У него не осталось надежды: третий удар. Каждый вечер я бродил возле дома - каникулярное время - и изучал белый квадрат окна. И вечер за вечером находил окно освещенным одинаково, тускло и ровно. Если он мертв, подумалось, я увижу отражение свечей на задвинутых шторах и пойму, что, верно, поставили две свечи над головой. Он часто говорил мне: "Мне недолго уже пребывать в этом мире", а я считал его слова пустыми. Теперь все так. Вечером я смотрел вверх на окно и шептал только: "паралич". Это слово всегда преувеличенно странно звучало в ушах, вроде "гномона" в Евклиде и "симонии" в Катехизисе. А сейчас - как имя преступного, грешного существа. Оно пронзило меня страхом, и я устремился вперед, чтобы ощутить смертоносное воздействие.
Старый Коттер сидел у огня и курил, когда я спустился вниз к ужину. Пока тетя наливала кашу, он проговорил, словно возвращаясь к предыдущему замечанию:
- Нет, я бы не сказал, кто он точно был... но что-то очень странное, жуткое в нем сидело. Вы еще узнаете мое мнение...
Он начал попыхивать трубкой, очевидно подготавливая это свое мнение. Надоедливый старый дурак ! Поначалу, когда мы познакомились, он казался довольно занятным, рассказывал о спиртовых парах и змеевиках, но вскоре я устал и от него, и от его бесконечных историй о перегонке спирта.
- У меня своя теория, - вступил он снова, - Я думаю, - один из таких... особенных случаев... Сложно объяснить...
И он опять взялся за трубку, так и не посвятив нас в свою теорию. Тут дядя заметил мой пристальный взгляд и обратился ко мне:
- Что ж, так твой старый друг ушел, тебе будет печально об этом услышать.
- Кто ? - спросил я.
- Отец Флинн.
- Он умер ?
- Вот мистер Коттер только что сообщил нам. Он проходил мимо их дома.
Я знал, что за мной наблюдают, и продолжал есть, словно известия меня не затронули. Дядя объяснил мистеру Коттеру.
- Младшенький и он были большими друзьями. Старина многому научил мальчишку, представь, говорят, был очень привязан к нему.
- Господь да помилуй его душу, - набожно произнесла тетя.
Старый Коттер поглядел на меня. Я почувствовал его черные изучающие глаза-бусинки, но не удовлетворил его ожиданий, склонясь над тарелкой. Он вернулся к своей трубке и наконец со злостью вытряхнул ее в камин.
- Я бы не хотел иметь детей, - заключил он, - слишком много надо бы сказать такому вот человеку.
- Что вы имеете в виду, мистер Коттер ? - заинтересовалась тетя.
- Что я хочу сказать, - начал старый Коттер, - да то, что плохо это для детей. По моему разумению, юноше надо резвиться и играть с другими ребятами своего возраста и не... Я прав, Джек ?
- Да, я того же мнения, - согласился дядя. - Пусть он сам поучится жизни. А вот что я всегда говорю этому розенкрейцеру, - делай зарядку. Вот когда я был сосунком, не пропускал не одного дня: обливался холодной водой. На том стою и сейчас. Образование - вещь полезная, универсальная..., - обращаясь к тете, он добавил, - Мистер Коттер может взять лучший кусочек от той бараньей ноги.
- Нет-нет, не мне, - воспротивился старый Коттер.
Тетя принесла блюдо из кладовки и поставила на стол.
- Но почему вы думаете, что пользы для детей нет, мистер Коттер ? - спросила она.
- Для детей не годится, - повторил старый Коттер, - потому, что их разум еще слишком впечатлителен. Когда дети видят такие вещи, знаете ли, возникает реакция...
Я набрал в рот каши из страха, что мог гнев облечется словами. Надоедливый старый красноносый дурак !
Заснул я поздно. Не переставая злиться на старого Коттера из-за намеков на мой возраст, я занялся поиском смысла в его недомолвках. В темноте мне снова представилось тяжелое, серое лицо паралитика. Я натянул одеяло на голову и попытался думать о Рождестве. Однако серое лицо преследовало меня. Оно бормотало что-то, и я ощутил его желание исповедоваться. Я почувствовал вдруг, как моя душа удаляется в неведомое прельстительное и мерзкое место; и там я снова нашел серое лицо, неизменно ждущее. Оно запричитало исповедуясь, и я удивился, почему с него не сходит улыбка, и почему губы такие влажные от слюны. И только внезапно вспомнив, что он умер от паралича, я увидел, что и я тоже усмехаюсь, слабо, и как если бы выдавал индульгенцию его греху.
Следующим утром после завтрака я отправился взглянуть на тот самый домик на Грейт Бритен Стрит с туманным названием "Магазин Тканей". Все убранство его заключалась по большей части в ворохе детских ботинок и зонтиков; и в обычные дни в витрине висела табличка: "Зонты подлежат возврату". Теперь никакой записки не обнаружилось, несмотря на откинутые ставни.
К дверному кольцу лентой прикрутили траурный венок. Две нищенки и мальчик-курьер рассматривали приколотую карточку. Я подошел и прочитал:
"Июля первое, 1895
Преп. Джеймс Флинн (бывший из церкви Святой Катерины,
Мис Стрит), в возрасте шестидесяти пяти лет.
Да покоится в мире."
Только надпись на карточке утвердила его смерть и взволновала меня своей безвыходной, препятствующей сутью. Будь он жив, я отправился бы в сумрачную комнатку позади магазина и увидел его в кресле у огня, почти утонувшим в пальто. А если бы тетя дала для него пачку "Хай Тоста", то подарок, вероятно, пробудил бы его от притупленной дремоты. Каждый раз я опустошал пачку в черную табакерку: его руки дрожали слишком сильно, чтобы не рассыпать половину табака по полу. Даже если он поднимал широкую трясущуюся ладонь к носу, крохотные струйки просачивались сквозь пальцы на одежду. Наверняка, именно вечные потоки табака придавали вяло-зеленый цвет его старомодным сутанам и неизбывную черноту красноватому носовому платку, которым он тщетно пытался смести прочь падающие крупицы.
Мне захотелось войти и взглянуть на него, но не достало смелости постучать. Не торопясь, я пошагал прочь по солнечной стороне улицы, перечитывая каждую театральную афишу в витринах. Странно, представилось, ни внутри меня, ни снаружи, не заметно было сколько-нибудь скорбного настроения, и я почувствовал даже раздражение, обнаружив неожиданный вкус свободы, словно я был избавлен от чего-то его смертью. Мне припомнились слова дяди прошлым вечером: он многому меня научил. Он слушал курс в Ирландском колледже в Риме и наставлял меня в правильном произношении на латыни. Повествовал о катакомбах и Наполеоне Бонапарте, объяснял смысл различных церемоний Мессы и одеяний служителей. Иногда он развлекался, поставив меня в тупик вопросами о том, как человек должен поступить в определенных обстоятельствах, или какие грехи смертные, простительные или недостаточные. Его загадки обращали внимание на запутанность и таинственность обыденных учреждений Церкви, казавшихся мне всегда простейшими действиями. Обязанности священника в причастии и исповедании казались мне такими невозможно тяжелыми, что я недоумевал, как кто-нибудь мог найти в себе смелость заняться таким сложным делом; но не удивлялся, когда он рассказал о книгах, написанных отцами Церкви, толстых, как почтовый справочник, и так же плотно отпечатанных, как комментарии к закону в газетах, изливающие свет на все туманные места. Раздумывая над ними, я часто не находил ответа вовсе, или только очень глупый, или расплывчатый, потому он улыбался и кивал дважды или трижды. Иногда он проверял меня насчет обязательных реплик прихожан у Мессы, которые заставил выучить наизусть; и, если я тараторил, улыбался печально и кивал, попеременно выталкивая ноздрями огромные щепоти табака. При улыбке он обнажал большие бесцветные зубы и клал язык на нижнюю губу - привычка, заставлявшая меня испытывать неловкость в начале нашего знакомства, прежде чем я узнал его получше.
Шагая на солнце, я вспоминал слова старого Коттера и пытался уяснить, что случилось потом во сне. Я отметил длинные фиолетовые занавеси и раскачивающуюся античную лампу. И осознал, что был очень далеко, в неведомой стране с нелепыми обычаями - в Персии. Я попробовал... Но не смог вспомнить развязку.
Вечером тетя взяла меня в дом скорби. Отправились мы после заката; оконные стекла, обращенные к западу, все еще отражали темное золото громадной облачной вереницы. Нэнни встретила нас в холле; деликатная тетя безмолвно обменялась с ней рукопожатием, за всё. Старуха вопросительно вознесла палец к потолку и вслед за кивком тети с трудом двинулась наверх по узкой лестнице, склоненная голова ее едва поднималась над перилами перед нами. На первой площадке она остановилась и ободряюще поманила нас вперед, в открытую дверь комнаты с мертвым. Тетя переступила порог, и старуха, увидев, что я колеблюсь, повторно повела рукой.
Я вошел на цыпочках. Комната через кружевной край шторы была залита сумеречным золотистым светом, в котором свечи выглядели бледными и прозрачными огоньками. Его уже положили в гроб. Нэнни первая и мы трое за нею встали на колени у изножья постели. Я притворился, что молюсь, но не мог собраться с мыслями, бормотание старухи сбивало меня с толку. Я заметил, как неуклюже ее юбка подцеплена сзади и смешно, на бок, стоптаны каблуки тряпичных ботинок. Я вообразил, что старый священник улыбается, лежа там, в гробу.
Но нет. Когда мы поднялись и подошли к изголовью, я не заметил улыбки. Вот он лежит, серьезный и торжественный, облаченный, как для алтаря, и его широкие руки свободно покоятся на дароносице. Грубое, серое, массивное лицо с черными, будто расселины, ноздрями окружено редким белым пухом. Тяжелый аромат цветов навис над комнатой.
Мы перекрестились и вышли. В комнатушке внизу мы нашли Элайзу, в волнении сидевшую в его кресле. Я по обыкновению пробрался вперед к своему стулу в углу, а Нэнни поспешила к буфету. Захватив оттуда графин с вишневой наливкой и несколько рюмок, она поставила все на стол и пригласила нас выпить по стаканчику. Затем, по распоряжению сестры, она наполнила рюмки и передала нам. Она настаивала, чтобы я попробовал печенье с кремом, я же отказался, потому как подумал, что наделаю слишком много шума. Казалось, ее задел и расстроил отказ, и она тихонько передвинулась к дивану и села позади сестры. Все молчали, глядя на пустой камин.
Тетя подождала, пока Элайза вздохнула, и затем сказала:
- Ах, ну что ж, он ушел в лучший мир.
Элайза вздохнула снова и склонила голову в знак согласия. Тетя коснулась рюмки, прежде чем пригубить.
- Он... мирно ?
- О, достаточно мирно, мэм, - откликнулась Элайза. - Вы бы и не заметили, как дыхание покинуло его. Прекрасная смерть, хвала Господу.
- И всё...
- Отец О"Рурки заходил во вторник, помазал его и приготовил. И всё.
- Он знал тогда ?
- Он принимал с необходимым смирением.
- Он выглядит достаточно смирившимся, - проговорила тетя.
- Вот то же самое сказала и женщина, которую мы пригласили обмывать. Она утверждала, будто он выглядит только спящим, умиротворенно и смиренно. Никто не думал, что из него выйдет такое прекрасное тело.
- Да, воистину, - произнесла тетя.
Она еще немного отпила и сказала:
- Ну что же, мисс Флинн, во всяком случае, должно быть большим утешением знать, что вы сделали всё, что могли. Не могу не заметить, что вы обе были очень добры к нему.
Элайза разгладила платье на коленях.
- Ах, бедняга Джеймс ! - ответила она. - Господь знает, мы сделали всё, что в наших силах, и как бы не были бедны - не увидели, пока он был с нами, что он хочет чего-нибудь еще.
Нэнни опустила голову на диванную подушку, и казалось, она вот-вот заснет.
- Бедняжка Нэнни, - сказала Элайза, взглянув на нее, - она вымоталась. Вся эта работа, что нам досталась, ей и мне: найти женщину, чтобы его омыла, а потом переложить, а потом гроб, а после договориться насчет мессы в часовне. Если бы не отец О"Рурки, не знаю, что бы мы вообще делали. Он и все цветы нам принес, и две свечки из часовни, и написал заметку для "Фрименс Дженерал", и позаботился о бумагах для кладбища и страховке бедного Джеймса.
- Разве это не любезно с его стороны ? - спросила тетя.
Элайза закрыла глаза и медленно покачала головой.
- Ах, нет таких друзей, как старые друзья, - произнесла она, - когда всё сказано и сделано, нет друзей, которым мертвый может доверять.
- Воистину, правда, - заверила тетя. - И я уверена, что сейчас, когда он отправился к награде вечности, он не забудет вас и вашу доброту.
- Ах, бедняга Джеймс ! - вздохнула Элайза. - Он не причинял нам больших хлопот. Вы бы и не услышали его в доме больше, чем сейчас. Тем не менее, я знаю, он ушел, и всё к тому...
- Что теперь, когда всё кончено, вы будете скучать по нему, - вставила тетя.
- Без сомненья. - завершила Элайза. - Я больше не принесу ему чашку крепкого бульона, и вы, мэм, не пришлете ему табаку. Ах, бедняга Джеймс !
Она остановилась, словно вознамериваясь проникнуть в прошлое, и затем сказала:
- Представьте, я заметила, что-то необъяснимое нашло на него под конец. Как не принесу ему супа, вижу: требник скатился на пол, а сам он откинулся на спинку кресла, и рот открыт.
Она положила палец на нос и нахмурилась, а затем продолжила.
- Однако, он не переставал утверждать, что до конца лета, в погожий денек, выберется из дому, чтобы повидать наше старое жилище, где мы родились, - внизу, в Айриштауне, и что возьмет меня и Нэнни с собой. Если б только нам удалось достать одну из современных бесшумных легких колясок, о которых рассказывал отец О"Рурки, тех самых инвалидных колясок, или как их там, всего на день и дешево, так он рассуждал, и перебраться к Джонни Рашу через дорогу, и выехать втроем воскресным вечером. Он думал только об этом... Бедняга Джеймс !
- Господь да помилуй его душу ! - изрекла тетя.
Элайза вынула из кармана носовой платок и промокнула глаза. Затем в молчании положила его обратно.
- Он всегда был слишком скрупулезен, - отметила она. - Обязанности священника слишком много требовали. А потом его жизнь, вы могли бы сказать, была перечеркнута.
- Да, - произнесла тетя. - Он был разочаровавшимся человеком. Вы безусловно это наблюдали.
Тишина наполнила комнату, и под ее сенью я подошел к столу и попробовал черри, а затем так же неслышно вернулся в угол. Элайза, казалось, впала в глубокую задумчивость. Мы терпеливо ждали, когда она прервет молчание; наконец после долгой паузы она проговорила:
- Это из-за чаши, которую он разбил... Стало началом. Разумеется, говорили, - всё в порядке, и в этом нет ничего такого, я имею в виду. Но всё равно... Говорили - ошибка мальчика. Но бедняга Джеймс так переживал. Господи, будь милостив к нему !
- И это произошло именно из-за той истории ? - удивилась тетя. - Я слышала что-то...
Элайза кивнула.
- Это поразило его разум, - заключила она. - После того случая он стал безучастен, не разговаривал ни с кем, бродил в одиночестве. Как-то ночью прислали с вызовом, а найти его не смогли. Искали и наверху, и внизу - никаких следов. Тогда один духовник предложил посмотреть в часовне. Достали ключи, открыли часовню, и тот духовник, и отец О"Рурки, и другой священник пошли со светом... Что же вы думаете, он был там, сидел совершенно один в темноте в своей исповедальне, бодрствующий и словно улыбающийся сам себе ?
Она внезапно остановилась, будто прислушиваясь. И я насторожился; но в доме не откликнулось ни звука: и я знал, что старый священник лежит неподвижно в гробу, как мы его видели, серьезный и торжественный в своей смерти, и бесполезная чаша покоится на его груди.
Элайза продолжила:
- Бодрствующий и словно смеющийся... Ну а потом, конечно, они и поняли, что случилось...