По Наас-роад к Дублину машины летели ровно дробинки по желобу. На гребне холма у Инчикор уже собирались
любители зрелищ и наблюдали, сбившись стайками, как автомобили рвались вперед. Неспроста, казалось тогда,
этот край нищеты и праздности будто превозносил, увеличивал благополучие и трудолюбие континента. Снова и
снова люди на холме поднимали приветственный шум, до сих пор едва подавляемый. Их симпатии были на стороне
синих - друзей, французов.
И французы, как нельзя кстати, не подвели, вся команда финишировала плотно, получив второе и третье места,
а водитель победившей немецкой машины неожиданно оказался бельгийцем. Каждая синяя машина удостаивалась
двойной порции аплодисментов, и как только она взмывала на вершину холма, чуть ли не каждый одобрительный
возглас награждался улыбками и благосклонными кивками водителей.
Одну из этих отлично слаженных машин занимала компания четырех молодых людей, чье настроение выглядело
слишком приподнятым даже для галльского торжества: и в самом деле все четверо веселились, каждый по своему.
Это были Шарль Сегуэн, хозяин автомобиля, Андрэ Ривьер, молодой электрик канадского происхождения,
здоровенный венгр Виллона и аккуратно одетый и причесанный молодой человек по имени Дойл. Сегуэн пребывал
в прекрасном расположении духа, он собирался открыть в Париже автомобильное предприятие и накануне
неожиданно получил несколько предварительных указаний. Ривьер тоже был в хорошем настроении, его только
что назначили управляющим в этом деле; эти два молодых человека (приходящиеся друг другу двоюродными
братьями) открыто радовались успеху французов. Настроение же Виллона объяснялось весьма удовлетворительным
завтраком и, между прочим, природным оптимизмом. Их четвертый компаньон, тем не менее, слишком волновался,
чтобы испытывать неподдельное счастье.
Ему было около двадцати шести, у него были мягкие светло-русые усы и довольно невинные серые глаза.
Отец его, начав как ярый националист, так же рано изменил свои взгляды. Он нажил первый капитал, будучи
мясником в Кингстауне, а потом, с открытием лавочек в Дублине и пригородах, многажды перекрыл нажитое.
Он был достаточно удачлив, чтобы обеспечить несколько договоров с полицией, и в конце концов стал так богат,
что в Дублинских газетах писали: "король" крупнооптовой торговли. Сына он сначала отправил в Англию - в
известное католическое заведение, а затем и в колледж при Дублинском университете, изучать право. Джимми
учился не так чтобы серьезно и иногда запускал кое-что из курсов, но не особенно. У него водились деньги
и он был популярен, странным образом разделяя свободное время между музыкальными и автомобильными кружками.
Как-то его послали на семестр в Кембридж, поглядеть на тамошнюю жизнь. А уже оттуда отец Джимми, внешне
протестующий, но втайне гордый излишествами сына, перевез его домой, предварительно оплатив нескромные счета.
Там в Кембридже Джимми и встретил Сегуэна. Они были пока что не больше, чем просто знакомые, но Джимми
находил удовольствие в обществе бывалого путешественника и человека с репутацией владельца нескольких отелей,
причем из самых заметных во Франции. Такая личность (и отец соглашался) заслуживала бы сближения даже тогда,
если бы оставили без внимания все ее очаровательные дружеские качества. Виллона, как блестящий пианист,
тоже был привлекателен, но, к несчастью, чрезвычайно беден.
Машина бежала весело, подбрасывая свой груз радостной молодежи. Кузены занимали передние сидения, Джимми
с приятелем венгром поместились сзади. Виллона, по всей видимости, отлично себя чувствовал и милю за милей
отрешенно вытягивал глубокий басовый мотив. Французы то смеялись, то перебрасывались небрежным словом
через плечо, и Джимми часто приходилось тянуться вперед, чтобы поймать вспорхнувшую фразу. Джимми не очень-то
нравилось, что из-за сильного ветра постоянно приходилось угадывать смысл и отвечать так же, выкрикивая
наиболее подходящий ответ. Кроме того, завывание Виллона смутило бы любого, да и гудение машины тоже.
Однако, быстрое движение и стремительно меняющееся пространство поднимали ему настроение, очевидная
популярность и наличие денег тоже. Все это приятно волновало Джимми. Многие знакомые сегодня увидели
его в компании друзей с континента. Перед стартом Сегуэн представил Джимми одному из французских участников
и тот, смуглый и белозубый, улыбнулся в ответ на смущенный, тихий комплимент. После такой удачи особенно
приятно было снова оказаться в кругу непосвященных простых зрителей, среди тычков локтями и многозначительных
взглядов. Потом, о деньгах, в его распоряжении действительно имелась приличная сумма. Сегуэн, наверное,
и не подумал бы о ней, как о большой сумме, но Джимми, при всех своих юношеских заблуждениях, наследовал
твердые инстинкты и в глубине души хорошо осознавал, какого труда стоит даже малый капитал. Это и раньше
держало его в рамках разумного безрассудства, и если он умел выделить скрытый в деньгах труд, когда речь
шла единственно о считанных причудах узкого кружка высшей интеллигенции, то как много больше чувствовал он
этот труд сейчас, когда собирался поставить на кон весомую часть своего имущества! Для Джимми все было
очень серьезно.
Разумеется, капиталовложение обещало прибыли, а Сегуэн сумел создать впечатление, что только из дружеского
одолжения скромная доля ирландских денег включается в капитал будущего предприятия. Джимми знал и ценил
отцовскую деловую проницательность, а в этом случае именно отец предложил выложить деньги, ему прямо
представлялись горшки с деньгами, вырученными от автомобильного бизнеса. Более того, в самом облике Сегуэна
безошибочно читалось благополучие. Джимми описывал про себя, на повседневный лад роскошную машину, в
которой сидел. Как гладко она бежала! С каким шиком проносились они по сельским дорогам! Удивительное
путешествие положило волшебный палец на пульс жизни, а механизм человеческих нервов защищался от нападения
лилового животного.
Они скатились по Дэйм Стрит. Улица необычно наполнилась движением, шумела рожками многочисленных машин
и нетерпеливыми трамвайными звонками. Возле банка Сегуэн затормозил, Джимми и Виллона вышли. Маленькая
группа людей тут же перегородила пешеходную дорожку, оказывая благоговейное почтение остановленному
автомобилю. Друзья договорились пообедать вечером в отеле Сегуэна, а до того Джимми с приятелем хотели
зайти домой переодеться. Пока они проталкивались сквозь глазеющих, Сегуэн медленно тронулся в сторону
Графтон Стрит. А они пошагали к северу, упражняясь в нахлынувшем вдруг странном разочаровании, пока в
дымке летнего вечера бледный город развешивал над ними свои светящиеся шары.
Дома у Джимми предстоящий обед был объявлен настоящим событием. Определенная гордость у его родителей
смешивалась с беспокойством. Можно было даже считать достоинством их выраженное желание держаться
раскованно и просто, будто в любой их этих великих европейских столиц. Приодетый, Джимми тоже выглядел
щегольски, и когда он стоял в холле, напоследок выравнивая ленту галстука, отец, наверняка, почувствовал
себя удовлетворенным коммерсантом, добившимся от отпрыска качеств, редко приобретаемых за деньги. В
виду того вероятно, с Виллоной отец повел себя необычайно любезно, и все его манеры выражали неподдельное
уважение достижениям иноземца, но даже такую нежность хозяина венгр практически не заметил, оттого хотя
бы, что остро желал наконец пообедать.
Стол оказался превосходным, даже изысканным, и Джимми решил, что у Сегуэна утонченный вкус. Компания
увеличилась за счет молодого англичанина, которого звали Рут, Джимми видел его с Сегуэном еще в Кембридже.
Молодые люди обедали в уютной комнате, освещенной электрическими лампами-свечами. Они разговаривали
много и несдержанно. Раздраженное воображение Джимми соединяло буйную юность французов в элегантную
систему со строгими английскими манерами, и выходил оригинальный и изящный портрет самого Джимми. Он
любовался ловкостью, с которой Сегуэн управлял разговором. Пятеро молодых людей отличались разными
вкусами, а их языки были развязаны. Виллона с безмерным уважением начал расписывать слегка удивленному
англичанину красоты мадригала и оплакивал утерю древних инструментов. Ривьер, наигранным тоном простака,
взялся объяснять Джимми триумф французской механики. Но когда резонирующий голос венгра уже собрался
было высмеять неточный рисунок лютни на картинах романистов, Сегуэн уверенно отпастушил всю компанию в
политику. Эта почва подходила всем. Под общим влиянием Джимми обнаружил вдруг отцовское усердие,
будто разожженное и пробуждающееся к жизни внутри него: он даже разбудил онемелого Рута. В комнате
стало в два раза жарче, и задача Сегуэна становилась труднее с каждой минутой, между приятелями
назревала уже и персональная злость. Но как только представилась возможность, бдительный хозяин
поднял бокал за Человечность, а когда гости выпили, рывком и многозначительно распахнул окно.
Ночь в городе примеряла маску столицы. Пятеро молодых людей вышли прогуляться вдоль по Стефенс Грин,
утонувшей в призрачном облаке ароматного дыма. Они разговаривали громко и весело, их плащи свободно
спускались с плеч. Люди уступали им дорогу. На углу Графтон Стрит коротенький и толстый мужчина
усаживал двух симпатичных леди в машину под командованием другого толстяка. Машина отъехала, и
толстяк заприметил их компанию.
- Андре!
- Это Фарли!
Последовал непрерывный поток болтовни. Фарли был американец. Никто хорошо не понял, о чем разговор.
Все горячились,
Виллона и Ривьер шумели больше всех. Они взобрались в машину, и тесно прижимаясь и корчась от
утомительного смеха. Они так и покатили мимо толпы, обретавшей теперь мягкие вечерние цвета. Откуда-то
донеслась веселая колокольная музыка. На Вестланд Роу они сели в поезд и всего через несколько секунд,
как тогда показалось Джимми, вышли на вокзале в Кингстауне. Старик билетер поприветствовал Джимми:
"Отличная ночь, сэр!"
Ночь и вправду была спокойная, обычная летняя ночь; гавань лежала у их ног, как неосвещенное зеркало.
Они отправились дальше цепью, со скрещенными руками и распевая во весь дух "Кадета Рассела", притоптывая на каждом припеве: "О! О! Ой-ой, в самом деле!"
Потом, взяв гребную шлюпку на стапеле, они отправились на яхту американца. Там обещали ужин, музыку и
карты. Виллона сказал с убеждением: "Это восхитительно!"
В каюте стояло пианино. Виллона сыграл вальс для Фарли и Ривьера, Фарли танцевал за кавалера, а
Ривьер за леди. Затем последовала импровизированная кадриль, мужчины придумывали оригинальные фигуры.
Что за веселье! Джимми с энтузиазмом принимал участие во всем; по меньшей мере, казалось ему, он
мог "увидеть жизнь". Затем Фарли начал задыхаться и закричал "стоп". Официант принес легкий ужин,
и молодые люди сели за него, просто для формальности. Тем не менее, они выпили, Богемское. Они выпили
за Ирландию, Англию, Францию, Венгрию, Соединенные Штаты Америки. Джимми выдал речь, длинную речь,
а во всяком месте, где Джимми останавливался, Виллона кричал: "Слушайте! Слушайте!". Когда Джимми сел,
раздались шумные аплодисменты. Должно быть, им понравилось. Фарли похлопал его по спине и громко
рассмеялся. Что за веселые парни! Что за чудесная компания!
Карты! Карты! Стол очистили. Виллона беззвучно вернулся к пианино и заиграл экспромты. Остальные начинали
игру за игрой, как новое приключение. Они выпили за здоровье Королевы Сердец и Королевы Бриллиантов.
Джимми смутно почувствовал недостаток публики, разум его все еще мерцал. Игра побежала, скоро
стали передавать векселя. Джимми не понимал, кто выигрывает, но знал, что он в проигрыше точно.
Это была его ошибка, он часто промахивался со ставками, и другим приходилось читать для Джимми его
собственные долговые расписки. Они были черти, а не парни, но он желал, чтобы они наконец закончили,
становилось поздно. Кто-то сказал тост за яхту "Краса Ньюпорта", и затем другой предложил сыграть
последний раз и разойтись.
Пианино смолкло. Виллона, должно быть, поднялся на палубу. Игра была ужасна. Они замерли перед самым концом,
чтобы выпить за удачу. Джимми понял, что спор идет между Рутом и Сегуэном. Какое напряжение! Джимми
волновался вместе с другими, конечно, он проиграет, конечно. Сколько денег он уже отписал? Мужчины
поднялись, чтобы сделать последние ставки, переговариваясь и жестикулируя. Выяснилось, что Рут выиграл.
Каюту встряхнуло от всеобщих шумных поздравлений и карты собрали вместе. Потом они принялись считать,
что выиграли. Фарли и Джимми оказались самыми тяжелыми неудачниками.
Джимми уже знал, что утром будет сожалеть, но в тот самый момент он был рад отдыху, рад темному,
глухому ступору, медленно покрывающему его безрассудство. Он уперся локтями в крышку стола и
положил утомленную голову между ладонями, слушая биение пульса в висках. Потом дверь каюты распахнулась
и он увидел венгра, стоящего в луче серого света.