Чёрный асфальт под электрическим светом блестел глянцем дождевой влаги. Как-то вдруг, с особой остротой, сразу стало понятно - осень уже пришла. Первые палые листочки лежали на дороге пёстрыми, но грустными пятнами. Дворник лобового стекла смахивал дождинки, ритмично, как метроном, не то, подытоживая лето, не то, втягивая водителя в новый день.
Лес за обочиной казался чёрной, непроницаемой декорацией к живым каплям дождя и к разбивающей их о лобовое стекло скорости. Подкапотная мощь несла человека в освещённое только светом фар будущее. Яркие лучи выхватывали и съедали пространство.
Где-то, на границе видимости, светлый листочек оторвался от дороги и снова лёг на неё, потом ещё раз... Машина, словно магическим роком, шуршала протектором, выдавливая из пористого дорожного полотна воду, и оставляла за собой многометровый шлейф взвеси.
Листочек оказался лягушкой, - скользким комочком неосторожной жизни, устремлённой в собственное будущее. Кто толкал его, и зачем - из одной части леса в другую через полотно опасной дороги?..
Водитель подчинялся машине, - щадить лягушку на скользкой дороге опасно для самого себя. И всё-таки, в последний момент человек немного, на тонких ощущениях, сместил её, успевая заметить, что перед ним не лягушка, а совсем крохотный лягушонок.
Местная Суматра, циклопическое цунами накрыло маленькую жизнь. Это был страшный тайфун. Но килоджоули смерти пожалели лягушонка... Вихревая, турбулентная масса потянула его за собой, - но оставила в живых. Межколёсная фортуна улыбнулась ему, и путь не прервался ударом колеса.
Человек знал, что лягушонок выжил. Лягушонок не знал ничего, кроме направления. Рефлекторный прыжок вывел его из ступора. Оглушённый, в полной темноте он прыгал в прежнем направлении, будто позванный чьим-то могучим словом. А человек продолжал всматриваться в набегающую под свет дальних фар дорогу...
Рассвело незаметно. Судя по всему, оправдывался прогноз синоптиков. Дождь прекратился, моментами казалось, что небо на востоке розовеет. В какое-то мгновение человеку почудилось, что зарозовело и в душе.
Федеральная трасса Москва-Рига жила по своим алгоритмам - утренний час здесь давно уже был разгаром движения. Плотный поток машин словно плыл по дороге. Впереди у горизонта, невыключенные габаритки, превращались в огненно-красный поток. Остатки ночного ливня были почти выветрены с дороги, и дворники можно было отключить.
На душе у человека было спокойно. Сложное движение в непривычный для него час и недосып были усмирены словом "надо". Более того, служение собственной воле доставляло странное удовольствие. Оно казалось то ли рабским удовольствием, то ли удовольствием хозяйствующего над рабом властелина.
Приятная музыка заполняла салон машины. Неспешный джаз с хриповатым саксофоном, казалось, наполнял и самого человека. Он обожал эту музыку. Джаз не мешал ему срастаться с розовеющим небом и помогал не замечать серые повадки земной дороги.
Дорогу он видел в целом, со всеми нюансами, не выделяя ни одного. Машину вёл автоматически, словно не до конца ещё проснувшись, в неком изменённом сознании.
Пребывание в таком состояния, как не крути, давно уже было ему гораздо интереснее реальной жизни. Порой из-за этой своей особенности окружающим он казался лунатиком.
Самого его это абсолютно не смущало. Этот "грешок" водился за ним ещё с альпинистской молодости. Там, в горах, он становился лунатиком настоящим. Но может быть, там он, не смея помыслить грубо, просто-напросто припадал, таким образом, к обнажённой Божественной красоте.
В начале девятого он был на месте. Погода разгуливалась. От исходящей с земли влаги чистое и светлое небо казалось затянутым дымкой. Казалось, сама земля дышала влагой, прелостью листвы и ещё чем-то неуловимо сокровенным.
Перед человеком открывался великолепный вид. За широким заливным лугом, по затейливой линии его окраин, угадывалась река. Зелёно-бурое тело луга, местами прикрытое шлейфами утреннего тумана, нежилось в остатках лета. Ленивый пейзаж словно ждал своего Левитана. Время, очарованное природой, казалось, двигалось только дыханием наблюдающего человека и ударами его сердца.
Вспомнив о цели своего визита, человек осмотрелся и тяжело вздохнул.
- Да, умели на Руси выбирать место для кладбища... - подумал он и ещё раз вздохнул, уже как-то грустно. А потом, неожиданно для самого себя, как-то натружено, почти старчески, выдохнул.
Предстояло спилить высоченную берёзу...
Прошлой зимой от берёзы отвалился огромный сук, и поуродовал соседнюю ограду... Работа хорошо оплачивалась, и наполовину была уже выполнена. Это был второй его визит сюда. Большую часть работы они с напарником проделали накануне - спилили и вынесли все периферийные ветви и сучья. Сегодня надо было спилить по частям остатки ствола, ещё довольно высокого.
Унылость конкретного места странно дополнялось красивыми всполохами, увядающей внешней природы. Расположенные абы как могилы, покосившиеся кресты, всклокоченный бурьян и множество стройных подруг обречённой берёзы, - на всём печалилась печать почти неземного забвения.
Человек неторопливо выгрузил инструмент и альпинистское снаряжение. Он не любил делать подобные вещи в одиночку, но работа предстояла совсем не сложная. В лабиринте оград он отыскал нужную могилу, с трудом нашёл более-менее удобный проход. Потом частями перенёс поклажу.
Берёза сильно напоминала удлинённую капустную кочерыжку. Казалось, вся разница была только в размерах. Человек раскрыл калиточку, подошёл к стволу и положил свои ладони на её шершавый и ещё могучий ствол.
- Плохо тебе, девочка?.. Не серчай... Так случилось... - он сказал это вслух, удивляясь глухости своего голоса.
Казалось, безлюдное кладбище своей тишиной впитывало и растворяло собой всё, и его голос тоже. "Почему я назвал её девочкой, ей лет сорок... Впрочем, как и мне самому". Он прислушался. Где-то наверху, слабые дуновения ветра слегка шевелили остатки листвы на соседних деревьях. Всё это казалось невероятно далёким, словно за пределами собственного слуха.
Человек завёл бензопилу. Её рёв вернул его к прежней реальности. Выхлопной чад тоже был инородным в кладбищенской жизни. Он настраивал на постные, подножные дела. Человек подошёл к стволу и выпилил первую ступеньку. Отточенная цепь резала древесину словно масло.
За первой вырезал вторую...
Подготовительная работа постепенно втянула его в чёткий рабочий ритм. В какой-то момент он очнулся. Лёгкая усталость, напоминая о себе, как бы по свойски, деликатно похлопывала его по спине... Ленивое, северное солнце медленно приближалось к зениту. Влагу оно не иссушало, её оставалось так много, что казалось, она касается даже лица. Ствол берёзы тоже был влажным.
- Не плачь, не плачь, берёзка, - человек ощущал себя палачом, и остро чувствовал свою отстранённость, словно в ней и заключалось всё таинство жизни.
Раньше такое бывало только в горах. Он снова, как воплоти, почувствовал страх своего первого одиночного восхождения. Не сразу понимая, откуда пришёл страх, он постепенно осознал это, не умом - чувствам. Внизу простиралось кладбище - унылое пристанище тлена.
Смерть, чужая и холодная таилась рядом, под чужими надгробьями. Она напоминала о своей неотвратимости, давая понять, что играет с ним, как кошка с мышкой. Человек улыбнулся своей слабости. Он считал, что давно изжил подобные страхи, - "оказывается - они живы, и умеют влезать за шиворот самым неожиданным образом".
Человек осторожно спустился со ствола, с удовлетворением ощущая под собой плотность земли. Вдруг, ему показалось, что кто-то смотрит на него сзади. Он обернулся, это был Захаров, бравый, усатый подполковник, шестидесяти пяти лет. Взгляд мертвеца был столь пронзительным, что невольно человек внутренне съёжился.
Портрет казался сделанным безукоризненно. Направленный из чёрного гранита прямо в глаза взгляд казался немного насмешливым и, словно полным недоступного знания.
Человек подошёл к надгробию, это была большая, до полутора метров, отполированная с двух сторон плита, кротко, по-домашнему смахнул с верхней грани прилипший листок. Потом вернулся к своей берёзе и присел на рюкзак.
Внутренне человек пытался смеяться над собой. Он закрыл глаза, спина и затылок упирались в берёзу. А ещё спина, затылок и весь он, вновь и вновь, упирались в одиночество. Оно не казалось навязчивым. Скорее оно было наукой, недостижимой в своей глубине.
Берёза тоже, по сути, была уже мертвецом. У неё, как и у Захарова была своя славная земная жизнь, может быть, менее славная. Но полная надежд... обречённых конечностью.
Человек улыбнулся. Захаров почему-то казался ему победителем. Мысль работала медленно и упорно, и по своим зигзагам:
- Конечно, все здесь, да и сам он - победители. Им удалось жить, и удавалось выживать на этой, совсем не безгрешной, земле.
Чтобы воплотится в то, кем они были до того, как попасть под надгробные плиты, в неудачников или везунчиков, обредших или потерявших счастье, все они начали свои жизни с победы в колоссальном соревновании.
В гонке, можно назвать это забегом, заплывом или борьбой без правил маленьких хвостатых субстанций, обречённых на затухание яростных искорок жизни. Кроме вас, конечно, читатель, вы не затухли, ваш срок немного отсрочен, потому что вы - победитель. Вы прошли, прожгли свою первую победу.
Жёсткая битва, нешуточная борьба, без фамильярностей и поблажек - резвые "мужички" против упорных "дамочек", гражданская война в пелатоне из сестричек и братиков. Хорошо, если всю сперматозоидную армаду не выплеснули мимо, вне гармонии, куда-нибудь на махровое полотенце или загорелую попу... Тогда бы точно не случилось эволюционного устремления твари дрожащей. Устремления, смиряемого окончательно обычным, тихим кладбищем.
Человек бегло осмотрел своё снаряжение, тот его минимум, который стороннему наблюдателю мог показаться очень внушительным. Мотки верёвок, блестящие карабины и кожаный "пояс верности" - альпинистская "беседка" с множеством приспособлений.
Всё это аккуратно лежало рядом с надгробной плитой у обелиска.
- Только бы не уронить сверху спиленную часть ствола на тонкий, из чёрного гранита с синими вкраплениями, обелиск. - Подумал человек, - наверняка расколется...
Изгородь этой могилы, как и у многих могил на этом кладбище, была довольно высокая. Длинные вертикальные прутки изгороди имели сверху острые, кованые наконечники.
Вдруг в воображении мелькнуло шальное, дурацкое видение. Он с внутренней дрожью представил своё, крепкое ещё, здоровое тело нанизанным на прутья изгороди, - брезгливо поморщился. Потом вяло улыбнулся:
- Вот была бы озадачена следственная группа таким натюрмортом - эдакий экипированный как надо профи и лоховская смерть...
Человек ещё раз осмотрел своё снаряжение, надел "беседку" и пополз вверх по стволу. Небольшая бензопила была закреплена сзади, где-то около копчика, и почти не мешала.
Наверху человек для удобства вырезал в стволе ещё пару ступенек, в полутора метрах от верха обрезаемого ствола установил страховочный крюк и, как следует, закрепился. Потом, не спеша начал пилить ствол, чуть выше крюка. Бойко тарахтя, бензопила врезалась в древесину... Верхолаз пропилил ствол на две трети, и перед тем, как сделать запил с противоположной стороны, обвязал отсекаемую часть ствола, пропустив верёвку через блок страховочного крюка.
Он снова посмотрел вниз. Казалось, наконечники ограды были нацелены на него. Кладбищенское настроение не отступало, и продолжало давить своим антуражем. В какой-то момент человек совершенно отчётливо представил, как сорок лет назад кто-то сентиментальный и добрый посадил здесь крохотную берёзку. Единственным осязаемым результатом тех наивных побуждений было то, что сейчас он, шаг за шагом, методично эту берёзу уничтожает.
После того, как оставшаяся часть сечения была пропилена почти полностью, верхолаз осторожно спустился на землю. Надо было только чуть шевельнуть ствол. Рывок падающего чурбака, привязанного в своей нижней части, почти на уровне страховочного крюка, не должен быть слишком мощным. Он ещё раз прикинул траекторию спуска полутораметрового чурбака:
- Главное не расколоть обелиск.
Потом он осторожно дёрнул верёвку. Ствол скрипнул, но устоял. Человек дёрнул ещё раз... Ствол накренился и стал заваливаться.
Пальцы человека крепче вцепились в верёвку. Она резко натянулась и вдруг потянула его с неодолимой силой. В доли секунды он был вздёрнут вверх, оторван от земли, словно легковесная марионетка.
Живая, ещё напитанная соками древесина оказалась существенно тяжелее, чем можно было предположить. Взмывая вверх человек, не успевая приспособиться к ситуации, буквально влетел в чурбак. Из глаз сыпались искры. Казалось, больно было везде, словно кто-то железной рукой схватил потроха.
Человек и его противовес, словно обнявшись, замерли в странном равновесии, казавшемся очень хрупким, почти аптекарским. Непостижимым образом, скорее всего увеличившимся трением верёвки о ствол, сила чурбака ослабла.
Наконечники изгороди, казалось, были так близки, будто уже вонзились в тело. Преодолевая боль, словно тошноту, словно наркоз человек стравил верёвку и опустился на землю. Потом он медленно опустил чурбак.
Продолжая терпеть боль, он обмяк и завалился на землю...
Подполковник Захаров снова смотрел ему в глаза, пристально и беззастенчиво... Человек отвернул взгляд к земле. Тупая, всеохватывающая боль лишала сил. Прелая листва у самых глаз выросла до горного ландшафта, почти самостоятельной галактики.
Через некоторое время он почувствовал озноб. Казалось, влажная среда снимает с его тела жар, словно слизывает и растворяет ненужную энергию. Готовясь приподняться, человек упёрся виском в землю. Она, словно мягкая постель, сопротивлялась слабо. Её пёстрые покрывала расплывались странными, новыми радугами.
Боль утихала, и тошнотворная слабость становилась почти приятной...
Перед несфокусированным взглядом, в "ландшафте" что-то двинулось, переместилось мимо, будто он был теперь точкой отсчёта - обочиной. Вдруг видение приобрело чёткие контуры. Недалеко от его головы сидел небольшой лягушонок. Он замер, словно ожидая внимания зрителя, дождавшись прыгнул...
![[]](/img/j/judin_a_e/liagushkinytv/ljagushkinytwerdikopija.jpg)