, а у него сердце не болит. Он даже не знает, что я тут задыхаюсь. Весь в холодный, липкий лежу в кровати, жена бегает с каплями, звонит в "скорую"... Просто, я не готов, понимаешь, я не готов. Сейчас день, мы заняты чем-то, суетимся... А наступит вечер, как накатит. Все сразу. И страшно, страшно, понимаешь?
-- К врачу надо...
-- И что? Что? Скажут что-нибудь... Диагноз поставят. Врачи... Знаю я этих врачей. Вот так живешь, живешь... Да ладно, это я так, лирика... Вон, смотри -- Андрюха возвращается...
День закончился неожиданно. Был день -- и нет. Солнце цеплялось за горизонт, пытаясь отсрочить наступление ночи, и утонуло, как обычно, как это происходит каждый вечер. Стас пытался заплатить за работу, но Андрей наотрез отказался. Тогда Стас ушел в свой домик, и вернулся с девушками и двумя бутылками коньяка. Они пили коньяк, и знакомились. Ту, которая читала в гамаке, звали Ева.
-- Николай, -- Карпухин третий раз сегодня удивился своему имени.
-- Катя, -- представилась вторая девушка.
Коньяка оказалось мало.
-- Ваша бочка похожа на подводную лодку, -- сказала Ева.
-- Надо съездить за вином, -- предложил Андрей.
-- Это и есть подводная лодка, -- важничал Михалыч.
-- На моей машине поедем, -- настаивал Стас.
-- У вас тут мило, -- щебетала Катя, -- я никогда не была в Крыму.
-- Мило, -- согласился Карпухин, -- только скучновато.
-- Твою надо расчехлять, -- не сдавался Андрей, -- поедем на моей.
"Москвич" взревел, и скрылся в лабиринте дачных участков.
-- Главное, чтобы их в Севастополь не занесло, -- проворчал Михалыч, -- чувствую, мне здесь ночевать придется... Это мероприятие надолго...
Это мероприятие продолжалось долго. Конечно, Стас с Андреем вернулись только под утро, и, ни какой ухи не было. Попытки пойти на море были. Даже вытащили снаряжение из "москвича". Разложили на траве, проверили фонари. Но, не пошли. Пили чай, вино, коньяк, пили и ели все, что привезли ребята. Ева сидела рядом с Карпухиным и расспрашивала о батискафе. Она пыталась узнать какие-то детали, узнать зачем Карпухин его делает, узнать, зачем все это, если все в этом мире так грустно. Она считала, что мир печален и безнадежен.
-- А кто это Стас? -- поинтересовался Карпухин.
-- Стас? -- у Евы опять удивленно изогнулись брови, -- Стас? Он очень известный сценарист. Спектакли модные в Москве... Даже фильмы...
-- Какие?
-- Разные. "Потому, что гладиолус", например...
-- Гладиолус?
-- Спектакль называется -- "Потому, что гладиолус". Или "Техника фильтрации".
-- Понятно.
-- Вы не смотрели? Это такие интересные и современные спектакли. Их же все смотрели!
-- Не видел. А вы?
-- Что "вы"?
-- Вы смотрели?
-- Я? -- запнулась Ева, -- Я... Честно говоря, нет. Не смотрела.
И рассмеялась.
-- Вот я дура! Рекламирую спектакли, о которых знаю со слов людей, которые слышали об этих спектаклях. Понимаете? Не видели, а слышали. Дура и есть.