Аннотация: О жизни и смерти.Что такое человек? Для чего жить? В чём смысл жизни?
Пыль на дороге
Боже, дай мне Разум и Душевный Покой, чтобы я смог принять то, что изменить не в силах; Мужество, чтобы изменить то, что могу и Мудрость, чтобы отличить одно от другого.
(Из молитвы оптинских старцев)
- Здравствуйте. Шестьдесят пять - восемнадцать - семьдесят? Ответьте, межгород, - резко и равнодушно проговорили в трубке.
- Да, я слушаю, - сказал Федор и присел в кресло.
- Это родственники Клюевой? Михайловский дом - интернат для престарелых. Она сегодня умерла. Забирать будете? Если не приедете, то позвоните и сообщите. Похороны в понедельник. Мы долго ждать не можем, жарко.
- Хорошо, - произнес Федор спокойно и положил трубку.
Он понимал, что должен испытывать горе, печаль и тоску, но чувств не было никаких. "Может быть, я тоже уже умер?" - подумал он.
Его жена Наталья мыла посуду. Он вошел в кухню, которая показалась просторной клеткой, посмотрел на ровно побеленный потолок, прислушался к загудевшему, как трактор, холодильнику. Здесь отчётливо ощущался запах жареной картошки. Фёдор вдруг почувствовал голод и, когда жена повернула к нему голову, негромко произнес:
- Мать померла.
В кухне повисла тишина.
Жена и мать не просто не любили друг друга. Их неприязнь возникла еще тогда, когда Федор привез Наташу в деревню на смотрины. Матери нравились черноглазые, справные, а Наташа была стройненькая, светлоокая, с темными пятнами под глазами.
- И чего ты в ней нашел, - выговаривала она сыну, когда девушки не было поблизости. Однако в глаза Настасья Никифоровна ничего плохого Наташе не говорила; наоборот старалась всячески угодить ей: напоить парным молоком, предложить лучший кусок мяса за обедом и уложить на мягкую перину. Наташе будущая свекровь сразу не понравилась, но Федору тогда она ничего не сказала.
Федор жил с Натальей уже двадцать лет. В студенчестве у них был бурный роман. Они то сходились, то расходились, то ссорились, то мирились. Короткие черные волосы, смуглая кожа, стройные ноги, тонкая талия, грудь, которая для нее была наказанием, а для ее плоскогрудых подружек - предметом зависти, - всё это не могло оставить Федора равнодушным. Они подали заявление. Но, перед самой свадьбой, Федор заболел. Ему расхотелось жениться. Да и мать, приехавшая на регистрацию, не одобряла его женитьбу. Она считала, что сначала надо закончить университет. Наташа тяжело переживала разрыв и думала, что судьба совсем развела ее с Федором. Однако все обернулось иначе. Федор через некоторое время развернул кипучую деятельность, помирился с Наташей и опять стал бывать у нее, наладил отношения с ее родителями. Через несколько месяцев Наташа поняла, что беременна. Когда принимали решение о женитьбе, состояние Федора было двойственным: он и хотел и не хотел одновременно, вообще не знал, как поступить. Тогда бросили монету: если выпадет орел,- не женимся, если решка, - идем расписываться, значит, судьба. Выпала решка... Регистрацию провели без всякой помпы: просто пошли в загс и расписались. Федор стал жить у Наташи вместе с ее родителями и братом.
Наталья вытирала посуду, а Федор наложил себе жареной картошки, отрезал ломоть хлеба, налил стакан молока и стал неторопливо есть, уставившись в стену. Вот уже несколько лет семья была в тяжелом финансовом положении. Деньги Наталье задерживали на полгода. Она работала врачом - педиатром в районной поликлинике. Жили на одну преподавательскую зарплату Федора. Он трудился в университете на кафедре философии и получал хоть и немного, но регулярно.
С некоторых пор он потерял интерес к своему делу. Казалось, что никого ничему нельзя научить. Рвения студентов к учебе он не видел. Скорее наблюдал, как те всевозможными способами делают вид, что учатся. Помня себя в их годы, прекрасно понимал, что у них сейчас совсем другие проблемы, а науки, которые им приходится изучать, воспринимаются, скорее, как досадная помеха.
Федор долго метался в жизни в поисках себя, но так и не нашел, хотя внешне его жизнь выглядела благополучно: семья, квартира, профессорская должность в университете. Отсутствовала какая-то точка опоры, какое-то мощное основание. Все было зыбко, неопределенно, расплывчато и бессмысленно. Единственное, что еще несколько держало в жизни - творчество. Когда он писал, то забывался. Увлекал сам процесс работы над текстом. Однако статьи, стихи и рассказы никому не были нужны. Тоже иллюзия и миф.
В последнее время он обостренно ощущал лживость всего, что его окружало, ненависть к людям и чувство вины. Чувство это было не конкретным, а каким-то тотальным, всеобщим. Он ощущал вину перед матерью, женой, детьми, внебрачной дочерью, которую не видел восемнадцать лет и даже не знал, жива ли она и где сейчас находится.
Сейчас детей дома не было. Старший, Валентин, еще не пришел из университета, где он учился на машиностроительном факультете на втором курсе. Младший, Никита, заканчивал восьмой класс. Дети были разные. В чем-то они, конечно, были похожи на Федора, повторяли его словечки и действия, сами не замечая того. Но отличия были кардинальными. Старший унаследовал от Федора его сильную волю. Казалось, границ для неё вообще не существует. У младшего было ярко выраженное женское начало, интуиция, хитрость. Он добивался всего, не затрачивая много энергии.
- Надо Евгению сообщить, - сказала Наталья и, повесив полотенце на стенку, опустилась на табуретку.
Федор промолчал. Уего брата Жени не было телефона. Можно было попробовать передать ему информацию через соседей. Он быстро дозвонился до них и попросил молодую девушку, взявшую трубку, передать брату, что умерла мать и чтобы тот срочно позвонил.
Усевшись у телевизора, Федор тупо уставился на экран. Там иногда появлялись черные полосы, изредка пропадал звук. Опять показывали бесконечный сериал о войне мэра и губернатора. На одном канале поливали грязью мэрию, на другом - краевые структуры. "Если бы наш тупорылый народ что-нибудь соображал, то прокатил бы на выборах и того, и другого",- подумал Фёдор. Войну эту, как и большинство жителей города, он воспринимал негативно. Просто две бандитские группы делят сферы влияния. Да и вообще все, что творилось в стране, напоминало воровскую малину. Полуживой президент, как перчатки, менял правительство, власть разворовывала остатки созданного народом богатства, работяги время от времени объявляли забастовки и голодовки. Но в целом зомбированный средствами массовой информации народ безмолвствовал, все туже затягивая пояса, заливая тоску водкой и уже ни во что не веря. В конце этого учебного года Федор почувствовал страшную усталость. Работать не хотелось. Он часто болел, но, превозмогая себя, ходил на работу, ждал и никак не мог дождаться отпуска.
Брат позвонил, когда уже началась программа "Время". Его недовольный голос вызвал в воображении Федора грузную, обрюзгшую фигуру с большим животом и лицо с красным носом.
- Чо звонил?- хмуро спросил Евгений.
- У тебя машина на ходу?- спросил Фёдор, объяснив суть дела.
- Машина - то на ходу, да бензина нет. Бензин достанешь?
- У меня вообще нет денег. Кое-как наскребаем на еду.
- У меня тоже. - В трубке воцарилось молчание.
- Они попросили позвонить, если не поедем. Звонить? - спросил Федор равнодушно.
- Звони. А какие у нас еще варианты?
- Можно ехать на автобусе. Тогда надо выезжать завтра, в воскресенье. Ну что, поедем или нет?
- Ты пока не звони, я тебе утром брякну, - сказал Евгений и положил трубку.
Утром он перезвонил, сказал, что нашел бензин и обещал подъехать к трем часам.
Наталья на всякий случай дала Федору сто рублей. Он налил себе полуторалитровую бутылку кипяченой воды и положил в сумку немного еды. По такому случаю, Наталья разорилась на копченую колбасу, которая была нарезана тончайшими ломтиками и запечатана в вакуумную упаковку.
Евгений подъехал раньше срока. Федор увидел в окно, как он выходит из шикарной иномарки - "Тойоты" небесно-голубого цвета.
- У тебя что, бриться нечем? - не здороваясь, недовольно спросил Евгений прямо с порога.
Федор недавно отрастил бороду, и брат еще не видел его в таком виде. Рыжеватая, с несколькими седыми волосками, борода делала Федора старше, смягчала жесткую, волевую линию губ, округляла лицо. Его голубые глаза смотрели вглубь собеседника и, казалось, пронизывали насквозь, взгляд был тяжелый и суровый. Невысокая, коренастая фигура источала силу, не физическую, а какую-то внутреннюю, волевую. Никто бы никогда не подумал, что этот внешне уверенный в себе сорокалетний мужчина, испытывает противоречивые чувства, растаскивающие его сознание на части. Только приглядевшись, можно было обнаружить опущенные уголки губ, выдававшие затаённое страдание и душевную муку.
Евгений бросил закрывать дверь, которая не захлопывалась без навыка, так как замок давно уже болтался, требуя к себе внимания. Перебрасываясь с Натальей и Федором ничего не значащими словами и двигаясь по комнатам, он оглядел квартиру. Здесь ничего не изменилось: старые обшарпанные обои в прихожей в трех местах у потолка висели кусками, грозя оторваться. Дверь в зал стояла без стекла. На полу валялись трубы - в доме полгода собирались менять систему отопления. Неудобные кресла с обглоданными подлокотниками, старый телевизор, кухонный гарнитур двенадцатилетней давности, - все говорило о том, что здесь не процветают.
Посидели перед дорогой. До Михайловского триста километров. Да еще переправа на пароме. Путь неблизкий.
- Ни пуха, ни пера, - пожелала Наталья.
Федор, ничего не сказав, быстро вышел вслед за Евгением. Вчера он уже было смирился с тем, что никуда не поедет, а потом в один миг ситуация изменилась, и ему было тревожно и неспокойно. Брат ворчал, что плохо видит, не знает дорогу, неуверенно чувствует себя в городском потоке машин. Его боязливость передалась и Фёдору, но изменить ничего уже было нельзя. "Еще в аварию попадем", - подумал он. Он вспомнил, как погиб муж Галины, женщины, которая несколько лет назад соблазнила его. Судьба, словно подглядев ситуацию, отняла у Галины мужа, который был ей не нужен. Видно, Федор был у нее не первый, так как она говорила, что у нее с мужем свободные отношения. Виктор, её муж, вместе с другом ехали в КАМАЗе, за рулём сидел друг. Было это где-то на севере края. Машину выкинуло на середину обледеневшей дороги, и она столкнулась со встречной. Друг выжил, а Виктор умер.
В последние годы Федор стал опасаться ездить на чем-либо, делал это только в случае необходимости. Как легко закончить свою жизнь в густо набитом машинами миллионном городе! Сводки по радио и телевидению ежедневно напоминали об этом. И тогда зачем все это сорокалетнее дерганье? Зачем он столько учился? Зачем делал научную карьеру? Может быть, сыновья - его оправдание? Или два десятка публикаций и докторская степень?
Всю свою жизнь он выёживался, лез из кожи, чтобы стать лучше, умнее, сильнее, и что в итоге? Он едет хоронить мать, которую они с братом несколько лет назад сами же отвезли в дом престарелых. Похоже, судьба смеется над ним. Какую шутку выкинет она в этой поездке? Виноват ли он в том, что произошло? Мог ли он поступить по-другому?
Мать после паралича несколько лет жила у брата в Новокузнецке. В отношениях Жени и его жены Любы уже тогда была трещина. Они поженились, когда им было по шестнадцать лет, сбежав от родителей в другой город. Но постепенно стали отдаляться друг от друга. В поисках лучшего мотались по стране и сменили четыре места. Когда Люба заболела и лежала в туберкулезном диспансере, она спуталась с таким же товарищем по несчастью. В семейную драму подливала масла в огонь свекровь. Люба была очень красива. Мужики за ней так и вились. Лицом она походила на Настасью Никифоровну в молодости. Федор в детстве тоже был влюблен в Любу. Не зря, видно, психологи говорят о том, что мужики ищут в своих возлюбленных черты своих матерей. Даже понятие есть такое, импринтинг, то есть запечатление новорожденным образа того человека, который первым появляется перед глазами младенца.
Люба ухаживала за свекровью безупречно. Она вкусно готовила и была тактична. Обращалась к ней только на "вы" и называла мамой. Но, несмотря на это, Настасье Никифоровне все было плохо. Каждую весну она требовала, чтобы ее везли в деревню сажать картошку, закатывала скандалы, требовала каких - то новых лекарств, по малейшему поводу вызывала скорую, материла Любу, обвиняла ее в том, что та ворует ее вещи и деньги. Терпение у Любы кончилось через несколько лет. Евгений привез мать в Красноярск, к Федору, и сдал, что называется, из рук в руки.
Федор тогда не знал, какой подарок он получил от брата. Он встретил мать на вокзале со своим приятелем Олегом. Они подогнали прямо к поезду мини-трактор с тележкой, погрузили туда мать и ее многочисленные узлы и доехали до специально заказанной машины, на которой благополучно добрались до дому.
Трехкомнатная квартира Федора матери понравилась. Вначале все было хорошо. Но потом, как у брата, мать начала бузить. Федор несколько раз возил ее в родное село. Она, неадекватно оценивая ситуацию, все порывалась остаться там жить, хотя не могла уже жить без посторонней помощи: после инсульта правая рука плохо действовала, а правая стопа вообще не слушалась, и мать передвигалась с палкой, медленно ступая мелкими шажками. Вскоре брат переехал в один из райцентров края. Он развёлся с Любой и сошелся с Ольгой. Федор, пожив несколько лет с матерью, перевез ее к брату. Ольга была многодетной матерью с мужским, резким и волевым характером. Её взрослые дети жили отдельно. С ней оставалась младшая дочь Маша, тринадцатилетняя пышка. В новой семье всем заправляла Ольга, подгоняя и поправляя флегматичного мужа. Через полгода, когда и здесь начались "выступления" Настасьи Никифоровны с криками и матами, Ольга с Машей привезли ее к Федору и высадили у подъезда.
Когда Наталье жить с матерью стало совсем уж невмоготу, обратились к психиатру. Тот сказал, что у нее старческий маразм, но признал ее вменяемой и назначил лекарства, которые Настасья Никифоровна не пила. Внуки возненавидели бабушку. Периодически в квартире вспыхивали бои местного значения. Дошло и до рукоприкладства. Как-то Федору пришлось разнимать дерущихся женщин. Ела мать отдельно. Федор сам ходил в магазин за продуктами и готовил ей. Натальина же стряпня матери не нравилась, и она говорила, что сноха травит ее.
Три года назад Федор не выдержал. После одного из скандалов он бросился на пол в своей комнате и громко зарыдал. А потом встал и сказал, что принял решение: мать сдаст в дом престарелых, а с женой разойдется. Наталью такой поворот дела явно не устраивал. Мать тоже не хотела идти в дом престарелых. А по закону на это требовалось ее согласие.
Наталья опять стала говорить, что с матерью нужно что - то делать. И вот он узнал в собесе, что есть свободные места в доме-интернате в Михайловском. И тогда Фёдор заставил мать подписать заявление... Он заявил, что, если она не подпишет заявление, он перестанет ее кормить. А это было единственное, чего та боялась. Федор быстро оформил все документы и созвонился с братом.
Все это Федор вспомнил, пока они выбирались из города. Он сидел, напряженно вжимаясь в кресло и поглядывая по сторонам. Как всегда в стрессовой ситуации, у него возникли небольшие неприятные ощущения в левой стороне груди и левом плече.
Машина у Жени была классная, со всеми, что называется, наворотами. Женя показал Фёдору, как работает кондиционер, включил магнитофон, продемонстрировал переключение ведущих колёс и многое другое. У Федора к технике всегда сохранялось прохладное отношение,- в отличие от Евгения, он был типичным гуманитарием. Да и вообще равнодушно относился к техническому прогрессу: не видел особой разницы между допотопной телегой и современным скоростным автомобилем. Ему была открыта их сущность, а не проявление. В какие бы одежды не рядилась телега, она оставалась средством передвижения подобно тому, как изменение мощи дубины, как орудия убийства, от деревянной до водородной, ничего не меняло в принципе. Человечество, считал он, пойдя по техногенному пути, забрело в тупик, и вот-вот должно было уничтожить само себя, вместе со своими создававшимися тысячелетиями культурой и цивилизацией. А в основе всего этого были лень, жадность, стремление к власти и тяга к удовольствиям. Нужно было бы не удовлетворять все более возрастающие потребности, а ограничивать и окультуривать. Да, не делают человека счастливым все эти блага цивилизации! А что делает? Федор не мог ответить на этот вопрос, который неоднократно себе задавал.
Проехав мост, они остановились у обочины. По дороге двигались потоки машин. Здесь уверенно катили джипы и тойоты, осторожно пробирались жигули, москвичи и волги. Сидящие в них люди все куда-то ехали, время от времени замирая перед светофорами и поглядывая из окон друг на друга. Однообразные железобетонные коробки высились с обеих сторон дороги. Вот справа зазвенел трамвай. Пугливые пешеходы переходили дорогу по полосатому переходу. У остановки затормозил автобус марки "Мерседес". Из него вышла веселая компания и тоже отправилась через дорогу, лавируя между машинами. Дорога жила своей обычной жизнью, и никому не было дела до двух путешественников поневоле.
Федор подошел к владельцу красного жигуленка, широкоплечему красавцу-усачу, и спросил, как выбраться на трассу.
- Сейчас повернете направо, а потом все время прямо и прямо, - сверкнув золотыми зубами и выпустив облако дыма, сказал парень, роясь в багажнике.
И точно. Через некоторое время Федор успокоился и расслабился. Они выбрались за город. Машина прибавила ходу. А Федор читал указатели и старался запомнить дорогу, что у него всегда плохо получалось. Трасса серою лентой уходила за горизонт и терялась вдали в зелени деревьев. Дорожные указатели сообщали массу сведений: когда можно прибавить скорость, когда убавить, где какие повороты, сколько километров осталось до крупных городов, где главную дорогу пересекает второстепенная и многое другое. Километровые столбы мелькали за окном, и Федор едва успевал читать названия населенных пунктов. На трассе Евгений осмелел, и машина летела птицей.
- И зачем жил человек?! - вдруг произнес Евгений, закуривая очередную сигарету и будто продолжая разговор с самим собой вслух.
- А ты зачем живешь?- спросил Федор и лукаво прищурился. Ему было любопытно, как ответит на свой же вопрос его пятидесятилетний брат, который имел восемь классов и работал слесарем на фабрике в райцентре.
- Раньше я думал, что ради детей. А сейчас... Прошлой весной Мишка женился. Так меня даже не пригласили на свадьбу. - В его голосе слышалась обида на старшего сына и бывшую жену.
- А я вот вообще не знаю, зачем живет человек,- задумчиво произнес Федор.- Хоть сотни книг прочитал на эту тему. Пишут каждый, кто во что горазд. Вот раньше все понятно было: смысл жизни в способствовании прогрессу. Как ты можешь помогать прогрессу? Трудом. Значит, ты живешь, чтобы работать. А сейчас? Кто работает, те зубы на полку кладут. Им деньги вообще не платят. А кто не работает, дурит народ, те по заграницам разъезжают, по несколько квартир имеют, да машины меняют.
- Да, развалили, разворовали страну. Ты посмотри, коровники все разграблены. Я по России поездил: везде такая картина. У нас фабрика три дня работает, два стоит. А директор себе коттедж отгрохал трехэтажный...
- Может, так и надо? Живи, пока живется... Все равно все в землю ляжем... А там уже ничего не будет.
- Некоторые же во Всевышнего верят. Как начнут говорить про бога, про загробную жизнь,- заслушаешься.
- Все это лабуда, Женя. Никто бога не видел, и никто оттуда, умерев, не возвратился, чтобы рассказать, а как там на самом деле. Бог - это только слово, универсалия, как говорят философы общее понятие и ничего больше. Семьдесят лет людям твердили, что бога нет. Разворотили церкви и храмы, одних священников уничтожили, а из других сделали стукачей и партработников. А после падения советской власти вдруг возлюбили бога. К чему бы это? Ельцин всю жизнь был коммунистом, а к концу жизни в бога поверил? Раньше народ верил в коммунизм, в генсека и его наместников, а теперь ему для веры подсунули президента, бога и рынок. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Всю страну заполонили религиозные организации и секты. И никто не говорит людям, что верить-то нужно, прежде всего, в себя.
Они надолго замолчали, задумавшись каждый о своем. Федор вспомнил: еще в шестнадцать лет, как-то спросил у своего тренера по шахматам, о смысле жизни. Черноглазый еврей Володя тогда ответил, что смысл жизни в самой жизни. Они поспорили. Но так ничего друг другу и не доказали.
Если смысл жизни в самой жизни, то это равнозначно утверждению Игоря Москаленко, который руководил философским кружком в университете. Игорь утверждал, что смысла в жизни вообще нет.
- Тогда зачем ты живешь? - дотошно спрашивали его кружковцы.
- А, вот, утром просыпаюсь, открываю глаза, спрашиваю себя, чего я хочу. Хочу того, другого, третьего... А на общий смысл жизни человека мне глубоко наплевать. - Понятно, что общего смысла для всех шести миллиардов жителей быть не может. Может быть, у каждого есть свой? Если смыслы у всех разные, то как быть, если они начинают противоречить друг другу? Отсюда, наверное, и войны и скандалы. Человек и живет-то мгновенье всего по сравнению с вечностью.
Убогие деревеньки мелькали за окнами почти бесшумно двигавшейся машины. Дорога была пустынной. Солнце слепило глаза. Федор прикрывал их и растворялся в мерном гудении двигателя. Иногда через дорогу двигались коровы и приходилось им сигналить. Покосившиеся деревянные дома равнодушно сверкали стеклянными бликами. Антенны, стоящие над крышами, напоминали огородные пугала. Время от времени дорога пересекала высохшие речки по однообразным почти незаметным мостам. Лес в предвкушении скорого лета, шелестел яркой листвой. Иногда на глаза попадались темно-зеленые хвойные деревья. Справа показалась черная пашня. Примерно за пятнадцать километров до Михайловского должен был быть поворот направо, к парому. Но они его проскочили. Федор почувствовал это и попросил остановить машину. Спросил какую-то бабку. Та указала неверно. Развернулись и поехали назад.
"Сколько мне еще осталось жить? Никто не знает... Может быть, всего десять минут, часов или дней, а может, еще лет сорок. Умру ли я своей смертью в постели, у себя дома или в таком же доме престарелых, как мать? Буду ли я скитаться, как бомж, по помойкам в поисках объедков и жить в шалашах и подвалах или сойду с ума и буду лежать среди таких же психов в дурдоме?"- думал Федор.
Он задремал. В полусне перед ним мелькали картины из детства. Он любил ходить с матерью на покос, за грибами и ягодами. Бывало, набредут с матерью на полянку с красными крупными ягодами земляники и, распластавшись на земле, чтобы никто не заметил, рвут, пока не наберут ведро. Мать была большой охотницей до ягод и грибов и таскала их ведрами. Федя халтурил: он то собирал в ведро, то в рот. Рано научился косить. У него была маленькая литовка с короткой ручкой, которой он махал в свое удовольствие. Рядки у него получались спутанные, не такие ровные, как у отца и матери. Косили они всегда в одном и том же месте недалеко от села. Дорогу на покос он знал хорошо и ездил туда на стареньком велосипеде "Урал" без крыльев. Кататься на велосипеде он научился еще в первом классе. Научился сам. Сначала он ездил, держась левой рукой за руль, а правой за седло и стоя левой ногой на педали, потом под рамой и, наконец, по-взрослому, но, еще не доставая до сиденья. Однажды, катаясь вокруг старого заброшенного дома, врезался в столб. Колесо - в восьмерку, колени в ссадинах, под глазом синяк. Мать кричала на него, говорила, чтобы больше не ездил. Но он выправил колесо, поправил руль, и, не залечив ран, вновь стал гонять на своем железном коне.
Отец Феди сильно пил и, напившись, буянил. Мать часто сама провоцировала его. Она была выше и крупнее мужа. И вот Федя частенько наблюдал эти родительские побоища. До школы он прятался от пьяного отца за круглой черной печкой. Иногда они с матерью скрывались от него за огородами.
Федя часто болел, и тогда мать, водила его к фельдшеру сельской больницы. Та слушала его, убеждалась, что хрипов в лёгких нет, и прописывала анисовые капли. Мать баловала сына: тепло укутывала его, обкладывала подушками, согревала зимой постель горячей грелкой.
До шести лет она водила его с собой в женскую баню. Федор вспоминал огромных, толстых теток с большими кусками жира на боках, в клубах пара, с намыленными головами и черными треугольниками между ног.
Однажды, когда отец сидел в тюрьме, к матери пришел какой-то мужик. И Федя, лежа в другой комнате, прислушивался, как под ними скрипит кровать.
В восьмом классе его избрали секретарем комитета комсомола школы. Он отказывался, страшно не хотел, но его заставили. С четвертого класса занимался спортом: бегал, прыгал, выступал в пионерском четырехборье. И вот после восьмого класса он решил уехать в райцентр, чтобы там доучиться в девятом и десятом классах и, самое главное,- чтобы заниматься в спортшколе. Никто не мог его убедить остаться: ни мать, ни отец, ни директор школы. Когда он учился в райцентре, а потом и в университете, мать помогала ему деньгами
Федор очнулся, когда они подъехали к переправе. Паром был на другом берегу и должен был прийти через час. Они поставили машину в сторонке и, вытащив пакеты с едой, поели. На другом берегу величаво высились сосны. Река мерно катила свои темные воды. Федор подошел к краю воды и вымыл руки. Вода была прохладная и жесткая. Река в этом месте раскинулась метров на триста-триста пятьдесят. Левый берег, на котором они ждали паром, был покатым, а правый - крутым, гористым. Федор загляделся на равнодушно движущуюся и, как будто, стоящую на месте, воду. О том, что вода всё-таки движется, можно было догадаться по щепке, которая попала в поле его зрения. Она то скрывалась из виду, то снова показывалась на поверхности. Несколько раз ее крутануло из стороны в сторону, вот она завертелась волчком и, поравнявшись с Федором, навсегда исчезла из виду. "Господи, может и на нас кто-нибудь так же смотрит", - подумал Федор и глубоко вдохнул чистый, влажноватый речной воздух. Ветер был прохладным, и он надел свою черную кожаную куртку.
Тогда, когда они отвозили мать в дом престарелых, он тоже был в этой куртке. Машина, которая подъехала к дому, походила на какой-то катафалк. Федор с братом переглянулись: выдержит ли эта колымага шестьсот километров? Погрузили вещи. Их было много: несколько чемоданов, коробки, шуба, ковры, мешки. Вдвоем они подсадили мать на ступеньку и усадили на лавку. С ними увязался старший сын Федора. Ехали долго. "Катафалк" трясло. Переправившись через реку, они не сразу нашли дом-интернат. Он стоял на берегу в живописном месте со всех сторон окруженный хвойным лесом. Федор вошел в двухэтажное здание, покрашенное зеленовато-бурой краской. В коридоре он встретил худых, каких-то черных, страшных людей. Старики играли в углу в домино, а старухи стояли и разговаривали. В нос ударил вонючий запах могильной гнили и плесени. От всего веяло чувством безнадежности, обреченности, покорности судьбе. Впечатление от дома-интерната было гнетущее. Медсестра, быстро проверив документы, стала распоряжаться. К машине подвезли инвалидное кресло, пересадили туда мать. Из вещей разрешили взять лишь коричневую цигейковую шубу да чемодан. Остальное пришлось везти назад.
Подошел паром. "Тойота" мягко въехала на него и стала в сторонке. Евгений все беспокоился, что зацепился днищем, когда въезжал на паром. Федору вспомнился древнегреческий миф о подземной реке Стикс, о переправе в подземный мир мертвых. Молоденький парнишка, который собирал с них деньги за переправу, мало смахивал на страшного мифического перевозчика, да и паром совсем не напоминал утлую лодочку, направлявшуюся в царство Тартар. Что, в сущности, наша жизнь? Переход. Прогулка между рождением и смертью. Мы ничего не знаем ни про тот, ни про этот берег. Только предположения, только домыслы и теории. Жили ли мы раньше, будем ли жить потом?
Переплыли реку. Нашли дом-интернат быстро - по указателю. Когда подъехали к проходной, был уже вечер, и тучи комаров лезли в глаза.
Федор прошел по знакомому коридору, спрашивая попадавшихся стариков, где найти медсестру. Через несколько минут он стоял перед молодой, ослепительно красивой женщиной в белом халате. Она показала, где поставить машину, дала ключи от комнаты для гостей и сказала, что завтра им скажут, когда будут похороны.
Федор и Евгений побродили вокруг дома, посидели на скамейке, поговорили с двумя женщинами, жившими здесь. Федора поражал контраст между величественной природой, царившей вокруг, и самой убогой богадельней, обнесенной железным забором с остроконечными пиками вверху - нищим социальным изобретением государства. Стоило только отойти несколько шагов от ворот, и тебя окружали громадные, в обхват, сосны, уходящие в небо. Лес источал хвойные запахи, звенел от комаров. Под ногами хрустели прошлогодние шишки.
В десять часов вечера раздался клич, и женщины поспешили в дом, так как двери на ночь запирали. Братья тоже пошли спать. Через десять минут Евгений захрапел, а Федор не спал. Если человек ничто, тополиный пух, пыль на дороге, то зачем жить? Жить, чтобы есть? Жить, чтобы потреблять? Дети? Вполне возможно, старший сын когда-нибудь отвезет его так же, как он сюда свою мать. Дорогу знает. Его мысль билась, не находя ответа, как пойманный в силок заяц. "Хорошо Жене, - подумал он с завистью, - дрыхнет. Видно, у него нет таких проблем. Он просто отбрасывает эти вопросы и живет. А я не могу". Наконец, он тоже уснул.
Утром сидели в комнате и ждали, когда позовут. Здесь стояла односпальная кровать и диван. В углу висело вычурное круглое зеркало с розовым пластмассовым ободом и местами для мыла, зубной пасты и щетки. На скрипучем столе за вазой с искусственными цветами притаился графин с мутной протухшей водой. Окно закрывали бесцветные шторы в полоску. Два колченогих стула издавали похоронную мелодию, когда на них кто-нибудь садился. Спертый воздух и решетка на окне, ограниченное пространство вызывали ощущение давления, чего-то гостиничного, временного и ненадежного.
Евгений вышел покурить. Какая-то старушка приняла его за новенького и попыталась познакомиться. В десять часов к ним заглянула старшая сестра и пригласила идти за ней. Пока Федор закрывал дверь комнаты, Евгений и женщина куда-то ушли. Федор вышел на улицу, обошел здание слева, потом справа. Брата нигде не было. Какой-то старик указал ему, где находится морг. Когда он подошел туда, гроб уже заколотили и грузили на телегу, собираясь ехать на кладбище.
- Где ты был?- спросил Евгений недоуменно.
- Дверь закрывал, а когда вышел вас уже не было.
- Высохла она вся, похудела. Руки какие-то синие, ты бы видел...
Федор промолчал. Ехал триста километров, чтобы проститься с матерью и вот... Но не затевать же из-за этого скандал, не вскрывать же гроб... Он даже после её смерти не сделал всё, как принято у людей. При жизни сыновний долг мешала исполнить семья, сейчас какая - то случайность не дала посмотреть на мать и попросить у неё прощения. Может, это она сама не захотела показаться ему, не простила?
Процессия двинулась к кладбищу. Идти было недалеко, всего метров четыреста. Лошадь шла шагом, отмахиваясь от комаров хвостом. Вышли за железную ограду и пошли по лесу. Телега, обутая автомобильными шинами, мягко катила по едва заметной в траве колее. Гроб ничем не был обит: у администрации не нашлось на это денег, а братья привезти материал не догадались. Желтеющая впереди домовина вызывала у Федора горькое чувство. Мать всю жизнь честно и тяжко трудилась медсестрой. Парализовало-то ее тогда, когда она тащила со свинофермы купленного там поросенка. Едва перешла через дорогу, упала. Тут ее и нашли односельчане. А не заработала даже приличных похорон. Последний ее путь на этом свете протекает в наскоро сколоченном ящике, на повозке, которую везет старая, измученная жизнью кляча. Вот и говори после этого, что счастье в труде!
Федор вдруг увидел мать такой, какой он ее видел три года назад, когда, торопливо прощаясь, поцеловал ее в щеку. На кровати сидела седая старуха в пестром цветном халате, в тапочках серого цвета и чулках, обвисших ниже колен. Дряблое ее лицо выражало испуг и надежду. В глазах были слезы. Шамкая беззубым ртом, она заголосила. Федор успокаивал ее, как уговаривают маленького ребенка, впервые сдавая его в садик. Евгения рядом не было, он понес лишние вещи в машину. Те вещи, которые не разрешила оставить медсестра. Запах какой-то прокисшей капусты и помоечной вони стоял в комнате.
- Ты хоть пиши мне, сынок, - сказала мать, уцепившись костлявыми пальцами здоровой левой руки, за плечо Федора.
- Мне пора, мама, - сказал Федор и, пожав ее сухонькие пальцы, быстро пошел, не оглядываясь.
Когда-то на покосе или разговорившись дома, мать часто спрашивала маленького Федю:
- А, когда я буду старенькой, ты меня кормить будешь?
- Конечно, буду, мама,- говорил Федя.
И ведь кормил, поил и поставил на ноги, когда ее разбил паралич. Весь свой отпуск просидел у постели матери, вселял в нее веру в выздоровление. Массировал ей пальцы рук и ног, ходил с ней сначала по палате, а потом по коридору. Мать не могла нарадоваться сыном, а соседи по палате завистливо шушукались. Кто же мог предположить, что закончится все на кладбище дома престарелых...
"А жизнь, как посмотришь
С холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка", - вспомнилось вдруг ему.
На кладбище были вырыты трактором две могилы. Одна из них предназначалась матери. Братья подошли и заглянули в яму с метр шириной. Под ногами посыпалась желтая глина, и несколько комьев упали с глухим стуком. Евгений опасливо отошел от края и остановился у деревянного креста, воткнутого в трех шагах от могилы. Из глубины на Федора пахнуло сыростью и мраком.
Хоронили сегодня двоих. Два мужика знали свое дело четко. Они работали молча и споро. Каждый заранее знал, что делать. Видно, работа эта была для них привычной и никаких эмоций не вызывала, а может быть, они скрывали их за нарочито суровыми лицами. Мужики отстегнули вожжи и опустили гроб в яму. Федору показалось, что сейчас что-то должно произойти: разверзнутся небеса, грянет гром, сверкнет молния, или глас божий начнет грохотать над притихшим кладбищем. Но ничего не происходило. Невдалеке зарокотал трактор и быстро присыпал яму. Мужики лопатами стали делать глиняное надгробие и установили свежеструганный крест.
- Надо им дать рублей тридцать, - сказал Федор.
- Да, да, - спохватился Евгений,- я бутылку-то забыл взять, закрутился. Венок - то мы тоже в машине оставили.
Федор, не глядя, сунул старшему могильщику три червонца.
- Помяните мать. Да подровняйте все, как следует.
Возвращались с кладбища молча. Евгений пошел отдавать ключ от комнаты для гостей старшей медсестре. А Федор понес венок на могилу. Повесил его на перекладину креста и пошел назад. В лесу его прорвало. Полились слезы, он зарыдал. Давило чувство вины перед матерью и ощущение того, что ничего уже нельзя сделать и поправить и, что всё это ему придется нести до последнего своего вздоха. После слез легче не стало.
Он шел по лесу и знал, что уже наказан и будет наказан еще. Последние три года, с тех пор, как он отвез мать в дом престарелых, удача стала изменять ему. Куда-то ушла сила, энергия. Он много болел. Врачи нашли язву желудка. Никогда раньше он не испытывал таких материальных трудностей. Иногда дома просто нечего было есть.
Машина вырулила из ворот последнего приюта матери. Навстречу им попалось старое, маленькое, сморщенное существо неопределенного пола с ведром, удочкой и рюкзаком за плечами.
Через несколько минут тойота исчезла за поворотом, подняв облако пыли. Пыль медленно оседала на бурую придорожную траву, на поленья, разбросанные у дороги, и, крутясь в воздухе на солнце, достала и двух стариков, стоящих на проходной.